Третья любовь

В начале была первая любовь. Она не могла не прийти — все вокруг дышало ею. И называлась она — авиация.

Ошеломляющие, дерзкие полеты Валерия Чкалова. Разве могли они не взбудоражить нас, подростков?! Или сверхдальние рейды могучих крылатых кораблей через Сибирь и Атлантику? И Северный полюс?

Авиация!.. Все мы в детстве были летчиками. По крайней мере, в мечтах. Каждый мысленно взлетал в голубую высь, видя себя в летных доспехах.

И я, выражаясь морской терминологией, был не то что в одной мили, а в одном кабельтовом от свершения мечты.

Судите сами. В школе я увлекался авиамоделизмом. Нам предоставили помещение для мастерских — целый дом. И ключи от него доверили мне. И не только ключи, но и право вести кружок. Я получил справку инструктора авиамоделизма. Конечно, не за красивые, как говорится, глаза выдали мне ее, а за мозоли. В Глухове мы были на виду у своих сверстников. Да и не только у них. Ведь мы не просто строили модели, но и пытались испытывать их. А чтобы эту самую модель смастерить, надо не только соображение иметь, но и мозоли заработать. За эти мозоли, наверное, и выдвинули меня в инструкторы. Пятнадцатилетний авиационный инструктор — разве это не шаг к мечте?!

А дальше... Райком комсомола предложил нашей школе определить пять кандидатов для поступления в летное училище. Тогда-то как раз гремел по всей стране призыв: «Комсомолец, на самолет!» Я тут как тут — первой грудью. Меня включили.

— Вначале, товарищи, необходимо пройти медицинскую комиссию, — сказали нам, когда мы все пятеро явились в райком.

Тут же пошли к врачам.

— Что тут откладывать?! Давай сразу! — решили. [247]

Но к концу комиссии этот энтузиазм остался только у одного из пяти. Кстати, у самого младшего по возрасту. Четверых забраковали, а пятым оказался я.

Почему-то запомнился терапевт. Когда я вошел к нему в кабинет, он — надо же! — насвистывал мелодию популярного «Марша авиаторов».

повторял я мысленно слова марша. Доктор прекратил свист и начал прослушивать меня. Осмотром остался доволен. Улыбаясь, сказал:

— Вот ты-то и рожден, чтоб сказку сделать былью. Именно у тебя вместо сердца — пламенный мотор. Заводи его и — на взлет!

— Готовься! Поедешь в летную школу, — похлопав меня по плечу, сказал и представитель райкома комсомола.

Я не мог сдержать радости. Растрезвонил об этом на весь райцентр:

— Ухожу в летчики!

Говорил об этом везде и всюду, но только не дома. Все не решался сказать матери. Не было уверенности, что она поддержит меня, согласится. Но слухи дошли и до нее. Прихожу как-то из школы, смотрю, мать сидит темнее ночи, слезы вытирает.

— Что с вами, мама? — спрашиваю.

— Что, что, — она мне, — поди, сам знаешь что... Что же это ты, мать не спросив, в летчики записываешься?

— Да я...

— Знаю, что ты, не я же... Обо мне-то и не подумал, о сестренках. Две их у тебя. Младшая-то совсем маленькая. А ты — в летчики. Разбиться хочешь?! Погибель ищешь?! Отца похоронили, а теперь ты?! — зарыдала мать.

Я как умел успокаивал ее. А потом и сам слезу пустил. То ли от жалости по разрушающейся мечте, то ли от сочувствия к матери. Хотя плаксивым я не был измальства. Жизнь не баловала.

Отец мой Алексей Трофимович был из многодетной семьи плотника. С пятнадцати лет работал мальчиком на побегушках в лавке, затем слесарничал, был помощником [248] машиниста паровоза. Участвовал он в первой мировой, был награжден георгиевским крестом. Мать — Мария Федоровна — тоже из семьи многодетной, но крестьянской. В шестнадцать лет вышла замуж. Первым на свет появился я — 5 мая 1920 года. В селе Лесном, Середино-Будского района, тогда Черниговской, а ныне Сумской области. А затем — еще две сестренки. Сперва Валентина. (Сколько ее качать пришлось — не сосчитать и суток! Сюда-туда эту колыбель, что шлюпку по волнам — монотонно и нудно! Сестренка часто болела — вот и приучили). Когда мне было 9 лет, появилась Галя. Ну с этой полегче. Няньчила ее Валентина. Я свое уже откачал... Хотя и это занятие — препротивнейшее! — переносил с должным терпением. Семейная закалка. Характер, как теперь бы сказали, в генах.

