Нас слушают круглосуточно

Про усталость не думаешь, когда погоня совсем близко и ночную тишину разрывает лай рассвирепевших собак. Чтобы спастись от них, нужно запутать следы, обхитрить врага. У нас была надежда, что погоня, следуя по первоначальному нашему пути, дойдет до реки и запутается. Слишком много мы набродили там. Так что разобраться в обстановке, напасть на наш свежий след будет нелегко, потребуется немало времени. Все зависело от опытности собак и их поводырей. Могло произойти всякое. В любом случае нам следовало ускорить шаг.

Досаждала экипировка. Пока нами не были определены условные места сборов на случай, если кто-либо отобьется во время ночного боя или отстанет на марше, пока не были устроены тайники, где можно было бы хранить некоторую часть нашего снаряжения, — все приходилось нести на себе.

И все же мы стремились идти быстро, чтобы как можно дальше оторваться от погони. Изредка останавливались, чтобы подождать Зварику, который не успевал за нами.

Неожиданно для всех Юзик, припадая на больную ногу, обогнал нас и, поравнявшись с капитаном Крылатых, радостно и взволнованно воскликнул:

— Стойте! Смотрите туда! Наши Кенигсберг бомбят!

Мы остановились. Над горизонтом были видны далекие вспышки, сопровождавшиеся еле слышными перекатами. Это было как раз на западе, в сторону Кенигсберга. Все мы понимали, что это никакая не бомбежка, но не хотели портить Юзику настроение и поэтому молчали. Только Генка Юшкевич, который по молодости не почувствовал тонкости ситуации, сказал то, что думал:

— Нет, Юзик, это больше похоже на грозу, чем на бомбежку.

— Гроза — наше счастье! — Крылатых посмотрел на небо. — Скоро она и нас настигнет. Следы наши смоет. Пойдем, еще далеко — нужно успеть до утра. Как вы, девушки, устали? Не очень? Вот и хорошо.

Налетевший ветер приятно освежил вспотевшее лицо. Стало еще темнее от наплывающих, низко наплывающих туч. По одежде ударили первые крупные капли дождя, а вскоре с шумом разразился настоящий ливень. Долго шли под проливным дождем. К утру пришли на край леса. Нужно было отсюда наблюдать за мостом через Парве, по которому капитан решил перевести группу на тот берег реки. Промокшие, озябшие, мы жались друг к другу, чтобы немного согреться. Огня здесь не разведешь, не разденешься, чтобы просушиться. Об этом мы могли только мечтать.

Утром, когда совсем рассвело, мы осмотрелись, отыскали более надежное укрытие под деревьями, откуда хорошо просматривался мост и открытый луг вдоль реки. По нашим расчетам, именно оттуда могла показаться и погоня, если ей удалось взять верное направление нашего ночного перехода.

Едва только расположились, как Мельников сказал Ивану Целикову:

— Тезка, а тезка, давай «повеселимся». Спроси Ивана Семеновича, будет есть с нами?

— Услышав этот разговор, Крылатых сказал:

— Всем можно подкрепиться. Мельников уже дает позывные.

Часов в 10 утра через мост двинулись небольшие колонны войск. Шли и ехали на автомашинах пехота, полицейские, жандармы.

— Овчаров, веди счет войскам, что движутся по мосту, — распорядился Крылатых. — Прикинем, какую силу бросили они против нас.

Мы видели, как за рекой все эти войска развернулись цепью и пошли прочесывать тот самый лесной массив, в котором мы находились бы сейчас, если бы нам удалось форсировать реку.

— Нет худа без добра, — сказал по этому поводу Шпаков, отрывая глаза от бинокля. — Переберись мы через реку, было бы нам жарко.

— Факт, — ответил ему Овчаров. — Смотри, какую ораву собрали. Две тысячи насчитал.

Почти весь день Крылатых молчал. В такой обстановке не очень-то поговоришь о чем-нибудь. Каждый оставался со своими мыслями. Лицо командира по-прежнему было бледно-серым. Ни кровинки. Прислонившись спиной к дереву, он полулежал, по временам закрывал глаза, но вряд ли спал. Он больше смотрел сквозь очки в синее июльское небо, такое чистое после прошедшей грозы, что от синевы становилось больно глазам.

Наблюдая в течение дня за мостом, мы установили, что он не охраняется. И вообще, движение по дороге, что шла через реку, было очень вялым. После того как прошли войска, которые участвуют в облаве, проехало несколько велосипедистов в военной и гражданской одежде, прогрохотало около десятка крестьянских фур.

С приближением сумерек капитан протянул Ане Морозовой исписанный наполовину листок, который он вырвал из блокнота. В конце текста он впервые поставил слово «Джек» — свою кличку.

