Комсорг батальона
На третий день пребывания в Одессе меня вызвали в штаб батальона к заместителю командира по политчасти. Шел садом уже в темноте. Ошалело пели скворцы. Гомона, щебета, посвистов — на весь сад. Остановился я, прислушался. Порхают веселые птахи, и нет им дела до того, что идет война...
— Понравился концерт? — послышалось вдруг из темноты.
— Так точно, товарищ капитан! — ответил я, узнав по голосу Алексея Ляшенко — помощника начальника политотдела дивизии по комсомольской работе.
Молодой, симпатичный офицер — мой земляк: из Краматорска. Внешностью немного похожий на нашего Гришу Верника, смуглый, подвижный, горячий Ляшенко был частым и желанным гостем в полку и в нашем батальоне.
— К Дудченко? — спросил капитан.
— К нему. А откуда знаете?
— Был сегодня, товарищ Роменский, разговор о тебе в политотделе. Старший лейтенант Дудченко рекомендовал тебя комсоргом батальона. Как, согласен?
Новость эта меня озадачила. Мысленно представил себе нынешнего нашего комсорга старшего сержанта Николая Никишина: смелый, решительный парень, его все [77] знают и уважают в батальоне, в бою он появляется на самых ответственных участках. Сумею ли быть таким?
— Не знаю, справлюсь ли? После такого комсорга, как Никишин...
— Думаю, справишься. Опыт у тебя есть, да и комсомольский стаж еще довоенный. Сколько времени ты комсоргом в минроте?
— Четыре месяца.
— Ну вот! Мы давно в политотделе о тебе вели разговор. Хотели забрать в другой полк, но Дудченко не отдал...
Мы зашли во двор, где помещался штаб батальона. Старший лейтенант Дудченко ждал нас. Завели речь о комсомольской работе в батальоне, о формах и методах политико-воспитательной работы с молодежью.
Вошел Николай Никишин. Теперь Ляшенко сказал, что политотдел дивизии переводит Николая комсоргом 3-го батальона. Николай тут же передал мне список комсомольцев, ведомости уплаты членских взносов, кое-какие свои записи, и мы распрощались.
Не успела закрыться дверь за ушедшим Никишиным, как вошел Владимир Фазанов, с недавнего времени ординарец Дудченко, держа в руках новую гимнастерку с капитанскими погонами на ней. Узнав, в чем дело, мы с Ляшенко поздравили Ивана Андреевича с присвоением ему очередного воинского звания. На груди боевого политработника капитана Дудченко уже красовались три ордена.
С замполитом мы наметили на завтра провести комсомольское собрание, подготовкой которого мне предстояло заняться прямо с утра. В конце беседы Дудченко сказал:
— На сборы тебе, Антон, два часа. Квартировать будем вместе. Вечером обговорим детали подготовки собрания.
Вернулся я в роту. Лейтенант Черненко, как всегда, был немногословен: [78]
— Жаль отпускать тебя, Антон, но начальству виднее. Мы желаем тебе, Антон, успехов на комсомольской работе...
Стал я комсомольским работником.
Вечером беседа с замполитом продолжилась. Похаживая по комнате, Иван Андреевич давал советы, как лучше войти мне в комсомольскую жизнь батальона, как подготовить собрание.
— Подбери себе в комсомольский актив ребят получше, — говорил он. — Я помогу. Не стремись все сделать сам. В одиночку, брат, много не наработаешь. Планируй свои дела, учись работать с молодежью умом и сердцем, помни: готовых рецептов нет и быть их не может. К каждому человеку нужен свой, особый подход...
Хотя кончили мы разговор уже за полночь, спать не хотелось. О многом передумал я в ту ночь. И снова, уж в который раз, про себя повторял слова замполита: «Работать умом и сердцем...»
С утра занялся подготовкой собрания. Помогали мне Ляшенко, Дудченко и ставший лейтенантом парторг батальона Дмитрий Логвинов, который привлек к этому и некоторых молодых коммунистов.
За день мы с Ляшенко обошли почти все подразделения батальона, встретились с комсомольскими активистами.
Не забыли зайти и в минроту. Сразу же завязалась беседа с бойцами.
— О подвиге капитана Бахирева на Днепре слышали? — спросил капитан. — Ему недавно присвоили звание Героя Советского Союза.
— Слышали, комсорг рассказывал, — ответил кто-то из молодых минометчиков.
— А Роменский вам рассказывал, как он командира полка спас?
— Нет.
— Зачем же обо мне, товарищ капитан? — вмешался [79] я. — Давайте лучше я расскажу о разведчике Азаханове. Вот он — настоящий герой...
— Можно и о нем, — одобрил политработник, а сам начал рассказывать молодым красноармейцам о событиях у Грушевского Кута, когда, спасая полковое знамя, погиб любимец полка капитан Владимир Бахирев, о том, как мы вели бой с превосходящими силами противника.
Зазуммерил ротный телефон, к нему позвали капитана Ляшенко. Оказалось, приехал начальник политотдела полковник А. М. Гриценко и всех политработников полка приглашал на совещание.
Совещание у начальника политотдела длилось больше часа. Речь шла об улучшении партийно-политической работы в ходе предстоящих боев. Полку ставилась задача в ближайшее время быть готовым к форсированию Днестра для захвата плацдарма на его западном берегу.
Начподив сказал так:
— Опыт преодоления водных преград у вас есть. Подготовьтесь сами, подготовьте личный состав с ходу форсировать реку. Помните, товарищи: плацдарм надо создать обязательно...
После совещания капитан Дудченко сообщил о присвоении мне воинского звания «гвардии старший сержант» и вручил выписку из приказа командира полка.
— Поздравляю! К собранию одеть лычки! — нарочито сурово приказал замполит.
Вечером комсомольцы батальона пришли на свое собрание. Обсуждалась повестка дня: «Комсомолец, тебя ждет как освободителя Советская Молдавия». Первым выступил капитан Дудченко. Он представил меня как комсорга батальона, рассказал о задачах, которые предстоит решать организации в ближайшее время.
Начались выступления. Их было много, по-фронтовому коротких, сдержанных. Каждый прежде всего заверял командование, что он и его товарищи не пожалеют сил для выполнения боевого приказа. [80]
— Буду сражаться с врагом по-комсомольски, — сказал, поднявшись, Николай Куприн, взводный агитатор, и тут же сел на место.
— У тебя все? — спросил я.
— Все, товарищ комсорг. Дело ведь предельно ясное.
— Плацдарм мы возьмем, нам не впервой, — заявил от имени артиллеристов сержант Бровченко.
На собрание пришел военкор дивизионной газеты «Победа — за нами!» Григорий Гогоберидзе, популярный в соединении поэт. Он прочитал написанное им, но еще не опубликованное стихотворение «И снова в путь, и снова в бой!». Уже после войны я разыскал его в подшивке вашей дивизионки. Там были такие строки:
Кругом поля, степные дали,В Одессе мы долго не задержались. Полк, поднятый по тревоге, форсированным маршем двинулся на северо-запад, к Тирасполю.
Ровные зеленые поля, на которых уже трудились крестьяне освобожденной от врага Украины, вскоре сменились цветущими садами.
Перед вступлением на молдавскую землю мы остановились на привал. Задымили кухни, забегали старшины.
Уставшие от более чем тридцатикилометрового перехода, стрелки расположились вдоль небольшого ручья; чуть в стороне — пулеметная и минометная роты. [81]
Потянуло меня к своим. На ужин пошел к минометчикам. И повод к тому был: в дивизионке, точно по заказу, была опубликована заметка о подвиге разведчика Азаханова. А ведь я обещал рассказать о нем красноармейцам из нового пополнения.
В нашей беседе я попросил принять участие бывалых воинов минроты Григория Верника и Макара Шматова. Они знали Азаханова еще раньше меня. Уселись мои слушатели полукругом. Вынул я газету, стал читать:
— «Когда нужно добыть особо важные и подробные сведения о противнике, когда это очень трудно сделать, в разведку посылают опытного воина товарища Азаханова. «Этот не подведет», — уверенно говорит о нем командир».
Дальше мы стали вспоминать эпизоды из боевой биографии разведчика.
— А награды у него есть? — не утерпел все тот же молодой боец.
— Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу», — ответил Верник.
— Слыхал я, — заметил Макар Шматов, — что и к высшей награде его представили.
— За последний случай и следует, — сказал подошедший к нам Тулубаев.
Да, Сапархон тогда обеспечил успех действий всего нашего полка. Нам предстояло пройти трудный путь, и все ночью, по пересеченной местности, в осоке. Обстановка осложнялась еще и тем, что противник, окруженный нашими частями, непрерывно предпринимал отчаянные попытки прорваться на стыках подразделений и выйти к своим основным силам. Одну из больших вражеских групп и установил в темноте Азаханов. Проверив направление ее движения, он понял, что совершается глубокий обход наших подразделений, представлявший большую угрозу для наступающих. Тогда разведчик решился на дерзкий шаг: чтобы точнее установить количество немцев, он въехал верхом едва ли не в боевые порядки [82] гитлеровцев. Когда же они опомнились и подняли стрельбу, Азаханов уже скакал обратно. Лошадь под ним убили, самого ранили в руку. Отстреливаясь из автомата, он отошел и вовремя доложил командиру о замысле врага. Старательно рассчитанный внезапный удар с тыла мы встретили хорошо подготовленным ответным контрударом.
— Вот он какой, наш Азаханов! — закончил я свою беседу. — Теперь, ребята, поужинать бы. Примете чужого один раз на довольствие?
— Ну, какой же ты чужой, — отозвался Верник. — Комсорг, он везде должен быть своим... Держи! — И Григорий протянул мне дымящийся котелок.
Впереди Днестр, на его восточном высоком берегу расположился Тирасполь. Вечером мы заняли оборону на берегу реки, которую нам предстояло форсировать в самое ближайшее время.
Время «Ч» наступило той же ночью. У селений Чобручи и Карагаш, против села Копанка, мы и преодолели Днестр. Высадившись на правом берегу, воины нашего батальона отбили у фашистов село и небольшой пятачок, тем самым создав негромкий по известности, но важный копанский плацдарм. По приказу командования любой ценой захватить, удержать и попытаться расширить его подразделения настойчиво пробивались в глубину вражеской обороны.
А потом мы день и ночь вели непрерывные бои за отвоеванный у врага клочок земли. Гитлеровцы прикладывали все усилия, чтобы спихнуть нас в реку, утопить в ней. Крутой, обрывистый правый берег давал им некоторое превосходство. Но, вцепившись в плацдарм, воины по-гвардейски стояли насмерть.
Фашистские самолеты почти беспрерывно бомбили Копанку и плацдарм, много раз перепахивали занятый нами участок артиллерия и минометы. Дрожала, стонала земля, осыпались окопы, траншеи, ходы сообщения. Кажется, [83] ничего уже не могло остаться живого на переднем крае, но стоило только противнику бросить в атаку пехоту, оживали неприступные для него наши окопы и траншеи.
Особенно трудным был день 26 апреля 1944 года. Солнце уже катилось к закату, когда после короткого и обманчивого затишья вокруг снова забухали разрывы снарядов, поднимая и разбрасывая в стороны землю, деревья, все живое и мертвое. Осколки срезали поредевшую листву, обугленные ветки, губили уже изуродованные деревья, убивали и калечили людей.
Артиллерийская подготовка кончилась так же внезапно, как и началась. Гитлеровцы пошли в очередную атаку. По всему нашему переднему краю захлопали одиночные винтовочные выстрелы, вышибая из плотной цепи атакующих то одного, то другого фашиста. Подгоняемые офицерами, немецкие солдаты ускорили шаг, настойчиво стремясь приблизиться к нашим позициям. Из-за реки в бой вступили артиллеристы, с плацдарма — минометчики. Когда расстояние до вражеских цепей сократилось до двухсот метров, дружно и грозно застрекотали ручные и станковые пулеметы.
Немцы не выдержали, откатились с огромными потерями в свои траншеи. Эту вечернюю атаку мы отбили большой ценой. Ряды защитников плацдарма редели. В стрелковых ротах оставалось по 15–17 активных штыков. В одной из схваток погиб командир 4-й роты. Командование принял последний из уцелевших сержантов коммунист Иван Самарин. Я пошел на правый фланг батальона, где находился расчет нашего «максима». Пулеметчики мне были знакомы еще со времени марша из Одессы к Днестру. А совсем сдружились мы, когда мне пришлось помогать им подтаскивать «максим» при высадке нашего десанта на плацдарм. Расчет отличался спокойствием и слаженностью в бою, пулемет всегда работал безотказно. Это были братья Плахотнюки, Алексей и [84] Даниил, комбайнеры с Херсонщины, немолодые уже, серьезные люди. Не один раз выручали они пехотинцев в критические минуты боя. Потому командиры ставили расчет «максима» на самых ответственных участках, обычно на флангах батальона. И на этот раз братья разместились в самом краю траншеи, где был стык нашего 2-го и левофлангового батальонов одного из полков 333-й дивизии.