В 1922 году наша семья переехала в город Глухов, где отец работал в сельхозкоммуне «Свеклопосевщик». Жили коммунары в доме бывшей помещицы Шпаковской. Две семьи — наша и тети Юли, сестры отца, — занимали одну комнату. Спали все вместе на полу. И так почти два года. Мне рассказывали, что когда я был совсем маленький, какой-то коммуновский шутник отколол номер: взял да и посадил меня в пустую бочку. Нетрудно представить, что я видел оттуда: округлый кусок своей будущей мечты — неба. И еще сказывают, что проявлял характер. Молчал. А мать и все соседи с ног сбились в поисках, как оказалось, маловозрастного Диогена. Пока мать по чистой случайности не заглянула в эту кадушку навырост...

В пять лет я уже умел читать. И прочитал первый рассказ о лошади. Трудилась она у хозяина всю свою жизнь, а когда стала старой и немощной, выгнал ее хозяин. Пошла она по деревне никому не нужная. И подошла она к пожарному колоколу, стала жевать веревку, и колокол жалобно-жалобно начал позванивать. Трудно передать, как мне было жаль лошади тогда. И даже до сих пор осталась в душе та первая детская жалость...

Впертый, говоря по-нашему, а, поди ж ты, — сентиментальный, чувствительный.

Потому-то, наверное, и не выдержал, когда мать меня увещевала, просила не ходить в летчики. [249]

Ну как же, мам, я же согласие дал, — цеплялся я за последнее.

— Согласие? А мать спросил?! Мал еще согласия сам давать. Я вот такое согласие им дам!

И как ее ни удерживал, ни умолял, она тут же побежала в райком.

Я прямо-таки сгорал со стыда. Как завтра в глаза друзьям смотреть-то?! Успокоил, как мог, ревущих сестренок и вслед за матерью побежал в райком. А она там уже все устроила по-своему.

— Успокойся, Георгий, — сказали мне. — Мать права. Трудно ведь ей одной. А ты — помощник.

— Так ведь все равно год-два — и уеду учиться!

— Ну это год-два, а там будет видно...

Вот тебе и «рожден, чтоб сказку сделать былью». Вот тебе и «пламенный мотор»! В общем, сказка былью не стала, а вот быль-то и стала сказкой...

Как я переживал эту первую свою неудачу! Даже в авиамастерские шел, как на эшафот. А потом все как-то улеглось, успокоилось.

В школе дел — невпроворот! В младших классах я был в составе известной тогда легкой кавалерии. Какие «наскоки» она совершала! Меня определили в «кавалеристы», выявляющие учащихся, которые посещают церковь. И вот первое серьезное задание. Собрались, решили обсудить сообща план своих действий.

— А что обсуждать?! — недоумевали одни. — Давай напрямую в церковь, там все и увидим.

— А чего сегодня? — резонно возражали другие. — Если и есть там эта их служба, так наших, школьников, там нету, они ведь только с занятий домой пошли.

— Да и не звонили в церкви...

Все умолкли. Затем кто-то предложил:

— Завтра ведь воскресенье. Вот и пойдем утром на это их богомолие...

— Или на обедню, а?

— Правильно! — поддержали все хором. — Как колокола отзвонят — так и туда!

На второй день все мы, «кавалеристы», с важным видом зашли в церковь. Народу много. А мы — напролом, вперед проталкиваемся. Туда, где, судя по голосу, поп расхаживает. Пробиваемся, по сторонам поглядываем.

— Вон, — вскрикнул один. — Васька за мать прячется!

— И Машка тоже здесь! — громко сообщает другой. [250]

На нас вначале зашикали. А потом, как увидели, что мы в шапках, верующие взбеленились. Как навалились на нас, шапки с голов посрывали и в дверь церкви выкинули. Мы уж и сами за шапками хотели деру дать да не тут то было. За уши нас, да что есть силы за уши да и — вон из церкви. Еще и: «Вот — бог, а вот — порог!» — приговаривают. Так нас и выкинули наши местные фанаты. Больно было, уши горели, места прикосновений обуви верующих почесывали, но не плакали.