— На, «Лебедь», передай «Центру». Нас слушают круглосуточно. Радиограмма № 1.

В ней Крылатых сообщил, что группа «Джек» приземлилась благополучно и собралась вместе. Гитлеровцы ведут преследование днем и ночью. Уходя от погони, разведчики пробираются в заданный район для выполнения поставленной задачи.

— Давай, Аннушка, давай, милая, быстрее. Я помогу тебе. Там, в Москве, тоже переживают, волнуются, ждут от нас известий, а мы молчим два дня. Пусть пока хотя бы узнают, что мы живы. Осмотримся не много — получат от нас и то, за чем послали.

Зина помогла Ане размотать антенну, расчехлила радиопередатчик. Аня быстро зашифровала радиограмму, надела наушники. Рука легла на ключ. Все мы, затаив дыхание, окружили радисток. «Ти-ти, та-та, ти-ти, та-та. Точка-тире, точка-тире», — понесли радиоволны наш первый сигнал «Центру» с вражеской земли.

Аня отчетливо слышала, как от волнения стучит ее сердце. Москва сразу же ответила условным сигналом: «Слышу, прием». И оттого что эти звуки донеслись оттуда, из самого сердца Родины, лицо Ани засияло радостной улыбкой. Она кивком головы дала нам знать, что хорошо слышит и все понимает. Это ведь была ее первая настоящая радиограмма.

Девушка была очень рада, что именно ей выпала честь отправить первую радиограмму. Крылатых умышленно поручил ей выйти на связь, а не Зине Бардышевой. И Зина не обиделась. Она уже бывала в тылу врага, не одну сотню радиограмм передала о противнике «Центру».

А новенькой-то очень важно почувствовать радость выполненного долга, ради которого все мы здесь рискуем жизнью.

Ровные ряды цифр из-под руки Ани быстро ложились на бумагу. Но вот закончился сеанс. Зина не удержалась, бросилась к подруге и поцеловала ее в щеку.

— Спасибо, родная. Быстрее расшифровывай, а я соберу станцию.

Аня быстро переложила цифры на слова и подала радиограмму командиру.

— «Хозяин» поздравляет нас с благополучным приземлением, — объявил Крылатых. — Желает нам успехов. А теперь, друзья, вставайте — и в поход! Нам нужно как можно быстрее оставить это место.

Крылатых построил группу. Я по-прежнему стал у него с правой стороны. Мы двинулись к неохраняемому мосту. Конечно, безопаснее двигаться через лес, взяв направление по компасу. Сначала Крылатых так и пытался вести группу к мосту. Но как только вошли в лес, густые заросли встали серьезной преградой на пути. Нужно было продираться сквозь них, цепляясь за сучья, шелестя и ежеминутно теряя направление. Продвигались мы очень медленно, а времени терять нельзя. Правильно гласит народная мудрость, хотя она и не в ладах с законами геометрии, что дальше всего идти по бездорожью напрямик, чем кружной дорогой. Зато в минуту опасности здесь можно укрыться на каждом шагу. В таком лесу искать человека то же, что искать иголку в стогу сена. Но каждый квадратный километр прусского леса пронизан прямыми, как стрела, широкими просеками. Вот на них-то, на этих просеках, на пересечении их нас могла поджидать смерть. Это было известно любому из нас. Поэтому-то выходили мы на просеки осторожно, с оглядкой, прежде чем перемахнуть в следующий квадрат.

На этот раз Павел Крылатых повел нас именно по самой просеке, в расчете выиграть время и побыстрее перебраться через мост. Шелковистая, податливая трава смягчала шаги, и хотя мы шли быстро, но совершенно бесшумно. Я шел по этой открытой дороге и чувствовал себя как под дамокловым мечом. Очевидно, то же самое испытывал и Павел Крылатых, потому что на ходу прошептал мне:

— Немножко еще пройдем, а потом свернем на луг и вдоль реки выйдем к мосту.

Прошли еще не более ста метров, как словно из-под земли перед нами появился велосипедист с винтовкой за плечами. Он ехал абсолютно бесшумно: не было слышно ни шороха шин, ни скрипа педалей. Если бы я не посторонился, он наскочил бы прямо на меня. Я едва успел ухватиться левой рукой за руль велосипеда и круто повернуть колесо на себя, чтобы велосипедист не проскочил мимо. Правой рукой я схватил за грудь немца. Мы оба с шумом грохнулись на землю. Велосипед оказался под нами. Немец заорал во все горло диким, нечеловеческим голосом. Я почувствовал, что он слабее меня, и, навалившись на него, сдавил ему рукой глотку. Солдат мычал и пытался вырваться, а я не мог придавить его как следует — мешал велосипед. Я прижал к земле правую руку немца, но другой рукой он успел несколько раз ударить меня кулаком в бок и по затылку.

