Правда, диктовал он не мне, а нашему штабному писарю Горелику. Пожалуй, это была последняя фраза, продиктованная им в тот вечер. На следующей он заснул.

Горелик же был настолько деликатен, что не обратил на это никакого внимания, не разбудил капитана. Дымя «козьей ножкой», он, как ни в чем не бывало, на стареньком, потрепанном «ундервуде» допечатывал сводку.

Я, забредший сюда, как всегда, в полночь со своего наблюдательного пункта, чтобы подписать сводку, от нечего делать записал эту фразу о глубине нашей оборонительной полосы, свидетельствовавшей о нашем незавидном положении.

Горелик, молодой и толковый боец, умевший все схватывать на лету и бывший в курсе даже самых мелких событий в дивизии, с самого начала войны писал сводки и так набил руку, что вызывал восхищение Карева, образцового штабиста.

В пунктуальности и точности штабной работы превзойти Карева могли разве только полковник Борисов или майор Бельский.

С пяти утра и до полночи Карев не отрывался от штабных бумаг. От продолжительного сидения над ними в этом сыром и душном помещении, от недостатка свежего воздуха лицо Карева казалось переутомленным, бледным, а глаза от \ хронического недосыпания всегда были красными, с припухшими воспаленными веками. [147]

Он давно стремился расстаться с этим блиндажом, возглавить роту, даже взвод, уйти на самую опасную передовую, но мы не отпускали его, зная, что его призвание — штабная работа.

Рядом с Гореликом, вместе с майором Бакаем чертил какие-то схемы бывший архангельский художник Г. И. Заборцев.

Остальные работники штаба, намаявшись за день, отдыхали, расположившись кто как сумел. Их не тревожила пушечная канонада, ружейно-пулеметная стрельба над головой: по соседству с нами огневые позиции пулеметов, наземных и зенитных батарей и полковых минометов. Когда противник вел по ним огонь, то часть снарядов и мин рвалась на крыше нашего штабного блиндажа.

К этому шуму мы так привыкли, что, казалось бы, прекратись он, так все, кто спит, проснулись бы от непривычной тишины. Я помню, как когда-то давно, в «ином мире», мы в казарме просыпались от того, что на стене у дневального переставали тикать ходики.

И вдруг меня озадачило: в акустической гамме обычных для блиндажа звуков какого-то звука явно не хватало. Притом очень знакомого, близкого. Какого же? Начинаю гадать, благо Горелик не достучал до конца сводку: стрельба наверху — в порядке вещей; постукивает буквами-молоточками «ундервуд» — обычное дело; соблазнительно посапывают во сне офицеры штаба — нормально. Так что же? Ах, вот что: не журчит по-мирному под полом говорливый ручеек.

Этот штабной блиндаж в Сталинграде — уже третий. Из первого мы ушли потому, что при огневых налетах или бомбежках осколки залетали в его тамбур, а иногда и в само помещение. Второй, штольню, оставили мы из-за недостатка кислорода и избытка в воздухе влаги. В нем гасли лампы и свечи, становились волглой бумага и одежда. Под третий же, последний, блиндаж саперы приспособили просторную водоотводную трубу из бетона, по дну которой сбегал откуда-то из городских оврагов веселый ручеек. Над ним соорудили дощатый настил, устроили тамбур с дверями, другой конец трубы забили досками и завалили камнями.

Все привыкли к этому говорливому ручейку под полом, и только сейчас я заметил, что он замолчал. [148]

Я хотел было сказать об этом, как вдруг Горелик лихо отвел каретку машинки, вытащил последний исписанный лист сводки. В этот момент Карев вздрогнул, проснулся и, как ни в чем не бывало, произнес:

— Итак, на чем мы остановились? Да, вспомнил... Пиши дальше: «Передний край дивизии проходит...»

— Товарищ капитан, — деликатно заметил Горелик, — ведь мы это уже написали. И вообще всю сводку закончили. — И он подал Кареву вынутый из машинки лист.

