Последний день в Мадриде. Барселона. Беседа с Григоровичем-Штерном. Прощание с Испанией. В Париже. Отъезд на Родину
Несколько месяцев назад я впервые увидел Мадрид. Это был веселый, яркий город. Теперь он предстал передо мною изуродованный, разбитый франкистской артиллерией и авиацией. Многие музеи разрушены. Прекрасные здания Академии наук угрюмо смотрят опаленными глазницами оконных проемов, стекла выбиты, стены обвалились. На окраине города красавец университет превращен в руины. Изуродованы центральные площади Мадрида — Пуэрта-дель-Соль (Ворота Солнца), Пласа Майор и Пласа-де-Эспанья. Везде вместо садов, цветущих деревьев и красивых парков установлены баррикады, зияют глубокие воронки.
Таким остался в моей памяти Мадрид...
Вечером пассажирский поезд увозил нас в Валенсию.
Сюда мы прибыли 4 августа. Крупный центр испанской культуры, где временно располагалось правительство Ларго Кабальеро, один из прекраснейших городов Испании, созданный словно для радостной мирной жизни, резко отличался от Мадрида. Дыхание войны не обожгло [294] его цитрусовые и оливковые рощи, роскошные скверы и парки.
Я остановился в одной из частей 5-го корпуса. В штабе по отправке на Родину мне выдали документы и сказали, что со мной до Парижа поедет товарищ из Торгпредства — Павел Малков. Отъезд назначили на 6 августа. Таким образом, в моем распоряжении было почти двое суток.
В Валенсии мне захотелось встретиться с товарищем Григоровичем-Штерном. Мира, его переводчица и секретарь, не заставила меня долго ждать в приемной.
Штерн справился о здоровье, расспросил подробно о делах на Центральном фронте и особенно о боях под Брунете.
Выслушав мой рассказ о частях и подразделениях, которыми командовал Энрике Листер, он задумчиво произнес:
— Беда, что у нас мало таких командиров, как Листер, Модесто, Галан. Мало и соединений таких, как дивизии и бригады, которыми командуют эти командиры.
Когда я вышел от Штерна, Мира, улыбаясь, спросила:
— Что Григорович тебе сказал?
— Просил, чтобы ваша милость побеспокоилась обо мне, — ответил я. — Надо купить хороший костюм, рубашку, шляпу, ботинки, чтобы в подобающем виде явиться в Париж.
Мира улыбнулась:
— Хорошо, Павлито, подожди минутку я сейчас отпрошусь у Григоровича, и мы вместе с тобой все это сделаем.
Через минуту-две она вышла.
— Отпустил. Сейчас поедем в магазин.
Целый день бродили по улицам, заглянули в магазины. Купили мне все необходимое. Теперь я был похож на джентльмена.
Вечером в гостинице меня ждал Марио, который приехал, чтобы проводить меня. Весь следующий день вместе с ним и Павлом Малковым мы ходили по городу. Были на берегу Средиземного моря, побывали на пляже. Несмотря на суровое военное время, он оказался многолюдным. Война здесь не чувствовалась. В ресторанах, кафе народу полно, как будто и войны нет.
Поезд на Барселону отправлялся в 7 часов утра следующего [295] дня. У нас было отдельное купе, так как Малков ехал в Париж со служебным пакетом.
День стоял солнечный. Путь от Валенсии до Барселоны сравнительно невелик, немногим более четырехсот километров, а поезд шел довольно долго. К нашему счастью, нас ни разу не обстреляли. Правда, приходилось пережидать в туннелях, пока не улетят стервятники.
Уже затемно подъехали к Барселонскому вокзалу. Нас встретили и проводили в отель «Диагональ».
Я так крепко спал в эту ночь, что не слышал, как ночью город бомбила авиация противника.
Рано утром выпили по чашке кофе и отправились к консулу узнать, когда нас отправят в Париж.
Консул сообщил, что мы поедем до границы на машине утром 8 августа. Шофер будет ждать нас.
