Горькие дни

27 июня из Румболо через Ригу шла колонна грузовых автомашин. Возглавлял ее капитан Сазонов. Прибыв к нам в штаб, он доложил, что на Московской улице и при выезде из города их обстреляли из винтовок. [132]

— Удалось привести только четырнадцать машин, — сетовал капитан. — Остальные где-то растерялись под огнем.

— Нельзя оставлять их в городе, — предупредил я Сазонова. — Каждая машина сейчас на вес золота. Придется разыскать отставший транспорт и только потом двигаться дальше.

Капитан оказался расторопным человеком. Он нашел все до единой машины и в целости привел их в пункт назначения.

Вскоре я снова уехал на аэродром Митава, к Федору Ивановичу Добышу. Он по-прежнему держал свой полк в кулаке. Каждый день организовывал вылеты на боевые задания. Несмотря на вражеские бомбардировки, ему удалось сохранить самолеты почти полностью. Сказывался опыт, полученный им в Китае и в боях с финнами. Сейчас Добыта беспокоила судьба семей однополчан, оставленных на прежнем месте дислокации части.

— Надо принимать меры, Андрей Герасимович, — тревожился командир.

— За чем же дело, Федор Иванович? Организуйте из солдат команду, выделите машины и сегодня отправьте туда, — распорядился я. — Старшим назначаю замполита 116-й авиабазы Полищука.

— Вот это деловой разговор, — удовлетворенно произнес подполковник.

Связавшись с управлением военных перевозок Рижского узла, я договорился, когда и в каком пункте будет посадка семей военнослужащих в эшелон. Потом объявил об этом летчикам и техникам. Надо было видеть, какой радостью озарились их лица. Теперь они знали, что их семьи не будут брошены на произвол судьбы, и могли с полной отдачей заниматься своими служебными делами.

С Добышем у меня давнее знакомство. Небольшого роста, подвижной, он как шарик катался по аэродрому и успевал делать все, что необходимо. В полку его уважали за твердость характера. Уж если что пообещал — слово сдержит. За усердие вознаградит, а за провинность никому спуску не даст.

После китайских событий я на время потерял его из виду. Встретились мы снова незадолго до Отечественной войны, кажется, на партийной конференции. Меня тогда избрали членом окружной партийной комиссии, и Федор [133] Иванович подошел поздравить. С того времени Добыт мало изменился, только на лбу его залегла глубокая морщинка.

— Долбят нас немецкие истребители, а мы им сдачи дать не можем, — сказал он мне, когда люди разошлись по самолетам.

— Но ведь вчера у вас, кажется, был удачный вылет?

— Да. Но здесь не Китай. Разве можно летать без сопровождения? Посмотрите, — показал он рукой на стоянку, — редко какая машина пришла без пробоин.

Я хорошо понимал Федора Ивановича, но помочь ему ничем не мог. Истребителей в дивизии осталось мало. Они едва успевали отражать вражеские налеты на аэродромы и другие важные объекты.

В полку Добыта было немало опытных экипажей. К примеру, старший лейтенант Стольников, о котором я уже рассказывал. Отечественная война застала его на западных рубежах страны. В одном из вылетов самолет Стольникова был подбит зенитным огнем в районе Двинска. Довести машину на свой аэродром не было возможности. Пришлось подыскивать подходящую площадку и садиться на фюзеляж. Когда фашисты начали окружать экипаж, командир поджег самолет и через топкие болота и лесную чащобу провел своих людей к линии фронта.

— А ведь мы собирались уже писать на родину, что вы пропали без вести, — сказал Стольникову комэск.

— Рано отпевать, война только начинается, и мы еще не одному фашисту покажем дорогу на тот свет.

Кстати говоря, Стольников прошел с боями всю войну, потом испытывал новую авиационную технику, был советником в авиации Китайской Народной Республики. Сейчас он полковник запаса, живет в Подмосковье.

Да, летчики дрались отважно, но у нас не хватало машин. И не только истребителей. Из 241-го штурмового авиационного полка политрук Новиков сообщал: "В строю остался один боевой самолет. Второй требует капитального ремонта. Остальные двадцать пять уничтожены в воздухе, потеряны на земле, во время бомбежек и при вынужденных посадках. 25 июня при выполнении боевого задания погибли три человека: капитан Бордюков, член ВКП (б); старший политрук Стаценко, заместитель [134] командира полка по политчасти; лейтенант Ероскин, кандидат в члены ВКП(б)".