Подошел к ним и сразу увидел, что здесь окопались бывалые солдаты: тщательно замаскирована удачно выбранная огневая позиция, хороший сектор обстрела. И окоп как-то выглядит по-особенному — чистенький, уютный, все здесь к месту: слева — коробки с лентами, справа — ниша для гранат, тут же лежат и две противотанковые связки.
А сами братья закусывают: открыли банку свиной тушенки и едят, сидя на корточках друг против друга, так же деловито и обстоятельно, как и воюют.
— Хлеб да соль!
— Присаживайся, сержант, к нашему столу, — приглашает старший — Даниил. Он отрезал ломоть черного хлеба, положил на него горку консервов и протянул мне: — Небось проголодался.
— Спасибо.
— А я не за спасибо угощаю, — весело подмигнул пулеметчик. — Дай-ка, комсорг, бумаги клочок.
Получив от меня лист бумаги и подложив под него мою полевую сумку, он уселся писать письмо жене.
— Ты, браток, понаблюдай тут, чтоб, часом, фриц какой не подполз, а я малость подкопаю, — сказал мне Алексей и принялся углублять свой окоп. — А то, слышь, гудит. Видать, танки... Данила, слышь-ка, ты бы еще одну связочку смастерил. Нас ведь теперь трое, а их только две. — И уже снова ко мне: — А может, ты тут временный? Скоро и того... тю-тю... убежишь от нас?
— Не обижай парня, братуха, — осадил брата Даниил. — Нехорошо это. [85]
— Да он — свой, шутку поймет. Я так, промежду прочим. Извини, парень, не хотел тебя обидеть.
Даниил Нестерович продолжал усердствовать над письмом. Да не дописал он его. Противник начал очередную атаку, внезапно, без артподготовки. Обгоняя пехоту, на нас устремились танки. Один из них шел прямо на наш окоп, чуть левее второй, за ними — пехота, автоматчики. Соседи тоже вступили в единоборство с четырьмя танками.
Алексей взялся было за связку гранат, но его опередил молоденький солдат из стрелковой роты. Перевалив через бруствер, он юркнул за обгорелый пень, потом вскочил и побежал навстречу танку, видно рассчитав, что находится в «мертвой зоне» и орудие и пулемет ему не опасны.
— Данила, прикрой, а то срежет парня гад ползучий, бей по пулемету!
— Не учи, сам знаю!
Очередь из «максима» прошлась по танку, не причинив ему никакого вреда. В этот момент красноармеец метнул гранату. Но и после взрыва танк продолжал двигаться. Или поторопился боец, или сил у него не хватило угодить под гусеницы. Машина двинулась прямо на солдата и стала утюжить траншею боевого охранения, где он укрылся.
Что с ним, жив ли?
Теперь настал мой черед. Пулеметчики свою задачу выполнили: отсекли пехоту противника. Взял я из ниши связку гранат и по-пластунски двинулся навстречу танку. Ползти пришлось недолго: метрах в двадцати от окопа мы и встретились с ним. До сих пор стоит он у меня перед глазами, этот танк. Связку я бросал из укрытия, чуть сбоку, и угодил прямо под гусеницу. Взрыва почему-то не слышал, а видел только, как машина резко покачнулась и тут же остановилась. Двое немцев попытались было уйти через верхний люк, но их сразил из автомата [86] Алексей. Третий танкист продолжал стрелять из пулемета. Кто-то из пехотинцев подполз к машине с другой стороны и метнул то ли гранату, то ли бутылку с горючей смесью. Танк сразу же задымил. Слева горел еще один. Две машины подбили и наши соседи справа.
Но гитлеровцы продолжали наседать, хоть вся поляна перед передним краем была завалена их трупами. И вдруг в нашу сторону из фашистских цепей плеснулись струи пламени, сжигая, испепеляя все впереди. Немцы применили огнеметы. Горели земля, деревья, тонули в море огня люди... Казалось, что от него нет никакого спасения.
Меня охватил доселе неведомый мне ужас, который как бы притормозил мои действия. Мои товарищи тоже впали в какое-то оцепенение, а когда спохватились, фашисты уже были перед нами. И мы бросились в отчаянный, может быть последний, бой — черные, опаленные, страшные. Нас было мало, но злость и ненависть к врагам удесятеряли силы каждого. Никто не отступил, не отдал фашистам обороняемой им пяди земли. И не выдержали немцы, откатились назад. Это была последняя и безуспешная их попытка столкнуть нас с плацдарма. Рубеж остался за нами.
Видимо, командование полка основательно тряхнуло свои тылы, и к утру на передовой появилось небольшое подкрепление — писари, портные, сапожники, повара, санинструкторы, выздоравливающие из санчасти. Удержать плацдарм во что бы то ни стало!
Перед рассветом меня вызвал к себе в блиндаж капитан Дудченко. Туда уже пришел и парторг батальона лейтенант Логвинов. Его белокурые волосы почернели от гари, копоти и порохового дыма. Изможденный вид замполита говорил о том, что и он совсем мало спал в последние дни. Усталость всех нас валила с ног.
— Докладывайте, только коротко, о событиях прошлого дня, — приказал капитан. [87]
Мы знали, что ему надо писать политдонесение. Рассказали каждый о своей подопечной роте, назвали имена отличившихся, состав членов ВКП(б) и ВЛКСМ в партийных и комсомольских организациях подразделений.
— Это ты танк подбил? — спросил меня Дудченко.
— Первым пошел на танк комсомолец Иван Парубочий из четвертой роты. Потом я. А доконал его сержант Самарин, он и ротой командовал.
— Оба живы?
— Солдат погиб, а сержант ранен, в санчасти.
— Жаль. Теряем таких героев!
Закончив писать политдонесение, капитан коротко, но убедительно распорядился:
— А теперь спать. Разбужу сам.
Он покинул блиндаж, а мы с Дмитрием Логвиновым отпили из его фляги по нескольку глотков воды и тут же уснули.
Разбудил нас ординарец замполита Володя Фазанов:
— Вот вам по паре белья и обмундирования, спускайтесь вниз по балке, там, за минротой, баня. Капитан ждет вас уже.
Баня, вот это да! Дудченко уже помылся, ждет нас.
— Поговорить надо. А пока ополоснитесь, — сказал он.
Когда мы, чистые, порозовевшие и нарядные, пришли в блиндаж замполита, он предложил нам план мероприятий по подготовке к Первомаю. На передовой царило затишье — противник выдохся. И это облегчало нашу задачу.
Дудченко и Логвинов собрали оставшихся коммунистов, провели партийное собрание. Отличившиеся в последних боях воины были приняты в партию. Комбат поставил перед ними задачу, которая по-прежнему сводилась к одному: удержать плацдарм!
Прошли и ротные комсомольские собрания. Молодые бойцы подавали заявления с просьбами принять их в члены ВЛКСМ. Стал комсомольцем и мой земляк из Артемовска [88] Владимир Фазанов. В подразделениях были выпущены стенгазеты, боевые листки, в которых рассказывалось о защитниках копанского плацдарма. В полку наладилось регулярное снабжение боеприпасами, продовольствием. Помылись все и очистились, привели в порядок обмундирование и снаряжение. Всюду чувствовалось приподнятое, предпраздничное настроение. Иван Андреевич Дудченко обошел весь передний край, побеседовал почти с каждым красноармейцем, сержантом, офицером, выявляя их нужды и запросы.
Хорошо потрудились и тыловые подразделения полка, особенно старшины. Самым заботливым и разворотливым, по-моему, был Федор Тулубаев. Минометчики выглядели более подтянутыми, аккуратными.
В конце апреля комсоргов батальонов и полков вызвали в политотдел дивизии на семинар, в котором приняли участие почти все работники политотдела во главе с полковником А. М. Гриценко. Мы говорили о задачах комсомольцев в наступлении, обменивались опытом своей работы. В заключение двухдневного семинара выступил генерал Г. П. Карамышев. Он сказал, что в обороне долго сидеть не придется и что полки должны готовиться к наступательным боям. Мы приняли заявление командира с восторгом.
Возвращаясь с Николаем Никишиным с семинара к себе в батальоны, мы встретили на переправе командира нашей пулеметной роты старшего лейтенанта Иванова, который шел из госпиталя в полк. Не везло ему. У себя в роте он, как правило, задерживался не больше месяца. Не успеют хорошенько зажить раны, как снова в госпиталь.
— Как там мои гвардейцы? — спросил Иванов, когда мы обменялись рукопожатиями.
— Ждут вас, — ответил я. — Поубавилось народу в роте, из «стариков» осталось только два расчета: братья Плахотнюки и Гайворон с Черновым. [89]
— Говорят, жарко было?
— Очень! Тяжелые были бои. Сейчас легче, в обороне стоим.
— А огнеметы страшная штука?
— Не так чтоб уж очень, но неприятная вещь. Второй раз не хотелось бы попадать под их огонь.
Никишин распрощался и свернул в свой батальон, а мы с Ивановым направились в землянку комбата. Встретил нас его заместитель по строевой части капитан Глинин. Обрадовался он старшему лейтенанту. Тот доложил о своем прибытии и попросил разрешения немедленно отправиться в роту.
Я вызвался проводить Иванова к его пулеметчикам. Вышли из блиндажа и стали подниматься вверх по тропинке в небольшой лесок, за которым располагались минометчики, а там недалеко — передний край и КП командира пулеметной роты. Вдруг слышу: шуршит мина. Угодила в дерево и громыхнула у нас над головами. Мне ничего, а Иванову осколки впились в бедро и плечо. Надо же!
Он только и сказал:
— Вот так... По счету — седьмое, а всего дырок — тринадцать, чертова дюжина...
Перевязываю его, а он сидит, молча смотрит за окраину лесочка, где проходит передний край, и крупные слезы катятся по его щекам. Знаю — не от боли это, а от огорчения. Как не понять человека!
— Слушай, комсорг, будь другом, позови хоть кого-нибудь из моих ребят, — попросил старший лейтенант. — Поговорить охота со своими...
Добрались мы до минроты, бойцы помогли раненому офицеру войти в блиндаж, а я побежал к пулеметчикам. По пути встретил капитана Дудченко и рассказал ему обо всем. Он, конечно, огорчился и быстро направился в расположение минроты. [90]
— Иванов просит повидаться со своими ребятами. Можно? — спросил я у капитана.
— Можно, только с подменой. Посиди сам у пулемета, пока Плахотнюки и Гайворон с Черновым сбегают к своему командиру...
Фашисты решили испортить нам праздничное настроение. Утром 30 апреля они начали обстреливать передний край из орудий и шестиствольных минометов. Снова потери... Обстрел, а потом бомбежка наделали много бед и в наших тылах. В довершение всего к вечеру задождило, и, видать, надолго. Совсем неуютно стало на передовой: зябко, сыро, грязь...
Мы сидели с парторгом в блиндаже, дрожа от холода и сырости, и ждали замполита. Он около полуночи вернулся из штаба полка со связкой листовок, в которых было изложено содержание первомайского приказа Верховного Главнокомандующего.
Надо было скорее распространить их в подразделениях. Дудченко разделил листовки на три части: одну, побольше, оставил себе, остальные вручил мне и парторгу лейтенанту Логвинову, проинструктировал, как вести разъяснительную работу и беседы с личным составом подразделений, сказал, кто куда идет.
Вскоре мы все трое, проверив исправность автоматов, отправились в свои подопечные подразделения. Мне поручили 4-ю стрелковую роту и боевое охранение.
— Нужно бы в боевое охранение мне самому идти, — вдруг сказал замполит. — Неровен час, заблудишься... Словом, сынок, гляди в оба, будь поосторожнее...
Траншеи и ходы сообщения переднего края я знал хорошо и шагал уверенно. Дождь все лил как из ведра, выл ветер.
В блиндаже командира 4-й роты кроме него самого сидели парторг, комсорг и три агитатора взводов. Я раздал им листовки и вышел вместе с парторгом роты сержантом Иваном Самариным. Он позавчера возвратился из медпункта, [91] ходил прихрамывая и с наклейкой на затылке. В медсанбат Иван, когда его ранило, идти отказался. Капитан медслужбы Фира Петровна Френис, командир санроты, недоумевала, куда девался от нее сержант. А он просто улизнул на передовую. Хороший человек Самарин, душевный. Умудренный жизненным опытом, он старался всем помочь, особенно молодым воинам.
— Куда теперь направляешься, Антон? — спросил Иван.
— В боевое охранение, к пулеметчикам.
— Дорогу к ним найдешь?
— Найду, не раз уже бывал там.
— А то пройдем вместе.
— Спасибо, сам доберусь, куда тебе с твоей-то ногой?..
