Об этом доме сначала узнала наша армия, потом вся страна и, наконец, весь мир. На его защитников равнялась, как в строю, вся дивизия, о нем слагались песни и легенды.

Как это ни странно, но это четырехэтажное жилое здание, выстроенное не из какого-либо несокрушимого материала, а из обыкновенной глины, дерева и кирпича, оказавшееся вообще малоустойчивым, вполне заслуживало того, что о нем писали или рассказывали.

Да, это был «дом-крепость», его обороняли бойцы, каждый из которых стоил целого отделения, а то и взвода противника, и слава о них не померкнет в веках.

А между тем все начиналось буднично и просто, как иногда бывает на войне, когда в истоке какого-либо громкого подвига лежит малоприметное событие.

Как-то в конце сентября ночью, всматриваясь в передний край, я обратил внимание на одинокий дом, темный силуэт которого выделялся посредине площади 9 Января.

«Дом на нейтральной полосе?» — подумал я.

Тогда я спросил об этом доме у Елина, тот — у командира третьего батальона капитана А. Е. Жукова, а последний, в свою очередь, — у командира роты старшего лейтенанта И. И. Наумова.

Может, покажется удивительным, но так пришлось, что наши наблюдательные пункты разместились «не вглубь, а ввысь» обороны, в одном здании, на мельнице, но на различных «уровнях» — этажах, соответственно нашему служебно-иерархическому положению. Мой наблюдательный пункт был устроен на третьем этаже.

Через несколько минут мне передали ответ Наумова снизу, из подвала, что нами этот дом не занят, но оттуда иногда стреляют и что если ему, Наумову, разрешат, то он пошлет людей обследовать этот дом; лично сам он послать разведку не решается, так как людей у него маловато. Я, конечно, не возражал.

* * *

Широкоплечий, полнеющий сорокалетний старший лейтенант Наумов, перебрав в памяти оставшихся в живых [85] младших командиров, вызвал к себе сержанта Я. Ф. Павлова: он сметлив, инициативен, умеет действовать самостоятельно.

Павлов был невысок, худощав, в пропыленной и выгоревшей гимнастерке.

Выслушав командира роты, сержант сказал:

— Понял. Разрешите выполнять?

Немногословный Наумов кивнул головой.

С собой Павлов взял лишь троих бойцов, больше не было, да оно и лучше: чем меньше людей, тем они подвижнее, особенно ночью.

Первым был ефрейтор В. С. Глущенко. Хотя уже не молодой, грузноват, но на удивление всем ловок и сноровист. За его плечами были две войны — первая мировая и гражданская. Исполнительный, всегда серьезный, он старательно выполнял любое поручение. Павлов только взглянул на его рыжеватые усы, как тот поднялся и стал поправлять под ремнем гимнастерку.

— Готовься, Василий Сергеевич, — сказал сержант.

У двух других — Н. Я. Черноголова и А. Александрова — может быть, и не велика была жизненная и боевая биография, но находчивости и солдатской смекалки у них хватало.

Павлов, как и положено, назвал бойцов по фамилии и коротко приказал:

— Собирайтесь, со мной пойдете!

Солдатские сборы недолги: бойцы проверили, все ли диски набиты патронами, рассовали по карманам запасные гранаты-»феньки», пощупали, на месте ли кисеты с табаком.

Когда все трое были готовы, Павлов коротко объяснил им задачу, скомандовал: «На ремень!» — и направился к выходу.

Путь от мельницы до одинокого дома на площади, пролегавший через двор, развалины склада и Пензенскую улицу, несмотря на лунную ночь, переползли благополучно. Правда, иногда к землице-матушке приходилось прижиматься вплотную, «всеми суставами»: над головой то и дело посвистывали пули.

Вот и первый подъезд дома. Но что ждет их там, в этом мрачном, будто вымершем здании? Не брызнет ли в лицо из какого-нибудь темного угла струя огня и свинца? [86]

Павлов оставил Глущенко и Александрова в подъезде, а сам с Черноголовым обследовал одну квартиру, потом другую, третью... Никого. Комнаты с разбросанной домашней утварью пусты. Под сапогами хрустят осколки битого стекла и посуды. В углах слышны какие-то подозрительные шорохи. То ли в бесстекольные рамы проскакивает с Волги сквознячок и шуршит в занавесках, в оборванных обоях, то ли притаился враг?

Нет ли кого-либо в подвале?

Ступеньки ведут вниз. Вдруг показалась узкая-узкая светящаяся щель от неплотно прикрытой двери. Может, сразу распахнуть ногой и бросить гранату? Но что это? Слышится детский плач, приглушенный женский говор.

Павлов заглянул в щель: на столе еле мерцающая лампадка, а вокруг нее — женщины и дети.

Павлов толкнул дверь и вошел. Черноголов сзади замер с автоматом наизготовку: мало ли что может случится.

— Здравствуйте, граждане!

Женщины встрепенулись, встали. Бледные, испуганные, не рассмотрев вошедших, тут же радостно воскликнули:

— Слава богу, свои! А мы думали опять пришли ироды окаянные.

Из дальнего угла послышался обрадованный знакомый бас:

— Сержант Павлов? Как ты сюда попал?

На свет шагнул санинструктор Калинин из их роты.

— Я в разведке, а вот как ты очутился здесь? — вопросительно взглянул Павлов на санинструктора.