Все мы, кто наблюдал эту сцену, едва удержались от смеха.

Карев внимательно прочитал сводку, что-то исправил в двух-трех местах и удивленно сказал:

— Вот, черт, действительно кончили.

И только он поднялся, чтобы передать сводку мне на подпись, как вдруг раздался грохот камней и шум водного потока, вырвавшегося откуда-то из-под земли. Вода затопил наш блиндаж, попала нам в сапоги, быстро стала подниматься.

Я выронил свою записную книжку, но успел подхватить уже в воде и сунуть в карман гимнастерки.

Неожиданно погасли лампы, и в густой тьме слышались только всплески воды, бульканье, выкрики. Кто-то догадался засветить электрический фонарик, замелькал огонек зажигалки, и все, толкаясь в темноте, ощупью стали пробираться к выходу, прихватив, кто мог, штабные документы и имущество.

Двери тамбура оказались сорванными водой, и мы кое-как не то вышли, не то выплыли наружу.

А на переднем крае, в двухстах метрах от нас, закипал ночной бой. Вражеская пехота с обычными выкриками: «Рус, сдавайся!», «Родимцев, буль-буль» полезла на оборонительные позиции панихинского полка. Наиболее уязвимым местом полка был участок перед Г-образным домом, снова захваченным противником. Отсюда ближе всего до Волги, центральной переправы, наблюдательного и командного пунктов дивизии.

Пока разбирались в обстановке, отжимали на морозе мокрое обмундирование, перематывали сырые портянки, вода из блиндажа схлынула и снова под полом-настилом зажурчал ручеек.

Было ясно, что перед наступлением гитлеровцы прибегли к нехитрой уловке: узнав, что штаб дивизии расположен [149] в водостоке, они запрудили у себя ручей, накопили воду, а потом во время наступления разрушили запруду.

Их расчет был прост: осложнить у нас обстановку, вызвать панику, нарушить управление и связь между штабом дивизии и полками и тем самым лишить возможности маневрировать резервами во время атак.

Но немцы перестарались: запас накопленной ими воды оказался так велик, что она своим напором начисто смела тамбур, устроенный саперами. Сделай его покрепче, нас бы пришлось выуживать баграми.

Как ни комично было наше «мокрое» положение, сколько ни подтрунивали мы друг над другом, но факт, что немцы перехитрили нас, был налицо. Нам, — а мне, конечно, в первую очередь, — надо было предусмотреть, что этим ручьем, как веревочкой, мы связаны с врагом и его воля эту веревочку в любой момент превратить в удавку.

Как только прерванная наводнением связь была восстановлена, зазвонил телефон:

— Панихин на проводе, — передал мне трубку оперативный дежурный по штабу.

Я чувствовал себя неловко, да и все остальные были также смущены.

Панихин доложил, что все атаки неприятели перед фронтом обороны его полка отбиты, что особенно ожесточенный бой разгорелся перед Г-образным домом, откуда противник снова наносил главный удар. Панихин поинтересовался причиной продолжительного отсутствия связи со штабом дивизии.

Что было делать? От вопроса Панихина мои щеки горели.

— Подожди, Дмитрий Иванович, — сказал я в трубку и, обернувшись к штабистам, спросил: — Как ответим командиру полка?

Потупясь, все молчали. Ну что ж, ведь что бы ни случилось в дивизии, а за битые горшки всегда расплачивается ее командир.

— ...Да тут немец нас чуть было не потопил... — и я рассказал Панихину, как было дело.

— Я прикажу полковым минометчикам пристрелять то место, где фрицы плотину делают, и будем туда время от времени мины покидывать, — пообещал Панихин. [150]

Сон после случившегося у всех пропал. У топившейся печурки мы кое-как пообсохли, и тут снова разгорелся спор, который нет-нет да и вспыхивал среди офицеров дивизии.

