Бои в окружении
К утру 22 июля войска 12-й армии, отбиваясь от наседавшего противника, вышли в район юго-западнее Новочеркасска.
С надеждой и нетерпением ожидали мы момента, когда подойдем к Дону, переправимся через него и укроемся за широким зеркалом его вод. Нам казалось, что эта полноводная река станет тем рубежом, на котором советские войска окончательно остановят вражеские полчища.
Вместе с генералом Гречко мы стояли на возвышенности у Большого Мишкина. Перед нами расстилались неоглядные просторы донских лугов, поросших густо-зеленым кустарником. Множество небольших озер и стариц серебряной россыпью покрывало все это необъятное пространство. Чудесный пейзаж дополняли большие и малые болота, тоже заросшие камышом и осокой.
Стояло тихое летнее утро. Воздух был напоен ароматом сочных трав. И только отдаленный гул артиллерийской канонады да рокот пролетавших самолетов напоминали о войне.
— Красота какая! — тихо проговорил командующий. — И все это мы должны оставить врагу?.. Обидно! [75]
Генерал вслух размышлял о тяжелой обстановке, которая сложилась для войск его армии. Он болезненно переживал происходящее.
— Вчера, товарищ Рослый, мне довелось побывать в Голодаевке — моем родном селе. Там я родился и вырос, оттуда пошел добровольцем в Первую конную. И вот теперь приходится оставлять родные места. Сердце обливается кровью!
— Хорошо понимаю вас, — сказал я. — Ведь и мои родители остались на оккупированной территории, на Брянщине. Что с ними — мне неизвестно. А мы все отступаем и отступаем... Стыдно людям в глаза глядеть. Хоть бы за Дон не пустить врага...
Внизу перед нами виднелась переправа через речку Аксай, от которой, пересекая огромный луг, змейкой вилась дорога к станице Старочеркасской. Именно на этой дороге, по которой предстояло пройти дивизии к переправе через Дон, чаще всего задерживались наши взгляды.
Вскоре на мосту появился 39-й стрелковый полк, а к исходу дня 22 июля вся 4-я стрелковая дивизия вышла в район станицы Старочеркасской. Здесь для войск 12-й армии был построен понтонный мост через Дон. Чтобы скрыть переправу от нападения с воздуха, мы пользовались ею только ночью: к рассвету мост разводили и укрывали в прибрежном кустарнике.
Такой метод маскировки оправдал себя. Переправу противник не обнаружил.
Совершенно по-иному обстояло дело в Ростове и соседнем с нами Аксае. Большие группы немецких самолетов непрерывно бомбили и штурмовали находившиеся там советские войска. Было ясно, что именно на том участке Южного фронта враг нанесет главный удар.
Закончив переправу через Дон, 4-я стрелковая дивизия заняла оборону по левому берегу на участке Манычская — Алитуб. Справа, за Манычем, нашим соседом были части 37-й армии, слева оборонялась 261-я стрелковая дивизия, входившая в состав нашей армии. Противник активных действий перед нами не предпринимал.
Такая обстановка по сравнению с напряжением последних дней казалась раем. Люди успели отрыть окопы и даже отоспаться. Теперь они снова и снова осматривали оружие, чинили одежду, брились, купались в Дону.
В одиночку и группами прибывали отставшие в ходе многодневного марша бойцы. А вчера в 101-й стрелковый полк вернулся 2-й стрелковый батальон. Батальон еще [76] 21 июля занял узел дорог в районе Грушевской, чтобы прикрыть отход полка и дивизии. Схватившись с врагом, его подразделения около суток вели бой. Противник окружил смельчаков. Командир батальона капитан Мельник и комиссар старший политрук Волошин не растерялись: они сумели вывести людей из окружения и догнать свой полк...
Используя затишье, мы совершенствовали оборону и залечивали раны, полученные в бою под Ворошиловградом и на марше. Штаб дивизии только что закончил сбор сведений о боевом и численном составе частей. Сведения оказались неутешительными: 25 процентов людей и боевой техники было потеряно.
И тем не менее боеспособность дивизии не вызывала сомнений. У нас было достаточно сил и средств, чтобы удержать занимаемые позиции. Скорее бы только пополниться боеприпасами и горючим! Во всяком случае, мы верили, что худшее осталось позади. Противнику не удалось окружить наши войска западнее Ростова. Мы ушли из-под удара и прикрылись Доном. А теперь попробуй возьми нас!
Так думал я, так думали мои боевые друзья и помощники. А между тем, как выяснилось позже, обстановка лишь казалась спокойной. Тучи на горизонте быстро сгущались, и самое худшее ожидало нас впереди.
В захватнических планах гитлеровских заправил особое место отводилось Кавказу с его богатейшими запасами нефти. Напомню, что накануне войны только один Бакинский нефтяной район давал 75 процентов общесоюзной добычи нефти. Однако не только нефть приковывала внимание Гитлера и его клики к Кавказу. С захватом этого района фашисты связывали вступление Турции в войну против Советского Союза и выход гитлеровских армий в Иран, откуда открывались широкие возможности для наступления на Индию.
И вот теперь, достигнув Дона, командование вермахта впрямую занялось осуществлением плана «Эдельвейс». Суть его заключалась в том, чтобы окружить и уничтожить отошедшие за Дон советские войска, овладеть Северным Кавказом, после чего ударом в направлении Новороссийска выйти на восточное побережье Черного моря, а затем вторгнуться в Закавказье. Но это не все. Еще одной группировке войск предписывалось наступать вдоль побережья Каспийского моря, чтобы последовательно занять Грозный, Махачкалу, а затем и Баку. Враг планировал наступление и через [77] перевалы Главного Кавказского хребта на Сухуми, Кутаиси, Тбилиси.
Для осуществления задуманного гитлеровское командование выделило группу армий «А» в составе 1-й танковой армии генерал-полковника Клейста, 17-й армии генерал-полковника Руоффа, 3-й румынской армии, поддерживаемых 4-м воздушным флотом, и 11-й армии, находившейся в Крыму. В первые дни наступления в состав группы армий «А» входила и 4-я танковая армия. Ударная группировка, нацеленная на Кавказ, насчитывала 167 тысяч солдат и офицеров, 1130 танков, 4540 орудий и минометов и около тысячи боевых самолетов.
Какие силы мог противопоставить врагу наш Южный фронт? Вот что засвидетельствовала на этот счет наша военно-историческая литература: к началу боевых действий численное превосходство в силах было на стороне противника. Войска Южного фронта к 25 июля располагали лишь 17 танками. Артиллерийское усиление войск Южного фронта было очень слабое. Числившиеся в его составе 17 артиллерийских полков не могли быть эффективно использованы из-за острой нехватки боеприпасов... Количество авиации, которой располагал Южный фронт, тоже было крайне ограниченным. В 4-й воздушной армии, входившей в состав Южного фронта, насчитывалось всего 130 самолетов разных систем.
Хочу сделать необходимую оговорку. Все, что касается плана «Эдельвейс» и соотношения сил, стало известно мне через много лет после описываемых событий. Я кратко упомянул об этом лишь для того, чтобы читатель мог лучше понять дальнейшее.
Итак, к 25 июля сорок второго года войска Южного фронта имели в своем распоряжении 17 танков, 130 самолетов и артиллерию с крайне недостаточным количеством боеприпасов против 1130 немецких танков и тысячи самолетов. Скажем прямо — не густо.
