За Дайме

Итак, мы с Юшкевичем идем за реку Дайме. За ней лежит восточно-прусская столица — Кенигсберг.

Не было дня, чтобы мы не вспоминали Николая Шпакова, не строили всяких догадок и предположений о том, что бы могло с ним случиться в ту памятную ночь, когда и я получил тяжелую травму ноги и все еще не могу расстаться с палкой-костылем.

Может, за Дайме удастся проверить, правду ли говорили пленный солдат Фишер из строительной организации и наши новые знакомые русские парни Громов и Лозовой.

Кроме всего прочего, я полагал, что Мельников, который остался во главе группы, пошел именно за Дайме, куда вел нас Шпаков.

— Видимо, они там лазят, поэтому и не приходят на встречу к нам так долго, — высказывал свое предположение и Генка.

Перебираться через реку решили южнее городка Лобиау, у одиночного хутора Байнинг, где лес ближе всего подходил к реке. За рекой мы вновь попадали в лес возле лесничества Гросс Грюнлаукен. Обосновавшись на опушке, весь день наблюдали за рекой. Между нами и ею была широкая заболоченная полоса, поросшая шаровидными кустами лозняка. По реке ходили небольшие пассажирские пароходы, буксиры тащили баржи.

С наступлением темноты направились к реке. С близкой Балтики дул холодный ветер. Мы шли, увязая в топком болоте. Чем дальше шли, тем глубже проваливались.

С трудом добрались к берегу.

— Немножко остынем, а то в воде кандрашка может хватить, — предложил Генка.

Я подумал, как бы судорога не свела мою больную ногу. Разделись догола, завернули всю амуницию в плащ-палатки. Когда спустились в воду, она не показалась слишком холодной. Течения почти не ощущалось. Подталкивая тюки перед собой, а также и держась за них, мы бесшумно подплыли к противоположному берегу. Он был таким же заболоченным, топким. Добрались до ближайшего куста и оделись. Совсем рядом была узкоколейка, а за ней — проселочная дорога. Кто-то ехал на лошади — слышен был только стук копыт. Может, это был всадник.

— Еще один такой заплывчик — и можно дуба врезать, — прошептал, дрожа от холода, Генка.

Левая голень у меня, казалось, одеревенела. Я пытался согреть ее, растирая руками.

И все же мы были на западном берегу Дайме. Как и всегда, после преодоления трудного рубежа, на душе стало легче. В наших условиях форсирование этой болотной речушки Дайме, естественно, было успехом.

За узкоколейкой вновь были кусты, но зато кончилось болото и началась возвышенность. Почва сухая, твердая, по такой куда легче идти и приятней отдохнуть. Но мы набрели на стожок сена, точно такой же, в каком дневали. Было за полночь. Мы не удержались от соблазна остановиться здесь. Тут мы и выспимся хорошо и сапоги снимем — пусть до утра просохнут.

Мы забрались под крышу точно так же, как и там, за каналом Тимбер, прижались друг к другу, накрылись шинелями. Постепенно дрожь перестала бить, и мы уснули. Половина дня прошла совершенно спокойно. Нам хорошо видна была узкоколейка — по ней в маленьких вагончиках возили торфокрошку. На север и на юг, насколько видел глаз, тянулась ровная стена леса. Дома стояли только вдоль узкоколейки. Было, как обычно, голодно, но спокойно. До сумерек оставалось не более часа, как наше внимание привлекла одинокая повозка, следовавшая вдоль леса. В телегу, приспособленную для пары лошадей, был запряжен один битюг. На повозке оказался веселый возница. Он то сам с собой разговаривал, то напевал песенку, и по голосу мы еще издалека узнали, что едет подросток. Куда, зачем? Поравнявшись со стожком, он повернул лошадь прямо к нему.

Нам ничего не оставалось, как ждать, что же будет дальше.

Мальчуган лет тринадцати, одетый в серую куртку, в кепке с большим козырьком, остановил лошадь возле самого стожка. Пока он возился внизу, мы не видели, что он там делал. Но вот он приподнялся на повозке, и мы увидели в руках у него настоящую немецкую винтовку. Клацнув затвором, он прицелился поверх леса, стоя спиной к нам, затем передумал, слез с повозки и выстрелил вверх. Перезарядив ружье, он сделал еще два выстрела.

Мы заволновались: возможно, это был сигнал. Удивительно, что лошадь стояла совершенно спокойно, не шелохнувшись. Наша тревога рассеялась, когда мальчуган, напевая, отложил в сторону винтовку и начал дергать сено и бросать его в повозку. У меня мелькнула мысль задержать его, поговорить, тем более что до вечера уже осталось совсем немного. Мы могли после этого скрыться в лесу. Но, пока я раздумывал, подросток поднял ружье, уселся на сено поудобнее и уехал в ту сторону, откуда и появился. Вот загадка — приезжал он явно не за сеном: возможно, он воспользовался случаем, чтобы здесь, в глухом месте, пострелять из винтовки. Едва он отъехал, как мы скользнули вниз и нырнули в лес.

