Часть I.

Минометная рота

Вечерами, когда жаркое солнце устало опускалось в сизое марево и быстро густели сумерки, я прокрадывался в свое убежище — небольшую пещеру, вырытую мной за городом на краю крутого оврага. Жители Артемовска, оккупированного гитлеровцами, в особенности юноши и девушки, как могли, укрывались от эсэсовцев и полицаев, рыскавших повсюду в поисках молодых горожан, еще не угнанных в Германию. Угодить на фашистскую каторгу никому не хотелось, а перед бегством из города все чаще устраивали облавы.

Красная Армия на исходе лета 1943 года начала изгнание оккупантов из нашего Донецкого края, и теперь грозный рокот советской артиллерии был уже слышен не только по ночам.

На этот раз, как всегда, я вышел к дороге, юркнул в малинник и, пригнувшись, помчался к оврагу, кубарем скатился вниз по тропинке. И тут чьи-то железные руки охватили меня, стиснули, зажали рот — ни дохнуть, ни пошевелиться.

«Вот и все... — подумалось. — Попался. Выследили, гады!»

И вдруг... Я не поверил своим глазам: передо мной стоял здоровенный светловолосый парень в пилотке с родной красноармейской звездочкой и в гимнастерке с незнакомыми мне погонами. [4]

— Ты кто?

— Пустите! — промычал я из-под ладони.

— Отпусти его, сержант, — сказал могучий блондин тому, кто меня держал. — Скажи-ка, парень, почему прячешься и от кого. Не обидим, только правду говори...

Пришлось рассказать, что кто-то из соседей донес оккупационным властям о том, что я комсомолец, и меня ищут полицаи. Мать предупредила, чтобы домой не являлся. Восьмой день, мол, ночую здесь, а днем прячусь в саду, в огородной бригаде бывшего совхоза.

— Ну а мы разведчики, понял? Сможешь провести нас в город?

— Конечно смогу...

Младший лейтенант — его звали, как я потом узнал, Алексей Голод — выделил из группы двух бойцов, и мы тут же направились в город. По дороге я упросил разведчиков на минутку зайти к нам домой — это по пути.

Когда я тихонько постучал в дверь, из сеней, не открывая засова, откликнулась мать:

— Кто там?

— Я, мамо.

— Ты видкнля, сынок? Тикай, тэбэ шукають.

— Я не надолго, сейчас уйду.

Быстро спустившись в погреб, я нашел в тайнике комсомольский билет. Дорогая мне книжечка в сером переплете была спрятана в резиновой перчатке — такие хирурги надевают перед операцией. В сенях меня перехватила мать, сунула в руку яблоко и кусок черного сухого коржика.

— Мамо, скоро наши придут. За меня не беспокойся, все хорошо, убежище надежное.

...Сложная у разведчиков была задача — за короткую летнюю ночь выявить движение противника через Артемовск по трем дорогам: на Яму, Попасную и Дебальцево. Переправившись через Бахмутку у разбитого моста, мы подошли к шоссейной дороге, что возле Южного вокзала, [5] и увидели, что в город втягивается колонна вражеских войск. Затаились, понаблюдали и двинулись дальше. Надо еще установить, куда фашисты повернут, и разведать еще одну дорогу — на Дебальцево.

Я провел своих разведчиков на Забахмутку, к церкви, где выходит Попаснянский тракт. И там то же самое: машины и тяжело груженный обоз отходят на Часов Яр.

— Ясно, куда драпают фрицы, — сказал старший группы Василий Сомов. — Возвращаемся — уже светает...

Пока он докладывал командиру о результатах разведки, я бережно развернул свой комсомольский билет, показал красноармейцам. Они рассматривали его молча, передавая друг другу. Мне очень хотелось, чтобы разведчики перестали во мне сомневаться.

Младший лейтенант приказал всем отдыхать. Подул ветер. Небо заволокло тучами. Застучал по кустам дождь. Разведчики ворочались под плащ-палатками: им не спалось.

— Командир, а что, если днем перепроверить фрицев? — предложил сержант Азаханов. — В такую погоду они наверняка не прекратят движение, если в самом деле уходят на запад.

Алексей оживился:

— Пожалуй, ты прав... Давайте подумаем, ребята, как это лучше сделать.

Теперь я уже сам вызвался быть проводником. Командир согласился, назначил состав групп и приказал:

— С наступлением темноты сбор здесь, в овраге.

Азаханов с напарником остались, а остальные двинулись в путь. Каждая лощинка, яма, канавка, деревце, кустик мне были знакомы с детства, и в назначенное место все вышли скрытно и беспрепятственно. Младший лейтенант с разведчиком ушли в сторону, а мы втроем отправились дальше. Выбрали удобную точку для наблюдения, засели. На дороге никого. Дождь не прекращался. В своем пиджачишке я бы быстро промок насквозь, если б [6] ребята не приспособили две свои плащ-палатки на нас троих. Через час-полтора мы увидели колонну машин, насчитали двадцать четыре. В кузовах — солдаты. Еще часом позже прошел обоз. Дождь усилился, дорогу совсем развезло, и движение по ней прекратилось. Промокшие до нитки, мы вернулись к группе командира.

— Хорошо, что пришли, — сказал младший лейтенант, — будем сматывать удочки. Этими дорогами немцы уже не пройдут, будут искать шоссейные.

К моему оврагу вернулись часам к трем дня. Я уже совсем освоился среди бойцов и почему-то верил: разведчики меня не оставят. Командир решил вести группу к переправе через Донец. Я попросился с ним.

— Товарищ командир, возьмем Антона, — поддержал Сомов. — Оставаться ему ведь здесь никак нельзя.

— Добро! — согласился офицер. Теперь я уже точно знал его фамилию, звание, должность: гвардии младший лейтенант Голод был командиром взвода разведки гвардейского стрелкового полка.

Немного передохнув и подкрепившись сухим пайком, мы, не дожидаясь темноты, двинули вдоль Бахмутки кратчайшим путем к Донцу. Шли быстро, чтобы успеть, если сможем, в эту же ночь переправиться на левый берег.

— Командир, давай прихватим хоть какого-нибудь паршивого фрица, — предложил Азаханов. — Без пароля мы далеко не пройдем.

Говорят, на ловца и зверь бежит. Едва мы обошли низиной зенитную батарею и пересекли дорогу, как замыкающий догнал командира:

— Смотрите, товарищ младший лейтенант, фрицик один тут шлепает. И место подходящее...

— Берем! — приказал Голод.

Разведчики взяли «языка» быстро и бесшумно. Да пленный и не сопротивлялся. Он оказался словаком. Без колебаний солдат назвал пароль, но предупредил, что на [7] передовой он иной, и вызвался помочь захватить другого «языка» — немца. Мы подошли к переднему краю. Торопились — скоро начнет светать. Словак пошел вперед, мы за ним. Я прыгнул в траншею вслед за разведчиками. Никого. Разделились на две группы. У поворота траншеи — гитлеровец. Спит с ракетницей в руках. Секунда — и ему кляп в рот, связали. А Азаханов захватил пулеметный расчет — боевое охранение. Пленные просили не расстреливать их и сказали, что помогут переправиться нам через Донец: у них, мол, в камышах спрятана лодка. Азаханов и трое разведчиков организовали прикрытие, командир с Сомовым, я и пленные быстро выволокли рыбацкую лодку. Остальные перебирались вплавь. Скоро мы благополучно достигли своего берега. И тут:

— Стой, кто идет?

— Свои, не кричи. Разведчики.

Немного пройдя в тыл, мы остановились у небольшой землянки. Младший лейтенант Голод доложил кому-то, что разведчики вернулись с боевого задания, и мы пошли в сторону Ямполя, к станции Красный Лиман.

Рассвет 31 августа 1943 года мне запомнился навсегда. Двигались лесом. Кругом располагались войска, было много артиллерии. У станции нашу группу остановили:

— Кто этот парень в гражданском?

— Он с той стороны. С нами пришел. Комсомолец! — ответил младший лейтенант.

— Комсомолец, говоришь? — повернулся ко мне капитан.

Я торопливо достал из шапки комсомольский билет, размотал упаковку, подал документ...

Потом, пока я не простился с разведчиками, эта книжечка еще не раз служила мне пропуском.

...Рано утром 5 сентября я уже обнимал мать, сестренку и братьев. Вскоре распахнул двери и отец. Мы все повисли у него на плечах. Отец сказал, что отсиживался в [8] одном из заваленных погребов на центральной усадьбе совхоза и с передовыми советскими частями вернулся в город.

* * *

На следующий день после освобождения отец сказал мне:

— Собирайся, сынок, пришел и наш черед.

Мать сшила из полотняных рушников два сидора, положила в них по паре старенького белья, по кусочку черного липкого мыла, кружки и ложки, иголки с нитками, сунула нам с отцом в карманы по белой тряпочке вместо носовых платков и вместе с младшими проводила нас за калитку.

В военкомате мы долго ждали своей очереди, пока наконец протиснулись к столу регистрации. Отец сказал капитану в очках:

— Вот... пришли... с сыном.

— Сколько же ему лет?

Я ответил, что скоро восемнадцать.

— Ну вот, скоро... Когда исполнится, придешь, — строго сказал капитан. — А пока посиди дома. — И, уже обращаясь к отцу, добавил: — А вас прошу пройти в седьмую комнату.

Сколько мы ни уговаривали капитана, он стоял на своем: нет, еще рано, не дорос.

Мы расстались с отцом. Поздно вечером их группу отправили в запасный полк, а я печально побрел домой.

Утром ко мне забежал мой дружок Митя Мартынов. Мы с ним учились в восьмом классе, и в мае 1941 года, за месяц до начала войны, нас обоих приняли в комсомол.

— Ну, что будем делать, Антон? — чуть ли не с порога спросил Митя.

— Был я вчера в вонкомате, капитан выставил как мальчишку: детей не берем. [9]

— Пойдем к самому военкому, — предложил мой друг. — Капитан — это еще не начальство, есть и постарше его.

Рано утром мы примчались в городской сад, где в уцелевшем здании помещался военкомат. Ждали долго. Вот начали подходить мужчины и парни с котомками. Появился капитан в очках, прошел и военный комиссар Артемовска майор Жеваго.

— Вы ко мне? Ну, заходите, — кивнул он весело и как-то обнадеживающе.

Но радовался я рано. Расспросив, сколько нам лет, и проверив данные по документам, военный комиссар решительно сказал:

— Вот что, товарищ Мартынов, приходи завтра с вещами. Будем комплектовать молодежную роту. А тебе, Роменский, придется пока повременить: уж больно ты ростом маловат, да и возраст твой еще не призывной. Так-то вот...

Домой мы с Дмитрием брели молча. Мне было обидно, что его берут, а меня нет.

— Ничего, не горюй, — стал утешать он.

Но я вскипел:

— Да, тебе хорошо, вон какой вымахал. А мне что делать?

Утром я простился с родными и ушел, захватив с собой вещмешок. Решил, что домой больше не возвращусь. И зашагал к военкомату.

К десяти часам начали подходить те ребята, кому приказали явиться сегодня. Многие были знакомы мне по школе, по спортивному обществу «Спартак», где мы до войны играли в детской футбольной команде.

Все стали в очередь на регистрацию. Меньше всех ростом оказались мы с Вадимом Слуцким. Мне-то хоть неполные восемнадцать, а ему и семнадцати нет. Но уходил его друг Женя Демчук, решил попытать счастья и Вадим: авось проскочит? [10]

Увы. Очкастый капитан накричал на нас и выгнал.

Пока я решал, что еще можно предпринять, ребят построили и начали делать перекличку, сверять списки. Смотрю, за спиной Жени Демчука, во втором ряду, тянется на цыпочках Вадим. Как ему удалось перехитрить капитана? Видно, я недотепа...

Наконец решился. Подбежал к старшему лейтенанту, который распоряжался во дворе, громко обратился к нему:

— Разрешите встать в строй.

— Ты еще откуда? — удивился офицер.

— Так военком же приказал, — врал я напропалую, — зачислить меня в эту группу, здесь все мои друзья...

— Ах вот оно что! Ну, так и быть, становись. Сержант, запишите этого мальца в свой список и поставьте в строй, — распорядился старший лейтенант.

Пошел дождь. Нас увели под навес, и, пока проверяли и уточняли списки, прошло мучительных для меня полтора часа. Дрожал я не от холода и дождя — боялся, как бы не разгадали мой обман. Но вот пришел сержант со списками, начал перекличку и среди других назвал мою фамилию.

— Я!

— Вы где регистрировались?

— У капитана.

— Что-то нет вас в списках. Я записал ваши данные, уточните все в столе регистрации и догоняйте нас.

— Есть! — излишне громко от радости крикнул я.

Старшина записал в книгу регистрации мои домашний адрес, имя и отчество моей матери и отпустил. Бегом догнал я группу, встал в строй. Вышли на Комсомольскую, сделали небольшой крюк, как бы прощаясь с городом, направились к Южному вокзалу, а оттуда — на Федоровку. Тысячи раз ходил я здесь, и впервые в красноармейском строю. Теперь почему-то я уже был спокоен — назад не отправят.

Пришли в Федоровку к полуночи, поужинали, устроились [11] на ночлег, а ранним утром — подъем и первым делом построение. Потом нас повели в баню, постригли, переодели. Не узнаем друг друга: чудно как-то в военной форме. Меня распирала гордость: я — красноармеец!

После завтрака нас построили, разбили по отделениям, взводам. Моим первым командиром отделения был сержант Иван Шевчук.

А вечером мы уже принимали воинскую присягу. Так 10 сентября 1943 года я стал воином — дал клятву боевой верности своей стране, народу, партии.

Начались занятия: строевая подготовка, политзанятия, изучение стрелкового оружия, тактика одиночного бойца и отделения в бою... Проходили они по сокращенной программе 12–14 часов в сутки. Кроме того, мы несли караульную службу, дежурили по кухне.

Самой большой наукой для нас, молодых, необстрелянных красноармейцев, были рассказы Ивана Степановича Шевчука о его боевых делах. На выцветшей, застиранной, но всегда аккуратно отглаженной гимнастерке нашего сержанта красовались два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». И над орденами были нашиты две желтые и одна красная полоски. То были очень почетные и уважаемые отличия за ранения — два тяжелых и легкое.

Иван Степанович служил кадровую на границе, пережил горечь отступления, под Бахмачем был ранен, после лечения в госпитале попал в Сталинград, где снова получил ранение, вернулся в свой полк уже на Донце, там в вылазке за «языком» (Шевчук был полковым разведчиком) сержанта снова «чиркнуло», и вот — запасный полк. Да, пехоте достается больше всех... Ходил он в штаб полка, просил отправить на передовую, но отказали, хочет снова идти проситься. Все думы у Ивана Степановича за линией фронта, потому что от кого-то прослышал сержант, будто отец его в партизанах, мать и жену немцы расстреляли, а сын где-то скитается по чужим людям. Но Шевчук [12] не хотел этому верить, надеялся и часто, переходя на свой украинский, говорил: «Як там София, малый Петро, батько та маты?..»

Свои обязанности командира отделения он выполнял исправно, любил дисциплину и порядок. В отделении нас было 11 человек, и всем крепко доставалось от сержанта: поблажек он никому не давал. Мне почему-то учеба давалась во всем без особого напряжения, другим было труднее.

На пятый день нас отправили в Краматорск. На остановке в Копанках меня разыскала мать. Десятки километров прошла она, чтобы увидеться и благословить меня на борьбу с заклятым врагом. Принесла мама гостинцы и письмо от отца — он уже вступил в бои, спрашивал обо мне, беспокоился за всех нас...

Через час нам надо было уходить. Пошла мама домой в Артемовен, где ее ждали трое маленьких ребят, и все оглядывалась, и я видел, что она при мне сдерживается, не плачет, а отойдет подальше и зарыдает.

