В такие знаменательные даты, как известно, не только мы, советские люди, но и наши враги подводят итоги. Геббельсовские пропагандисты, например, тогда уже на весь мир протрубили о том, что за неделю до годовщины Октября Сталинград пал. Понятно, какой резонанс могла вызвать эта дезинформация.

В Главком политуправлении РККА решили разоблачить эту ложь.

Однажды у нас на передовой появился молодой человек в гражданском, обвешанный, как игрушками, фото — и киноаппаратами и разными принадлежностями к ним.

— Валентин Орлянкин, кинооператор, — отрекомендовался он, протянув мне командировочное удостоверение.

Посовещавшись с Вавиловым, Борисовым и Бельским, я направил Орлянкина к командиру отдельного пулеметного батальона майору А. Д. Харитонову.

Этот батальон накануне успешно отразил четыре атаки врага, который в районе пивзавода попытался было прорваться к Волге.

Там было кого и что заснять.

Конечно, Орлянкина следовало послать на передний край в военной форме, но все комплекты обмундирования, какие только нашли в каптерке пульбата, оказались на два роста больше требуемого. Однако перешивать было некогда, да и некому, и Валентин надел то, что нашлось.

Щупленький, в непомерно просторной шинели и шапке, он казался мальчуганом в одежде с чужого плеча.

— Гвардеец хоть куда, — подбодрил его комиссар пульбата В. К. Коцаренко.

Весь тот день кинооператор провел на передовой, а вечером вернулся усталый, но сияющий. Это заметил Коцаренко. Он поинтересовался:

— Как дела?

— Хорошо, секунд на шесть уже есть.

— Здорово! — восхищенно свистнул комиссар, словно [106] ему было известно, о чем шла речь. И тут же спросил: — А чего это... на шесть секунд?

— Пленки, — пояснил Орлянкин. — На экране ее будут смотреть шесть секунд.

— И только?.. — . разочарованно протянул Коцаренко. — А я-то думал...

— Что заснят уже целый фильм? Скоро только сказка сказывается, — шутил кинодеятель.

Немного подумав, Коцаренко предложил:

— Давайте-ка пообедаем! Может, за столом лучше разберемся, что к чему, — и подмигнул своему ординарцу, у которого на поясном ремне висела фляжка со спиртом.

За обедом Коцаренко и Орлянкин установили, что они обязаны «работать» только по цели, что, например, расходовать пленку без цели — это то же самое, что попусту расходовать пулеметные патроны...

На второй день ранним утром нас взбудоражила вражеская артиллерия, яростно бившая по изрядно разрушенному дому, стоявшему перед пульбатом.

Над густыми клубами пыли от разрывов снарядов и мин, над крышей здания гордо развевалось алое знамя.

— Что там происходит? — спросил я Харитонова.

— Гитлеровцы увидели знамя и обнаружили на пятом этаже кинооператора. Бьют по ним из орудий и минометов. Догадались сволочи, что кино их разоблачит.

Однако сбить знамя и уничтожить кинооператора гитлеровцам не удалось.

Когда канонада ненадолго стихла, сквозь оседавшую пыль и дым было видно, как с чердака по лестнице спускаются Коцаренко с автоматом и Орлянкин с кинокамерой, поблескивающей стеклами и никелем, футлярами и коробками на груди.

Вот они уже на третьем этаже. Заметив их, гитлеровцы снова открыли ураганный огонь. На этот раз они стреляли до тех пор, пока стены дома не запестрели сплошными пробоинами.

Трудно было представить себе, чтобы там, где не выдерживал кирпич и железобетон, могли уцелеть люди.

Но едва стих огонь, как в подвалах, пулеметных гнездах и развалинах раздалось «ура!»: это бойцы пульбата приветствовали своего комиссара и кинооператора, спустившихся на нижний, безопасный этаж. [107]

— Думаете, я выполнил задачу? — чуть ли не со слезами на глазах говорил Орлянкин. — Черта с два! Надо же этому проклятому аппарату отказать в самый ответственный момент. — Он крутил все наружные детали своего старенького «Аймо». — О, аппарат-то исправный, только пусковая кнопка чуть-чуть заедает.

— На войне, брат, всякое бывает, — поддержал Орлянкина Коцаренко. — Помню, у нас в первых боях пулеметы тоже часто заедало, а теперь стреляем без промаха.

— Эх, товарищ комиссар, — с горечью проговорил Орлянкин. — Если бы вы знали, какой там кадр: через флаг виден весь город. А это значит, кто посмотрит на экран, тот поймет, что Сталинград в наших руках. Завтра надо еще раз попробовать...

— Нет, больше туда лезть снимать не советую, — сказал комбат Харитонов. — Иначе вас снимет фашистский снайпер или какая-нибудь паршивая гаубица. А я за вас отвечаю перед командиром дивизии.

Орлянкин умоляюще смотрел то на комиссара, то на комбата.

— Что-нибудь придумаем, — успокоил комиссар кинооператора.

На следующий день, когда за Волгой блеснуло солнце, Орлянкин доснял панораму города, выполнив таким образом с честью особое задание Главного политуправления РККА.

Вскоре личный состав дивизии в своем «конференц-зале» посменно и поочередно уже смотрел присланные из Москвы кинофильмы «Сталинград», «Штурм Г-образного дома», «Воздушный бой над Волгой», «Атака отважных пулеметчиков» и многие другие, отснятые Валентином Орлянкиным.

По отзывам иностранной прессы и радио, лживость геббельсовской пропаганды стала особенно отчетливо видна на киноэкранах многих стран мира.

* * *

Военная статистика подсчитала, что за время битвы на Волге противник израсходовал снарядов, бомб и мин в среднем около ста тысяч штук на каждый километр фронта или, соответственно, сто на метр. [108]

Мне не известно, какое количество бомб, снарядов и мин обрушили на гитлеровцев наши войска, но важно то, что Сталинград оставался нашим.

По мнению специалистов, как будто чаши весов, на одной из которых лежали силы фашистской Германии и пол-Европы ее сателлитов, а на другой — наши силы, в Сталинграде пришли в равновесие.

Видимо, это так и было. Во всяком случае, мы чувствовали, что в конце октября в поединок вступила не только сила огня и металла, но и сила воли, стойкость нервов, жизнеспособность убеждений, взглядов или то, что мы называем идеологией.