Пока еще не совсем стемнело, я наметил по карте маршрут ночного перехода. Вниз по течению лежал небольшой лесок Шакаулакер. Это километрах в 10 от нашей дневки, т. е. на таком расстоянии, которое мы и могли одолеть за ночь. Вновь подошли к Дайме и вдоль нее двинулись на север. У населенного пункта Гольдбах обнаружили дот, окопы. Следовало предположить, что укрепленными узлами являются и все остальные дворы и другие сооружения, расположенные по узкоколейке, которая шла параллельно реке. От Гольдбаха река забирала восточнее, а узкоколейка — западнее. Развилка и сам перекресток укреплены. Во время второго ночного перехода мы подошли к городку Лабиау с юга всего на 3–4 километра. Рядом шла железная дорога, ведущая к Кенигсбергу, за ней — шоссе. Хорошо был виден нам огромный серо-красный дом — скорее всего это был какой-либо замок. Он возвышался своей громадой над всей местностью.

Нужно было пополнять запасы. Хутора здесь были реже — все больше крупные имения. Поближе к Кенигсбергу в своих обширных имениях располагалась прусская элита. К одному из таких господских дворов мы и подошли. Длинный жилой дом, еще более длинные сараи и гумна стоят близко друг от друга, образуя четырехугольник. Все открыто — никакого забора вокруг. Во дворе небольшей каменный домик. Подались к нему. Я посветил фонариком в окно. С палатей, из-под клетчатого полога, вскочил парень.

— Откройте, — сказал я по-немецки, погасив свет.

— Тут никого нет, — ответил он по-русски.

Значит, это был паренек, привезенный сюда гитлеровцами из оккупированых наших областей.

Еле уговорили его выйти на крыльцо, но поговорить толком не удалось — он так дрожал от испуга, что зубы его громко стучали. Отвечал он невпопад.

— Вы здесь ничего не добудете — все накрепко закрыто в подвале хозяйского дома, а вам его не откроют, там сторож с ружьем.

Открывать «войну» нам вдвоем здесь не приходилось — довольствовались полбуханкой черствого хлеба, которую дал этот бестолковый парень.

Выбрали хутор поскромнее. Зашли в сумерках, пока хозяева еще не улеглись. Старый мужчина и две женщины, дети-подростки, которые оказались в доме, встретили наш приход, как нам показалось, не очень недружелюбно, но с большим удивлением. Отношений нам долго выяснять не пришлось.

— Русские? — спросил хозяин.

Глядел он на нас открыто, спокойно. Получив утвердительный ответ, он сказал неожиданно:

— Чем могу служить?

— Почему вы не служите в фольксштурме? — поинтересовался я.

— Он болен, — ответила одна из женщин.

— Нам нужны продукты, — объяснил я цель своего прихода.

— Что вы имеете в виду? — уточнил хозяин.

— Хлеб, сало.

— Сала нет, хлеба найдем немного. Если вас устроит, можем предложить куриные консервы. Правда, они домашнего приготовления...

Хозяин посмотрел на женщин, которые молча стояли рядом. Были они обе стары и похожи друг на друга, по всей видимости — сестры.

— Нас это вполне устроит, — я дал понять, что мы ждем.

Одна из женщин шагнула вперед мимо нас.

— Я сейчас, — бросила на ходу.

Генка последовал за ней. Несмотря на кажущееся миролюбие, нам следовало смотреть в оба.

— Что вам известно о нас? — спросил я хозяина.

— Восточную Пруссию обследуют русские десантные группы. Он так и сказал: «обследуют». И это слово мне очень запомнилось.

Я не удержался, чтобы не уточнить:

— Что значит «обследуют»?

— Я тоже служил в свое время в армии, — приподняв голову и став по стойке смирно, ответил хозяин.

Лицо его замерло, глаза устремились, не мигая, на меня. Очевидно, на мгновение немец вновь почувствовал себя солдатом. — Я тоже служил в армии, — повторил он, — и кое-что в этом деле смыслю. Вас послали сюда делом заниматься, я это тоже понимаю, а что вы можете здесь делать? Смотреть, что делается у нас. Верно я говорю?

— Ходят ли среди населения разговоры, что мы занимаемся террором?

— Да, такие разговоры ходят. Но я поразмыслил (мы уже давно слыхали, что в Восточной Пруссии есть русские парашютисты) и считаю, что разговор о терроре — это пропаганда. Так пишут в газетах. Конечно, вы не думайте, что я одобряю ваше нахождение здесь. Мы — немцы, никого не желаем видеть на своей земле.

Последними словами хозяин, человек с пепельного цвета лицом и такими же стриженными бобриком густыми волосами, дал понять, что дальше в разговор он углубляться не хочет. Я коротко спросил:

— Донесете на нас?

— А что это даст? Нам теперь не до этого.

— Кому «нам»? Вашей семье?

— Допустим, вам хотелось бы что-нибудь от меня узнать, но я не располагаю никакими сведениями.

Да, я хотел выяснить по возможности побольше, но допрос в данной ситуации был бы неуместен. Положительных результатов он бы не дал.

— Вы ждете здесь русских? — был мой последний вопрос.

— Нет, немцев много, они хорошо вооружены, дисциплинированы и не допустят в Германию никого.

Генка уже ждал меня, и я услышал из-за спины его голос.

