Рабочие и матросы
День рождения
Если говорить о жизни корабля, как о жизни человека, надо начинать его биографию с метрической выписи. Имя корабля — «Славный».
Класс корабля — эскадренный миноносец.
Место рождения — судостроительный завод.
Но когда мы доходим до дня рождения, тут надо обратиться к источнику этой метрической выписи — к корабельным журналам.
Ни одно из творений рук человеческих не имеет, пожалуй, столь тщательно составленной биографии, как военный корабль. Как только киль коснется воды — начинают писать его историю. Минута за минутой отмечено все: плавания, швартовки, ремонты, стоянки в гаванях и на рейдах, учения, вахты, приход и уход каждого человека, когда-либо ступившего на борт, смена экипажей и отдельных моряков, проступки, подвиги, бои, ранения, смерти, победы, встречи в море — все радости и беды, сопутствующие долголетней службе. У этой истории не один автор. Ее ведут офицеры, несущие вахту на борту.
Корабль, о котором идет речь, ровесник войны. Киль его коснулся воды осенью 1940 года. Буксирный пароходик отвел его от стенки завода. Но это еще не был военный корабль. За буксиром тащилась двухтрубная коробка, неспособная двигаться самостоятельно. Две команды поселились на ней — корабельные мастера и матросы-первогодки.
Мастера господствовали на корабле. Старшим был не командир, а главный строитель — инженер завода Василий [183] Васильевич Самойлихин. Это тоже занесено в корабельные документы. На корабле ставили и испытывали машины, его вооружали пушками, оснащали и снаряжали в долгую ратную жизнь. Мастера заняли все жилые палубы и каюты. Матросы жили в трюмах и артиллерийских погребах.
С других кораблей прислали опытных старшин. Они формировали экипаж. Это были: командир кормового орудия главный старшина Кирилл Дерикот, командир центрального поста мичман Просвирнин, старшина машинной группы Леонтьев и боцман Алексей Колосов. Все четверо так и записаны на корабле, как его первые жители.
Буксир ввел корабль в док. Когда из дока выпустили воду, на дно гигантской камеры вместе с мастерами сошли матросы. Корабль стоял на клетках, обнаженный, как модель на столе. Матросы щупали днище, запоминали подводную часть корпуса: им на корабле плавать и, быть может, воевать.
В доке мастера установили винты. Эскадренный миноносец приобрел самостоятельность. 24 ноября 1940 года в котлах подняли пары. Корабль подал первые признаки жизни — на мачтах затрепетало сочетание сигнальных флагов: «Прошу разрешения сняться с якоря».
Весь экипаж собрался наверху, следя за мачтой на здании штаба флота в Кронштадте. Наконец-то там взвилось ответное: «Добро».
Корабль ушел в море, но без морского флага: он ходил еще под красным флагом — заводским — и не имел права гражданства на флоте. В гавани его называли, как юнцов-матросов — «салажонок». В штормах и ледовых походах оморячивался «салажонок». Кронштадтский рейд покрылся плавающими льдами. Корабль ушел в Таллин. Он прошел первые сотни миль, стойко перенес все невзгоды и непогоды, проверил маневренность машин и точность оружия — добрый корабль построили рабочие, и матросы смело вступали во владение им. 13 мая 1941 года эскадренный миноносец вышел в море вместе с миноносцем «Карл Маркс». Его повели на стрельбы в Нарвский залив. Пора было мастерам собираться на берег.
Накануне войны наступил день, официально празднуемый каждым кораблем. Его и следует считать днем рождения. [184] Корабельный журнал утверждает, что день был солнечный. В заливе — штиль. Толпы кронштадтцев собрались на берегу. Свежевыкрашенный эскадренный миноносец стоял на большом кронштадтском рейде. Горнист сыграл «большой сбор». Обе команды выбежали наверх.
— На флаг, гюйс, стеньговые флаги и флаги расцвечивания — смирно! — торжественно скомандовал вахтенный офицер, и два строя застыли на палубе эсминца: строй военных и строй рабочих.
На палубу по «большому сбору» вышел и невзрачный на вид старичок с пегой редковатой бородкой и усами. Его знал весь Балтийский флот. Когда-то, лет сорок назад, он служил кочегаром, ходил в дальние плавания, воевал с германцами, сбрасывал царя, громил Керенского, вершил и отстаивал революцию, а всю гражданскую войну провел в матросском отряде на суше. С флота он ушел только в двадцать первом, но флота не бросил. На судостроительном заводе он строил корабли. Его видели на линкорах, на крейсерах, на сторожевиках и прозвали «назойливым». Ничего обидного в этой кличке не было. Мастер-котельщик Петрович действительно терял покой, когда строился корабль. Он отлично справлялся со всякими корабельными специальностями, и завод часто назначал его «гарантийщиком», гарантийным механиком, отвечающим за действие механизмов.