За таким жестоким кровавым поединком следили все свободолюбивые народы земли.

А далеко на востоке, на берегах Тихого океана, стояли готовые к выступлению японские войска; на юге, в предгорьях Южного Кавказа, у наших границ, сосредоточились турецкие дивизии.

В тяжелом тревожном раздумье сравнивали и взвешивали и наши, и германские сводки правительства подвластных Гитлеру стран — Италии, Румынии, Венгрии, Болгарии и Финляндии. Взвешивали и про себя размышляли, деть ли новое пополнение армии третьего рейха или заблаговременно отозвать с полей России уцелевшие остатки своих войск, пока они не вернулись сами.

Не менее трудные размышления вызывала Сталинградская битва и в правительствах наших союзников. «Открывать второй фронт или подождать?» — все еще стоял перед ними вопрос. «Не рано ли? Не подождать ли, пока Советский Союз истощит свои силы, тем более, что Сталинград оттянул на себя такую массу немецких войск и техники, что значительно облегчил положение союзных сил на других фронтах второй мировой войны?»

Но была и оборотная сторона медали. В лесах, горах и долинах Франции, Югославии, Греции, Италии, с возгласами: «Да здравствует Сталинград!» развертывали наступление на оккупантов патриоты-партизаны, борцы антифашистского движения Сопротивления.

На улицах городов Латинской Америки выставлялись огромные стенды со сводками Совинформбюро. Молодежь Мексики повсеместно скандировала «Песни любви к Сталинграду» поэта Пабло Неруда. Прогрессивная печать [109] всего мира все чаще и чаще призывала к солидарности с героической Красной Армией, со всем советским народом.

Ни в одной из битв прошлого так не решалась судьба всего человечества, как в Сталинграде. От того, выстоит ли советский воин на волжском берегу, в значительной степени зависело, по каким путям будет развиваться послевоенный мир.

* * *

Незаметно в боях прошел октябрь. Наступили ненастные дни, в которые даже в теплом доме бывает неуютно. А вскоре и потянуло зимними холодами, появился первый снежок. Но гвардейцы, сидевшие в мокрых траншеях, укрывшиеся в развалинах, не унывали. В штабе дивизии были проведены первые предварительные итоги полуторамесячных боев у стен Сталинграда. За период с середины сентября и до конца октября гвардейцы истребили свыше шести тысяч вражеских солдат и офицеров, подбили и сожгли 77 танков, 7 бронемашин, уничтожили более 30 минометов и 24 орудия.

Враг, понеся большие потери в живой силе и боевой технике, в бессильной злобе топтался перед нашим фронтом.

Приближалась, знаменательная дата — 25-я годовщина Великого Октября. Дивизия готовилась к ее встрече.

Давно стало канцелярским штампом выражение «в обстановке боевого и политического подъема», но иначе трудно было сказать об энтузиазме, охватившем всех бойцов и командиров перед революционным праздником. И хотя вся подготовка к нему была традиционной, привычной, но в обстановке сражения за Сталинград она принимала глубокий, подлинно боевой и подлинно политический смысл.

Увеличился приток заявлений в партию. Беспартийные боец и командир хотели быть такими же, как и их товарищи по оружию — коммунисты. «Хочу бить врага, находясь в партии большевиков», «Если погибну, — считайте коммунистом», — так писали воины в канун 25-й годовщины Октября в записках, письмах, заявлениях перед боем. [110]

А бои вспыхивали один за другим.

В канун праздника Гитлер назначил Паулюсу еще один из «последних», «самых окончательных», сроков взятия города. В Берлине уже готовили для газетных полос крупные клише заголовков о падении Сталинграда. На переднем крае противник усилил разведки боем с целью нащупать слабое место в нашей обороне для ее прорыва.

За два дня до праздника в одном из батальонов панихинского полка в просторном, уцелевшем подвале собралось партийное бюро, чтобы рассмотреть заявления воинов о приеме в партию. Только парторг батальона открыл заседание, как гитлеровцы пошли в атаку.

— По своим местам! — распорядился парторг.

...Успешно отбив атаку, члены партбюро снова собрались на заседание. Но враг опять пошел в атаку...

И снова заседает бюро...

В день праздника на передовой все были в белоснежных подворотничках, выбритые, в почищенном обмундировании, хотя специально никто не приказывал. О чистоте же оружия, землянок, блиндажей, огневых точек и позиций — и говорить нечего.

Как ни пытались фашисты, но праздничного настроения нам испортить не смогли: наши воины в этот день были особенно бдительны.

Красный уголок дивизии — прочный подвал здания, выдержавший прямые попадания не только тяжелых снарядов, но и авиабомб. В обычные дни здесь размещали раненых, перед отправкой их за Волгу, а иногда помещение превращали в клуб, «конференц-зал», учебную аудиторию.

Для придания торжественности стены блиндажа завесили чистыми простынями, принесенными из медсанбата, на видных местах прикрепили лозунги.

На торжественное заседание прибыли представители от полков, батальонов и рот. Число приглашенных определялось вместимостью нашего «конференц-зала», смежной с ним комнаты и коридора.

Как и всегда, перед началом приглушенный разговор. Многие из присутствовавших впервые после Камышина увидели своих товарищей и друзей, хотя и дрались бок о бок почти два месяца. А порассказать, наверное, каждому было о чем. [111]

Вот вполголоса беседуют командир стрелковой роты А. Ф. Крюков и боец-разведчик Н. Ф. Обухов. Крюков первым орденом был награжден еще до войны. В рукопашном бою в районе реки Халхин-Гол он выхватил у убитого красноармейца винтовку и заколол штыком несколько японских солдат. Обухов в числе первых, вместе с Быковым, получил в нашей дивизии звание Героя Советского Союза за дерзкие, ставшие легендами рейды во вражеский тыл.

Рядом с ним, задумавшись о чем-то, сидит тоже разведчик Г. А. Попов-Печер. Тонкий, невысокого роста, он скорее похож на мальчика-подростка. Недавно призванный в Красную Армию, он сразу же снискал себе славу отважного воина, умного и ловкого. Он буквально шнырял между немцами, ходил к ним на квартиры, возил солому в их землянки и собирал всегда ценнейшие сведения.