По траншее я дошел до знакомого места, где раньше стоял пулемет братьев Плахотнюков, выбрался наверх. Дождь утих, но ветер не унимался. Казалось, он дует со всех четырех сторон, сырой, неприятный. Темно хоть глаз выколи. Прошел знакомые ориентиры — никого нет, потом заметил глубокий окоп с двумя «усами» вправо и влево. Здесь вроде бы было боевое охранение. Но куда же девались бойцы? Значит, сбился я с пути, заплутался окончательно. Надо возвращаться в роту. Постоял, прислушался и пошел обратно, перепрыгнул через траншею и чуть было не распластался в глиняной жиже. Вдруг осенило: откуда глина? В наших окопах ведь ее не было. Прошел еще немного — дорога, вдоль дороги — лесопосадка. Все новое, незнакомое. Впереди мелькнули две тени, послышалась немецкая речь. Я быстро укрылся в посадке. В нескольких метрах от меня прошли два гитлеровца; судя по их разговору, они искали обрыв телефонного провода. Значит, я прошел уже немецкий передний край. Солдаты прошли еще метров сто, обнаружили обрыв, починили линию и повернули обратно. Громко разговаривают, проклиная войну и плохую погоду. [92]
Один из них, проходя мимо меня, споткнулся и уронил в грязь винтовку.
— Хенде хох! — крикнул я, выходя из-за деревьев.
Немцы оторопели. Второй солдат отбросил винтовку и неожиданно спокойно, почти дружелюбно сказал:
— О-о, рус Иван! Гут! Гут!
И оба они подняли руки. Я приказал гитлеровцам опустить руки и двигаться в сторону переднего края.
— Карашо! — закивали они и сами ускорили шаг, так как уже начало светать. Да, немцы были уже не те, что в сорок первом! Выколотили мы из них нацистский дух. Сами еще не часто сдавались в плен, но при удобном случае поднимали вверх руки охотно.
Мы благополучно миновали передовую линию и напоролись на наше боевое охранение. Хорошо, что кто-то из бойцов узнал меня и крикнул остальным, чтобы те не стреляли. Иначе все могло кончиться для меня скверно.
В окопе я вынул из полевой сумки первомайскую листовку, передал ее пулеметчикам.
— Что будет неясно, ребята, днем растолкую, а сейчас, сами видите, некогда: надо поскорей добраться до траншеи.
Крепко досталось мне от замполита! Но это потом. А при комбате Дудченко даже похвалил меня:
— Молодец, комсорг, сразу двух фрицев прихватил...
Мы, перед тем как отправить пленных в штаб полка, допросили их, как могли. Солдаты охотно отвечали на все вопросы и заявили, что давно уже хотели сдаться, но не знали, как это сделать. Такое и другие пленные говорили, да мы не очень-то им верили. Но эти, видно, не лгали. Рассказали, что оба крестьяне, земляки, трудились на своей земле, но пришел Гитлер, и их погнали на войну. Убивать они, мол, никого не хотели и довольны, что так все произошло...
Так закончились мои приключения в ночь под Первомай 1944 года. Уже на рассвете я получил хорошую [93] взбучку от капитана Дудченко. Но мне показалось, что он корил не столько меня, сколько сам себя за то, что не пошел вместе со мной.
В середине мая наш полк сняли с передовой и отвели за Днестр, под Карагаш и Чобручи. Больше суток нас никто не тревожил, и мы всласть отсыпались.
А потом батальону было выделено место расположения на период пребывания во втором эшелоне. В свой район мы вышли ранним утром, шагали строем, с песнями. Шли степью. Вдоль дороги зеленели поля. Радостно было сознавать, что есть и твоя доля, твой солдатский вклад в освобождение этих волнующих сейчас сердце степных просторов!
Мы начали ставить палатки, рыть окопы, землянки, оборудовать огневые позиции. Все тщательно маскировались.
Батальон принял пополнение. Как раз тогда капитана Соловьева перевели в соседний полк, а нашим комбатом стал капитан Георгий Ильич Корнеев.
Высокий, худощавый и плечистый, он вышагивал перед строем подразделения как-то особенно твердо, уверенно и неторопливо. Всем нам это в тридцатилетнем офицере понравилось. Позже мы узнали, что мыслил Георгий Ильич так же уверенно и основательно, как и ходил по земле. Прежде чем принять какое-то решение, капитан обдумывал разные его варианты, советовался со своими заместителями и начальником штаба. Мы никогда не слышали, чтобы комбат кричал на кого-нибудь или повышал голос, он всегда отличался завидной выдержкой и уравновешенностью, умел в сложной обстановке без окриков и ругани повлиять на ход событий, воодушевить людей. Словом, человеком большого ума и щедрого сердца был наш новый комбат.
Для нас с парторгом Дмитрием Логвиновым работы [94] заметно прибавилось. Мы спешили из одного подразделения в другое: уточняли списочный состав коммунистов и комсомольцев, создавали новые партийные и комсомольские организации, подбирали актив, помогали командирам подразделений в расстановке опытных, обстрелянных бойцов, стремясь к тому, чтобы в каждом отделении, расчете были коммунист и два-три комсомольца.
Партийные и комсомольские организации заметно пополнили свои ряды. Но многое еще предстояло нам сделать, чтобы молодые коммунисты и комсомольцы смогли стать надежной опорой командиров в укреплении воинской дисциплины, порядка и организованности в подразделениях.
Началась боевая учеба. Мы постигали суворовскую «науку побеждать». Большую часть суток проводили в поле, под палящим солнцем. Днем изучали уставы, оружие, занимались строевой подготовкой, проводили боевые стрельбы, а ночью — марши, кроссы, тактические учения. Учились все: бывалые, закаленные воины и не нюхавшие пороху бойцы. Ветераны передавали боевой опыт молодежи. Снова и снова, уже в который раз, воины окапывались, преодолевали препятствия, резали колючую проволоку, ходили в атаки, штурмовали доты и дзоты... Стало понемногу все это надоедать, команды исполнялись уже без особого рвения. Командир батальона сразу это заметил и вызвал к себе меня и Логвинова.
— Устали люди, это верно, — сказал капитан Корнеев, — но снижать темпы боевой учебы нельзя. Надо чтобы люди преодолели психологический барьер. А помочь им в этом должны коммунисты и комсомольцы. Давайте вместе подумаем, как это сделать...
Решили начать с выпуска боевых листков, листовок-»молний» и стенных газет. Замполит одобрил наше решение.
...В пятой роте идут стрельбы. Отлично выполнили упражнение знакомые мне красноармейцы Мелентьев и [95] Смолярчук, а Белов и Лысенко стреляли неважно. Мы с редактором боевого листка бойцом Ковалевым сразу же отметили передовиков и отстающих в листке-»молнии» и укрепили его на дереве при подходе на огневой рубеж. Белов недовольно заворчал, а Лысенко подошел и напрямик заявил:
— У нас в селе говорят: «Одно дило языком молоты, а друге дило — плугом пэрты». Малювать вы все мастера, а вот стрелять...
Тут ответить можно было только делом. С разрешения командира роты мы с Ковалевым вышли на огневой рубеж.
Стрелял я вообще-то неплохо. Но волновался все же: вдруг теперь случайно пошлю пули за молоком? Хорош будет пример! Постарался быть как можно спокойнее. И вот объявлен результат: у меня из 30 возможных 28 очков, у Ковалева — 26. Отлично!
О чем-то пошептались в сторонке Белов и Лысенко, потом первый подошел ко мне.
— Товарищ старший сержант, позаимствуйте мне такой вот листочек, — попросил он. — Хочу выпустить листовку...
Дал я ему чистый бланк, и скоро была готова листовка: «Гвардейцы, стреляйте так, как комсорг батальона и наш агитатор красноармеец Ковалев!»
А вскоре произошел и такой случай. Мы с лейтенантом Логвиновым пришли в минроту навестить товарищей и познакомиться с новым ее командиром капитаном Ефимом Левицким.
Минометчики упражнялись в наводке. Как будто все было хорошо, но один из расчетов не укладывался в норматив. Командир расчета теперь уже старший сержант Николай Линник сетовал:
— Где-то теряем драгоценные секунды, а где, не пойму... [96]
— А что, гвардейцы, покажем молодежи, на чем они теряют время? — спросил лейтенант Логвинов.
Из ветеранов минроты мы составили боевой расчет: командир — Гриша Верник, наводчик — Дмитрий Логвинов, я — второй номер, Макар Павлович Шматов — третий. Разобрали миномет по-походному, а по команде «К бою!» развернули его и установили в два раза быстрее, чем расчет Линника. Каждый из нас провел детально разбор своих действий с дублером. Это им помогло. После упорной тренировки расчет стал укладываться в норматив.
Тяжело минометчикам. Потаскай-ка изо дня в день ствол, двуногу-лафет или опорную плиту, когда каждая деталь весит больше пуда. Но ребята не ропщут, учатся добросовестно. И мы им должны помогать и советом, и, как сегодня, личным примером. Это ведь тоже политработа!
Да и кому легко? Пулеметчикам, петеэровцам, артиллеристам, пехотинцам? Всем тяжело, все устают, но упорно осваивают ратную науку, приобретают необходимые в бою солдатские навыки.
По всему расположению развесили мы большие, приметные аншлаги: «Тяжело в ученье — легко в бою!», «Больше пота в ученье — меньше крови в бою», «Учись стрелять по врагу без промаха», «Остановился — окопайся в рост!».
Прошли две недели учебы. В заключение состоялся строевой смотр всего соединения, на котором присутствовали командующий 46-й армией генерал-лейтенант И. Т. Шлемин и член Военного совета армии генерал-майор П. Г. Коновалов.
Была еще одна причина посещения дивизии армейским командованием. После строевого смотра генерал И. Т. Шлемин от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил соединению орден Богдана Хмельницкого II степени. [97]
Многие отличившиеся в недавних боях гвардейцы тоже получили награды. Среди награжденных были и мои боевые друзья-минометчики Павел Черненко, Федор Тулубаев, Григорий Верник, Николай Линник, Макар Шматов. Вручал награды командир дивизии генерал-майор Г. П. Карамышев. Бывшему комсоргу нашего батальона Николаю Никишину был вручен орден Отечественной войны I степени, мне — орден Славы III степени.
Через два дня полк выступил на передовую. Ночью мы прошли через Слободзею, в Чобручах переправились в плавни и, сменив части соседней дивизии, заняли оборону по старому руслу Днестра перед населенным пунктом Талмазы.
Против нас стояли румынские части. Это мы быстро определили. Многие румыны воевать не хотели, вели себя в обороне беспечно, вступали с нами в переговоры, а некоторые при первой же возможности сдавались в плен.
Пулеметный расчет Гайворона и Чернова был немного выдвинут за линию траншей поближе к старому руслу Днестра.
На противоположном берегу находились окоп и блиндаж боевого охранения румын. Часто слышали пулеметчики веселый голос солдата, который окликал их по-русски. Осмелев, румын завел разговор и объяснил, что зовут его Георге, что он из Плоешти, рабочий, и хочет, чтобы кто-нибудь из наших начальников пришел на переговоры. Гайворон доложил об этом замполиту батальона. Капитан Дудченко в свою очередь проинформировал комбата. Но капитана Корнеева срочно вызвали на КП полка, и выслушать румын он поручил своим заместителям.
Капитаны Глинин и Дудченко, парторг батальона и я направились к пулеметчикам.
Пробрались мы в окоп Гайворона. Тот окликнул Георге. [98]
— Мы согласны перейти к вам, — отозвались с той стороны. — Укажите место перехода и разминируйте проход. Перейдет весь взвод...
Условились на следующую ночь. Доложили в штаб полка, оттуда последовало «добро». Разминировали проход. На куст терновника повесили газету — указатель места перехода. Два пулемета мы держали наготове. Томительно тянется время ночью. Неужели румын обманул? Но вот часа в два ночи слышим: идут. 18 человек перешли линию фронта. Автоматчики разоружили их и увели в тыл. Самого Георге в этой группе не оказалось, почему он не перешел, никто из румын не знал. Возможно, готовил следующую группу к сдаче в плен.
Вскоре румын сменили части давно знакомой нам 320-й немецкой пехотной дивизии. Не раз мы трепали этих вояк, но, видно, не совсем еще добили их.
...В обороне время движется медленнее, чем в наступлении. Но мы его зря не теряли: учились. Особое внимание обращали на подготовку молодых, еще не обстрелянных бойцов. Этому подчинили всю партийно-комсомольскую работу. Дружно и активно работали комсорги рот, комсомольский актив — агитаторы, редакторы боевых листков и ротных газет.
Проводили мы прямо в окопах культурно-просветительные мероприятия. Самым популярным «актером» стал минометчик Леонид Гладков, иллюзионист одесского цирка, который на переднем крае наловчился свои фокусы показывать. С примитивным, им самим изготовленным реквизитом — ящичками, шариками, палочками — выступал он так мастерски, что мы, не жалея ладоней, дружно аплодировали цирковой знаменитости Одессы. Показав какой-нибудь фокус, Леня тут же объяснял его секрет, что всем особенно нравилось.
Не забывали мы и о хлебе насущном.
