Меч батальона
1
Вьюжным зимним вечером, когда от мокрого снега раскисли и без того топкие тропы Кинбурнской косы, я пришел пешком из Форштадта в крупное приднепровское село Черниговка и постучал в первую попавшуюся хату.
В чистой, освещенной керосиновой лампой комнате была приятная деревенская теплота. У стены под кавалерийским клинком соблазнительно высились пуховые подушки на широкой кровати. Посапывал на столе не остывший еще самовар. У стола сидели хозяева — моложавая на вид женщина и две ее дочери, красивые украинские девушки, похожие как близнецы. Я спросил, не потревожил ли их в такой поздний час, но хозяева заверили, что они привыкли теперь поздно ложиться, потому что война и часто в ночь приходят путники и просят ночлега.
— Откуда у вас эта фотография? — спросил я, заметив под кавалерийским клинком над кроватью всем морякам знакомую карточку героя Малой Земли Цезаря Куникова.
— То не наша, то нашего майора, — ответила хозяйка. — Дружок его или брат... Родня...
В хате, оказалось, квартировал какой-то майор, накануне уехавший на бричке в Скадовск. Судя по всему, он был люб хозяевам. Они охотно рассказывали, какой он добрый, как читает им вслух газеты и старую растрепанную книгу, лежавшую тут же передо мной на столе: «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.
На другой день я проснулся, услышав в сенях мужской голос. Высокий, забрызганный дорожной грязью человек, [272] в такой же, как у катерников, куртке, вошел в хату и, растягивая слова, с улыбкой произнес:
— Здравствуйте, хозяюшка. Здравствуйте, красавицы. Ну как тут дела без нас?
Это и был майор, который читал девушкам вслух книжки. Звали его — Федор Евгеньевич Котанов, имя, достаточно известное в те дни на Черном и Азовском морях. Фашисты боялись его десантов в тыл; наши любили его за храбрость и вечную молодость; о Котанове говорили, что ему никак не исполнится тридцати лет, хотя в армии он больше пятнадцати, с тех пор как мальчишкой был взят в воспитанники музыкантской команды.
Майор присел и с той же обаятельной улыбкой продолжал:
— Поздравляю вас. Наши войска освободили Херсон. Правда, без нас. Но уже освободили...
— Без нас и Одессу возьмут, — донесся вдруг молодой звонкий голос из сеней, и в дверях возникла фигура лейтенанта в морском кителе: даже в сравнении с моложавым майором лейтенант казался птенцом, только что выпорхнувшим из десятого класса. — Разрешите, товарищ майор?
— Моя гвардия тут как тут! — рассмеялся Котанов. — Не терпится узнать, что привез?
— Ваша гвардия скоро разучится воевать, Федор Евгеньевич, — обиженно сказал лейтенант. — Сколько же мы будем сидеть в этой Черниговке? Мужики в бой просятся. Мы тут с Гришей кое-что разработали...
— Не иначе, собираетесь брать Констанцу?
— Да нам бы хоть Очаков. Морской город.
— Жаль, не было вас у адмирала, товарищ Ольшанский. Вы б его убедили — и за себя, и за меня. А то вот придется заняться кое-чем другим. Передайте Волошко, чтобы ждал меня в штабе.
— Мы, значит, опять без дела? — схитрил Ольшанский.
— Идите, Костя, идите. Автоматчикам всегда дело найдется...
Многообещающая фраза майора подняла на ноги батальон. В последние месяцы воевали только разведка и батарея на Форштадте. Десантникам надоело стоять в резерве в то время, когда наступает весь фронт. Ольшанский и его друг, офицер оперативной части штаба лейтенант [273] Волошко, вдоль и поперек исчертили все карты от Днепра до Дуная, надеясь на морской десант. Но Котанов привез приказ форсировать лиман.
Рота Ольшанского пробивала путь каждому десанту. Это была отборная матросская рота первого броска. Отличные пловцы, выносливые ребята способны были штурмовать любой берег в лоб, идти на пролом: никогда они не бросали на поле боя раненых, они выносили и хоронили каждого убитого. Рота перешла лиман вплавь. Вслед ей на лодках и плотах переправился батальон и вскоре вступил в бой.
Костя Ольшанский нарвался на замаскированный в дзоте пулемет. Аркадий Буторин, парторг роты, сержант, всегда оберегал и остерегал в бою командира. Заметив, что Ольшанский увлекся, он выскочил вперед и сильно толкнул его в сторону; но самого скосила трасса этого пулемета. Ольшанский наклонился к нему — поздно, Буторина убило наповал. На лицо сержанта капала кровь. Ольшанский схватился за свое лицо: пораненное осколком, оно было в крови.