— Я не один. Со мной двое раненых, — ответил тот. — Сначала я одного притащил сюда и, пока ходил за другим, в дом ворвались гитлеровцы. Но нас в темноте за своих приняли... Раз заглянули сюда, но спасибо вот им, — он указал на женщин, — они укрыли нас. Вот и отсиживаемся. Один я давно бы вернулся, но как раненых бросишь.

— А где фрицы? — спросил сержант.

— Похоже, что в соседней секции. За стеной нет-нет да постреливают.

— Оставайся пока тут, — вполголоса сказал Павлов Калинину и вышел из подвала.

Трудно было сказать, почему вместо восточной торцовой секции немцы заняли вторую, серединную: если [87] они и могли стрелять отсюда, то скорее всего по своим, так как дом клином вдавался в их оборону.

— Они того, что ли? — проговорил Павлов, покрутив у виска указательным пальцем.

— А может, их нет в доме? — предположил Черноголов.

— Не думаю, — возразил ему Глущенко. — Дом выгодный.

Бывалый воин был прав: дом с тактической точки зрения был очень удачно расположен: занятый гитлеровцами, выравнивал их линию обороны, если бы был отбит нами, то вклинивался бы в глубину обороны противника. Казалось странным, что фашисты сразу этого не оценили.

— Пошли, осмотрим вторую секцию, — распорядился Павлов.

На улице во всю светила луна, и бойцы по одному перебежали ко второму подъезду. Как и в первый раз, Павлов оставил Глущенко и Александрова охранять вход в подъезд, а сам с Черноголовым направился к правой квартире, примыкавшей к первой секции первого этажа.

Дверь открылась бесшумно. Войдя в темную переднюю, Павлов и Черноголов уловили за стенками приглушенные голоса. Затаив дыхание, прислушались. Да, это была чужая отрывистая речь. Затем раздался беспечный хохот.

Павлов пошарил руками дверь: она открывалась из передней во внутрь квартиры. Это хорошо.

«Вот и пришла та самая минута, ради которой, может быть, ты и жил на свете, — подумал сержант. — Выбирай: можно вернуться в роту и доложить Наумову, что в доме гитлеровцы и что ты не рискнул с тремя бойцами атаковать их — и никто тебя не осудит, так как задача была бы все равно выполнена. Но можно поступить и по-другому...»

Именно так и поступил Павлов.

— Готов? — прошептал он Черноголову.

— Да.

— Действуем. Сначала я бросаю две гранаты и даю очередь из автомата. Затем — ты, тоже из автомата, только меня впотьмах не зацепи. Понял?

— Понял.

— А сейчас прижмись к стенке, начинаю! [88]

Сильным ударом ноги Павлов настежь распахнул дверь и одну за другой швырнул в комнату две гранаты... Мгновенные вспышки огня, взрывы, стоны. Ворвавшись в комнату, он длинной очередью прострелял ее, от угла до угла. Вслед за ним короткими очередями начал бить из автомата Черноголов...

Когда все стихло, они увидели через окно залитую лунным светом площадь. На фоне этого света тускло поблескивал пулемет, установленный на сошках, на столе, у окна, по сторонам свисали патронные ленты. Пол был завален бумагами, книгами, осколками битой посуды, гильзами. Посреди комнаты распластался крупный фашист. Два других лежали у стола.

Павлов и Черноголов бросились к окну. По площади в сторону Кутаисской улицы бежали темные фигуры. Очередь, вторая... Еще двое упали, остальные скрылись в развалинах дома на той стороне площади.

— Эх, не туда окно выходит, — сокрушался Павлов. — Этих бы добили Глущенко и Александров.

— Как мы их здесь не постреляли? — удивлялся Черноголов.

— Видно, в той комнате были, — сказал Павлов. Они вошли в другую комнату, как будто в спальню.

У стены отсвечивала никелем широкая кровать, а напротив нее — разбитое зеркало шифоньера. Рама окна была выбита наружу, на подоконнике алели свежие капли крови.

— Кого-то все-таки и здесь зацепили! — воскликнул Черноголов. — То-то один все приседал, когда драпал.

Павлов и Черноголов вышли на лестничную клетку.

— Что ж нас на подмогу не позвали? — с завистью в голосе проговорил Глущенко.

— Сами управились, — ответил Павлов. — А ты, дядя Вася, не горюй, может, еще с кем в доме встретимся.

Проверив квартиру за квартирой, этаж за этажом, они ничего больше подозрительного не обнаружили в доме. Только в подвале третьего подъезда укрылись обеспокоенные ночной стрельбой некоторые его жильцы.

— Неужели вы нас опять одних оставите? — с тревогой в голосе обратилась к бойцам пожилая женщина.

Павлов молча посмотрел на людей. Их было человек тридцать: старики, женщины, подростки, дети. В углу с деревянного топчана на него взглянула миловидная женщина [89] с бледным, истомленным лицом. Прикрыв какой-то тряпицей расстегнутую блузку, она кормила ребенка.

Ну, как уйдешь отсюда? Долго ли какому-нибудь пьяному или одичалому от крови фашистскому головорезу ради забавы швырнуть сюда гранату?

