Возвращение

Однажды на аэродроме в одной из летных групп я проводил собрание землячества. Сейчас этот термин звучит несколько странно. Но там, на чужой земле, мы не имели возможности собирать коммунистов и комсомольцев — такова была обстановка. Поэтому практиковались так называемые собрания землячества.

Сидели мы в зале столовой, не спеша пили крепкий чай и вели разговор о своих житейских делах. Но вот приехал Жигарев, отозвал меня в сторону и сказал:

— Слушай, Андрей, закругляйся и поезжай домой. Полетишь в Москву.

— Как в Москву? — не понял я. Для меня это была такая неожиданность, что я не сразу нашелся: радоваться или грустить?

— А вот так. На замену тебе прибыл товарищ. Вечером, надеюсь, пригласишь на прощальный банкет?

Вначале показалось, что Павел Федорович шутит: житье наше вдали от родины было не слишком веселым, и мы нередко подтрунивали друг над другом. Но когда я познакомился с приехавшим Федором Ивановичем Богатыревым, комиссаром авиабригады, все стало ясно.

Вечером собрались. Вспомнили в дружеском кругу общие радости и печали, пережитые за время пребывания в Китае. Жаль было расставаться, но приказ есть приказ: люди мы военные и должны ему подчиняться.

Утром следующего дня из Ханькоу отправлялись на ремонт два самолета СБ. Мне предложили воспользоваться этой оказией.

— Другая возможность представится не скоро, -предупредил Жигарев. [76]

Я не возражал. На СБ так на СБ. Это будет даже быстрее.

О том, что один самолет не совсем надежен, не думалось. Как-нибудь долетим...

Поднялись, сделали над аэродромом прощальный круг и взяли курс на северо-запад. Вместе со мной на борту был молодой летчик Пушкин, ныне генерал-лейтенант авиации. Не успели мы пройти и сотни километров, как путь преградила сплошная грозовая облачность. Горизонт был густо-черным, по нему полосовали молнии. Красивое и жуткое зрелище. Соваться в этот кромешный ад было бы, конечно, безумием, и мы повернули обратно.

Подходим к Ханькоу, а там новая неприятность: на аэродроме рвутся бомбы. Посмотрели вверх — висит колонна вражеских бомбардировщиков. А еще выше идет воздушный бой. На наших глазах японцы подожгли самолет, ходивший по кругу и пытавшийся произвести посадку.

Поднялись мы на пять с половиной тысяч метров, отошли в сторону и стали ждать, когда закончится схватка. Мы были совершенно беззащитны. Оружие с борта сняли и тоже отправили в ремонтные мастерские.

Но вот закончился бой. Японцы ушли на восток, наши приземлились. Выяснилось, что во время вражеского налета погиб экипаж Долгова.

Нашу машину быстро заправили и поставили в сторону, чтобы в случае неожиданного воздушного нападения не мешать взлету истребителей. И мы стали ждать, когда грозовой фронт рассеется. Никаких метеорологических постов тогда не существовало, все определялось на глазок. Видим: сектор неба, куда нам предстояло лететь, постепенно стал светлеть.

— Ну как, полетим? — спрашивает Пушкин.

— А чего ждать?

Все просто решилось. Никаких тебе метеобюллетеней и карт-кольцовок, никаких разрешений. Свой глаз-ватерпас, и погода определена... Однако, хотя нам и казалось, что грозу пронесло, какие-то внутренние, бурные процессы в атмосфере еще происходили. Где-то на середине маршрута самолет начало кидать то вверх, то вниз. Казалось, наш старый СБ вот-вот рассыплется, и мы вывалимся на островерхие пики горного хребта. [77]

Но машина, как ее ни корежило, все же выдержала напор стихии, только перед заходом на посадку почему-то не выпустились шасси. Сделали мы над аэродромом Сиань (провинция Шэньси) один круг, другой — не выходят колеса. Пришлось прибегнуть к аварийному способу.

Чтобы не испытывать судьбу еще раз, мы в дальнейшем не стали убирать шасси. Правда, скорость заметно снизилась, да и расход бензина увеличился, но мы рассчитали, что до места назначения все-таки доберемся.