В том же донесении Новиков посчитал нужным поставить руководство дивизии в известность, что летчики выражают недовольство старыми машинами, не отвечающими требованиям войны. Что ж, они были правы, однако новых самолетов у нас пока не было. И мы — Федоров, Дмитриев и я — звонили и писали в вышестоящие инстанции: дайте технику!

Потеря материальной части в воздушных боях и от бомбовых ударов противника по аэродромам порождала среди некоторой части летного состава уныние и ослабление дисциплины. Поговорив об этом с командиром дивизии, я решил навестить "безлошадников" — ребят, потерявших свои самолеты.

В землянке было так накурено, что в синем дыму с трудом просматривался тусклый огонек лампы-коптилки. Мой визит, видимо, оказался неожиданным. Смутившись, хозяева поспешно встали, предварительно убрав бутылку со стола.

— Зря прячете, видел, — спокойно сказал я и сел на краешек скамьи, освобожденный одним из летчиков. — По какому поводу банкет?

Все молчат, опустив головы.

— Может быть, и меня угостите? — в шутку спросил я.

— Да ведь не будете пить, — осмелел кто-то. — Самогон.

— Самогон, конечно, не буду. А вы с какой радости пьете его?

— Обидно, товарищ полковой комиссар, — загудело вдруг несколько голосов. — Другие воюют, а мы только в небо глазеем. Хоть бы винтовки, что ли, дали, в пехоту бы пошли.

— Надо будет — и в пехоту пойдем, — говорю им. — Но пока она и без нас обходится.

— Какое там обходится. Бежит — аж пятки сверкают...

— Но-но, не тронь, — заступился кто-то за пехоту. — Она кровью обливается, всюду, где можно, бьет фашистов, а ты сидишь и самогон распиваешь.

— А что же, я виноват, если самолет не дают? Где я его возьму?

Я понимал душевное состояние "безлошадников" и [135] потому не стал их особенно упрекать за выпивку. Только заметил:

— Впредь увижу — пеняйте на себя.

— Да мы только по стопарику, с горя, — сказал за всех сидевший рядом летчик.

— У кого неисправные самолеты? — спрашиваю ребят.

— У меня. И у меня, — послышались ответы.

— А вы помогаете техникам ремонтировать их?

Молчание.

— Выходит, с самогонкой управляться можете, а на работу вас нет?!-пристыдил я "безлошадников".

— Извините, — примирительно сказал капитан. — Завтра утром все, как один, пойдем на аэродром.

Я долго разговаривал с летчиками, объяснял им нелегкую обстановку в тылу и на фронте:

— Заводы эвакуируются в глубь страны. В снабжении самолетами неизбежны временные перебои. Поэтому надо быстрее восстанавливать те машины, которыми располагаем.

— Это все понятно, — соглашались летчики. — Но ведь обидно. Душа горит от злости, драться хочется, а мы...

— Наберитесь терпения, — успокаивал я их. — Настанет и ваш черед. Война только что началась.

Прихожу на следующее утро на самолетную стоянку и вижу: вчерашние собеседники уже трудятся.

— Как дела? — спрашиваю их. — Пока осваиваем смежные профессии, а завтра можно будет лететь.

— Ну вот. А вы загрустили: воевать не на чем... После этого случая мы решили провести в полках партийные и комсомольские собрания с повесткой дня "Быстрее вводить самолеты в строй". Эта задача имела немаловажное значение, нужно было срочно мобилизовать все усилия людей.

Помню, на одном из таких собраний выступил молодой летчик Утюжкин, недавно прибывший из учебного полка.

— Самолет, — сказал он, — как живой организм. Когда мотор даст перебои, кажется и у тебя в сердце какой-то клапан отказывает. Продырявили плоскость — будто тот же осколок через твое тело прошел. Но если все хорошо — душа радуется. Летишь и петь хочется. Так что, [136] товарищи летчики, давайте засучим рукава и поможем нашим друзьям техникам восстановить машины. Глядишь, и "безлошадники" повеселеют, когда снова сядут в кабины боевых кораблей.

Прямо с собрания коммунисты и комсомольцы уходили на стоянки и ночью, при свете переносных ламп, начинали восстанавливать и ремонтировать самолеты.