Но вот удары его прекратились: кто-то из наших захватил его свободную руку, которой он уже достал кинжал. Мельников стукнул немца прикладом по голове, и он притих. Я приподнялся, надежно прижав его коленом в грудь, продолжая держать его одной рукой за горло.

Справа от нас тоже орал немец, окруженный группой наших разведчиков. Слышно было, как загремел упавший велосипед.

Мы с Овчаровым подняли пленного и заломили ему руки за спину. Он хрипел, дышал тяжело, с присвистом.

— Молчи! — приказал я ему. — Иначе — капут!

— Гут, гут, — прошипел он, откашливаясь.

Ребята быстро усмирили второго солдата. Оказывается, он ехал вслед за тем, с которым столкнулся я, резко затормозил, упал на землю и в этот момент был схвачен нашими хлопцами. Теперь его держали за руки Шпаков и Целиков.

— Уберите с дороги велосипеды, — сказал Крылатых Мельникову и Юшкевичу. — А пленным прикажи, чтобы не вздумали шуметь, — обратился он ко мне.

Я перевел приказ командира. Немцы, основательно помятые, не проронили ни слова.

Мы отвели пленных поглубже в лес, так, чтобы нас не могли услышать с дороги, и допросили. Они сказали, что являются курсантами военного училища. Уже два дня участвуют в поисках русских парашютистов. Сегодня вечером они были посланы патрулировать по просеке, на которой и попались.

Других данных от них получить не удалось, да, пожалуй, они и не располагали чем-либо ценным. Возиться с ними было некогда. Покончив с патрулем, спрятав в кустах их оружие, мы вновь вышли на просеку. Нужно было спешить на переправу.

— Нам бы лучше идти дальше лесом, — предложил Шпаков Павлу Андреевичу. — К тому же — нас могли услышать. Эти, видимо, не врали, что все дороги патрулируются.

— Знаю, — сухо ответил ему Крылатых. — Проскочим еще немножко и свернем влево. Нужно быстрее смываться отсюда.

Мы сделали всего несколько шагов, как впереди вдруг загремели выстрелы. Я мгновенно упал на землю, скатился в кювет и дал несколько очередей из автомата в том направлении, откуда раздавалась стрельба. Открыли огонь и остальные разведчики. После короткой перестрелки противник замолчал. Я привстал, взглянул вдоль просеки. Сердце екнуло. Распластавшись, лицом вниз, лежал Крылатых. Одновременно к нему подбежали я, Шпаков, Мельников, Аня и Зина. Мы повернули его на спину. Шпаков начал трясти за плечи:

— Павел, Павел, что с тобой? — Он приложился ухом к груди, а Зина принялась нащупывать пульс.

— Капитан убит, — тихо, но так выразительно произнес Шпаков, вставая, что услышали все.

Мы отнесли тело командира поглубже в лес, сняли с него автомат, пистолет, компас, часы, сумку с картами. Решили снять также пиджак, на котором был укреплен орден, чтобы ничто не указывало на то, что погиб советский офицер — разведчик, наш командир группы. Пуля пронзила насквозь грудь Павла Андреевича в области сердца.

— Возьми пиджак, носи его, — сказал Шпаков Юшкевичу. — Пуля дважды в одно место не попадает. Ты самый молодой, тебе жить надо.

Тем временем на дороге, в том месте, где была засада и где был убит Павел Андреевич Крылатых, вновь начали раздаваться беспорядочные выстрелы. Раз за разом ночную тьму будоражили вспышки ракет. Послышался рокот моторов, крики солдат: очевидно, подошло подкрепление. Выстрелы гремели теперь рядом. Нам нужно было отходить. Даже проститься как следует не пришлось со своим командиром, не удалось его похоронить со всеми воинскими почестями. Нести его тело с собой в другое место у нас не было возможности. Постояли молча, без слов, без рыданий. Да и что можно было сказать в такую минуту: все мы очень любили Павла Андреевича... Смерть встретила его первым...

Заканчивались только вторые сутки нашего пребывания в Восточной Пруссии.

— За мной! — скомандовал лейтенант Шпаков. Он стал теперь вожаком группы.

После гибели Крылатых Шпаков не изменил маршрута группы. Как и накануне, на нашем пути по-прежнему лежала река Парве. После стычки пытаться переходить ее по мосту было бессмысленно. Топтаться на месте — тоже. И на этот раз мы вновь по лугу подошли к реке, выше моста. Погони не было слышно.

— Кто не умеет плавать? — спросил Шпаков, когда мы очутились на берегу.

— Я — слабовато, — отозвался Зварика. — С детства боялся воды.

— У нас был конь, так он тоже боялся воды, — съязвил Генка.

— А у нас был осел, так он боялся людей, — отпарировал Зварика. — Я правду говорю: с грузом не переплыву.