В Ланьчжоу нас встретили свои люди. Этот аэродром на трассе Советский Союз — Китай был обеспечен всем необходимым, и здесь мы чувствовали себя как дома. От воздушных налетов его охраняло подразделение летчиков во главе с Жеребченко.

Летчики и техники базы окружили нас плотным кольцом и ходили за нами до самого вечера. Их интересовало буквально все: и что за самолеты у японцев, и какой тактики они придерживаются в бою, хорошо ли дерутся наши ребята, как относится к советским людям местное население? Объяснить это любопытство было нетрудно: японо-китайская война находилась в фокусе мировой политики, и судьбы Китая волновали каждого человека. А у летчиков к тому же пробуждался еще и чисто профессиональный интерес.

Мы .рассказали обо всем, что знали, видели и лично пережили. Хозяева в свою очередь посвятили нас в такие вопросы, о которых мы и понятия не имели. В частности, только здесь в полной мере нам стала видна помощь, которую оказывает Советский Союз Китаю. На окраинах аэродрома громоздились один на другом ящики с боеприпасами, вооружением, различные механизмы, которые еще не успели отправить по назначению в 8-ю Народно-революционную армию.

Вечером начальник базы Акимов, с которым я успел довольно близко познакомиться, когда летел в Китай, пригласил нас к себе на ужин. Засиделись допоздна. Переговорив обо всем, я наконец спросил Акимова:

— А как улететь отсюда домой?

— Надо ждать оказию.

Под оказией он подразумевал самолет, который привезет из Союза очередную партию груза. Это меня не устраивало. Ожидание могло затянуться на неделю.

На следующий день, проходя по аэродрому, я обратил [78] внимание на притулившийся в стороне самолет ТБ-1. Спрашиваю у Акимова:

— Чей?

— Казахского управления ГВФ. Копаются уже дней семь. Старая телега, а не самолет, — небрежно обронил Акимов.

— А когда они собираются вылететь?

— Кажется, завтра.

Я воспрянул духом. Может быть, и меня захватят? Черт с ним, что самолет на ладан дышит. Авось дотянет как-нибудь.

Подходим к экипажу, здороваемся. Из кабины на землю спускается летчик. Смешливые глаза. На лацкане пиджака значок депутата Верховного Совета Казахской ССР.

— Коршунов, — рекомендуется он и крепко жмет руку.

Рядом с самолетом, на промасленном чехле, лежат гармошка, балалайка и мандолина.

— На такой базе, как ваша, можно создать музыкальный оркестр, — в шутку говорю Коршунову.

— Он уже есть. Все члены экипажа — музыканты. Веселимся как можем. Не ждать же, когда к нам артисты Большого театра приедут, — смеется Коршунов.

Своим задором он заставил нас забыть, что перед нами стоит не самолет, а старая скорлупка, и потому мы, не раздумывая, попросили:

— Не подбросите ли до Алма-Аты?

— Сколько вас? — справился Коршунов.

— Трое. Я, Пушкин и Маглич.

— За милую душу, — живо согласился пилот. — Самолет большой, места хватит. Да и нам веселее будет.

Когда все формальности были утрясены и мы с Акимовым отошли в сторону, он, косясь на старый ТБ-1, посчитал нужным предупредить:

— А я бы на вашем месте все же подождал.

— Ничего не случится, — воодушевленный оптимизмом Коршунова, ответил я. — Долетим.

— Ну, ну, смотрите.

Вылетели через день. Во время разбега ТБ-1 так скрипел, что казалось, развалится до подъема в воздух. Грешным делом, я вспомнил Акимова и подумал: надо бы послушаться его, подождать. Но было уже поздно. [79] Самолет, еще раз жалобно скрипнув, успокоился, и под нами поплыли горы. Потом открылась панорама унылого и скучного пустынного Синьцзяна. Под монотонный шум моторов я задремал, но вдруг почувствовал рывок, затем другой. Смотрю и глазам не верю: один мотор заглох, и винт под напором воздушного потока еле-еле вращается. Минуты через три или четыре сдал и второй двигатель.

