Путь на Родину
Труден и сложен был путь нашего эшелона на родину. Нам предстояло преодолеть восемнадцать тысяч километров пути, пересечь территорию девяти стран, горячие пески Сахары, цветущие апельсиновые рощи Алжира и Туниса, синие волны древнего Средиземного моря, голубоватые холмы Палестины, камни Сирийской пустыни, оазис Багдада и дикие горы Ирана. По этому гигантскому пути шел наш маленький эшелон, эшелон людей, боровшихся за свободу, исстрадавшихся в фашистских тюрьмах и концлагерях, людей из многих стран Европы, единственной целью которых было вернуться на родину, в Советский Союз.
Нас было свыше двухсот человек. Мы возвращались на родину в дни самой кровавой войны, какую когда-либо видел мир. Для одних родина много лет была чужой страной, для других неизвестной вообще, третьим казалась недостижимой мечтой.
Среди нас были бойцы интернациональных бригад в Испании, партизаны, воевавшие с врагом во Франции, попавшие в лапы к фашистам, поляки, украинцы и белорусы; были в эшелоне русские белоэмигранты, давно покинувшие родину, а также евреи со всех концов света. Таковы мои товарищи по страданиям.
Часть из них родилась в Польше, Западной Украине и Белоруссии или в Буковине. Они никогда не были в Советском Союзе. Для них он стал новой родиной. В большинстве случаев эти люди принимали активное участие в революционной борьбе в подполье, сражаясь против фашизма в Испании, долгие годы томились в фашистских тюрьмах, в ссылке, подвергаясь пыткам и мучениям.
Другие наши спутники находились прежде в стане врагов, в прошлом были белоэмигрантами. В эмиграции они прошли суровый путь, научились жизни и труду, осознали свои ошибки и борьбой против фашизма завоевали право вернуться на родину, которую покинули 25 лет назад. [242] С глубоким волнением возвращались они домой.
Третьи платили за ошибки своих отцов, бежавших от революционного гнева русского народа. Они родились на чужбине, были молоды, кое-как говорили по-русски и никогда еще не были в Советском Союзе. Они знали о нем лишь по книгам, газетам и рассказам. И для них путь на родину был не только разрывом с прошлым и осуществлением мечты, но и началом новой жизни. У многих из них там, в чужих странах, оставались близкие, любящие и любимые — жены, дети, родители.
И, наконец, в нашем эшелоне были освобожденные из плена бойцы Красной Армии, вывезенные фашистами на работу в Италию, а затем в Африку, где мы и повстречались с ними.
Мне хочется рассказать несколько подробнее о некоторых из моих товарищей по фашистским концлагерям, наших спутниках по эшелону.
Прежде всего о начальнике эшелона поляке Т. Высокий, стройный человек, инженер по образованию, он прошел суровую школу революционного подполья в Польше, где еще до войны работал в компартии. Окончив офицерскую школу, служил в армии солдатом. Он всегда увлекался военным делом и, когда началась гражданская война в Испании, уехал туда добровольцем, храбро сражался в интернациональной бригаде. Проявив себя как способный офицер, он стал майором и командовал большим подразделением. В 1939 г. вместе с частями интернациональных бригад и испанской республиканской армией перешел французскую границу и был интернирован в одном из лагерей, созданных Даладье. Шесть лет просидел он в концлагерях в тяжелейших условиях. Однако не пал духом и своим мужественным поведением снискал уважение коллектива заключенных в лагере Джельфа. Перед нашим освобождением из лагеря мы включили Т. в список совграждан, и благодаря этому ему удалось уехать с нами. Приехав в СССР, он сразу вместе с другими поляками ушел на фронт с польской дивизией имени Костюшко и сражался до конца войны. К концу войны он был уже полковником польской армии. [243]
Хорошо запомнился Юлек, поляк, 26 лет, студент. Он также служил лейтенантом в испанской республиканской армии, отличался необыкновенной храбростью. Человек чрезвычайно скромный и тихий, пламенный польский патриот, убежденный коммунист, он готов был отдать товарищу все, даже последнее. Приехав в СССР, Юлек также вступил в польскую армию, пошел на фронт и был тяжело ранен. За воинские подвиги ему было присвоено звание Героя Советского Союза. После выздоровления Юлек вновь вернулся на фронт.
Когда мы встретились с ним после войны в Москве, куда он приехал в отпуск, я увидел прежнего тихого, задумчивого молодого человека, со взглядом, всегда устремленным как будто вдаль, в будущее. К тому времени он уже был майором.