Прошло уже четверо суток, как дивизия обороняла рубеж по левому берегу Дона, не испытывая никакого воздействия со стороны противника. Но спокойно было, пожалуй, только у нас.
Вернувшиеся из поездки снабженцы доложили, что боеприпасов и горючего нет. Запасы, которые имелись в районе Ростова, израсходованы, а подходившие в район боев эшелоны с боеприпасами разбиты фашистами с воздуха.
Узнали мы и о том, что, овладев Ростовом, гитлеровцы захватили на левом берегу Дона плацдармы и лихорадочно [78] накапливают на них силы. Сегодня разгорелся бой в Ольшинской, на участке нашего левого соседа. Враг пытался расширить здесь свой плацдарм. В связи с этим нам пряталось немедленно строить отсечную позицию на своем левом фланге.
Вскоре приехал генерал Гречко. Он заметно осунулся и казался от этого еще выше.
— Ну вот, товарищ Рослый, — садясь за стол, сказал командующий, — кончилась ваша райская жизнь.
Он развернул и положил на стол свою карту, окинул взглядом моих помощников, как бы проверяя, готовы ли мы выслушать то очень важное и серьезное, что он сейчас скажет, и начал:
— Обстановка резко ухудшилась. На левом крыле нашего фронта со стороны Ростова наступает 17-я армия немцев, которая прорвала фронт обороны 18-й армии и захватила Батайск и Койсуг. К настоящему времени противник сосредоточил здесь крупные силы, намереваясь нанести удар в южном направлении.
На правом крыле фронта обстановка еще сложнее. Там, на рубеже Цимлянский, Константиновский и Багаевская, гитлеровцы сосредоточили крупные танковые силы — 1-ю и 4-ю танковые армии. Прорвав фронт обороны 51-й и 37-й армий, фашисты овладели плацдармом на левом берегу Дона, а их передовые части вышли к Малой Орловке и Верхнему Соленому. Попытки наших войск ликвидировать созданные врагом плацдармы не увенчались успехом. Немцы накапливают здесь крупные силы для удара на Сальск и Армавир.
Глядя на карту командующего, где были изображены две немецкие ударные группировки, о которых он только что говорил, я подумал: «Да это же огромные клещи, которыми враг хочет зажать наши войска!»
Словно угадав ход моих мыслей, командующий продолжал:
— Итак, гитлеровцы намерены окружить наши войска южнее Ростова и уничтожить их. Чтобы избежать этого, командующий фронтом приказал отвести войска на южный берег реки Кагальник и на Манычский канал. Вашей дивизии нужно оторваться от немцев и к утру 29 июля занять оборону на рубеже Малая Таловая, Верхние, Средние и Нижние Хороли. Правее, по балке Таловая, займут оборону части 37-й армии, а вашим левым соседом будет 261-я стрелковая дивизия, которой тоже приказано обороняться на реке Кагальник. [79]
Улучив момент, начальник штаба дивизии Лощигин стал шептать мне, чтобы я спросил у командующего о боеприпасах. Услышав слово «боеприпасы», Андрей Антонович упредил мой вопрос:
— К сожалению, помочь ничем не могу. Расходуйте экономно то, что имеете. Стреляйте так, чтобы каждый снаряд попадал в цель. Редко — да метко. А теперь, если нет вопросов, мне пора.
Впереди были полные тревог и неизвестности дни и ночи жаркого и тяжелого лета войны. Командующий уехал, и, наверное, ни он, ни мы не предполагали, что расстаемся надолго.
К утру 29 июля 4-я стрелковая дивизия после двухсуточного марша вышла в район хутора Верхние Хороли и почти без отдыха приступила к организации обороны. Рубеж обороны протянулся на 18 километров, и все три стрелковых полка пришлось расположить в один эшелон: справа — 39-й, в центре — 101-й и на левом фланге — 220-й. По конфигурации передний край обороны дивизии напоминал треугольник, вершина которого находилась на хуторе Верхние Хороли. Именно здесь оборонялся 101-й стрелковый полк.
Чтобы усилить противотанковую оборону, я приказал командиру 40-го артиллерийского полка майору Калинину поставить все оставшиеся в полку 25 орудий в центре боевых порядков соединения. Делалось это для того, чтобы каждое орудие при необходимости могло вести огонь по танкам прямой наводкой. 80-й истребительно-противотанковый дивизион, в котором оставалось восемь сорокапяток, был поставлен у Малой Таловой. В его задачу входило обеспечить правый фланг дивизии от возможного удара танков со стороны Веселого.
Если учесть, что в дивизии осталось мало противотанковых ружей, противотанковых гранат, бутылок КС и вовсе не было противотанковых мин, то станет ясно, что основная тяжесть борьбы с танками ложилась на артиллерию.
Из зенитных средств мы имели только по две-три установки счетверенных пулеметов в каждом стрелковом полку. Но главная опасность заключалась в том, что на новом рубеже не было заранее подготовленных позиций. Части вышли в открытое поле и здесь должны были встретить врага.
Такова была «диспозиция» 4-й стрелковой к утру 29 июля, таковы были ее силы и средства, с которыми в то утро предстояло вступить в бой. [80]
После посещения 39-го стрелкового полка и 80-го истребительно-противотанкового артиллерийского дивизиона я поехал в 101-й стрелковый полк, который интересовал меня больше всего. С майором Щербаком мы встретились на северо-восточной окраине Средних Хоролей. Он доложил, что подразделения приступили к подготовке оборонительного рубежа.
— Очень плохо будет, — продолжал майор, — если противник появится скоро и не даст нам отрыть хорошие окопы, как мы сделали это под Ворошиловградом.
— Такое не исключается, — ответил я и тут же спросил командира полка: — Кто занимает Верхние Хороли? Противник, скорее всего, пойдет через Жуково-Татарский именно на Верхние Хороли. Дорога здесь хорошая, сегодня сами по ней шли и видели.
— Там готовит оборону 2-й стрелковый батальон с полковой батареей и ротой противотанковых ружей. Это хороший батальон, — докладывал командир полка. — Он прекрасно дрался у села Желтое под Ворошиловградом, надежно прикрыл отход полка у Грушевской, думаю, не подведет и сегодня. Командир батальона капитан Мельник — смелый и находчивый командир.
— Там и комиссар отличный, — вступил в разговор комиссар полка старший политрук Михайлов.
Я хорошо знал и командира батальона капитана Мельника и комиссара старшего политрука Волошина, человека кипучей энергии и беспримерной отваги, в прошлом замечательного комсомольского работника.
— К тому же, — добавил Щербак, — в этом батальоне находятся секретарь партийного бюро полка политрук Ищенко и уполномоченный особого отдела политрук Сердюков.
Пока мы разговаривали, подошел майор Мошечков — командир 2-го дивизиона 40-го артиллерийского полка. Щербак представил его мне, как своего старого знакомого: этот дивизион сопровождал 101-й стрелковый полк на марше, Теперь майор Мошечков прибыл к командиру полка, чтобы доложить, что дивизион уже занял огневые позиции в районе 2-го стрелкового батальона и приступил к их оборудованию.
Обветренное и уставшее лицо майора выражало сосредоточенную деловитость, а его ровный и спокойный голос, скупые жесты, как, впрочем, и вся его статная фигура, свидетельствовали об уравновешенности характера и уверенности в себе. [81]
— Как чувствуют себя люди после марша? — спросил я майора.