Стало необыкновенно тихо. Мы с Пушкиным тревожно переглянулись. Справа и слева, разделенные песчаной долиной, тянулись горы. Самолет начал резко терять высоту. Где сядем? Справа показалась малонаезженная дорога. Лучшего места в аварийной ситуации трудно и придумать.

Коршунов сразу же довернул машину и пошел на посадку. Пробежав по песку с десяток метров, самолет остановился как вкопанный. Коршунов вылез из своей кабины и, скаля в задорной улыбке белые зубы, как ни в чем не бывало сказал:

— Сидим, товарищи начальники.

За бортом мы чуть не задохнулись от жары. Казалось, будто рядом стоит гигантский горн и нагнетает раскаленный воздух, сжигающий на своем пути все живое. Осмотрелись. Ни кустика, ни деревца, ни живой былинки. Один песок да серые, нагретые солнцем камни.

Коршунов открыл планшет и развернул желто-коричневую, под цвет местности, карту.

— Вот где мы, товарищи начальники, находимся, — ткнул он пальцем в песчаную долину. — Воды, как видите, нет.

Мы перешли на другую сторону самолета, думая, что там есть хоть какая-нибудь тень. Но увы. Солнце стояло в зените, и тень лежала под самым брюхом ТБ-1.

— Ну-ка, котик, — обратился Коршунов к своему флегматичному, плотному механику. Котиком он назвал его потому, что у механика фамилия Котов, хитренькая улыбка и мягкая, как у кошки, походка. — Будь добр, поднимись в кабину и принеси градусник.

Котик принес термометр. Коршунов положил его в тень, и все увидели, как по тоненькому каналу стеклянной трубки ртуть быстро стала подниматься вверх.

— Ого! — комментировал Коршунов. — Пятьдесят, пятьдесят пять, шестьдесят, шестьдесят пять... На цифре "70" ртуть остановилась. [80]

— А теперь, товарищи начальники, облачайтесь в меховую амуницию. Будем думать и держать совет.

Даже в этой труднейшей обстановке Коршунов не терял присутствия духа и старался шутить. По-настоящему-то ему следовало отругать Котова за плохую подготовку самолета, но он только с укоризной посмотрел на него: кота, мол, как ни бросай, все равно он станет на ноги — критика не действовала на флегматичного парня.

По совету Коршунова мы надели комбинезоны и, к своему удивлению, убедились, что действительно стало намного легче. Прямые солнечные лучи не обжигали тело, шлем надежно защищал голову.

— Для начала скажу, товарищи робинзоны, — не удержался Коршунов от шутливой параллели, — что у нас есть полтора ящика шоколада и два термоса воды. Выпьем эту — сольем из радиаторов. Словом, живем — не тужим.

— Трасса проходит здесь? — осведомился Пушкин.

— Здесь, здесь, — подтвердил Коршунов. — Самолеты летают почти ежедневно. Если мы разожжем костры — нас непременно увидят и помогут.

В первый день стороной прошел один Р-5, по нас не заметил. Мы изнывали от жары, а когда солнце скрылось, стало совсем прохладно. Ночевали в самолете. В горах всю ночь противно выли шакалы, но близко к машина подходить боялись.

На другой день, обжигая руки о раскаленный металл, попытались помочь экипажу найти неисправность в моторах. Ведь не случайно же они отказали? Есть какая-то причина. Копались часа два, но ничего не нашли. Механик Котов бросил ключ на песок, выругался:

— Подождем до вечера. Сейчас работать невозможно.

И действительно, жара стояла невыносимая. Хотелось пить. А воды остался один термос. Надо беречь. Кто знает, сколько еще мы просидим в этих раскаленных песках? Установили строгую норму: три глотка в день на человека. Воду в радиаторах самолета пока не трогали. Это неприкосновенный запас. Вода — жизнь. Не станет ее — "совсем-совсем плох будит", сказал бы сейчас наш китайский друг Мустафа.

Кругом тишина. Кажется, все живое вымерло. Хоть бы какой-нибудь звук услышать, и то легче бы стало на душе. [81]

— Где же ваша трасса? — спрашивает у Коршунова Пушкин.