Бой продолжался. Ольшанский услышал голос Жоры Саченко, матроса с погибшего эсминца: «Ух, твари, я вас задушу!» Сразу взрыв лимонок и — внезапная тишина. Пулемет смолк. Дзот разнесло вместе с расчетом, там погиб и Жора Саченко от своих же гранат. Саченко шел с Ольшанским от самого Мариуполя.
Рота проскочила вперед, увлекая батальон; он обогнал соседей и вышел к южной окраине селения Широкая Балка.
Тут Котанова срочно вызвал командарм.
Шел проливной дождь. Грязный и промокший, Федор Евгеньевич приехал к генералу. Командарм его узнал:
— Вы штурмовали на Малой Земле школу, товарищ майор?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант. По вашему заданию.
— Так вы — куниковец? Если не ошибаюсь, были начальником штаба высадки на Мысхако? — генерал обернулся к стоявшему рядом полковнику: — С таким наследником можно воевать. Как вы думаете, полковник?
— Мы вместе идем от самого Азова. Золотой батальон. Матросы!..
— Матросы! — сердито перебил командарм. — А вот [274] командующий фронтом интересуется, почему от моряков поступают раненые, когда в глубине суши должны действовать вы, полковник. Выходит — морская пехота выполняет вашу задачу?
— Мы увлеклись боем, товарищ генерал, — поспешил вступиться Котанов. — Нельзя удержать народ. Привыкли идти впереди.
— Ох, вижу, вы сдружились. Взаимодействуете и в бою и у начальства. — Командарм смеялся, с удовольствием глядя на Котанова. — Так вот, полковник, — продолжал он, — к утру извольте занять его место и очистить Широкую Балку от немцев. А вы будете действовать на воде. Задача: проникнуть в порт Николаев, в район элеватора, создать там плацдарм и отвлечь противника от направления главного удара. Держаться до взятия нами города.
— Будет исполнено, товарищ командующий.
— Как настроены ваши люди?
— Хорошо. Всё поймут.
— А плавучие средства?
— Понтоны против течения Буга не пойдут. Нужны рыбацкие шлюпки. Но мы раздобудем их.
— Кто будет командовать отрядом?
— Я.
— А батальоном?
— Начальник штаба.
— Ясно, где вы учились, товарищ майор. Очевидно, у партизан. Вы будете командовать полсотней матросов, а батальон — начштабу в руки. Так, может быть, насовсем?
— Нет. Займу плацдарм, а начальник штаба приведет батальон.
— Геройство оставьте для книг. Батальон пойдет с фронтом. Вы будете командовать батальоном, а не двумя взводами. Для десанта отберите отряд надежных молодцов. Чтобы знали, на что идут. Объясните в открытую: надо спасать Николаев...
2
Весь батальон осаждал Костю Ольшанского просьбами зачислить в десант. Костя отобрал пятьдесят четыре человека. Двенадцать саперов прислал армейский полковник. В числе шестидесяти шести был, конечно, и Гриша [275] Волошко — он шел начальником штаба отряда. Костя был шестьдесят седьмым.
— Ну, мужики, — приговаривал он, прохаживаясь вдоль строя, — не робеть! — Он заметил хмурого бойца из пополнения. Боец смотрел на мальчишку-лейтенанта с недоверием. Ольшанский остановился. — Плохое настроение?.. Отставить. Лейтенант Волошко, замените этого товарища плясуном. Пусть подлечится в санроте. У кого плохое настроение — выйти из строя. В десант беру только веселых.
Теперь все, к кому подходил командир, старались улыбаться, отвечали ему в тон, сыпали прибаутками.
Снаряжали матросов местные рыбаки. Они проконопатили шлюпки, весла вынули из уключин и прикрепили так, чтобы скрипу не было. Предстояло идти вверх против течения меж занятых немцами берегов. Единственная надежда была на ловкость матросов, темную ночь и не слишком сильный ветер.
Никогда еще батальон не видел в таком состоянии Котанова. Провожая десантников, он каждого обнимал, целовал, напутствовал.
Люди поняли, что их ждет.
К Ольшанскому подошел комсорг отряда матрос Михаил Мебш.
— Вот, товарищ командир, бойцы просили передать...