— Все в порядке, можем идти.

Мы отошли всего метров на сто от дома, сели на сыром жнивье, чтобы покушать.

— Давай, что там у тебя есть, — сказал я Генке.

Он снял вещевой мешок и вытащил объемистую, литра в два, стеклянную банку, закрытую толстой стеклянной крышкой с резиновой прокладкой. Сверху положил четырехугольную, как кирпич, буханку хлеба.

— Денька на три хватит, — не то спросил, не то утверждал Генка.

— Надо было еще одну банку взять.

— Не хотел нахальничать, — ответил мне Генка. — Там у них осталось всего пару штук. Бедная семья.

Мы пошли на запад вглубь по Земландскому полуострову, держась примерно его середины. Справа от нас была Балтика, слева — Кенигсберг. Здесь равнина сменилась пологими холмами. Как и в остальных, пройденных уже нами районах Восточной Пруссии, здесь часто встречались поля, обнесенные колючей проволокой, натянутой на чурки дубового или ясеневого кряжа.

На пригорке, в группе старинных деревьев, обнаружили огромных размеров дот. Вначале мы подумали, что это хутор, и начали обходить его. Но когда не увидели среди деревьев ни одной постройки, то поняли, что там что-то другое. Подошли вплотную, так как уже неоднократно убеждались, что доты не охраняются. Дот был давнишний, замшелый, он врос в землю.

Невдалеке в облесевшем овражке задневали. Утром осмотрелись. Впереди перед нами лежало шоссе, ведущее от Кенигсберга на север, к морю. Дот тоже был виден. Его серо-зеленая громада господствовала над открытой местностью.

Хотя и издалека, километров за десять, но мы увидели Кенигсберг. Отчетливо виднелись ажурные шпили соборов. На окраине, которая нам была видна, стояли длинные кирпичные здания, красные, с красными черепичными крышами, очень похожие на те, которые мы видели и в Инстербурге. Обнаружили и военный аэродром. По тому, как взлетали и садились самолеты, точно определили его координаты.

Вечером следующего дня мы взяли направление на юг, огибая и обследуя подступы к Кенигсбергу.

После двух ночных переходов мы повернули строго на восток, к реке Дайме. Резко похолодало, и нужно было торопиться обратно. Конечно, можно было продолжить обход Кенигсберга и с южной стороны, но, помимо всего прочего, нам нетерпелось скорее попасть к месту назначенной встречи с нашими остальными товарищами.

Свою недельную вылазку за Дайме мы считали ценной. Все же уточнили данные, которые получили со слов пленных, зафиксировали немало оборонительных объектов и сооружений, в том числе вдоль западного берега Дайме. Несомненно, что все эти сведения имели большую ценность. Их следовало передать «Центру».

Ортсбауэрфюрер

— Нужно собираться в дорогу, — сказал я Генке.

Он посмотрел на меня с удивлением. Я и сам почувствовал, что такая привычная в мирной жизни фраза здесь прозвучала совсем некстати. Действительно, как это собираться? Сказать матери, чтобы пару белья в чемодан или вещевой мешок положила, носовые платки дала, спекла чего-либо на дорогу, кусок телятины или свинины поджарила... Дома сбор в дорогу был всегда главной заботой матери. Если дети или хозяин отправлялись куда-нибудь, она хлопотала накануне весь день. Эти хлопоты словно самой судьбой предназначены каждой матери. Если мать собирает в дорогу, видимо, никого не волнует, что она не положит чего-либо такого, что обязательно понадобиться в пути. Мы только недовольно ворчим, что слишком много всего напихано, что чемодан или вещевой мешок слишком тяжелы, пытаемся, не обращая внимания на ее протесты, выбросить половину того, что она весь день так старательно собирала и укладывала. Ясно, что с таким снаряжением, какое было у нас, ни одна мать не пустила бы своего сына в дорогу.

— Нужно продуктами запастись, — поправился я. — Чтобы в пути не заходить на хутора, не дать возможности проследить, куда мы движемся.

— Это — дело! — подтвердил Генка.

Еще не совсем стемнело, когда мы подошли к добротному белому дому. Он был хорошо виден сквозь невысокий редкий забор. Ворота во двор были открыты. Здесь собака не встретила нас лаем, как это почти всегда бывало раньше. Это нас несколько удивило. Мы привыкли в Восточной Пруссии за время своих скитаний видеть дома, как крепости, недоступные постороннему человеку. А здесь беспрепятственно подошли к крыльцу. При входе висела вывеска. На ней черными буквами было написано «Ортсбауэрфюрер».

— Что это значит? — шепотом спросил Генка.

— Что-то вроде председателя сельской общины, — пытаюсь разгадать смысл этого состоящего из трех частей слова.

— А почему написано «фюрер»? Может, какая-либо важная шишка. Не стоит заходить.

Я показал рукой на пустой желудок — не помирать же с голоду.

Сквозь щели закрытых ставень пробивался свет. Слышно было еще какое-то непонятное гудение — вроде работал мотор.

Я решительно дернул за ручку двери. Она оказалась закрытой. Дернул еще раз. Гудение в доме прекратилось, послышались шаги.