— Здесь, здесь, товарищ начальник, — пытается шутить летчик и тычет пальцем в раскаленное небо. — Только, видать, ее солнышком растопило.

Котов лег на спину и стал внимательно прислушиваться: вдруг раздастся шум мотора? Тогда надо поджигать смоченный в бензине и соляровом масле чехол, чтобы дымом привлечь к себе внимание пролетающего летчика.

Но вот солнце уже скрылось за зубцами гор, а ни один самолет так и не появился. И снова доносится надрывный вой шакалов, а над головой горят безучастные к людям крупные звезды.

На третий день в знойном мареве мы увидели три, величиной со спичечную коробку, автомашины. Были они от нас на расстоянии десяти — двенадцати километров. А может быть, это просто показалось?

— Машины, машины! — захлопал в ладоши Маглич и бросился в их сторону. За последние два дня он стал неузнаваемым: смотрит на всех рассеянным, отсутствующим взглядом, говорит что-то бессвязное.

— Да замолчи ты наконец! — злился Пушкин и для большей острастки грозил кулаком.

И вот сейчас Маглич, сбросив ботинки, босиком побежал к машинам:

— Эге, подождите!

Мы кинулись остановить его, но куда там! Обжигая ступни, Маглич прыгал, словно кенгуру, и вскоре скрылся за песчаным холмом. Эх, пропал, думаем, человек. Но нет. С машин — нам не показалось, это были действительно они — его заметили, а может быть, внимание людей привлек дым нашего костра. Вскоре вездеходы подъехали к самолету. В кузове одного из них лежал Маглич. Ноги его покрылись от ожогов волдырями, но он этого не замечал и как ребенок смеялся. Парень не выдержал психического напряжения. В Москве пришлось уложить его в больницу.

Мы были несказанно рады появлению автомашин.

— Как вы здесь оказались? — спрашиваем у водителей.

— Хотели спасти таких же, как вы, бедолаг. Только напрасно. Самолет ДБ-3 упал в горах... [32]

Позже я узнал, что в этой катастрофе погиб инженер ВВС Павлов.

Бросить свой самолет без надзора мы, конечно, но могли. Коршунов решил оставить около него механика Котова. Дал ему оружие, продовольствие, весь оставшийся запас воды и сказал:

— Завтра будет помощь.

К вечеру вездеходы доставили нас на аэродром Хами. Там уже знали, что из Ланьчжоу два дня назад вылетел ТБ-1, но не имели представления, куда он мог запропаститься.

— Искать вас собирались завтра, — доложил начальник базы, обслуживающей аэродром. — Вон и самолет уже стоит наготове.

— Хороша же у вас оперативность, — упрекнули мы. руководителя. — Искать через три дня. А если бы мы потерпели катастрофу, тогда как?

— Поверьте, у нас не было самолета, — оправдывался тот. — И этот отремонтировали кое-как, на скорую руку.

В Хами мне вручили телефонограмму от "хозяина", как мы тогда называли наркома обороны К. Е. Ворошилова. В ней мне предписывалось не задерживаться в Алма-Ате, немедленно вылетать самолетом СИ-47, который привел шеф-пилот С. М. Буденного Василий Сергеевич Лебедев.

Расстояние от Алма-Аты до Москвы немалое. Запас горючего и скорость самолетов были тогда не так велики, как у современных лайнеров, поэтому по пути пришлось несколько раз приземляться. На промежуточных аэродромах мы прежде всего скупали в киосках Союзпечати буквально все свежие газеты и журналы, имевшиеся в продаже. Мы так соскучились по родному слову, что любая заметка, в которой рассказывалось о жизни страны, радовала нас. Ведь в Китай советские газеты приходили через месяц со дня выхода, а то и позднее, и, конечно же, сообщения утрачивали свою актуальность...

И вот она, Москва, с широкими улицами, нарядными площадями, золотыми шпилями церквей и громадами зданий. Я дышу полной грудью, улыбаюсь весеннему солнцу, ошалело осматриваюсь вокруг. На Центральном аэродроме мне довелось бывать не раз, но сейчас он показался мне каким-то особенно нарядным и прихорошенным. [83]

Лебедев понимал мое состояние и не приставал ни с какими расспросами. Поинтересовался только одним:

— На машине поедете?