— Прекратите! — успокоил их Шпаков.

— Смотрите, на горизонте что-то чернеет, вроде башни, — сказал Юшкевич Шпакову.

— Пройдите с Целиковым, узнайте, что это такое, — сказал Шпаков, обращаясь ко мне.

Мы с Иваном Белым вдоль берега бесшумно подкрались к сооружению.

Залегли, осмотрелись. Это была обыкновенная водонапорная башня.

— Смотри, — прошептал Целиков, — на воде лодка.

Я увидел знакомый силуэт, весь задрожал от радости.

Мы подошли к лодке, обыкновенной, сбитой из досок плоскодонке. Тяжелая цепь накрепко соединила ее со столбом, закопанным в землю. Увесистый замок закрыл наглухо звенья цепи, продернутые через массивное железное кольцо, прикрепленное к бревну. Что делать? Не бросать же все это, если в этой лодке наше спасение. «А что, если вытащить столб из земли», — промелькнула мысль. Я обхватил столб обеими руками и налег на него грудью. Он глухо чавкнул в сыром грунте. Иван Белый понял мое намерение. Вдвоем, сопя и обливаясь потом, мы провозились несколько минут. Иван даже начал тихонько приговаривать:

— Раз-два, взяли, раз-два! Еще раз!

— Тише ты, — цыкнул я на него, — в башне могут быть люди.

— Фиг с ними, — выругался Целиков. — Нам нужна лодка.

Наконец столб подался, медленно пополз вверх, но тут же натянулась цепь. Она не позволяла вытянуть столб до конца из земли.

— Ты тащи столб, — сказал я Ивану, — а я буду приподнимать лодку.

Дело пошло на лад. В конце концов мы вытащили столб, погрузили его вместе с цепью в лодку и волоком потащили ее туда, где нас ждали остальные разведчики.

— Смотрите, лодка, — обрадовался Юшкевич. — Вот здорово!

Весел, ясно, у нас не было. Гребли руками. В три приема переправились через реку все. Лодку затопили. После переправы старались пройти за ночь как можно больше. По чистому полю шли напрямик, пока совсем темно. Едва ли в таких местах могли быть засады.

К утру, когда зарумянился восток и впереди показалась зубчатая кромка леса, мы спустились в лощину. По дну протекал журчащий ручеек.

Мельников сразу же припал к воде: пьет, окунет голову, отдохнет и снова пьет. Наконец поднялся, отфыркался, как лошадь, отряхнул влажные руки и сказал:

— Хороша водичка! Напился — словно на свет заново появился.

Мы все тоже припали к воде. Она в, самом деле была очень вкусной, кристально чистой, студеной. Чувствовалось, что ручей питают подземные родники. Может, вода показалась такой особенной еще и потому, что нас измучила жажда. Напившись, мы как-то вдруг отяжелели. Девчата выбрали погуще кусты и присели.

Над водой курился туман, довольно густой. Мы еще не успели осмотреться. Но вот туман стал рассеиваться, и шагах в двадцати перед собой мы увидели противотанковые надолбы — «зубы дракона». Они тянутся вдоль извивающейся лощины по склону. По другую сторону ручья — густая паутина колючей проволоки. Совсем рядом, хорошо замаскированный в зелени, смотрит на нас пустыми глазницами дот.

Сначала мы заволновались, что пришли в темноте неведомо куда и попали в самое расположение укрепрайона. То ли бежать отсюда, пока нас не обнаружили, то ли спрятаться и переждать здесь... Но мы же не знали, что это за район, охраняется ли он? Замаскировались в кустах и стали тихо наблюдать за дотом. В напряженной выжидательной тишине удивительно долго тянется время. Если там есть люди, то скоро они должны встать и заняться утренним туалетом. Может, кругом полно солдат, но пока они спят, стоит такая тишина?

А что делать, когда все они встанут? Мысли, одна тревожнее другой, лезли в голову. А не лучше ли напасть на спящих, накрыть всех без шума, кто есть в доте? Самим переодеться в их форму и тогда на виду у врага можно выйти в безопасное место. Так и решили. Иначе живыми отсюда не выбраться.

Впятером подползаем к доту с тыльной стороны. Тяжелая железная дверь с внутренней стороны прижата неплотно. Значит, она не взята на запор. Мы с Целиковым с маху толкаем ее ногами и вскакиваем, готовые к схватке. За нами вскочили Шпаков, Мельников, Овчаров. Но дот оказался пустым. Мы стали наблюдать через щели. Через три амбразуры мы охватывали сектор обзора градусов на сто восемьдесят. Что и говорить, дот размещен удобно. Он настолько хорошо вписан в зелень, что рассмотреть его с той стороны, куда смотрят амбразуры, просто трудно. Зато отсюда местность просматривается отлично, склоны противоположного берега совершенно открыты для обстрела. Тут и мы, если засядем, то выкурить нас будет нелегко, хотя и надежды на спасенье никакой.