Предметом новой дискуссии опять оказалось жизненное пространство и, конечно, пресловутый Г-образный дом, о котором только что сообщил по телефону Панихин.

— Пока мы этот проклятый дом не захватим, судьба дивизии всегда будет под угрозой, — говорили одни.

— Это мы знаем, — говорили другие. — А вот как захватить? Немцы-то задарма не отдадут! Наступать? Губить людей?

На какое-то время спорщики замолкали, обдумывая новые аргументы, подтверждавшие их правоту.

По показаниям пленных, около двухсот хорошо вооруженных солдат и офицеров, располагавших в избытке боеприпасами, засели в подвалах этого здания, превратив их в доты. Система огня построена так, что все наши атаки, вплоть до ночных, обрекались на неудачу.

В тактическом отношении в полосе обороны дивизии это здание занимало очень важную позицию: с него просматривалась и простреливалась центральная переправа, держались под огнем мельница с наблюдательными пунктами стрелкового и артиллерийского полков и дивизии, «дом Павлова», значительная часть набережной и берега с блиндажами командных пунктов полков и дивизии.

Почти за четыре месяца непрерывных боев наши потери были таковы, что ни штурмовать этот объект небольшими группами, ни наступать на него мы без риска не могли. Противник же, используя выгодное положение этой позиции, превратил ее в своеобразный плацдарм для частых вылазок. Он, со своей стороны, держал нас в постоянном напряжении.

— Это же не дом, а больной зуб, — жаловались некоторые из нас.

— Так попробуй, вырви его! — возражали другие.

— По земле до него не доберешься.

— Может, попробовать под землей?

— Что мы, кроты? Мы — солдаты, и нам под землей делать нечего, — начало кого-то заносить в горячке спора. [151]

— Ну, вы это бросьте, — вмешался я. — Солдату везде место, даже под землей, если можно подобраться к противнику. Подобрались же вот однажды...

Но рассказать, что хотелось, я не успел. Наверху снова усилилась стрельба.

— Кажется, опять у Панихина, — предположил кто-то. Я связался с ним.

— Опять из Г-образного дома до батальона пехоты бросилось в атаку, — доложил Паникин. — Втихую. Без крика, без стрельбы. Захлебнулись, залегли. Мы их огнем отрезали, попробуем не выпустить ни одного.

— Попробуй! Сейчас я к себе на НП пойду, может, где огоньком разживемся.

Ночь была светлой, и с мельницы видны были на недавно выпавшем снегу, как на блюдце, залегшие гитлеровцы. Наши снайперы, пулеметчики и просто стрелки не позволяли им не только поднять головы, но и пошевелиться. И все же внезапным броском, хотя и с потерями, они могли бы уйти.

Тогда я решил попросить дать из-за Волги залп батареи «катюш». Находившийся рядом со мной артиллерист-наблюдатель передал за реку координаты.

Через несколько минут справа от нас упал с неба и заметался, запрыгал на снегу огненный смерч. Черными, обугленными кругами, как следами от погасших костров, покрылась площадь. Неприятельских солдат и офицеров как не бывало...

Однако руины Г-образного дома встретили одну нашу роту, пытавшуюся их разведать, таким сильным огнем, что она еле отошла, унося своих тяжелораненых товарищей. Дом огрызался со злостью подстреленного волка. Надо было что-то с ним делать.

* * *

Я вспомнил тогда прерванный атакой врага наш спор в штабном блиндаже и свое намерение рассказать товарищам историю одного подкопа.

Достав из кармана гимнастерки записную книжку, я еле раскрыл то место, где сделал последнюю запись: склеились мокрые листки. Расплывавшимися чернилами я тогда кое-как вывел: «Матэ Залка. Добердо».

Потом я отстегнул кобуру и достал из нее небольшой хромированный «вальтер». С ним я никогда не расставался [152] — ни в горах Испании, ни в лесах Западной Белоруссии, ни в заснеженной Финляндии, ни в эту войну.