Барселону я не узнал. Она сейчас была совсем не та, что я видел одиннадцать месяцев тому назад, когда приехал в Испанию. На улицах люди в военной форме. Маршируют колонны солдат, направляющихся на фронт. То тут, то там виднеются разрушенные дома. Дыхание войны обожгло красавицу Барселону. И все же город жил. Стены зданий заклеены всевозможными объявлениями, газетами, листовками различных партий, афишами, призывающими побывать на концертах, посмотреть выставку или пойти в Дом культуры.
В магазинах богатый выбор вин, в изобилии фрукты, прилавки забиты апельсинами, мандаринами, яблоками, лимонами. И все это дешево. Я даже удивился: «Смотрите, цены на вина и фрукты нисколько не поднялись».
— Только на фрукты и вино. А другие продукты стали дороги, — ответил Малков.
И действительно, в магазинах совсем не видно сахара, масла, сала, мяса, хлеба, а если и было кое-что, то цена на них очень высока.
Купив на дорогу продукты, мы вернулись в «Диагональ». Зашли в номер и обнаружили на столе записку: «Товарищи Павло и Малков, машина будет в 7 часов утра, не проспите».
Машина пришла вовремя. Шофер уложил чемоданы, и мы тронулись к пограничному городку Порт-Боу.
Комендатура в пограничном городке Порт-Боу документы наши смотреть не стала. Комендант, молодой черноглазый капитан, пожелал счастливого пути и сказал на [296] прощанье: «Салюд, камарада!» Распрощались с шофером, сели в вагон французского поезда. Состав тронулся.
Через несколько часов мы пересекли государственную границу Испании. Первая остановка — Тулуза. Закрыв купе, мы с Малковым вышли на перрон. Каких-то триста километров от испанского пограничного городка, но какая разница. Здесь не знают, что такое война. Там руины и развалины, а здесь, в Тулузе, все спокойно, город и вокзал утопают в зелени. Разъезжают на велосипедах мороженщицы, громко расхваливают свой товар.
В Тулузе в наш вагон сели несколько парней и девушек, студенты одного из институтов Парижа. Они возвращались с практики. Веселая, жизнерадостная молодежь почти всю дорогу пела песни. Когда они узнали, что мы русские и едем из Испании, то всей компанией перебрались в наше купе. Вопросы посыпались со всех сторон. Один из парней, хорошо говоривший по-русски, рассказал нам, что многие его товарищи уехали в Испанию и сейчас ведут борьбу в составе интернациональных бригад против генерала Франко. Франсуа, так звали студента, принялся ругать свое правительство за то, что оно подло ведет себя по отношению республиканской Испании. Он был уверен, что справедливость восторжествует.
Друзья поддержали Франсуа. Чувствовалось, что этим парням и девчатам понятна трагедия Испании.
Поезд мчался с бешеной скоростью. За окном мелькали селения и города.
Наконец, Париж. Когда состав подходил к перрону, к нам снова пришел Франсуа. Он крепко пожал нам руки, похлопал по плечам и, прощаясь, сказал: «Запреты полиции нас не запугают. Мы будем ходить с развернутыми красными знаменами и собирать деньги на борьбу против сил фашизма в Испании». Мы тепло попрощались с французскими студентами.
На вокзале нас встретил товарищ из посольства. Он предложил вначале завезти вещи в гостиницу, где для нас забронировали номер, а потом уже идти в посольство. Так мы и сделали.
В посольстве от адъютанта военного атташе узнал, что мой выезд из Парижа может быть назначен не раньше, чем через неделю.
— Завтра приходите к 10 часам утра к атташе, — сказал [297] мне адъютант, — он точно скажет, когда поедете в Москву.
Вернулись в гостиницу. Я открыл окно, посмотрел на город. После Испании, где города в ночное время затемнены, как-то не верилось, что возможна такая иллюминация.