Позже Павлов рассказывал, что именно тогда, находясь в этом подвале, он по-настоящему понял, что он не просто боец Красной Армии, а воин-освободитель и что он вместе с бойцами не только изгнал гитлеровцев из дома — частицы советской территории, но и избавил от фашистского рабства десятки советских людей. Пусть в огромных масштабах войны этот подвиг — только капля в море, но ведь и солдат-то всего ничего — только четверо. А не из таких ли вот отдельных небольших подвигов закладывается фундамент всеобщей, всенародной победы?

Решение, что делать дальше, оставаться в этом доме или нет, у Павлова еще не созрело, пока еще ничего определенного он не мог ответить этим людям, смотревшим на них с надеждой.

Чтобы заполнить чем-то тягостную паузу, Павлов спросил, обращаясь к старику:

— Кроме четырех секций и подвалов, что еще есть у вас в доме?

— А в котельной были?

— Нет.

— Загляните туда, на всякий случай.

Вторую и третью секции разделяла котельная.

Когда Павлов распахнул дверь в кромешную тьму, пахнущую железом и подвальной сыростью, ему показалось, что в котельной кто-то есть.

— Эй, кто здесь? — крикнул он в гулкую пустоту, отжимая на рукоятке затвора предохранитель. — Отзовись, не то стрелять буду!

— Не надо, сынок, — послышался из темноты встревоженный хрипловатый старушечий голос. — Это мы тут, бабка с внучкой.

— Обождите здесь, у порога, — сказал Павлов бойцам, а сам, осторожно ощупывая ногой каменные ступеньки, стал спускаться куда-то вниз.

Когда лестница кончилась, он достал из кармана зажигалку, но кремень, видимо, источился и искры он не высек. [90]

— Бабушка, я боюсь... — послышался рядом, почти с полу, плачущий детский голос.

— Не бойся, милая моя, это наш солдатик, русский, он не тронет! — успокаивала внучку старушка.

— Бабушка, боюсь, бабушка, боюсь... — словно в забытьи, продолжала твердить девочка.

— Напугана она, сынок, — поясняла в темноте старушка, — один фриц проклятый из ружья этого, нового, что, как горохом сыплет, сюда стрелял. Да бог нас помиловал.

Павлову стало не по себе.

— А осветиться-то нечем у вас? — спросил он.

— Оставались две спички и огарок свечи, да куда-то запропали, сейчас поищу, — ответила старушка.

Судя по шороху, она пыталась приподняться, но девочка снова закричала:

— Бабушка, миленькая, не уходи! Бабушка, не уходи!..

Темнота, пережитые опасности, присутствие «человека с ружьем», видимо, болезненно подействовали на ребенка. Павлов понял, что девочку немедленно надо успокоить.

— Глупышка, ты не бойся меня, я — свой, советский, — говорил он, опускаясь на корточки и протягивая в темноту руку, чтобы погладить ребенка по голове.

— Да, да, это хороший дядя, красноармеец, такой, как твой папа, — поддакивала старушка.

Павлов нащупал сначала морщинистую кисть, а под ней тонкую детскую ручонку.

— Вот потрогай, — сказал он, поднося руку девочки к своей голове, — у меня звездочка, я не фашист, а красноармеец.

Он почувствовал, как ребячьи пальчики перебирали переднюю часть его пилотки и, нащупав звездочку, замерли на ней.

— Ну, как?

— Верно, звездочка! — в голосе девочки послышались и радость, и еще не прошедший испуг.

Павлов похлопал по карманам и достал завернутый в тряпицу кусок сахару, полученный еще утром от старшины.

— Вот тебе гостинец, — проговорил он, с трудом поймав в темноте руку девочки. — Рад бы дать еще, да нету больше. [91]

Потом он поднялся и ощупью стал пробираться наверх, к своим бойцам.

— Слышали?

— Так точно, товарищ сержант! — ответил за всех Глущенко. — Я считаю, что нам нельзя отсюда уходить...

— А я, дядя Вася, и не собираюсь. Будем здесь держать оборону.

И чтобы утвердиться в своем решении, Павлов обратился к Александрову и Черноголову:

— Согласны, что ли, ребята?

Те ответили:

— Да, назад не пойдем. Будем обороняться.

* * *

А с обороной надо было спешить. Удравшие из дома гитлеровцы, конечно, рассказали своему начальству, что случилось. И, видимо, за то, что они отдали дом, кому-то из них попало. Поэтому с минуты на минуту следовало ждать атаки.

Павлов расставил своих бойцов по окнам, наметил каждому сектор наблюдения и обстрела и вызвал Калинина. При лунном свете он нацарапал карандашом на клочке бумаги: «Дом занят. Жду дальнейших указаний», и отдал записку Калинину.

— Отнеси в батальон... О раненых попроси женщин позаботиться.

Едва за Калининым захлопнулась дверь, как раздался тревожный возглас Александрова:

— Идут!

Павлов осторожно выглянул в окно, по площади к дому пробирались фашисты. Их было десятка полтора. Он подозвал Черноголова и, когда тот занял место рядом с Павловым, приказал:

— Приготовиться!

Затем, поудобнее устроив автомат на подоконнике, добавил:

— Огонь только по команде!

Посреди площади фашисты на минуту остановились, потом, выровнявшись в цепь, бегом бросились к дому.

— Огонь! — скомандовал Павлов.

Раздались автоматные очереди. Словно наткнувшись на какую-то невидимую преграду, упал сначала один гитлеровец, потом другой, третий... Послышался короткий [92] выкрик на чужом языке, и цепь залегла. Но она оказалась настолько близко к дому, что при лунном свете был отчетливо виден каждый вражеский солдат.