Минометчики и артиллеристы даже рыбачили. За их позициями была небольшая заводь. Бойцы сплели из лозы [99] треугольные сачки и вылавливали там небольших щучек. Добрая уха получалась! Свое мастерство в этом деле проявляли волжане Макар Шматов и Федор Тулубаев. А уж коптить и вялить рыбешек всех учил одессит Леня Каменский.
В середине августа к нам на передний край прибыл представитель Ставки Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. После его отъезда комбат собрал совещание командиров рот.
— Маршал приказал прежде, чем пустить вперед пехоту, — сказал капитан Корнеев, — перепахать эту гору снарядами. Так и сказал: «Перепахать»...
Речь шла о правобережье Днестра, где проходила линия немецкой обороны. Недавно у них на передовой и в тылу пошарили наши разведчики и говорили, что гитлеровцы здорово там укрепились и все еще что-то роют. Трудно придется нам, когда пойдем на штурм этой высоты. А судя по всему, скоро начнем: маршалы зря на передовую не приходят...
Но вот беда: мы почти поголовно стали болеть малярией. Лихорадка трясла многих. Полковая санчасть, медсанбат переполнились больными.
Свалились и мы с Макаром Шматовым. Лежим, посиневшие, у блиндажа, колотит нас, как от холода, хотя стоит жара. Подошел капитан Дудченко и приказал отправить нас прямо в медсанбат. Но медсанбат оказался переполненным, персонал не успевал уделять всем достаточно внимания, и после очередной «трясучки» мы с Макаром решили вернуться на передовую. Пошагали на переправу, а на обоих берегах Днестра полно тщательно замаскированных танков и самоходок. А когда вошли в плавни, Шматов воскликнул:
— Гляди, Антон, что творится!
Вокруг все забито автомашинами, тягачами, пушками, эрэсовскими установками. Я никогда еще не видел так много больших орудий, столько боевой техники. [100]
Не успело солнце скатиться за горизонт, как ожили плавни: сбрасывая маскировку, на переправу потянулась вся эта армада.
Мы с Макаром тоже заторопились.
— Силища-то какая движется! — удивленно бормотал он. — Да-а, стукнем мы теперь фрицев!
Поздно вечером мы добрели до батальона.
А утром — наступление. Большое, одно из решающих, которое мы так долго ждали и к которому так готовились. Не день, не два — целых три месяца.
Пришел лейтенант Логвинов, обрадовался:
— О, и ты здесь, отлично! В такое время отлеживаться грешно, воевать надо. Видал, что творится?
— Видал, видал...
— Настроение у ребят, товарищ капитан, отличное, — это он уже замполиту. — Не успеваю заявления принимать с просьбой принять в партию.
— Принимай, парторг, еще одно заявление — от меня, — сказал я Логвинову. — Тоже в бой хочу идти коммунистом!
— Правильно, Антон! — одобрил Дудченко.
— А мы тебе рекомендации дадим, — сказал парторг.
— А что, товарищ Логвинов, может, проведем собрание? — спросил Дудченко.
— За тем и пришел к вам, товарищ капитан.
Замполит, помедлив, подошел к капитану Корнееву:
— Ты не против, если мы коммунистов соберем?
— Будет в самый раз, Иван Андреевич, — откликнулся комбат.
— Хорошо бы и кое-кого из комсомольцев пригласить...
— Через полчаса и начнем, не возражаешь?
— Добро! — бросил Корнеев и углубился в карту.
Мы позвонили в роты. Вскоре из подразделений кроме коммунистов прибыли комсорги и комсомольцы-агитаторы. [101]
Собрание открыл лейтенант Логвинов. Первым выступил капитан Дудченко. Он зачитал обращение командования дивизии к личному составу:
— «Сегодня настал час для окончательного удара по немецко-фашистской мрази, вцепившейся в нашу Молдавию, Измаильскую область Украины. Заждались Нас сыны и дочери, братья и сестры, истекающие кровью за Днестром и Прутом. В смертной муке кличут нас родные, угнанные фашистами на каторгу. Нет никаких преград тому, кто очищает от врага родную землю, кто слышит, как кровь погибших, слезы детей и матерей зовут к отмщению.
Отдан приказ: прорвать фашистскую оборону, смести гадов. Родина зовет; вперед, гвардейцы, к государственной границе!»
Слово взял комбат капитан Корнеев. Он разъяснил боевую задачу, которая сводилась к одному, главному: утром — начало наступления.
— Наконец-то! — выдохнули одновременно несколько человек.
На этом собрании многие бойцы и командиры стали членами и кандидатами в члены партии.
Встал и я перед своими товарищами: хочу в бой идти коммунистом! Объяснил, что, когда я писал в своем заявлении эти слова, перед моими глазами как бы стоял живой человек, коммунист-ленинец, храбрый, самоотверженный и дисциплинированный воин, на которого все равняются. Мне очень хочется быть именно таким.
В партию меня приняли единогласно. Так стал я коммунистом. Это для меня было великой честью и, я понимал отчетливо, становилось огромной ответственностью. Не только в бою, но и в воспитании мужественных и умелых воинов-комсомольцев. Быть их вожаком нелегко, как я теперь уже убедился. Но ради важного и большого дела, которое мне поручено, сил жалеть никогда не стану... [102]
День перед боем был крайне напряженным, но, пока хватало дел, усталости я не чувствовал. Далеко за полночь удалось поужинать, устроился я в углу блиндажа и тут же уснул. А в шесть утра все были на ногах, позавтракали, разошлись по ротам. Я — в свою подопечную — 4-ю стрелковую.
Первым, кого встретил в траншее, был комсомолец рядовой Павел Гречко — симпатичный паренек чуть постарше меня.
Природный селянин, он вместе с другими бойцами пополнения на занятиях старательно выполнял все, что требовалось: переползал, окапывался, стрелял. Отличало его приметное крестьянское трудолюбие, переплавившееся в солдатское упорство. Поначалу он был стрелком, хорошо изучил трехлинейку и научился метко стрелять из нее. Скоро командиры и товарищи узнали: Гречко попусту не тратит пуль и если бьет, то наверняка. Теперь Павло — автоматчик и, неугомонная душа, тренируется в наводке. До тренировки ли сейчас?! Скоро артподготовка, люди письма домой пишут, бреются, переодеваются, а Гречко озабочен, как лучше использовать автомат в предстоящем бою. Это хорошо. Значит, не думает о смерти. А нужны ли ему слова напутствия от меня, комсорга? Наверно, нет.
— Может, и тренировка сейчас ни к чему, Павло? — спросил я.
— Никак нельзя без тренировки, товарищ старший сержант! — спокойно объясняет Гречко. — Своим оружием надо владеть только мастерски. Тогда оно и врага поразит в бою, а меня сохранит...
Окоп у Гречко — полного профиля, под местность, умело и тщательно замаскирован бруствер, добротно оборудованы ниши для патронов и гранат, прорыты узенькие ходы сообщения в общую траншею и к соседу. Командир роты не зря ставил парня другим бойцам в пример. [103]
— Командование дивизии обратилось к нам с призывом... — начал было я.
— Знаю, — откликнулся Гречко, — парторг роты уже читал нам... Я так понимаю, это есть приказ. А приказ надо выполнять. Это мне и батька, и дед внушили, а они добрыми солдатами были: дед на японской, отец на германской. Эту семейную традицию и я буду блюсти...
Пожелав Павлу успеха в бою, пробираюсь дальше по ходу сообщения. На пути группа бойцов. Комсорг роты старший сержант Зайченко собрал отделение и разъясняет задачу предстоящего боя. Здесь же и ручные пулеметчики. Когда комсорг закончил беседу, я спросил у новичка комсомольца Бондаренко:
— Как ты понимаешь свою роль в бою?
— Роль ручного пулемета в полном разгроме врага, — на полном серьезе чеканит он, — огромная. — Все хохочут. — И чего смеетесь? — с удивлением смотрит солдат на сослуживцев и продолжает, как на занятиях: — Когда командир отделения ведет людей в атаку, пулеметчик должен активно поддерживать движение огнем. Так? Так! И я обеспечу это. Своим пулеметом помогу ускорить разгром фашизма... — Опять получилось у него это как-то немного громковато, но искрение. Заметив, что бойцы больше не посмеиваются, Бондаренко добавил: — Мы с напарником научились вести огонь на ходу, так что не подведем, будьте спокойны, ребята...
Обошел я почти всю роту. Поговорил с командиром, со своим комсомольским активом. Близилось время начала наступления, неспокойно как-то на душе. Решил заглянуть к своим минометчикам.
Шматов огрызком чернильного карандаша на клочке бумаги усердно выводил свои каракули. Знаю: сообщает жене и детям, что жив и здоров, что скоро предстоит бой, и, поскольку всякое может случиться, просит, ежели что, не поминать лихом, а для ребят приписывает: слушайте, мол, мать и помогайте ей, она у нас хорошая... [104]
Леня Каменский уже заклеил конверт. Видно, хорошее написал письмо. Настроение у него приподнятое. Хорошо выбритый, чистенький, стоит он, подкручивая свои красивые смолистые усики, будто каждому, кто подходит, уже своим видом дает излюбленный совет: «Держи хвост морковкой!»
Старшину роты я еще никогда не видел мрачным. И сейчас Федор, легонько насвистывая, ходит по траншее от одного минометчика к другому, что-то вроде уточняет, проверяет, а у самого, должно быть, мысли далеко на Волге, в Чебоксарах.
Верник толкует о чем-то с молодым солдатом из недавнего пополнения, видно, подбадривает его: ведь первый раз человек пойдет в бой.
Минометы давно проверены, вычищены, смазаны, пристреляны по нескольким ориентирам, мины приготовлены, все уточнено и расписано, расставлено и разложено по своим местам. Командир роты капитан Левицкий уже доложил комбату: «Личный состав и матчасть готовы к бою».
Меня вроде здесь никто и не замечает, каждый занят своим делом, самим собой, у каждого свои мысли. Наступила та минута, когда фронтовик, отобрав из жизни своей что-то самое главное для него, сосредоточивает на этом свои сокровенные думы, которые не каждому доверит, даже сейчас, накануне смертного боя.
20 августа 1944 года, 8 часов утра. Воздух над Днестром потряс могучий артиллерийский залп. Свыше 3,5 тысячи орудий и минометов открыли уничтожающий огонь. На каждом километре фронта командование сосредоточило более 200 орудий и минометов.
Час сорок пять минут бушевал артиллерийский шквал невиданной силы, стоял сплошной гул. Такой силы и плотности огня я еще никогда не видел.
Перед нашим передним краем возвышался правый берег Днестра. Крутой и обрывистый, он давал большое [105] преимущество противнику, особенно на участке прорыва нашего полка у села Талмазы. Мощность вражеской обороны требовала особой продолжительности артподготовки и повышенной плотности огня. На каждый миномет отпущено более 250 мин. Раскалились докрасна стволы. Возникла опасность недолета мин, можно ударить по своим. Минометчики стали смачивать водой шинели и обматывать ими стволы.
Команды подаются жестами, мимикой: голоса заглушал сплошной гром канонады.
Близится миг начала атаки. Я заторопился в боевые порядки стрелковой роты. Пехота начала сближение с противником еще до того, как был перенесен огонь и взвились в небо ракеты — сигнал начала атаки. Во всю мощь бушевали разрывы, а бойцы, не дожидаясь конца артподготовки, смело поднялись и по развороченной, дымящейся земле тремя плотными цепями устремились за огневым валом. Вот когда пригодилась хорошая полевая выучка. Вышли стрелки на рубеж атаки уверенно, как на учении.
Пехоту поддерживала авиация. Одна за другой проносились эскадрильи «илов», «Петляковых» и прикрывавших их истребителей. Вражеских самолетов в небе не было — там полностью господствовала наша авиация.
Затаив дыхание, ждали мы сигнала. И вот над передним краем, по всей линии фронта, вверх взлетают красные и белые ракеты.
— Впере-ед!
Первыми поднимаются парторги и комсорги стрелковых рот, в их числе и я, за ними — коммунисты и комсомольцы. Слышу голос командира роты:
— Гвардейцы! За мной!
— За Родину! Ура-а! — слышатся возгласы слева и справа.
Неудержимо ринулись цепи пехотинцев к высоте. Дух захватывает от порохового дыма, пыли, гари. Горько во [106] рту. Впереди стена разрывов, там бушует огненный вал, за которым, как за стеной, движемся мы. Развороченная немецкая траншея вся забита трупами в серо-зеленых мундирах. Сопротивляться здесь некому. Молчат дзоты, из амбразур торчат изуродованные стволы пулеметов, валяются разбитые ленты, коробки с патронами. И везде трупы...
— Пока враг не опомнился, надо занять вторую траншею! — приказывает командир роты.
Артиллеристы и минометчики уже перенесли туда свой огонь.