Ш. родом из Западной Украины. Совсем еще молодой (ему было 25 лет), он выглядел старше своего возраста. Но стоило ему заговорить, как лицо его преображалось, он молодел. Рабочий-самоучка, из бедной семьи, убежденный коммунист, он отличался редким политическим чутьем, умением правильно оценить обстановку и события. Ш. много читал, и у него с годами выработалась привычка верить только книгам и пополнять свои знания только из них. Знаний же у него было много, но все они бессистемны, с большими пробелами. В Испании Ш. служил комиссаром бригады и, несмотря на молодость, пользовался большим уважением за храбрость и умение правильно объяснить политическую обстановку. В демократической Польше Ш. находится в настоящее время на ответственной работе. Была среди нас группа евреев из Палестины, приехавших туда из России или из Польши. Многие из них почти не знали русского языка и говорили только на древнееврейском или на жаргоне. Это были убежденные коммунисты, в большинстве рабочие, сражавшиеся против фашизма в Испании.
Мне особенно запомнился среди них Семен К., человек умный, чрезвычайно развитой политически, хорошо разбиравшийся в событиях и людях. Он приехал в Палестину из России еще юношей, долгое время был одним из активных работников компартии, затем несколько лет просидел в английской тюрьме. В Испании он был политкомиссаром, а у нас – секретарем ячейки или своего рода политическим вожаком коллектива. [244] Позже, когда мы находились на территории Палестины, Семен сказал мне, что немцы расстреляли в Париже его жену. Об этом он узнал через Международный Красный Крест.
Так называемая группа «бессарабцев» состояла из пяти человек, троих звали только по именам — Гриша, Саша и Миша, двоих — по фамилиям: Ризнер и Врбов.
В лагере они неизменно держались вместе, жили в одной палатке. Мне пришлось прожить с ними несколько месяцев, и я поражался чисто родственным отношениям, установившимся между этими молодыми товарищами. Такую дружбу, да еще испытанную в боях, перед лицом опасности в Испании, мне редко приходилось встречать.
Кубанский казак Турутаев уехал из России во Францию с остатками армии Врангеля. Он хотел работать. Но у него не было документов, и его арестовали и посадили в тюрьму. Затем он был выслан из Франции. Но ни одна страна не хотела принять без документов русского белоэмигранта. Его, как мяч, перебрасывали из Франции в соседние страны, оттуда обратно, и каждый раз он попадал в тюрьму. Больше половины своей жизни во Франции он провел в тюрьме, хотя не совершил никакого преступления. Изголодавшийся, исхудавший до последней степени, Турутаев был озлоблен на все и всех и ненавидел Францию, людей. В лагере ему никто не помогал, да он и не обращался ни к кому за помощью.
Несмотря на его ненависть к нам, мы решили втянуть его в наш коллектив, так как знали, что он не предатель и не шпион. Мы стали приглашать его на праздники. Сначала он шел неохотно, но постепенно стал более «ручным» и аккуратно посещал собрания. Беседы о политике слушал внимательно и старался их усвоить.
Приехав в СССР, он поступил в Красноводске на работу механика в гараж и оказался превосходным рабочим, мастером своего дела.
Литовец Водай, грузный мужчина, высокого роста, боец из интернациональных бригад в Испании. По профессии шофер-механик, в лагере он был одним из тех, кто больше всего страдал от голода. [245]
Но наиболее красочной фигурой в лагере был, пожалуй, сапожник Житомирский. Человек немолодой, необычайно подвижной и разговорчивый, он был выходцем из Одессы. В лагере он открыл сапожную мастерскую, в которой всегда толпились заключенные в надежде заполучить что-нибудь из еды. Человек он был добрый и всегда делился с товарищами по лагерю всем, что имел.
Студент Сергеев — русский, сын белоэмигрантов — выехал из России ребенком, вырос во Франции, там учился, прекрасно говорит по-французски. Изящный, тоненький, он любил математику и поэзию и все время записывал в тетрадь стихи различных поэтов. Он воевал в Испании против фашистов.
Разнообразен был состав нашего эшелона. Но каковы бы ни были эти люди в отдельности, в нашей среде они держались всегда вместе, будучи спаянными коллективом. Коллектив сплачивал людей, был великой силой, которой боялись наши враги и которую уважали интернированные в лагере.
Все эти люди, уезжая на родину, хоронили тяжелое прошлое, расставались с настоящим. Впереди у них было светлое будущее.