— Кто там? — спросила женщина.

— Откройте, солдаты!

Дверь открылась, в полосе света стояла невысокая, уже не молодая женщина. Лицо с высоким лбом окаймляли поседевшие волосы. В глаза сразу бросилась ее одежда: на ней был светло-коричневый френч, красная повязка с черным пауком свастики на белом фоне — это форма нацистской партии.

— Военные в доме есть? — спрашиваю в упор, не давая ей опомниться.

— Нет, — спокойно, с достоинством ответила она, стараясь рассмотреть нас. Только вряд ли ей это удалось: мы стояли в темноте, свет из комнаты не доставал до нас.

— Оружие есть?

— Да, есть, — тоже спокойно ответила нацистка и пошла в дом. Я последовал за ней. «Фюрерша» открыла ящик письменного стола и, отойдя на шаг в сторону, сказала:

— Берите!

Браунинг бельгийского производства, отхромированный, сияющий, как зеркало, я переложил в свой карман. Генка стоял с автоматом наготове у порога. Я осмотрелся. Дом «фюрернш» был превращен в швейную мастерскую. Юные швеи сидели за «зингерами», «Пфаффами» и растерянно смотрели на нас. Машины были расставлены вдоль стен буквой «П». Справа лежали горкой овчинные выкройки, а пройдя через все столы, с другой стороны, слева, они уже лежали готовыми телогрейками-безрукавками и трехпалыми рукавицами.

— Все для фронта, все для победы! — съехидничал я.

— Армии это пригодится, — серьезно ответила женщина: она ждала, что же будет дальше.

— Мы будем брать у вас продукты, — сказал я о главной цели нашего прихода.

— Подготовить вам? — спросила немка.

— Нет, не нужно. Сами возьмем. А вы лучше прикажите вашим девушкам, пока мы находимся здесь, стать всем в тот угол, — сказал я, — чтобы легче было наблюдать за вами.

Меры предосторожности требовали этого. Кто мог поручиться, что кто-то из них не вытащит из ящика вот такой же отполированный, как у меня в кармане, бельгийский пистолет или еще что-либо и не пальнет. Такое могло быть — оружия у немцев хватало.

«Фюрерша» еще ничего не успела сказать, как девушки подняли страшный визг. Видимо, они подумали о самом худшем, что мы могли сделать.

— Не стреляйте их. Мы сделаем все, что вы прикажете, — пообещала «фюрерша». Спокойствие изменило ей. Руки ее дрожали, но она открыто смотрела мне в глаза, без хитрости.

Признаться, нам и мысль в голову не приходила убивать кого-либо. Дико было слышать об этом даже от «фюрерши». Но сама сцена поразила меня.

— Тише! — ударив прикладом автомата по столу, на котором лежала открытая бухгалтерская книга, изо всей силы крикнул я. — Руки на столы!

Мгновенно установилась тишина. Девушки послушно положили руки на столы швейных машин. Все они — подростки, такие же, как Эльза, из того дома, где нам пекли хлеб. Очевидно, и она где-то работает «на оборону».

— Вас никто не тронет, только сидите спокойно, — понизив голос, успокаиваю их. — Это — мера предосторожности. Так что не бойтесь. А вы сядьте на эту сторону стола — подальше от ящиков, — обратился к хозяйке.

Она вздохнула, произнесла «майн гот», села напротив. Напряжение спадало.

— Действуй! — кивнул я Генке, присев и положив автомат на колени.

Он пошел на кухню. Вскоре возвратился с полным вещевым мешком, поставил его возле меня.

— Давай твой, — сказал он мне, и сам помог снять ранец с плеч. — Тут полки ломятся — столько всякого добра. Роту можно накормить.

— Берите все, что вам нужно, мне не жалко, — вдруг заговорила «фюрерша». — Только не задерживайтесь долго. Рано или поздно погибнете — вокруг полно солдат. Советую идти на северо-восток — так ближе всего до фронта. Идите домой — там ваше спасение. — Немка вновь говорила спокойно, рассудительно, открыто глядя мне в глаза. — Скоро наступят холода. Что вы будете делать? Ваша жизнь там, — она показала рукой на восток, — а здесь — наша. Помните, мы, немцы, не уступим и пяди своей земли. Наша армия будет стоять насмерть. Все мы будем стоять.

— Так сказал Геббельс, — с иронией заметил я.

— Не только он. Смотрите. — Она кивнула в сторону девушек. — Все мы работаем на оборону. У нас высокая дисциплина, много оружия.

— А еще новое оружие, о котором твердят вам каждый день.

— Не надо иронии. Я говорю вам серьезно. Идите на северо-восток. Этот путь для вас самый удобный — местность в основном лесистая. За Неманом — ваши.

— Спасибо за совет. И все же Красная Армия должна окончить войну там, откуда она началась. С нацизмом должно быть покончено навсегда. Так что зря вы о нас печетесь. Мы здесь, в Германии, дождемся своих.