Бежим дальше. Я еще не сделал ни одного выстрела. Врываемся во вторую линию траншей. Только теперь слышу первые выстрелы атакующих. Рядом пророкотала автоматная очередь. Значит, где-то поблизости недобитые фрицы. Спешу, прыгаю в траншею. Вдруг из-за поворота вырывается рыжий, здоровенный гитлеровец. У него винтовка с примкнутым штыком, которую он поднимает на меня. Я опережаю немца на мгновение, даю по нему очередь из автомата почти в упор. Вижу, появился еще один фашист, целится в Гришу Зайченко. Срезал удачно и этого.
Слева торопливо ударил вражеский пулемет, но быстро умолк. Послышалось мощное «Ура!», частые взрывы гранат. Группа бойцов блокировала оживший было дзот. Это был, возможно, самый критический момент боя на нашем участке. И тут поднялся какой-то боец (потом я узнал, что это был старший сержант Петр Банников, уже несколько раз раненный). Он тяжело пробежал несколько метров и всем телом закрыл амбразуру дзота, из которой бил пулемет. Рота поднялась и единым рывком достигла дзота, траншей врага. Взрывы гранат, очереди — и все там смолкло.
Враг прекратил сопротивление. Обороны его больше не существовало. Все было здесь разгромлено. Случайно оставшиеся в живых немцы торопливо сдавались в плен, [107] иные, видимо лишившиеся рассудка, безучастно сидели или брели куда-то — поникшие, безоружные.
Пушки перенесли огонь далеко в тылы немцев. Мы двинулись вперед, сначала цепью, потом ротными колоннами, и прошли за день более 15 километров. По дороге вылавливали в кукурузе разбежавшихся немцев и румын. Румыны сдавались целыми группами, к вечеру был пленен целый румынский полк.
Говорят, что доброе начало — половина дела. На следующий день за нами пошли танки 4-го гвардейского механизированного корпуса. Продвигаясь степями Молдавии, мы охватывали ясско-кишиневскую группировку противника с юго-запада. Но замкнуть кольцо окружения не успели: дивизию повернули на юг, к Измаилу.
Идем степью. Молдавская земля обласкивает нас своим теплом. Августовское солнце быстро покрыло темно-коричневым загаром наши лица, на серых пропыленных гимнастерках выступали белые пятна соли. От зноя трескались губы. Но все довольные, радостные. Еще бы — наступаем, да еще как!
23 августа вечером на одном из привалов мы узнали, что в Румынии свергнуто профашистское правительство Антонеску. А на следующий день новости пошли одна за другой. Войска 2-го и 3-го Украинских фронтов замкнули кольцо окружения вокруг ясско-кишиневской группировки врага. Освобожден город Кишинев. Король Михай объявил о выходе Румынии из войны на стороне фашистской Германии, страна присоединялась к антигитлеровской коалиции. Румыния приняла все условия перемирия, предложенные нашим правительством. Войска окруженной на юге 3-й румынской армии сложили оружие и капитулировали.
Мы шли суворовскими местами на Измаил. Двигались форсированным маршем. Иногда колоннами, но по преимуществу [108] цепью, рассредоточение, стремительно охватывая части противника с флангов. Гитлеровцы попадали из одного котла в другой. Количество взятых только нашим полком пленных превышало уже 3000.
К вечеру мы снова перехватили большую группу гитлеровцев, взяли ее в полукольцо. Немцы бросились в контратаку, пытаясь пробиться к дороге. Ползали взад и вперед их самоходные пушки, загорались под огнем наших танков и артиллерии. А потом — привычная уже картина: с поднятыми вверх руками идут фашисты, унылые, грязные, безразличные ко всему. А вдали их уцелевшие самоходки.
Поднимая шлейфы пыли, нас догоняли тридцатьчетверки.
Обойдя нашу нестройную, растянувшуюся колонну, головной танк остановился, за ним встали и другие. Нам тоже последовала желанная команда: «Привал влево!»
Слышен голос офицера-танкиста:
— Пехота, приказано вас прокатить до Измаила. Милости просим в наши кареты.
Подходим к машинам, знакомимся с экипажами. Леня Каменский усердно трясет руку сержанту-узбеку, механику-водителю.
— Очень приятно познакомиться, дорогой товарищ. Хочу сразу же заручиться твоей поддержкой. Дело в том, что моя мама, проживающая в прекрасной Одессе, жемчужине у моря, почему-то считает, что у меня очень умная голова. Поэтому убедительно прошу: поосторожнее с моей персоной на всяких там рытвинах, ухабах. Очень прошу!
— А я тебе советую, — сержант тоже был настроен на веселый лад, — покрепче держаться за броню. И тогда аллах сохранит тебе голову на радость твоей маме.
Смеются и танкисты, и пехотинцы. Все готово к бою. Комбат приказывает посадить на броню 4-ю стрелковую роту и минометный взвод лейтенанта Черненко. [109]
Я решил двигаться с десантом.
— По машинам!
Мы дружно полезли на броню. Взревели моторы, и машины гуськом потянулись на проселочную дорогу, вдоль кукурузного поля, обогнули овраг и устремились вперед — на Измаил.
Гулко прогремели пушечные выстрелы, захлебнулись скороговоркой танковые пулеметы — это. значит, появился противник. Но безостановочно идут танки вперед, оставляя позади себя бегущих вражеских солдат. Многие гитлеровцы, подняв руки, останавливаются, бросают оружие. Мы не спешиваемся — пленными займется идущая за нами пехота.
Танкисты действуют отменно. Ведет огонь с коротких остановок и наша тридцатьчетверка. Лейтенант, командир машины, дает целеуказания быстро и точно. Уже далеко позади осталась линия обороны противника. Мелькнул развороченный прямым попаданием снаряда дог, лежит опрокинутая пушка. Маршрут становится сложнее: подъемы, спуски, неглубокий овраг с предательски крутым склоном. Но механик-водитель сержант Сулимов машину ведет мастерски.
Низко над нами проносится пара истребителей. И тут же из люка слышится сквозь треск помех голос летчика:
— «Черепахи», внимание, впереди противотанковый ров, за ним — два «фердинанда»...
Вот он ров. Танки пошли в обход, а мы спешились, перебрались с минометами через препятствие и развернулись в цепь. Уже виден вдали город. Подоспели танки, мы снова на броню — вперед.
С окраины Измаила, от кургана, бьют два «фердинанда». Танки развернулись и открыли огонь по самоходкам. Одну подбили, другую подожгли. Сопротивление гитлеровцев прекратилось. Так, на броне танков, наша группа ворвалась в город. Вскоре вошли в Измаил подразделения [110] нашего батальона, а потом и весь полк. Измаил снова стал советским. Это было 26 августа 1944 года.
По семейному преданию, мой прадед Корней в такую же знойную летнюю пору вместе с другими русскими солдатами под командованием генерала М. И. Драгомирова форсировал Дунай и пошел освобождать болгар от турецкого ига. Свой ратный долг Корней Роменский выполнил добросовестно, домой вернулся весь в крестах. Его сын Павел прошел три войны: русско-японскую, империалистическую и гражданскую. А уже его сыну и моему отцу Петру не повезло: после месяца пребывания на фронте был тяжело ранен, долго пролежал в госпитале и выбыл из строя навсегда...
И вот стою я у полуразрушенных стен Измаильской крепости... На этой самой земле стоял когда-то мой предок. Он был здесь в 1877 году, я пришел в 1944. Миссии у нас с дедом Корнеем одинаковые: мы оба — освободители... За освобождение города нашему полку было присвоено почетное наименование «Измаильский».
Немного отдохнув, мы выступили ночью походным маршем на Рени. Шли узкой песчаной косой вдоль левого берега Дуная. Справа остались озера Ялпуг и Кагул. Ночная прохлада бодрила нас. После солнечных, жарких дней и дневной суеты в ночном походе идти вольно, легко. На ходу додремывали мы зорьку. Многокилометровый марш закончился у Рени — последнего города Советской Украины, за ним — река Прут, а там — Румыния. В Рени мы вступили без боя и вышли на пограничный Прут у самого его впадения в Дунай.
Дальше была чужая земля, таинственная заграница, откуда моей стране всегда грозил буржуазный мир.
Форсировав Прут, мы вступили на территорию бывшего вражеского государства, солдаты которого еще недавно вместе с гитлеровскими захватчиками грабили и уничтожали [111] наши города и села, убивали наших отцов и братьев, бесчестили женщин... Обида и боль наполняли наши сердца, не прошло еще чувство мести врагу за его злодеяния, чинимые на советской земле.
Но Румыния уже была не та, какой она была раньше. После падения фашистской клики Антонеску ее народ выступил на борьбу с контрреволюцией и реакцией. Шла упорная борьба за демократизацию страны, за народную власть. Румынская армия повернула оружие против гитлеровской Германии и стала нашей союзницей в борьбе за полный разгром фашизма.
Менялась политическая обстановка, менялось и наше отношение к народу Румынии. Перед нами, политработниками, перед пропагандистами и агитаторами, была поставлена сложная и ответственная задача — разъяснить своим товарищам по оружию, что на территорию бывшего враждебного нам государства, какой раньше была Румыния, мы вступаем в роли освободителей румынского народа от фашистского ига. А у многих ведь еще кровоточили раны от румынских пуль, нестерпимо жгла боль сердца тех, кому пришлось пережить немецко-румынскую оккупацию в Одессе, Молдавии, на Украине, на Дону и Кубани.
Партийно-политическая и агитационно-пропагандистская работа потребовала дополнительных усилий от командиров и политработников, коммунистов и комсомольцев для того, чтобы правильно сориентировать личный состав, каждого красноармейца, сержанта и офицера на доброжелательное, дружеское отношение к румынскому населению.
Мне запомнились слова нашего замполита капитана Дудченко. На одной из бесед он говорил, что мы — армия интернационалистов, что советский человек гуманен, он сражается за уничтожение фашизма, воюет с врагами, а не с безоружными, мирными жителями. Политработник подчеркнул, что мы несем народу Румынии освобождение [112] от фашистского ига, это надо помнить постоянно и свято беречь честь советского воина-освободителя, что по поступкам каждого из нас народы Европы будут судить о всей нашей Родине, о советском человеке.
Как прав был замполит! Безоружный старик, женщина, ребенок... Разве они мне враги?! Народ Румынии, рабочие, крестьяне, трудовая интеллигенция хотят свободы, своей народной власти.
И так думал не один я. Помнится встреча с первым жителем первого на нашем пути румынского села.
То был старик лет семидесяти пяти. Одет в домотканые полотняные штаны и засаленную полотняную рубаху, поверх ее — поддевка из овчины, на ногах — постолы. Большие огрубелые руки крестьянина, седина, глаза в сетке морщин, добродушная улыбка.
Один из солдат, знавший немного румынский язык, протянул старику руку и сказал:
— Ну, здравствуй, дедуля!.. Покончили с фашистами у вас.
— Да-да, — закивал согласно румын. — Свобода. Это как праздник для нас.
Вначале, правда, население нас остерегалось, люди на пути нашего следования куда-то скрывались. Входим, бывало, в село — никого: разбежались, попрятались. Но так было совсем недолго. Вскоре нас уже встречали без опаски, радушно, потом иногда и с цветами, а в селах Румынии, где жили болгары, — даже с хлебом-солью. Добрая молва о советских воинах-освободителях теперь опережала нас.
Во второй половине дня меня вызвали к комбату. Там был и капитан Дудченко.
— На лошади ездить умеешь? — спросил капитан Г. И. Корнеев.
— Приходилось.
— Бери моего коня, — приказал он, — поедешь с разведчиками. [113]
Пока личный состав батальона отдыхал, мы (пять разведчиков и я) отправились вперед разведать ближний населенный пункт, определить место предстоящей ночевки.
Наше появление на околице села, видимо, вызвало у жителей переполох. Когда мы, пришпорив коней, на галопе влетели на главную улицу, там уже никого не было. Куда же люди подевались? Ага, вон они карабкаются по скалам в горы. А на одном подворье увидели пожилого человека, подъехали, поздоровались. Разведчик, знавший румынский, приветливо заговорил со стариком. Немного вялый поначалу разговор вскоре оживился. Старик частил на своем наречии, вставляя турецкие, болгарские, румынские и даже русские слова. Кое-как мы поняли из его скороговорки, что с русскими дед встречается не впервые и их нисколько не боится.
— Спроси у него: почему от нас уходят его односельчане? — сказал я нашему переводчику.
— Скоро и они не будут от вас убегать, — ответил старик. — Я говорил им: русского солдата не надо бояться, он добрый. Но мне не поверили: они же русских никогда не видели. Потому я и остался, чтобы доказать им, что русские бедного человека не обидят...
— Ну, батя, закурим русской махорочки! — сказал я, и старый крестьянин по-деревенски учтиво поблагодарил и, затянувшись, закашлялся от крепкой моршанки: сильна!
По-доброму простившись со стариком, мы сели на коней и покинули село. Уже отъехав, увидели: жители спускались с гор, а старик стоял посреди улицы и махал им рукой...