А неподалеку от них — повар Виктор Антипов. Про него говорят, что он может в кромешной ночной тьме, в голой степи, под проливным дождем за час сварить на целую роту вкусный борщ. Но он славен не только этим. Нередко, раздав ужин и указав кухонному наряду, что делать, Антипов снимает свой белый фартук и колпак и, натянув маскировочный халат, направляется вместе с разведчиками в поиск. Недавно в разведке из-под вражеского огня он вынес раненого командира.

По соседству с Антиповым, с его крупными, широкими плечами, особенно тонкой и стройной кажется хрупкая девичья фигурка санитарки-разведчицы Марии Боровиченко, или Машеньки из Мышеловки, как мы все ее зовем. Грубые кирзовые сапоги, мешковатая красноармейская шинель только подчеркивали очарование ее тонкого, с еще не утраченной детской припухлостью лица, вдумчивого строгого взгляда.

К ней поминутно оборачивались сидящие впереди Степан Вернигора, Анатолий Чехов и Михаил Кравченко. Вернигора и Чехов — знаменитые наши снайперы. На боевом счету у Вернигоры около ста пятидесяти убитых солдат и офицеров противника, а про Анатолия Чехова говорят, что он во всей полосе дивизии по фронту и на расстоянии видимости из оптического прицела заставил гитлеровцев не ходить, а ползать по-пластунски. [112]

Этот молоденький паренек, всего лишь за полгода до битвы на Волге получивший повестку из военкомата о призыве в армию, в короткий срок стал опытным бойцом. Хорошо о нем сказал один писатель: «Ему органически, от природы было чуждо чувство страха смерти, так же, как орлу чужд страх перед высотой». Чехов не только сам был отличным стрелком, но и подготовил около двадцати снайперов.

У Миши же Кравченко самая «гуманная» профессия: он фельдшер. Но он постоянно находился на передовой, и если нужно было оказать помощь раненому, вынести его из-под огня, этот отважный юноша не раз подползал к окопам противника и, отстреливаясь из автомата, отбиваясь гранатами, выручал бойца, отправлял его в тыл.

Мишу Кравченко и Машу Боровиченко связывали самые нежнию чувства симпатии, и даже самые засуровевшие сердца бойцов теплели и оттаивали, когда встречали эту пару вместе.

Я помню, как впервые познакомился с Машей.

Тогда нас, воздушных десантников, готовили бить врага на его территории: перелетать государственные границы и линии фронтов сразу же в начале войны, выбрасываться на парашютах в определенных местах, совершать стремительные переходы и, разумеется, отлично владеть огнестрельным и холодным оружием. На груди у каждого из нас голубел треугольный значок парашютиста с обозначением на нем числа совершенных прыжков.

Однако нам довелось вступить в войну не на вражеской территории, а на своей собственной, под Киевом, полтысячи верст «не долетев» до своей границы, чуть ли не полтора месяца спустя после начала войны. И не с воздуха соколами налетать на врага, а встречать его, по уши зарывшись в землю.

Гитлер рассчитывал 10 августа 1941 года в столице Украины, на ее главной улице Крещатике устроить смотр своим войскам. И вот накануне наша 5-я воздушнодесантная бригада вместе с нашей пехотой в Голосеевском лесу, вблизи Мышеловки — пригорода Киева, вступила в первый кровопролитный бой с гитлеровцами.

На следующее утро мне доложили, что через линию фронта перешли в расположение наших войск двое гражданских — дядя с племянницей. [113]

Командир отдельной разведывательной роты дивизии капитан А. Г. Питерских доставил задержанных ко мне.

Первой в блиндаж вошла смуглая черноглазая девушка в коротеньком ситцевом платьице, босая, за нею — коренастый небритый мужчина лет сорока пяти, с густой сединой на висках, в синей косоворотке и тоже босой. Вид у него был такой, словно он выбрался из горящего дома: лицо закопченное, грязное, волосы взъерошены, руки в ссадинах.

Возникшее было у нас сомнение оказалось напрасным. Расспросив задержанных, внимательно просмотрев их документы, мы поняли, что это свои. Мужчина оказался железнодорожником, белобилетником, а девушка — ученицей девятого класса, комсомолкой. Звали ее Маша Боровиченко.

Так вот и появились у нас в бригаде двое гражданских. Мужчину, как белобилетника, пришлось отправить в тыл, а девушка попросилась остаться у нас санитаркой.

Вот так и стали мы называть ее Машенькой из Мышеловки, по имени пригорода столицы Украины, где она родилась и выросла.

Машенька прошла с нашим соединением весь тяжелый путь от Киева до Сталинграда. Под Киевом санитарка Мария Сергеевна — Боровиченко была награждена медалью «За боевые заслуги», под Конотопом — медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды. Теперь ее представили к ордену Красного Знамени. Наряду с исполнением медицинских обязанностей, в дни затишья она вместе с разведчиками уходила в поиск и не раз добывала ценные сведения или «языка».

Маша Боровиченко и Миша Кравченко делили между собой в окопах и корку хлеба, и горечь утрат, и ежедневные опасности, и радость наших побед.

Я думаю, они так крепко подружились потому, что поверили в отвагу друг друга. Машенька не терпела людей слабых духом, тех, кто трусил при свисте бомбы, кланялся пулям, отставал в атаках, когда каждая секунда была дорога.

В полку говорили, что Мише удивительно везет. И действительно, он выходил невредимым из-под артиллерийского огня, пулеметного обстрела, бомбежек и [114] даже пули снайпера не тронули его, хотя трижды пробили на нем шапку-ушанку.

Мишу отличала неизменная спокойная улыбка. Чтобы ни случилось на передовой, как бы ни бесились фашисты, он всегда оставался спокойным и уверенным.

Он хорошо играл на баяне и любил песни. Два или три раза мне удалось видеть его, когда их санитарная рота отдыхала. В долгой и яростной Сталинградской битве санитарам очень редко приходилось отдыхать. Но когда рота все же имела возможность передохнуть, Миша брал в руки свой потрепанный баян и среди обугленных развалин, будто назло врагу, затягивал песню. Он любил песни родной Украины, то грустные и задумчивые, то полные веселья и задора. В разрушенном городе, где на каждом шагу подкарауливала смерть, где снаряды и бомбы сплошь перепахали землю, удивительно было слышать песню, эхом отражавшуюся от руин. Вопреки всем бедам, ранениям и смертям в ней жила надежда.