Прежняя тревога сменилась сожалением, что в доте не оказалось солдат. Нам ох как нужны их показания! Да и велико было искушение переодеться в немецкую форму и, свободно прогуливаясь, рассмотреть все, что нужно разведчикам. Но такие мысли кажутся заманчивыми всегда после того, как опасность минует.

Мы просидели в доте, пока солнце поднялось довольно высоко и стало совершенно очевидно, что оборонительные объекты не охраняются. Но почему они не охраняются? Неужто это ложный или потерявший значение укрепрайон? А может, он заминирован и поэтому оставлен. Но эта версия кажется неприемлемой. Минировать здесь немцы могли, лишь потеряв всякую надежду отстоять неприкосновенность границ рейха. А теперь вся их пропаганда трубит, что границы рейха неприступны...

Убедившись, что вокруг тихо и безлюдно, Шпаков выставил дозоры, а мы, стараясь незаметно передвигаться, решили посмотреть другие объекты. Обследовали несколько «зубов дракона» — это мощные железобетонные надолбы, сваренные из железнодорожных рельсов ежи. Все мощное, прочное и действительно создающее впечатление неприступности. Шпаков начал быстро делать пометки на карте.

— Да, здесь есть над чем поработать, — удивлялась вполголоса Аня, — смотрите, чего понастроили, сволочи. Сколько средств влепили, и все для войны. На то они и фашисты. Будет что сообщить «Центру».

Люди старшего и среднего поколения хорошо помнят, что перед началом второй мировой войны печать нашей страны, лекторы больше увлекались рассказами о том, что представляла из себя далекая линия Зигфрида на германо-французской границе. Описывались ее сооружения, подземные коммуникации. Но почти ничего не говорилось о том, что делается у нас под боком, в Восточной Пруссии. А ведь прусские завоеватели готовили плацдарм для нападения на польские, литовские и русские земли свыше трехсот лет, они понастроили здесь таких укреплений, которые превосходили хваленую линию Зигфрида.

Открытие этой мощной линии укреплений было для нас столь неожиданным, что мы забыли об усталости. Хорошо бы всю ее обследовать и нанести объекты на карту. Пытаться делать это днем было бы, конечно, безумием. Ночью много не увидишь. Надо подойти совсем вплотную, чтобы обнаружить вот такой дот, в котором мы побывали нежданно-негаданно. Из него хорошо были видны через амбразуры два других дота. Они были также укутаны зеленью. Все доты находились на таком расстоянии друг от друга, что могли по одной цели вести перекрестный огонь.

Овраг извивался, прятался за поворотом, и, естественно, нам хотелось узнать, как далеко тянутся оборонительные сооружения. То, что мы попали в пустой дот, не давало нам уверенности, что и другие объекты не охраняются. Очевидно, где-то поблизости есть и казармы, и контрольные посты, и патрули.

Мы с особой осторожностью проскользнули сквозь «зубы дракона», преодолели в самом низком месте проволочные заграждения и примерно тем же путем, которым пришли сюда, отошли от линии укреплений километра на полтора. Рельеф здесь довольно неровный, с возвышенностями и оврагами. Мы выбрали укромное местечко, неприглядное, сырое, но зато малопривлекательное, и решили остановиться здесь на дневку.

Мельников уже потирал руки, и мы ждали, что он произнесет свое неизменное «повеселимся», но он вроде бы что-то вспомнил, осекся и замолчал. Через минуту все стало ясно: его запасы уже кончились, если не считать нескольких сухарей.

— Собрать все продукты в одно место, — распорядился Шпаков.

На разостланной плащ-палатке появилась небольшая горка сухарей и одна банка свиной тушенки, которую бережно, как заряженную бомбу, достал из своего вещмешка Юзик Зварика.

— Иван Иванович, раздели запасы на две части. Одну съедим, другую оставим на НЗ.

— Что тут делить, — недовольно проворчал Мельников, — тут и одному лопать нечего, — но сделал то, что приказал командир.

— Вечером заглянем на хутор, разживемся. У них у каждого должны быть запасы — всю Европу ограбили, — высказал свои предположения Овчаров.

— Далеко еще до вечера. Как день переживем, — ответил на это Шпаков, чего-то недоговаривая.

Утро прошло спокойно, однако около полудня одно событие сильно взволновало нас. Громко разговаривая, приближалась группа детей. Если они натолкнутся на нас — беды не миновать. Испугавшись, они, естественно, убегут домой, поднимут тревогу. Удерживать же их возле себя до наступления вечера — тоже нельзя. Родители бросятся на поиски пропавших.