Это была моя первая ночь в мирном городе после настороженного, прифронтового Мадрида. Было непривычно ложиться на мягкие матрацы, накрываться белоснежными простынями, ощущать под головой пуховую подушку.
Утром Малков пошел в Торгпредство, а я к военному атташе — Васильеву.
— Вот он, испанец, герой. Слышал о ваших делах, — встретил меня атташе.
Мы долго разговаривали с Васильевым о делах Испании.
— Да, если бы Советский Союз был ближе к испанской границе, мы могли бы еще больше сделать для республиканцев, — задумчиво сказал Васильев. — А то ведь французское правительство мешает. Местная полиция преследует любые демонстрации, которые трудящиеся Парижа устраивают в знак солидарности с республиканской армией, запрещает отправлять добровольцев в Испанию, закрывает границу для добровольцев из других стран.
Ну что же, поедете в Москву на следующей неделе, а за эти дни посмотрите Париж и его окрестности. Кстати, сейчас здесь проходит Всемирная выставка, сходите, там есть что посмотреть. На гастролях здесь МХАТ. Сегодня в Гранд-Опера ставят пьесу Горького «Враги». Очередь в кассах длиннющая, в основном стоят русские-белоэмигранты. Некоторые с утра приходят, лишь бы попасть в театр. Билеты, конечно, все уже проданы, но я для вас достану.
Поблагодарил комбрига и отправился в Торгпредство к Малкову предупредить, что вечером буду занят.
Перед входом в театр бойкие девушки предлагали программы сегодняшнего спектакля. В стороне кто-то настойчиво искал «лишний билетик». Совсем как в Москве.
До начала спектакля оставалось минут десять. Я принялся разглядывать зрителей.
Публика, которая прогуливалась по фойе, производила странное впечатление. Казалось, ты попал в дореволюционную [298] Россию. Здесь можно было видеть русского помещика, купца и купчиху, князя и княжну, губернатора и губернаторшу, генерала в форме и старушку генеральшу.
Прозвонил последний звонок, публика направилась в зрительный зал. Соседями моими оказалась пожилая пара и скромно одетые молодые дамы. В зрительном зале погас свет. Тихо открылся занавес. На сцене липовая аллея, белая военная палатка, на столе пыхтит тульский самовар.
Публика зааплодировала. Мой сосед умиленно вздохнул: «Ах, как я соскучился по самовару. Помнишь, Маруся, какой в нашем имении был самовар?»
— Было, да сплыло, — зло толкнула старика локтем супруга.
Началось первое действие. В зале было тихо. Только время от времени слышались вздохи да иногда доносился шепот: «Смотрите-ка, генерал-то вышел при всей военной форме, как и наши генералы здесь в Париже одеваются». «Ах, какие липы, Русью пахнет».
Тишина в зале была нарушена, когда артист, исполнявший роль конторщика, вбежал на сцену и громогласно сообщил, что господина директора убили рабочие. По зрительному залу прокатился шум. Судя по моему соседу, который сквозь зубы прошипел: «Какая подлость», содержание спектакля не всем пришлось по душе. Уже позже, в антракте, я увидел своего соседа, беседующего в фойе с таким же стариком. Тому тоже не нравилась пьеса. Он, скривив губы, жаловался собеседнику:
— Чепуха какая-то. Все вздор. Разве мы так жили? Я хотя и был фабрикантом, но меня рабочие любили.
Стоявшая рядом с ним пожилая женщина, по-видимому жена, язвительно одернула его: «Ах, мой дорогой, брось хоть сейчас так говорить. Если рабочие любили, почему же они тебя вывезли с завода на тачке. Или это самый мирный вид транспорта для фабрикантов?»
— Оставь меня, — отмахнулся сконфуженный старик.
В гостиницу я вернулся поздно. Мой друг уже спал крепким сном. Я тихонько разделся и нырнул под одеяло.
Утром Малков сказал мне, что он договорился проехать на Всемирную выставку. В 10 часов мы втроем — я, Малков и Лена-переводчица — уже сидели в машине.