Все привыкли видеть Машу и Мишу вместе на передовой.

Когда случалось, что Маша работала одна, у нее обычно спрашивали:

— Маша, а где Миша?

Если Миша работал один, вопрос соответственно изменялся:

— Миша, а где Маша?

Их знали в каждой роте дивизии, в каждом взводе, их любили, им верили.

Это доверие и любовь они заслужили. Я знаю, что и поныне живы люди, которых в тяжелые минуты выручали в боях из беды Миша и Маша.

* * *

...Но вот, как будто все в сборе. В «конференц-зале» воцарилась тишина. Наш гость — член Военного совета армии генерал-майор К. А. Гуров произнес краткую речь, поздравил нас с праздником и вручил орден Ленина, которым дивизия была награждена еще летом за бои на тимско-щигровском направлении.

Поднялся за столом и я. Зачитываю только что полученную телеграмму: [115]

«Сотни добровольцев испанской республиканской армии, собравшись в Лондоне, чтобы отпраздновать годовщину образования интернациональных бригад, посылают вам, нашим товарищам по оружию, в момент битвы, подобной битве за Мадрид, наш братский привет».

Содержание телеграммы, казалось, принесло в наш переполненный подвал в осажденном Сталинграде дыхание той, первой битвы с фашизмом. Нет, еще не кончилась та война, напрасно торжествуют фашисты. Ее передний край от Мадрида перекинулся в Сталинград. И то, что не удалось сделать тогда испанской республиканской армии и ее интернациональным бригадам, доделаем здесь мы.

Если мы не в силах до конца растоптать здесь фашистскую гадину, то хребет-то мы ей сломаем!

Говоря об этом, я задал «конференц-залу» вопрос:

— Сломаем?

— Сломаем! — ответили сотни голосов.

При свете коптилок, ламп без стекол, свечей и светильников из артиллерийских гильз я вглядываюсь в лица моих слушателей. В эту минуту мне кажется, что я вижу в их глазах то неукротимое стремление к борьбе, которое я видел при свете ночного зарева в пылающем Мадриде у худощавого испанского паренька Рубена — сына гордой Пассионарии, у легендарного Энрике Листера, у нашего советского писателя Матэ Залка — «изящного испанского генерала популара», как называли тогда испанцы Лукача.

— Не пройдут здесь фашисты? — спрашиваю я у «конференц-зала»?

— Ни за что! — слышу в ответ. — Но пасаран!..

Как и полагается, после торжественной части началась художественная — выступала концертная группа художественной самодеятельности, которая была образована из талантливых бойцов дивизии. Руководил ею сержант Толокунский. До этого группа десятки раз выступала в землянках и блиндажах, расположенных у переднего края. Удачные тексты литературных монтажей для самодеятельности писали редактор дивизионной газеты Г. Орделов, сержант Ю. Белят, сам руководитель группы Толокунский и другие. Составленные на злобу дня, эти монтажи рассказывали о наших героях — разведчике [116] Попове-Печере, санинструкторе Нине Сапрыкиной, санитарке Маше Боровиченко, снайпере Чехове, отважном комбате Мощенко.

Вот прославился храбрый минометчик Рахман Саиров. И наши артисты читают стихи о нем:

Кстати, Студенков, отлично игравший на аккордеоне, выступал не только как автор песен, но и как солист. Потом пели сержант Толокунский и повар Виктор Антипов, а девушки-связистки Лида, Мария и Наташа покоряли сердца наших зрителей искусством хореографии.

И как всегда, под конец выступил хор девушек. Они и их подруги влились в наши ряды в дни памятных боев под Киевом. Они слыли хорошими связистами, санинструкторами, бесстрашно оказывали помощь бойцам на поле боя. Среди них одних только киевских студенток было около ста человек, а до Сталинграда дошло лишь несколько девушек, остальные пали в боях...

В заключение концерта хор исполнил любимую песню дивизии о необычной судьбе Стеньки Разина и персидской княжны. А рядом — красавица Волга, когда-то плавно качавшая острогрудые челны атамана и ставшая ныне непреодолимой преградой на пути врагов русской земли.

Но вот и кончилась песня, а с ней и концерт. «Артисты» вместе со зрителями стали расходиться по блиндажам и землянкам, чтобы продолжить священную битву за город на великой русской реке. [117]

Так мы отметили четверть века Октября.

И вновь начались боевые будни. Вся первая половина ноября прошла в упорных оборонительных боях. 11 ноября гитлеровское командование предприняло последнюю попытку сломить наше сопротивление и захватить город. Перегруппировав войска и подтянув свежие силы, оно по-прежнему, как и в октябре, основной удар наносило с северной части города. Противнику удалось овладеть территорией завода «Баррикады» и выйти к Волге. Однако дальше он не прошел — наткнулся на непреодолимое сопротивление советских воинов 138-й стрелковой дивизии полковника И. И. Людникова, закрепившихся на маленьком клочке земли, преградивших дорогу врагу. Неоднократные бешеные атаки гитлеровцев захлебнулись.

После ноябрьского прорыва положение на фронте 62-й армии было следующим: на правом фланге в самой северной части города продолжала самоотверженно драться группа Горохова, в центре — в районе завода «Баррикады» — упорно сражалась дивизия Людникова, южнее, после небольшого разрыва, находился основной фронт армии, на крайнем левом фланге которого вела бои 13-я гвардейская дивизия. По-прежнему нашим «соседом» слева был противник, отделявший нас от частей 64-й армии.

Врагу удалось, таким образом, разрезать в двух местах фронт 62-й армии и отсечь нас от 64-й армии. Однако эти успехи оказались частными. Героическая 62-я армия при поддержке других соединений фронта прочно удерживала город.

* * *

Проходя по траншеям, разговаривая с гвардейцами, я не переставал восхищаться стойкостью советского человека, воспитанного партией, его неистощимой энергией и оптимизмом.

Воспитателями солдат, их верными друзьями и наставниками были политработники и все коммунисты дивизии.

Вспоминается кряжистая, немного неуклюжая фигура нашего комиссара, ставшего затем моим заместителем по политической части, Михаила Михайловича Вавилова, опытного партийного работника. Его всегда можно было [118] встретить на переднем крае, хотя, собственно, передний край был везде.