— Одиночными, беречь патроны! — приказал Павлов. Сержант знал, как иногда в горячке боя нерасчетливо расходуют боеприпасы.

После первых же одиночных выстрелов гитлеровцы поняли, что лежать — это значит быть расстрелянными. И они еще раз бросились было в атаку, но тут же отхлынули назад.

— Не пройдете, гады! — крикнул им вслед Павлов, посылая очередь за очередью. — Здесь стоят гвардейцы!

Внимательно осмотрев освещенную луной площадь, на которой темнели силуэты нескольких убитых фашистов, Павлов опустился в заскрипевшее плетеное кресло и объявил:

— Перекур!

Рано утром, когда лунный свет смешивался с розоватым светом зари, гвардейцы отбили еще одну атаку врага. Гитлеровцы вновь откатились назад, оставив на площади до десятка трупов.

— Видно, у фашистов народу тоже немного, раз на такой дом и так мало людей посылают, — заключил Глущенко.

— Подожди, они еще подкинут, — сказал Черноголов.

— Давайте-ка, товарищи, оборудуемся, — предложил Павлов. — Война есть война, этак и убить могут.

Наблюдая поочередно за площадью, бойцы превратили несколько подвальных окон в амбразуры, заложив их наполовину кирпичом, книгами, отопительными батареями и всяким металлоломом.

Восточная торцовая часть дома, выходившая в сторону нашей обороны, все время подвергалась обстрелу с флангов. Иногда вблизи стены рвались мины.

— Наверное, Калинина не пускают, — высказал предположение Павлов.

Он был прав. Как только рассвело, в капитальной стене, отделявшей их от первой секции, послышались глухие удары, начала трескаться штукатурка. Через полчаса в пробитую дыру показалось потное лицо Калинина.

— Не мог пробраться к нашим, товарищ сержант, — проговорил он тяжело дыша. — Ни бегом, ни ползком. Даже до вашего подъезда не пробежать: снайпер бьет. [93]

— Ничего, стемнеет — доберешься, а пока, до вечера, оставайся здесь, — распорядился Павлов.

Павлов забрался на чердак и через пролом в крыше просигналил на наблюдательные пункты Наумова и Жукова, что дом ими занят. Однако между нашей и вражеской линиями обороны разыгралась такая сильная перестрелка, что его сигналы не были замечены своими. Ничего не оставалось делать, как надеяться только на себя.

С чердака хорошо просматривались окопы и ходы сообщения противника. Выбрав удобную позицию, Павлов стал охотиться за фашистами. Нескольких зазевавшихся гитлеровцев он уничтожил, остальные стали осмотрительнее.

«Я научу вас, гадов, ползать на карачках! — произнес он про себя. — Мне бы сейчас снайперскую винтовку или ручной пулемет, я бы тогда показал вам, кто мы здесь такие!»

Когда наступил день, появились вражеские самолеты. Они, казалось, намеревались бомбить дом. Но, самолеты покружившись, улетали, боясь, видимо, зацепить своих. Зато после них дом подвергся ожесточенному артиллерийскому и минометному обстрелу. Потом долго не умолкал ружейно-пулеметный огонь. Пахло гарью, тошнотворной вонью взрывчатки, со стен и потолков сыпалась штукатурка, известковая пыль ела глаза.

После обстрела бойцы расширили пролом в стене, в который пролез Калинин, проделали новые проломы в двух внутренних капитальных стенах. Теперь можно было, не выходя на улицу, перемещаться по всему дому.

Как только начало темнеть, Павлов вновь отправил Калинина в штаб батальона, хотя в наружные стены непрерывно постукивали пули. Сержанта больше всего волновало, что дом — такую удобную позицию на подступах к Волге могут захватить гитлеровцы.

* * *

Уже часа три прошло, как ушел Калинин, но трудно было судить — добрался ли? На Пензенской улице, что отделяла дом от мельничного склада, то и дело рвались мины, мерцал трепетный свет от вражеских ракет, тянулись трассы автоматных и пулеметных очередей.

— Не подкосило ли нашего санитара по дороге, — набивая освободившийся диск, высказал общее опасение Глущенко. [94]

Павлов, прислушиваясь к свисту пуль за окном, промолчал. Возможно, что Калинин и не добрался. Но и посылать больше некого: двое дежурят по обеим сторонам дома, двое работают — расширяют проломы, устраивают бойницы и амбразуры для стрельбы и наблюдения.

Огнем они отрезаны от своих, и теперь надежда только на себя, на свой «гарнизон». И сколько бы ни полезло сейчас на этот дом фашистов — все они будут «их». Хорошо, если поддержат огнем с мельницы или из прилегающих к ней окопов, но теперь и немец стал хитер, в атаку на «гарнизон» он идет тогда, когда обрушивает на наш передний край минометный и артиллерийский огонь, парализуя тем самым действия наших стрелковых подразделений. Наши же артиллерия и минометы не могут им помочь: без связи они «слепы».

Остается только отбиваться, сколько бы фашистов ни полезло. И они будут отбиваться. До последнего патрона, до последней гранаты. А много ли их? Надо проверить да и с людьми поговорить.

В соседнем отсеке подвала Александров всматривался в чуть светлевшее, наполовину заложенное кирпичами окно.