— Темнота нещасная! — грозились мы кулаками в сторону церкви.

Но стратегию потом изменили. Да и учителя, узнав обо всем, посоветовали иначе дело строить:

— Что ж это вы сами? — говорили они нам. — Надо со старшими советоваться.

— А разве мы не правы? Чего они детей в церковь волокут?

— Правы-то правы, но во всяком деле свой подход нужен. Разумный. Оправданный подход.

Безусловно, старших мы слушали. Но и самостоятельность у нас в те годы очень развита была. Этому учила и сама школа. Весь уклад ее жизни.

Тогда еще не было Дворцов пионеров. А работа пионерская велась так, что некоторым нынешним дворцам со многочисленными штатами позавидовать бы да позаимствовать. У пионерской организации нашего города Глухова была далеко не дворцовая, но родная своя база. Здесь проводились общие сборы. Были стенды достижений отрядов. Мы ходили в походы, организовывали военные игры, проводили спортивные состязания. Причем, соревнования — в самих отрядах.

Тогда много внимания уделялось школьному самоуправлению. Работали самые различные секторы, заведующих и членов которых мы выбирали на общих собраниях. Это поднимало и чувство ответственности каждого перед коллективом и воспитывало гражданственность. Меня, кроме того, что я был бессменным старостой класса, выдвинули пионервожатым в пятый класс. Помню такой случай. Идет урок. И тут появляется завуч и вызывает меня в коридор.

— Иди, — говорит, — приведи свой пятый в порядок.

Иду. Захожу в класс. Сидят, не шелохнутся. Кого же тут к порядку приводить? Замечаю, что нет учителя.

— Что случилось? — спрашиваю. [251]

Поднимается председатель совета отряда.

— Шлемка на уроке по партам бегал. Вот учитель и вышел из класса.

— Что делать будем? — спрашиваю. Молчат.

— Ну что ж, обсудим...

И начинаем обсуждение. Вначале приходим к выводу, что это нехорошо. Понятное дело, виноват наш общий товарищ — Шлемка. Но ведь все видели, как он по партам бегал. И никто не одернул. Значит, извиняться перед учителем будем все.

— А Шлемку?

— За срыв урока наказать! — предлагают.

Сообща определяем наказание. И выбираем самое строгое: лишить права играть в футбол на пять игр!

Самое суровое наказание — отлучение от коллектива. Страшнее тогда для нас не было ничего. Всех нас, детей рабочих и крестьян, сама жизнь убеждала в том, что именно в коллективе для нас все: наука, работа, отдых — жизнь.

В десять лет я лишился отца. Без него, конечно, был не мед. После похорон тетя Юля — сестра отца — забрала нас всех в Глухов. Мама пошла работать учеником печатника в типографию. Получала она 35 рублей. Да еще небольшая пенсия за отца. Чтобы понять, много это или мало, приведу такой пример. Хлеб выдавался по карточкам. Продавался и так называемый коммерческий. Очередь за ним нужно было занимать с вечера. Но это еще не беда. Вся загвоздка в том, что стоил он 1 рубль за килограмм. Такой хлеб нам, конечно, был не по карману.

Мать еле-еле сводила концы с концами. Часто я наблюдал такую картину. Сидит мама и раскладывает деньги на кучки: за квартиру, за воду, на керосин, на ремонт обуви. За счет экономии на протяжении двух, трех месяцев — на покупку одежонки кому-нибудь из нас. А вот это — на непредвиденные расходы. Остаток — на питание. Он делится ровно на тридцать или тридцать один, в зависимости от количества дней в месяце.

И вот эта сверхэкономия, даже полунужда, учили нас еще больше уважать коллектив, ценить Советскую власть, дорожить ею. Разве выдержали бы мы тогда в одиночку? Конечно, нет. Я, а затем и Валя, получали в школе бесплатные обеды. О нас постоянно заботился [252] профсоюз полиграфистов. Типография арендовала поле на котором выращивался картофель. Осенью урожай делили и развозили рабочим по домам. Летом семьи печатников проводили выходные в однодневном доме отдыха. Мама часто ездила в дома отдыха, я и Валя — в пионерские лагеря, Галя росла в детских яслях.