Беседы комиссара вселяли в бойцов несокрушимую веру в победу советского народа. Не раз можно было видеть, как Михаил Михайлович в свободное от боев время собирал бойцов, выискивал среди них гармониста и организовывал нехитрые фронтовые развлечения. Живой, подвижный человек, он и сам частенько пускался в пляс. За простоту, доступность и любили его бойцы.

Под стать этому человеку с большой душой были другие политработники дивизии — Марченко, Щур, Коринь, Ржечук, Орделов. Думаю, что один из основных секретов их успешной политической работы заключался в том, что они умели подкрепить свое слово делом и сами бесстрашно действовали в бою. Я уже говорил о мужестве Олега Юльевича Кокушкина. А он был не одинок. За отвагу, проявленную в боях, инструктор политотдела Савелий Никитич Ржечук еще в декабре 1941 года был награжден орденом Ленина. Боевые награды имели Григорий Яковлевич Марченко, Андрей Константинович Щур и другие товарищи.

Многие лучшие бойцы-коммунисты выдвигались на политработу. Отважный разведчик Попов-Печер был назначен заместителем политрука разведроты. При этом примечательно, что политрук разведроты Петр Мудряк, в свою очередь, был выдвинут на строевую работу и стал командиром батальона.

У нас не было резкой грани между политработниками и строевыми командирами. Каждый коммунист в любую минуту был готов взять на себя воспитательную работу среди воинов. И точно так же каждый политработник, как только возникала необходимость, брал в руки оружие и во главе бойцов шел на врага.

Огромную помощь политработникам оказывали партийные организации подразделений. Не прошло и суток после переправы дивизии через Волгу, как в одном из подвалов разрушенного здания уже собралась дивизионная партийная комиссия. Она рассматривала заявления бойцов и командиров о приеме в партию. С тех пор заседания парткомиссии и партбюро в полках проводили регулярно. Какие только вопросы не решали на них: от приема в партию и до овладения бойцами тактикой уличных боев. Эти заседания проходили в нескольких [119] сотнях метров от противника. Здесь же, на переднем крае, молодые коммунисты получали свои партийные документы.

Руководители политорганов дивизии сумели найти необходимые формы политической агитации применительно к специфике боев в городе. Действия мелкими группами, характерные для городских боев, требовали изменения методов массовой работы. Индивидуальные беседы с бойцами, «письмо-летучка», отражающая успехи отдельных бойцов и целых групп, «боевые листки», рассказывающие о действиях гвардейцев, громкая читка газет, а иногда и книг — все это приобрело в наших условиях еще большее значение. Политработникам хорошо удалось наладить работу стенной печати в подразделениях. Много интересных материалов из жизни воинов опубликовала и дивизионная газета, которой руководил Орделов.

Когда дивизия перешла к прочной обороне и были сооружены блиндажи и землянки, политработники оборудовали Ленинские комнаты, где читали политическую и художественную литературу, агитаторы проводили беседы. Здесь же бойцы могли почитать и отдохнуть, послушать патефон, сыграть в шашки, шахматы, домино. Как правило, на столах всегда имелись карандаши, бумага и конверты, это позволяло бойцам в спокойной обстановке написать письмо на родину.

Многообразна была жизнь в сражавшемся городе. Да, именно жизнь! Жизнь — вопреки смерти, жизнь — во имя победы!

* * *

Однажды связной мне доложил:

— Вас требует к телефону командующий!

Голос Василия Ивановича Чуйкова звучал строго, казалось, он чем-то был недоволен.

— Ты знаешь, какие дивизии противника перед тобой? — спросил он.

— Знаю, — ответил я, а сам подумал: «Ведь во вчерашнем донесении было указано. Неужели за ночь что-то изменилось?» — И уже неуверенно добавил: — Двести девяносто пятая и семьдесят первая.

Я многое рассказал бы о них, о наших «старых знакомых», с которыми слепой случайностью войны мы накрепко связаны вот уже второй год. [120]

Нам известны не только номера их полков, но и фамилии их командиров от дивизии до батальонов и некоторых рот включительно. Нам известен и характер, и стиль «работы» этих соединений врага, их боевой «почерк».

Например, части 295-й дивизии относительно 71-й более «щеголеваты» и рассчитывают на внешний эффект. Ночью они бросают в воздух сотни обязательно разноцветных ракет, в наступлении непрерывно ведут беспорядочный огонь из автоматов, часто устраивают вылазки небольших групп, чтобы внести замешательство или панику в наши ряды, и редко до конца доводят свои действия.

71-я дивизия имела более опасный характер. Ее оборона была более продуманной и организованной.

По ночам, точно через каждые два часа, — обязательная смена дозоров, караулов, боевых охранений, расчетов на огневых точках и позициях. Об этом можно было знать и по стрельбе, которую открывали солдаты, чтобы проверить оружие.

Части этой дивизии начинали бой только после тщательной подготовки, чаще всего по утрам, наступали всегда решительно, смело, обязательно с танками, поддерживаемыми артиллерией. Солдаты шли в бой, как правило, пьяными и себя не жалели.

Не только разведчики, но и все наши бойцы за год хорошо изучили повадки солдат и офицеров этих двух дивизий, и теперь они реже заставали нас врасплох.

Обо всем этом я мог бы рассказать Чуйкову, но сейчас это было не к месту.

— В районе Тракторного завода вечером, — продолжал Василий Иванович, — были обнаружены убитые солдаты из двести девяносто пятой дивизии. Достаньте «языка» и уточните, какие части перед вами.

Звонок командующего заставил нас призадуматься. От нашей полосы обороны до Тракторного завода около четырех километров. И если там найдены солдаты 295-й дивизии, это могло означать, что противник незаметно для нас сменил части. А нет ничего более позорного для командира, чем незнание того, что делается у него под носом.

Я вызвал Бакая. Он также был уверен, что перед нами в обороне те же самые немецкие дивизии. Этот [121] храбрый, исполнительный офицер был обескуражен. Неужели он просмотрел смену немецких частей, он, главный разведчик дивизии, умевший, как говорили про него, всегда держать руку на пульсе врага? Позор!

— Это какая-то случайность, недоразумение, — пытался оправдаться Бакай.

— Достань «языка»! — приказал я ему.