Вечером того же дня встретились мне земляки-артемовцы Евгений Демчук и Вадим Слуцкий. Они оказались вместе, в одном отделении, составляли расчет ручного пулемета и очень гордились своим ответственным положением в стрелковом отделении. Сержант отпустил меня на полчаса, и мы разыскали Витю Лысенко, Борю Андрианова, Сашу Диброва, других наших школьных друзей. Многое было связано с комсомолом, поэтому сразу заговорили о секретаре школьного комитета Киме Костенко — веселом, жизнерадостном и добром товарище, который был нашим заводилой. Где он теперь, на каком фронте воюет?.. А где Паша Левицкая, Феликс Межибовский, Женя Старостюк, Жора Шентябин?

Не мог я знать, что это моя последняя встреча с друзьями. Борис погиб уже в октябре под Александровкой, в Запорожской области, Витя пал смертью храбрых, вызвавшись одним из первых в части принять участие в [13] форсировании Днепра. Женя и Вадим тоже погибли на Днепре.

В октябре 1943 года Вадим Слуцкий писал матери: «Впереди Днепр и победа, попади ты и родной город с друзьями и знакомыми... Следующее письмо напишу после боя, а пока, надеюсь, до свиданья! Твой Вадим!»

Следующего письма не было.

И уже совсем недавно, целое тридцатилетие спустя, стали известны подробности гибели Евгения Старостюка. В первые дни войны он ушел добровольцем в армию, был тяжело ранен, после излечения опять воевал, потом попал в плен, но скоро бежал к партизанам. Это было уже на территории Чехословакии. В отряде «За Родину» Старостюка назначили командиром боевой группы. Однажды начался неравный бой, и он, будучи тяжело раненным, последний патрон истратил на себя... Это рассказали бойцы группы, которым Евгений приказал прорваться, чтобы спасти документы, добытые в разведке.

Так погибали мои товарищи, мои ровесники. Я горжусь тем, что когда-то лично знал этих парней.

* * *

Пришел и наш черед: маршевая рота и — фронт. Он проходил уже где-то под Запорожьем.

Пройдя Александровку, Гуляй-Поле, прибыли мы в 59-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которой недавно было присвоено наименование Краматорской. На небольшом хуторе — ночной привал. Тут к нам присоединилась группа бойцов, а в ней — мои земляки Николай Гудолевский и Александр Дибров. Сразу стало веселее. Утром нас передали в 176-й гвардейский стрелковый полк, а вскоре прибыли и представители из батальонов и рот.

С командиром полковой разведки ушли шесть человек. Как мне хотелось попасть в этот взвод! Но не вышло. Обидно! Более рослых парней взяли в пулеметную роту, потом отобрали связистов, автоматчиков. Мне и всем оставшимся [14] новобранцам выпала 5-я стрелковая рота. Ну что ж, стрелковая так стрелковая... Лишь бы скорее бить фашистов! Но вдруг перед строем появились два офицера. Один из них, лейтенант, спросил:

— Есть ли, товарищи, среди вас артиллеристы или минометчики?

Я поднял руку: ведь полторы недели в запасном полку изучал 76-мм пушку.

— Выйти из строя!

Вышел. Кроме меня отобрали еще семь человек. Лейтенант записал наши фамилии и потом сам представился: Павел Андреевич Черненко, командир 2-го взвода роты 82-миллиметровых минометов. Все другие вопросы потом, когда придем в роту.

У лейтенанта — совсем молодое приветливое лицо, хорошая улыбка. И мы все приободрились, повеселели.

— За мной, шагом — марш!

Пошли по балке. Стемнело. Где-то неподалеку передний край. Взвизгивают пули, и кажется, что прямо над головой. Каждому их посвисту кланяемся, а некоторые и вовсе падают на землю.

Лейтенант смеется:

— Ничего, хлопцы, это с каждым бывает. Обстреляетесь, привыкнете.

176-й гвардейский стрелковый полк занимал позиции в 18–20 километрах восточнее Запорожья, у хутора Шевченково. Здесь расположилась минрота. Темно, невдалеке вспыхивают ракеты. У крайнего дома выставлены четыре миномета. Наверное, по два в каждом взводе. Во дворе собрались минометчики: видно, они ждали нас.

Черненко подвел новичков и сразу же распределил: по два человека в каждый расчет, меня — в распоряжение старшего сержанта Верника.

Итак, я во взводе у гвардии лейтенанта Павла Черненко. Он — украинец, полтавчанин, на фронте уже больше [15] года. Командир расчета — гвардии старший сержант Григорий Верник.

— Цыган я, — слазал он о себе, — без роду, без племени... — И почему-то рассмеялся.

В темноте почти не вижу лиц, пытаюсь угадать характеры будущих сослуживцев по рукопожатию, по манере разговора. Верник, кажется, широкая душа, но с хитрецой человек. Наводчик, первый номер расчета, гвардии рядовой Макар Павлович Шматов — волжанин, по-моему, серьезный, деловой человек. Вторым номером назначен я, третьим — прибывший со мной Сергей Крайнов.

Подошел старшина роты гвардии старший сержант Федор Тулубаев, спросил, когда мы ели.

Возле нас сразу засуетился Шматов, он старше всех в роте — 1909 года рождения, небольшого роста, крепко сложен, шаги у него быстрые, сам аккуратен, подтянут, видно по всему — любит порядок. Тулубаев с парторгом роты Логвиновым уже раскрыли большие заплечные термосы и накладывали в котелки кашу, мясо, нарезали хлеб, разлили чай.

У меня слюнки потекли: в запасных полках едой ведь не очень-то балуют...

Плотно поужинав, мы рассредоточились по своим расчетам. «Старички» почти все уже улеглись спать. Подстелив немного соломы, мы со Шматовым легли не в траншее, а наверху, бруствер служил нам подушкой. Почти никто не спал: ведь утром бой...

Я рассказал Макару Павловичу немного о себе, а он подбодрил как мог: в роте, дескать, жить можно, ребята славные, дружные. Хорошо отозвался Шматов о командире взвода лейтенанте Черненко. Обязанности ротного у нас исполняет младший лейтенант Дмитрий Немонков, родом из Белоруссии. А старшина роты — чуваш. Гриша Верник действительно цыган. Словом, интернационал... Всего с двумя ездовыми в роте 13 человек. Народ боевой, обстрелянный. [16]

Я уже почти засыпал, когда Макар Павлович, вздохнув, сказал, будто раздумывая вслух:

— Меня убьют, ладно, ничего не поделаешь — война; А вот Нюрка, как она с четырьмя-то? Очень уж горевать будет... Ладно, разговоры кончаем, будем спать, — добавил он, укрывая меня своей плащ-накидкой, но, помолчав минуту, шепнул: — Слышь, Антон, на всякий случай запомни адрес: Балахна, ГОГРЭС, барак шесть, комната двенадцать...

Прошло более тридцати лет, но адрес этот помню до сих пор. Макар Павлович под Будапештом был тяжело ранен и умер в сорок седьмом году. Вечная и славная ему память.

Задолго до рассвета нас поднял Тулубаев. Позавтрг кали в темноте. Прибыл командир роты младший лейтенант Попов. Он поставил нам боевую задачу. Это был первый полученный мною боевой приказ.

* * *

Впереди Запорожье — важный узел дорог, крупный индустриальный центр. Враг хорошо укрепил подступы к нему. Здесь проходит третья линия фашистской обороны — Голубой вал — противотанковый ров. За ним проволочное заграждение, далее — траншеи. Перед ними, вероятно, минное поле. Немцы зарылись глубоко в землю. На участке наступления стрелковых рот батальона выявлены четыре пулемета. Наша задача — минометным огнем подавить пулеметы и поддерживать атаку пехоты.

— Расчеты, к минометам! — скомандовал ротный.

За приземистым крестьянским домиком укрылась наша батарея; четыре небольших котлована соединены узкими траншеями, в каждом — миномет. Вправо и влево от него вырыты два окопчика. Это, как пояснил мне Шматов, укрытия для первого и второго номеров на случай артналета. Траншеи сделаны аккуратно, миномет хорошо замаскирован, да и сама позиция выбрана удачно. А старались [17] всего двое — Верник и Шматов, больше в расчете людей не было.

Гвардии старший сержант Верник сказал:

— Пока есть время до начала артподготовки, малость поучимся... Задача твоя, как второго номера расчета, — обратился командир расчета уже ко мне, — заключается в том, чтобы с помощью вот этих двух червячных винтов поддерживать горизонтальный и вертикальный уровни наводки, все время совмещая их. Гляди и соображай!..

Мы успели разобраться в устройстве материальной части миномета. Шматов показал, как мина оснащается дополнительными зарядами.

Команда «К бою!» прервала нашу учебу.

Артиллерийская подготовка длилась 40 минут. Мин мы не жалели. Обработали немецкий передний край, а потом, увеличив дальность, перенесли огонь на вторую линию вражеских траншей.

Пехота поднялась в атаку. Нам было приказано сняться с позиций и подойти ближе к переднему краю, поддержать стрелков. Быстро разобрали мы минометы и побежали по балке к противотанковому рву. Пехотинцы уже скатились в ров, ладили к его стене самодельные лестницы и упрямо карабкались наверх. Впереди — проволочное заграждение, без саперов трудно будет его преодолеть. Небольшая заминка у проволоки некоторым бойцам стоила жизни: уцелевший пулемет хлестанул по цепи.

— Наша и артиллеристов недоработка, — сказал Черненко. — А ну быстрее вперед.

Достигли противотанкового рва, быстро собираем минометы, навели на цель. Цель накрыли сразу! Пулемет замолчал, но у нас в запасе всего три мины. Лейтенант послал меня и Крайнова на старую позицию за боеприпасами. Бежим по лощине. А во второй траншее слева ожил немецкий пулемет. Пехота на фланге залегла, несет потери. Навстречу нам командир батальона капитан Н. Д. Набоков. [18]

— Товарищ боец, ко мне! — кричит он, а когда я подбегаю, спрашивает: — Видишь на горке пушку?

— Вижу.

— Передай приказ артиллеристам: пусть накроют пулемет.

В армии выполняется последнее приказание, и я побежал на высотку. Артиллеристы уже заметили пулемет и установили орудие на прямую наводку. Выстрел, второй... Пулемет захлебнулся. Пехота поднялась, и тут снова хлестнули очереди. Но батарейцы были начеку. Ахнул третий выстрел — и фашист замолк. Поднялась пехота... Ур-ра!

Артиллеристы сделали свое дело, но я продолжал бежать к ним с приказом комбата. Почему, не знаю. Видимо, потому что это был первый мой бой. Чуток растерялся и по инерции нес батарейцам приказ, который ими уже был выполнен, до тех пор, пока немецкий снаряд не угодил между пушкарями и мною. Взрывной волной меня отшвырнуло в сторону, забило дыхание. Поднявшись, пощупал себя — не ранен. Осколок продырявил слева воротник шинели, срезал погон, вырвал клочок шинели и прошел чуть выше ключицы. Не задело!

А из балки кричит мне комбат:

— Давай назад!

Тут я спохватился, ринулся вниз по склону, подбежал к капитану, начал было докладывать о выполнении приказа, но он остановил меня:

— Все видел, молодец! Только поумнее воевать надо, сынок!.. Не ранен?.. Ну, догоняй своих.

Побежал я теперь за минами. Навстречу — наша повозка. Лошадьми управляет Крайнов. Это старшина Тулубаев распорядился подвезти боеприпасы прямо на передовую. У рва быстро разгружаем повозку. Крайнов уезжает обратно, а мы подтаскиваем мины к своим «самоварам». Пехота уже прошла первую линию заграждений, [19] ведет бой за вторую линию траншей. Лейтенант Черненко корректирует огонь всех четырех минометов.

Стреляем мы вроде бы неплохо. Один за другим умолкают немецкие пулеметы на нашем участке. Но мин израсходовали мы много. А тут прибежал связной комбата: надо перенести огонь влево и поддержать стрелковую роту старшего лейтенанта Жукова. Но скоро мины кончились, а бой в самом разгаре. Пришлось лейтенанту Черненко вновь поторапливать Тулубаева. Двумя другими подводами мы подвезли минометы из противотанкового рва поближе к передовой цепи. Пока не было боеприпасов, и лейтенант, и мы влились в цепь атакующей пехоты.

Противник увеличил плотность огня, появились новые пулеметные точки, из лесопосадки прямой наводкой начинали бить два орудия. Вдали появились фашистские танки. Оставляя за собой шлейфы пыли, они мчались по вспаханному полю, атакуя наш левый фланг. Считаю: один, два... пять... восемь... Мурашки пробежали по спине. А что, если мне придется вступить в единоборство с этим железным страшилищем? Кроме винтовки да пары ручных гранат, у меня ничего нет. Да и как остановить танки? Но об этом раздумывать некогда: стреляя на бегу, мы приближаемся к вражеской траншее. Рядом ударил немецкий пулемет, пули вздыбили впереди пахоту. Цепь залегла. Было ранено и убито несколько стрелков и один из наших минометчиков. Да, неразумно лежать на открытом месте: головы не поднять.

И тут встал во весь рост старший лейтенант Жуков. Вскинув над головой автомат, он крикнул:

— Гвардейцы! За мной, вперед! Ура!

Пехотинцы бросились в едином порыве за своим командиром. Сначала отдельные бойцы, а потом и вся цепь скрылась в немецких траншеях. Началась рукопашная.

Увлеченные боем, мы забыли о вражеских танках. А они, стреляя, переползли траншеи и оказались у нас на левом фланге, уже в тылу. [20]

Гитлеровцы, выбитые, из траншей, очень скоро опомнились и пошли в контратаку. На нашем участке даже тихо стало. На флангах идет бой, а здесь все замерло, только доносятся крики идущих на сближение немцев, уже слышны их голоса:

— Рус! Иван! Сдавайсь, хенде хох!

И вдруг громкая команда:

— Огонь!

Оказалось, что это была тишина не растерянности (так могло показаться только мне, неопытному бойцу), а ожидания команды. Цепь сразу же ответила дружным и сокрушительным винтовочным залпом, слева и справа мощно зарокотали пулеметы лейтенанта Макарова. Оба «максима» строчили напряженно, безостановочно. Немногие из фашистов успели повернуть вспять. И единицам из тех, кто удирал, удалось спастись от нашего огня.

Я оглянулся: слева позади пылали два немецких танка, поодаль вспыхнул прямо на глазах еще один. Остальные вели дуэль с нашими батареями, отходя под прикрытие своей артиллерии.

Захватив вторую линию траншей, мы заняли оборону. Командиры стали подсчитывать потери, уточнять наличие сил и боеприпасов. Нам приказали отойти к своим минометам. Заканчивался мой первый боевой день. Для бывалых красноармейцев это обычный фронтовой эпизод, для меня — боевое крещение...

Завечерело. Подвезли мины. Мы поочередно разобрали минометы, прочистили стволы, выбрали более удобные позиции, стали окапываться.

— Кто этот пацан? — спросил я у Шматова, указывая на маленького и щупленького красноармейца с санитарной сумкой через плечо.

— Никакой это не пацан, а санинструктор четвертой роты Нина Исакова.

Мимо проходила щупленькая девушка в ладно сидящей шинели. Рыжеватые пряди выбивались из-под шапки-ушанки, [21] глаза светились веселой и озорной улыбкой.

— Посмотрела — как будто рублем подарила, посмотрела — как будто огнем обожгла... — фальшиво пропел Верник.

— Так уж, Гриша, и обожгла? Бедненький, иди скорей в медпункт!

— Конечно, Ниночка! Но ничего, устоим. У меня закалка цыганская...

От этих шуток всем словно теплее становилось. Но парторг 4-й стрелковой Нина Исакова была не только приветливой и веселой девушкой. Когда надо, становилась она смелым и отчаянным бойцом.