Мебш протянул несколько листочков — обрывки школьных тетрадей, клочки из блокнотов. Ольшанский стал читать вслух:
— «Я, воспитанник комсомола, клянусь, что приказ командира выполню, не жалея сил и жизни...» Это кто пишет? Старшина 2-й статьи Иван Индык? Хорошо пишет... А ну, что лихой Киненко написал. — Лейтенант взял следующий листок: — «Я слышу стон украинской земли. Я вижу, как горит Николаев. Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б)...» Ну, что же, Мебш, комсомол рекомендацию даст? Вторую дам я. Передайте все это замполиту. Теперь Говорухина ко мне.
Радист Иван Говорухин уже погрузил на шлюпку свое хозяйство. Он нервничал: перед этим он поссорился с приятелем, батальонным радистом Кунгуровым. В десант был назначен Кунгуров. Говорухин пошел к Ольшанскому и стал его убеждать, что Кунгуров нужнее в штабе. Штаб держит связь не с одним «Маяком», а, возможно, [276] с несколькими группами. Ему, Говорухину, это не под силу. А вот Кунгуров здесь справится. Лучше справится. Словом, Иван Говорухин так старательно убеждал Ольшанского, что тот сдался. А теперь Говорухин испугался: уж не передумал ли командир?..
— Говорухин, какой у нас позывной?
— «Маяк», товарищ командир.
— Отставить «Маяк».
Говорухин не сразу понял смысл этих слов:
— То есть кого отставить, товарищ командир?
— Вы что-то тупеете, Говорухин. Мне нужен быстро соображающий радист. Позывной отставить.
— Так это же штабом утверждено.
— Отменяю. Передайте Кунгурову новый позывной: «Меч». Понимаете? «Меч»! Меч батальона. На такое дело идем. Как меч в руках фронта...
В 21.00 25 марта 1944 года «Меч» батальона открыл вахту. Связь с ним держал «Якорь» — приятель Говорухина, главный старшина Кунгуров.
С чердака дома на окраине Широкой Балки открывался вид на далекий Николаев. Здесь Федор Евгеньевич ждал рассвета. Рядом с ним на КП пристроился радист. Каждое слово, каждый звук «Меча» он заносил в вахтенный журнал и докладывал командиру.
В 21 час 52 минуты «Меч» в четвертый раз вышел в эфир. Он радировал «Якорю»: «Идти невозможно. Заливает лодку».
Через две минуты он повторил: «Идти невозможно. Тонем».
«Якорь» передал приказ командира: «Выгребать воду, идти по указанному маршруту». «Меч» не ответил.
Уже кончались сутки, а Кунгуров повторял в журнале одну и ту же запись: «Работа «Меча» не обнаружена».
— «Меч»... «Меч»... Я — «Якорь»... «Меч»... «Меч»... «Меч»... Я — «Якорь», — Кунгуров охрип, час за часом повторяя эти слова. — Молчит, товарищ майор...
— Связь не умеете поддерживать! — майор нервничал и впервые был так резок и груб. — Командира отряда к микрофону.
Но «Меч» обнаружился только в 00 часов 35 минут следующих суток. Говорухин доложил, что работать не [277] мог, потому что все, кто были в шлюпках, касками и бескозырками вычерпывали воду. Он тут же добавил:
— Прохожу ворота порта... Прошел...
Со стороны Николаева не доносилось ни единого выстрела. Наверно, все внимание немцев было сосредоточено там, выше по реке, где гудел фронт.
В 4 часа 15 минут утра «Меч» доложил:
— Новую Малую Землю открыл. Следите за мной по ракетам.
Но ни одной ракеты в предрассветной мгле не было видно. Отряд, вероятно, не встретил сопротивления. В 8 часов 6 минут «Меч» вновь заговорил:
— Координаты — 84.443. Жду ваших действий. Прошу огня по скоплению пехоты и минометных батарей противника в районе железнодорожной будки...
Говорухин стал корректировать огонь морской и армейской артиллерии. Он указывал то одну, то другую цель, и наши снаряды нежданно для врага поражали его тылы.
В 9 часов 40 минут «Меч» доложил, что ведет бой. Сообщения стали поступать редко и отрывочно.
— Веду бой, противник отходит, — сообщил Говорухин 14 минут спустя и снова на час замолчал.
В 11 часов на чердаке глухо прозвучал его голос:
— По квадрату 84.442... беглым...
Наши батареи перенесли огонь на соседний с «Мечом» квадрат.