— Люди, конечно, устали, но настроены хорошо, по-боевому. Жаль только, снарядов мало, по 40–50 на орудие. Это же на 10 минут хорошего боя.
Снарядов действительно было мало. И помочь беде никто сейчас не мог А потому командир дивизиона услышал от меня примерно то же, что мы услышали накануне от командующего армией...
В штаб дивизии, который размещался на юго-западной окраине Большой Таловой, я приехал около 11 часов. Вокруг было тихо. И вдруг раздались орудийные выстрелы. Они отчетливо доносились со стороны хутора Верхние Хороли. Стрельба усиливалась. Мне стало ясно, что 101-й стрелковый и 40-й артиллерийский полки, так и не успевшие подготовить оборонительные позиции, вступили в бой с подошедшим противником.
Да, разгорался бой, в котором два основательно ослабленных полка противостояли целой армаде фашистских танков, поддержанных штурмовыми и бомбовыми ударами с воздуха. Но наши люди не дрогнули. Уставшие, не окопавшиеся, вынужденные беречь каждый снаряд, они смело и решительно вступили в бой с превосходящими силами врага.
Около полудня 29 июля перед 2-м батальоном 101-го стрелкового полка появилась довольно большая группа немецких танков, с ходу атаковавших позиции батальона. Очевидцы сходятся на том, что в первой группе шло 27 боевых машин. Они были встречены огнем орудий и противотанковых ружей. Потеряв четыре танка, противник остановился, а потом отошел на безопасное расстояние. Видимо, это был передовой отряд танковой дивизии, решивший дождаться подхода главных сил.
И действительно, через полчаса подошли еще две большие группы танков и остановились, чего-то выжидая. В это время стал нарастать гул авиационных двигателей. Вражеские бомбардировщики, летевшие двумя волнами, стали с пикирования бомбить позиции 2-го батальона и 40-го артиллерийского полка. Как только самолеты убрались прочь, танки построились в два эшелона и, развернувшись по фронту до трех километров, снова атаковали 2-й батальон.
И опять в бой вступили артиллеристы и петеэровцы, в ход пошли противотанковые гранаты и бутылки КС. Снова запылали танки противника. [82]
Однако силы были слишком неравные. Потеряв перед 2-м батальоном еще пять или шесть машин, гитлеровцы остервенело устремились в глубину нашей обороны. Но напоролись на орудия 40-го артиллерийского полка.
Первым вступил в бой 2-й дивизион. Все его восемь орудий, расстреливая скудный запас снарядов, уничтожали врага, отстаивая каждую позицию, каждую пядь родной земли. Два других дивизиона огнем с флангов помогали своему собрату. Много горело вражеских танков, а еще больше навсегда осталось на поле боя, превращенные в груды металла.
И все же гитлеровцы, преодолев сопротивление 40-го артиллерийского полка, устремились на юг.
Я рассказал об этом бое лишь в общих чертах. Приведу письма, написанные свидетелями и непосредственными участниками драматических событий того июльского дня.
Комиссар 2-го стрелкового батальона старший политрук П. С. Волошин.
«Утром 29 июля нашему батальону было приказано занять оборону в районе Верх. Хоролей и любой ценой остановить противника. Вскоре после того, как мы вышли на позиции, перед нами появилось 27 танков.Оказавшись на открытой местности, не успев отрыть окопы, наши бойцы не дрогнули, смело вступили в бой с танками.
Огонь открыла полковая батарея, которой командовал лейтенант Муляр, и с первых же выстрелов подбила два танка. Еще один уничтожил командир сорокапятки сержант Дунич. Отличились и петеэровцы, которые ближе всех оказались к противнику: они тоже вывели из строя одну машину.
Встретив организованный отпор, враг остановился и отошел назад. Но тут прилетели самолеты и стали бомбить позиции батальона и 40-го артиллерийского полка. К прежним танкам подошло вдвое больше других, и всей лавиной они устремились на батальон.
Бой закипел с новой силой. Полковая батарея подбила еще два танка и один сожгла, но и сама, располагая двумя орудиями, потеряла одно вместе с орудийным расчетом. Командир батареи лейтенант Муляр был тяжело ранен.
Как и в начале боя, храбро сражался сержант Дунич. Он подбил еще один танк, но второй раздавил сорокапятку и героя-артиллериста.
Недалеко находился политрук 4-й стрелковой роты Лобачев. С противотанковой гранатой в руке он бросился навстречу [83] вражескому танку. Ценой своей жизни политрук Лобачев уничтожил танк противника.
Почти в то же время, но в другом месте загорелся еще один танк. Поджег его неизвестный нам герой, применив бутылку с зажигательной смесью.
В тот день я не видел людей, которые бы спасались бегством. Каждый дрался, как только мог. Но наши ряды таяли. Рядом со мной замертво упал, прошитый пулеметной очередью, командир нашего батальона Иван Михайлович Мельник — человек большой души и беспримерного мужества. Тяжелые ранения получили секретарь партийного бюро полка политрук Николай Михайлович Ищенко и уполномоченный особого отдела политрук Александр Алексеевич Сердюков. Мой связной красноармеец Ольштейн был раздавлен танком. Молодой лейтенант Борис Кондыба противотанковой гранатой подбил танк, но и сам был тяжело ранен в голову.
Много, очень много потерял батальон убитыми и ранеными. Был ранен и я.
А противник, хотя и оставил на позициях батальона 10 сгоревших и подбитых танков, продолжал рваться вперед».
Уполномоченный особого отдела политрук А. А. Сердюков.
«Вместе с секретарем партийного бюро полка политруком Ищенко мы прибыли во 2-й батальон, чтобы оказать помощь в организации партийно-политической работы.Вскоре батальон был атакован большим количеством танков, которые стали распространяться по нашей обороне. По пути в минометную роту меня ранило осколком разорвавшегося снаряда в правую лопатку. Испытывая мучительную боль, я пытался перевязать рану. И тут скорее почувствовал, чем увидел, что на меня надвигается танк. Пытаясь укрыться от стального чудовища, я плотно прижался к земле, а в последний момент, когда танк был уже рядом, сжался в комок и. упершись ногами в землю, немного отодвинулся от дороги. И все же правой гусеницей танк проехал по моим ногам и раздавил их. Тут же я лишился сознания.
Вечерняя прохлада и крупные капли дождя, который принесла набежавшая туча, освежили меня, и я очнулся. Кругом стояла немая тишина, а я, совершенно беспомощный, лежал один на глухой полевой дороге, пересекавшей пшеничное поле.
«Неужели конец? — думал я. — Неужели никто не найдет, не поможет и я так и погибну здесь в одиночестве?» [84]
Мне стало страшно. Большой черный ворон, вероятно в поисках добычи, кружил над полем. Что-то недоброе, зловещее было в самом его появлении; я содрогнулся и застонал от бессилия. Но тут же поборол свою слабость и, собрав остатки сил, стараясь поддержать угасающую надежду на жизнь, на спасение, не то запел, не то запричитал: «Ты не вейся, черный ворон, я солдат еще живой». Вскоре на меня опять нашло забытье.