— Что видно? — спросил его Павлов.

— Ничего подозрительного, товарищ сержант, постреливают по окнам...

И словно в подтверждение его слов, в стену стукнуло, как тяжелым молотом.

— Берегись! — предупредил бойца Павлов.

— Я особенно не высовываюсь, товарищ сержант, — проговорил Александров. — И не потому, что боюсь — и это, конечно, есть, но больше потому, что нам нельзя рисковать напрасно.

— Верно говоришь: нас здесь только четверо, мы тут живые нужны, а от мертвых... толку мало, — развил его мысль Павлов. — Как с патронами?

Александров похлопал по своим подсумкам с дисками:

— Пока не жалуюсь. Да в вещмешке еще есть. У кореша, как идти сюда, попросил. Но берегу. Сейчас одиночными стреляю и только по цели. А когда фрицы идут в атаку, тоже зря не палю. Ближе к себе подпускаю, чтоб наверняка... Вообще-то не люблю я долго сидеть в обороне. [95] Жди, когда полезут. То ли дело в наступлении или разведке...

Видимо, боец разговорился потому, что надоело ему часами молчать.

Павлов в полумраке скорее угадывал, чем различал густые, почти сросшиеся брови, юношескую припухлость щек и прямой открытый взгляд Александрова.

— Послушай, друг! Ты вот сказал, что побаиваешься, но не очень. А что, если тебе одному придется остаться... Страшно не будет?

— Не знаю, товарищ сержант, не думал об этом, — медленно ответил Александров. — Наверное, будет страшно, потому что один. Но драться буду. Только, пожалуй, еще злее. За всех, кто есть в доме. Здесь ведь каждый из нас за десятерых сражается.

«Да, такой не подведет, — подумал Павлов, пробираясь в темноте к Черноголову. — Надежный парень!»

Черноголов дежурил у окна, выходившего на Солнечную улицу. Он курил, держа самокрутку в кулаке.

— Все прислушиваюсь, не идет ли нам подмога, — проговорил он, полуобернувшись на шаги Павлова. — Ничего в волнах не видно...

— Ждешь, значит? — произнес, подходя, сержант.

— А ты не ждешь? — глубоко затянулся табачным дымом боец. — Дом-то велик, а нас раз-два и обчелся. Хорошо, если одна пехота полезет, а если еще и танки?..

— Что ж, отойдем тогда, что ли? — не поняв, что имеет в виду Черноголов, с трудом скрыл мелькнувшую было тревожную мысль Павлов.

— Еще чего! Будем драться до конца. Но удержим ли дом? Неужели и без Калинина догадаться не могут подослать подкрепление? — и Черноголов снова взахлеб затянулся цигаркой.

— Может, с людьми туговато, — высказал предположение сержант. — Во всем батальоне людей и на роту не наберется. А участок-то для обороны прежний остался.

— Это верно, — согласился Черноголов. — Выходит, рассчитывать надо только на себя?

— Выходит так.

— А это, пожалуй, и лучше, — заплевывая самокрутку и бросая ее в угол, заключил Черноголов.

— Что не придут? — удивился Павлов.

— Да нет, что не будем на них рассчитывать. Маятно [96] как-то, когда кого-либо ждешь. Ждать да догонять... сам знаешь.

«С таким тоже воевать можно», — подумал Павлов и сказал:

— Правильно говоришь. Будем стоять насмерть!

— Сержант! — раздался в темноте голос Александрова. — Подойди сюда.

— Поглядывай, Черноголов, — торопливо наставил бойца Павлов. — Полезут — дай знать.

Луна еще не взошла, но в отсветах городского пожарища было заметно, как в развалинах, отделявших Кутаисскую улицу от площади 9 Января, двигались тени.

— Собираются... Глущенко! — позвал Павлов.

Без крика, без выстрела гитлеровцы бегом бросились от развалин через площадь к дому. Их расчет был прост; ночь глухая, авось усталых защитников дома застанут врасплох. Но фашисты просчитались.

— Стрелять только по команде! — крикнул Павлов. Разведчики прильнули к автоматам.

* * *

Артиллерийский, минометный и пулеметный обстрел не захватил ни на минуту. Пули всех калибров, осколки снарядов и мин свистели и визжали за окном, стучали по железу крыши, залетали в окна, врезывались в полы потолки и стены. Сыпалась штукатурка, разлетались вдребезги зеркала, стеклянная и фарфоровая посуда.

И это не от того, что стреляли по дому. Просто он стоял почти на нашей передовой и, когда противник вел по ней огонь, то временами доставалось и зданию.

Доставалось дому и от предназначенного на его долю огня. Тогда стены сотрясались от мощных ударов снарядов, тяжелых фугасных мин и авиабомб. Однажды от бомбардировки между четвертой и третьей секциями, от чердака до фундамента, словно черная молния, пробежала зигзагообразная трещина. Четвертая секция могла рухнуть и заживо замуровать около трех десятков подвальных жильцов. Их срочно расселили по подвалам других секций. Вот когда пригодились проломы в стенах! Подъездами воспользоваться было нельзя, по ним стреляли снайперы.

В момент, когда обстрел дома прекращался, пьяные фашисты с выкриками: «Хох!», «Рус, буль-буль Вольга» [97] кидались к дому. Но внезапно, словно споткнувшись, падали на землю или, словно переломившись в пояснице, опрокидывались навзничь. Гвардейцы-разведчики косили их ряды. Те же фашисты, что оставались в живых, поворачивали назад, уползали.