Рукоятка пистолета и спусковая скоба так удобно вкладывались в ладонь, что мне показалось, будто я сжимаю маленькую, но крепкую руку друга и вот-вот услышу:

— Ну, как, дорогой Павлито, обстоят дела? Если свободен, приезжай ко мне!

...Я отправился в штабной блиндаж и за чаем рассказал то, о чем не успел рассказать раньше.

Впервые я увиделся с генералом Паулем Лукачом в конце 1936 года в Мадриде, в штабе 12-й интернациональной добровольческой бригады.

Там встретил нас невысокий военный в хорошо пригнанном генеральском мундире. Он показался нам совсем молодым.

— Прошу, дорогие друзья, — пригласил хозяин и, улыбаясь, пожал нам руки: — Пауль Лукач, командир бригады.

Это был Матэ Залка.

Я никогда не видел Матэ Залка, но много слышал о нем. Слышал о том, что он — бывший офицер австро-венгерской армии, во время первой мировой войны попал к русским в плен. В дни Октября организовал из пленных венгров, сербов, хорватов, чехов и словаков интернациональный отряд, отбил эшелон золота у Колчака — золотой запас молодой Советской республики, который тот собирался вывезти в Японию, и доставил этот дорогой груз в Москву.

Потом во главе интернационального полка Матэ Залка дрался с Врангелем, Петлюрой, белополяками, штурмовал Перекоп. Семь ранений он получил, был награжден боевыми орденами и личным золотым оружием. А после гражданской войны стал видным пролетарским писателем.

Бойцы его бригады были одиннадцати национальностей, в основном из европейских стран, но были также из Америки. И когда он знакомился с ними, то, чтобы никого не обидеть, сказал, что он будет говорить на языке Великой Октябрьской революции.

Так вот он какой, генерал Лукач! Это от имени его бригады газета «Вооруженный народ» — орган борцов-интернационалистов — поместила воззвание: [153]

«Народ Мадрида!

Мы извещаем тебя о твоем новом друге — 12-й интернациональной бригаде... Мы пришли из всех стран Европы, часто против желания наших правительств, но всегда с одобрения рабочих. В качестве их представителей мы приветствуем испанский народ из наших окопов, держа руки на пулеметах... Ваша честь — наша честь, ваша борьба — наша борьба.

Салуд, камарадос!

12 ноября 1936 года».

И вот мы теперь в гостях у интернационалистов.

Здесь же, у Лукача, мы познакомились еще с одним товарищем. Его звали Фриц Пабло. Имя и фамилия нерусские, но лицо наше, знакомое, родное. Я долго смотрел на него, потом не выдержал и спросил:

— Вы не из Пролетарской стрелковой дивизии? Я, кажется, видел вас на маневрах.

— Да, не ошиблись, — улыбнулся молодой человек, — Батов моя настоящая фамилия, Павел Иванович. Я командовал полком в Пролетарской дивизии...

Народу у Лукача собралось много, кого здесь только не было! Русские, поляки, болгары, французы, бельгийцы, сербы, венгры, немцы, итальянцы...

С большим вниманием мы слушали за ужином генерала Лукача, интересного человека и гостеприимного хозяина. Он очень тепло говорил о своих бойцах. Назвал несколько фамилий людей, приехавших из Советского Союза. Особенно сердечно отзывался о Фрице Пабло — Батове...

После встречи с Лукачом мы ревниво следили за действиями 12-й интернациональной бригады: ведь там были наши друзья. Вместе с ними радовались их успехам, тяжело переживали неудачи.