Может, и ни к чему был этот словесный поединок с «фюрершей», но она сама навязала его. Все равно нужно было как-то убить время, пока Генка хозяйничал в кладовой и на кухне. Да, признаться, давно не приходилось почесать язык. Говорил я с охотой, даже с наслаждением, говорил о том, о чем думал, в чем был уверен, бросал врагам, до которых, наконец, добрался, правду в лицо. Я видел, как теперь они дрожат в страхе перед расплатой. Здесь, в этом доме, мы с Генкой явились как бы предвестниками неминуемой и уже скорой расплаты.

— Наверно, какой-нибудь час тому назад вы считали невероятным появление русских с оружием в вашем доме. Но мы перед вами. Это не сон, не привидение. Вам страшно. Теперь уже все работает против гитлеровской Германии — и время, и люди.

— Зачем такие громкие слова. Я лучше вас знаю Германию. Советую вам не задерживаться: в Восточной Пруссии вы не найдете поддержки.

Мы беседовали внешне спокойно, как говорят, на низких нотах. Может быть, внутри нацистки и кипела ярость, но внешне этого не было видно. Успокоившись, девушки начали прислушиваться к нашему разговору.

— Ваша судьба скоро будет окончательно решена. Я имею в виду вашу судьбу не как человека, а как нацистки. Насколько я понимаю, ваша форма говорит о принадлежности к гитлеровской партии. Это так?

— О партии Гитлера наговорено много вздора. Она борется за жизненные интересы немецкого народа.

— Не думаю, чтобы весь немецкий народ желал другим народам столько лагерей смерти, душегубок и всего того, что гитлеровская армия принесла в нашу и другие страны.

— Это клевета, пропаганда! Разве вы не изолируете своих противников?

— Дети, женщины — ваши противники?

— Возможно, были допущены несправедливости, но все это было вызвано войной. Люди настрадались, озлоблены неудачами.

— Не нужно забывать, что войну начала Германия, гитлеровская Германия. Виновные должны держать ответ.

— Неужели вы верите в оккупацию Германии? Нет, этому не бывать. Разве вы не знаете, чем окончилось ваше наступление под Гольдапом?

Не знаю, сколько бы еще длилась наша словесная дуэль, если бы ее не прервал Генка.

— О чем это вы так разговорились? — и, не ожидая ответа, добавил: — Иди поешь, я приготовил там на кухне кое-что.

На электроплитке Генка состряпал что-то вроде омлета. Я быстро проглотил, запил водой и вернулся с кухни.

— Ну что ж, придется еще взять по телогрейке, так сказать, в счет репараций. Можете отметить у себя в книге, — сказал я «фюрерше». — А может, и овчинки наши? Не в Советах награбленные?

— Не интересовалась, — стараясь не терять достоинства, ответила она. — Только эти малы. На ваш рост не подойдут. Возьмите себе вон с той крайней полки — там самые большие размеры. А юнге можно и здесь подобрать.

«Смотри ты, какая немецкая педантичность», — подумал я, но смолчал.

— Прихвати парочку рукавиц, — говорю Генке, — скоро зима, пригодятся.

— Не пренебрегайте моим советом — идите к своим. — Еще раз напомнила немка. — Так будет спокойнее и нам и вам.

— Благодарю и за это, — улыбнулся я. — Надеемся, что вы не будете спешить доносить на нас в полицию или комендатуру. Мы вас, кажется, не очень обидели? А в другой наш приход мы можем не разойтись так мирно.

— Я обязана доложить, — твердо ответила «фюрерша».

— Скажи ей, пусть звонит по телефону, а не бегает ночью, а то кашель схватит, — толкнул меня в бок Генка. — Я уже обрезал провода.

— Обещаете не доносить хотя бы до утра?

— Даже при всем своем желании раньше я не смогу этого сделать.

— Это нас устраивает.

— Понимаю вас, — на лице ее появилась еле заметная улыбка.

При всей внешней сдержанности, она все же очень волновалась: у нее были основания надеяться на худшее.

Девушки за время нашей беседы не обронили ни слова. На лицах некоторых из них даже появилось любопытство. Генка помахал им на прощание рукой: «Ауфвидерзеен!» Вернемся еще!

— Какая гадюка — «фюрерша» эта! — проговорил Генка, когда мы отошли километров на десяток и присели отдохнуть. — Тебе не хотелось порнуть ее ножом в пузо?

— Нет, Генка, не хотелось. Зачем выставлять себя зверями перед невинными девушками. Эту встречу они запомнят навсегда, на всю жизнь — а она у них впереди. Им нечего будет сказать плохого о нас. А это очень важно — мы ведь советские солдаты!

— Но она же нацистка! Мою мать повесили нацисты в Минске только за то, что она была коммунистка.

— За все расплатятся, и скоро уже. Дожить бы нам до того времени.

Ночлег в берлоге

До утра мы прошли километров двадцать. Это было большим достижением. Я уже мог передвигаться быстрее. Где-то слева вдоль нашего пути осталась старая Прегель. Дневали в кустах, залегши между высокими кочками, обросшими густым зеленоватым мхом. К вечеру стало подмораживать. Мы решили покушать и хорошо выспаться. Надрали мха, перенесли его подальше от оголенного места, выстлали неглубокую яму и накрылись сверху с головами так, что обнаружить можно было, только наступив на нас. В мягком мху, как на перине, согрелись и очень хорошо выспались.