Видимо, не суждено мне было умереть. Меня нашли жители Верх. Хоролей и принесли к себе в школу. Когда утром следующего дня ко мне вернулось сознание, я увидел, что к моим ногам вместо гипса привязаны доски. Вокруг себя увидел еще около 30 раненых бойцов и командиров. Местные жители, главным образом женщины и девушки, рискуя собственной жизнью, спасли жизнь мне и многим людям нашего полка. Спасибо им».
Из письма командира 40-го артиллерийского полка майора В. П. Калинина Е. Н. Русанову.
«К сожалению, я не могу сообщить вам подробностей гибели вашего брата А. Н. Русанова, который был начальником связи 2-го дивизиона, так как во время боя, который произошел 29 июля 1942 года, мы были в разных местах: я — на своем наблюдательном пункте, а он — с командиром дивизиона.В тот день сто танков противника, поддержанных авиацией, атаковали позиции нашего полка. Противник имел явное превосходство. Но наши артиллеристы не струсили и не отступили. Они смело и решительно дали отпор врагу. Многие командиры стали к орудиям, заменив убитых наводчиков, и лично вели огонь по танкам врага.
Первый удар принял на себя 2-й дивизион. Его люди дрались как герои. Командир дивизиона майор Мошечков лично вел огонь из орудия. У орудия он и погиб. В том бою погиб и ваш брат Анатолий Николаевич Русанов. Артиллеристы 40-го полка тогда сожгли 12 танков и 19 подбили.
Но наши силы были на исходе. 2-й дивизион был смят танками противника. Много наших людей у орудий погибло».
Я мог бы привести свидетельства и других участников описываемых событий: помощника начальника штаба 40-го артиллерийского полка капитана Александра Илларионовича Марковского, комиссара этого полка батальонного комиссара Мирона Ермолаевича Колечко и многих других товарищей. У каждого из них свой стиль письма, своя манера выражения мыслей, но все они говорят об одном: в жестокой [85] борьбе с врагом советские люди проявляли невиданный героизм и, когда надо было, ценой своей жизни спасали Родину...
В тот день в 4-й стрелковой дивизии не знали, что только вчера, 28 июля, Нарком обороны И. В. Сталин обратился к войскам с приказом № 227. То был особый приказ, вызванный исключительными обстоятельствами на южном крыле советско-германского фронта. Вряд ли найдется ветеран войны, сражавшийся тогда на фронте, который не помнил бы этого прямого и строгого обращения к армии в один из самых тревожных и критических моментов Великой Отечественной войны. Грозным набатом звучали слова приказа: «Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге, у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами».
«Ни шагу назад! — провозглашалось в приказе. — Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности...»
Повторяю, наши воины еще не знали о приказе Народного комиссара обороны, но дрались с врагом так, будто не только дословно изучили его, но и прониклись решимостью поступать только так, как предписывал тот памятный документ.
Полагаю, не ошибусь, если скажу, что в приказе № 227, полном тревоги за судьбы Родины, были выражены чувства и воля не только подписавшего его лица, но и боль и решимость миллионов и миллионов советских людей. А о том, как эта решимость проявлялась на поле боя, говорит пример тех, кто сражался у мало кому известных селений Верхние и Средние Хороли...
К сожалению, обстановка еще долго оставалась для нас крайне тяжелой и сложной. Именно из-за этого мы не смогли донести командованию армии ни о самом бое, ни о его результатах, как не смогли и представить достойных к правительственным наградам. А достойных было много. И справедливость требует, чтобы я перечислил хотя бы некоторых. С великим уважением называю я их имена: командир 2-го дивизиона майор Василий Степанович Мошечков, начальник связи этого дивизиона Анатолий Николаевич Русанов, командир 2-го батальона капитан Иван Михайлович Мельник, [86] комиссар этого батальона старший политрук Петр Сергеевич Волошин, секретарь партийного бюро полка политрук Николай Михайлович Ищенко, командир 40-го артиллерийского полка майор Василий Петрович Калинин, уполномоченные особого отдела Александр Абрамович Уляев и Александр Алексеевич Сердюков, старшие лейтенанты А. А. Зверев, А. Т. Рылушкин, политрук 4-й стрелковой роты Лобачев, командир сорокапятки сержант Дунич...
13-я немецкая танковая дивизия, с которой пришлось скрестить нам оружие, продолжала двигаться на юг в сильно потрепанном виде. Это была та самая 13-я танковая, что уже встречалась на нашем пути. Первая встреча с ней произошла в начале октября сорок первого на территории Запорожской области, в районе Большого Токмака. Тогда 30 ее танков внезапно атаковали 101-й стрелковый полк, когда он, будучи на марше, подходил к Солодкой Балке. Услышав команду: «Танки справа! К бою!», четыре батареи, сопровождавшие полк, быстро изготовились к бою и открыли огонь по врагу. Потеряв семь машин, противник отошел и не стал больше испытывать судьбу.
Теперь, 29 июля сорок второго, произошла вторая встреча, и опять на острие удара вражеских танков оказался наш 101-й стрелковый. Забегая вперед, скажу, что на этом не закончилось наше знакомство с 13-й танковой. Нам предстояло еще встретиться с ней и до конца выяснить отношения.
А в тот день, о котором идет речь, гул боя отдалялся все дальше и дальше. Последние мотомеханизированные колонны фашистов скрылись из виду. Мы нежданно-негаданно очутились в тылу врага. К вечеру части 4-й стрелковой сосредоточились в районе населенного пункта с необычным названием Пятая Сотня. Перед нами вставали новые, полные неизвестности задачи: действовать в тылу врага, пробиваться из окружения. Сколько сил и времени потребуется для этого, никто не знал. Главное заключалось тогда в том, чтобы собрать наличные силы, привести их в порядок и подготовиться к новым испытаниям. Не давал покоя и вопрос о судьбе раненых, которые остались на поле боя у Верхних и Средних Хоролей. Отступая под ударами прорвавшихся танков и моторизованной пехоты противника, мы не смогли подобрать всех и вывезти в тыл. Да и тыла как такового у нас уже не существовало: и впереди, и позади нас находились фашисты. [87]
Что это так, мы хорошо знали. Но знали и то, что на оккупированной территории остались советские люди, горячие патриоты своей Родины. В глубине души мы надеялись на них и не ошиблись. Уже потом я узнал волнующую историю спасения наших раненых однополчан, узнал о подпольном госпитале, который был создан советскими патриотами в тех самых Хоролях, где наша дивизия приняла смертельный бой.
Подпольный госпиталь возглавила жена военного летчика Александра Петровна Третьякова, приехавшая на хутор с трехлетним сынишкой в день боя. Ближайшим помощником Третьяковой стала Таня Бодрягина, медицинской сестрой — Мария Киселева, нянями-санитарками — Таня Зинченко, Анна Казачкова, Катя, Клава и Рая Карлашовы, Галя Сильченко, Паша Ивашина, Клава Горбанева, поварами — Анна Кумкова и Дарья Киселева.
Пятьдесят одного человека подобрали на поле боя отважные женщины и девушки. Шестерых выходить не удалось — скончались от тяжелых ран. Одиннадцать солдат и офицеров, быстро подлечившись, перешли через линию фронта к своим. А 34 человека нуждались в длительном уходе и лечении.
Полгода существовал подпольный госпиталь. Полгода в тылу врага бесстрашные патриотки вели самоотверженную, полную смертельного риска и крайнего напряжения борьбу за жизнь раненых советских воинов. И в эту борьбу, так или иначе, оказались вовлеченными жители окрестных сел и хуторов...