Трудные испытания выпали и на долю батальонов аэродромного обслуживания. На них было возложено боевое обеспечение полков: питание и обмундирование личного состава, подготовка взлетно-посадочных полос, содержание аэродромов в надлежащем состоянии. На их попечении находились также различные склады, техника. Поднять все это хозяйство в короткий срок, перебазироваться на новое место — часто по бездорожью, под бомбежкой или обстрелом вражеской авиации — задача не из легких.

Я уже рассказывал о батальонном комиссаре Розове. В первый день войны он проявил растерянность, но потом взял себя в руки, и нам не приходилось упрекать его в бездеятельности и малодушии. Но и Розов при всей своей энергии не мог сделать всего, что хотелось: были обстоятельства, которые влияли на ход событий помимо его воли.

Немало хлопот доставляли нам и гитлеровские агенты, наводившие бомбардировщиков на наши аэродромы. Нередко перед вражеским налетом на земле вдруг вспыхивали костры или взвивались в небо сигнальные ракеты.

Однажды солдаты батальона аэродромного обслуживания задержали такого сигнальщика. Случилось это на полевом аэродроме, где формировался 238-й истребительный авиационный полк. Политработник Герасимов, исполнявший обязанности командира, был человеком принципиальным, к врагам и их прихвостням относился беспощадно. Когда к нему привели лазутчика, он строго спросил:

— Костры — твоя работа? Лазутчик молчал.

— Я спрашиваю, — повысил голос Герасимов, — костры — твоя работа?

Задержанный снова не ответил. [137]

— А может, он по-русски не понимает? — подал кто-то голос.

— Вызовите красноармейца Маскаучависа, — распорядился политработник.

Маскаучавис был комсоргом в роте охраны. Родился он неподалеку от Паневежиса, хорошо знал и местный язык и местные обычаи.

— Спросите его, — указал Герасимов на задержанного, — зачем он разводил костры перед налетом немецких бомбардировщиков?

Маскаучавис задал вопрос. Незнакомец что-то невнятно ответил.

— Говорит, что ночь была холодная, захотел погреться, — перевел солдат.

— Погреться? Но ведь горело два костра. Неужели одного мало?

На этот вопрос литовец не ответил. Он тупо глядел на носки своих болотных сапог.

— Спроси еще: почему он оказался ночью рядом с аэродромом?

Лазутчик долго молчал, придумывая правдоподобную версию, затем сказал:

— Искал корову.

— Но ведь поблизости и деревень-то нет. Как здесь могла оказаться корова?

— Врет он, — вступил в разговор один из красноармейцев. — Возле костра я нашел бутылку с остатками бензина. Костры — дело его подлых рук.

Люди негодовали.

— Это он навел "юнкерсы" на наш аэродром.

— По его вине сгорели два самолета.

— Из-за этой сволочи погиб мой товарищ, механик...

— А три человека ранено...

— Убить его, гада!

Герасимов не допустил самосуда, отправил задержанного в особый отдел.

— Там с ним разберутся. Может, он не один действует.

Доложив об этом командиру дивизии, я сказал, что надо принимать решительные меры по усилению бдительности.

— А что конкретно предлагаешь? — спросил Федоров.

— Беседы и прочая разъяснительная работа — это [138] хорошо, но не мешало бы на ночь выставлять секреты около аэродромов.

Комдив тут же позвонил начальнику штаба и попросил написать соответствующий приказ. И надо сказать, секреты, выставлявшиеся в районе аэродромов, сыграли свою роль. Фашистские агенты, как правило, обезвреживались, не успев привести свой замысел в исполнение.

Как ни горько было думать об отступлении, но общая обстановка складывалась не в нашу пользу. Фронт продвигался все ближе на восток, и штаб дивизии получил санкцию о передислокации.

Готовясь к отъезду, начальник штаба полковник Дмитриев прикинул: чтобы враз поднять все хозяйство управления, своих машин не хватит. Что делать? Первым нашелся начальник разведки:

— Надо мобилизовать городской автотранспорт. Все равно часть машин попадет в руки противника.

Не откладывая, направили группу командиров с курсантами школы авиамехаников на улицы Тербатас и Бривибас с поручением останавливать свободные автомобили. Задание было выполнено быстро, и 27 июня мы, погрузив штабное имущество, отправились в путь. Однако в первую же ночь два шофера-рижанина скрылись.