Не дойдя до нас метров на двадцать, ватага остановилась. Послышался скрип, знакомый с детства каждому. Лесные качели!

— Гоп! Гоп! — восклицали два мальчика, которые первыми взобрались на качели.

— Слезайте — нам пора! — кричали им другие.

Дети, веселясь, гонялись друг за другом. Одна девочка отбежала в сторону и присела за кустиком. Она оказалась почти рядом со Зварикой. Каждую минуту кто-нибудь из них мог увидеть нас. Нужно было что-то предпринимать, чтобы отвлечь внимание детей.

Аня подползла к Шпакову и, улегшись рядом, настойчиво что-то шептала ему на ухо. Но тот отрицательно покачивал головой. После паузы, собравшись с мыслями, Аня вновь убеждала командира в чем-то, и он сдался, согласно кивнул головой. Аня повернулась на спину и расстегнула на себе ремень с пистолетом, сбросила берет, приподнявшись, сняла маскировочную куртку и пальто, которое лишь немножко видно было из-под не по росту длинной ей куртки.

Я наблюдал за ней, все еще не понимая, что это значит.

Достав из кобуры пистолет, Аня расстегнула на груди несколько пуговиц своего темно-синего шерстяного платья и сунула его туда. Стащив сапоги, она с минуту с грустной усмешкой рассматривала ступни своих ног в пропотевших темно-коричневых чулках, с дырами на пальцах и пятках, потом сняла чулки, свернула их в комок и затолкала в голенище. Приятная свежесть обдала обнаженные белые ноги, и она с удовольствием пошевеливала розовыми пальцами.

Мне тоже хотелось снять сапоги, ступить босой ногой на землю. Но сделать это никак нельзя. Каждую секунду нужно быть начеку.

Аня завернула все свои вещи в куртку, перевязала сверток ремнем и подвинула поближе ко мне, подмигнув: возьмешь, мол. Радиостанцию подтянул к себе поближе Шпаков, а вещевой мешок был поручен Мельникову.

Теперь во всем ее облике, одежде ничто не выдавало советскую парашютистку.

Аня пошла в сторону от нас, а затем, как бы неожиданно, заметила детей и подошла к ним.

— Я ищу свою проказницу Анамари. Ее здесь нет? — услышал я ее разговор с детьми по-немецки. Она в какой-то мере овладела немецким языком, совсем неплохо произносила наиболее употребляемые в разговоре слова. Работая в подполье у себя на родине, в Сеще, под Смоленском, Аня не тратила времени попусту. Изучать немецкий язык ее заставляла не одна любознательность. Живешь среди волков — по-волчьи вой. Подпольщик, ведя борьбу с противником, не может дать ни малейшего повода заподозрить себя в нелояльности к нему. Иначе неизбежен провал.

— Вашей Анамари здесь нет, — ответила ей девочка в белой кофточке с коротким рукавом и бордовой плиссированной юбочке.

— Ладно. Я ее разыщу. Она где-то спряталась.

Аня стояла лицом к нам, дети смотрели на нее.

— Дайте-ка мне подняться на ваши качели. Они крепкие, не оборвутся?

Мы видели, как Аня поднялась на качели. Дети стояли вокруг, не сводя с нее глаз. Аня сделала незаметный для посторонних, но понятный нам знак рукой, чтобы мы отползали. Мы подались подальше от этого места.

— Смотрите не задерживайтесь, — сказала Аня на прощание детям, — а то вас тоже разыскивать будут.

— Нет, нет, не будем задерживаться, — ответило ей хором несколько голосов.

Аня сделала небольшой крюк и присоединилась к группе.

— Вот и я вспомнила детство. Покачалась на качелях, — сказала она, вновь с неохотой облачаясь в свою амуницию.

— Как это хорошо — детство! — вздохнула Зина. — Без войны, конечно. Я в Москве, в парке Горького, тоже качалась на качелях. Боже мой, еще бы хоть разок побывать там. Милая мамочка, она все еще ждет. Скорее бы конец войне.

Весь день по дороге, проходившей недалеко от нас, сновали военные машины, проезжали повозки. Мы чувствовали себя на лезвии ножа. Настороженность, близкая опасность не дали как следует отдохнуть.

По очереди мы дежурили, по очереди отдыхали. Когда солнце склонилось к закату, Шпаков обвел всех испытующим взглядом и не совсем уверенно сказал:

— Сегодня за продуктами не пойдем. — Казалось, он ждал, что кто-то может возразить, сказать, что не выдержит, выбьется из сил и не сможет двигаться дальше.