Вот уже много лет пионеры из Верхних Хоролей ведут поиск и тех, кто лежал в госпитале, и тех, кто лечил их. Многие уже отозвались...
Выше уже говорилось о том, что 4-я стрелковая дивизия, выйдя из боя, который произошел 29 июля, сосредоточилась в районе Пятой Сотни. Там мы не задерживались и к рассвету 31 июля были в Михайловке, что лежит в 20 километрах к северу от крупного населенного пункта и железнодорожной станции Целина. Здесь дали людям немного передохнуть и подсчитали потери, которые дивизия понесла после оставления оборонительных позиций в Донбассе. Потери были значительными: вдвое сократился личный состав, осталось меньше половины орудий, минометов, автомашин, радиостанций. Боеприпасы и горючее были на исходе.
В довершение ко всему почти двое суток отсутствовала [88] связь с командующим армией. Трудно было в таких условиях ориентироваться в обстановке.
Я приказал послать в разных направлениях группы разведчиков во главе с опытными и смелыми командирами, Разведгруппы вернулись к исходу дня. Из их докладов мы узнали, что на отрезке железной дороги Егорлыкская — Сальск немцы организовали оборону фронтом на север и тем самым преградили нашим частям путь отхода на юг. Судя по всему, противник подготовил для нас котел, пробиться из которого будет не так-то просто.
Разведчики доложили и о том, что в треугольнике между Веселым, Егорлыкской и Сальском скопилось довольно много наших частей, главным образом из состава 37-й армии. Переправившись в Раздорской и Мелиховской через Дон, эта армия попала под сильные удары 4-го воздушного флота и 1-й танковой армии врага. Понеся большие потери, 37-я армия переправилась у хутора Веселого на юго-западный берег Маныча и теперь, прикрываясь с северо-востока Веселовским водохранилищем, приводила себя в порядок и вела разведку, пытаясь найти брешь, через которую можно было бы вырваться из окружения. Эта армия находилась в исключительно тяжелом положении, так как еще на переправах через Дон потеряла почти всю артиллерию. А как без артиллерии пробить брешь в обороне гитлеровцев? Штаб 37-й располагался в тот день в Журавлевке, и мы установили с ним тесный контакт.
В районе скопления наших частей не было почти никакой растительности, а населенные пункты, в которых войска пытались укрыться от авиации противника, хорошо просматривались с высоты. И не случайно фашистские летчики, словно осатанев, весь день бомбили и штурмовали наши части.
Данные разведки убеждали в том, что медлить нельзя и рассчитывать надо прежде всего на собственные силы.
Я собрал работников штаба, своих ближайших помощников, чтобы посоветоваться о дальнейших шагах. После короткого обмена мнениями решили: как можно быстрее прорываться из окружения и уходить к своим, на юг.
Сразу вставал и другой вопрос: в каком месте и какими силами прорывать оборону противника? Подходящее место нашли быстро — железнодорожный переезд в пяти километрах восточнее станции Целина. Правда, большие опасения вызывал недостаток артиллерии и боеприпасов.
Поднялся командующий артиллерией дивизии подполковник Сердюков и сообщил, что, по сведениям, которые требуют [89] уточнения, в трех километрах к югу от Михайловки, в небольшом хуторе, стоит полк «катюш». Я приказал Сердюкову немедленно отправиться на хутор и привезти командира полка. К сожалению, я не запомнил тогда ни номера полка, ни фамилии командира. Через полчаса передо мной стоял стройный, с красивым лицом подполковник. Из его доклада я узнал, что полк «катюш» находился в резерве командующего фронтом и вместе с другими частями попал в западню.
— Теперь вот не знаю, — заключил подполковник, — как и выбраться из нее.
— А чем вы располагаете? — без обиняков спросил я.
— Мы сохранили свою материальную часть и имеем боезапас на один полковой залп.
Услышав это, присутствующие на совещании заулыбались, а у меня вырвался вздох облегчения. Я знал, что фашисты только вчера оседлали железную дорогу и еще не успели как следует закрепиться на ней. Однако на созданном ими рубеже обороны имелись пулеметы и пушки, которые нужно было непременно подавить. И вот теперь в нашем распоряжении оказалась сила, которая поможет справиться с этой задачей.
Мы тут же наметили план прорыва обороны и, заручившись поддержкой штаба 37-й армии, приступили к его выполнению.
На рассвете 1 августа район железнодорожного переезда был накрыт огнем «катюш». Залп прогремел в предрассветных сумерках и произвел на обе стороны огромное впечатление. Почти все фашисты, попавшие под удар, были уничтожены, а оставшиеся в живых не сразу пришли в себя. Это подтвердили и пленные, которых мы захватили во время атаки переезда. Что же касается наших бойцов, то знакомая и внушительная музыка «катюш» принесла им радость и облегчение.
Как только умолкла канонада и в небо взвились сигнальные ракеты, 39-й и 220-й стрелковые полки с большим подъемом ринулись на врага.
Атака была успешной. Овладев районом переезда, полки развернули на своих внешних флангах по одному батальону и расширили прорыв до пяти километров по фронту. Вслед за 39-м и 220-м стрелковыми полками в прорыв устремились все остальные части дивизии и все находившиеся поблизости войска, в том числе соединения и части 37-й армии. Когда слева от нас показался огненный шар восходящего солнца, озарившего широкие просторы Сальских степей, [90] вся эта масса войск хлынула по широкой полевой дороге в сторону Ставрополя. Придерживаясь правой стороны, шли пехотные части и конные обозы. А все то, что находилось на машинах, преодолев опасную зону железнодорожного переезда и вырвавшись на необъятный простор, быстро мчалось на юг.
Сделав свое дело, укатил на юг и полк реактивных минометов. На переезде мне повстречался его командир. Я тепло поблагодарил за помощь и пожелал ему счастливого пути.
Отшагав 20 километров по широкой степной дороге, дивизия вышла к селу Лопанка, что раскинулось на речке Средний Егорлык. Через речку был перекинут довольно ветхий деревянный мост. Высланная заблаговременно разведка от 7-го саперного батальона установила наблюдение за мостом и уже приступила к его укреплению.
Учитывая большую активность авиации противника, нельзя было допустить образования пробки на мосту или скопления войск вблизи него. Пришлось и на мосту, и на подходах к нему выставить командирские посты.
Подъехав к Лопанке, я отправил эмку на окраину села, а сам остался на мосту. Тут я и повстречался с командующим 37-й армией генералом П. М. Козловым. Мы обменялись информацией о положении дел, поблагодарили друг друга за поддержку во время прорыва вражеского кольца и расстались добрыми друзьями.
Вторично я встретился с генералом Козловым в начале февраля 1943 года в Усть-Лабе, где сомкнули свои фланги 37-я армия, наступавшая на левом крыле Северо-Кавказского фронта, и 46-я армия, наступавшая с Главного Кавказского хребта вдоль долины реки Белая на правом крыле Черноморской группы войск Закавказского фронта.
Минувшей ночью наша дивизия не только с боем вырвалась из вражеского кольца, но и проделала многокилометровый марш. Люди устали и буквально валились с ног. Пришлось остановить дивизию и организовать дневной привал в Лопанке. Этот крупный населенный пункт полностью укрыл в своих садах и усадьбах сильно поредевшие части нашей дивизии и всех тех, кто примкнул к ней в пути. А таких оказалось немало.