Там, в лагере, в Африке, беседуя между собой, мы не раз вспоминали о прошлом. Теперь, в пути, мы говорили только о будущем. Одних оно пугало своей неизвестностью, других радовало, но всех волновало до глубины души.
Да, для всех нас это было не путешествие, это был путь на родину... Как все это близко и вместе с тем далеко! Близко ко времени — всего полтора десятка лет отделяют меня от видений войны и Востока. Далеко в пространстве — десятки тысяч километров легли между нами. Что пережил мир за это время, что пришлось мне пережить! Миллионы людей погибли в боях, еще больше погибло от рук фашистов, без боя, медленной смертью от голода и лишений...
Я вижу себя еще молодым в далеком прошлом, медленно идущим по этапу в Сибирь среди подобных мне «арестантов». Затем я студент в Париже, где, забыв недавнее прошлое, штыки часовых и грязные нары тюрьмы, страстно вбирал в себя знания. Прошло много лет, но и теперь я отчетливо вижу пламя первой мировой войны, сорвавшей меня с места, бросившей в окопы Франции. [246] Перед глазами вновь Средиземное море, в котором, уцепившись за пояс, плаваю, теряя сознание, после потопления нашего транспорта вражеской подводной лодкой. Из горнила жизни — к смерти, а от смерти — опять к жизни, и снова могучая сила бросает меня в мир, на стройку новой жизни.
Приходит Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 г. — и снова борьба не на жизнь, а на смерть.
Начинаются новая жизнь и личное счастье, окрыляющее в борьбе. Я вижу себя затем среди небоскребов США, на маленьких фермах, затерянных в южных штатах, в Африке, в Египте. Наконец, новый вихрь — вторая мировая война, буря, сорвавшая меня с места, погубившая все то личное, что было создано за многие годы и казалось вечным.
И кажется мне порой, что я, подобно герою Уэллса из книги «Когда спящий проснется», очнулся через сотни лет и вижу кругом сверканье новой, радостной жизни. Но в ней уже нет никого из тех, кого я любил, с кем жил, потому что меня от них отделяют сотни лет.
Путь на родину для меня явился путем к новой жизни, которую следовало строить заново. Справлюсь ли я с этой задачей? И жизнь уже не та, и я не тот, но молодость души упорно восстает и борется против арифметики лет.
Вечная, непрерывная борьба за жизнь, страстное желание жить, чтобы увидеть победу над фашизмом, напомнили мне один из эпизодов моей жизни. Он произошел со мною здесь, на ласковом, солнечном Средиземном море более 35 лет назад. Молодым, только что получившим звание врача, я плыл из Марселя в Салоники на военном транспорте. Империалистическая война была в самом разгаре. Каждый день подводные лодки немцев топили в море суда союзников. Наш транспорт также был взорван торпедой. Раненый, со сломанной ногой, я успел спрыгнуть в воду. Через несколько минут большое судно в 11 тысяч тонн водоизмещения затонуло.
На меня набегали волны, тянули вглубь. Я с трудом плыл, поддерживаемый спасательным нагрудником. [247]
Захлебываясь, глотая соленую, смешанную с маслом и нефтью воду, я плыл, плыл, неизвестно куда. До берега были сотни километров. Я пробовал кричать, но из-за ветра никто не мог меня слышать. И никто не видел меня, мелькавшего, подобно соломинке, на огромном пространстве воды, между волнами...
Зашло солнце, быстро опустилась южная ночь на все сильнее и сильнее волновавшееся море. Я уже не чувствовал боли в сломанной ноге, не ощущал холода ноябрьской воды, меня захлестывало, и я не мог дышать. Шли минуты, часы, никто меня не спасал. Порой я тонул, но, как только мысленно решал «не противиться судьбе» и соленая вода набиралась в рот, снова со всей силой пробуждалась жажда и воля к жизни. Я выплевывал воду и снова плыл, каждый раз заново возвращаясь к жизни.
Так всю ночь я боролся с морем, боролся за жизнь. На рассвете, находясь в полубессознательном состоянии от усталости и холода, я вдруг заметил вдали шлюпку с нашего корабля. Из последних сил поплыл к ней. Меня тоже заметили и вскоре подобрали. Так я остался жить и стал свидетелем многих событий, перевернувших и потрясших мир и не раз менявших направление и моей жизни.