В 11 часов 10 минут голос «Меча» зазвучал вдруг звонче и сильней: говорил сам командир.
— Клятва! — внятно произнес он. — Мы, бойцы и офицеры — моряки отряда Ольшанского, клянемся перед Родиной: задачу, стоящую перед нами...
Грохот ворвался в эфир. Дрожащей рукой Кунгуров поставил в скобках в вахтенном журнале: «Пропуск».
Он ждал. Он боялся дать счет, вызов, перебить такую высокую минуту. Он знал, что «Меч» продолжает говорить, что голос его вновь прорвется, пробьется к товарищам.
И майор и радист — оба приникли, прильнули к рации. Стало внезапно тихо, и на полуслове вернулся внятный голос «Меча».
— ...до последней капли крови, — произносил Ольшанский. — Не жалея жизни... Подписал весь личный состав. [278]
И тут же глухо зачастил Говорухин:
— Как поняли? Как поняли? Я — «Меч». Как поняли?..
Двенадцать минут длилось молчание. И опять — Говорухин:
— Беглым огнем по квадрату 84.443...
И майор и радист — оба отшатнулись от рации: 84.443? Квадрат «Меча»?
Майор медлил с решением. Он схватил бинокль — смутные силуэты городских строений открылись перед ним, и даже не силуэты, а какое-то расплывчатое марево, дымы, вспышки и тонкие, скорее воображаемые, чем видимые, нити пулеметных трасс.
— Противник атакует при поддержке сильного артиллерийского огня... — опять донесся внятный голос Ольшанского, и майор, бросив бинокль, согнулся над рацией. — Положение тяжелое. Прошу...
Голос звучал неправдоподобно ясно — ни один шорох, ни один звук не перебил его властного требования:
— 84.443. Дайте быстрей...
Голос захлебнулся, повторил квадрат, спросил: «Как поняли?», снова повторил квадрат и умолк.
Умолк совсем.
Больше на чердаке не слышали «Меча».
Больше никогда Кунгуров не слыхал голоса своего дружка Ивана Говорухина.
Никогда больше не звучал юный голос Ольшанского.
3
Спустя некоторое время стало известно, что произошло в десанте.
Начало было неудачным. Когда шлюпки залило водой, выяснилось, что одна непригодна. Матросов пересадили в остальные шлюпки, а непригодную затопили. Шлюпки продолжали путь, Иван Говорухин бескозыркой вычерпывал воду. Но не только поэтому он не открывал вахту. Ольшанский решил прекратить работу рации, чтобы не обнаружить себя до поры до времени перед противником.
В порту высадились без шума. За ночь Костя Ольшанский решил подготовиться к круговой обороне. Он занял три здания. Сам с радистом и группой бойцов разместился [279] в конторе порта. Контору элеватора и длинное, разделенное цементными перегородками помещение свинарника заняли две другие группы.
До утра Ольшанский точно распределил сектора обстрела и передал для артиллерии первые координаты немецких резервов.
Часов в восемь к конторе порта подкатили на телеге два немца. Они стали нагружать пустые ящики. Один из немцев заглянул в здание, увидел матросов и с криком побежал.
Старший матрос Дементьев открыл по нему огонь, свалил. Но другой, раненный, скрылся за углом.
Ольшанский приказал прорубить в стенах амбразуры и подготовиться к бою.
Час спустя район элеватора был оцеплен батальоном охранных войск. Десантники пропустили батальон к конторе порта и взяли его под перекрестный огонь. Охранники увидели тельняшки: матросы! Вызвали на помощь артиллерию, пехоту и танки. Но прежде чем помощь пришла, охранный батальон был уничтожен.
Слух о десанте быстро катился по Николаеву, радуя жителей и страша и без того деморализованных нашим наступлением на юге фашистов. Их командование решило, что в порту — весь котановский батальон. Значит, над фронтом нависла угроза с тыла. Немцы поступили так, как этого хотел наш командарм: сняли с фронта несколько танков, два батальона пехоты и батарею 75-миллиметровых пушек. Такая сила против шестидесяти семи матросов и солдат.
Немцы подряд предприняли восемнадцать атак одну за другой. Но нельзя было сломить «Меч». Немцы в упор расстреливали из орудий здания порта, зажигали их термитными снарядами, душили матросов газами и огнем, но в порт войти не могли.
Переданную по радио клятву Ольшанский произнес, видимо, тогда, когда подошли танки. Контора порта полыхала огнем. Танки разносили здания в прах. Ольшанский вызвал огонь наших пушек на себя.