"Как плохо, — подумал я, — что у нас мало людей, знакомых с автомобильной техникой. Довоенные упущения оборачиваются против нас же самих". Нехватка автоспециалистов определялась низким уровнем механизации армии. Грузы и пушки транспортировались преимущественно конной тягой, и острой необходимости учить людей автоделу не возникало.

Всякое следствие имеет свою причину, но от этого нам было не легче. Война — суровый экзаменатор, многое пришлось пересматривать и менять на ходу, приспосабливаясь к новым условиям. Взять хотя бы обыкновенные сейфы, в которых хранились политотдельские и штабные документы. Были они такими тяжелыми и громоздкими, хоть вози с собой подъемный кран. Пришлось на первом же привале бросить их и заменить более легкими и компактными.

Путь был трудным, колонна часто подвергалась бомбежкам, и мы только на седьмой день достигли [139] аэродрома Кружки, где дислоцировался 21-й истребительный полк. Неподалеку синела живая лента Западной Двины. За ней могуче поднимался лес, еще не оглашенный какофонией войны. Щедрое июльское солнце любовно грело землю и все живое на ней.

— Слышь, комиссар, — встретив меня, сказал Федоров, — если б не война, лучшего места для отдыха искать не надо. А?

Да, теперь, когда за нами катится огненный вал всесокрушающей войны, все воспринимается острее: и тишина, и краски, и звуки. Я вышел на берег реки. В ее зеркальной глади отражались небо, белесые облака, прибрежные кусты. В зарослях ивняка безмятежно цвенькала синица. Над водой звенела мошкара и стремительно проносились ласточки. Иногда вскидывались играющие рыбины, и от них шли широкие круги.

"Нет, — думалось, — нельзя отдавать на поругание врагу родную землю. Западная Двина станет непреодолимой преградой для фашистов. Подорвем мосты и будем. держать под прицелом орудий переправы. Попробуй-ка форсируй ее..."

Размышления мои прервал шум моторов. Поднимая клубы пыли, показались крытые брезентом машины. Головной грузовик остановился, из кабины выпрыгнул смуглый от загара генерал. Держался он бодро, хотя по глазам было видно, что давно не спал.

— Где я могу видеть местное командование?

— Командир у себя, а я — комиссар.

— Сабенников, командующий восьмой армией, — отрекомендовался он, протягивая сухую, жилистую руку. — Хотел бы спросить: что вам известно о противнике и не проходили ли здесь части моей армии?

— Я видел небольшие группы людей и одиночные машины, но куда они направлялись — не спрашивал. Может быть, знает комдив?

Мы пригласили Федорова, и генерал обратился к нему с таким же вопросом.

— Полоса нашего отхода,-добавил он, развернув карту, — проходит вот здесь. Впрочем, допускаю, что все могло измениться. Надо осмотреть с воздуха близлежащие дороги,

— Когда бы вы хотели получить такие сведения?- спросил Иван Логинович. [140]

— Чем раньше, тем лучше.

Федоров распорядился послать на разведку звено самолетов. Вернулись они примерно через час.

— Какие-то войска пылят по дороге за рекой Западная Двина. А вот здесь идет неравный бой с противником, — докладывал командир звена, держа перед собой планшет с картой.

Генерал что-то долго прикидывал в уме, потом сказал:

— Спасибо за сведения. Но в общем, дело скверное.

— Где же вы намерены закрепиться? — спросил я командующего армией.

— Э, батенька, а вы думаете, я знаю? — тихо ответил он.

Наскоро пообедав, генерал Сабенников двинулся со своей группой на северо-восток.

— Иван Логинович, — сказал я командиру дивизии.- Раз пехота пошла впереди нас, надеяться не на кого. Надо иметь и свою разведку, и свою охрану, да и полк Мирошниченко не мешает все время держать под боком.

— Все это правильно, — ответил Федоров. — Но слышь, комиссар, а не остановятся ли наши войска на старой границе, на линии Псков — Остров? Там прежние укрепленные районы. Можно прочно закрепиться и держать оборону, покуда не поднакопим силенок.