Трудно достать «языка» в условиях стабильной обороны, когда передний край заминирован и опутан колючкой, когда просматривается и простреливается каждый метр нейтральной полосы.

Но как нужен «язык»! Возможно немцы проводят перегруппировку, концентрируют высвобожденные части в ударный кулак, чтобы пробить им нашу оборону? И может, даже у нас!

Бакай, как и всегда, лично сам готовил поисковую группу разведчиков. Но ни я, ни начальник штаба Бельский не могли предположить, что сам Бакай лично поведет ее. Он никому из начальства не сказал об этом, потому что ему не позволили бы без нужды идти на риск. Этого еще не хватало, чтобы начальник разведотдела дивизии лазил за «языком».

Перед тем, как идти в поиск, Бакай, запершись у себя в каморке, внимательно изучил карту и схемы отдельных участков, опорных пунктов и узлов обороны как на нашем, так и немецком переднем крае. Замыслы Бакая всегда отличались продуманностью, умением предвидеть, предугедать развитие событий. Также до мелочей он продумал и этот замысел.

* * *

...На берегу, метрах в двухстах вверх по течению, находилась продырявленная снарядами подстанция городской осветительной сети. Рядом с ней каким-то чудом уцелела и стояла полуразрушенная кирпичная коробка двухэтажного дома, прикрывавшего дот, сооруженный в нем. Хотя дот и обороняла лишь дюжина гитлеровцев, он был неуязвим ни для артиллерийско-минометного огня, ни для огня из стрелкового оружия: этот дот был надежно замаскирован и защищен кирпичными стенами дома.

Вот этот дот Бакай и избрал объектом своего поиска. Суточный распорядок, по которому вражеские наблюдатели [122] дежурили в этом доте, по донесениям разведчиков, Бакаю был известен до мелочей.

Для поиска был определен ночной час незадолго до смены дежурства, когда двое наблюдателей в доте уже утомились и «клюют» носом, а двое других еще спят.

Бакай тщательно разработал сигналы взаимодействия и сообщил их оборонявшимся на этом участке подразделениям. Кроме того, для непосредственной огневой поддержки поисковой группы недалеко от подстанции были установлены и замаскированы пулеметы: справа — станковый, слева — ручной.

Группа захвата во главе с Бакаем по-пластунски подползла к стенкам подстанции и приготовилась к броску. Забравшись на ее крышу, Бакай ко входу в дот швырнул противотанковую гранату. Вслед за ним бойцы также бросили гранаты. В проволочном заграждении и минном поле образовался проход. По нему разведчики и бросились в дот.

Короткая стычка с сонными оглушенными гитлеровцами...

Казалось, все в порядке. Пора уходить. Но вдруг застрочили вражеские пулеметы, захлопали рвущиеся мины ротных минометов. Фашисты, видимо, обнаружили разведчиков и огнем пытались отрезать их от нашего переднего края. Послышались крики и топот бегущих гитлеровцев. Но было уже поздно: семь гитлеровцев лежали убитые, часть убежала, связанного «языка» волоком тащили к Волге.

Понесли потери и наши. Отходя, группа уносила на плащ-палатке павшего в рукопашной схватке своего товарища, двух раненых вели под руки.

Перед рассветом ко мне постучался Бакай.

— «Язык» взят, — как-то сквозь зубы доложил он. Щека майора была залеплена пластырем.

— Что с вами? — спросил я.

— Наткнулся в темноте на гвоздь, — ответил он, отводя взгляд в сторону.

Начали допрашивать пленного.

Это был огромного роста пятидесятилетний рыжий верзила, солдат из 295-й дивизии, попавший на передовую из хозяйственного подразделения. Мы с Бакаем переглянулись: видно, Паулюс изрядно пообезлюдел, если начинает подчищать тылы. [123]

Пленный сказал, что их дивизия по-прежнему обороняется перед нами, а на Тракторный завод откомандирован один только саперный батальон, и то только на время, так как дивизия скоро собирается наступать.

И я, и Бакай облегченно вздохнули: еще бы, мы не посрамили своей чести и точно знали, что у противника перед нами по-прежнему никаких изменений.

— Когда решено наступать? — спрашиваем мы пленного уже спокойно, без лишнего нетерпения.

— С началом ледостава на Волге, — отвечал верзила.

Это не было для нас новостью, и мы исподволь готовились к тому, что Паулюс непременно будет рассчитывать на такой важный фактор, как длительное в этом бассейне замерзание Волги, когда естественно на какое-то время мы будем отрезаны от «Большой земли», от наших тылов.

Но было непонятно, почему неприятель предполагает, что мы, в свою очередь, не учитываем этого события и не готовимся к нему.

Мы спросили об этом пленного.

— Наше командование думает, что у вас не хватит плавучих средств, чтобы переправить достаточно груза на этот берег на время ледостава, — отвечал он.

И это сообщение нас удивило: неужели противник думает, что мы так не предусмотрительны и не приняли заблаговременно мер?

Кстати, в последнее время мы обратили внимание, с какой настойчивостью гитлеровцы охотились за нашими переправочными средствами.

Вражеские снайперы, артиллеристы и летчики открывали сильный огонь и атаковали даже обыкновенные рыбачьи лодки, не говоря уже о катерах, пароходах и баржах, появлявшихся на воде.

Противник собирался всеми способами нарушить переправу, мы же — сохранить ее. С тех пор, как мы появились здесь, не было дня, чтобы мы не думали о ней. Она связывала нас, дравшихся с врагом на узкой полосе сталинградской земли, с заволжским тылом, нас, отрезанных врагом и рекой от всей страны.

Тяжело было нам наладить и поддерживать бесперебойную работу переправы. Смерть на каждом шагу подкарауливала храбрецов, выполнявших эту ответственную задачу. [124]

Гитлеровцы по-прежнему занимали в городе господствующие высоты, просматривали почти весь правый берег и зеркало реки, простреливали значительную часть левого берега.

День и ночь над Волгой свистели вражеские пули, шелестели снаряды, визжали авиационные бомбы, от взрывов поднимались столбы воды.

Но переправа работала. Так как значительная часть катеров была выведена из строя, а те, что уцелели, были заняты главным образом переброской частей, прибывавших на пополнение армии, то дивизия уже в сентябре создала свою собственную «флотилию». Она состояла из сорока весельных и трех небольших моторных лодок и вынесла на себе основную тяжесть переправы.