Однажды, мне рассказали, Нина в атаке оказалась одна в немецкой траншее — задержалась, чтобы посмотреть, нет ли там раненых. Траншея привела к входу в блиндаж. Неожиданно оттуда выскочила группа гитлеровцев, они окружили девушку, и один верзила стиснул предплечье ее левой руки:

— Хальт!

Тогда правой рукой Нина выхватила из-за пояса пистолет и выстрелила фашисту в живот. Один из пехотинцев, к счастью, заметил эту схватку и крикнул:

— Ребята, выручай парторга!

Из дюжины гитлеровцев остался в живых только один, и то потому, что вовремя поднял руки.

В другой раз, когда наступил ответственный момент боя и залегли под вражеским огнем даже бывалые бойцы, первой поднялась парторг Исакова:

— Вперед, гвардейцы, за мной!

До войны Нина работала инженером-электриком, на фронт пошла добровольно, в полку начала службу рядовым санитаром, как и ее боевые подруги Шура Нечаева, Аня Нездойминова, Аня Безручко, Аня Боднар. Комсомолка стала коммунистом, а потом и партийным вожаком стрелковой роты. [22]

13 октября вечером после короткого огневого налета и ударов авиации нас десантом посадили на танки и приказали ворваться в Запорожье. Лихо пришлось нам на броне с нашими минометами. Сам того и гляди свалишься, а тут еще ствол, лафет или опорную плиту надо держать. Зато атака была очень стремительной. Немцы, видимо, не ожидали такого мощного удара, да еще ночью, и побежали, бросая оружие и технику.

Вот снова противотанковый ров. Мы соскакиваем, забрасываем препятствие чем попало. Танки медленно, хотя и с трудом, но преодолевают ров и выходят к южной окраине города. Мы развертываемся в цепь и устремляемся к вокзалу. Тут все пылает: само здание, цистерны, дома. За привокзальной площадью — широкая прямая улица, слева — Днепр. Рвемся к центру города.

14 октября 1943 года Запорожье было освобождено от захватчиков. Четверо суток беспрерывного боя позади.

В полдень на центральной площади города состоялся митинг местных жителей и воинов. Наша дивизия была награждена орденом Красного Знамени, всему личному составу Верховный Главнокомандующий объявил благодарность. Многие из моих боевых товарищей получили ордена и медали. Мне командир роты объявил благодарность. Очень гордился: первое военное отличие.

Вскоре разыскали меня наши артемовские ребята Коля Гудолевский и Саша Дибров, прибывшие с пополнением.

— Ну, как оно... в бою-то? — тихо спросил Коля. — Очень страшно?

И тут, признаться, я малость прихвастнул. Потом понял, что по-мальчишески бахвалился. И пытался оправдать себя: сам ведь на фронте без году неделя, а хотелось показаться настоящим бойцом. Кстати, вещественные доказательства у меня нашлись: в четырех местах была продырявлена шинель, осколком срезан ремень, а вместе с ним и фляга, другим осколком слегка царапнуло за ухом. Все-таки ранение: голова перевязана, кровавое пятно [23] на бинте. В глазах ребят я, конечно, вырастал в настоящего героя... А о том, как нес по пахоте два лотка мин, как выбился из сил, споткнулся, запутавшись в полах шинели, упал и едва не заплакал, я, само собой, умолчал...

* * *

Коля Гудолевский и Саша Дибров попали в 4-ю стрелковую. В минроту тоже прибыли новички. К нам в расчёт определили троих: Юсупова, Кропотова и Скочко.

Очень интересным парнем оказался Юсупов, узбек из Ферганы, 1922 года рождения. Служил он кадровую, в начале войны попал в плен, оказался в лагере в Запорожье, бежал оттуда. Спрятала его одна женщина, ночью выкопала в огороде яму и укрыла Юсупова там. Потом выхлопотала ему у оккупационных властей документы, что он ее муж, и даже устроила на работу. У них родился сын Аджан. Когда фронт приблизился к городу, Юсупов снова отсиживался в яме, а после освобождения был призван в Красную Армию.

Русский язык Юсупов знал плохо, говорил забавно, искажая слова.

— Бэжял. Куда? Нэ знам. На магацин. Русский жэнчин сказал: ти — узбек? Сказал — да. Ти — пленный? Сказал — да. Юсупова брал рука, шел дома. Давал кушат, ночю пратал на яма...

Я старался оберегать Юсупова от подначек хлопцев, которые вышучивали его произношение, и он подружился со мной. Особенно после того, как я прочитал ему первое письмо от жены и написал ответ.

В расчете Юсупов значился заряжающим, носил опорную плиту. Он был удивительно работоспособный человек. Пока не окопается в рост, не успокоится.

— Кончился война, — мечтал он, — Юсупов брал сина, жена, ехал на Фергана.

Два других минометчика — Иван Васильевич Кропотов и Савелий Мефодьевич Скочко — работали до призыва на [24] одном заводе инженерами, дружили еще с довоенной поры. Когда армия оставляла Запорожье, руководители города поручили им взорвать завод. Задание инженеры выполнили, но сами уйти не успели, и все 26 месяцев жили в аду фашистской оккупации, а в день освобождения оба явились в военкомат и попросились на фронт; их оставляли на заводе, но они сумели настоять на своем: хотели драться с врагом на переднем крае.

Кропотов и Скочко пытливо и настойчиво изучали миномет, были остроумны, охотно рассказывали друзьям всякие забавные истории.

Старшина Тулубаев получил на роту 20 новеньких автоматов ППШ. Офицеры, командиры расчетов и первые три номера получили это оружие. Сбылась и моя мечта получить автомат.

* * *

Мы продолжали наступление с конца октября уже на 3-м Украинском фронте, в состав которого была передана наша армия{1}.

Двигались вдоль левого берега Днепра на юг. У населенного пункта Васильевка гитлеровцы встретили нас сильным огнем. Бой длился больше суток, нам удалось осилить врага. 27 октября мы овладели Васильевкой и вышли на широкий степной простор Северной Таврии.

Преследуя отступающего противника, полк повернул на северо-запад, к Днепру.

Наш второй батальон двигался цепями. Пулеметная рота повзводно рассредоточилась в стрелковых подразделениях, а мы, минометчики, порасчетно двигались в нескольких десятках метров позади пехотинцев. Было часа четыре пополудни, в полной тишине закатывалось [25] нежаркое октябрьское солнце. Но как на фронте настораживает такая тишина!

Нас догнали комбат капитан Набоков и адъютант старший батальона старший лейтенант Пахомов.

— Лейтенант Черненко, — обратился старший лейтенант к нашему командиру взвода, — пошлите кого-нибудь в четвертую роту и передайте ее командиру, чтобы он остановился.

А капитан добавил:

— Надо бойцам дать немного отдохнуть. Да и осмотреться не мешает, уж больно подозрительна эта тишина. Фрицы, видно, где-то готовят нам засаду...

— Не за теми ли скирдами, товарищ капитан? — указал Пахомов на пригорок впереди.

Взводный остановил наш расчет: бежать в четвертую роту было приказано мне. Передал двуногу Кропотову и понесся. Едва я успел передать приказ и отбежать от роты шагов двадцать, как кто-то выкрикнул:

— Танки! Немецкие танки!..

Обернулся. Из-за скирд вырвались две тяжелые самоходки «фердинанд» и три танка. Они устремились на нашу пехоту. Не успевшие окопаться бойцы, постреливая из винтовок, начали отходить назад — сначала первая цепь, а потом и вторая. Воспользовавшись нашим замешательством, гитлеровцы открыли частый огонь и нахально, без поддержки пехоты продвигали машины вперед. Стреляли они бесприцельно, потери были невелики, но все происходило на голом поле, в невыгодных для пехоты условиях.

Неподалеку от меня разорвался снаряд. Упал раненый сержант из четвертой роты, старавшийся задержать бойцов. Бегу к нему, стаскиваю сержанта в канаву, пытаюсь перевязать ему рану на ноге. Тороплюсь, и оттого плохо получается. Бинт промокает, хлещет кровь. Снял с сержанта ремень, перехватил ему ногу выше колена.

— Потерпи немного, друг!.. [26]

Вижу, больно ему. Но терпит. Тащу сержанта дальше. Попытался взвалить его на себя, но не смог поднять, задохнулся. Подбежал какой-то красноармеец, мы взяли раненого на руки, понесли. Смотрю — обгоняет нас Коля Гудолевский. Очумел, что ли, мой земляк?

— Коля, сворачивай влево, в кукурузу! — закричал я ему. — Уходи с дороги!

«Живая мишень», — мелькнула у меня мысль. К Николаю присоединились еще двое бойцов. Бегут, чудаки, кучей, а за ними гонится танк. Гудолевский сорвал с себя шинель, бросил лопату. Фашист уже совсем близко. Нет, не успел увернуться Коля, угодил под гусеницу...

Мы опустили сержанта на землю, и я побежал к дороге: может, смогу помочь Коле. Нет, моя помощь ему уже не нужна... Был у меня товарищ, теперь нет...

Метрах в тридцати — сорока от меня выползает на дорогу танк. Перед ним, петляя, бежит красноармеец с перебитой рукой и окровавленным лицом. Я бросился ему наперерез, схватил бойца за здоровую руку и рванул на себя. Оба скатились в придорожный кювет. Танк промчался мимо, но вдруг немец круто развернул машину и сделал два выстрела в нашу сторону. Снаряды пролетели мимо, рванули на кукурузном поле.

Несемся к кукурузе. Немец стал бить болванками: видно, кончились у него фугасные и осколочные снаряды. Одна болванка со свистом пролетела рядом. И вдруг все вокруг меня завертелось каруселью, и я будто куда-то провалился. Очнулся уже в кукурузе: трясет меня кто-то за плечи. Встать я не могу. Открыл глаза — надо мной какой-то остроглазый пожилой солдат и спокойный молодой лейтенант, оба незнакомые.

— Ты что, паря, моргаешь, а молчишь? Не рехнулся ли?

— Не видишь, Прохорыч, контужен он, — сказал лейтенант. [27]

— Где танки?.. Немецкие танки где?.. — удалось мне наконец выговорить.

— А где же им быть? Вон, смотри-ка. Похлопали мы, значится, их... Каюк фрицам. Одного только на расплод оставили, генералу на допрос, сказывают, увели, — подмигнул боец, по говору явный сибиряк.

Он и лейтенант помогли мне подняться. Отряхнулся, смотрю: невдалеке стоит пушка семидесятишестимиллиметровая. Значит, спасители мои — артиллеристы, это они откопали меня. А в ушах звенит; голова — как чугунная, в глазах — пелена и круги разных цветов.

Пожилой артиллерист проводил меня в полковой медпункт. Пробыл я там два дня, а на третий меня пришел проведать старшина Федор Тулубаев. Долго мы вдвоем упрашивали полкового врача капитана медслужбы Ольгу Дмитриевну Проханову, чтобы отпустила меня. Наконец, она согласилась. И мы поскорее отправились в роту, пока военврач не передумала.

Командиры и товарищи встретили меня радостно. Юсупов угостил свиной тушенкой (сам ее не ел), а лейтенант Черненко предложил баночку рыбных консервов из своего доппайка. Макар Шматов собрал у ребят кружки и другую посуду, бережно налил каждому из фляги наркомовские сто граммов. Тост предложил лейтенант.

— С боевым крещением тебя, Антон! — сказал лейтенант. — И с наступающим праздником Великого Октября!

Очень славно было у меня на душе. Я понял, что такое фронтовая дружба. Человек в роте не пробыл еще и месяца, а столько ему внимания... А на передовой нам важны и слова поддержки, и товарищеская взаимопомощь, и доброта друга...

Рота наша снова заметно поредела: полностью погиб четвертый расчет, остался только его командир сержант Линник. К нему под начало я и перешел, но уже наводчиком. Однако со Шматовым мы продолжали дружить. Сблизился с ним и мой джан Юсупов. [28]

Преодолевая сопротивление противника, мы с юга пробивались к Никополю.

* * *

На политинформации замполит батальона капитан И. А. Дудченко нам объяснил, что южнее Никополя, на участке шириной 120 километров и глубиной 25–35 километров, гитлеровцы создали мощный оборонительный рубеж. Здесь была образована оперативная группа «Шернер», в составе которой имелось восемь пехотных, две горно-стрелковые и две танковые дивизии. Этот плацдарм прикрывал важный индустриальный район, который нужно было освободить как можно быстрее. После короткого отдыха и перегруппировки сил войска получили приказ о наступлении. Нашему полку была поставлена задача овладеть небольшим хутором Ворошиловский и крупным селом Балки.

Второй батальон, сбив небольшой фашистский заслон, продвигался к хутору, не встречая больше сопротивления. Когда впереди показалась колхозная усадьба и поодаль два уцелевших домика, мимо нас на большой скорости проскочил «виллис». На переднем сиденье — генерал, позади — два автоматчика. И прямиком в хутор. Вдруг видим: машина резко развернулась, генерал и автоматчики спешились и залегли, а из хутора вырвалась группа гитлеровцев, которые, ведя плотный огонь, приближались с разных сторон к «виллису». И тут все, кто был в цепи, бросились на выручку генералу. Все было кончено в считанные минуты — хутор оказался в наших руках. На месте боя осталось около двадцати трупов немецких солдат. Наши потери были невелики.

Оказалось, кто-то из офицеров поспешно доложил комдиву, что хутор уже взят.

Я впервые увидел своего командира дивизии — генерал-майора Георгия Петровича Карамышева. [29]

Подбежал наш командир батальона капитан Набоков, хотел доложить генералу, но тот остановил его:

— Садись, капитан, посидим... — Он присел прямо на землю, снял фуражку. — Хорошо бы перекусить. Как считаешь, комбат?

— Думаю, что надо, товарищ генерал.

— Ну, так распорядись. А заодно отыщи в батальоне пару надежных ребят: надо бы прощупать, что делается впереди нас.

Появился командир нашего полка майор Ковалев.

— Здравствуй, Семен Филиппович! — встав и идя ему навстречу, сказал комдив. — Рад тебя видеть живым-здоровым. Прикажи послать вперед разведчиков, пока мы тут подкрепимся...

Ушла группа во главе с Сапархоном Азахановым — лучшим разведчиком полка (тот, что когда-то схватил меня у моей пещеры).

Мы сделали привал и в ожидании кухни шарили по своим вещмешкам. Появился наш старшина, а с ним и новый командир роты старший лейтенант Хайрулин. Все повеселели: значит, скоро будет и еда. Так и есть. Подоспела кухня, и бойцы расселись обедать. Неподалеку старшина накрыл походный стол для генерала.

Не успели мы справиться с кашей, как увидели, что разведчики уже ведут к комдиву двух гитлеровцев — спесивого гауптмана и бледного от испуга ефрейтора. Бойцы катили за ними немецкий мотоцикл с коляской и пулеметом на ней.

Докладывал генералу сержант Азаханов. Пленных они захватили сразу же за хутором. Ехали сюда с приказом. Взяли их без единого выстрела: немцы не знали, что хутор в наших руках.

Пока командиры колдовали над картами, роты развернулись в боевой порядок и двинулись на село Балки, что в трех-четырех километрах от хутора. Шли полем. Справа — лесопосадка, за ней — проселочная дорога, дальше — [30] вспаханный клочок земли, у самого села — гладкое чистое поле, которое нам, ясно, не нравилось: на войне всегда ищешь укрытий.

Вдоль кукурузного поля тянется противотанковый ров, вдали — колокольня церкви. Перебираемся через ров, выходим на поляну. Уже видны крайние домики. Неужели немцы ушли из села? Но вдруг громыхнули один за другим выстрелы пушек, и из-за хат выползли четыре танка с десантом автоматчиков на броне. Я не успел сообразить, что к чему, а впереди уже завязался бой.