Видно, их командир, доложивший своему начальству о сдаче его солдатами дома, получил нагоняй. Пытаясь восстановить положение и свою репутацию, он гнал в атаки отделение за отделением, взвод за взводом. И каждый раз атаки захлебывались.

А наши бойцы во главе с сержантом Павловым после каждой отбитой атаки скрупулезно пересчитывали патроны, поочередно чистили оружие, выломанным из стен кирпичом и снятыми батареями парового отопления укрепляли свои огневые позиции, посменно отдыхали у бойниц, чтобы по первому же сигналу встретить врага метким автоматным огнем.

Так прошла вторая тягостная ночь, второй день. Снова наступили сумерки. Тревога закрадывалась в сердце разведчиков: боеприпасы-то на исходе. А враги по вспышкам выстрелов, наверное, догадались, сколько бойцов в доме, хотя они и часто меняют свои места, и теперь жди еще какую-нибудь пакость, на то они и фашисты.

* * *

Между тем, о группе разведчиков наши командиры очень волновались.

Командир полка Елин спрашивал у командира батальона капитана Жукова:

— Сколько человек ты послал туда?

— Четверых.

— Мало! Разве они могут такой дом удержать? Ведь у них одни автоматы.

— Больше не мог, товарищ полковник, — отвечал Жуков. — Сами знаете, во взводах осталось по нескольку человек, а оборона...

— Знаю, — перебил Елин. — Связаться с ними пробовал?

— Дважды посылал по паре бойцов. Не дошли! Решил зря не терять людей.

— А живы они?

— Наумов докладывает, что огонь ведут все четверо. Под вечер я сам лично видел, как они атаку отбили. [98]

— Сегодня подкину тебе немного людей, а ты готовь сейчас штурмовую группу им в помощь.

В эту минуту в подвал штаба батальона вошел боец. Без пилотки, в грязи. Его надорванная пола шинели волочилась по земле. Доложил:

— Я из «дома Павлова»... Санинструктор Калинин.

Так и получилось, что ни Елин, ни Жуков, никто из присутствовавших здесь не обратили внимания, что это четырехэтажное здание, называемое до этого Домом специалистов, о котором шла речь, сейчас в устах Калинина обрело новое имя.

Елин прочитал записку сержанта Павлова, приказал накормить Калинина и еще раз напомнил о штурмовой группе.

— Этим «домом Павлова» мы вобьем противнику хороший клин, — уходя, сказал Жукову командир полка.

Но штурмовую группу послать в ту ночь не удалось: со стороны соседнего дома, превращенного гитлеровцами в сильно укрепленный опорный пункт, они предприняли несколько атак на батальон Жукова с целью пробиться к Волге и расчленить дивизию. Тут уж стало не до «дома Павлова».

* * *

— Сержант, не наши ли ползут, — вдруг обрадованно крикнул Черноголов. — Вон там, левее тех развалин, — указывал он подошедшему Павлову.

Со стороны наших окопов действительно что-то двигалось. А вдруг это возвращается немецкая разведка? Ведь ничего не понять в темноте, да еще в такой кутерьме, кто и откуда может появиться.

— Подожди, подпустим поближе, — шепнул Павлов и, взяв автомат наизготовку, встал рядом с ним.

И когда до ползущих оставалось не больше, чем на бросок гранаты, сержант, как когда-то в карауле, окликнул:

— Стой! Один ко мне, остальные — на месте!

— Не стреляй, Павлов! — послышался знакомый голос недавно прибывшего лейтенанта И. Ф. Афанасьева. — Свои идут...

Павлов и Черноголов распахнули двери подъезда и, с трудом сдерживая радость, смотрели, как с улицы торопливо вбегали и исчезали в слабо светящемся подвале [99] тяжело нагруженные боеприпасами, шанцевым инструментом и продовольствием их товарищи. Следом за ними с термосом за плечами, котелками и фляжками в руках замыкал группу ротный старшина Мухин.

— Сейчас, сержант, обмоем это дело, — сказал он Павлову. — Небось, проголодался вместе со всем своим гарнизоном.

— И это есть, — ответил Павлов и только сейчас почувствовал, как он голоден.

От сильных рукопожатий у него заныла рука.

— Наконец-то дождались! — проговорил он. — А теперь нам куда, в роту, что ли?

— Ты что ж так плохо о нас думаешь? — засмеялся Афанасьев. — Вы дом заняли, удержали его, а мы, выходит, на готовенькое. Нет, вместе будем сражаться.

— Вот и хорошо, — обрадовался Павлов. — Теперь нас целый гарнизон. Сколько вас прибыло?

— Двадцать два человека. Показывай свое хозяйство, — предложил лейтенант, — и если, говоришь, нас стало целый гарнизон, то и будь отныне его комендантом. Заодно и с новыми обязанностями знакомься.

Едва они вышли, как по соседству послышался детский плач.

— Что это такое? — удивился лейтенант.

— Население, — ответил Павлов. — Заглянем?

Они постучали и вошли в соседнюю, едва освещенную коптилкой подвальную комнату.

С кроватей, расставленных вдоль стен и по углам, стали подниматься обеспокоенные жильцы, а молодая женщина, стоявшая у стола, пыталась угомонить плачущего ребенка.