Разве не будешь после этого коллективистом?! Потому-то с таким энтузиазмом мы, школьники, брались за любое дело, которое доверяли нам старшие. Очищали сады от гусеницы, подвязывали хмель, дергали коноплю — все делали с большим удовольствием, соревнуясь между собой в ловкости, стремясь сделать побольше и получше.

А вообще-то мы были обыкновенные мальчишки, как и все, как в любые времена — озорные, непоседливые. Большая страсть была у нас, мальчишек, — походы. Летом ребята с утра уходили в лес. Я к этому времени выбраться из дому не успевал: надо было управиться по хозяйству. Но что мне стоило пробежать пять километров, чтобы догнать друзей?! Зимой мы ходили на лыжах. После этих лесных пробегов я в девятом классе принял участие в соревнованиях и победил. А потом занял первое место и в районе.

В этих походах как-то незаметно рождалась и приходила ко мне моя вторая любовь. Однажды в одном из походов заметил: песок какой-то необычный.

— Хлопцы, глядите, какой песок!

— Песок как песок, — недоуменно пожали плечами мои приятели. — Разве что пожелтее.

— То-то и оно! А может, золото?

— Хе, золото. Его давно бы выскребли, еще до революции.

Мы пошли дальше, но мысль о необычном песке не давала мне покоя. Я побывал на этом месте несколько раз, потому что заметил в песке более крупные золотистые пластинки. Их-то я и добыл. Собрал, завернул в бумажку. Долго носил с собой, не решаясь кому-либо показать. А потом отважился и подошел к учителю.

— Скажите, пожалуйста, что это? — обратился к нему, разворачивая бумажку. — Не золото?

— А ну-ка, ну-ка, — взял в свои руки мои личные сокровища учитель. — Точно — золото!

— Да ну! — ахнул я.

— Да, это золото. Но — кошачье. [253]

— Как кошачье? — еще больше удивился я.

— Так его назвали геологи. А на самом деле это кусочки слюды в песчанике, — подвел итог моим многодневным сомнениям учитель. А потом предложил: — Слушай, Рогачевский, если ты к геологии имеешь такой интерес, сделай-ка доклад на тему: «Происхождение нефти на земле». И тебе польза будет и школе. Договорились?

— Смогу ли?

— Постарайся.

Я с радостью и, конечно же, с большим волнением взялся за подготовку доклада, даже не подозревая, как много будет значить в моей жизни геология, что она и станет моей второй любовью. Верность, которой я пронесу сквозь тысячи штормовых военных и невоенных морских милей, а на старости лет все мои дни и даже ночи будут заполнены ею, геологией...

А в школе все шло, как говорится, по расписанию. Занятия. Общественная работа. И дружба.

И вот что интересно. Уже не годы, а десятилетия прошли от тех школьных лет, а вот дружба первая, юношеская живет и сегодня. С одноклассниками (кто остался в живых — ведь прошли войну!) я до сих пор поддерживаю связь. Встречаемся при первой же возможности, как родные. Те из нас, которые работали учителями, сейчас уже на пенсии. А мы, надо же, как встретимся — своих учителей вспоминаем.

Я чаще всего двух. Анастасию Владимировну и Пелагею Ивановну. Анастасия Владимировна, я тогда считал, прямо-таки замучила нас Пушкиным, поэзию которого она боготворила. Честно скажу, что ее отношение к поэту мы не разделяли. И в первую очередь потому, что, как нам казалось, он был далек от нашей эпохи, от наших пролетарских задач. Но учитель вправе требовать, чтобы его предмет изучали. Вот Анастасия Владимировна и требовала, чтобы мы знали наизусть двадцать стихотворений Пушкина. Среди них — «Деревню». А стихи-то по размеру — длинные. Я и схитрил. Думаю, выучу половину, если вызовет, не будет же до конца такое длиннющее стихотворение слушать. Так и сделал. И точно — вызвала. Начал я бойко. Анастасия Владимировна даже глаза закрыла — слушает, блаженствует. «Неужели не остановит», — мелькнула тревожная мысль. Остановился сам — на том месте, до которого [254] выучил. Стою, молчу. Анастасия Владимировна, не открывая глаз, полушепотом мне:

— Читайте, читайте, Георгий, очень хорошо!.. Молчу.