Неподалеку разорвался снаряд, и осколок размером с ладонь тут же тяжело ударил меня в грудь. Сбилось дыхание: не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть. И мысль: «Все, готов. Насквозь продырявлен». Через минуту дышать стало легче. Но потрогать рукой грудь боюсь: думаю, что там дыра. И вдруг вижу: у моих ног лежит здоровенный осколок. Пощупал грудь — болит, но крови нет. Видно, совсем на излете осколок был. Пришел в себя. Черненко, Юсупов, Верник бьют по немецкому десанту из ППШ. Только теперь и я лег, дал по гитлеровцам несколько очередей. Лейтенант Черненко приказал отходить ко рву. Быстро скатились туда, установили минометы, стали стрелять на глаз, делая поправки по разрывам своих мин.

— Развернуть минометы на девяносто градусов! Вести огонь по окраине села! — командует с края рва Черненко.

Из Балков бьет немецкий пулемет. Я тороплюсь, а Шматов работает медленнее, но более уверенно. Кажется, две мины легли точно в цель: пулемет замолчал. Пехотинцы с криками «Ура!» ворвались на окраину села.

Бой стих. Все четыре немецких танка сожгли подоспевшие батареи полковой и дивизионной артиллерии. И ни один десантник не вернулся в село — тут уж постаралась пехота и мы со своими «самоварами».

Разобрав минометы, по противотанковому рву спустились вниз, ближе к селу. В овраге нас ожидал младший [31] лейтенант Дмитрий Немонков со своим взводом. Собрали минометы и начали окапываться. Но, видно, немцы заранее пристреляли овражек. У ног лейтенанта Черненко шлепается мина и... не взрывается. Взводный пулей вылетел из окопа, скомандовал:

— Сменить позицию!

Бегу к своему миномету. И тут же мина влетела в мой окоп и разнесла в клочья вещмешок. Падаю в поврежденное укрытие. Теперь еще одна мина разрывается рядом с минометом, на том самом месте, где я только что стоял...

Повезло... А вот с Ваней, совсем молоденьким пареньком, нашим связистом, беда: мина угодила прямо в него. Ранены сержант Скорик и два бойца из его расчета.

Мы бежим по рву. Впереди — открытый участок. Три расчета проскочили его невредимыми. Линник тоже. А бежавший за ним с лафетом мой второй номер Погожев попал под пулю снайпера. Смолича от первого выстрела уберегла опорная плита, но от второго и она не спасла. Остались в живых мы вдвоем с лейтенантом. Лежим, прижавшись к земле. Снайпер бьет по нас: то по мне, то по лейтенанту. Чуть кто пошевельнется — выстрел. Больше лежать невмоготу. Командир взвода приказывает мне оставить минометный ствол и приготовиться к прыжку через бруствер.

— Как только я сброшу с головы шапку, он выстрелит, а ты прыгай. Приготовились. Р-раз...

Шапка летит с головы Черненко, выстрел, рывок... и я за бруствером. Вторая пуля — вдогонку, но уже поздно: я вне опасности.

Теперь я должен помочь командиру уйти от пули. Снимаю шинель, накручиваю ее на автомат и сверху надеваю свою шапку.

— Приготовились! Раз! — Я показываю снайперу чучело.

Выстрел. Лейтенант за бруствером. Сидим. В дырявых [32] шинелях и без головных уборов. Немец неплохо стрелял. Мою шапку этот гад тоже прострелил.

В стенах рва с обеих сторон вырыты ниши. В одной из ниш слышен стон. Заглянули: лежит боец в разорванной гимнастерке, плечо у него кое-как перебинтовано, бледный — видно, много крови потерял. Вглядываюсь в искаженное страданием лицо. Да ведь это мой земляк артемовец Иван Савченко!

Подняли мы его, понесли, а когда очнулся — повели. По дороге в санчасть я все убеждал Савченко, что рана не тяжелая, что он молодой, быстро поправится.

Потом я интересовался, жив остался мой земляк.

Боясь окружения, противник с вечера ушел из села, и ночь мы отлично проспали на чьем-то соломенном тюфяке в одном из сараев.

20 декабря 1943 года мне исполнилось восемнадцать. Мое совершеннолетие мы с Макаром Павловичем Шматовым встречали, стоя на посту у огневых позиций. Конечно, не бог весть какой веселый праздник: ночь, война, зима, вьюжный злой ветер пронизывает насквозь... Но, как говорится, грех мне было сейчас жаловаться на судьбу. Я — солдат. Воюю. Враг отступает. Уже виден, кажется, край родной земли, которую мы вот-вот освободим. А там близко — конец войне, желанная победа.

Окопались мы у села Днепровка капитально. Оборудовали не только основную, но и запасную, и ложную позиции.

По очереди расчеты начали выходить ночами на передний край, в боевые порядки пехоты, с «кочующим» минометом. Днем засекали огневые точки противника и места отдыха его пехоты — землянки, блиндажи, а ночью вели по ним огонь, обычно беглый. Постреляем и быстро сворачиваемся, уходим. Немцы злятся, бьют туда, где нас уже нет. Пехотинцы, правда, нас не очень приветливо встречали: мы постреляем и нет нас, а они-то остаются. Ясное дело: кому охота лишний раз попадать под пули [33] или снаряды противника? Тогда стали мы уходить на стыки подразделений, где меньше наших было в обороне. Иногда даже подползали чуть ли не к самым немецким окопам. Очень охоч до этих дел был азартный, боевой Дмитрий Логвинов, сержант, парторг нашей роты. Но комбат нам запретил лезть на нейтральную: излишний риск не нужен. Я тоже любил ходить на передовую с «кочующим» минометом. И не только я — все старались как можно больше насолить фашистам.

Те тоже не оставляли нас в покое: редкий выдавался день, когда они не шли в атаку. Мы знали: гитлеровское командование стремится вывести из Крыма свои блокированные там войска и одновременно изолировать нашу группировку в районе Херсона и Николаева. Но все наскоки врага кончались для него неудачами.

В одном из таких боев наш расчет попал в крутую переделку. Сержант Линник заболел, и я, как первый номер в расчете, выполнял обязанности командира. Ночью, как обычно, мы выдвинулись со своим минометом к переднему краю, на правый фланг батальона, где образовался большой разрыв между нами и соседями. Место скрытое, очень удобное для стрельбы. Установили миномет, за ночь натаскали десятка три мин и раненько утром начали постреливать, все время меняя позицию. Сделали уже больше десяти выстрелов, когда смотрим (даже без бинокля видно): немцы тремя плотными цепями идут в атаку. Удивительно: даже без артподготовки, без криков, молча, зло. Мы быстро приготовились. Когда пехота начнет стрелять по гитлеровцам, мы накроем их беглым огнем. Когда они были метрах в трехстах, залпом грохнул наш передний край. Слева невдалеке басовито заработал «максим». Мы выпустили 6 мин. Удачно — прямо по цепи. Немцы откатились. Минут через 15–20 снова атака, и тоже плотным строем. Только теперь позади него идут эсэсовцы в черных шинелях. Стреляем беглым. Остаются три мины. Ждем. Немцы не залегают и не отходят. Выпускаем [34] последние мины. Я дал команду свернуть миномет и отходить на огневую позицию своей роты. Противник начал артналет. Мы переждали его и двинулись гуськом по траншее. Я впереди, расчет — за мной. Добрались до пулеметчиков. Уже отчетливо были слышны крики немецких солдат и команды их офицеров. За пулеметом один боец, второй тяжело ранен. Одного красноармейца из своего расчета я отправил с раненым, а сам с двумя оставшимися занял оборону в траншее. Сейчас важнее всего — «максим», и я напросился вторым номером к пулеметчику подавать ему ленту. Он повеселел и принялся нами командовать:

— Набивайте ленты, ленты набивайте патронами!

Гитлеровцы не выдержали, откатились. Немного и мы передохнули. Сидим, патроны в ленты набиваем, поглядываем, не готовятся ли фрицы к новой атаке.

— Может, позицию сменить? — предложил я пулеметчику. — Немцы разозлились, постараются разделаться с нами.

— Жалко, место уж больно хорошее, — ответил тот. — Есть у меня запасная, но оттуда плохо видно и сектор обстрела небольшой, а отсюда, гляди, все видно как на ладони.

— Смотри, как знаешь, но я бы сменил...

Немцы молчали. Мы подумали, что они больше не полезут, и собрались уходить. Отошли немного, но тут же услышали, как наш пулеметчик дал очередь и как бы осекся.

Бегом возвратились обратно. Убит! Я будто чувствовал тогда беду. Оттащили бойца в траншею, и я стал к пулемету. Рядом — еще двое моих ребят. Ставлю прицел на сто метров. Жду, злой на себя: не убедил человека, он и погиб...

Бегут гитлеровцы, стреляют на ходу, орут. Уже отчетливо вижу головы без касок, пьяные лица... Подпускаю ближе, ближе. Сто метров, не больше. Нажимаю на гашетку. [35] Стрелял, пока не кончилась лента. Большинство фашистов в замешательстве откатились. Но десяток наиболее оголтелых лезли напролом. Вставили новую ленту и уложили их уже совсем рядом с траншеей...

Сидим усталые, вконец изнуренные. Ребята курят. По траншее пробирается к нам комсорг батальона Николай Никишин.

— Мы думали, с пулеметчиками что-то стряслось... — Тут он увидел убитого и потускнел: — А где второй номер?

— Ранен, в санчасть отправили, — ответил я. — Мы теперь и минометчики, и пулеметчики.

— Хорошо. Доложу комбату, постараемся прислать смену. А пока держитесь, ребята. Сейчас заменить вас некем.

Смена пришла только поздно вечером, и тогда мы ушли в свою роту.

Вскоре по рекомендации заместителя командира батальона по политчасти капитана И. А. Дудченко я был назначен комсоргом минометной роты. До этого был агитатором, редактором боевого листка. В роте комсомольцев 9 человек; все хорошие, надежные ребята, в бою не подведут. А для комсомольцев-фронтовиков это — главное качество.

Вскоре после этого мне пришлось пережить еще один очень тяжелый случай.

Возвращался я из политотдела дивизии, куда был вызван на семинар комсоргов рот. Зашел в тылы полка, взял сапоги для командира взвода и вместе со старшиной роты Федором Тулубаевым отправился в подразделение, на огневые. Идем по лощине и прислушиваемся: не летят снаряды? Немцы пристреляли эту балочку и время от времени устраивали артналеты.

Впереди идет какой-то боец. Догоняем. Оказывается, знакомый: повар батальона. На плече — набитый продуктами вещмешок, в левой и правой руках — посудины, тоже [36] с едой. Мы вызвались помочь, донести еду до КП батальона, но он наотрез отказался.

— Сам донесу, а то вы мне все расплескаете. Чем тогда буду начальство кормить?..

Поговорили немного. Федор давно повара знал, считались они земляками: один из Чебоксар, другой — из Казани. Приятный такой мужичок, любит покалякать о том о сем, сухонький, маленький, лет под пятьдесят. Он остановился передохнуть, а мы ушли дальше. Уходя, предупредили его насчет обстрела лощины.

— Ладно, ладно, знаю... — проворчал повар, вроде бы недовольный нашей заботой.

Отошли от него метров пятьдесят, не больше. И тут артналет. Мы залегли. Когда кончился обстрел, посмотрели назад, на дорогу. Старичка нет. Бежим обратно. Прямое попадание...

Финками вырыли мы могилу и похоронили солдата. Пришли на КП, доложили обо всем комбату. Тот сказал сокрушенно:

— Беда-то какая... Ведь у него же четверо детей! Я отправлял его в тыл, но не захотел он. Как же я виноват перед ним и его детьми!..

Мы с Федором скорей ушли в роту: не было сил слышать это.

* * *

В одну из ближайших ночей нас сняли с насиженных мест и передвинули вправо, к самому Днепру, в плавни. Сменили учебный батальон дивизии, который занимал здесь оборону, протянувшуюся километров на 20. Построена она была по системе пикетов и патрулей, как у пограничников. Но сначала нас рассадили в плавнях по одному, как «кукушек», на расстоянии примерно 80–100 метров друг от друга. Страшновато быть одному. Потом нас сдвоили. Вдвоем не так одиноко. Морозило, а под ногами [37] еще хлюпала вода. Все изрядно проголодались, но тылы где-то далеко за плавнями. Долго тянулось время...

Утром начали строить себе жилье. Пехотинцу нужна земля. Зарывшись в нее, он сразу чувствует себя уверенней. Земля от смерти убережет, защитит от пуль да осколков и согреет, домом родным становится. Выбрали мы со Шматовым бугорок, копнули — вода. Худо дело. Надо строить надводное жилье. Соорудили шалаш. Неплохой получился, теплый и даже уютный.

Пришел лейтенант Черненко. И наши повозки прибыли с минометами и минами. Взвод сосредоточился на стыке двух батальонов — первого и нашего, второго. Здесь же и шалаш командира полка гвардии майора Ковалева, который кто-то успел окрестить куренем нашего Бати.

* * *

Кончался 1943 год. В самый канун Нового года некоторые из нас получили новогоднее поздравление командира полка. Мне было лестно, когда командир взвода в присутствии моих товарищей торжественно прочитал его вслух. Начиналось оно, как многие призывы той поры, с грозных слов: «Смерть немецким оккупантам!»

— Дорогой товарищ Роменский! — читал лейтенант. — В минувшем 1943 году вы своими боевыми делами доказали преданность Родине и партии. Поздравляя с наступающим 1944 годом, желаю вам новых боевых успехов и надеюсь, что в новом году вы с честью выполните свой долг перед Родиной, новыми боевыми делами умножите славу нашей гвардии... Гвардии майор Ковалев, командир сто семьдесят шестого гвардейского стрелкового полка.

И подпись красным карандашом. Помню ее до сих пор — размашистую, твердую. Могу и не заглядывать в пожелтевший листочек, что хранится у меня уже 35 лет: знаю текст на память.

Как раз под Новый год мы, минометчики, стали на охрану штаба. [38]

На первые часы сорок четвертого выпала наша с Макаром Шматовым смена.

Прошло немного времени, вдруг слышим: где-то слева — пулеметная очередь. Пауза, и еще. На этот раз автомат. Сначала один, потом второй. По звуку наши, ППШ, потом запоздало — «шмайсеры». Мы с Макаром насторожились. С чего бы это? Но вскоре все утихло.

Послышались шаги.

— Стой! Кто идет? — окликнул Макар.

— Свои!

— Пароль?

— «Луна». Отзыв?

— «Звезда».

Подошли двое бойцов.

— Кто такие?

— Пронинцы. Мы к командиру полка. Надо доложить. — На плече у одного — три немецких автомата, у другого — две винтовки. Видно, первые новогодние трофеи.

Когда мы сменяли учебный батальон, курсанты нас предупредили, что немцы выкрали у них станковый пулемет. Так вот выяснилось, что попытались они сделать это и сейчас, в новогоднюю ночь. Но на этот раз не удалось.

— А где же немцы? — спросил майор Ковалев.

— Там. По Днепру поплыли, — ответили бойцы из пронинского батальона.

— Как, живые?

— Не-ет... — ответил смущенно один из солдат, смекнув, видно, что хорошо бы было живого гитлеровца привести. Потоптавшись, он добавил: — Товарищ гвардии майор, уж больно здорово огрызались они и наших двоих поранили. Так что некогда было думать насчет «языка» Последнего у воды прикончили, чуть было не удрал...

— Ну хорошо, спасибо за это.

Командир полка поздравил солдат с Новым годом, пожелал [39] им боевых успехов. Те — по гвардейской стопке (майор распорядился!), закусили поданными бутербродами, поблагодарили за угощение.

— Это я вас, орлы, должен за службу благодарить, — сказал Ковалев.

Так мы встретили Новый год.

* * *

Во второй половине января нас перебросили на левый фланг дивизии, которая занимала оборону на никопольском плацдарме. Вышли из плавней, идем колоннами, по-ротно. Добрались к дороге. Шматов догоняет меня и очень уж официально обращается:

— Товарищ комсорг роты, не спросите ли у гвардии лейтенанта Черненко, далеко нам придется топать?