Чтобы попасть к почтовому ящику, нам нужно было перебраться через Мазурский канал. Для этого у нас оказался один способ — вплавь. Сняли с себя все, завернули в плащ-палатку, связали и опустили на воду — проверили, не пойдут ли наши свертки ко дну. Были же в них тяжелые вещи — автоматы, пистолеты, гранаты, патроны. Ничего — все держалось. Совсем обнаженные, мы полезли в ледяную воду. Но плыть надо осторожно, подталкивая перед собой сверток так, чтобы он не перевернулся узлом вниз.

Вылезли на другом берегу, отошли в лесок, вытерлись бельем, да и надели сырое. Чтобы согреться, шли быстро, но я не успевал за Генкой — он все время забегал вперед. Да и мне хотелось быстрее добраться до места — я надеялся, что нас там уже ждут. Мы же накопили материала не на одну радиограмму.

— Если ничто не помешает, мы дойдем до почтового ящика как раз седьмого ноября, — напомнил Генка. Он постоянно считал дни, отлично помнил все события по дням и по часам. — Вот бы своих встретить — был бы для нас двойной праздник. — Он помолчал немного и вспомнил прошлое: — К октябрьским праздникам мама всегда вкусные пироги пекла. Мы их с сестренкой съедали быстро, но в доме еще целую неделю от них запах стоял. — Он вкусно потянул несколько раз носом воздух, словно он и сейчас доносил аромат пирогов: — Там вся страна празднует, а мы... — Генка не досказал своей мысли. Мне показалось, что голос его дрогнул.

— Не горюй — и мы отпразднуем. Нас, наверное, ждут уже и Аня, и Зина, и Иваны. Они нам что-либо из «Центра» сообщат. А может, и Шпаков объявился, — подбадривал я Генку.

Еще через сутки мы подходили к месту. От волнения захватывало дух. Что же нас ждет на сей раз? Состоится ли, наконец, долгожданная встреча?

Но увы! На явочном пункте ничто не говорило за то, что здесь были люди. Стало грустно, тяжело.

— Пойдем к железке, — предложил я.

Генка принял предложение без особой радости: своих не было. Мы блуждаем одни уже около месяца, а от них ни слуху ни духу. Подались к тайнику, предназначенному для наших новых знакомых — Ивана и Алексея. Под кочкой нашли исписанный блокнот. В отдельной оставленной записке сообщалось, что они посещают тайник ежедневно в полдень. Очень хотят встретиться с нами. Рядом, под другой кочкой, мы кашли присадистую стеклянную банку с притертой крышкой. В ней были бутерброды с маслом и кусок отварной свинины. Генка нащупал еще и бутылку с медом, а также термос с желудевым кофе. Продукты были как раз кстати.

«Это наш подарок вам в честь праздника. Мед мы нашли в лесу, в дупле, и хранили к октябрю, — писали Иван и Алексей. Перенесли они сюда и батареи, патроны, гранаты — те, что оказались в найденном ими грузовом мешке».

Осень и здесь похозяйничала как следует: листья осыпались, а те, что остались еще на ветвях, покоробились, почернели. По-предательски потрескивали сучья. Но решили ждать здесь — нужно было встретиться с Иваном и Алексеем. Да и куда пойдешь?

Наши новые знакомые пришли точно в полдень, принесли котелок с пищей.

— Где вы пропадали? — взволнованно спросил Алексей. — Мы уже беспокоились, как бы с вами не случилось что-либо плохое. — И, не ожидая ответа, выпалил: — С вами же немец хочет встретиться.

Нужно сказать, что такая новость нас обескуражила. Правда, я заводил с Иваном и Алексеем разговор об их отношениях с немцами. Но тогда они не сказали ничего вразумительного — очевидно, не понимали сути разговора, его направленности. Ясно, что мы всеми силами искали связей с немцами, которые могли бы стать помощниками в нашем деле, но наше желание оставалось пока мечтой. Теперь Алексей предлагает нам организовать встречу, инициатива которой исходит от немца. Рискованное дело.

— Какой там еще немец? Как вы смели говорить о нас кому бы то ни было! Мы вас просили? Разрешили? Вы понимаете, чем все это может кончиться?

— Да нет, — замахал руками Алексей. — Это не тот немец, что может предать вас. Мы с ним знакомы уже с год. Он даже знал и о парашюте, что мы нашли в лесу и спрятали. Бутерброды и кофе — тоже его. Каждый день передает.

Мы ушам своим не верили.

— Инициатива в этом деле должна была исходить от нас, — заметил Генка.

— Да что ты говоришь! — фыркнул на него Алексей. — Какая инициатива? Я говорю «геноссе» с вами хочет встретиться. — И, обращаясь ко мне, спросил: — Так что нам сказать немцу нашему, Шиллату?

— Его не нужно бояться, — вмешался в разговор Иван Громов. — Он хочет встретиться с вами.

— Пока ничего не говорите, что мы здесь. Скажите, пожалуйста, как фамилия немца?

— Шиллат, Август Шиллат. Если так, то скажем, что вас еще здесь нет. Завтра придем. А блокнот наш вы нашли? — спросил Алексей.

— Нашли.