— В чем дело, Рогачевский? — открыла глаза Анастасия Владимировна.

— Дальше не знаю.

— Как?!

— Не учил.

— Не учил?! Двойка вам, Рогачевский! А я возьми да и скажи в ответ:

— Носитесь со своим Пушкиным, как с писаной торбой!

Анастасия Владимировна никак не ожидала такого. Расплакалась и вышла из класса.

После уроков — собрание. Кончилось все тем, что мне пришлось извиниться перед Анастасией Владимировной. А, значит, и перед Пушкиным.

Я думал, учительница затаит на меня обиду. Но, нет. Более того, по ее отношению ко мне я понял, что она даже довольна. Да и учить литературу я стал прилежнее.

Много лет спустя после войны в Глуховском педагогическом институте был вечер встречи. Выступала здесь и Анастасия Владимировна — совсем уже глубокая старушка — и представила меня так: «Мой лучший ученик». Эти слова для меня были приятнее командирской похвалы.

А вторая учительница, Пелагея Ивановна, преподавала математику. Мой любимый предмет, но, как я считал тогда, не давала мне учительница жизни. Станет у парты и весь урок смотрит, что и как я делаю.

— Ну, Рогачевский опять вылез через окно, хотя и знал, где дверь надо открывать.

Это означало, что я решил задачу окольными путями. Своеобразный турнир с Пелагеей Ивановной так меня натренировал, что на конкурсах я успевал решать задачи двумя и тремя способами. И это все заслуга моего терпеливого и настойчивого преподавателя. Всю жизнь благодарил я ей за науку.

А выпускной вечер все ближе и ближе. — Куда же ты подашься-то? — первой поинтересовалась мать. — Может, здесь останешься? [255]

— В Москву поеду.

— За песнями, что ли?

— Не за песнями, а за профессией.

— А может, здесь, а? В Глухове? Пединститут есть.

— Из меня учитель, как из камня подушка, — буркнул я.

— Так оно и будет: камень вместо подушки, — ответила мать, догадываясь, куда и зачем я собираюсь податься в столицу. — Будешь мыкаться по белу свету. Места не согреешь. Всю жизнь загубишь...

— Вам так: в небе для меня тесно — еще разобьюсь, а на земле — слишком просторно, гляди, затеряюсь, — намекнул я матери на то, как отбила она меня от летного дела. — Мне-то надо определяться — не в небе, так на земле.

— Да, надо... В Москве, может, и полегче. Если что, тетя Юля там... Да вот мы тебе не помощники, — сокрушалась мать. — Учиться-то ведь не просто. И одеться надо, и поесть. А чем мы поможем?

— Да что я один такой?! — остановил я мать, видя, что у нее и слезы вот-вот закапают.

На том и завершился наш семейный совет. Вскоре уже был в Москве — у тети Юли.

— Ну и куда? — спросила первым делом тетя Юля, разбирая небогатые глуховские гостинцы. — Дай-ка аттестат.

— В горный институт. На инженера, на геолога учиться думаю...

— На инженера можно. У тебя по нужным предметам одни пятерки. Но этот самый горный нам не подходит!

— Почему?

— Хочешь инженером? Пожалуйста! Тебя выучат. Государство выучит — не мы с матерью. Мы не осилим... Я уж тут тобой занималась. В общем, завтра поведу тебя в военкомат. Ничего, ничего, — махнула на меня рукой, заметив, что я собираюсь ей возразить. — Если зрячий — увидишь, если умный — поймешь...

И вот я во Фрунзенском районном военном комиссариате города Москвы. При мне документы и заявление с просьбой направить для поступления в инженерное военное училище.

Снова медицинская комиссия. Суровый на вид военный мне говорит:

— Будете служить на флоте. [256]

— Как?!

— Вы направляетесь в Севастополь, в военно-морское учебное заведение.

Есть такая песня. А я вот, можно сказать, точно уходил в море. Еще не ведая того, что надо мной берет власть самая главная любовь моей жизни, флотская любовь, которой отдал 38 лет.