Взводный тоже слышит, смеется:

— До первой хаты — пятнадцать километров, а дальше не знаю.

Но нам и этого достаточно, догадываемся: идем в Большую Белозерку.

Прошли километров десять, на сон потянуло. И надо сказать, что мы научились дремать на ходу, особенно если идем строем. А всех в этом искусстве превзошли Верник и Шматов. Над Макаром Павловичем нам как-то неудобно было потешаться: он старше всех. И весь огонь мы переносили на Гришу. На остроты и подначки он не обижался, чтобы расшевелить друзей, иногда даже что-нибудь сочинял смешное о своей цыганской жизни и притом клялся, что говорит правду.

Верник дремлет, но шагает в ногу с другими. Шматов чуть свернул с дороги, стал, остановился у обочины и спит с минометным стволом на плече. Но Тулубаев недаром ходит замыкающим.

— Шматов, спишь?

— Ты что, Федя, нет... не сплю.

— Ну, тогда догоняй свой расчет. [40]

Шматов спохватывается, бежит в строй. И тут же уже сам шумит:

— Верник, просыпайся, все царствие небесное прозеваешь...

Григорий даже в полудремоте не разлучается с юмором: он парирует Макару:

— Лиса спит — кур видит, цыган спит — коней видит, Макар спит — Нюрку видит...

Вся рота хохочет и... взбадривается окончательно.

Показались крайние домики Большой Белозерки. Мы обрадовались. Но не зря мои земляки говорят: «Нэ кажи гоп, покы нэ пэрэскочиш». На то она была Большая Белозерка: вдоль дороги — два ряда хат. И тянулись они еще километров на пятнадцать. Где-то в конце села, у церкви, мы наконец свернули, сделали привал, позавтракали и через час вышли на отведенный нам рубеж обороны, сменив какие-то стрелковые части. И все-таки боец — оптимист: он всегда найдет причину для радости. Досталось нам место обжитое: окопы, щели, траншеи готовы, самим копать не придется. Кое-где подправили, подчистили, выбросили мусор. Устроились вроде бы совсем неплохо.

Предшественники нас предупредили:

— Берегитесь, действуют здесь немецкие снайперы. Бьют почти без промаха. Один особенно. Место ровное, так что будьте осторожны.

Наши огневые позиции на этот раз были почти в боевых порядках стрелковых подразделений. Повзводно мы расположились на стыках стрелковых рот, немного уступом назад. Наш лейтенант расположил оба расчета между пятой и шестой ротами.

Рассвело. Мы осмотрелись. Впереди и позади нас — чистое поле. До вражеских траншей — метров 400. Слева, перпендикулярно к нашим и немецким траншеям, тянется лесопосадка — низенькая, избитая, вся насквозь просматривается. В ней никого нет. Справа, в створе моего [41] расчета, против шестой роты, по нейтральной полосе тянется небольшое реденькое кукурузное поле.

За нами много артиллерии, почти все орудия — на прямой наводке. Еще дальше, километра два в глубину обороны, мы видели, как артиллеристы собирали свои грозные «андрюши» — дальнобойные реактивные минометы. Подходит машина, с нее сбрасывают железные брусья и фермы, что-то вроде сельскохозяйственных борон, а после сборки получается установка. В нее вкладывают «головастиков», включают цепь, и они летят с ревом. Грозное оружие!..

Поговаривали, что в Белозерке даже танки наши есть. И это нас особенно радовало.

На третий день произошла неприятная история.

Савелий Мефодиевич Скочко был очень аккуратным человеком, любил чистоту, порядок, приучил и нас к этому. Потому наш расчет всегда отличался подтянутостью, опрятностью. А огневую позицию мы всегда содержали в чистоте и хорошо замаскированной.

В это утро Скочко долго возился возле миномета, все чистил и смазывал его. Потом решил немного подправить маскировку на бруствере. Вылез, постоял немного и пошел за бурьяном и стеблями кукурузы в сторону от траншеи. Вдруг выстрел — и он повалился. На помощь бросились Кропотов и Юсупов, схватили Скочко за руки, за ноги, унесли. У самой траншеи пуля снайпера чуть не настигла Кропотова. Я побежал к ним по ходу сообщения:

— Убит, ранен?

— Нет, струхнул малость и залег, — отвечал сам Скочко.

Я сердито выругался и пристыдил его, хотя он был старше меня. Командир роты тут же вызвал Савелия Мефодиевича к себе в блиндаж и строго отчитал его за необдуманный поступок. Да и мне досталось за подчиненного. [42]

После полудня немцы начали обрабатывать артиллерией наш передний край, а затем, поддерживаемые шестью танками, пошли в атаку автоматчики. Две их редкие цепи медленно приближались к нашим траншеям.

Почему-то эта атака нам показалась несерьезной.

— Разведка боем, — определил сразу лейтенант Черненко.

— Щупают наш передний край, огневые точки, — добавил Шматов.

Бывалые фронтовики уже изучили повадки противника: немцы большей частью действовали по выработанному шаблону.

И на самом деле, это была только демонстрация: танки сделали по нескольку выстрелов и повернули обратно, за ними и пехота.

Прошло не больше часа, и снова появились танки. Больше двадцати. Шли они с запада, от солнца. Гул их нарастал... По спине рассыпались мурашки: где же наша артиллерия, почему молчит? Но вот наши батарейцы вступили в единоборство с танками. А мы молчим. Куда уж нам против бронированных громадин! Минут через двадцать дуэль прекратилась. На поле осталось четыре полыхающих машины, остальные скрылись в лощине. У нас погиб расчет 76-миллиметровой пушки, в другом расчете убило наводчика. В пехоте потерь не было.

Вскоре немцы начали новую атаку. Сначала мы услышали из лощины гул моторов. Потом увидели танки. Они шли на предельной скорости и скоро ворвались в боевые порядки нашей пехоты. Артиллеристы снова открыли огонь. Грохот, вой, свист снарядов, взрывы, гарь и дым вокруг. Не поймешь, где кто. Немецкая пехота под прикрытием своей брони подобралась уже к нашему переднему краю и вот-вот достигнет траншей.

Теперь вступили в бой и мы, повели беглый огонь по вражеской нехоте. Мин не жалели: их у нас было в достатке. [43]

В горячке боя мы не заметили, как один из танков, проскочив траншею, устремился на нашу батарею.

Ему навстречу бросился с противотанковой гранатой Скочко. Немцы его заметили, и пулеметная очередь прошила Савелия Мефодиевича. Так он и остался лежать перед нашей огневой. Танк подорвали Кропотов и Семин, бросив под него сразу две гранаты. Семин остался невредим, а Кропотов тут же упал — пуля попала ему в живот. К вечеру он скончался. Умирал у нас на руках, в полном сознании, спокойно и мужественно перенося страшную боль.

Так в один день, в один час погибли два друга.

Бой был скоротечным, но жестоким. Не только немцы, но и мы понесли большие потери. В нашей роте было трое убито и столько же ранено.

К вечеру все вымотались, стали неразговорчивы. Глядя на тела погибших друзей, я подумал тогда: «Не завтра ли и мой черед?..»

Стемнело. Санитары увезли раненых и убитых. Прибыла кухня, и фронтовая солдатская жизнь снова втянула нас в свою повседневную, будничную колею. Все пошло своим чередом, словно не было смертей Скочко и Кропотова, других наших товарищей...

Старшина раздал нам сухой паек: немного сухарей, по два-три кусочка сахару и пачке трофейных галет. Мы набрали в фляги воды и собрались в блиндаже командира роты послушать рассказ Тулубаева о новостях в тылу. Федор порой крепко, хоть и безобидно врал: понимал, что нам после боя нужна душевная разрядка. Но на сей раз он ничего не прибавлял. Сказал, что всех старшин вчера собирали в полку, предупредили о том, чтобы побыстрее запаслись боеприпасами, продовольствием, подготовили лошадей и повозки.

— Вот и смекайте, к чему это, — сказал многозначительно Тулубаев. — Или переход намечается, или... наступление. [44]

Да, судя по всему, мы готовились к наступлению.

Утро следующего дня выдалось погожим, солнечным. К нам в расчет пришел старшина, и мы осматривали материальную часть.

Стоим у миномета, толкуем о своих солдатских заботах. В это время показались в небе самолеты. Завязался воздушный бой. Дрались два немецких и два наших истребителя. Наши пилоты одолели фрицев. Не выдержав лобовой атаки на встречных курсах, оба фашиста почти одновременно взмыли вверх, и длинные очереди «яков» прошили фюзеляжи «мессершмиттов». Оба задымили и упали где-то за линией фронта. Летчики помахали нам крыльями, прошлись пулеметными очередями по немецким траншеям. Вдогонку им захлопали немецкие зенитки. Один из истребителей задымил. Летчик сразу выпрыгнул с парашютом, и его ветром начало сносить на нейтральную полосу. Он приземлился между нашими и немецкими траншеями.

— Кто пойдет выручать? — спросил лейтенант Черненко.

Желающих оказалось много. Взводный назвал троих: Тулубаева, Юсупова и меня.

Фашисты, намереваясь взять летчика в плен, тоже выслали свою группу. Завязалась перестрелка. Нас поддержали артиллеристы, прикрыли огнем пулеметчики. Был в плечо ранен Юсупов, мне одна пуля пробила сапог, чиркнула по голени, вторая разворотила каблук. Тулубаеву повезло больше: он вернулся только в разорванных шароварах — видно, напоролся где-то на проволоку.

Зато летчика мы отбили. Он был ранен в ногу. Его перевязали и отправили в госпиталь. С ним уехал и мой дружок Юсупов. Не хотел покидать он нас, ругался, клял фашистов и по-узбекски, и по-русски. Больше Юсупова я не видел и не встречал...

В медпункте мне перевязали ногу, и, немного прихрамывая, я вернулся в роту, а старшину полковой врач оставил [45] в санчасти. Оказывается, Федор скрыл от нас, что тоже был ранен. Правда, через неделю он уже приступил к выполнению своих обязанностей. А старшиной он был все-таки замечательным: где бы рота ни находилась, он ее разыщет, подвезет мины, людей вовремя накормит. И заботливый был, и бесстрашный. Многие из нас завидовали его мужеству, доброте, сердечности. Тулубаев любил всех нас, и мы платили ему тем же.

* * *

21 января 1944 года к нам в роту на передний край прибыл подполковник, пропагандист политотдела армии. Ему было лет около пятидесяти. Это был высокий, полный человек, страдающий одышкой. Оказалось: бывший матрос Балтийского флота, штурмовал Зимний, лично видел Ленина, в составе тысячи питерских рабочих и балтийских матросов — посланцев Петрограда — провожал Владимира Ильича в последний путь.

Рассказ пропагандиста мы слушали затаив дыхание. Подполковник порадовал нас известием о том, что снята блокада с города Ленина, что пошел в наступление на запад Ленинградский фронт.

В конце января и мы попытались наступать, но понесли большие потери, а успеха не добились. Враг сильно укрепил никопольский плацдарм. Разведчики выкрали немецкого фельдфебеля, и тот рассказал, что для защитников плацдарма Гитлер установил двойной оклад и пообещал тем, кто будет стойко и упорно сражаться, ордена, отпуска на родину и другие поощрения.

2 февраля мы снова получили приказ перейти в наступление.

В первом эшелоне пошли наш 176-й и 183-й полки. Сосед слева (полк другой дивизии) не продвинулся, и левый фланг у нас оказался открытым. Там была лесопосадка, которая укрывала противника, и мы попали под сильный огонь. Командиры батальонов и рот докладывали [46] о больших потерях, но полковник Ткачев, временно командовавший дивизией (генерал Карамышев был в госпитале), неумолимо требовал от командиров полков продолжать наступление.

В этом бою вышли из строя все командиры батальонов и их заместители по строевой и по политической части нашего полка. Получил смертельное ранение и вскоре умер наш комбат капитан Николай Дмитриевич Набоков. Мы потеряли замечательного офицера, умного, спокойного, всегда уравновешенного командира. Много солдат и офицеров полка сложили свои головы на подступах к полевому стану, который нам так и не удалось тогда взять.

В эти дни в одном из боев погиб мой славный друг гвардии старший сержант Александр Панков, парторг 6-й стрелковой роты. Мы подружились с ним на одном из семинаров в политотделе дивизии. В момент атаки я видел, как он первым поднялся на бруствер, что-то крикнул, сделал шаг вперед и упал. Цепь пошла в атаку, а Саша больше не поднялся. Как жаль было его и других ребят — молодых, жизнерадостных, веселых. Никогда уже они не поднимутся с тех печальных холмов над Днепром, места последней своей атаки... Они все были настоящими героями.

Много мы видели человеческого горя, крови, смертей. Но случались на нашем пути и забавные истории.

В ходе наступления стоявшие позади нас в балке «андрюши» сделали залп, который был сигналом прекращения артподготовки и начала атаки. Но один из снарядов «андрюши» упал с недолетом в цепи пехотинцев. Величиной с крупного поросенка, с раскаленной головной частью, он, шипя, катался по мерзлому полю. Бойцы шарахались от него: а ну как взорвется! Нагнал «андрюша» нам страху! Потом, к счастью, он успокоился и, не разорвавшись, остался лежать посреди поля, как обгорелый пень. [47]

Вскоре нас отвели из-под Большой Белозерки и дали небольшую передышку. Два дня мы чистились, мылись, приводили себя и материальную часть в порядок, приняли пополнение, провели в роте партийное и комсомольское собрания, выпустили боевые листки и даже стенную газету. В эти дни Григорий Верник и Федор Тулубаев были приняты в партию.

Вскоре вернулся из госпиталя комдив и поставил нам задачу наступать на участке пяти курганов. Все полки дивизии после артподготовки двинулись вперед. Противник упорно сопротивлялся, но высоты все же были взяты. Оставив много техники, гитлеровцы отступили за Днепр.

Началось преследование врага. Один за другим освобождали мы населенные пункты Приднепровья. Измученные бездорожьем, мокрые и голодные, продвигались к Знаменке. До села оставалось еще километра три-четыре, а ноги отказывались служить. Но вот вдали показалась окраина села, грязно-белые домики в голых зимних садах. Цепь пехотинцев медленно шла по раскисшему вспаханному полю.

Тылы наши далеко отстали, и последние дни мы жили на подножном корму: у дороги собирали початки прошлогодней кукурузы, оставшиеся в поле шляпки подсолнуха, горох. Ничего мало-мальски съедобного не оставляли. Плевались, чертыхались, разжевывая эти «деликатесы», но все-таки продвигались вперед. А это самое главное. Правда, одновременно мы посматривали и назад в надежде увидеть свою кухню...

Смотрим, догоняет нас верхом командир полка! Его буланого Усача мы узнавали издали по белой лысине на лбу. Быстрый и выносливый дончак майора Ковалева мог состязаться в скорости с «виллисом» генерала Карамышева.

Ожили мы, подтянулись. Раз едет наш Батя, то за ним уж наверняка тылы, а там хоть и небольшой, да отдых... [48]

Но увы: лицо у майора хмурое, сердитое. Кажется, добра не приходится ожидать.

— Обозы отстали, сидят в грязи, — сказал командир полка. — Там же и кухни. А впереди вон она, Знаменка. Надо ее брать. Это приказ!

И мы тут же двинулись дальше, рассредоточение, вдоль дороги. Идти тяжело, ноги вязнут, в сапогах полно жидкой грязи. Ругаемся, проклинаем все на свете, но идем! Мы же пехота... Впереди — овражек, за ним — небольшой курган, а за курганом — Знаменка, большое, красивое, богатое украинское село.

Вражеский заслон попытался остановить наше продвижение, но был сбит нашим дружным огнем и поспешно отошел. Так что в Знаменку мы вступили спокойно. На улицу выбежали жители, целуют нас, обнимают, некоторые плачут, приглашают в хаты, угощают.