Афанасьев поздоровался.

— Никак нашего полку прибыло? — поинтересовался высокий старик, выходя на середину комнаты.

— Прибыло, папаша, — ответил Павлов.

— Слава богу! Теперь вам веселее будет. Разве можно вчетвером такую силу сдержать? — подчеркнул старик. — А коль нужда настанет, то не забудьте, нас, стариков. Мы еще крепкие. Можем, если что, и на часах с винтовкой постоять. Дело хоть и давнее, но знакомое. Мы еще в девятнадцатом году от завода «Дюмо» — тогда так нынешний «Красный Октябрь» назывался — были в окопы посланы белогвардейцев отражать... [100]

— Спасибо, отец, — растроганно поблагодарил старика Афанасьев. — Ежели что, позовем. — Это он плакал? — обратился лейтенант к женщине.

— Не он, а она, — смущенно поправила женщина. — Пустышку потеряли, вот и горюем обе: где теперь ее достанешь?

— Как зовут девочку?

— Зина. Видно, на горе, да на лиху беду родилась моя доченька. За неделю до бомбежки...

— Тяжело вам с ней в подвале-то? — спросил Афанасьев, почувствовав сырость и духоту.

— Ничего, уже привыкли, — ответила женщина. — Вся семья здесь. Вместе не страшно. Вот моя мама — Дикова Мария Григорьевна, сестренки — Света и Нина, да нас двое, — произнесла она, перекладывая на другую руку ребенка. — А папки нашего уже нет... — с грустью от еще не угасшего горя произнесла она.

— Где же он?

— Погиб, сказали. Был в ополчении от завода «Красный Октябрь».

— Давайте поближе познакомимся, — предложил женщине лейтенант. — Меня зовут Иван Филиппович.

— А меня Евдокия Григорьевна... Селезнева. Это по мужу.

От недостатка свежего воздуха, от скудного питания миловидное, осунувшееся и истомленное лицо молодой женщины при трепетном свете коптилки казалось особенно бледным.

— Как только удастся, сразу же вас за Волгу переправим, — пообещал Афанасьев. — А пока, видно, потерпеть придется...

— Потерпим, — ответил за всех высокий старик. — О нас не беспокойтесь.

Попрощавшись с жильцами, Павлов и Афанасьев вышли.

* * *

Несмотря на темноту, они ходили по этажам, расставляя бойцов. Попутно Афанасьев знакомил Павлова со своими бойцами. К утру гарнизон дома снова был готов к встрече врага.

Огневую позицию для станкового пулемета оборудовали в подвале первого подъезда. Бывалый тридцатипятилетний боец Павел Демченко, отвоевавший в пехоте [101] уже пятнадцать месяцев, изведавший горечь отступления из-под Харькова, где осталась его семья, любовно сконструировал из кирпичей и толстых томов энциклопедии надежную амбразуру и площадку для «максима».

Ему старательно помогал слывший мастером на все руки двадцатипятилетний, тоже колхозник с Украины, не по возрасту тихий и спокойный Павел Довженко.

Старший сержант Воронов по должности считался заместителем командира пулеметного взвода, но так как после недавних боев от взвода осталось только шестеро бойцов и один пулемет, то он по праву старшего становился наводчиком.

И. В. Воронов, орловский колхозник, был на редкость аккуратен и выдержан, с его лица не сходила добрая улыбка.

По отзывам Афанасьева, умелыми мастерами пулеметного дела и храбрыми воинами слыли сержант А. И. Иващенко, рядовые И. Т. Свирин, М. С. Бондаренко, К. Тургунов и другие.

В шутку Афанасьев назвал свою штурмовую группу интернациональной бригадой. Если пулеметчики представляли только три национальности — русские, украинцы и узбек, то еще более сложную национальную семью представляли бронебойщики отделения А. А. Сабгайды.

— Мне Сталинград дорог вдвойне, — говорил о себе Сабгайда. — Я хоть и украинец по национальности, но у меня в колхозе Сталинградской области жена и двое детей у немцев остались.

В его отделении были узбек Камандай Тургунов, плохо владевший русским языком и мастерски — своим оружием, казах Талабай Мурзаев, таджик А. Турдыев, татарин Ф. З. Ромазанов и русский Шкуратов.

«Сабгайдаки» — так называли бойцов этого отделения — в первый же час пребывания в доме соорудили для своих противотанковых ружей две постоянные огневые точки: одну в подвальном окне — для стрельбы в сторону Кутаисской улицы, другую — с противоположной стороны, выходившей подъездами на Солнечную улицу.

Сержант Т. И. Гридин со своим отделением подготовил в подвале-дровяничке огневую позицию для двух ротных минометов. [102]

К бывшим стрелкам, ставшим теперь автоматчиками, Глущенко, Александрову и Черноголову добавилось еще двое — грузин Мосиашвили и абхазец Сукба. Все они разделились на две тройки и начали посменно вести наблюдение.

В те же отсеки и комнаты, где были оборудованы огневые позиции и точки, понатащили кроватей, диванов и кресел для отдыха.

Особое внимание уделили оборудованию штаба.

В просторном подвале второго подъезда установили два раздвинутых обеденных стола, накрыв их разноцветными, собранными из нескольких квартир скатертями. На столах аккуратно разложили патроны всех калибров имеющегося в гарнизоне стрелкового оружия, мины, гранаты и бутылки с горючей смесью.