Отъезд
Наступил день отъезда. Едва взошло солнце, мы уже были на ногах. На огромных американских машинах нас привезли на небольшую железнодорожную станцию, где собрались провожающие — местные русские белоэмигранты, алжирские друзья. Некоторые русские отправляли вместе с нами сыновей, которым было разрешено вернуться на родину, другие пришли просто посмотреть на нас, советских людей.
Мы сидели на станции, мимо проходили бесконечные товарные составы. В раскрытые двери виднелись лошади, пулеметы, пушки. На платформах громоздились танки, броневики, огромные орудия с вздыбленными стальными хоботами. На платформе, свесив ноги, сидели в расстегнутых рубашках и коротких штанах молоденькие, почти мальчишки, английские солдаты. [248]
Они равнодушно смотрели на проплывающие мимо них станционные здания, населенные пункты, нашу пеструю толпу.
Наконец подали состав. Он состоял главным образом из товарных и только двух-трех классных вагонов. Сопровождавший нас английский офицер из «Интеллидженс сервис» разрешил занять места.
Мы вошли в невероятно душный вагон, втиснулись вчетвером в свободное купе, все другие уже были заняты английскими офицерами.
Тронулись в путь. Поезд шел медленно. Вдоль железной дороги тянулось шоссе, и по нему непрерывно мчались в обе стороны колонны грузовиков, амфибий, танков. Иногда видны были гигантские аэродромы с сотнями «летающих крепостей». К этому времени, по-видимому, вся махина американской техники была пущена в ход.
Утром мы приехали на какую-то маленькую станцию около Константины. В двух-трех километрах от станции был расположен огромный лагерь с длинными рядами крохотных палаток, каждая на одного человека. Вход в нее был завешен толстой марлей от комаров.
Впрочем, в лагере были также длинные деревянные бараки, в которых размещались кухня, столовая и какие-то служебные помещения. Рядом с этим лагерем находился другой лагерь, в котором содержались военнопленные — итальянцы и немцы, взятые в плен английскими войсками под Тунисом.
В лагере все было готово к нашему приезду, нас быстро разместили и накормили.
К вечеру стало свежо, пошел дождь и палатки промокли. Но как только дождь прекратился, от полотнищ пошел пар и все быстро высохло. По дороге мы успевали стирать белье на станционных водокачках и сушить его за несколько минут на солнце у окна вагона.
На другой день мы снова разместились в душных вагонах и. продолжали наш путь. Теперь поезд шел еще медленней, чем прежде, так как началась зона, где месяц назад шли ожесточенные бои. Населенные пункты всюду были разрушены. Горы становились выше. Между ними в широких долинах простирались хлебные поля, оливковые рощи, апельсиновые и лимонные плантации. Они уходили вдаль до горизонта, и, казалось, им не было края. [249] Начинался Тунис — другая житница Франции. Война опустошила здесь поля, разрушила деревни, согнала население с насиженных мест. Поезд часами стоял на разрушенных станциях. Я подолгу сидел у окна, вглядываясь в проплывающие мимо бесконечные оливковые рощи — главное богатство Туниса. Иногда проплывали грандиозные развалины римских храмов и театров.
А поезд медленно тащился к югу, к Суссу и Сфаксу, где мы должны были пересесть на пароход.
Как-то вечером на одну из небольших станций, где остановился наш поезд, пришел воинский эшелон, в нем ехали в Алжир войска 8-й английской армии. После первых фраз завязались дружеские беседы с английскими солдатами, наш хор решил спеть русские песни. И вот на платформе, между двумя составами, окруженные тесной толпой английских солдат с загорелыми от солнца лицами мы пели русские и советские песни, а затем «Интернационал». Англичане слушали очень внимательно, хотя сопровождавший нас английский офицер и пытался помешать этому ночному концерту.
Английские солдаты долго аплодировали нам, а их горнист сыграл какую-то военную мелодию, некоторые из них также спели свои песни.
Далее поезд шел еще медленнее. Путь был исправным, но опасались мин и актов саботажа.
В Сусс мы прибыли рано утром, и нас отвезли в лесной лагерь за город. Но в городе мы все-таки побывали, хотя много ходить не пришлось, так как большинство кварталов и домов было заминировано и английские саперы еще не успели очистить их от мин.
В лесу мы разместились на полянке в палатках. От дерева к дереву были протянуты веревки, на которых висели надписи: «минировано». Невольно возникала мысль: не повешены ли эти надписи специально для того, чтобы мы не уходили из лагеря.