А вот навстречу красноармейцам вышла пожилая украинка с красным знаменем в руках, на алом полотнище которого был вышит портрет К. Е. Ворошилова. Она сама еще до войны вышила портрет, надежно спрятала знамя от фашистов и сберегла его до нашего прихода.

...Подсушились мы немного в одной хате, почистили оружие, привели в порядок амуницию. Не отказались, конечно, и от приглашения пообедать, попить «узвару». Подошла ко мне хозяйка, чем-то очень похожая на мою мать, только чуть постарше, сказала сочувственно:

— Якый жэ ты малэнький, хлопче. Хиба вжэ и такых бэруть в Червону Армию?

— Та я ж доброволэць, нэнько!

— Доброволэць, кажэш?

— Эгэ ж...

— Сашко! — позвала она сына. — Одягайся, пидэш з нымы! — И, снова обернувшись ко мне, женщина рассказала о своем горе: — Оцэ, хлопче, вин у мэнэ останний, бильш никого нэмае. Сыротамы зосталысь. Батька його и старшого сына нимци вбылы: воны в партизанах булы... [49]

...В Знаменке мы пробыли не более трех часов и — снова вперед к Днепру.

Старый Днипро, наш Славутич! Некогда тобой любоваться, нам надо на твой правый берег — такой мы получили приказ...

Холодная, обжигающая вода в реке, неясно виден стылый, заледенелый противоположный берег, занятый врагом.

Первым начинает форсирование батальон капитана Пронина, за ним наш, следом третий. Собрано все, что можно: лодки, ворота, двери, бревна, кто-то притащил даже большое деревянное корыто, быстро вяжутся и сколачиваются плоты. И вот уже идет переправа.

Сопротивляются гитлеровцы слабо: они, видно, не ожидали, что мы в этом районе станем преодолевать реку. Уж очень она здесь широка. Последняя группа во главе с командиром полка переплыла на правый берег уже затемно.

Вошли в сплошные плавни. Держим путь на Варваровку. Темнота, тишина. Идущие впереди полка разведчики сбиваются с маршрута. Взошла луна, чуть посветлело. Сколько неожиданностей можно встретить в этих плавнях!..

Майор С. Ф. Ковалев нервничает, идет к разведчикам в голову колонны. Вдруг по передней группе — очередь из автомата. Несколько ППШ полыхнули огнем в ответ. Стрельба в кустах стихла. Там наши бойцы нашли еще «тепленькую» немецкую рацию, автомат и две винтовки. Хозяева этого имущества, видимо, разбежались, скрылись в плавнях.

Стычки с мелкими группами противника, перестрелка с его заслонами не утихали всю ночь. Нас обстреливают то слева, то справа, то спереди, а иногда и сзади. Заросли камыша, кустарник, множество всяких речушек и болотец затрудняют продвижение.

Очистив наконец плавни от гитлеровцев, полк сосредоточился [50] против населенного пункта Варваровка. В ночь на 9 февраля мы должны форсировать небольшую речку и занять село. Уже начала переправу одна из стрелковых рот, как вдруг из арьергарда доложили, что сзади движется большая колонна немцев численностью до полка. Откуда? Мы только что прошли по этой дороге, и никого не было. Противник появился с тыла — из Грушевского Кута, идет напролом по единственной дороге тоже в район Варваровки, где сосредоточена зажатая со всех старой никопольская группировка врага. Мы сделали на месте кругом, и кто где стоял, там и залег. Наша минрота шла за пулеметчиками, и теперь мы оказались против немцев впереди других подразделений. Минометы разворачивать не стали — мин нет, открыли огонь из личного оружия. Пулеметчики установили свои «максимы», вступили в бой стрелковые подразделения. Немцы напирают, стремясь любой ценой пробиться через реку к Варваровке. Пулеметчики уже сменили ленты. Огонь ведем все: от командира полка майора Ковалева до санинструктора Нины Исаковой. Рядом с ней за деревом стоит адъютант старший батальона капитан Пахомов и стреляет из нагана, мы с Макаром бьем из автоматов, чуть поодаль залегли другие бойцы нашего взвода с лейтенантом Павлом Черненко.

Первую атаку отбили. Гитлеровцы откатились назад, оставив на дороге множество трупов. Стало тихо, и будто бы потемнело. Странно: пока шел бой, было светлее, а теперь — снова непроглядная тьма.

Передышка длилась недолго, фашисты снова пошли в атаку. Впереди на этот раз они выставили группу солдат с ракетницами, которые, стреляя залпами, попытались пробить путь остальным. Вначале это нас ошеломило: летят, шипят, дымят ракеты, стало светло как днем. Но быстро разобрались, в чем дело, и затея немцев обернулась им же во вред: мы теперь могли вести прицельный огонь.

Но вот передали по нашей цепи: «Патроны кончаются [51] «. А где их взять? Тылы-то за Днепром. Стали стрелять еще экономнее — короткими очередями или одиночными. Немцы с каким-то остервенением бросились вдоль дороги на прорыв. Молчали наши пулеметы. Небольшой группе гитлеровцев удалось вклиниться в наши боевые порядки. Завязалась рукопашная. Трудно было разобраться, где свои, где немцы... Только горстке фашистов удалось прорваться и уйти в Варваровку.

Когда бой закончился, меня вызвали к командиру полка. Разведчики сержанта Азаханова, преследуя противника, захватили двух немцев. Их надо было допросить, и лучшего переводчика, чем я, не нашли. С помощниками начальника штаба капитаном Бахиревым и лейтенантом Морозовым начали мы допрос: кто, откуда, из какой части, где стоит полк? Один гитлеровец, ничего не отвечая, демонстративно вскинул руку в фашистском приветствии и выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Второй назвал свою часть и сказал, что он из той группы, которая только что прорывалась здесь, и что они долгое время бродили по плавням в поисках выхода из окружения. Больше этот пленный ничего толком сказать не мог.

В это время подошел начальник штаба полка майор Иванов и передал командиру приказание комдива: участок наступления сдать соседу справа — 333-й стрелковой, а нашему 176-му полку немедленно выступить в район селения Грушевский Кут, где уже вели бой два других полка нашей дивизии.

* * *

Утром мы подошли к расположению штабов полков нашей дивизии. Командир одного из них подполковник Андрющенко даже «Ура!» закричал.

— Товарищи, Ковалев прибыл со своими гвардейцами! Теперь Грушевский Кут будет нашим!

Подразделения тут же начали переправу через Конку, приток Днепра. Первым форсировал реку батальон капитана [52] Пронина. Продвинувшись вперед, он завязал бой с противником на окраине Грушевского Кута. Затем переправился наш 2-й батальон под командованием капитана Соловьева.

Минометчики без боеприпасов ничем не могли помочь пехотинцам в бою за село, потому должны были переправляться последними. Мы ждали своей очереди. Переправой руководил сам командир полка, чуть в сторонке разместился штаб, у дерева стоит часовой, а рядом с ним в чехле знамя. Здесь же и небольшая группа автоматчиков охраны. Командир полкового взвода связи лейтенант Коган со своими подчиненными развернул рацию и пытается связаться с комдивом, чтобы доложить о прибытии части к месту назначения.

Майор Ковалев подозвал к себе сержанта Азаханова:

— Поезжай в Ушкалку, к днепровской переправе, там должны быть тылы полка, помоги им пройти плавни. Главное — боеприпасы!

Исполнительный, всюду поспевающий Сапархон повторил приказание, сел на своего скакуна и умчался.

Заканчивал переправу третий батальон. Мы стали помогать бойцам взвода младшего лейтенанта Дмитрия Немонкова укладывать на плоты материальную часть. Кроме нас на берегу еще оставались связисты, штабные работники и автоматчики.

И тут видим: из плавней выбежал, прихрамывая, Азаханов, все лицо у него было в крови.

— Там немцы, много немцев!

Командир полка приказал всем, кто не успел переправиться, занять оборону, а лейтенанту Черненко крикнул:

— Минометы утопите в реке, а сами быстрее перебирайтесь на тот берег, в Грушевский Кут!

Мы опешили: как же так, взять и бросить свое оружие в воду. Однако приказ! Приметили место, где утопили минометы, и стали перебираться на противоположный берег, большинство вплавь. Мы со Шматовым плывем, [53] держась за толстую корягу. Позади — яростная стрельба. Горстка наших товарищей отошла к самой переправе и вела неравный бой с прорывающейся группой гитлеровцев. Те стремились уничтожить прикрытие во главе с майором Ковалевым. Позже я узнал, что там был тяжело ранен в живот помощник начальника штаба капитан Бахирев. Командир полка приказал автоматчикам, у которых кончились патроны, немедленно переправляться со знаменем через Конку и спасти ослабевшего Бахирева. Возглавить их он поручил своему заместителю по политчасти майору Гудыму.

Мы попытались отвлечь внимание немцев от переправляющейся группы и начали вести по гитлеровцам интенсивный огонь. Те перенесли весь огонь на нас, и бойцы со знаменем благополучно переправились и присоединились к нам. Среди них был и капитан Бахирев.

А бой на том берегу продолжался. Немцы упорно наседали, наши яростно отбивались. Кончились патроны у комсорга полка лейтенанта Баскакова, и вражеский автоматчик в упор расстрелял его, но тут же сам поплатился за это жизнью: снайперским выстрелом из карабина фашиста уложил лежавший рядом со мной боец. На наших глазах погиб командир взвода связи комсомолец лейтенант Коган.

Гитлеровцы теснили группу все ближе к реке. Я увидел, майор С. Ф. Ковалев отбросил за ненадобностью автомат и вынул пистолет. Надо выручать командира полка... Но как? Стрелять опасно — можно попасть в своих. И возвращать бойцов, устремившихся к Грушевскому Куту, тоже нельзя — там ведь идет ожесточенный бой.

Раздумывать некогда. Я снял шинель, сбросил сапоги, шапку, прыгнул в резиновую лодку и по тросу, натянутому между берегами, погнал ее через Конку. Фашисты заметили меня не сразу, и, когда открыли огонь по лодке, ее уже прикрывал обрыв. Едва я подогнал лодку, командир полка распорядился посадить в нее раненых, а [54] сам хотел, видимо, остаться на берегу: сели еще двое солдат, связист погрузил рацию — лодка больше не выдержит.

Крикнул бойцам на берегу (тут уж не до церемоний: автоматные очереди хлещут по нас почти в упор):

— Толкните командира к лодке!

Стоявшие в воде красноармейцы поддержали майора, я ухватил его за откинутый капюшон плащ-накидки, притянул к себе, крикнул:

— Товарищ майор, держитесь за лодку! Прикройте нас, ребята!

Еще двое ухватились за лодку. Теперь на берегу наших оставалось четверо. Стоя по пояс в воде, они, пока мы отплывали, отстреливались до последнего патрона, а потом бросились в обжигающе ледяную Конку.

Напрягая все силы, срывая кожу на ладонях, я по тросу тянул лодку. Пули совсем рядом буравили воду. Вдруг почувствовал, что лодка пошла легче. Оглянулся: за кормой, кроме майора Ковалева, никого нет: на середине реки пули сразили бойцов.

Теперь нас прикрывают огнем с берега «максим» и несколько стрелков.

Выпрыгнув из лодки на берег, я тут же прижался к земле. Огонь немцы ведут плотный, но надо раненых выручать. Одного за другим ползком перетащил за бугорок, потом взял на лодке рацию, но до укрытия добраться не смог: свалился обессиленно в зарослях ивняка.

Майор Ковалев вслед за мной выбрался на берег и, не поднимаясь на ноги, покатился под куст. Вместе поползли мы туда, где лежали раненые и майор Гудым.

Капитан Бахирев умер...

Сгруппировались мы вокруг командира полка. Нас человек двенадцать; все мокрые, трясущиеся от холода. Мы немного отжали белье и обмундирование, устроили на самодельные носилки раненых и тело капитана Бахирева, направились к селу. [55]

В Грушевском Куту наши гвардейцы отбивались от противника, который пытался столкнуть их в реку. Ночь прошла в перестрелке, а с рассветом возобновились злые, настойчивые атаки гитлеровцев. После суток боя окончательно иссякли боеприпасы, а враг все атаковал. Когда, казалось, нас вот-вот опрокинут в Конку, кто-то закричал, что привезли патроны. Командиры сразу выделили бойцов за боеприпасами. В числе их от минроты оказался и я. Мы дружно «атаковали» повозку начальника боепитания, полную ящиков с патронами, бегом потащили ящики на передовую. О еде никто даже не вспомнил, на устах у всех было одно слово: «патроны».

Подоспели артиллеристы, развернули орудия на берегу Конки, ударили по гитлеровцам. Вот это поддержка! Громкое «Ура!» прокатилось у села. Той же ночью Грушевский Кут был освобожден. С ходу мы вышибли врага из села Марьинское и заняли оборону под Ново-Воронцовкой.

Я снова встретился с земляками. Шел с ящиком патронов на плече, а мне навстречу — Комиссаров, бывший управляющий нашего совхоза, в красноармейской форме, чисто выбритый, подтянутый, аккуратненький такой. Увидев меня, обрадовался:

— Здорово, земляк! Воюем?

— Воюем...

— Как отец?

— Ранен, в госпитале. Только письмо от него из Баку получил...

— Жаль, хороший у тебя старик. Зря только он сторонился меня, я ведь работал тогда в Артемовске по заданию подпольной партийной организации.

— А почему же не сказали нам об этом, видели же, что мы искали связи?

— Знал, догадывался, но... не велено было говорить. Даже близким. Так-то вот, брат. Не надо огорчаться, главное — выжили и воюем, верно? — Уже удаляясь, он [56] крикнул: — Будешь родителям писать, передавай от меня привет. Может, свидимся.

Нет, не свиделись больше, затерялись где-то на фронтовых дорогах следы бойца.

А когда установилась линия фронта и мы собрались в своей поредевшей минроте (ранены были младший лейтенант Дмитрий Немонков, многие сержанты и красноармейцы), окопались и обжились в трудную для пехоты пору метелей и морозов, опять повезло мне на встречу с земляком. Мы уже поужинали, когда пришел Шматов:

— Роменский, тебя там земляк ищет.

Кто бы это мог быть? Я откинул плащ-палатку, вылез из блиндажа. Ба, Володя Фазанов! Какая встреча!

— Ты ел? — спросил я.

— Тулубаев накормил. Хороший у вас старшина!

Стали искать, где бы укрыться, чтобы поговорить. В блиндаже полно народу, Мы залезли в траншею, расчистили ее от снега, сверху накрыли дверью, кем-то принесенной из села, залезли в эту щель, а лаз, по которому спускались, завесили плащ-палатками. Поначалу было прохладно, потом надышали, стало тепло. Многое вспомнили. В мерзлом, просвистанном метелью окопе говорили мы о нашей школе, об учителях, о комсомольских собраниях и молодежных вечерах... Говорили-говорили и незаметно задремали, прислонившись к стенкам промерзшей траншеи.

Примерно через час с передовой возвращались разведчики. Один из них в темноте провалился в занесенную снегом траншею и свалился на нас. Как потом мне рассказали, вытащили нас бойцы без признаков жизни. Быстро уложили на плащ-палатки и бегом в село. В полковой санчасти начали нам делать искусственное дыхание, растирать нас спиртом. Кто-то из разведчиков отстегнул флягу со спиртом, финкой расцепил мне зубы и влил в рот огненную жидкость. То же самое проделали и с Володей. [57] Мы понемногу отошли и на другой день к вечеру вернулись в свои подразделения.