Два года Петрович плавал на «Октябрьской революции». Его труд вложен в линкор «Марат», в крейсер «Киров», в черноморские теплоходы — каждому кораблю он родной человек. Высшее для него наслаждение — вместе с командой по большому сбору подняться на палубу новорожденного.
— Флаг, гюйс, стеньговые флаги и флаги расцвечивания — поднять!
Медленно поползли по фалам вверх — от кормы до носа — пестрые флаги.
Вахтенный матрос пробил склянки: восемь ноль-ноль. Все повернули головы к бело-синему Военно-морскому флагу, взвившемуся над эскадренным миноносцем. Офицеры и старшины взяли под козырек. Поднял тяжелую руку к козырьку кепки и мастер Петрович. В добрый путь! [185]
День крещения
После подъема флага Петрович поселился в четырехместной старшинской каюте вместе с боцманом Колосовым и двумя главными старшинами. Машинист Леонтьев стал его учеником. Петрович остался на «Славном» гарантийным механиком на ходовых испытаниях. Механик должен проверить машины в походе и гарантировать, что они не подведут в бою. Случилось так, что эти гарантии Петрович дал в настоящих боях.
Война на море сложнее, чем иные ее себе представляют. Редко приводит она к сражению эскадр и кораблей. Чаще это незримая и незаметная борьба за морские пути, защита баз и коммуникаций, охрана флангов армии от вторжения и вторжение во фланг противника, война минная и противоминная, круглосуточная и неусыпная вахта людей, связанных общей судьбой: либо всем погибать, либо всем победить. Война на море — это труд, тяжкий и подчас неблагодарный, но труд настойчивый и повседневный.
«Славный» стремительно вошел в водоворот ратного труда. Вместе с минным заградителем «Ока» — тогда он назывался «Марти» — эсминец ставил мины на возможных путях врага. Сигнальщики впервые увидели фашистские самолеты. Зенитчики произвели первые боевые выстрелы.
Четыре дня спустя, на рассвете, как отмечено вахтенным офицером, матрос Москалев разглядел «справа 30° перископ». В том квадрате накануне «Славный» ставил мины. Через несколько минут последовал взрыв. Корабельный журнал требует абсолютной точности, и вахтенный офицер осторожно записал: «Возможно, на поставленных нами минах подорвалась немецкая ПЛ».
«Славный» провожал в Кронштадт линкор «Октябрьская революция», искал противника в открытой Балтике, ставил мины, сражался с самолетами, преследовал подводные лодки, разведывал пути для других кораблей. Ему еще случалось вести стрельбы по щиту — экипаж доучивался.
16 июля эсминцы «Статный», «Суровый» и «Славный» вернулись в Таллин. А в августе корабельные орудия уже били по врагу, окружающему Таллин. «Славный» отдал городу всё стрелковое оружие. На фронт ушли добровольцы, [186] и вскоре в корабельном журнале появилась запись о геройской гибели на суше старшины 1-й статьи пулеметчика Константина Кураева. Это была первая жертва, понесенная экипажем в войне.
26 августа из облаков внезапно ринулся на корабль «Ю-88». Четыре бомбы взорвались рядом с эсминцем. Корабль подбросило. Масса воды через трубу залила топку. Матросы машинной команды решили: корабль тонет. Но мостик молчал, машинисты остались на месте, внизу.
Из Таллина корабль уходил груженный, как транспорт. Во всех палубах и каютах разместились летчики и техники аэродрома. Бескрылые, они тихо сидели на палубах под шлюпками, возле орудийных постов. С разных направлений пикировали эшелоны самолетов. «Славный» стрелял — немецкие машины носились низко над морем. Летчики-пассажиры могли разглядеть лица летчиков-врагов. Сейчас они были только пассажирами и тоскливо смотрели в море и в небо.
Началась адская ночь — ночь перехода из Таллина в Кронштадт. Мрачен и тих был экипаж. Его лишали простора, из открытого моря корабли втягивались в узкости залива.
Выставив под водой в стороны щупальца-параваны, корабль шел по минным полям меж занятых противником берегов, под жерлами орудий Юминды и Порккала-Удда. Монотонно докладывали сигнальщики: «Справа мина», «Слева мина», «Прямо по носу...» «Славный» отворачивал то вправо, то влево. Это и стало истинным испытанием его маневренности, силы его машин.