— Пешком, только пешком, Василий Сергеевич. А вещи пусть отвезут.

Взяв с собой маленький чемоданчик с документами, я торопливо направился к воротам аэродрома. Хотелось скорее выйти, смешаться с толпой, услышать московский, родной говор. Нет другого более светлого и радостного чувства, которое рождается, когда человек после долгой разлуки снова оказывается на своей земле.

Звоню в Политическое управление Красной Армии. Докладываю:

— Рытов из командировки прибыл.

— Рытов? — переспросил незнакомый голос. — Хорошо. Пропуск будет заказан.

Направляюсь прямо в приемную начальника ПУРа. Думаю, что примет непременно: командировка была необычная, и наверняка товарищей интересует, как воюют наши летчики в китайском небе.

В приемной встречает меня не по годам располневший порученец начальника ПУРа и, даже не поинтересовавшись, кто я и откуда, указывает на дверь:

— Не к нам. В Управление кадров, к Попову. В другой комнате обращаюсь к бригадному комиссару. Он усердно перекладывал папки с личными делами со стола в сейф и, видимо, куда-то спешил:

— Вам надо к Константинову.

Константинов, выслушав меня, дал бумагу и сказал:

— Там есть комната, — указал он жестом руки на коридор. — Садитесь и напишите список людей, с которыми вы вместе работали и которые вас знают. Список передадите в авиационный отдел.

Такая "вводная" оказалась для меня совершенно неожиданной. Я пожал плечами. Зачем это потребовалось? Но раз надо — сажусь и начинаю вспоминать всех хорошо известных мне по совместной работе людей. Список получился большой. Но вот дошла очередь до графы "адреса". Разве упомнишь около сорока адресов? Кое-какие, однако, вспомнил и записал. Потом отдал список Иванову. [84]

Тот взял мою бумагу, долго ее рассматривал, наконец поставил карандашом против многих фамилий галочки.

— Э, батенька, — тихо сказал он, приложив палец к губам. — С такими связями не только на политработу, вообще ни на какую работу не попадешь...

Я не понял, что значит "такие связи". 1937-1938 годы я провел в Китае и многого не знал.

— Вот что, уважаемый, — сказал мне Иванов доверительно. — Всех, кого я пометил галочками, из списка исключи. Понял? Иначе Попов заставит тебя писать объяснения о связях с ними...

Я взял свой список, вышел в соседнюю комнату и начал его переписывать.

Мне было сказано, чтобы я был готов к беседе с товарищем Мехлисом. Прошел день, другой, третий, а дверь начальника ПУРа оставалась для меня закрытой. Я приходил к девяти часам утра и уходил в два — три часа ночи. Наизусть выучил все вывески на дверях кабинетов, десятки раз измерил шагами длину коридоров, подсчитал все пятна на потолках, но Мехлис меня не принимал. На мой вопрос в Управлении кадров только пожимали плечами и говорили:

— Ждите.

Наконец через неделю, ночью, когда я по привычке мерил шагами коридор, слышу голос:

— Рытов, к армейскому комиссару Мехлису! Поправив ремень на гимнастерке и проверив, все ли пуговицы застегнуты, вошел в кабинет. Мехлис пристально посмотрел на меня из-под лохматых бровей и спросил:

— Кто вас посылал в Китай?

— Как кто? — удивился я. — Политуправление.

— А конкретно — кто в ПУРе?

— Товарищ Смирнов.

Смирнов был хорошо мне знаком. Вышел он из народных низов, отстаивал Советскую власть, при отправке в Китай наставлял меня твердо проводить политику нашей партии — и вдруг его не оказалось в Политуправлении.

Мехлис встал и прошелся по кабинету.

— Вас наградили?

— Да, — с гордостью ответил ему. — Орденами Красного Знамени и Красной Звезды.

— Ну, хорошо, можете идти, — вымолвил он.