Во время боев на Гвадалахарском направлении мне несколько раз пришлось встречаться с Лукачом. Иногда мы обменивались короткими записками. Помню,-ко мне на мотоцикле прибыл связной от Лукача. Он передал мне пакет с запиской:

«Уважаемый капитан Павлито! Части Двенадцатой Интернациональной бригады, несмотря на превосходство противника в технике и живой силе, мужественно отбивают все атаки. Более того, батальон имени Гарибальди внезапной контратакой захватил 25 итальянцев и канцелярию [154] одного из батальонов со всеми его документами. Однако я опасаюсь за свой левый фланг... Сообщая тебе об этом, надеюсь, примешь посильные меры. Вечером, если будет тихо, приезжай ужинать. Генерал Лукач».

Меры с нашей стороны были приняты, положение бригады генерала Лукача было восстановлено, но встретиться в тот вечер нам не удалось.

Зато вскоре я целую неделю по просьбе Лукача проработал в его бригаде: с группой оружейников мы привели в порядок более трех десятков трофейных пулеметов.

Перед моим отъездом из бригады Матэ Залка подарил мне вот этот маленький черный, с сизым отливом, как воронье крыло, хромированный «вальтер».

— Это, Павлито, тебе на память о моей самой главной профессии — военной, — говорил он, улыбаясь. — На память же о второй я подарю свой последний роман «Добердо», как только получу его из России. Жена пишет, что он скоро выйдет из печати...

Глаза Матэ вдруг погрустнели.

— Добердо, — словно про себя повторил он. — Была, Павлито, такая песня...

И он тихо пропел на незнакомом мне языке короткую песенку и сказал:

— А на русском языке она звучит так:

Выдержав паузу, Залка продолжал:

— И воевал там один молодой мадьяр, лейтенант Тибор Матраи. Неплохой был, вроде, парень. Еще тогда он возненавидел войну и с тех пор стал бороться против нее: то вот этим оружием, — кивнул он на «вальтер», который был уже у меня в руках, — то пером...

Тогда я не понял, что он говорил о себе. Романа «Добердо» подарить мне он не успел.

О гибели Матэ Залка под Уэской я узнал от Энрике Листера в середине июня 1937 года. [155]

Листер сказал, что перед сражением генерал Лукач вместе с Батовым объезжал части бригады и проверял их боевую готовность. Фашистский снаряд угодил прямо в машину генерала. Лукач был убит, Батов тяжело ранен.

Я был потрясен, не мог поверить, что не стало такого добрейшего, храброго, веселого человека-друга.

Похоронили Матэ Залку в Валенсии. Один из бойцов его бригады вспоминал: «Так, в один летний день 1937 года были срезаны все розы в садах Валенсии, чтобы усыпать ими гроб генерала. Сверкали на солнце острия штыков, и ветки апельсиновых деревьев служили лавровым венком...»

Днем национального траура в республиканской Испании был объявлен день похорон Матэ Залка. Погибшего генерала испанский народ объявил своим национальным героем.

...Вот примерно так я рассказывал в штабном блиндаже товарищам о Матэ Залка и дал каждому из них подержать в руках памятный «вальтер». Меня слушали внимательно, но, увлекшись воспоминаниями, я совсем забыл о цели рассказа — о связи завьюженных руин Сталинграда с боями в Испании, про наш спор о подкопе к Г-образному дому и роман «Добердо».

Генерал Лукач говорил, что история любит повторяться, что оборона Мадрида — это повторение обороны Царицына. Я думаю, не ошибся, сказав своим друзьям, что если в Мадриде повторился Царицын, то сейчас в Сталинграде повторяется Мадрид.

Героика гражданской войны, ее революционные традиции, глубочайшая преданность интернациональному долгу, проявившиеся в Царицыне, как эхо, отозвались спустя почти два десятилетия в далекой испанской столице, а теперь повторяются снова в Сталинграде. И в этом немалая заслуга ветерана гражданской войны Матэ Залка, передавшего в Испании свой большой боевой опыт воина-коммуниста многим советским генералам — участникам Сталинградской битвы — Малиновскому, Воронову, Шумилову, Батову, Бирюкову, Романенко, Прозорову и другим — бывшим добровольцам испанской республиканской армии.