Полдня мы бродили по городку выставки, побывали [299] в советском павильоне, а потом по совету Лены поехали смотреть Восточный район Парижа. Здесь нет особняков и роскошных вилл. Хрупкие лачуги прилепились друг к другу, много старых зданий, узкие, плохо освещенные переулки. На лестничных площадках примитивно устроенные водопроводы. Здесь не видно шикарных «рено», «пикардов» и «ситроенов». В этом районе живет рабочий люд: грузчики, продавцы, шоферы. Велосипед — вот их транспорт.
12 августа в Париж из США прибыли летчики Громов, Данилин, Юмашев, совершившие беспосадочный перелет Москва-Америка. По случаю их приезда посол СССР устраивал торжественный прием. Получил приглашение и я.
Вечером, едва дождавшись назначенного часа, мы с Малковым отправились в посольство. Гости окружили героев-летчиков, расспрашивая их о перелете. Они едва успевали отвечать. Наконец всех пригласили к столу. Первый тост посол провозгласил за героев-летчиков. Затем заговорил Громов. Он рассказал о полете, о приеме, который оказали им американцы.
Рядом со мной стояли артисты МХАТа. Затаив дыхание, они слушали Громова. Еланская и Тарасова то и дело повторяли: «Нет, какие же они все-таки молодцы». Задушевная, теплая обстановка царила в небольшом зало. И было приятно после года непрерывных боев, грязных, мокрых окопов находиться в кругу своих, радоваться нашей общей удаче.
Часа в три утра все разошлись по домам. Утром меня вызвал военный атташе и предупредил, что билет до Москвы мне взят.
— Поедете в одном вагоне с Громовым, Юмашевым и Данилиным, — улыбнулся комбриг.
— Вам взято отдельное купе. Повезете пакет, который передадите коменданту станции Негорелое.
— С какого вокзала отходит поезд? — спросил я.
— С Северного.
— Вот и все. Пакет, билет выдадут на руки в вагоне.
Мы распрощались.
Вечером, в день отхода поезда за мной заехал Малков и его товарищ из Торгпредства. Они довезли меня до Северного вокзала, помогли внести в вагон вещи, уложили их. По русскому обычаю присели перед дорогой. [300]
Почти вся советская колония пришла пожелать доброго пути нашим летчикам. Ребята с трудом держали огромные букеты цветов. Наконец поезд стал медленно отходить от перрона. И тут я вспомнил о пакете, который мне должны были вручить. Неужели забыли? Но не успел я осмотреться, как в купе вошел пожилой человек и, улыбнувшись, произнес: «Вот тот самый пакет». Положил его на стол и, раскланявшись, удалился.
В вагоне нас было десять человек: Громов, Юмашев, Данилин со своими женами, я, супружеская пара поляков и один парень, ехавший в Германию.
Во всех крупных городах, на больших узловых станциях — всюду, где было наше консульство или посольство, Громова, Юмашева и Данилина встречали цветами. Громову приходилось всюду выступать с ответным словом.
Торжественную встречу устроили летчикам в Берлине. Народ заполнил перрон. Полиция стояла сплошной цепью, пока продолжался митинг. И все же энтузиасты умудрялись прорваться сквозь заслон, подбегали к летчикам, жали им руки, преподносили подарки.
В Варшаве повторилось то же самое.
В дороге я ближе познакомился с летчиками. Успех не вскружил им голову. Они оставались такими же скромными, общительными.
Дорога летела незаметно. Проехали Польшу, и вот наконец поезд медленно стал подходить к государственной границе.
Станция Негорелое.
Я снова на родной земле. В купе ко мне зашел комендант, и я передал ему пакет от комбрига Васильева.
На границе летчикам устроили теплый прием. Прибыли представители Коммунистической партии Белоруссии, журналисты, фоторепортеры, операторы киностудий Белоруссии и Москвы.