* * *

Снежный и вьюжный февраль сменился сырым и дождливым мартом. Пока совсем не развезло дороги и поля, наши войска, подтянув тылы и основательно подготовившись, перешли в наступление. Мы освободили Ново-Воронцовку и с боями погнали фашистов к Ингульцу. Река местами вышла из берегов, форсировать ее было трудно. Нелегко было вообще воевать на нашем участке фронта: если не река, то кругом степь — широкая, ровная. А гитлеровцы выбирали самые выгодные для себя позиции, устраивали нам засады, ловушки. Но и советские бойцы, командиры тоже научились воевать и быстро разгадывали вражеские маневры.

Наш стрелковый батальон капитана Соловьева уже третьи сутки, преследуя отступающего противника, не выходил из боя. Мы все были страшно измотаны. Отдохнуть бы хоть несколько часов. Но комбат получил новое распоряжение из штаба полка: на плечах противника ворваться в довольно крупное село Терновка, выбить из него немцев, к 23.00 выйти на юго-западную окраину, закрепиться и доложить о выполнении приказа.

Капитан Соловьев вздохнул, подозвал ординарца, отпил из поданной ему фляги два глотка крепкого чая и медленно стал подниматься по крутому склону из оврага. Сматывая катушку трофейного кабеля, офицера обогнал щупленький солдат-связист и на ходу доложил:

— Товарищ гвардии капитан, наблюдательный пункт на пригорке, вон там, где стоит старший лейтенант Пахомов.

— Добро!

Место для НП, надо сказать, было выбрано удачно. Панорама боя была как на ладони. Комбат осмотрел в бинокль передний край. Мы с Черненко стояли неподалеку [58] и даже без бинокля увидели: наша атака захлебнулась. Редкая цепь усталых пехотинцев залегла почти у самой окраины села.

Соловьев дважды посылал связных на левый фланг с приказом командиру роты ворваться в село, завязать бой на окраине и любой ценой удержать хотя бы несколько домиков. Он хорошо знал характер своих гвардейцев: зацепившись за окраину, они из села уже не уйдут, да и потерь в этом случае меньше будет.

Гитлеровцы, будто разгадав этот замысел, усилили огонь по передовой цепи. Несколько смельчаков попытались продвинуться к селу короткими перебежками, но фланговые пулеметы противника плотно прижали их к земле.

Пулеметный и винтовочный огонь становился все реже, а затем и вовсе прекратился. Где-то слева короткой очередью прострекотал последний раз автомат, и на передовой наступило затишье. Недолгое, наверное, но затишье...

Мы стали окапываться. Наша огневая позиция размещалась в овражке, который был удобным путем от КП батальона к подразделениям переднего края. Мимо нас на плащ-палатках пронесли двух раненых красноармейцев, с ними в тыл направилась и военфельдшер батальона лейтенант медслужбы Анна Нездойминова, раненная в ногу и руку. Вражеский пулеметчик достал одной очередью и ее, и солдата, которого она вытаскивала из-под огня.

Моя встреча с Анной на поле боя была уже не первой. Храбрую девушку знали и любили в полку все. О ней много рассказывали ветераны, те, кто был в части со дня ее формирования, в том числе Федор Тулубаев и Макар Шматов. Федор даже тайно был влюблен в военфельдшера, скрывал свои чувства, но мы-то, народ догадливый, все видели, понимали. И... сочувствовали ему: на взаимность у Тулубаева, кажется, надежды не было. [59]

Федя охотно рассказывал и забавные истории, и о боевых эпизодах, связанных с его друзьями-товарищами. В часы затишья, когда затевались дружеские солдатские беседы, нередко вспоминали они Анну. Уж ее-то фронтовую биографию Тулубаев знал отлично...

Аня, семнадцатилетняя казачка, комсомолка, в первые же. месяцы войны добровольно вступила в Красную Армию. На Кубани тогда формировался казачий корпус генерала И. А. Плиева. В один из эскадронов девушка была зачислена санинструктором, где помимо всего ей пришлось научиться верховой езде.

В конце ноября 1941 года при наступлении на Ростов она была ранена, лечилась в Армавире, а в марте сорок второго была направлена в нашу, тогда 197-ю, стрелковую дивизию. Назначили Анну командиром санитарного взвода. Стриженая, худая после ранения, она выглядела совсем как мальчишка.

Когда батальон занимал оборону на донском плацдарме возле станицы Вешенская, взвод военфельдшера Нездойминовой оказывал раненым первую помощь и переправлял их через реку. Единственный мост был перегружен войсками, спешившими к переднему краю, и раненых приходилось транспортировать на небольших двухместных лодках.

Двое суток все обходилось благополучно, а на третьи сутки ранило и Анну. Над переправой появились «мессершмитты», им навстречу вылетели наши истребители, начался воздушный бой. А «юнкерсы» в это время сбросили бомбы ниже моста, там, где переправляли раненых. Анину лодку опрокинуло; боец, который лежал без сознания в ней, утонул, а девушка каким-то чудом выбралась из реки. Пришлось ей сбросить с себя в воде скатку, санитарную сумку и сапоги. Уже на берегу Аня лишилась сознания: видно, много крови потеряла...

...И вот теперь — третье ранение... [60]

Анна шла спокойно, а я глядел вслед ей и думал: закалили всех нас испытания, и девушек наших тоже.

* * *

Ночью фашисты оставили село, откатились, заняли новый рубеж, но и с него мы их сбили. Стабильной линии фронта уже не существовало: началось преследование отступающих гитлеровцев нашими войсками.

И словно природа сама обрадовалась этому: надвинулась на низовое Правобережье весна.

Таяло, парила земля, задождило. Слякоть, распутица, идти тяжело. А двигаться надо, чтобы не оторваться от противника, быстро. По труднопроходимым полевым дорогам, по бездорожью мы прошли в первый же день больше сорока километров. Устали очень, а немцы все бегут, никак мы их не догоним. Наступила ночь. Темно хоть глаз выколи. Начал моросить мелкий, как сквозь сито, дождик. Впереди — небольшой хуторок. Комбат приказал сделать привал, сам примостился на небольшом бревне, сидит, покачивается, а на ноги встать не в силах. Таким мы, минометчики, его увидели, когда подошли. Нам, конечно, немного полегче было: у нас две пароконных повозки, на которых везли минометы и мины. Наш лейтенант подошел к комбату, чтобы узнать у него дальнейшую задачу и уточнить обстановку. Капитан будто бы в полудреме сказал:

— Черненко, впереди большое село Новоивановка. Вы не так устали, выдели-ка трех-четырех надежных ребят. Надо проверить, есть ли там немцы...

Лейтенант приказал моему расчету явиться к капитану Соловьеву. Я подошел, доложил, а потом только понял, что комбат крепко спит. Сидя спит. Его заместитель по политчасти старший лейтенант Дудченко не разрешил будить капитана, отослал нас к адъютанту старшему батальона старшему лейтенанту Пахомову; тот уточнил нашу задачу: пройти в село, выяснить обстановку и, если [61] немцев нет, выпустить белую ракету, а если село занято, красную. Дал начштаба мне ракетницу и ракеты.

Нас послали троих; четвертым напросился автоматчик Володя Фазанов, мой земляк.

Прошли мы с километр, выбрались на дорогу. Я шел впереди, как старший группы. Вот и окраина села. Подошли к первому дому — тихо. Я постучал — никто не отозвался. Перешли к другой хате — то же самое. В доме на противоположной стороне улицы мелькнул огонек. Кто-то есть! Перебежали туда, вошли во двор. Я расставил бойцов: один наблюдает за подступами с огорода, другой стал у калитки, а мы с Володей поднялись на крыльцо, постучали в дверь. За дверью послышался шорох, потом [робкое:

— Хто там?

— Свои, откройте!

— Хто свои?

— Открывайте! — требовательно повторил я.

Громыхнул засов. В дверях — немолодая уже женщина с керосиновой лампой в руках, бледная, но держится спокойно.

— Немцы есть? — спросил я.

Но она молчит и смотрит на нас какими-то остекленевшими, укоряющими глазами — взгляд человека, готового ко всему. Повторяю вопрос. Снова молчит.

Оставили хозяйку в сенях, быстро прошли в комнаты, просветили фонариком: никого.

— Вы хто, калмыки? — неожиданно спросила женщина. — Прийшли по наши души? Будете ризаты чи живыми закапуваты?

— Что ты, что ты, тетка, какие еще калмыки? — сердито буркнул Володя Фазанов.

— Яки мы калмыки, титочко? Мы — Червона Армия, — сказал я как можно мягче, надеясь успокоить ее родной речью. Кажется, подействовало.

— А не брешэтэ? [62]

— Та ни! — Я прикоснулся к звездочке на шапке: — Ось дывиться, це ж червона зирка.

— Ой, лышэнько! — спохватилась женщина. — Отут жэ тике шо стояв нимэць. Вин выйшов, а вы ввийшлы. В огороди их танк стоить...

Мы выбежали во двор. Спрашиваю тихо товарищей, не заметили ли они чего.

— В огороде вроде что-то копошится, но не понять: человек или скотина...

— Там танк и немцы! А ну за мной!

Прошли немного, легли на землю, присмотрелись: в самом деле, на фоне неба вырисовывался силуэт танка, возле которого копошились несколько солдат. Подползаем ближе. Занятые ремонтом панцерники беспечно возятся у своей машины.

— Хенде хох!

Гитлеровцы бросились врассыпную и напоролись на огонь наших автоматов. Уложили мы всех четверых, а их танк стал нашим трофеем.

Но сейчас не танк главное. Идем осторожно по селу. Никого. Стало немного светать, и мы увидели, что далеко за околицей хвост отходящей немецкой колонны уже втягивался в балку.

Описав белую крутую дугу, ракета ярко высветила батальону направление движения. И вскоре мы услышали в темноте голоса пехотинцев, а затем и скрип колес — это двигалась наша минрота. Мы опять были со своими.

Утром мы с Володей зашли к женщине, у которой были ночью. С какой радостью и лаской встретила она нас! Бросилась к нам, обняла, расцеловала, словно родных.

Оказывается, фашисты перед своим уходом приказали всем селянам эвакуироваться в сторону Одессы. Многие жители уехали еще и потому, что разнесся изуверский слух: вслед за немцами пойдут, мол, калмыки-власовцы и всех, кто ослушался приказа, станут резать и живьем в землю закапывать. Позже мы узнали, что у гитлеровцев [63] действительно был такой отряд, который загубил много невинных людей. Этих предателей мы настигли уже под Одессой...

Едва успела наша знакомая рассказать нам о бедах своих односельчан, как прибежал связной.

Оказалось, разведчики где-то прихватили «языка» и кто-то опять предложил меня на роль переводчика.

Краснея и потея, я с грехом пополам допытывался у фрица, где и какие действуют немецкие части. Его дивизия, как выяснилось, прибыла откуда-то с Балкан и уже была нами изрядно потрепана, бежали же фрицы в сторону Николаева.

Командир полка моим переводом остался не очень доволен, на прощание сказал:

— Воюешь ты, Роменский, кажется, лучше, чем переводишь. Иди воюй...

* * *

Нашу дивизию передали снова в состав 3-го Украинского фронта, и мы, вместо того чтобы идти на Крым, 8 марта 1944 года форсировали реку Ингулец — правый приток Днепра и продолжали наступать в направлении Николаева.

Погода не баловала: слякоть, распутица, бездорожье.

Пополнялись и укомплектовывались на ходу. Оживилась партийно-политическая работа. По заданиям политотдела на привалах бывалые, обстрелянные бойцы и командиры делились с новичками боевым опытом по форсированию водных преград. Об этом же рассказывали листовки-памятки, выпущенные политотделом нашей 6-й армии. Для разъяснения предстоящих боевых задач с новичками проводились групповые и индивидуальные беседы, выпускались боевые листки и ротные стенгазеты. И все это в условиях марша! Большую помощь оказывала нам дивизионная газета «Победа — за нами!», редактором которой был опытный журналист майор Виктор Васильевич [64] Воскресенский. Проводились партийные и комсомольские собрания, лучших воинов принимали в (ряды ВКП(б) и комсомола. Политорганы добивались, чтобы в каждом отделении и боевом расчете был коммунист или комсомолец. В части пришла радостная весть: 13 марта 1944 года за образцовое выполнение боевых заданий командования в боях по ликвидации никопольского плацдарма и за форсирование Днепра дивизия получила вторую награду — орден Суворова II степени. Всему личному составу соединения в приказе Верховного Главнокомандующего была объявлена благодарность.

После короткой передышки наши части повернули строго на юг — к Николаеву. Противник, яростно сопротивляясь на промежуточных рубежах, поспешно отходил, бросая среди весеннего бездорожья артиллерию, машины, целые обозы, даже танки. Многие немцы и румыны сдавались в плен.

Поздним вечером 27 марта мы подошли к Николаеву. В городе шел бой: вторые сутки там в окружении дрался отряд моряков. На следующий день город был освобожден. Во фронтовой газете мы прочли обращение Военного совета фронта «Вперед, на западный берег Южного Буга!».

Севернее Николаева, в районе Гурьевки, наш полк сосредоточился для переправы. Первыми, как всегда, ушли на тот берег разведчики гвардии младшего лейтенанта Голода.

Сильный порывистый ветер с дождем и крупой, вроде града, хлестал в лица. Мрачная темнота, совершенно ничего не видно. Ориентируемся по реке. Скверная погода нам сейчас на руку. Мы преодолели мощную водную преграду на привычных подручных средствах — плотах, лодках — почти без потерь.

Авангарду удалось сбить вражеский заслон, и мы походной колонной с сильным боевым охранением двинулись вдоль длинной балки, преследуя противника, отходящего [65] в направлении Одессы. Полк шел в дивизии головным.

Мокрые, усталые, бойцы настойчиво шли вперед, уничтожая мелкие заслоны гитлеровцев в коротких, но жестоких стычках.

У Тилигульского лимана завязался ночной бой. К утру мы рассеяли встреченные части противника и возобновили марш к Одессе. Сказать, что переходы были очень трудными, значит ничего не сказать. Колесные машины и пушки застревали в грязи, и нас возвращали назад вытаскивать повозки, кухни, орудия. Навьюченные боеприпасами лошади и бойцы со снарядами и патронными «цинками» на плечах двигались рядом.

Нас ждала Одесса. Команда была одна: «Вперед, и только вперед!..»

Навстречу нам тянутся вереницы людей: женщины, старики, дети. Они везут на тачках или просто тащат на плечах свой скарб. Голодные, оборванные, измученные, но каждый силится улыбнуться, выразить свою радость освободителям. Вот ради них мы и спешим, недоедаем, недосыпаем. Чем быстрее и неутомимее мы будем, тем больше уцелеет мирных жителей, меньше будет угнано в проклятую Германию моих ровесников и ровесниц.

Эти люди еще не совсем верят, что мы спасли их от неволи, от смерти. Немцы ведь часто угоняли население с собой, и были случаи, когда они, идя в атаку, прикрывались живой стеной, созданной плотными рядами жителей, которых фашисты гнали перед собой. И все, что успевали, уничтожали, громили, поджигали. Полыхали целые села и хутора.

Заходим, случалось, в село. Пусто, ни одной живой души. Все разграблено. Двери в хатах — настежь, вещи увезены, из угла в угол носятся поднятые ветром пух и перья. И какой-то своеобразный мерзкий смрад, присущий только гитлеровским воякам, напоминал нам об их недавнем пребывании в доме, как в блиндаже или окопе. [66]

Казалось, вот-вот появятся очертания Одессы. Но пока впереди — новый рубеж, на этот раз кладбище с возвышающимися памятниками. В спешке, забыв про осторожность, мы напоролись на немецкую батарею, и фашисты открыли по нас огонь.

Мы залегли с Григорием Верником у гранитной пирамиды. Неподалеку за соседним памятником укрылся командир полка, рядом с ним — лейтенант Голод и еще кто-то из его разведчиков. Майор Ковалев, повернувшись, что-то сказал Голоду, и его группа двинулась в обход немецкой батареи.

После того как разведчики ударили по гитлеровцам с тыла, те побросали пушки и разбежались.