Ни подтвердить, ни тем более опровергнуть доводы командира я не мог. "Пути господни и замыслы высшего командования", как любил говорить начальник дивизионной разведки, мне были неведомы. Никакой информации мы давно уже не получали, связаться с вышестоящими штабами не могли и даже не знали, где они находятся. Все живое отступало на восток, все было в движении, и установить что-либо достоверно просто не представлялось возможным.

С воздуха мы следили за продвижением противника, и эти единственные сведения в какой-то мере помогали нам ориентироваться в обстановке. Но и нас, как перекати-поле, ветер войны гнал все дальше от западных границ. 4 июля со штабом и тремя истребительными полками мы были еще на аэродроме Кружки, 6 июля — на аэродроме Гривочки, а 12 — на площадке, где до этого стоял полк тяжелых бомбардировщиков.

— Слышь, комиссар, может, хватит драпать? — [141] обозленный непрерывными передислокациями, сказал однажды Федоров. — У меня на ногах уже мозоли образовались.

О мозолях Иван Логинович, конечно, пошутил, но шутка эта была грустной. Действительно, когда же перестанем отступать?

На прежнем месте штаб дивизии задержался. Сюда же перебазировались 31-й и 38-й истребительные полки. Военный городок, примыкавший к аэродрому, был безлюден. Судя по всему, его оставили поспешно. Ветер хлопал открытыми настежь дверьми и створками окон, по улицам, сверкая зрачками, бегали ошалелые кошки, катилась бумажная метель. Заметив папку в красном дерматиновом переплете, я поднял ее. Это оказалось личное дело одного из командиров. Пришлось приказать красноармейцам тщательно собрать разбросанные документы и сжечь.

Невдалеке виднелись склады. Их тоже оставили на произвол судьбы. В одном из складских помещений обнаружили большие запасы сала, мяса, в другом — целые штабеля нового летного обмундирования. Все это мы оприходовали: пригодится.

Здесь, в городе, я случайно встретил своего старого знакомого — писателя Николая Богданова.

— Какими судьбами?

— Наверное, теми же, что и вы, — невесело улыбнулся Богданов. — Вот задержался, чтобы собрать кое-какой материал. А завтра снова на восток.

Богданов был военным корреспондентом одной из газет, но толком не знал, где сейчас находится его редакция.

— На компас, на компас посматривай, — в шутку посоветовал я Богданову. — Не ошибешься.

Выйдя на дорогу, по которой двигались беженцы и войска, я увидел остановившуюся легковую машину. Кто-то открыл дверцу и окликнул меня.

— Алексей Александрович? — узнал я секретаря Ленинградского областного комитета партии Кузнецова.

Поздоровались, разговорились. Я пригласил его на аэродром. Время было обеденное, и Кузнецов охотно согласился. Проезжая по улицам военного городка, Кузнецов досадливо обронил: [142]

— Как тут все благоустроено, а придется, наверное, оставлять.

По его распоряжению оприходованные нами продукты питания погрузили в машины и тотчас же отправили в Ленинград. Провожая их по шоссейному тракту, мы увидели растянувшуюся цепочку красноармейцев, двигавшихся в направлении Новгорода.

— Откуда? — спросил Кузнецов, намереваясь с моей помощью остановить этих отступающих красноармейцев. Кто-то недовольно ответил:

— Из Шимска. Уговаривают тут, елки-моталки, а посмотрели бы, сколько немецких танков движется...

Большинство же красноармейцев шли молча, угрюмо опустив головы. Некоторые не имели ни оружия, ни шинельных скаток, ни пилоток. Кое-как нам удалось задержать отступавших и организовать из них оборону аэродрома. Но, увы, ненадолго. Вскоре в штаб дивизии приехал генерал из Москвы и объявил:

— Склады и аэродромные постройки приказано взорвать.

— Как взорвать? — взвился Федоров. — Да вы в уме?

— Понимаю, жаль. И все же надо взорвать. Таков приказ.

Отступая, мы и не представляли в полной мере, какое бедствие обрушилось на нашу страну. Ходили разные слухи. Мы, как могли, опровергали их, убеждали людей, что прорыв немцев носит частный характер, что на других участках фронта наземные войска сдерживают натиск фашистов. И наши люди не теряли надежду, что в самое ближайшее время враг будет остановлен.

Никто в дивизии не знал, что против Северо-Западного фронта действуют немецкая группа "Север", насчитывающая в своем составе около сорока дивизий, и первый воздушный флот, имеющий более тысячи самолетов.