Рано утром следующего дня мы выехали на грузовиках в Сфакс. Этот старинный арабский город очень похож на Сусс, но значительно больше. В центре города, так же как в Суссе, находится цитадель, вернее, старинный арабский квартал, обнесенный красивой стеной с башнями, из-за которой торчат верхушки минаретов и купола мечетей. [250] Вокруг раскинулся европейский квартал с богатыми коттеджами. Население покинуло город, на улицах видны были только английские солдаты, да команды саперов, очищающие дома от мин. Город пострадал от бомбардировок меньше, чем Суос, но порт был разрушен основательно. Повсюду из воды виднелись трубы и мачты потопленных судов и фелук. Врезавшись в наклонную набережную, стояло странное по форме судно, у которого вместо носа была широкая платформа, откинутая на берег. По ней свободно можно было въехать на судно на автомобиле. В открытом трюме стояли два танка. Это было десантное английское судно.
И вот мы на этом судне. Нас разместили в огромном помещении. С нами плыли около двухсот французских матросов — экипаж для стоявших в Александрии французских военных судов. Матросы были вое молоденькие, в большинстве жители метрополии.
К всеобщему удивлению, неуклюжее на вид судно понеслось с неожиданной скоростью. Через полчаса мы пересели на огромный пароход, стоявший на якоре на рейде.
Началась морская жизнь — второй этап нашего пути на родину.
В море
При ближайшем ознакомлении наше судно оказалось старым немецким лайнером, захваченным французами еще в прошлую войну, а теперь реквизированным англичанами и превращенным в военный транспорт. На капитанском мостике возвышались четыре башенки из гофрированного железа, в них «эрликоны» — мелкокалиберные длинноствольные зенитные пушки, возле которых дежурили артиллеристы. Там же находилось несколько зенитных пулеметов, а на корме и на носу — довольно большие орудия. Словом, получилось внушительное военное судно.
Экипаж судна оказался разношерстным. Офицеры, механики и начальство — англичане. Матросы и боцманы — индусы из португальской колонии Гоа. На судне, если учесть нас, пассажиров, можно было насчитать представителей не менее 20 национальностей. [251]
В каютах, даже при открытых иллюминаторах, нестерпимая духота. На ночь, с заходом солнца, иллюминаторы плотно закрывали и задвигали крышки так, чтобы малейшая искра света не пробилась наружу. Вентиляции на судне не было никакой, и ночью мы задыхались.
Кормили нас по четыре раза в день в офицерской столовой. Мы съедали все, даже горчицу, которую вскоре перестали ставить на столы по приказу капитана, заметившего наше пристрастие к этому «лакомству».
Настроение у всех было радостное. Очень редко наши разговоры о прошлом касались жизни в лагере.
Пароход шел медленно, а охранявший нас миноносец, как сторожевая собака, вертелся вокруг в поисках подводных лодок. На горизонте виднелись берега Африки: мы пересекли залив между Сфаксом и Триполи.
Нам роздали спасательные нагрудники и приказали носить постоянно на себе. По два раза в день устраивается учебная тревога: ревут сирены, в каютах слышатся тревожные сигналы, из специально поставленных там репродукторов. В таких случаях мы все выбегаем на палубу и строимся повзводно. Порой высоко над нами пролетает английский дозорный самолет.
Когда судно проходило между Критом и Тобруком, капитан уведомил нас, что возможна воздушная атака: на острове Крит находилась крупная воздушная база германских вооруженных сил. Атаку можно было ожидать к вечеру, перед заходом солнца, — излюбленный гитлеровцами момент для воздушного нападения. Нам не разрешалось выходить на палубу. О возможности атаки знали немногие, и, чтобы отвлечь внимание товарищей, «штаб» поручил мне сделать сообщение о странах, через которые мы проезжаем.
К счастью, все обошлось благополучно. Германские самолеты не беспокоили нас.
Наша жизнь на пароходе постепенно все более налаживалась и входила в «норму». Беспокоило только одно, что смерть подстерегает каждую минуту и достаточно небольшой торпеды, чтобы от нас ничего не осталось. [252]
Выйдя однажды утром на палубу, мы увидели на берегу большой город, совершенно непохожий на Алжир: дома в этом городе были в итальянском стиле — с колоннами, лоджиями и с плоскими крышами. Это был Триполи, столица бывшей итальянской колонии Ливии.
Порт, разрушенный бомбами, казался наполненным затонувшими пароходами. Из воды торчали трубы и мачты, командные мостики, остовы судов, развороченные взрывами или снарядами, обугленные, заржавевшие. Среди них, не пришвартовываясь к набережной, на якорях стояли пароходы, миноносцы, минные катера и корветы. Были тут голландские, греческие, английские и даже французские пароходы. Над городом и портом, медленно вращаясь на солнце, ослепительно блестели серебряные аэростаты воздушного заграждения.