В основном бойцы действовали ночью. С наступлением темноты левый, восточный, берег оживал. Из складов, замаскированных в пяти-шести километрах от реки, подвозили грузы. Их распределяли по лодкам, и отважные воины пускались в рейс.

Бывало идет такая лодка, полная боеприпасов, а вокруг — огненный ад. И надо грести! Стоит замешкаться, — и могучее течение отнесет лодку к той части берега, где находится неприятель.

Не помню, чтобы кто-нибудь из лодочников струсил. Но случалось, когда тот или иной боец, поработав на переправе, заявлял:

— Пошлите меня на самый трудный участок переднего края: я здесь больше не могу.

И мы удовлетворяли его просьбу. Мы понимали, что существует предел нервного напряжения. И что оставлять такого человека на переправе — значит обрекать его на гибель.

Майор Ф. Зернов, начальник отдела вещевого снабжения дивизии, отвечавший за доставку грузов, подсчитал, что за два месяца (с середины сентября) «лодочная флотилия» перевезла на правый берег около тысячи тонн боеприпасов и снаряжения. Но стоило это многих человеческих жизней. Волжская пучина навсегда погребла десятки отважных лодочников.

Бойцы и командиры, работавшие на переправе, занимали достойное место в рядах сталинградских героев.

Однако самые трудные дни для нас наступили в ноябре, когда на Волге появился плавучий лед. Переправа [125] почти прекратилась, так как лодки затирало льдом и относило к вражескому берегу. Но дня через четыре-пять отважные лодочники еще раз доказали, что они — подлинные герои. Они освоились со стихией и, невзирая на плывшие льды, снова стали переправляться через Волгу.

Следует подчеркнуть, что за все время обороны у нас не было сколько-нибудь серьезных перебоев со снабжением. И в этом, конечно, большая заслуга подполковника Юрия Андрийца, майора Федора Зернова, капитана Верховцева, ведавшего продовольственно-фуражным снабжением, и всех работников тыла дивизии.

* * *

Большую роль в этот период играли наши медработники, в частности, подполковник Виталий Иванович Медведев, начальник медсанслужбы дивизии, прибывший к нам вместо переведенного в другое соединение полковника Ивана Ивановича Охлобыстина. Он отвечал за своевременное оказание помощи раненым. А организовать такую помощь, особенно тяжелораненым, было нелегким делом.

Медсанбат дивизии находился вместе с нашими тыловыми учреждениями на восточном берегу. Он был расположен в хуторе Бурковском, в нескольких километрах от Волги. Такое относительно отдаленное расположение медсанбата от переднего края диктовалось необходимостью хотя бы минимально обеспечить раненых от угрозы вражеского обстрела и создать более или менее нормальную обстановку для работы врачей.

Командовал медсанбатом подполковник В. Пустовойтов, энергичный и толковый, воевавший вместе со всей своей семьей: женой-врачом и дочерью-сандружинницей, ставшей воином-медсестрой.

На правом берегу, в непосредственной близости от ведущих бой подразделений, было развернуто хирургическое отделение. Его оборудовали в просторном блиндаже. Постарались навести здесь элементарную чистоту, настелили пол, завесили стены белыми простынями. [126]

Здесь оказывалась первая помощь. А затем раненых отправляли за Волгу.

Нет нужды описывать, как тяжела была эта переправа. Но трудности на этом не кончались. Медсанбат, хоть и был расположен на восточном берегу, но находился в зоне почти не прекращавшихся налетов вражеской авиации. И частенько нашим медикам приходилось работать под грохотом разрывавшихся бомб. К сожалению, далеко не все налеты сходили благополучно. Во время одного из них бомба попала в дом, где вместе с ранеными было несколько медработников. Все они погибли. Среди них была и жена начальника медсанбата.

Но, конечно, наибольшей опасности подвергались медики, работавшие на западном берегу. Здесь геройски трудились врачи Шкуренко, Д. И. Петровский и другие. Они спасли жизнь сотням гвардейцев.

С особенным чувством уважения вспоминаю рядовых Медработников, тех, которые, ежеминутно рискуя жизнью, выносили с поля боя раненых бойцов. Во время горячих сентябрьских боев санинструктор долговского полка Иван Мухин выносил по тридцать раненых в день, а медсестра Вера Титовская спасла жизнь почти сорока бойцам и командирам. По тридцать человек в день перевязывала и отправляла к переправе девятнадцатилетняя медсестра, сталинградка Нина Сапрыкина, в «доме Павлова» заботливо ухаживала за ранеными медсестра Мария Ульянова. Да разве перечислишь все имена этих скромных, но незаменимых тружеников, которым тысячи советских людей обязаны спасением своих отцов, братьев, сыновей!

Героизм наши воины обычно проявляют на поле боя. Но мне рассказывали медсанбатовцы, как вели себя раненые бойцы в тылу.

Как правило, раненых приходилось уговаривать остаться в медсанбате, некоторые удирали обратно в часть. Однажды И. И. Охлобыстин сказал: «У маня сложилось одно впечатление: у каждого раненого бойца — великое чувство нравственного удовлетворения, что он был в бою. Раненые стремятся как можно скорее вернуться в свою часть». А ведь некоторые из них боролись со смертью. И смерть отступала. Ее побеждало великое чувство патриотизма и долга солдата. [127]

...Через несколько дней резко похолодало, появились забереговины — серое «сало», а через пару-другую дней пошла шуршащая шуга — предвестница осеннего ледостава.

Надо было спешить с вывозом из дивизионного обменного пункта зимнего обмундирования, боеприпасов, медикаментов, продуктов. Кто знает, сколько будет замерзать Волга, когда будет ледяной путь?

Да и что, кроме новых тревог, принесет нам замерзшая река? Ведь соседи на левом фланге дивизии — гитлеровцы, и вряд ли они не воспользуются возможностью по льду зайти к нам в тыл. Пока же нас хранила волжская вода!

* * *

С середины ноября снег стал припорашивать землю. Однажды утром защемило глаза от ослепительной белизны. На первом снегу особенно тягостно выглядели развалины зданий, полуразрушенные корпуса заводов с обвалившимися трубами. И студеные воды Волги показались черными, жуткими.