Я был уверен, что и они где-нибудь в блиндаже рассказывали, как и я, своим соратникам о Матэ Залке — этом «сыне грозного века». [156]

Ну, а роман «Добердо»?

В Москве, как только я вернулся из Испании, летчик-испытатель Бела Арады, племянник Матэ Залка, позвонил мне и сообщил, что жена писателя Вера Ивановна и дочь Наташа приглашают меня на чашку чая. Разумеется, я не мог отказаться. Обе они оказались милыми, гостеприимными. Долго расспрашивали, как мы воевали в Испании.

Потом я ознакомился с кабинетом, в котором работал Матэ Залка. Это небольшая комната, простой письменный стол, два или три стула. В стены вделаны с большим вкусом оформленные полки, на них аккуратно расставлены книги. Среди них много исторической и военной литературы.

Вера Ивановна, взяла с верхней полки альбом с фотографиями.

— Вот последний снимок, — сказала она, указывая на одну из фотографий. — Это село Белики, что в Полтавской области, где в последние годы мы каждое лето отдыхали всей семьей. Он не любил ездить на курорты. В Беликах он и закончил свой роман «Добердо»...

Когда вечером у себя дома я раскрыл книгу, с первых же строк мне показалось, что я слышу голос самого генерала Лукача. Не таким ли был в юности сам Матэ Залка со своими исканиями и раздумьями, как и герой романа — офицер саперно-подрывного отряда лейтенант Матраи? И какое сильное впечатление осталось у меня от трагической судьбы венгерского саперного батальона, овладевшего вершиной Санта-Клары! А с каким мастерством Матэ Залка показал нарастание страха и ужаса среди солдат, которые слышали, как противник день и ночь делал подкоп к их позициям, чтобы заложить фугасы и поднять батальон на воздух...

Подкоп... Подземно-минная война... Она известна с древности. Еще во время Ивана Грозного русские делали подкоп под стены Казанского кремля/Кто сказал, что мы не кроты? Если надо уничтожать врага, то и в кротов не зазорно превратиться.

Мой рассказ о судьбе Матэ Залка и его романе «Добердо» положил конец нашему спору, рыть или не рыть подземный ход к Г-образному дому.

— А теперь, — сказал я в заключение, — пусть полковник Борисов доложит нам свои соображения о подкопе. [157]

...Той же ночью приступили к работе. От берега Волги по направлению к Г-образному дому «на глазок» протрассировали и стали рыть глубокую траншею. Конечная цель этой работы держалась в тайне, а официальная версия была такова: роют ход сообщения от переднего края к Волге, который в случае необходимости может быть использован в качестве отсечной позиции. На деле же от переднего края под здание будет подведен туннель, длиной примерно сорок-сорок пять метров. В него следовало заложить не менее пяти тонн взрывчатки. Только в этом случае можно было с уверенностью рассчитывать, что гитлеровцы взлетят на воздух.

На подкоп требовалось пятнадцать-двадцать суток, так как наша «техника» ограничивалась кирками, топорами, ломами, солдатскими лопатками. Землю предстояло вытаскивать из туннеля мешками, на деревянной волокуше. Никаких механизмов у нас не было. Но если бы мы их и имели, то не смогли бы использовать, рискуя быть обнаруженными. «Дедовская» механизация в этом случае была надежнее. Всю работу вели саперы, бывшие шахтеры.

Спустя две недели, мне доложили, что работа близится к концу. Под командой опытного сапера лейтенанта Чумакова группа гвардейцев — сержант Макаров, рядовые Дубовой, Панферов, Грачев, Бочаров и другие — днем и ночью в несколько смен отрывала подземную галерею к подвалам, где засели фашисты. За две недели работы в подземелье лица саперов почернели, глаза запали. Но они, напрягая все силы, продолжали вгрызаться в твердый грунт и продвигаться вперед. Наконец, туннель был готов.