Пароход вошел в порт, осторожно лавируя между затонувшими судами.
Капитан сказал, что мы уйдем отсюда следующим утром вместе с большим караваном судов. На берег нас не пустили, и мы организовали концерт самодеятельности, к восторгу команды, французских и английских матросов, прямо на палубе. Офицеры и капитан судна глядели на пляски с капитанского мостика, матросы же окружили нас плотным кольцом.
Вечер был прохладный, неафриканский. В вечерних сумерках мягко таяли очертания домов и судов, темных, без единого огонька.
Странной была эта ночь на пароходе, в полуразрушенном порту Триполи, у берега древней африканской земли.
В Триполи на наш пароход посадили пленных германских и итальянских офицеров. Их привели под конвоем двух английских солдат. Пленные были прекрасно одеты, каждый с большим чемоданом в руках, а некоторые даже с двумя. Гитлеровцы вели себя нагло, бесцеремонно разглядывая нас.
Проснувшись рано утром на следующий день, мы услышали, что пароходный винт уже работал, сотрясая судно. Пароход разворачивался, чтобы выйти в море. Кругом наготове стояли пароходы, входившие в наш караван. На них красовались гирлянды разноцветных флажков, так же как и на военных английских судах, стоявших в порту. [253] Все здания в городе были расцвечены флагами. Оказалось, что флаги были вывешены по случаю приезда в Триполи английского короля и британского» премьера Черчилля.
В море наш караван поджидали миноносцы, которые должны были нас сопровождать. Один за другим стали выходить из поста пароходы, выстраиваясь на рейде в шахматном порядке. Я насчитал 38 огромных пароходов. Караван направился к берегам Египта, непрерывно перестраиваясь на ходу по сигналу с флагманского корабля. Каждое утро в час подъема с флагмана раздавалась сирена. И каждое утро на всех судах объявлялась боевая тревога.
В Египте
24 июня нам сообщили, что мы направляемся в Порт-Саид.
С утра наш караван стал производить сложные маневры по сигналам с флагманского корабля. Одни пароходы оставались на месте, другие обгоняли их, третьи отходили куда-то в сторону. Наконец караван разделился на две части, большая часть пошла дальше на восток, а меньшая, в том числе и мы, построилась в кильватерную колонну и направилась к берегу.
Вдали показался египетский берег, низменный, желтый, на котором тонко вырисовывались кисточки пальм. Есть всегда манящая прелесть в африканском пейзаже, от которого веет древними поверьями. Показался порт, на горизонте вырос лес мачт и труб. Это была Александрия. Громадный старый внутренний порт даже не вмещал всех пароходов, и за ним был построен новый. Направляясь во внутренний порт, мы с трудом пробирались между судами. Видно было, что англичане собрали здесь огромную транспортную эскадру для переброски войск.
Наш пароход бросил якорь против крупного старого английского броненосца с громадными орудиями, вздернутыми к небу.
Нам запретили съезжать на берег. Оказалось, что мы зашли в порт лишь для того, чтобы запастись водой, так как на нашем судне пресная вода была на исходе. [254]
Пароход простоял в порту почти целый день. Кругом кипела жизнь: на одних судах шла погрузка, на других — разгрузка, третьи приводились в порядок. В 4 часа дня пароход снова вышел в море.
Еще одну ночь провели мы в море, а на другой дань рано утром дотащились до Порт-Саида. Весь караван судов, с которым мы расстались в Александрии, стоял здесь на якоре в открытом море. У входа в Суэцкий канал один за другим тянулись пароходы. Между ними скользило множество лодок с косыми парусами, совсем не походивших на рыбачьи. Из воды торчали трубы и мачты трех потопленных в фарватере пароходов.
Мы медленно продвигались ко входу в канал. Вот проплыли мимо длинного мола. На .молу толпились арабы и какие-то военные, делавшие знаки капитану. Потом показался левый берег канала, а на нем спрятанные за земляными валами защитного цвета палатки солдат, зенитные орудия, завешанные сетками песчаного цвета огромные пушки береговой обороны, вытянувшие хоботы по направлению к входу в канал. Всюду шныряли военные и полицейские катера, большинство под египетским флагом, но на них, кроме арабских чиновников и полицейских в красных фесках, находились также английские сержанты. Так было пять лет назад, так было и теперь. На набережных, на судах, в лагере — английские солдаты и офицеры. Правда, английские только по форме, а в действительности это индийцы и представители других народов. Но тем не менее всюду царила Англия.