Но все молчали. Три Ивана, которые всегда держались вместе и несколько недолюбливали Шпакова, не приняли душой его как командира после смерти Пашки Крылатых, тоже промолчали. Так надо! — все это понимали. Не к теще на блины доставили нас сюда через фронт. Значит, командир что-то задумал. Спустя несколько минут он объявил, что ночью будет вести дальнейшую разведку линии укреплений. Завтра к вечеру нужно подготовить данные «Центру». Затем «раскулачим» какой-либо хутор и уйдем отсюда подальше, километров за 30–40, чтобы оказаться вне зоны облавы, которую непременно наладят фашисты, после того как нас засекут пеленгаторы.

Всю ночь шаг за шагом мы обследовали и наносили на карту объекты укреплений. Впереди долговременных огневых точек были вырыты окопы в полный профиль. Они были связаны ходами сообщений с дотами. И снова мы не обнаружили присутствия здесь солдат. Словно вымерло все вокруг.

Изучая местность по карте, мы увидели, что эха извилистая лощина тянется далеко на юг и на север. Возможно, что и линия укреплений тянется через всю Восточную Пруссию. Конечно, обследовать ее с конца в конец таким образом, как мы делали этой ночью, невозможно. Тут нужен осведомленный «язык».

Очень коротки летние ночи. Но все же мы успели осмотреть более десяти километров линии укреплений, пока стал заниматься рассвет. Продолжать работу мы не рискнули, потому что считали: раз есть укрепления, то в любую минуту могут нагрянуть и солдаты. Густым сосняком с пышным лиственным подлеском решили вернуться на прежнее место и передневать, а под вечер передать радиограмму «Центру» и двинуться дальше на юго-запад. Попутно рассчитывали посетить какой-либо хутор и разжиться продуктами.

Встреча с убийцей

К утру, замыкая зигзагообразное кольцо, мы вновь подходим к тому островку леса с качелями, в котором провели прошлый день. Шагаем с трудом. Напряженные бессонные дни и ночи, первые стычки с противником, гибель командира группы капитана Крылатых, наконец недоедание — все это уже дает себя знать основательно. Ноги стали тяжелыми, словно налились свинцом, плечи ноют от оружейных ремней, лямок вещевых мешков с боеприпасами. Болят отяжелевшие и покрасневшие веки. Осталось одно желание — упасть на землю и уснуть. Недалекий лесок как магнит тянул нас к себе — там были шансы на отдых. Шпаков не раз подходил к Ане и Зине.

— Как дела, девушки? — справлялся он. — Устали небось?

— Есть малость, — призналась Зина.

— Смотрите, что это такое? — остановил нас Мельников.

В предрассветной мгле мы увидели у подножья холма какое-то странное сооружение.

— Надо проверить, Иван Иванович, пройдите с Овчаровым, взгляните, что там такое, — распорядился Николай Шпаков.

Сойдя с полевой, еле заметной дорожки, на которой мы стояли, девушки сразу присели. Опустились рядом Зварика, Юшкевич и Целиков.

— Постоим, — предложил мне Шпаков, — понаблюдаем, пока ребята вернутся.

Прошло не более пяти минут. На дороге показались силуэты двух человек. Мы решили, что возвращаются Мельников и Овчаров.

— Вот и они, — произнес Шпаков.

Мы сделали несколько шагов навстречу и столкнулись с ними лицом к лицу.

Только теперь мы спохватились, что встретились с двумя немецкими солдатами.

— Хенде хох! — крикнул Шпаков, направляя автомат в грудь опешившего солдата. Я сделал то же самое по отношению к другому.

Немцы растерялись, смотрели на нас и не спешили подымать руки. Как позже выяснилось, они приняли нас за свой патруль, с которым недавно встречались на этом месте, и поэтому подходили к нам так беспечно. Тут же немецких солдат обступили наши товарищи и обезоружили их.

— Что такое? Что все это значит? — возмущались пленные. За что вы нас обезоруживаете? — Они все еще никак не могли понять, с кем имеют дело.

— Не догадываетесь, с кем встретились? — спросил Шпаков.

— О да, теперь ясно, вы — русские парашютисты, — закивали они головами, едва я успел перевести вопрос, заданный им Шпаковым.

Хотя эти пленные легко попали нам в руки, но мы не очень были им рады. Ясно, что служащие специальной военной строительной организации инженера Тодта — об этом свидетельствовала их форма — могли дать важные сведения об оборонительных сооружениях. Но нам нужно было как-то пережить день в этой «пасти дракона». Идти куда-либо дальше от этого места с «языками» было невозможно — занималось утро. Волновало нас и другое: исчезновение патруля не может остаться незамеченным, повлечет за собой розыск. Группа будет поставлена под удар.

Шпаков хмурился, ища выход из создавшегося положения.

— Что же будем делать? — произнес он вслух.

— Дэлат, дэлат, — повторил один из пленных, — их вар ин руслянд, — подыскивал он слова, помогая же стами. — Я был Руслянд. Смоленск, Минск, Вильно...