Рядом с Леонтьевым у манипуляторного клапана бессменно стоял Петрович. Он следил, сколь живо и точно машины слушаются приказов с мостика.
Ночью в правом параване взорвалась мина и оторвала его. «Славный» сбавил ход, но не остановился — матросы на ходу ставили другой параван. Но час спустя новый взрыв приподнял эсминец, накренил его и бросил носом в воду. Волны залили часть палубы и смели всё на пути. За борт смыло матроса Ракитянского, он стоял у торпедного аппарата. Тяжело ранило старшину 1-й статьи Шевченко, волна понесла его за борт, но он успел схватиться за леер. В какие-то секунды определялось — рана это или смерть корабля. И в эти секунды никто не покинул своего места. Команда молча стояла на погружавшемся в воду [187] корабле: люди стали неотделимы от корабля, готовые с ним умереть.
И только тогда, когда погружение замедлилось и все поняли, что это не смерть, а рана, что есть еще время спасти корабль, — тогда всё вдруг ожило на борту «Славного».
Не было в ту ночь сторонних наблюдателей. Разорвало цистерну с мазутом в котельном отделении, мазут потек к топке одного из котлов, котел надо быстро погасить — это сделал главный старшина Седихин и его матросы... Всю ночь в котельном отделении люди работали у аварийных насосов, при шестидесятиградусной жаре, откачивая воду... Из залитых водой артиллерийских погребов вместе с матросами летчики-пассажиры выгружали на палубу снаряды для зениток... Одни матросы вырубали стеллажи, отворачивали целые листы переборок, разыскивая в трюмах пробоины. Другие под командой боцмана Колосова заводили снаружи пластырь. Третьи исправляли нарушенную систему управления огнем. Все, кто был на корабле — и матросы и пассажиры, — боролись за его жизнь.
Рана была тяжелой, и корабль лишился хода. Неуправляемый, в шквалистом ветре, в дождь и тьму, лишь изредка озаряемую взрывами, метался «Славный» по начиненному минами заливу.
Чтобы не наскочить на новую мину, пришлось отдать якорь. По бортам стеной стали матросы, вооруженные длинными шестами. Шесты на концах были обвязаны ветошью. Матросы склонились за борт и вытянули шесты вперед. Так стояли часами, спасая корабль. Мягко и ловко они встречали и отталкивали наносимые ветром черные шары.
С наветренной стороны дежурила шлюпка. Гребцы старались держать ее перед форштевнем, готовые либо отвести плавающую мину от корабля, либо подставить себя под ее удар.
Но мина, внезапно поднятая на гребень волны, обошла шлюпку. Ее разглядели с корабля, когда она была уже совсем близко.
— Прямо по носу мина! Идет на нас!
— На шлюпке! — закричали с корабля, но шлюпке уже не перехватить мину.
Корабль струной натянул якорь-цепь. Лишенный хода, [188] он стоял на пути мины как беззащитная мишень. Черный шар стал отчетливо виден всем — растопырив пальцы, он медленно переваливался с волны на волну, близясь к форштевню. Матросы сгрудились на носу, выставив навстречу шару плотной щетиной футштоки.
Так и неведомо, кто это крикнул, но в корабельных бумагах это отмечено:
— Крыса на корабле есть! На верхней палубе — крыса!..
Это помнят все старослужащие в экипаже.
Еще порыв ветра — и пальцы черного шара коснутся корабля: футштоками с высокого бака до него не достать, коротки футштоки.
— Трави якорь-цепь! — внезапно скомандовал старший лейтенант Василий Иванович Сергеев, имя которого навечно осталось в истории корабля, как имя спасителя.
Его осенила простая мысль: надо ослабить туго натянутую якорь-цепь, и ветер снесет корабль назад.
Загремели звенья цепи в клюзе — «Славный» подался назад. Еще звено — ветер еще немного снес корабль. Черный шар следовал за ним, но вот, сбитый волной, пошел в сторону, скользнул мимо форштевня и, подгоняемый нежными толчками футштоков, обошел эсминец справа.
В машине, конечно, всего этого не видели. Там, под палубами, в адской жаре, работали Петрович и его друзья. От их усилий в конечном счете зависела жизнь корабля, экипажа и частица всего военного успеха. К рассвету они починили машины и дали кораблю ход. Став в кильватер эсминцу «Суровому», «Славный» взял курс на Кронштадт.