Впрочем, оставалась самая трудная часть задачи — доставке на место взрывчатки. Пришлось подумать и над тем, как лучше уложить ее, чтобы взрыв был наиболее эффективным, пошел в нужном направлении. Встал также вопрос: где расположить штурмовые группы? Если они будут слишком близко, то подземным взрывом может оглушить бойцов, если далеко — подгруппа захвата может запоздать и ожившие огневые точки противника не подпустят ее к зданию, а то и вовсе уничтожат. К сожалению, в этом вопросе из-за отсутствия специалистов-подрывников пришлось положиться на «авось».

...Наступил решающий момент. [158]

Если бы я сказал, что в те минуты у меня на душе было спокойно, то погрешил бы против правды. Многие «но» могли помешать осуществлению нашего плана. Больше всего меня беспокоило, не выдали ли мы себя чем-нибудь, не успеет ли противник, догадавшись, что его ждет, отвести своих солдат из подвала, чтобы затем встретить огнем наших бойцов.

Штурмовые группы заняли свои места. Еще раз проверили связь. Саперы-подрывники сообщили, что у них все готово.

По команде Борисова гвардеец Панферов повернул ключ подрывной машинки. Раздался оглушительный взрыв. Земля содрогнулась. В воздух поднялся огромный черный столб — смесь земли с камнем и металлом. Когда пыль и дым рассеялись, штурмовые группы бросились к развалинам здания...

Успешно гвардейцы взяли штурмом и Дом железнодорожников.

Тщательное наблюдение за домом и разведка боем позволили установить всю систему обороны и расположение огневых точек противника, избрать удобные пути подхода штурмовых групп и правильно определить исходный рубеж их атаки.

Под прикрытием дымовой завесы гвардейцы пошли на приступ, возглавляемые лейтенантами Басовым, Портновым, Тарасовым, Трибом и сержантом Черянкиным. И после напряженного боя, длившегося два с половиной часа, здание было отбито у врага.

С захватом Г-образного дома и прилегавших к нему строений мы значительно улучшили свое тактическое положение. Передний край продвинулся на двести-триста метров на запад. В битве, где победа измерялась каждым кирпичом, сантиметром, отвоеванным у неприятеля, это значило очень много. Наши подразделения стали держать под огнем большой район центра города, занятый противником.

Важное значение имело также и то, что овладение этими зданиями обезопасило переправу от вражеского огня и тем самым улучшило нашу связь с восточным берегом.

Уже в эти дни, когда на улицах и площадях Сталинграда еще грохотала артиллерия и не прекращалась винтовочно-пулеметная стрельба, стало заметно, что город [159] постепенно оживает. Тысячи его жителей прошли вместе с воинами все стадии обороны. Ведь многих так и не удалось эвакуировать. И они сумели найти свое место среди защитников твердыни на Волге. Кто мог, брал винтовку и шел на передний край. Многие женщины стали сандружинницами. Десятки, а может быть, и сотни девушек выполняли опасные задания — ходили в разведку в тыл противника. А сколько женщин пряталось в подвалах и блиндажах! Но они не сидели сложа руки. Выстирать белье для бойцов, приготовить им пищу, кажется, не такое уж это сложное дело, но в условиях обороны города оно приобретало особый смысл. Наши воины навсегда сохранят память о материнской заботе этих простых русских женщин.

Жизнь гражданского населения в осажденном городе направлялась местными партийными и советскими организациями. В самые тяжелые дни обороны был проведен пленум горкома партии. Мне рассказывали, что в ноябре состоялась также сессия городского Совета депутатов трудящихся. А когда мы перешли в наступление, в штаб дивизии пришла женщина — одна из местных советских руководителей. Она энергично взялась за работу с гражданским населением. Уже после войны сталинградцы напомнили мне ее фамилию. Это была Татьяна Семеновна Мурашкина — председатель исполкома райсовета Дзержинского района, на территории которого вела в январе бои наша дивизия.