В одном из углов поставили пирамиду с саперным имуществом — лопатами, топорами, кирками, ломами и пилами.

Посреди комнаты стоял письменный стол, окруженный стульями для совещаний и отдыха. На председательском месте Довженко водрузил исполинских размеров резное кресло с сиденьем и спинкой, обитой кожей.

— Только для коменданта гарнизона сержанта Павлова, — серьезно заявил он.

Вскоре на комендантском месте появились телефон с позывным «Маяк», связывавший гарнизон с ротой, и патефон, а в свободном углу комнаты, как напоминание о далеком доме, о мирном времени, заблестел медью тульский самовар. Так вместе с выдумкой, со здоровым оптимистическим настроением обживали бойцы «дом Павлова».

Об увеличении гарнизона гитлеровцы узнали сразу. Едва только занялся рассвет и бойцы штурмовой группы Афанасьева закончили оборудование огневых позиций, как группа фашистов бросилась в атаку. Но если раньше какой-то части атакующих удавалось спастись, то сейчас эта группа была уничтожена полностью.

Враг в отместку подверг здание остервенелому артиллерийско-минометному обстрелу. На протяжении какого-нибудь часа по нему выбросили более сотни снарядов и мин. С этого дня сто-сто двадцать выстрелов по дому из орудий и минометов стало ежедневной огневой «нормой» гитлеровцев. [103]

Но одним орудийно-минометным обстрелом враг не ограничился. На другой день на противоположной стороне площади из всевозможного домашнего скарба фашисты соорудили баррикаду, и все подступы к дому и все его окна взяли под прицел пулеметов и автоматов.

Бронебойно-зажигательными пулями павловцы баррикаду сожгли, но на следующее утро вместо нее появилась траншея. Теперь у противника оказалось более надежное укрытие, и из дому даже ночью нельзя было высунуться: над площадью поминутно повисали осветительные ракеты. Пока тянули телефонный провод от роты до дома, потеряли двух связистов.

«Дом Павлова» оказался «малой землей», отрезанной от дивизии. А требовалось пополнять боеприпасы, кормить людей — и своих и жильцов — и транспортировать раненых.

Посовещавшись, Афанасьев, Павлов, Воронов, Иващенко и Довженко решили рыть ход сообщения до роты.

В подвале пробили наружную стену, обращенную к Волге, и тайком, ночами, стали работать. В патронных ящиках оттаскивали землю, засыпали ею оконные проемы и рыли, рыли не переставая, прерываясь лишь на время отражения атак врага.

Бойцам помогали жильцы дома — и старик, и женщины под руководством бухгалтера домоуправления и жены фронтовика Зины Макаровой, и подростки Женька и Тимоша — с первых дней верные помощники коменданта.

Через пять дней ход сообщения глубиной в человеческий рост и шириной, чтобы можно было пронести ведро с борщом или водой, был готов.

За это же время гарнизон заминировал подступы к зданию противопехотными и противотанковыми минами.

И хотя работа шла ночами, без жертв не обошлись: два бойца были убиты и два ранены.

Четыре подземных хода вывели к наружным огневым точкам для использования их в качестве отсечных позиций. Даже канализационная труба, идущая от тыльной стороны дома через Солнечную улицу к «ничейным» развалинам, была приспособлена для укрытия при огневых налетах и бомбардировках.

В случае необходимости гарнизон мог вести оборону [104] даже в условиях полного окружения. А если бы противнику удалось прорваться в подвальные помещения, то и здесь он встретил бы ожесточенное сопротивление, так как эти помещения также были приспособлены для обороны.

Здесь же в подвале стояли койки для отдыха бойцов и командиров, была оборудована Лекинская комната. Политработники полка во главе с нашим старым боевым товарищем комиссаром О. И. Кокушкиным даже во время самых тяжелых боев не прекращали идеологической работы среди бойцов и командиров. В Ленинской комнате гвардейцы в свободные минуты могли почитать политическую, военную и художественную литературу, поиграть в шашки, домино, шахматы. Для бесед с бойцами сюда частенько наведывался агитатор полка Леонид Петрович Коринь.

Благодаря титаническому труду гвардейцев, их мужеству и отваге «дом Павлова» стал несокрушимой крепостью.

Как опорный пункт на переднем крае елинского полка дом имел исключительно важное тактическое значение. Он держал под огнем своих пулеметов все прилегающие улицы, откуда фашисты могли попытаться контратаковать. Кроме того, в непосредственной близости отсюда находился наш наблюдательный пункт, расположенный на мельнице. Поскольку два дома близ наблюдательного пункта удерживал противник, позиция Павлова и его товарищей приобретала еще большее значение. Стоило нам потерять «дом Павлова», и фашисты получили бы возможность свободно маневрировать в этом районе.

Но все же, как ни велико было тактическое значение этого опорного пункта, еще более важным оказался моральный фактор. В Павлове и его друзьях получил свое наиболее яркое выражение тот дух сопротивления, который дал возможность 62-й армии, прижатой к Волге, выдержавшей бешеный натиск во много раз превосходящих сил противника, не только выстоять, но и устремиться затем вперед, громя, истребляя, беря а плен гитлеровских захватчиков.

«Дом Павлова» стал крепостью, потому что его защитники были советские люди, сердца которых не ведали страха. [105]