Весь день «Славный» атаковали то батареи с острова Маккилуото, то самолеты, то наведенные ими торпедные катера из шхер. Но что значили эти атаки в сравнении с пережитой ночью. В ту ночь и экипаж и корабль выдержали испытание смертью. Они уходили в Кронштадт и в Неву. Но они не отступали. Они уже в те суровые дни пробивали флоту дорогу на простор.
Петрович мог быть доволен творением своего завода. Труд рабочих был проверен в бою, и он со спокойной совестью мог сообщить товарищам, что они вручили флоту надежный корабль. Был глубокий смысл в его пребывании на корабле в день боевого крещения: от лица рабочего [189] класса он как бы благословлял молодой экипаж в первых боях за Родину.
Когда корабль снова стал на клетки дока, чтобы залечить раны, команда вышла провожать старого мастера: обязанности гарантийного механика кончились. Но Петрович вскоре вернулся в док с группой рабочих завода и с женами тех строителей, которые ушли на фронт: они пришли помогать матросам.
Зимой 1941 года флот совершил немыслимое, опрокинув все представления о морской блокаде. Адмирал Дрозд трижды провел эскадру на двести миль в тыл врага и эвакуировал гангутский гарнизон. Снова «Славный» шел туда, откуда с боями, израненный, вырвался в конце августа. Опять мины, снаряды с берега, взрывы. Опять стена матросов с шестами вдоль бортов. Опять геройские поступки, самоотверженность, мужество при спасении людей. Четвертого декабря ночью, возле Сескара, вошли в сплошной лед. «Славный» шел к Кронштадту за «Ермаком». С берега стреляли финские батареи. Его защитила Красная горка.
В двух прорывах на Ханко участвовал под командой Михаила Дмитриевича Осадчего «Славный», и каждый раз его провожал в поход Петрович.
В голодную зиму «Славный» стоял на Неве, бортом к крейсеру «Киров». Однажды на заваленной сугробами набережной остановился старичок.
— Проходи, проходи, папаша, — сурово окликнул его часовой с крейсера. — Нельзя тут посторонним быть.
— Какой же я посторонний. Я и твой крейсер, сынок, раньше тебя знаю.
Старик хотел пройти дальше, но вдруг кто-то его окликнул:
— Папаша! Петрович! Ты ли это?
К Петровичу подбежал мичман Леонтьев.
— Идем, идем к нам. Вся команда «Славного» тебя ждет...
— Да не пустят меня через «Киров». Чужой, говорят, я...
— Как не пустят. — Леонтьев бросился к часовому. — Это мой батя, браток. Его весь корабль знает!
Петрович с трудом карабкался по сходням, поддерживаемый своим учеником. Его провели в ту же каюту, где он жил в походе. Не было в каюте Алексея Колосова [190] — первого на эсминце боцмана; пробоина в переборке напоминала о его недавней гибели.
Петровича накормили постным борщом. Леонтьев дал ему борща и хлеба с собой и взял слово, что на другой день Петрович снова придет. Но он не пришел: был труден каждый шаг, даже ради хлеба.
Команда послала Леонтьева на завод — разыскать Петровича и доставить на корабль. Старик был совсем плох. Его усадили на салазки и отвезли в заводской стационар.
Матросы «Славного» навещали его семью. Дочку подкармливали. Носили ей баночки с супом, куски хлеба, щепу для печурки.
В ту зиму матросы сами с трудом перебивались, но все же помогали городу. Из своего котла команда подкармливала некоторых мастеров, делила хлеб с рабочими. Всю зиму на «Славном» жил один известный ученый. Не дал корабль погибнуть и семье Петровича. Так сообща и побороли голод. День, когда Петрович, окрепший, снова пришел на корабль, стал праздником для Леонтьева.
Артиллерия эсминца два года защищала город. «Славный» участвовал в прорыве блокады, поддерживал армию на Карельском перешейке и наконец снова вырвался в открытую Балтику.
В одном из корабельных журналов я прочитал: «Имя «Славный» — символ славы и могущества нашей Родины». Так записали еще до войны, когда окрестили корабль. Имя дано было авансом. Корабль его оправдал. Он прошел много тысяч миль. На броне орудий и на палубе остался след этих походов. Матросы старательно драят медную дощечку на кормовом орудии Кирилла Дерикота. На дощечке написано: «Это орудие в годы Отечественной войны дало 351 выстрел по врагу».
И еще одно: за все годы корабль не знал ни одного отступника.