На всех станциях советские люди с цветами встречали героев. Особенно праздничная встреча была в Москве. Тысячи людей пришли на Белорусский вокзал. Я рассчитывал, что и меня встретят, поэтому не торопился выходить из вагона.
Наконец ко мне подошел высокий парень в сером костюме: «Я вас давно ищу, товарищ Павлов».
Встречающий взял мои чемоданы, мы пошли к машине. [301]
— Сейчас к командованию, а потом отдыхать.
У начальства пробыл недолго. Взял документы и словно на крыльях вылетел на улицу. Сел в свободное такси и попросил шофера отвезти меня на Беговую. Он посмотрел на меня недоверчивыми глазами и спросил:
— А где она находится?
— Вы шофер, должны знать, — ответил я.
— А вы из-за границы едете? — недоверчиво покосился таксист.
— Да, я из-за границы.
И, что-то бурча под нос, шофер повез меня к зоопарку.
— Э, нет, браток, так не пойдет, — остановил я шофера. — Ты в обратную сторону едешь.
Он подозрительно посмотрел на меня: «Откуда вы так хорошо знаете Москву?»
Я ответил, что когда-то я работал здесь. Делать ему было нечего, он развернул машину и поехал в нужном направлении.
Вот мой дом. И не помню, как расплатился с шофером, как влетел на третий этаж, нажал кнопку звонка. Дома никого не оказалось. Соседи сообщили, что жена находится в лагерях. Взяв с собой подарок для Ирочки, я отправился на вокзал. Сел в электричку. Наконец доехал до знакомой станции.
Вышел на перрон, осмотрелся. Машин не оказалось. Можно было подождать какую-нибудь повозку, но желание как можно скорее увидеть жену, дочь, товарищей заставило меня отправиться пешком.
Километры казались совсем короткими. И вот дом! По-моему, этот. Для большей убедительности обошел его кругом. Да, дом наш. Тихонечко подошел к окну. Света нет. Поднялся на крыльцо. Ночь была темная, хоть глаза выколи, и долго пришлось шарить по двери, пока нашел дверную ручку.
Постучал, никто не отвечает. Потянул дверь на себя. Немного поддалась, в щелочке я нащупал веревку, которой, очевидно, была привязана дверь.
Наконец слышу легкие, знакомые шаги.
— Кто там так поздно стучится? — испуганно спросила Катя.
— Катя, это я.
Она опять: «Кто?» [302]
— Саша.
Но она не узнала мой голос:
— Днем приходите.
— Катя, да ведь это я, Саша, — крикнул я в дверь, — Сегодня я приехал в Москву и узнал, что ты здесь, в лагерях.
Жена засуетилась. От волнения она долго не могла развязать накрученную на дверную ручку веревку. Наконец дверь открылась.
Катюша отошла от двери и стала посередине комнаты, смотрит и не верит своим глазам.
— Ну что же ты молчишь? — нарушил я молчание. — Разве не рада?
Подошел ближе к ней, обнял. А она расплакалась.
— Ну вот еще, мокроту разводить, — улыбнулся я.
— Это от счастья.
Утром первой проснулась дочурка.
И что тут началось! Радостный крик, шум, беготня, бесконечные «почему».
Катюша рассказала последние новости.
Утром я явился в штаб. За командира полка оставался начальник штаба майор Тутаринов. Доложил ему, что прибыл из командировки, имею месячный отпуск и путевку в санаторий «Архангельское».
Разговор наш был немногословный.
— Поздравляю с возвращением, — пожал руку майор.
— Спасибо, — ответил я.
— Ну что ж, отдыхать так отдыхать, — закончил разговор майор.
И мы распрощались.
Уже в санатории я получил радостную весть о присвоении мне звания майора.
И не успел я как следует прочувствовать радость, как пришла новая, еще более радостная весть — мне присвоили звание Героя Советского Союза.
Тот день навсегда остался у меня в памяти. Я гордился доверием своего народа и до глубины души был благодарен нашей Коммунистической партии и Советскому правительству. [303]