А в небе, над лагерями, над городом, над портом, раскачивались на ветру серебряные шары воздушного заграждения.
Наш пароход медленно двигался по каналу. Наконец, миновав город, он бросил якорь.
В Порт-Саиде нет настоящей гавани, и обычно пароходы стоят здесь недолго. Нам сказали, что здесь нас должны высадить, а пароход пойдет дальше. Вскоре к борту парохода подошла большая самоходная шаланда с металлической палубой. Нам предложили собрать вещи и пересесть в нее.
Нам сообщили, что в Египте мы не задержимся: нас переправят в транзитный лагерь, а оттуда — в Палестину, объяснив это тем, что египетское правительство не желает видеть нас на своей территории и не выдает нам въездных виз. [255]
Это, конечно, была ложь. Мы знали, что фактически в Египте распоряжаются англичане, и они, а не египтяне, препятствуют нашему присутствию здесь.
Под палящим солнцем, без всякой возможности от него укрыться, мы просидели на шаланде около двух часов. Железная палуба была так горяча, что сквозь обувь жгла ноги. К перилам и стенкам машинного отделения нельзя было прикоснуться руками: до такой степени они были горячи. Только в полдень нас перевезли на другую сторону канала, где находился транзитный лагерь — большие палатки, где были расположены столовая и кухня, и несколько палаток для жилья. Кругом — ни единого деревца, все выжжено солнцем. Нас покормили плохим обедом, опять перевезли через канал и доставили на железнодорожную станцию. Там стоял пассажирский поезд с классными вагонами, в которых бешено крутились вентиляторы. Поезд шел в Каир. Раздался свисток, и мы поехали. Дорога шла вдоль канала. По обе его стороны непрерывной полосой протянулись мощные земляиые укрепления, рядами стояли сотни палаток, и было так много пушек, что издали казалось, что это забор из больших кольев. На земле лежали огромные заградительные баллоны. Несмотря на то что вентиляция не выключалась ни на минуту, в вагонах было очень душно, хотелось пить.
До Каира мы не доехали: нас высадили на станции Эль-Кантара, где мы пересели на палестинский поезд. Поезд мчался по песчаной аравийской пустыне, было холодно, как всегда бывает холодно в пустыне ночью. Из окна вагона виднелись бесконечные песчаные дюны без признаков жилья. Низко нависло темное южное небо с огромными яркими звездами.
Мне довелось побывать в Египте трижды: в 1916, 1938 гг. и теперь, с эшелоном. Впечатления от него всегда ярки.
В Египте запоминается ярко-синяя полоса широкого Нила с белыми пятнами парусов на фелуках. С двух сторон эту полосу окаймляют две неширокие ярко-зеленые полосы — богатейшая растительность долины Нила. И, наконец, за ними так же ярко блестят болотисто-желтые пески пустыни. [256] Ширина долины Нила местами доходит до 1–2 километров, а иногда и до 10. Это жилая часть страны. Вся история Египта — это история Нила, ее экономика и политика, наука и искусство тесно связаны с Нилом. Прав немецкий писатель Людвиг, назвавший свою книгу о Египте «Биографией Нила».
Вспоминая историю Египта, различные эпизоды из его прошлого, я сопоставлял их с настоящим. Не египтяне, а англичане препятствовали нашей остановке в Египте. Они же везли нас окольным путем, чтобы мы не встретились с местным населением и не могли видеть ничего, кроме английских пушек и самолетов, стоявших вдоль Суэцкого канала.
Нам не позволили ступить на землю Египта. Высадив с парохода, держали под палящими лучами солнца на железной барже, потом перевезли в английский лагерь, а оттуда на вокзал и дальше — в Палестину. Вот все, что мы видели в Египте, когда там хозяйничали англичане.
В Палестине
Утро застало нас уже в Палестине. Характер местности изменился. Теперь поезд мчался мимо небольших холмов, покрытых цветущими апельсиновыми рощами. Серебрилась листва оливковых деревьев. Слева виднелась полоса синего моря. Иногда мелькали красивые деревни с современными изящными домиками, окруженные бахчами с арбузами и дынями.
В полдень мы приехали в Хайфу — красивый современный город с высокими серыми домами, спускающимися с гор амфитеатром к морскому берегу.