Нас поразила бедность румынского народа. Старые, ветхие дворовые постройки, покосившиеся лачуги, допотопные сохи, деревянные бороны, исторической давности плуги говорили сами за себя. Тракторов, комбайнов, культиваторов здесь не было и в помине. [114]
Сбив заслон противника, мы вошли в город Галац — первый крупный населенный пункт Румынии, один из центров ее промышленности. Город был чистенький, аккуратный, прошли мы его быстро, без остановки — торопились захватить переправу через реку Серет.
Гитлеровцы там зацепились за господствующую высоту. С ходу взять ее нам не удалось. Пока подтягивалась артиллерия, пехота готовилась к штурму немецких позиций. А мы провели в подразделениях работу с членами ВКП(б) и комсомольцами. Они получили партийные и комсомольские поручения на период боя. А боец комсомолец Шиншелиш дал слово первым водрузить красный флаг на высоте.
Мы провели бой стремительно, напористо. После короткой, сильной артиллерийской подготовки — атака. Шиншелиш бежал с красным флагом в руках. Вот позади первая линия вражеских окопов. Всюду трупы гитлеровцев, брошенные пулеметы и винтовки. В уцелевших блиндажах валяются шинели, куртки, на столах стынет в котелках недоеденный завтрак. Наша атака была неожиданной для фашистов, они не думали, что наша артиллерия, колонны с боеприпасами смогут подтянуться так быстро.
Я был на другом участке и о подробностях боя узнал позже. До вершины высоты было совсем близко, Шиншелиш уже задыхался, обливался потом, но бежал впереди всех. Боец был ранен на самой вершине в руку, державшую флаг, и едва его не уронил. Но тут подполз комсомолец красноармеец Бережной и помог боевому другу, воткнул древко в землю. Удесятерились силы атакующих, когда они увидели красный флаг у цели атаки. Высота была взята в решительном штурме. И далеко вокруг открылся простор освобожденной румынской земли.
Преследуя врага, мы вступили в город Браилов — второй после Галаца порт на Дунае. Население здесь встречало нас уже приветливо и радостно. [115]
Приближалась годовщина освобождения Краматорска, чье имя носила наша дивизия. С жителями города мы вели переписку и теперь получили письма. Одно из них прислали девушки комсомольско-молодежных бригад, восстанавливавших город, его заводы, фабрики, жилые дома. Они писали:
«Это вы, доблестные воины, возвратили нам счастье свободно жить и трудиться на благо нашей матери-Родины; это вам год тому назад салютовала родная наша столица Москва. Слава вам, храбрые воины!
И снова встал наш город в строй свободных, в число действующих индустриальных центров страны. Важнейшие объекты мы объявили комсомольскими стройками. Перекрывая все нормы и задания, трудятся там комсомольско-молодежные бригады. Мы часто проводим воскресники, в которых участвует вся молодежь города, а в рабочие дни после своей смены снова возвращаемся на стройку. Мысль одна: скорее выдать чугун, сварить сталь. Все это поможет вам ускорить окончательный разгром врага.
Сейчас у нас одно желание — отметить годовщину освобождения новыми производственными успехами...
С пламенным комсомольским приветом: комсорг В. Демичева и мои подруги».
Добрые вести из родных краев давали нам, фронтовикам, новые силы.
Но были и другие послания... Одно письмо я решил огласить на комсомольском собрании. Пригласил немолодого уже бойца, бывшего колхозника Василия Подлипенцева, который получил письмо от жены.
— «Первым долгом спешу сообщить о том, что мы живы и здоровы, — читал он. — Как остались в живых, сами не знаем. Были мы приговорены фашистскими гадами к смертной казни. Учинить ее они не успели только благодаря нашим бойцам, красноармейцам, которые врасплох их захватили. [116]
Грабили, терзали и измывались над нами немцы, не давая никому покоя.
Вася! Части твоих товарищей нет в живых. В станице Росшеватской немцы чинили неслыханные зверства. Многих людей порасстреляли, часть закопали в землю живыми. Такой страшной смертью погиб Желтобрюх! — тот, что был председателем колхоза, награжденный орденом Ленина, и многие другие.
Поэтому мой наказ и просьба к тебе: не давай этой сволочи немецкой, этой гитлеровской банде никакой пощады. Отомсти за нашу семью. За все ужасы, что они нам принесли и что готовили. Бей их без жалости!
Твоя жена Анна».
Простое правдивое слово русской женщины о жизни при гитлеровском «новом порядке» взволновало всех. Попросил слова старший сержант Константин Гончаров. Бесстрашный и спокойный в бою, он сейчас говорил горячо и зло:
— Я расскажу о том, что не смогу никогда забыть. Фашистские бандиты схватили меня, когда я выходил из окружения в районе Николаевки, в Донбассе. Попал в лагерь военнопленных. Нас там было немного, вскоре всех отправили на работу в «общинное хозяйство». Спросите, как нам жилось? Товарищ мой Володя Чибизов от непосильного труда свалился с ног. Несколько суток ему не давали пищи, держали на одной воде. Потом прислали ветеринара и тот заключил, что Чибизов может работать. А назавтра оказалось, что у несчастного — тиф. Спасли его местная женщина и ее сын. Но через несколько дней я был свидетелем немецких издевательств над этой семьей. Шестнадцатилетний парень чем-то прогневал бригадира-немца. Его забрали в комендатуру и на глазах у всех избили так, что кожа на спине полопалась. Потом фашистские гады потребовали от парня: проси прощения, поклонись в ноги. Мальчик отказался, тогда его стали бить прикладами... Сегодня я в боевом строю. Ненависть к врагам [117] не даст мне промахнуться. Клянусь, что отомщу фашистам за все!
Поднялся сержант Емельян Крячун:
— Нам приказано добить врага в его собственной берлоге. Советские воины всегда выполняют боевые приказы. У гвардейцев слова с делами не расходятся. Я уничтожил уже сорок гитлеровцев. Но это еще не все. За расстрелянную родню и за свои раны буду мстить злодеям беспощадно...
Собрание решило: мы должны о своем решении бить фашистов до полной победы написать родным, близким, а также девушкам-комсомолкам в Краматорск. Помню, то собрание закончилось после полуночи. Над нами приметно горели здешние крупные звезды, было тихо, где-то полыхали отсветы бомбежек.
Война продолжалась. Но уже не на нашей земле.
Сентябрьским утром мы вышли к берегу Дуная, на румыно-болгарскую границу, и заняли оборону.
Дунай мирно катил свои воды к Черному морю. За ним была Болгария, какая она? Против нас стоят еще болгарские войска. Мы внимательно всматриваемся в противоположный берег. Как встретят нас болгары? Поймут ли посланное к ним обращение Военного совета нашего фронта, с которым нас ознакомили?
«Болгары! Красная Армия не имеет намерений воевать с болгарским народом и его армией, так как она считает болгарский народ братским народом, — говорилось в этом документе. — У Красной Армии одна задача — разбить немцев и ускорить срок наступления всеобщего мира. Для этого необходимо, чтобы болгарское правительство перестало служить делу немцев, чтобы оно порвало немедленно дипломатические отношения с немцами и перешло на сторону коалиции демократических стран.
Красная Армия добивается того, чтобы немецкие солдаты [118] и офицеры, нашедшие приют в Болгарии, немедленно были интернированы и переданы советским войскам как военнопленные...»
В полдень, форсировав реку, наши части в районе города Русе (Рощук) беспрепятственно вступили на болгарскую землю.
Жарким, безветренным был этот день 8 сентября. Солнце светило вовсю. Болгары обнимали советских братушек, угощали их фруктами, дарили им цветы, встречали бойцов и офицеров словами дружбы и привета. Да, недаром болгарский и русский народы были издревле тесно связаны друг с другом. Не забыли болгары помощи, которую оказали им наши воины в борьбе с турецкими поработителями...
Софийское радио передало постановление нового правительства страны: Болгария объявлялась на военном положении и вступала в войну с фашистской Германией.
Неудержимо двигались вперед полки нашей дивизии. На следующий день, после большого перехода, мы вышли на подступы к городу Разград. Здесь фашистское командование решило задержать наше наступление, бросило против нас танки и пехоту. Но контратака была быстро отбита. И гитлеровцы стали оставлять город.
В Разграде мы вели оживленные беседы с жителями. Офицеры, сержанты, красноармейцы рассказывали им о своей Родине, о Красной Армии, о себе. Болгары внимательно слушали нас, впитывая каждое слово, сказанное людьми из легендарной для них России.
Я подошел к минометчикам. Вокруг них толпа народу. Макар Павлович Шматов что-то оживленно растолковывает пожилому болгарину, а тот покачивает головой (не кивает, а именно покачивает) и не сводит с рассказчика радостного взгляда.
Из Разграда мы вскоре двинулись на запад. Остановились в селе, во дворе совсем небогатого крестьянина. Впереди было полдня отдыха, и мы решили помочь хозяину. [119] Пошел я к замполиту, попросил лошадей, и бойцы вспахали крестьянину поле. Как же был доволен этот человек! Провожал он нас едва ли не со слезами...
Запомнилось еще: на марше в одном из болгарских сел молодая красивая девушка вышла нам навстречу и преподнесла капитану Корнееву огромный букет красивых цветов. Даже наш строгий, сдержанный в чувствах комбат растерялся.
— Какие прекрасные цветы! — сказал он смущенно. — Спасибо, милая девушка.
А она вспыхнула в ответ:
— О, если бы я могла, все цветы Болгарии вручила бы вам, дорогие освободители.
Теперь-то я знаю: каждый год в летнюю пору, от первого до последнего дня цветения, благодарный народ Болгарии возлагает цветы к подножиям памятников советским солдатам.
В Болгарии мы пробыли недолго: так стремителен был наш освободительный поход. В Русе подразделения погрузились на баржи и поплыли вверх по Дунаю: слева — Болгария, справа — Румыния. Впереди шли тральщики Дунайской флотилии и вылавливали мины, которые немцы пускали по течению реки.
На четвертые сутки дунайского путешествия мы остановились вблизи устья реки Жиу. Снова Румыния, город Крайова. Снова 2-й Украинский фронт.
Что значит для воина отдых? Это не значит, что он валяется без дела на травке. Мы моемся, меняем обмундирование, комплектуем расчеты, отделения, взводы, роты. Пересматривается расстановка коммунистов и комсомольцев, проводятся собрания, политические занятия, беседы, читки, выпускаются боевые листки и стенные газеты. Идет подготовка передовых воинов для приема в комсомол, в партию. [120]
Где-то к исходу второго дня такого вот отдыха мы с лейтенантом Логвиновым присели в тени под деревом и подняться не можем: ног не чувствуем. Подходит замполит, смеется:
— Набегались?
А сам, видно, не меньше нашего устал.
— Ноги не носят больше, — говорит парторг.
— А я хотел предложить вам прогуляться по городу. Часик отдохните, и двинем...
Отдыхать пришлось недолго. Начали приводить себя в порядок, сходили к полковому портному, отутюжили обмундирование.
Вышли в город, взяв с собой переводчика — красноармейца-молдаванина.
Крайова — город как город, ничего особенного. Непривычны для нас лишь узенькие улочки, островерхие крыши да, пожалуй, магазины. Румынские магазины — это детища прогоревших дельцов: кричащая роскошь верхней одежды едва прикрывает нищету. Товаров немало, но торговля идет вяло, продавцы зевают от безделья. Кажущееся обилие свидетельствует не о богатстве страны, а о крайней бедности ее народа.
В Румынии крестьяне ходят в оборванной одежде и босиком. Разговорились мы с одним таким. Семья — пять душ, а земли всего один гектар. Ни коровы, ни лошади... Питается семья одной кукурузой, но и ее хватает лишь на полгода. Работает семья и на своем клочке земли, и у бояр — только за хлеб, за то, что дает хозяин на денек-два лошадь... Ни писать, ни читать он, конечно, не умеет, жена — тоже. И дети не учатся: средств для этого нет...
— Товарищ капитан, неужели они и дальше будут так жить? — спросил я замполита.
— Нет! — решительно сказал Дудченко. — Сбросил ярмо фашизма румынский народ и теперь почувствует свою [121] силу, а потом и жизнь свою перестроить сумеет. Я верю в это!
Возвращаясь в расположение батальона, мы вели оживленный разговор о будущем Румынии и ее народа. — Не зря, выходит, сводил я вас на экскурсию, — сказал замполит. — Кто останется из нас в живых, сможет сравнить нынешнюю жизнь румын и будущую...
...Утром следующего дня ждала нас привычная дальняя солдатская дорога. На этом пути от Крайовы на северо-запад, к границам гитлеровского рейха, в нашем батальоне было одним бойцом больше, чем числилось по списочному составу. Им был Николай Островский, вернее, его роман «Как закалялась сталь» — книга, на которой воспитывалось мое поколение.