Пленные ушли, оставив нам новую загадку. Не успели мы с Генкой обсудить эту новость, как бегом возвратился Алексей. Обычно неторопливый, он сообщил скороговоркой.

— Ребята, беда, лес немцы прочесывают. Солдаты идут цепью.

Мы оглянулись. В таком поредевшем лесу скрыться негде, да и маневрировать нельзя — квартал просматривается насквозь от одной просеки до другой.

— Побежали к штабелям — мы там спрячем вас за дровами, — решительно предложил Алексей. — Успеем, немцы еще далеко. А наш охранник марширует по просеке.

Выбора не было. Ничего не оставалось, как принять предложение. Мы последовали вслед за Алексеем, Идя впереди, он подавал нам условные знаки. Мы припали к неполному штабелю дров. Пленные начали быстро обкладывать нас полутораметровыми чурками. Вскоре раздалась команда: «Становись!» Громов прошептал нам в щелку:

— Ребята, спокойно, собак нет.

Через несколько минут мы услышали, как кто-то фальцетом считал:

— Айн, цвай, драй... цен! Все мои!

Мы поняли, что охранник считает свою команду.

— Лес вайтер! Айда дальше! — скомандовал другой голос.

Нам было слышно, как мимо штабелей проходили солдаты.

— Порядок, ребята, они пошли! — послышался веселый голос Громова совсем рядом. — Пока лежите. Мы скажем, когда вам уходить.

Выбрались мы из своего укрытия только тогда, когда охранник, подкрепившись обедом, вновь пошел на просеку «шпацирен махен» — прогуливаться по просеке.

Мы вернулись на старое место. Теперь о нас знала вся группа пленных из десяти человек.

— Нужно землянку строить, — заговорил Генка. — А то ни спрятаться, ни поспать негде. Да и замерзнем под открытым небом.

— А я вот о немце все думаю: стоит встречаться с ним или нет. Может, это западня — мало ли на какую хитрость могут пойти гитлеровцы, чтобы выловить нас. Неизвестно, передают ли радиограммы в «Центр» Аня с Зиной? Где они сейчас? Если радиограмм нет, то немцы могли потерять концы разведчиков. Не таится ли опасность в этой встрече? Как ты думаешь, Генка?

— Опасность есть в любой встрече. Но зато, если он наш, то в нем и спасение и успех в работе, — оптимистически был настроен мой юный друг. — Без поддержки зимой нам все равно капут.

Я был тоже такого же мнения, но должен был выяснить мнение товарища. Правда, не хотелось верить, что нас настигнет здесь зима. Все же с наступлением сумерек начали рыть землянку. Место облюбовали у куста, под пнем. Я взрыхлял землю ножом, насыпал ее в вещевой мешок, а Генка относил грунт в сторону, под выворотень; там была ямка, похожая на небольшую воронку от бомбы. Работали всю ночь без передышки. К утру успели вырыть небольшую нору, но в ней можно было лежать, вытянув ноги. Натаскали сухого папоротника, подстелили. Замаскировали землю, которую отнесли в отвал, у входа в землянку посадили небольшую мохнатую елочку, присыпали землю опавшими листьями. Тесно, даже повернуться с боку на бок нельзя, зато тепло. Правда, вскоре мы ощутили еще одно неудобство — от малейшего движения на нас осыпалась земля.

День кое-как перегоревали. Под землей хорошо слышно, что делается сверху. К нашему убежищу нельзя было подойти, чтобы мы не услышали. Поэтому мы с определенными промежутками переговаривались негромко, советовались, что делать дальше. У меня появилась мысль создать новую разведгруппу из числа военнопленных, таких, как Иван и Алексей. Для начала у нас есть в запасе три автомата, достаточно патронов. Сразу можно взять четырех человек — трех вооружить автоматами, а одному отдать бельгийский пистолет, тот самый, что я забрал у «фюрерши». Потом оружия можно будет добыть больше путем захвата. Нужно было не только добывать данные, но и искать возможность, как передать их «Центру». Радиостанция у нас была — Анина, спрятанная у «Трех кайзеровских дубов». Но что толку? Мы не умели ею пользоваться. Жаль, что нас всех этому не научили как следует. Было некогда. Да и кода мы не имели. Непростительно было мариновать с таким трудом накопленные данные. Думалось, может удастся отправить их за линию фронта с двумя-тремя человеками из новой, еще не созданной нашей группы.

Генка, по всему видно, думал о том же. Оно и понятно — они, эти мысли, вытекают как логическое продолжение нашего пребывания здесь.

— А может, среди пленных найдется радист? — Внезапно, как будто что-то найдя, дернул меня Генка за плечо от осенившей его мысли. — Морзянка — не такое уж хитрое дело.

За Генкин порыв мы тут же поплатились — на нас посыпалась земля. Не мешало бы вылезть и отряхнуться, размяться, потому что мы отлежали бока. У меня затекла больная нога. Но мы ничего не могли поделать: нельзя было вылезать — стоял еще день. Огорченный неудачей, Генка замолчал. Я решил утешить его, показать, что не сержусь за его неосторожность.

— А что мы с радистом делать будем, если найдем? Ты не договорил.