Нас сразу же повезли в лагерь. Находившийся на окраине города, он состоял из деревянных бараков, лишенных всяких удобств. Кроватей в бараках не было, и нам предложили размещаться на полу.
Мы отказались ночевать в этих бараках. Часть наших товарищей разместили в хорошем бараке, а другие, в том числе и я, ушли из лагеря и устроились в гостинице.
Ночь прошла быстро. По лагерной привычке мы проснулись рано, задолго до восхода солнца. [257] Медленно алело небо над горою Кармель, затем первые брызги лучей заиграли на синеве моря. По дороге мимо гостиницы прошли отряды индийских солдат в английской форме, но с тюрбанами на голове. Впрочем, через час мы тоже преобразились. Английские власти лагеря выдали нам летнюю форму, и мы стали напоминать своим видом английских военнослужащих.
Хайфа оказалась совершенно европейским городом: широкие асфальтированные улицы с нарядными магазинами, по-европейски одетая толпа, в которой очень мало арабов в халатах. Но что нас больше всего поразило — это количество полицейских. На всех улицах они прогуливались по двое, английские в пробковых шлемах, еврейские и арабские — в черных барашковых шапках. Ни в одной стране я не видел столько полиции. В Палестине имелось три вида полиции: арабская, наблюдавшая только за арабами, еврейская — за евреями, и английская — за теми и другими, а также за всеми другими гражданами. А как полицейские действовали — мы очень скоро увидели сами. В автобусе был обнаружен пассажир-араб без билета. Кондуктор-еврей его высадил, арабские полицейские тут же его подхватили и втолкнули в помещение полицейского поста. Через минуту оттуда послышались звонкие удары и громкие вопли арестованного.
Знакомясь с городом, мы наглядно выяснили, что три четверти его населения понимают, а многие даже говорят по-русски. В магазинах мы обращались к продавцам только по-русски. Популярность СССР в Палестине была в то время так велика, что с нами обращались особенно предупредительно. До войны здесь к СССР относились враждебно. Но во время войны население Палестины убедилось, что единственной в мире страной, защищавшей евреев, был Советский Союз.
Английским властям не нравилось, что мы задерживались в Хайфе, и с первого же дня нашего пребывания в нем они старались выпроводить нас оттуда.
Однажды английский комендант лагеря объявил, что нас переводят в другой лагерь, близ Хайфы, так как сюда прибывают новые английские части. Через несколько часов мы были готовы к переезду и грузовики помчали нас по гладкой асфальтированной дороге, вдоль которой через каждые несколько километров виднелись огромные английские военные лагери, на сотни метров тянулись склады с боеприпасами, с продовольствием. [258] Казалось, что Палестина превратилась в огромный военный лагерь.
Сначала мы ехали вдоль морского берега, затем дорога круто повернула в горы, и вот уже 80 километров позади, однако конца пути все нет и нет.
Наконец у небольшого еврейского селения машины остановились. Никакого лагеря здесь не оказалось. В поле белели лишь 4 палатки, и это было все.
Английский полковник, встретивший нас довольно прохладно, сказал:
— Ваши офицеры могут разместиться в палатках.
— А остальные? — спросил начальник эшелона.
— Остальным придется спать на земле, под открытым небом. Ночи здесь теплые.
— Прикажите дать машины, мы сейчас же поедем обратно, — заявил наш начальник эшелона.
Полковник сделал удивленный вид.
— Вы не хотите здесь остаться?
— Мы не только не хотим этого, но и удивляемся, как вы, наши союзники, позволяете себе предлагать нам подобное.
Полковник смущенно пожал плечами.
— У меня приказ из Хайфы. Если вы не хотите здесь оставаться, я должен запросить Хайфу.
— Запросите, если хотите, но мы здесь не останемся ни минуты.
После переговоров по телефону поведение полковника заметно изменилось, и он не возражал против нашего возвращения в Хайфу.
Вернулись мы в Хайфу поздно вечером. Бараки наши были пусты, никакие воинские части их не заняли. Комендант лагеря, встретивший нас, был смущен и не переставал повторять, что ждал прибытия новых частей, но их пока нет.
И еще два дня провели мы в Хайфе. Нам разрешили выходить в город. Нарядные магазины были полны товаров, но все в них очень дорого. Рабочие почти ничего не могут купить. Прожиточный минимум так высок, что заработка жителям не хватает на оплату питания и квартиры. [259]
Для английских офицеров в городе был специальный магазин. В нем по дешевым ценам можно было купить превосходные вещи.