В соседних домах матросы вслушивались в бой, стараясь уловить, жив ли еще командир.
Когда они поняли, что командир и его группа погибли, матросы решили восстановить систему обороны и заполнить возникшую брешь. Бреши быть не должно. «Меч» [280] по-прежнему разит врага. В дыму и огне к развалинам конторы порта пробралась группа бойцов, и снова командный пункт десанта вел огонь.
Пуля пробила левую руку Степана Голенова. Осколок снаряда ранил его в плечо.
— Братки, гранаты! — просил он у товарищей; раненые подавали ему гранаты, одной рукой он метал их в амбразуру.
Комсорг собрал на развалинах сарая комсомольцев. Шла вторая ночь десанта — ночь на двадцать седьмое. Было темно. Захлебнулась шестнадцатая атака врага. Комсорг объявил, что считает собрание открытым.
— Лютый! — тихо выкликнул он. — Дермановский. Киненко.
— Погиб коммунистом, — ответил кто-то во тьме.
— Медведев. Хакимов...
Он называл подряд — и живых, и мертвых, но меньше было живых.
— Вопрос один, — произнес комсорг Мебш, — выполнение задачи...
— Говори решение, — гудели во тьме голоса.
— Решение одно. Писать его не будем. Пусть каждый, кто останется жив, запомнит.
— Решение! — произнес Мебш раздельно. — В минуту смертельной опасности...
Все эхом повторили за комсоргом:
— В минуту смертельной опасности...
— Перед лицом Родины...
— Даем обещание...
— Драться до последней капли крови...
Новая атака. Огонь вспыхнул, осветил всех и погас. Комсорг, чувствуя, что дым душит его, с трудом продолжал:
— Всем оставить по одной гранате... Живыми в плен не сдаваться... Решение обязательно для всех комсомольцев...
— Решение обязательно для всех, — повторили голоса во тьме; все были комсомольцами.
...На следующий день наши взяли Николаев. Батальон Котанова бегом пробежал двенадцать километров к элеватору. Порт был цел. Среди немецких трупов, среди воронок и развалин конторы и свинарника матросы нашли обугленные тела десантников. Только двенадцать [281] бойцов «Меча» остались в живых. Обожженных и израненных, отравленных газами, их доставили в санроту.
Много тысяч людей, обнажив головы, стояли на Краснофлотском бульваре в Николаеве. Над могилой Ольшанского и его товарищей говорил Котанов.
— Кровью наших боевых друзей добыта победа, — сказал он, и матросы впервые увидели слезы на его глазах. — Их кровь не даст нам устать в бою, не позволит уступить врагу, никогда не оставит нас в покое. Всегда их кровь будет нашей силой, огнем нашей души. Они оставили его нам, этот огонь. У нас впереди большой путь, друзья. И еще есть где огонь разжечь!
В домике на Французском бульваре в Одессе, в отгороженной фанерой комнатушке, сидел Котанов. На столе перед ним стояли два огромных букета — он посылал их в Николаев, на Краснофлотский бульвар. На стене висела все та же карточка Цезаря Куникова. Он говорил все с той же обаятельной улыбкой, растягивая слова и старательно втолковывая собеседнику свою мысль. Но была в нем неуловимая перемена. Похудел, а может быть, и постарел, но мне не хотелось показывать, что я это замечаю.
— Вам все еще не исполнилось тридцати, Федор Евгеньевич?
— Нет, уже исполнилось. И даже много больше стало, — серьезно произнес Котанов. — Смотрите, как я поседел, себя не узнаю. И толком даже не знаю отчего: то ли от пережитого в Николаеве, или оттого, что не пришлось мне спасти Одесский порт, как Костя спас порт в Николаеве. Сижу здесь вдали от фронта и жду.
— Вы понимаете, — тихо продолжал он, — все мои матросы рвутся за Днестр. Воевать надо. Я просто не могу не воевать после того, что произошло.
...20 апреля 1945 года шестидесяти семи героям «Меча» — и погибшим и живым — было присвоено звание Героя Советского Союза. Одну из улиц Николаева назвали именем Константина Федоровича Ольшанского, защитника Севастополя и освободителя побережья Азовского и Черного морей — до самого Буга.
Батальон Котанова ушел из Одессы за Днестр, на Дунай, в порты Румынии и Болгарии — Констанцу, Варну и Бургас. [282]