Я вспомнил, что в эти дни конца сентября 1944 года писателю-бойцу исполнилось бы 40 лет, и прямо на марше, шагая с бойцами, рассказывал им об Островском. А незадолго до этого мой друг комсомолец Коля Григоревский где-то раздобыл роман «Как закалялась сталь», и в часы отдыха, на привалах частенько возле него собиралась молодежь, которой он перечитывал любимые места из книги.
Многокилометровый пехотный марш до города Турну-Северин совершали мы вдоль железнодорожного полотна по хорошей шоссейной дороге. Подошли к городу, за ним — снова Дунай. Никак мы от него не оторвемся: где только ни ходим, а возвращаемся снова к его берегам.
Стали в оборону, а вдали, за городом, виднеются горы — Южные Карпаты или Трансильванские Альпы. Подошли тылы, другие полки дивизии. Командование, штабы, разведчики начали уточнять обстановку. Вскоре выяснилось, что немцы снова пытаются сдержать наше наступление. С этой целью они перекрыли ущелье, через [122] которое пролегал наш путь на север от берегов Дуная. Но части дивизии прорвались через заслон противника и окружили в городе Базовичи крупный немецкий гарнизон. Ночью части его удалось прорваться в горы, но главные силы были накрепко зажаты в кольцо и яростно сопротивлялись.
Бой начался рано поутру и длился двое суток. Сошлись гвардейцы с эсэсовцами, дивизия на дивизию. Шесть часов штурмовали полки центр города и церковь, за чьей каменной оградой и толстыми кирпичными стенами засели черномундирники.
Подразделения нашего батальона вступили в Базовичи в самый разгар боя. 6-я рота старшего лейтенанта Беляшенко шла по центральной улице, выбивая спрятавшихся в подвалах и погребах гитлеровцев, подошла почти к самой ограде церкви. Нас и противника разделяли метров 20–30. Из узкого оконца бьет немецкий пулемет, никак не позволяет нам преодолеть небольшое расстояние до ограды. Некоторые смельчаки порывались вперед, но всякий раз отходили: в этой обстановке идти напролом означало бы бессмысленную смерть.
Командир роты выдвинул вперед расчет станкового пулемета, но немцы взяли его под перекрестный огонь. Пулеметчики Гайворон и Чернов стащили свой «максим» в небольшую канаву у мосточка и залегли там. Когда немцы немного ослабили огонь, азартный Гайворон выбрался из укрытия и дал длинную очередь по ближнему немецкому пулемету. Тот захлебнулся, вышел из строя пулеметчик. Сейчас нужен был рывок пехотинцев, но сразу никто не сообразил, что гитлеровец убит, замешкались. И момент был упущен — пулемет снова ожил.
— Грохнуть бы этого гада из пушки, — сквозь зубы процедил Беляшенко. — Комсорг, подмогни организовать артиллерию...
Пробраться в тыл труда не составляло.
На подворье большой усадьбы взвод лейтенанта Черненко [123] уже торопливо устанавливал оба своих миномета. Сноровисто работали расчеты Шматова и Верника. Подошел командир минроты капитан Левицкий, с ним — начальник артиллерии полка майор Беспалко.
— Командир шестой роты просит подавить пулемет в окне здания за церковной оградой, — сказал я.
— Да вижу! — пробормотал Беспалко. — Минометы установили, сейчас мины подвезут...
На полном скаку во двор влетела повозка с минами. Ездовой все тот же — спокойный и невозмутимый Сережа Крайнов. Бойцы быстро разгрузили повозку, и Крайнов угнал лошадей обратно.
Выпустили мы по пулемету несколько мин. Но они рвутся на крыше или верхнем этаже, в окно никак не достать.
— Гриша, — предложил я Вернику, — давай пальнем из подворотни, только пониже ствол опустим...
— Чудак, Антон, миномет не пушка, его не установишь на прямую наводку, — отмахнулся Верник.
— Надо все же попробовать!
Попробовали. Два разрыва на крыше здания, но вот мина ухнула внизу, у самого окна. И пулемет умолк. В этот момент во двор влетела 45-мм пушка старшего сержанта Бровченко.
— Лошадей в укрытие! Расчет к бою!
Гайворон выкатил из укрытия свой «максим» и поливает свинцом окно, где засел другой вражеский пулеметчик. Капитан Левицкий не выдержал и, размахивая пистолетом, выскочил из укрытия на дорогу. За свою горячность он тут же поплатился — автоматная очередь уложила его на булыжную мостовую.
Надо выручать ротного. Я выскочил из-за укрытия, быстро стащил капитана в канаву и пополз с ним к забору. Над нами визжит еще одна очередь. Капитан снова ранен, теперь в ногу. Назад нам пути нет. Лежать под забором тоже нельзя: это защита ненадежная. Надо прикрыться [124] церковной оградой, за которой немцы. Кое-как дотащил капитана до стены, уложил и вдоль ограды стал пробираться к цокольному этажу дома, в котором засел пулеметчик.
Наши заметили меня, прекратили огонь. Немец продолжал колотить из пулемета, но меня он не видит. Я достал две ручные гранаты и одну за другой швырнул в окно, а вслед дал очередь из автомата. Пулемет умолк. Пехотинцы поднялись и с криком «Ура!» бросились за ограду. Окруженные со всех сторон фашисты. побросали оружие и подняли руки. Немецкий гарнизон капитулировал.
После боя всегда особенно чуткой кажется тишина. Подошли тылы, начали орудовать черпаками повара. Сели мы с Макаром Шматовым у церковной ограды, едим кашу из его котелка. Рядом с нами Черненко, Гриша Верник, Коля Липник, Каменский, Гладков. Хлопочет возле минометчиков заботливый Тулубаеи.
Появился командир стрелкового взвода 6-й роты лейтенант Макоев, осетин, как всегда, веселый, улыбающийся, прошел несколько шагов и вдруг, перепрыгнув через ограду, куда-то побежал. А оттуда, где скрылся взводный, раздался выстрел, немного погодя — второй. Бежим туда. Лежит убитый Макоев, возле стоит капитан Глинин с пистолетом в руке, а у копны сена ничком уткнулся в землю немецкий офицер.
Оказалось, Макоев заметил немца, укрывшегося в копне сена, и бросился к нему, вынимая на ходу пистолет, но фашист выстрелил в лейтенанта раньше. А за Макоевым побежал замкомбата капитан Глинин, он и прикончил эсэсовца.
Очень жалко было хорошего, веселого офицера — комсомольца Макоева. Мы похоронили его с воинскими почестями в городе Базовичи. [125]
Взвод Макоева принял сибиряк младший лейтенант Георгий Москалев.
Наш путь лежал в горы.
Трудно наступать и вести бой в горах. Маневренности почти никакой. Карабкаешься по тропкам, среди лесов. Карпаты вроде и невысоки, но труднопроходимы. Все тащим на себе: снаряды, мины, пулеметы, продукты. Подталкиваем на кручах или вытаскиваем из колдобин повозки, тянем за поводья выбившихся из сил лошадей.
Дороги, наверное, есть в Карпатах, но нам они редко встречались. Не оттого ли, что они предназначены не для нехоты? «Царица полей» даже в горах должна искать кратчайший путь. И мы его находили: карабкались по горным склонам, преодолевали завалы, бездорожье, обходили немецкие заслоны, выходили противнику в тыл и тем избавляли себя от ненужных жертв. Правильно говорят: где много пота, там меньше крови. Переход через Карпаты был неописуемо трудным, но горы мы преодолели почти без потерь.
С отделением автоматчиков старшего сержанта Фазанова и взводом младшего лейтенанта Москалева, выдвинутыми вперед, я шел в голове батальона. Этот небольшой отряд составлял авангард колонны. По тропинке, которая постепенно расширялась в проселочую дорогу, шли два красноармейца, остальные — по ее обочине. Москалев остановил группу, раскрыл карту, сориентировался и, когда я и Фазанов подошли к нему, сказал:
— Чуть больше километра впереди — избушка лесника. Местность выравнивается, надо ждать засады. К домику будем подходить скрытно. На дороге никому не маячить. Домик будем охватывать с двух сторон: слева Фазанов, справа Роменский, я со взводом в центре. При обнаружении противника движение прекратить, занять оборону, в бой не вступать, доложить мне. Подойти [126] надо скрытно, не обнаружив себя. Если ввяжемся в бой, следите за флангами, все внимание влево и вправо. Задача взвода — захватить домик лесника и удерживать его до подхода батальона.
Мне было выделено шесть бойцов, и мы отправились на правый фланг. Идем лесом, пробираемся сквозь бурелом.
Впереди — просветление. Опушка леса, за ней — большая поляна и вспаханная полоска земли. На подворье лесника беззаботно бродят немцы, смолят на костре поросенка. Нас не заметили, видимо, очень увлеченные своим занятием. Я послал одного из бойцов к командиру взвода с докладом, и мы оттянулись, забирая вправо.
Окружив небольшую группу гитлеровцев, оставленную, как выяснилось, для прикрытия отходящего полка, отряд взял ее без единого выстрела. Гитлеровцы считали, что мы подойдем не раньше чем через сутки и потому вели себя так беспечно.
Потом мелкие стычки с противником происходили все чаще. Мы старались не отрываться от него, и все время буквально наступали фашистам на пятки, двигаясь почти без остановок и отдыха.
9 октября 1944 года, пройдя некоторое время с боями по югославской земле, мы вышли в район, где сходятся границы трех стран: Румынии, Югославии и Венгрии. Здесь дивизия вступила на территорию последнего гитлеровского сателлита. А через два дня, форсировав Тису, после ночного боя наши войска овладели венгерским городом Сегед, важным экономическим и политическим центром страны. Первыми туда ворвались 183-й полк нашей дивизии и части соседней, 320-й стрелковой.
С облегчением выбрались наконец на равнину. Кругом — поля, сады, виноградники. Через Кишкунфеледьхаза стали пробиваться на Кечкемет. Город пришлось брать с боем. Фашисты укрепились на окраине, у железнодорожного полотна. Первой же мощной атакой мы оттеснили [127] их до крайних жилых зданий, но все же ворваться в город с ходу не удалось.
На этот раз был в 4-й роте. Мы с лейтенантом Розовым, только что принявшим подразделение, подбадривали гвардейцев, готовили их к новой атаке. Рядом со мной залег расчет станкового пулемета Николая Григоревского. Слева, немного позади нас, вдоль железнодорожной колеи тянулась густая лесопосадка, за ней — шоссейная дорога. Дальше — ровное, чистое поле. По дороге подтягивались наши минометчики, шла к нам на подмогу артиллерия.
Вдруг из-за дальней лесопосадки выскочил отряд конников сабель в семьдесят. Размахивая клинками и гикая, вражеские кавалеристы устремились на наши боевые порядки с тыла.
— К бою! — скомандовал ротный.
Мы развернулись на 180 градусов. Быстро сориентировались артиллеристы: прямо с дороги они открыли по коннице беглый огонь. Мы тоже встретили ее дружными залпами. Четко заработал «максим» Григоревского. Слева, из-за лесопосадки, появился знакомый бронетранспортер разведчиков, с него во фланг вражеской группы ударил крупнокалиберный пулемет. И в довершение всего в самую ее гущу ворвалась свернувшая с дороги тридцатьчетверка. В считанные минуты отряд был полностью уничтожен.
Атака на город возобновилась. Охватывая гарнизон противника с флангов, подразделения методично очищали город от врага.
Я двигался с полковыми артиллеристами, которые получили задачу уничтожить на костеле вражеский наблюдательный пункт. Когда мы уже были неподалеку от костела, из-за домов застрочил пулемет. И нам навстречу стали короткими перебежками приближаться в одиночку и группами гитлеровцы. Ясно, что готовилась контратака.
Батарейцы быстро развернули свои пушки. Расчеты орудий сержантов Зазулова, Пронзы, Костыри и Миронова [128] под огнем автоматов и пулеметов в упор ударили по атакующим, по их огневым точкам. Немцы откатились.
Тем временем командир батареи увидел в бинокль ту самую площадку на костеле, откуда бил по нашей пехоте крупнокалиберный пулемет. Орудия Костыри и Миронова выпустили по цели всего шесть снарядов, и пулемет умолк. Когда артиллеристы поднялись на колокольню, они обнаружили там несколько убитых немцев, в большинстве офицеров. Там же валялся разбитый пулемет, лежали телефонный аппарат с оборванным кабелем, рация, несколько биноклей.
Кто-то из батарейцев, посмотрев в бинокль, крикнул:
— Смотрите, они удирают!
В мощные окуляры были хорошо видны мчащиеся за город вражеские батареи и обозные повозки на конной тяге.
Орудийные расчеты сержантов Пронзы и Миронова на лихом галопе устремились за немцами. Те заметили погоню, заметались, наконец остановились. На окраине города завязалась артиллерийская дуэль, напряженная, но недолгая. После нескольких залпов от гитлеровских орудий остались лишь обломки, прислуга была перебита или разбежалась.