Беседа с начальником ПУРа оставила в душе неприятный осадок. Какие-то неопределенные намеки, и ни слова о деле: какова обстановка в Китае, как воюют наши летчики-добровольцы? Неужели до этого никому нет дела?

Выхожу в коридор. Встречают меня Николай Александрович Начинкин и Василий Яковлевич Клоков, с которыми я успел познакомиться. Спрашивают:

— Ну как? Что за разговор был?

Я досадливо махнул рукой. Отошли в конец длинного коридора, где в проходной комнате, впритык один к другому, притулились канцелярские столы с чернильницами-непроливашками и ученическими ручками. Весь этот реквизит был поставлен для того, чтобы вызываемые в ПУР люди могли здесь заполнить анкеты и другие документы. Разговор не клеился. Клоков и Начинкин тоже несколько дней ожидали приема и тоже не знали, чем кончится беседа с Мехлисом.

Мимо нас торопливо, ни на кого не глядя, с личными делами и другими бумагами проходили работники Управления кадров. Создавалось впечатление, что приглашенные на беседу мало интересовали их.

Впрочем, ради справедливости должен заметить, что такое не совсем чуткое отношение к вызванным людям было, пожалуй, только в Управлении кадров. Там действительно наблюдались какая-то нервозность и не всегда объективное отношение к человеку. И можно понять кадровиков: большое начальство в первую очередь спрашивало с них за политработников...

Что же касается других управлений и отделов, то там была, как мне показалось, деловая, рабочая обстановка. В ПУР подбирались опытные, знающие свое дело товарищи, и руководство политической работой в армии, несмотря ни на что, не прерывалось ни на один день.

В конечном итоге в одном из управлений меня попросили составить подробный отчет о боевой деятельности наших летчиков-добровольцев в Китае. Там же я узнал, что все возвращающиеся из правительственной командировки досрочно повышались в воинском звании. Жигарев и Рычагов, например, стали комдивами, Благовещенский и Полынин — полковниками. Военный комиссар, однако, не был удостоен такой чести.

— Тут какое-то недоразумение, — утешали меня товарищи. — Уверены, что и вам присвоят звание. На всякий случай выписываем отпускное удостоверение как [86] бригадному комиссару. Вот вам с женой путевки в санаторий Фабрициуса, поезжайте отдыхать.

Но оптимизм товарищей не оправдался. Очередное звание я получил только при назначении комиссаром авиационной бригады в Ленинградском военном округе.

После отпуска я снова прибыл в Москву. Попов повел меня к заместителю начальника ПУРа Ф. Ф. Кузнецову. Видимо, за время моего отсутствия были досконально проверены мои связи. Разговор на этот раз носил совсем иной характер. Ф. Ф. Кузнецов подробно расспросил о китайских делах, о наших летчиках и вообще оказал весьма любезный прием.

— Что касается вашей будущей работы, — сказал он, — то мы решили предложить вам должность комиссара 14-й истребительной авиабригады.

За всю свою военную жизнь я ни у кого не просил ни должностей, ни званий и ни от какой работы не отказывался. Поэтому ответил просто:

— Я готов, — и поднялся, чтобы уходить.

— Постой, — жестом остановил меня Кузнецов, переходя в разговоре на дружеское "ты". — Хоть бы спросил, где эта бригада находится и что собой представляет.

Снова усадил меня в кресло и начал рассказывать. Бригады фактически пока еще нет. Создается она из разных полков на границе с Прибалтикой.

— О бдительности не забывай, — посоветовал напоследок Ф. Ф. Кузнецов. — Помни, под боком граница.

По этой части, как говорится, я был в курсе дела. На мировой арене шла острейшая классовая борьба двух миров, борьба диаметрально противоположных идеологий.

За год заграничной командировки я несколько отстал от событий, которые происходили в армии. Поэтому в орготделе меня ознакомили со всеми последними приказами и директивами, рассказали, чем сейчас живут войска. В отделе пропаганды дали программу политических занятий и марксистско-ленинской учебы.

— А вот это специально подобрал для тебя, — сказал Веселов, вручая мне перевязанную бечевкой стопку книг и брошюр. — Тут найдешь все необходимое по воинскому воспитанию.