— Как что? С «Центром» свяжемся.

— Нет, Гена, ничего не получится. Кода-то у нас нет. Если бы посыльного за фронт послать, передать с ним наши материалы, а оттуда радиста направить сюда — вот было бы дело.

— Да, ты прав, — согласился Генка.

Свет, что проникал в наше убежище, начал меркнуть. Наступала пора, когда можно было вылезть, но до слуха начали доноситься сначала неясные, а затем знакомые, волнующие звуки. От них сразу наплыли дорогие воспоминания, учащенно забилось сердце.

— Слышишь, гоняет? — шепнул я Генке.

— Не понимаю, кто кого гоняет? — переспросил он.

— Зверя собака гоняет. Охота.

— Да, слышу, собака повизгивает.

Гон приближался. Доносилось потявкивание двух гончих. Длинными скачками совсем рядом пронесся олень, а вскоре следом за ним — две гончие. Постепенно гон удалялся, замирал: собаки сошли со слуха. Только бы подальше от нашей норы убили оленя...

— Ну и гады, — возмутился Генка. — Война, а они охотой развлекаются. А догонят ли собаки оленя?

— Нет. Его убьет охотник, если он окажется на расстоянии выстрела.

— Я ни разу не видел живого оленя — только на картинках.

Вновь послышался отдаленный лай и вновь начал приближаться к нам. Раздался дуплет. Охотник стрелял совсем рядом.

— Смотри, на лошади. Один, давай чирканем! Наверно важная шишка! Может, сам Эрих Кох? Не будет же лишь бы кто нарушать приказ Рейнгардта.

Может, и верно он говорит, — согласился я в душе с Генкой. — Можно чиркануть! А можно прихватить и живого. Впереди ночь. То, что это было важное лицо, я не сомневался.

Когда фронт приблизился к Восточной Пруссии, командующий группой армии «Центр» генерал-полковник Ганс Рейнгардт издал специальный приказ, о котором мы узнали из показаний пленных, а позже мне удалось прочесть его в немецкой газете. Смысл его сводился к тому, что вступление немецких солдат действующей армии на территорию Германии вызовет тревогу и волнение среди местного населения. В этих условиях солдаты должны своим поведением вселять соотечественникам уверенность в победе, которая якобы сопутствовала солдату рейха при завоевании чужих территорий. Для этого Рейнгардт требовал от солдат коренной ломки своих правил и привычек, которыми они руководствовались на чужих территориях. Он утверждал, что широкие просторы России открывали захватнической армии иные свободы, чем территория Германии. Там были разрешены самовольные действия для удовлетворения личных нужд. Необходимые материалы можно было, как правило, брать везде, где их находили. При расквартировании солдат на население не обращалось внимания. Хозяином в доме чувствовал себя солдат.

Здесь же, в Восточной Пруссии, Рейнгардт призывал подчиненных беречь лесные богатства, поля, дома, приусадебные участки. Самовольное обеспечение дополнительного питания и других нужд объявлялось преступлением.

Мы с Генкой понимали, что никто из простых смертных не мог рискнуть нарушить приказ командующего. Среди гражданского населения не было мужчин, которые могли бы развлекаться охотой, кроме, как выразился Генка, «важных шишек». Соблазн был большой. И все же я сказал Генке:

— Не высовывайся, собака может услышать.

— Тубо, тубо, — подавал голос охотник. Видимо, он отгонял собак — в таких случаях гончая стремится уцепиться зубами за горло зверя.

Послышались еще голоса, гул автомобиля. Подъехала группа людей. К голосу охотника присоединилось еще несколько возбужденных голосов. Раздавались команды — грузили добычу. Автомобиль загудел громче, и через несколько минут стало совсем тихо.

— Кому что, — сказал Генка, — кому охота, а кому нора.

— Устал ты, братишка.

— Я ни на что не жалуюсь, — зачем это сочувствие. Разделаться бы со всей этой сворой — на душе было бы легче.

Мы вылезли, отряхнулись, потянулись до хруста в суставах. Сразу же подошли к месту, где были охотники. Постояли немного, присматриваясь в сумерках к кровавым следам.

Прежде всего решили проверить почту. Никаких перемен. Наша записка для джековцев лежит под камнем нетронутой. Зато под кочкой письмо. Иван и Алексей сообщали, что следующим вечером, в 19 часов, нас будет ждать возле штабеля, где нас прятали во время прочески, тот самый немец, о котором они говорили. Описали его приметы: невысокий рост, в серой шапке-ушанке с твердым кожаным козырьком, за спиной рюкзак, в левой руке метровая палка. Он подойдет и скажет: «Геноссе! Товарищи! Рано темнеет!» Мы должны ответить: «Да! Рано темнеет!»

— Что будем делать? Как думаешь?

— Пойдем, — в голосе Генки даже чувствовалась просьба.

— Ладно, решено.

Вернулись к землянке и всю ночь расширяли ее. Нужно было оборудовать жилье, чтобы можно было сидеть, делать записи, пометки. Мы даже сообщение Ивана и Алексея не проанализировали как следует. Решили также перенести сюда радиостанцию. Пока для того только, чтобы послушать эфир, узнать, что делается на свете.