Наши танковые части, подвижные механизированные войска сбивали противника с рубежей, не давали ему закрепиться на них, а мы уничтожали полуокруженные группы гитлеровцев. Но случалось, что и в тылы наших войск, совершавших обход, проникали части противника, создавая угрозу уже для нас. Трудно было иногда понять, кто кого окружает, где линия фронта.
В середине октября у нас в тылу оказались части моторизованной гитлеровской дивизии «Фельдхернхалле». В бой за восстановление коммуникаций вступили танкисты одного из корпусов. Наш батальон двинули по их следу, но угнаться за танкистами было трудно. Мы очень устали, все валились с ног. Ночь, темно, льет мелкий холодный [129] дождь. Вошли в небольшой хутор. Комбат остановил батальон на отдых.
Мне казалось, что больше шага не смогу сделать: так хотелось спать. Но капитан Корнеев сказал:
— Комсорг, ты самый молодой, возьми с собой троих ребят и разведай обстановку впереди на два-три километра. Потом доложишь.
— Слушаюсь, товарищ капитан!
И я отправился во взвод автоматчиков. Откуда только силы взялись?!
Со мной пошли три моих земляка-артемовца: Володя Фазанов, Саша Дибров и Иван Кравченко.
Прошагали километра полтора. Никого. По-прежнему моросит. Шли по кукурузному полю, выбрались на грунтовую полевую дорогу. Молчим — разговаривать не хочется: устали.
Дорога привела к узкоколейке. И тут дремоту с нас как рукой сняло: за насыпью виднелись силуэты танков. Поближе подползли — немецкие!
Посчитали: одиннадцать штук. У головного и последнего танков, прислонившись к броне, спят часовые. Видно, тоже устали.
Ивана Кравченко я послал к комбату доложить обстановку, а остальным поставил задачу: я в центре, Дибров и Фазанов с флангов подползаем поближе к часовым и, пока они и танкисты спят, никого не трогаем, до подхода батальона шуму не поднимаем. Если заметят, снимаем часовых, подползаем под танки и ведем бой до подхода батальона.
Ребята уползли. Прошло минут десять, может, больше. Тихо. Но вот часовой у переднего танка проснулся и сразу насторожился, потом как завопит: «Хир ист рус!» Здесь, мол, русский... Нам ничего не оставалось делать. Я ударил из ППШ по немцу, который поднял панику, ребята сняли других часовых, забросали мы гранатами лежавших у машин гитлеровцев, оставшиеся в живых танкисты [130] разбежались. Мы послали им вдогонку короткие очереди из автоматов и подползли под машины.
Через несколько минут фашисты опомнились, поняли, что нас мало, начали палить в нашу сторону из ракетниц, автоматов и пистолетов. Мы сидели под их танками притаившись: надо было выиграть время да и патронов оставалось всего по два диска на брата. Немцы хоть робко, но приближались. Подпускаем их поближе. Слышу, передние орут: «Русских нет!» Немцы пошли смелее, кучей. И тут почти в упор мы разрядили в них по целому диску. С криками, стонами, бранью танкисты откатились в кукурузу. Мы вставили новые диски. И вскоре снова все повторилось. Но теперь нам пришлось стрелять только короткими очередями: в диске не так уж много патронов. Как же они быстро расходуются в бою! Полчаса отбивались. Патроны на исходе, на душе тревожно: поспеют ли наши?..
Но через несколько минут: «Ура-а-а!» Батальон прибыл вовремя! У немцев было отбито одиннадцать целехоньких танков. Такие трофеи нам не часто приходилось брать.
Довольный комбат похвалил нас:
— Молодцы, ребята! Вот это комсомольцы, вот это гвардейцы!
Адъютанту старшему батальона он приказал:
— Представить всех к наградам!
Вскоре я был награжден орденом Славы II степени.
В начале ноября разгорелись бои в районе городов Сольнок, Абонь, Цеглед. Полки дивизии, ломая сопротивление противника, упорно и настойчиво продвигались вперед. Неделю шел беспрерывный бой. Навстречу нам шли новые части — немецкие и мадьярские. По нескольку раз в день переходили из рук в руки господствующие высоты, опорные пункты. Но ничто не помогло врагу. 4 ноября [131] 1944 года в 22 часа Москва салютовала войскам нашего 2-го Украинского, овладевшим городом Сольнок. Наш 176-й гвардейский стрелковый полк за взятие города удостоился ордена Красного Знамени.
Военный совет нашего фронта обратился к венгерскому народу с воззванием, в котором разъяснил существо политики Советского правительства, изложенной в Постановлении ГКО от 27 октября 1944 года. Оно стало основным руководящим документом для командиров и политработников на весь период боевых действий на территории Венгрии. В нем говорилось, что Красная Армия пришла в Венгрию «не как завоевательница, а как освободительница венгерского народа от немецко-фашистского гнета» и нет у нее иных целей, кроме разгрома гитлеровских армий и уничтожения господства нацистов в порабощенных ими странах. В Венгрии, когда мы только вступили на ее территорию, население встречало нас очень настороженно: видимо, вражеская пропаганда здесь подействовала на людей.
Помню такой случай. Сутки бились мы с фашистами у одного из населенных пунктов, к утру вытеснили их из села. Вошли, а там ни одной живой души.
В одном из дворов неподвижно стоял седоволосый старик в фетровой шляпе и с трубкой во рту. Его латаные штаны низко спадали на какие-то старомодные чувяки, изрядно поношенная суконная поддевка свисала до колен.
Я и Шматов подошли к венгру, поздоровались.
— Нельзя ли у тебя, батя, чуток ополоснуться? — спросил Макар.
— Нэм иртэм, — выдавил старец.
— Не понимаешь, значит, — сказал Шматов. — Тогда не взыщи, коль сами немного у тебя похозяйвуем.
— Оросуль нэм иртэм, — повторил хозяин, не вынимая трубки изо рта.
— По-русски не понимаешь, стало быть...
— Шматов, оставьте его, — сказал подошедший взводный [132] Черненко. — Будет еще время, потом поговорите. А сейчас некогда, надо привести себя в порядок. Старшина, — повернулся он к Тулубаеву, — перекусить у тебя найдется?
— Сейчас, товарищ лейтенант, все будет в ажуре, — откликнулся Федор.
Старшина извлек из повозки два термоса, ящик из-под мин, набитый мясом и какой-то копченостью, и, пока минометчики мылись, чистились, брились, простыней накрыл стол, расставил котелки с супом и перловой кашей, отрезал каждому по куску мяса и колбасы.
— Это деликатес, на закуску, — предупредил он.
— Федя, значит, и выпить дашь? — не удержался Шматов.
— А как же... На паек выдали вино сегодня.
Едва сели за стол, как вошел капитан Дудченко.
— Где искать комсорга? Конечно, за столом у минометчиков, — сказал замполит. — Приятного аппетита, товарищи!
— Садитесь с нами, товарищ капитан, — предложил Черненко.
— Спасибо, не откажусь.
Дудченко сел, увидел в окно хозяина дома и попросил Тулубаева пригласить того к столу. Федор вышел во двор и крикнул:
— Эй, старик, иди! Комиссар кличет.
Слово «комиссар» будто подхлестнуло мадьяра. Он вошел в комнату, остановился у двери и, видно, приготовился к самому худшему — бледный, с насупленными бровями.
Дудченко посмотрел на него, улыбнулся — все понял. Он встал, подошел к старику, чуть касаясь его плеча, подвел к столу и жестом предложил ему свое место, а сам сел рядом. Потом замполит налил полную кружку вина, подал ее хозяину и, обращаясь к нему и ко всем нам, сказал: [133]
— За свободную Венгрию, товарищи! Эх, не знает никто по-венгерски, перевели бы ему.
— А все и без перевода ясно, товарищ капитан, — сказал я. — Старик-то будто на казнь шел...
— Верно, Антон, — отозвался замполит и принялся за еду, искоса наблюдая за стариком.
Тулубаев принес еще две тарелки, налил в одну супа, другую наполнил кашей, положил туда мяса и колбасы, как и всем, и поставил все перед хозяином.
Мадьяр долго сидел молча, потом взял кружку с вином, обвел всех нас взглядом, в котором не было уже ни суровости, ни обреченности, и так же молча выпил. Не спеша вытерев рукавом подбородок, он посидел немного и вдруг заплакал. Мы сделали вид, будто ничего не замечаем, ели. Старик вытер ладонью морщинистые щеки, молча поднялся и вышел из комнаты.
— Что с ним? — спросил Тулубаев.
— Что ты, отец? — забеспокоился Шматов. — Вроде мы тебя ничем не обидели. — И хотел было подняться, догнать и успокоить старика.
— Не надо, Макар Павлович, — остановил его замполит. — Думаю, он скоро вернется. Человеку надо побыть одному, если он в смятении...
Мы заканчивали ужин, когда открылась дверь и на пороге появилась целиком семья венгерского крестьянина — все шесть человек. Старик снял шляпу и, обнажив белую свою голову, низко поклонился капитану Дудченко. Подошла его жена, уже преклонных лет мадьярка, тоже поклонилась ему и негромко, мягко произнесла:
— Кёссенем, сеппен! (Спасибо, дорогой!)
Полк с боями продвигался по венгерской земле. Наш батальон переместился на левый фланг дивизии. Идем маршем, колоннами. Впереди — комбат капитан Георгий Ильич Корнеев, волевой, опытный, храбрый офицер. За [134] ним — его заместители: по строевой — капитан Федор Филиппович Глинин, только что вернувшийся после непродолжительной учебы, и по политчасти — капитан Иван Андреевич Дудченко, наш комиссар. Рядом с ними капитан Павел Иванов — адъютант старший батальона. Все они под стать нашему комбату: смелые и закаленные в боях люди.
Возмужали в походах и огне наши стрелки, автоматчики, пулеметчики, минометчики, артиллеристы, окрепли вчерашние подростки, безусые юнцы-комсомольцы стали настоящими гвардейцами. Не один подвиг совершили уже мой земляк автоматчик Володя Фазанов, стрелок Гриша Зайченко, пулеметчик Николай Григоревский. Прошло всего полгода, как надел Коля красноармейскую форму, а он уже помкомвзвода, старший сержант, орденоносец. Фазанов тоже старший сержант, командир отделения автоматчиков, его грудь украшают два ордена Славы. Пулеметчики Николай Гайворон и Василий Чернов стали коммунистами. А минометчики Гриша Верник, Коля Линник, два Леонида — Каменский и Гладков!.. На груди у каждого боевые награды — ордена, медали, знаки воинской доблести. Ребята закаляются в боях, к ним пришли боевая зрелость, воинское мастерство, мужество и отвага.
«Земля полнится слухом» — говорят в народе. Молва о доброте и скромности «русского Ивана» быстрее нас переходила через линию фронта. Венгерский народ радушно встречал освободителей.
Я стал свидетелем того, как местные жители сообщали нашим командирам о дислокаций и передвижении гитлеровских частей. Эти люди поняли, что от фашистов, и немецких, и своих, доморощенных, кроме разорения, руин, голода, лишений, ничего страна не получит. И они делали первые шаги к сближению с нами.
Однажды ночью наш батальон вышел на развилку трех дорог. Однако на карте их было только две. Остановились, сделали привал, разведчики ушли вперед. Там, справа, за [135] куурузой, — небольшой хуторок, до него не больше полукилометра. Оттуда бегут двое — мужчина и молоденькая девушка. Подбежали, запыхавшись, оживленно заговорили по-венгерски, жестикулируют, показывают в сторону хутора. Кое-как поняли мы: там гитлеровская засада, нас ждут. Комбат дал венгру лист бумаги, карандаш, и тот охотно начертил план немецкой обороны, огневые точки, где установлены пушки и спрятаны два танка.
К утру гитлеровцы были окружены и без боя взяты в плен.
Позднее, когда мы дрались на дальних подступах к Будапешту, в одном населенном пункте нам навстречу вышел человек с небольшим красным флагом. На нем было пальто, на плече немецкий автомат, за поясом две гранаты. Мы остановились.
— Ми — партизан... Мальё... — Мужчина на пальцах показал, что их двенадцать, потом вынул из кармана исписанный клочок бумаги и начал читать заранее подготовленную запись. — Там, назади, деревня, сто немного велико мадьяруль гонвед садятся ждать плен...
— Солдаты? — спросил капитан Корнеев.
— Иген, иген!.. (Так, так!..)
Послали автоматчиков. С ними пошли капитан Глинин и партизан-венгр. Действительно, за селом, на опушке леса, расположилась большая группа солдат венгерской армии. При появлении наших все быстро вскочили с мест, стали в строй, и старший отдал рапорт капитану Глинину.
Потом офицер (это был майор) снял кортик и передал его капитану.
Позже мы разобрались: эта группа была оставлена гитлеровцами для прикрытия их отхода. Об этом узнали венгерские партизаны, пришли к солдатам и распропагандировали их. Майора они уговорили сложить оружие, не проливать кровь. Так с их помощью были спасены многие жизни венгерских и советских солдат. [136]