Главной заботой в тот момент была неусыпная бдительность. О ней мы предупреждали всех и каждого, на поддержание высокой бдительности нацеливали воинов партийные и комсомольские организации. [91]
Прежде чем дать разрешение на отдых, надо было организовать оборону. И сделать это по всем правилам. Передний край обороны прошел по окраинам села и был близок по форме к эллипсу. Мягкий грунт позволил быстро отрыть окопы. Были назначены секторы обстрела, расставлены пулеметы, выдвинуты на прямую наводку орудия. Обороняющимся была поставлена задача: мелкие группы противника пропускать в село и тут же брать в плен или уничтожать; с крупными силами вести бой перед селом до последней возможности; боеприпасы расходовать экономно: каждую пулю и снаряд — только в цель.
Командный пункт дивизии расположился в центре Лопанки, в одном из дворов с хорошим фруктовым садом. Деревья не только спасали от августовской жары (время едва перевалило за полдень), ни и маскировали нас с воздуха.
Когда я обходил район обороны, проверяя его готовность, люди отдыхали, устроившись в тени деревьев. Только дежурные в штабах да наблюдатели продолжали бодрствовать.
Вернувшись на командный пункт, я и сам, примостившись под вишней, попробовал уснуть. Но из этого ничего не получилось. Мысли о тяжелом положении дивизии не давали покоя.
Конечно, я верил в людей, верил, что каждый готов сражаться до последнего вздоха. Если бы к этой решимости добавить боеприпасов и горючего! Но их было в обрез. Значит, выход один — избегать встреч с противником, передвигаться по ночам, находить разрывы между вражескими колоннами и частями, незаметно проскальзывать через них.
— Товарищ дежурный! Из Егорлыкской на Средний Егорлык движется большая колонна фашистов, — громко доложил примостившийся на дереве наблюдатель. Голос его вмиг прервал мои раздумья. Я тоже поднялся на дерево и убедился, что доклад наблюдателя был точен. Голова вражеской колонны уже приближалась к Среднему Егорлыку. Я продолжал следить за движением гитлеровцев. Вскоре голова колонны вышла из села и устремилась по дороге на Песчано-Копское. В колонне было много крытых машин, повидимому с солдатами, а также танков и машин с орудиями.
— Товарищ генерал! — снова услышал я голос наблюдателя, который находился на том же дереве, но немного выше. — Еще одна колонна немцев идет на нас из Целины.
«Вот оно, начинается самое худшее, — подумал я, устраиваясь поудобнее, чтобы продолжать наблюдение. — Если [92] немцы пойдут через Лопанку, не избежать тяжелого и крайне нежелательного для нас боя».
Но немцы через Лопанку не пошли. Они обходили ее примерно в пяти километрах восточнее.
От сердца немного отлегло. Но тревога не покидала меня. Ведь Лопанка оказалась как бы зажатой между двумя колоннами противника, и он мог в любую минуту послать к нам разведку.
— Вас к телефону, товарищ генерал! — прокричал снизу дежурный телефонист.
Я быстро спустился с дерева. Командир 101-го стрелкового полка майор Щербак доложил все то, что я сам наблюдал только сейчас. Поблагодарив Щербака, я приказал ему усилить наблюдение, но людей не будить: пусть отдыхают и накапливают силы.
Пока разговаривал по телефону, подошли начальник политотдела старший батальонный комиссар Наконечный, командующий артиллерией подполковник Сердюков, дивизионный инженер подполковник Воробьев и другие. Скоро в сборе оказался весь штаб, хотя я никого не будил и не вызывал. Товарищей привело ко мне усилившееся чувство тревоги, стремление узнать, что думаю и решаю я. И хотя мои нервы тоже были напряжены до предела, хотя мне самому нужен был совет умного и волевого командира, я держался спокойно, говорил ровно, стараясь ничем не выдать волнения. Ведь я был там самым старшим и полностью нес ответственность за судьбу подчиненных.
Вскоре опять позвонил майор Щербак. На этот раз он сообщил, что от фашистской колонны отделилась легковая машина и направляется в Лопанку. Я напомнил майору, чтобы действовал так, как было условлено. А спустя полчаса уполномоченный особого отдела 101-го стрелкового полка Александр Уляев привел ко мне двух гитлеровцев, которых при его участии взяли в плен на околице Лопанки. Один из пленных оказался оберст-лейтенантом, интендантом из 13-й танковой дивизии, а другой — шофером его машины.
Офицер сообщил, что в колонне находятся тыловые части 13-й танковой дивизии, следующие в Развильное, где ночевали танкисты и артиллеристы. В Лопанку он ехал, чтобы запасти продукты и затем отпраздновать в Развильном день рождения. А русских, по его сведениям, в Лопанке быть не должно...
Ничего нового от немецкого интенданта мы не услышали, но его показания подтвердили, что дивизия находится в глубоком тылу противника. Надо было срочно выбираться [93] отсюда. Я приказал поднимать людей, кормить их и готовиться к ночному маршу.
Авиация противника висела над нами с утра до ночи и не давала житья. Стоило появиться на дороге одной из наших колонн, как тут же налетали фашистские стервятники и расстреливали ее с воздуха. А деваться некуда. Вокруг широкие степные просторы, без кустика, без ложбинки, в которой можно было бы укрыться. Поэтому двигаться старались только ночью. Крупные населенные пункты обходили, на больших дорогах не показывались, пользовались глухими, проселочными. И все же встреч и боев с противником избежать не удалось. Остатки боеприпасов таяли на глазах.
К рассвету 6 августа, измотанная и еще больше поредевшая, 4-я стрелковая дивизия вышла в район юго-восточнее Молотовского (ныне Красногвардейское) и расположилась на дневку на огромном кукурузном поле к востоку от хутора Медвеженский.
В тот день дивизия в бою не участвовала, вражеские самолеты ее не бомбили, и все-таки он оказался самым тяжелым из всех девяти дней, проведенных в тылу врага.
Погода стояла сухая и жаркая. И земля, и воздух были накалены до предела. Людей мучила жажда. Запастись водой можно было в окрестных селах, но там — немцы. А рисковать в нашем положении было безрассудно.
Я сидел под стогом прошлогодней соломы (здесь устроили мой КП) и обдумывал, как быть дальше. Мы пробивались на юг, не имея ни соседей, ни связи с командованием. Дивизия отходила в полосе главного удара 1-й танковой армии противника. И хотя основная часть этой армии уже овладела Ставрополем и продвинулась еще дальше на юг, вокруг нас было предостаточно вражеских войск, которые предназначались для уничтожения окруженных частей Красной Армии. Ослабленная до предела, 4-я стрелковая не могла оказать серьезного и продолжительного сопротивления этим войскам. Прикидывая так и этак, я все больше склонялся к мысли, что нужно попытаться вывести части из полосы 1-й танковой армии куда-нибудь в сторону.
Мои размышления прервал начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Наконечный. Его приятное лицо было спокойным и невозмутимым. Глядя на Михаила Федотовича, можно было подумать, что кругом воцарились мир и благодать. Он стал увлеченно рассказывать о том, что увидел и услышал, побывав в подразделениях. [94]
— Люди устали, очень устали, — сказал он. — Особенно тяжело приходится без воды. Но никакого уныния, никаких признаков упадка духа. Единственное, на что жалуются, так это на отсутствие боеприпасов. Бойцы считают, что именно сейчас в самый раз было бы прогуляться по немецким тылам...