Вскоре подошли два других полка нашей дивизии. Старших офицеров вызвал к себе генерал Карамышев. В ночь на 7 апреля нам зачитали приказ: наступать на Одессу, захватить западную часть города и выйти на Михайловскую площадь со стороны Молдаванки, отрезав противнику путь отступления на Раздельную и Тирасполь.

Снова задождило. Измотанные долгими переходами, преодолев многочисленные лиманы, заливы, балки и сотни степных верст, мы 9 апреля вышли на подступы к Одессе.

Цепь нашего батальона продвигалась к лесопосадке, правым флангом упираясь в железнодорожное полотно линии Николаев — Одесса.

Вдали виднелся город, окутанный серой дымкой. Время близилось к полудню. Вокруг было тихо. Сколько раз за дни долгого, напряженного наступления мы мечтали об этом торжественном моменте! Наверное, поэтому он оказался почти будничным. Боевая жизнь шла в своем строгом размеренном ритме.

Командир минроты направил меня к комбату для корректировки огня минометов, и я шел в группе управления батальона. [67]

— Не нравится что-то мне эта тишина, — обеспокоенно сказал капитан Соловьев. — Как думаете, Иван Андреевич? — спросил он у замполита и, не дожидаясь ответа, приказал связным стрелковых подразделений: — Передайте командирам рот: продвижение остановить, осмотреться, дать людям передохнуть. Боевой порядок сохранить. Командиру пятой роты выслать вперед боевое охранение... Адъютанту старшему организовать разведку и уточнить с правым соседом обстановку.

Но не успели связные отбежать и несколько шагов, как из лесопосадки хлестнули немецкие пулеметы. Плотный прицельный огонь противника обрушился на цепь и на штабную группу, ударили минометы. Комбат дал команду отходить в степь, туда, где уже вел бой левый сосед — первый батальон капитана И. И. Пронина.

Упал бежавший неподалеку от меня офицер. Я подполз к нему, прислушался — дышит. Увидел небольшую яму, затащил раненого туда, снял с себя нижнюю рубашку, разодрал на полосы, как умел, перевязал рану. Потом потащил офицера на его же шинели к железнодорожной будке, туда как раз подошла наша повозка с минами. С красноармейцем Крайновым мы быстро спросили ящики, уложили раненого.

— Сергей, гони в медсанбат! Скорее! — сказал я повозочному. — Он в живот ранен, здесь каждая минута дорога!

— Планшет... возьми планшет... Там карта, маршрут... передай... — прошептал офицер и потерял тут же сознание.

Планшет надо бы отдать кому-нибудь из офицеров. Возвращаюсь туда, где группа бойцов, отрезанная от батальона, ведет напряженный огневой бой с противником. Почти все лежат на ровном месте (окапываться было некогда), хорошо видные отовсюду. Вот у одного, второго стрелка замолкли автоматы, вскрикнул третий солдат, залился кровью. Эх, надо же было отойти за насыпь! [68]

Побежал вперед, упал рядом с пожилым солдатом, окликнул его:

— Эй, друг, кто остался из офицеров? Мне надо передать планшет с картой.

— Никого нет, — ответил боец, продолжая стрелять. — Был один, и тот ранен, а сержант убит. Вот ты теперь и командир, раз планшет и карта у тебя. Командуй!

Что делать? Медлить нельзя... И я решился:

— Слушай мою команду! Справа по одному короткими перебежками отходить за насыпь!

Первая в моей жизни собственная команда, и, увы, на отход.

Бойцы команду приняли: один за другим начали перебежки, не ослабляя огня по фашистам. Я тоже перемахнул за насыпь, огляделся: вдоль колеи два красноармейца катят станковый пулемет, с ними бежит группа бойцов из шестой роты.

— Кто командир? — кричит издалека один из пулемётчиков.

— Я командир.

Бойцы с недоверием посмотрели на меня:

— Не шути, паря.

— Не до шуток, точно. Сейчас я командир.

Их нетрудно было понять: они вдвое старше меня, а у всех нас на погонах чисто — ни одной лычки. Но подчинились пулеметчики:

— Тогда принимай под свое командование.

— Поддержите, друзья, левый фланг, надо отвести остальных бойцов за насыпь, — попросил я.

— Понятно, сделаем, — ответил старший.

Вскоре застрекотал «максим», и под его прикрытием несколько красноармейцев благополучно отошли за железнодорожное полотно.

С правого фланга по цепи передали:

— Немцы уходят.

Я и сам вижу: драпают фашисты, поспешно покидают [69] лесопосадку, но на своем правом фланге для прикрытия оставили пулемет.

Быстро прикинул: на левом фланге надо оставить нескольких бойцов, пусть ведут дуэль с немецким пулеметным расчетом, остальных поднять и — вправо, вдоль насыпи... Бойцы поняли этот план: обогнать немцев и перерезать им путь их отхода. И это нам удалось. Вовремя подоспели и пулеметчики. Вся группа залегла вдоль насыпи, и теперь уже гитлеровцы попали в ловушку. Стремясь пробиться через железнодорожное полотно, они попали прямо под наш огонь и вскоре почти все были уничтожены. Четверо уцелевших немецких солдат подняли руки вверх. В нашей группе трое погибли, пять человек были ранены. Мы перенесли раненых в железнодорожную будку, перевязали, оставили с ними двух бойцов, а сами двинулись на Одессу по указанному на карте маршруту.

У самой окраины города вечернюю тишину прорезали длинные автоматные очереди. Стреляли из «шмайсеров» — мы научились различать тип оружия по звуку. Остановились, прислушались. Крики, стрельба усиливается. Поспешили туда. Длинный глубокий овраг, и в нем — люди, вернее, их мертвые тела. Ясно: это только что уничтоженные мирные жители Одессы. Видно, прятались от фашистов. Молодых мужчин среди расстрелянных нет, только женщины, старики и дети. Мы спустились в овраг. Некоторые тела еще теплые. Я приказал бойцам проверить, нет ли среди жертв фашистских варваров еще живых. Но, увы, все — человек пятьдесят — не подавали никаких признаков жизни.

Поздно мы пришли, черт побери. Знали бы, что здесь творилось, все бы сделали, торопились бы изо всех сил, чтобы спасти людей...

— Вот они, вот они! — закричал кто-то.

— Вася, бежим наперерез!

Шесть карателей, среди которых были и два власовца (те, кого местные жители калмыками называли), начали [70] отстреливаться. С ними наша группа покончила в одну минуту.

Долго шли мы молча. Ненависть к фашистским выродкам, ужас перед случившимся, боль о загубленных — все смешалось во мне. Я чувствовал, будто старею от этих горьких чувств и мыслей, и, невольно стремясь уйти от всего, от чего уже никогда не уйдешь, ускорил шаг. Остальные — за мной.

Вдруг впереди в ночной мгле полыхнуло пламя, донеслись отголоски взрывов. То здесь, то там появлялись вспышки, а затем — громадные костры с черным тяжелым дымом. Это фашисты, покидая город, взрывали на аэродроме резервуары с горючим.

Больше мы не встретили на своем пути никаких преград и заслонов и к полуночи достигли окраины Одессы. Вокруг — никого. А нас всего человек двадцать. Посоветовались и решили продолжать путь по обозначенному на карте маршруту. А впереди, в самом городе, гремел ожесточенный бой. Это, как мы потом узнали, выбивали гитлеровцев из Одессы соединения 5-й ударной армии, вошедшие в нее с востока несколькими часами раньше. Идем осторожно. Вдруг из-за угла появились какие-то люди с оружием. Один из них закричал:

— Хлопцы, вот еще наши!

Подбежали человек десять — двенадцать мужчин — с красными полосками на шапках, красными бантами на лацканах пальто. Они стали обнимать нас, кричали «Ура!».

— А где вы поблизости еще видели наших? — спросил я одного темпераментного одессита.

— Чудак человек, да через улицу ж отсюда движется целый ваш батальон.

— А кто командир?

— Не знаем. Худенький, небольшого росточка капитан. Очень симпатичный парень.

— Можете провести меня к нему? [71]

— Пожалуйста. Это мы мигом.

Я разделил красноармейцев на две группы. Первую оставил на месте, назначив старшего, а с другой через проходные дворы и переулки поспешил на параллельную улицу. Там и встретились мы с командиром первого батальона капитаном И. И. Прониным. Это был храбрейший из комбатов нашего полка.

— Товарищ гвардии капитан... — начал было я докладывать, но капитан не дал мне договорить и стал расспрашивать, кто я такой, откуда взялся, сколько со мной человек.

— Двадцать человек, мы из второго батальона, товарищ капитан.

— Вот это подкрепление? Молодцы! Где же остальные твои гвардейцы?

Я доложил.

— Ладно, командуй. Движемся на Красную Церковь. Собирай своих — и вперед!

Капитан по пути рассказал, что километров за восемь до Одессы противник контратаковал наш 176-й полк. Его, Пронина, батальон находился на левом фланге. Он устоял, но правый фланг немцам удалось потеснить. Пронин отобрал из своего батальона отряд человек в 60–70 и под покровом ночи повел его через передний край. Воины дерзко углубились во вражескую оборону и, не обращая внимания на фланговый огонь гитлеровцев, ворвались в Одессу.

Очистив от оккупантов окраину города, они к полуночи вышли на прямую улицу и начали пробиваться к центру города. Тут как раз мы их и догнали.

Пронин имел два станковых пулемета, наш был третьим, имелось несколько автоматов, а в основном красноармейцы были вооружены винтовками и карабинами.

Мы устремились к центру города, сея панику в тылах противника. Все так рвались вперед, что трудно было [72] остановить бойцов. Радисты никак не могли связаться с командиром полка: видно, сели батареи. Вдруг отозвалась рация комдива. Комбат доложил обстановку и местонахождение батальона. В конце доклада Пронин сказал:

— Ко мне примкнула группа солдат из хозяйства Соловьева.

— Кто командир? — спросил генерал Карамышев.

— Рядовой Роменский, минометчик.

— Группу подчините себе, используйте ее для прикрытия своего тыла или правого фланга, — приказал командир дивизии. — Как ведет себя противник?

— Опомнился, пожалуй, собирается контратаковать.

— Продержитесь хотя бы полтора-два часа. Больше внимания к своему правому флангу. Через час доложите обстановку...

Началась вражеская контратака. Гитлеровцы, стреляя из автоматов, с озверелыми выкриками, которыми, видимо, подбадривали себя, бросились на нас. Кажется, они были пьяны. Капитан Пронин и начальник штаба батальона старший лейтенант Горобцов проявили завидную выдержку и мужество: оба появлялись на самых опасных участках занятой нами обороны, подбадривали подчиненных, вселяли личным примером в нас всех уверенность в успехе боя. Все наскоки фашистов мы успешно отразили.

В ночном бою хорошо поддержали нас местные подпольщики и партизаны, вышедшие из катакомб. Присоединилось их к нам не меньше ста человек, храбрых, находчивых бойцов, прекрасно знающих город, что было очень важно.

На рассвете 10 апреля в город вошли наши танки, а за ними стрелковые части. Одновременно, обойдя Одессу, с северо-запада по ней ударили корпуса 8-й гвардейской армии.

Еще не утихла стрельба, еще наши бойцы выволакивали из подвалов переодетых в старомодные женские платья фашистов, а на улицах повсюду собирались оживленные [73] толпы людей, красноармейцы, местные жители, партизаны. Одесситы бурно благодарили своих освободителей.

В городе у немцев и румын были захвачены богатые трофеи, в том числе продовольственные склады. Комбат приказал нам нагрузить продуктами четыре машины, и к вечеру 10 апреля мы прибыли в расположение своего полка в Кривую Балку. Капитан Пронин доложил майору Ковалеву о выполнении поставленной задачи. Командир полка объявил нам благодарность, и все разошлись по своим подразделениям.

А через 10 дней мы узнали, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 апреля 1944 года за образцовое выполнение боевых заданий командования в боях по освобождению Одессы наша 59-я гвардейская Краматорская стрелковая дивизия была награждена третьим орденом — орденом Богдана Хмельницкого II степени. Всему личному составу соединения была объявлена благодарность Верховного Главнокомандующего. Многие из воинов были удостоены орденов и медалей. Капитан Иван Иванович Пронин был вторично награжден орденом Красного Знамени, я получил первую свою боевую награду — орден Славы III степени.

Мы получили несколько дней отдыха. Помылись, почистились, выспались, привели себя в порядок. Очень хотелось увидеть достопримечательности Одессы. Мы с Макаром Шматовым и Гришей Верником получили у ротного разрешение и отправились в город. Посмотрели знаменитый оперный театр, потом памятник Ришелье, Потемкинскую лестницу, побывали на набережной, искромсанной пулями и снарядами, прошлись по Дерибасовской и Пушкинской улицам. Какой красивый город! Южная весна делала Одессу, несмотря на разрушения, очень нарядной и привлекательной.

Много горя пришлось пережить людям этого прекрасного города при оккупантах. Но теперь их страдания кончились, [74] жители Одессы вновь обрели свободу. Начал работать военкомат, отбирая лучших бойцов для пополнения нашей Красной Армии. В одну шеренгу с нами становились и добровольцы из местных партизан и подпольщиков.

Именно тогда появился в нашем полку одесский юноша Коля Григоревский. Тот Григоревский, за которого после войны на вечерних поверках откликался ротный правофланговый: «Пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Советской Родины...»

Тогда в Одессе Григоревский увидел первого же советского офицера (им оказался командир 6-й стрелковой роты старший лейтенант Бёличенко) и сказал ему:

— Что хотите делайте со мной, но я пойду с вами бить фашистов!

Бёличенко, сам боевой, смелый человек, поразмыслил и приказал старшине роты:

— Обмундировать его, а я похлопочу перед комбатом, чтобы хлопца оставили в роте. Вижу по всему, из него выйдет добрый гвардеец.

Так Николай Григоревский стал бойцом Красной Армии. Отличился он уже в первых боях. Рота наступала в направлении аэродрома, подступы к которому гитлеровцы сильно укрепили. Несколько раз поднимались наши воины в атаку, и все безуспешно. Плотный пулеметный огонь из двухамбразурного дзота прижимал их к земле. Сильно поредела цепь атакующих. Командир роты передал по цепи:

— Кто сможет уничтожить дзот?

Смельчаков вызвалось много, но первым откликнулся Григоревский, ему и поручил офицер выполнить боевую задачу. Используя складки местности, Николай ловко пополз к дзоту. Вражеские пулеметчики, заметив его, усилили огонь. Тогда боец изменил направление движения и приблизился к дзоту с тыла, внезапно напал на немецкого наблюдателя и обезвредил его, а потом метнул гранату [75] в открытую входную дверь дзота. Пулеметы замолчали, и рота поднялась в атаку...

За эти самоотверженные действия Николай Григоревский был награжден орденом Отечественной войны II степени. Но самый замечательный подвиг воина, за который Родина удостоила его Золотой Звезды Героя Советского Союза, был еще впереди.

В нашей стрелковой роте тоже появились два солдата из новобранцев, оба Леониды — Каменский и Гладков. Чтобы их как-то различить, одного стали называть Леня-одессит, а другого — Леня-артист. Гладков действительно работал иллюзионистом в цирке. Парни оказались веселыми, задорными, никогда не унывающими, с характерным для одесситов юмором и помогали даже бывалым воинам как-то скрасить нелегкую солдатскую боевую жизнь. Если Гладков остроумной шуткой мог развеселить всю роту, то Каменский был более вынослив, легче втянулся во фронтовой быт, быстрее освоил суровые его требования и помогал во всем своему тезке.

Бой — самое большое испытание для человека, самая строгая проверка дружбы, чувства взаимовыручки, локтя для каждого солдата и офицера. Мы не раз убеждались в этом на примере наших одесситов. В трудные минуты схваток с врагом они всегда были рядом, бережно оберегая друг друга.

Я рад был, что в роте появились такие бойцы. [76]