Но все это — прошлое. Оно ушло в историю войны. Плавать, плавать круглый год! — вот что было долголетней мечтой и надеждой Балтийского флота. «Славный» первым открыл путь в незамерзающие порты Балтики. [191]
Крестный
В 1946 году я жил на эсминце «Славный», когда он стоял в Балтийске. В корабельной истории я прочел: «Гарантийным механиком был мастер Петрович». Ни имени, ни фамилии, ни адреса. Я спросил мичмана Леонтьева, гдо Петрович. Леонтьев ответил:
— Георгий Петрович Ашарин звать его по-настоящему — мастер-котельщик судостроительного завода. Наш крестный, крестный корабля. Вот жив ли он — точно не знаю. В блокаду выдюжил. Потом сын у него погиб на фронте — это подорвало старика. Лечили его в заводской больнице. В сорок пятом он опять работал. В День Победы навестил нас. Пристрастие, говорит, питаю к вам, поскольку был с вами в бою. Но с тех пор не видел его, не довелось...
Петровича я нашел в одной из ленинградских больниц, куда он слег, сломленный годами труда и войны. Мы пришли к нему вдвоем с представителем завода, тоже котельщиком Ильей Григорьевичем Загидулиным, в это время — заместителем начальника цеха. А когда-то Петрович обучал Загидулина мастерству, как обучил он и десятки других известных на заводе людей. Война разлучила их. Загидулин воевал в пехоте, освобождал Севастополь, потом его перебросили на берега Кореи, он вернулся на завод после госпиталя подполковником в отставке.
Петрович сразу узнал своего ученика. Начались воспоминания: «А помнишь, как работали на «коммерсантах»?, «А помнишь, как ночью пожар тушили?» Каждое «а помнишь» было связано с названиями известнейших кораблей, с годами предвоенных пятилеток, с историей создания флота, с прошлым нашей Победы. Загидулин рассказывал старику о заводе и о судьбе знакомых ему мастеров.
— Ширшин? — шепотом вторил Петрович. — Аржанов? Суетин? — Фамилию Суетин он произнес несколько раз, радуясь, что его помнит давний ученик, и показал рукою невысоко от пола — знает он, воспитывал Суетина с малолетства.
Мы сидели подле его больничной койки. Расстегнутая рубаха обнажила татуировку на усохшей груди — сорок лет назад наколотый синий матросский крест.
— Старый матрос, — уважительно сказал мой спутник, [192] и Петрович обрадованно закивал: «Да, да, матрос, с крейсера...»
Ему трудно было говорить — и от волнения и от болезни. Правая рука поражена недугом, левой он пытался написать на клочке бумаги. Я разобрал три слова: «Богатырь», «Кадикс», «Палермо» — и понял, что на крейсере «Богатырь» Петрович ходил в годы своей юности в дальнее и вовеки незабываемое плавание.
— Эх, сколько кораблей создала эта рука! — не удержался Загидулин и, будто испугавшись, что совсем расстроит старика, поспешно добавил: — Что, Петрович, правая хоть немного действует?
Петрович сделал усилие, поднял слабую правую руку и дотянулся ею до лба. Счастливая улыбка осветила его лицо. Все-таки еще есть силенка в руке. Он все ждал, все надеялся встать и прийти на завод. Загидулин взял его кулак и разжал. Старик стал медленно двигать длинными бледными пальцами. Загидулин вложил палец ему в ладонь, и старик тут же зажал кулак. Ученику не хотелось огорчать учителя. Он тужился, высвобождая палец, и, к удовольствию Петровича, признал себя побежденным.
Но Петрович внезапно заплакал:
— Микстурами... микстурами лечат. На завод...
Он говорил невнятно, но мы его понимали.
Я заговорил о корабле. Петрович взволновался. Опять взял бумагу и нацарапал карандашом: «Плавает?.. Помнят?.. Кто?..» Я сказал Петровичу, что его имя навечно вписано в историю корабля, есть там его ученик, мичман Леонтьев, который всем рассказывает о крестном отце эсминца.
— Леонтьев! — пролепетал старик. — Служит?
— Заканчивает сверхсрочную. Скоро приедет.
— На завод... На завод пусть идет, — торопливо заговорил Петрович. — Строить... Корабли строить...
Он заговорил прерывисто, из последних сил, но настойчиво, пошевелил рукой, и Загидулин протянул ему руку. Старик просительно и требовательно смотрел на Загидулина: прояви свою власть и возьми обязательно на завод в свой цех мичмана Леонтьева. Эта мысль, как искорка, блеснула и передалась нам от умирающего человека, который отдал кораблям и флоту всю свою жизнь. [193]