Наконечный умолк. Своим присутствием, своим рассказом он и меня заставил приободриться. Замечательный был человек наш начподив, верный товарищ, стойкий и честный коммунист.
Не знал я тогда, на том кукурузном поле, что нам с Наконечным скоро придется расстаться и что свидимся мы только после войны.
Михаил Федотович мало рассказывал о себе. Биография у него была простая. Путевку в жизнь бывшему батраку дала Советская власть, которую он принял всем сердцем и вдохновенно защищал и в гражданскую войну, и в Отечественную. Он всегда нес людям свет и радость. Не подавлял окружающих ни авторитетом своей должности и звания, ни старшинством в возрасте. Напротив, всем своим обликом Михаил Федотович располагал к себе. Открытый взгляд теплых глаз, добрая улыбка, неторопливая, с украинским акцентом и непременными шутками речь, простота и правдивость — все это притягивало к нему бойцов и командиров.
Такие политработники, как Наконечный, были душой нашей армии. Они хорошо знали советского воина и умели благотворно воздействовать на него. Наш начподив был из славной плеяды тех, кто воспитывал в людях такие качества, которые делали их сильнее танков и самолетов. И то, что 4-я стрелковая дивизия в трудных условиях отступления оставалась организованной и дисциплинированной силой, лишний раз говорило о действенности партийно-политической работы, одним из организаторов которой был старший батальонный комиссар Наконечный.
После войны Михаил Федотович отправился на другой фронт — поднимать разрушенное и разграбленное врагом народное хозяйство. Он возглавил партийную организацию одного из районов Молдавии, многие годы был заместителем министра сельского хозяйства республики. И, как бывало на фронте, постоянно находился в самой гуще жизни: являлся депутатом Верховного Совета СССР, работал в высших партийных и государственных органах своей республики.
Но это было потом. А тогда, на длинной и тяжелой дороге отступления, я с благодарностью смотрел на своего [95] боевого товарища. Смотрел и думал, какой же ты, Михаил Федотович, тонкий психолог и добрый человек, коли понял, что не только рядовой боец, но и командир дивизии нуждается в ободряющем слове, в простом товарищеском участии...
Перед заходом солнца я вызвал командиров и комиссаров частей. Осунувшиеся и изможденные, подходили они ко мне, докладывали по уставу и садились под стог соломы. Сколько физических и моральных испытаний выдержал каждый из них! Но суровые лица выражали не растерянность и отчаяние, а твердость и решимость. Великая внутренняя сила заставляла этих людей идти на нечеловеческие лишения, помогала сохранить выдержку и самообладание. Этой силой была любовь к родной земле и твердая вера в нашу победу.
Люди самоотверженно выполняли свой долг. Действовали, как диктовала обстановка. Только вчера командир 39-го стрелкового полка капитан Терешков приказал сжечь две машины, у которых не оставалось горючего и которые могли попасть к врагу. А командир 40-го артиллерийского полка майор Калинин подорвал две 122-миллиметровые гаубицы. И тоже потому, что, оставшись без боеприпасов и горючего, они могли достаться фашистам. Комиссар полка батальонный комиссар Колечко рассказал мне, что командир батареи старший лейтенант Зверев и все его артиллеристы плакали, когда подрывали орудия. Плакали и все-таки подрывали. Другого выхода не было.
Вскоре все были в сборе. Обрисовав создавшуюся обстановку, я объявил решение.
Оно сводилось к тому, чтобы повернуть дивизию на девяносто градусов влево и следовать через хутор Подлужный, Подлесное, вдоль Большой Кугульты на восток. В районе Октябрьское пересечь железную дорогу и речку Калаус и далее, обходя Петровское (ныне Светлоград) с востока, идти на Благодарный и Буденновск. Мы знали, что в результате такого маневра попадем на черные земли, зато уменьшится вероятность встречи с немецкими танками.
39-му стрелковому полку, который назначался в авангард, приказывалось внезапным ночным налетом на хутор Подлужный уничтожить вражеский гарнизон и обеспечить дивизии движение на восток. За 39-м следовали 220-й стрелковый полк и дивизионные части, а замыкал колонну 101-й стрелковый. Все орудия, которые еще сохранились в 40-м артиллерийском полку, были распределены между стрелковыми полками на случай борьбы с танками. [96]
Осуществить намеченный план, к сожалению, не удалось. То ли фашисты не спали в ту ночь, то ли наши разведчики допустили какую-то промашку и преждевременно всполошили их, только внезапного удара по вражескому гарнизону в Подлужном не получилось. Завязался упорный бой, продолжавшийся более часа. Только к рассвету 39-му стрелковому полку удалось обойти хутор с флангов, овладеть им и начать движение на Подлесное. За ним устремились все остальные части.
Но потерянное время усложнило нашу задачу. Вскоре из Безопасного и Дмитриевского прибыли в район Поддужного моторизованные подразделения немцев с артиллерией и танками. Им удалось перерезать колонну дивизии пополам. В результате 39-й полк, дивизионные части и частично 220-й полк успели уйти в Подлесное, а 101-й стрелковый с небольшим количеством орудий 40-го артиллерийского полка и некоторые подразделения 220-го стрелкового полка остались в районе Подлужного, на косогоре между рекой Егорлык и дорогой Ростов — Ставрополь.
С колонной, которая вынуждена была задержаться в районе Поддужного, остался и я. Моя старая, покрытая густым слоем пыли эмка, стоявшая в центре косогора, превратилась в пункт управления боем. Отсюда, радуясь наметившемуся успеху, я наблюдал, как, миновав хутор Подлужный, поднимались в гору колонны передовых частей дивизии, уходя на Подлесное. Отсюда увидел то, что произошло дальше и до крайности осложнило обстановку. Около восьми утра 7 августа группа танков противника, прибывшая в район хутора Подлужный из Безопасного, соединилась с пехотой и артиллерией, подоспевшими из Дмитриевского. Заняв позиции по косогору восточнее реки Егорлык, гитлеровцы закрыли дорогу на восток нашей второй колонне.
Теперь нечего было и думать о движении через хутор Подлужный: там опять находились фашистские танки и орудия, начавшие обстреливать наши подразделения. Менее защищенным являлся участок от хутора Подлужного до Безопасного: противник еще не успел подтянуть сюда достаточно сил. Именно здесь и было решено пробивать вражеский заслон. Тут же, у эмки, был составлен план этой маленькой операции. Сводился он к тому, что 101-й стрелковый полк и другие подразделения, не успевшие проскочить через хутор Подлужный на восток, используя складки местности и кукурузные поля, отойдут километра на три-четыре в южном направлении, а где-то между Большой и Малой Кугультами переберутся через Егорлык, уничтожат заслон противника [97] и устремятся на восток, на соединение с главной колонной дивизии.
Для прикрытия маневра были выделены четыре орудия 40-го артиллерийского полка. Командующий артиллерией дивизии подполковник Сердюков добровольно вызвался возглавить группу прикрытия.