Наступила пора закрывать переправу. В последний рейс от левого берега должна была отправиться огромная баржа с грузом и пополнением дивизии — около пятисот бойцов-сибиряков.

Переправа баржи была поручена подполковнику-саперу Г. А. Гулько. С ним в рейс пошли несколько саперов и ординарец командира саперного батальона Петр Воронько.

Опытные лодочники-саперы искусно провели свои маленькие шлюпки, которые благополучно причалили к левому берегу.

Огромная баржа, стоявшая у берега, была тщательно замаскирована. К ней беспрерывным потоком тянулись машины с потушенными фарами и подводы.

Противник изредка швырял снарядами по левому берегу.

Они стали ложится все ближе и ближе к переправе. Недалеко от нее взметнулся столб огня: один снаряд угодил в машину с боеприпасами. Они начали рваться. Гитлеровцы, считая, видимо, что нащупали склад с боеприпасами, усилили огонь. [128]

А тем временем погрузка боеприпасов закончилась, велась посадка пополнения — воинов-сибиряков. Саперы проверяли крепления, укладку груза.

Когда все было готово к отплытию, за штурвал катера встал Соркин.

— Полный вперед! — скомандовал он.

Бронекатер рванул, но баржа — ни с места. Попробовал еще раз и еще — то же самое. Перегруженное судно прочно село на песчаное дно и, казалось, не хотело расставаться с мирным берегом Волги. Тогда бойцы стали прыгать в ледяную воду. Сотни рук протянулись к барже, к ее шершавым бокам. Послышались команды, рывок, другой — и баржа медленно начала сползать с мели. Всплыв и качнувшись, она покорно пошла за буксиром, оставляя за собой черный след в густом сером «сале».

Надрывно, с перегрузкой гудит двигатель катера. Соркин отыскивает полыньи, стараясь обойти заторы и большие льдины.

Вот катер с разгону выскочил на одну из льдин, но сползти с нее не смог — не хватило сил. И течение, подхватив весь караван, понесло его вниз по Волге.

И опять сотни сильных рук пришли на помощь катеру. Схватившись за буксирный трос, бойцы стащили катер со льдины.

Медленно тянется время, еще медленнее идет баржа с грузом. И вдруг мощные взрывы потрясают ноябрьскую ночь. Артиллерийский обстрел... Лед вокруг затрещал, вода забурлила, ледяные брызги и осколки обрушились на людей. Задубела одежда.

Тяжелые минуты пережигали люди. Секунды казались вечностью. А снаряды ложились все ближе и ближе. Вот рядом с кормой раздался оглушительный взрыв и огромный султан воды, перемешанной с кусками льда, накрыл баржу. Взрывная волна слизнула за борт сапера Петра Воронько.

Старшина Гринь, первым заметивший, как упал Воронько, на ходу сбросил шинель, чтобы помочь утопавшему товарищу. «Стой!» — останавливают его. Бросаться в воду было бессмысленно: льдина могла накрыть их обоих.

А вокруг по-прежнему взрывы, взрывы, взрывы!.. Но люди уже не обращали на них внимания. Быстро достали [129] багры, зацепили ими разбухшую шинель сапера. И в этот момент льдина, накренившись, прижала Воронько к борту. «Ноги!» — не своим голосом кричал он. Но опасность уже позади: сапера тянули вверх. Он босой: сапоги остались в Волге. И только Воронько зашлепал по палубе, как сильный взрыв мины встряхнул корму баржи. Вспыхнул пожар. Горели медикаменты. Рядом с ними находились боеприпасы. Момент был поистине критический: в любую минуту все могло взлететь на воздух.

Пламя, подгоняемое ветром, быстро распространялось по палубе, все ближе и ближе подкрадываясь к смертоносному грузу. Еще минута — и всем конец!

Но гитлеровцы рано злорадствовали, считая наших воинов уже мертвецами. Никто из команды не дрогнул. -Без паники все вступили в единоборство с огнем. Задыхаясь от едкого дыма, обжигая руки, лица, сбивая пламя шинелями, они швыряли в воду охваченные огнем ящики.

Сколько времени длилась эта борьба — никто сказать не мог. Но вот пламя сбито, дым прекратился. Что это? Враг решил пощадить нас? Не может быть! Он хорошо пристрелялся и, наверно, догадывался, что могло быть в барже.

Однако все скоро прояснилось. Над передним краем обороны противника появились наши ночные бомбардировщики По-2. Сбрасываемые ими бомбы кромсали траншеи, окопы, укрытия врага. Фашистам было не до баржи.

...С большим трудом пострадавший «ковчег» добрался до Сталинграда. Бойцы вышли из «нор» крутого берега Волги. И уже не приглушенное ликование, а мощное солдатское «ура!» разорвало ночную тишину. Стоя по пояс в ледяной воде, бойцы начали быстро разгружать баржу. Никто не подгонял их, никто не командовал. Пока По-2 «занимались» противником, баржа была разгружена.

Старший лейтенант Соркин, капитан бронекатера, приказал отцепить буксир, забрал на борт тяжелораненых, сделал в судовом журнале отметку: «16 ноября 1942 года в 4.00 доставил груженую баржу имени НКВД с боеприпасами, пятьсот человек пополнения», и взял курс на левый берег Волги.

— У многих из нас, плывших в ту ночь на барже, — [130] вспоминает Гулько, — виски будто снегом припорошило. А ведь это была только одна ночь из ста сорока дней и ночей, проведенных в Сталинграде...

Так закончился этот последний рейс через Волгу глубокой осенью 1942 года. Это был подвиг, отмеченный Михаилом Ефимовичем Соркиным в судовом журнале двумя скупыми словами: «доставил баржу».

К утру гитлеровцы дважды бросались в атаку, но безуспешно. Город лежал в развалинах, но-не сдавался. Натиск противника начал заметно ослабевать.

Если фашисты тогда на весь мир кричали, что захват твердыни на Волге задерживается из-за того, что русские имеют в городе мощные и сверхмощные укрепления, то на деле ничего подобного не было. Город имел лишь одну прочную оборонительную защиту, название которой — стойкость советских людей.

А утром 17 ноября великая русская река стала. Сиротливо смотрела на крутой берег Волги одинокая баржа, крепко скованная во льдах.