— Прошу вас задержать танки в Подлужном и не допустить их продвижения на юг, — сказал я Сердюкову. — Если продержитесь здесь два-три часа, наши части уйдут на 10–15 километров и будут спасены. Снаряды расходуйте экономно: сорок снарядов и четыре орудия, которые будут у вас, должны сыграть исключительно важную роль. С вами останется и счетверенная зенитно-пулеметная установка на автомашине. Используйте ее для отражения возможной атаки фашистов на ваши орудия. Майор Щербак говорил, что наводчик установки Павел Василенко очень храбрый и мужественный человек.
— Есть, товарищ генерал! — ответил Сердюков. — Задачу понял и выполню до конца. Разрешите действовать!
Я смотрел в серые глаза Сердюкова, в его открытое и бесхитростное лицо, смотрел и знал, что этот человек словами не бросается.
Получив разрешение, он не пошел, а побежал к орудиям.
Я по-прежнему оставался у эмки. С этой точки хорошо просматривалось все поле боя. Отсюда я видел, как командир 101-го стрелкового полка майор Щербак отдавал своим подразделениям распоряжения и как они торопливо уходили на юг, исчезая в дальнем кукурузном поле. Отсюда я видел разгоравшийся бой наших орудий с группой вражеских танков, стоявших в Подлужном и южнее его. Подполковник Сердюков был уже на месте и командовал расчетами. Вот он подбежал к одному из орудий и сам стал к прицелу. Выстрел был точный: фашистский танк, приближавшийся со стороны хутора, загорелся. Выстрелом из второго орудия был подбит еще один. Но тут и артиллеристы лишились одного орудия. Оно было разбито прямым попаданием снаряда. А вот и третий фашистский танк окутался огнем и дымом.
«Хорошо! — подумал я. — Молодцы ребята! Настоящие герои».
Петляя по полевым дорогам, я догнал 101-й полк в тот момент, когда он переправлялся через Егорлык, а его разведывательные подразделения уже завязали бой с мелкими [98] группами гитлеровцев восточнее реки. Задуманный маневр приближался к благоприятному завершению.
И вдруг где-то позади поднялась стрельба. Оглянувшись, увидел, что по дороге на Ставрополь движется большая колонна автомашин с понтонным парком, а с десяток броневиков, сопровождающих эту колонну, отделились от нее и направились в сторону 101-го стрелкового полка. Броневики, выстроившись в линию и ведя огонь на ходу, неумолимо приближались к реке.
Я знал, что в полку было три сорокапятимиллиметровых орудия, и они могли бы проучить обнаглевших немцев. Но для этих орудий не было ни единого снаряда.
Только подумал об этом, как мотор моей машины вздрогнул и заглох. Сомнений не было: нас обстреливали из броневика. Мы с водителем быстро выкатились на траву, а эмку тут же изрешетило длинной очередью крупнокалиберного пулемета.
Удар немецких броневиков был неожиданным, но, к нашему счастью, несколько запоздалым. Бойцы 101-го стрелкового, разбившись на мелкие группы и маскируясь то высокой травой, то кукурузой, перебрались на восточный берег Егорлыка. С каждой минутой они удалялись от Егорлыка. Речка эта хоть небольшая, но даже в жаркую пору ее берега оставались илистыми, и ни одна машина не рискнула бы переправиться через нее. Вражеские броневики остановились, постреляли немного по косогору на противоположном берегу, потом построились в колонну и умчались вслед за понтонным парком.
В общем потоке отходящих бойцов переправился через Егорлык и я. Ориентируясь по компасу, мы шли на восток, в направлении Подлесного.
Первую колонну дивизии, которая остановилась на отдых в 15 километрах восточнее Подлесного, догнали только к вечеру. Колонну возглавлял командир 39-го стрелкового полка капитан Терешков. Молодой, но опытный и волевой командир, он подчинил себе все части дивизии, которые утром прорвались вместе с его полком через Подлужный. Утолив жажду (в этих местах было достаточно воды), люди наслаждались заслуженным отдыхом.
Вскоре с небольшой группой артиллеристов, половина которых были ранены, к нам присоединился подполковник Сердюков. Артиллеристы дрались до последней возможности и покинули позицию лишь тогда, когда три орудия были разбиты, а для четвертого не осталось ни одного снаряда. [99]
В жарком бою группа Сердюкова подбила шесть вражеских танков и, сковав противника в Подлужном, не дала ему совершить маневр ни в сторону 101-го стрелкового полка, ни в сторону главной колонны дивизии. Изнуренные, предельно уставшие, но довольные собой, артиллеристы стояли молча, ожидая дальнейших указаний. Никто из них и не обмолвился о подвиге, который они совершили.
Сколько уже суток уставшая, обескровленная дивизия, не имея боеприпасов, горючего, связи с командованием, пробивалась через тылы противника, стараясь выйти к своим, к линии фронта. Редкий день обходился без боев — больших и малых, без встреч с гитлеровцами. И все-таки дивизия жила, сражалась, упорно стремилась к своей цели. Враг был будто бессилен перед ней.
Что это — везение или счастливое стечение обстоятельств? Такой вопрос естествен. Предвидя его, хочу обратить внимание читателя на несколько важных моментов. Начну с того, что в аналогичном положении оказалась в те дни не только 4-я стрелковая. Где-то рядом с нею параллельными курсами откатывались на юг ее соседи — 176-я и 230-я стрелковые дивизии полковника И. А. Рубанюка и генерал-майора Ф. В. Захарова, а также другие наши части и соединения. Бои, стычки с гитлеровцами возникали то тут, то там. Это, конечно, ослабляло силы немцев, замедляло их действия, отвлекало от главного, основного, к чему они стремились. Ведь у каждой их части, колонны были свои задачи, которые надо выполнять, свои рубежи, которых требуется достигнуть, и врагу не всегда было с руки ввязываться в затяжные бои, а тем более заниматься преследованием случайно встретившихся частей и подразделений Красной Армии. Борьбу с ними противник оставлял «на потом», а пока что танковые дивизии Клейста и войска Руоффа, подгоняемые из Берлина, рвались все дальше и дальше, к переправам через Кубань, к Майкопу. И, наконец, еще одно обстоятельство — не последнее по значению. Хотя фашисты и считали всех, кто остался у них в тылу, отрезанными, обреченными, мы придерживались на сей счет совсем иного мнения. Высокий моральный дух был присущ нашим воинам в самых трудных условиях отступления, он постоянно поддерживался благодаря действенной и непрерывной партийно-политической работе. Уж так устроены советские люди, что трудности и лишения еще больше сплачивают и закаляют их, укрепляют веру в успех, в окончательную победу. Так было и тогда. Именно в один из тех дней, проходя мимо группы бойцов, расположившихся на короткий [100] отдых, я услышал, как кто-то произнес слова, запавшие в сердце:
— Не унывайте, братцы, не вешайте нос. Кто сказал, что это последний наш привал? Последний привал будет в Берлине!..
Ночью дивизия продолжала свой марш на юго-восток. С каждым шагом все явственней ощущалось приближение линии фронта. А когда стали появляться наши разведывательные и связные самолеты, каждый с великой радостью понял: конец испытаний близок...
Вскоре я был отозван в распоряжение командующего только что созданной Северной группы войск Закавказского фронта генерал-лейтенанта И. И. Масленникова. Из бойцов и командиров, оставшихся в соединении, был сформирован полк, хорошо проявивший себя в последующих боях.