— Что вы хотите сказать? Говорите, — по-немецки прервал я его.

— Мы старые солдаты, — стараясь подавить волнение, ответил немец, — воевали во Франции, Югославии, России. Теперь служим здесь. Все население Восточной Пруссии оповещено о том, что высадился русский десант. Мы догадываемся, что вам нужно от нас. И мы можем договориться. Мы ответим на все ваши вопросы, но просим сохранить нам жизнь, отпустите нас.

— Это разумно, — ответил Шпаков, не ожидая перевода. Он тоже знал в какой-то степени немецкий и понял суть разговора. Вас будут разыскивать?

— Несомненно. Нас должны сменить в девять часов.

— А отпустить вас, как вы понимаете, мы не можем.

Пленные заволновались. Они начали поочередно упрашивать сохранить им жизнь, говорили о своих семьях, которые ждут их. Один солдат даже стал проклинать Гитлера и войну.

— Мы вас не выдадим, мы вас не выдадим, — повторял он после каждой фразы. — Отпустите нас. Мы уже старики. Нам и так осталось немного жить.

Только теперь возвратились Мельников и Овчаров.

— Достраивается дот, — доложил Мельников. — Еще не убрана камнедробилка и бетономешалка... А это кто? — увидев посторонних, спросил он.

— Немцы, — коротко ответил Шпаков.

— Вот те на! — воскликнул Иван Иванович. — Куда же их?

Ему никто не ответил. Никто еще не решил, как поступить.

— Чего мы стоим? Нужно отойти с ними поглубже в лес, — торопил Зварика.

— И в самом деле, пойдем, там и разберемся, — поддержал Юзика Овчаров.

— Передай им, — сказал мне Шпаков, — что они пойдут с нами. Пусть не пытаются бежать, не зовут на помощь. Это усугубит их положение.

— Ясно, — ответил один из немцев, выслушав перевод. — Нам теперь все равно. Если не прикончите вы, с нами это может случиться в полевой жандармерии. Некуда удирать без оружия.

— Целиков, Овчаров и Юшкевич, вам поручается охрана пленных во время перехода, — сказал Шпаков. — А теперь пошли!

Мы расположились в густом ельнике. Он хорошо скрывал нас от постороннего взгляда. Поскольку есть было нечего, то сразу же кто прилег, кто присел на влажной еще от росы траве. Послав в дозор Мельникова и Целикова, Шпаков сказал мне:

— Обыщи пленных, изыми документы. Сразу же допросим их.

Я изъял у пленных их солдатские книжки. Один из них услужливо снял часы и протянул их Шпакову. Тот брезгливо оттолкнул его руку. У каждого пленного было при себе по нескольку фотокарточек. Я мельком рассматривал незнакомые лица. При этом каждый немец считал своим долгом пояснить: сын, дочь, жена, внук, внучка.

В одной из пачек попался цветной портрет Гитлера, вырезанный с обложки какого-то журнала.

— А это кто? — спросил я, показывая фюрера.

Немцы молчали.

Шпаков развернул блокнот.

— Расскажите коротко о себе, — обратился он с вопросом к солдату с крючковатым, как у ястреба, носом, впалым беззубым ртом и острым подбородком. В солдатской книжке он значился как ефрейтор Готлиб. — Где вы служили, что вам известно о воинских частях, штабах, словом, о военных объектах на территории Восточной Пруссии, в других частях Германии?

— Я ничего не знаю, я ничего не знаю, — торопливо отвечал Готлиб. — У меня болит голова. Я старый человек. — Ефрейтор пытался скрыть свое волнение. Его белесые, выцветшие глаза беспокойно мигали. Он старался не встречаться взглядом с разведчиками.

— Ладно, отложим разговор, — ответил ему Шпаков. — А что можете сказать вы? — спросил он другого солдата.

— Пожалуйста, записывайте, — охотно согласился тот. — Расскажу обо всем, что знаю, а от него вы мало чего добьетесь. Он — нацист.

Круглые, как у настороженного кота, глаза Готлиба вспыхнули холодным блеском.

— Свинья, — чавкнул он беззубым, ввалившимся ртом.

Шпаков вскипел, подхватился, чтобы заткнуть рот нацисту.

— Ты сам свинья, — со злостью произнес лейтенант. — За такие слова сейчас получишь в рыло.

— Не обращайте внимания, — попытался успокоить Шпакова второй немец. — Это не относится к делу.

— Ладно! Рассказывайте! — Шпаков вновь сел.

Солдат снял пилотку, обнажив лысину. Седые волосы на висках и затылке имели какой-то желтоватый оттенок, словно были прокопчены дымом.

— Меня зовут Курт Фишер. Простая фамилия, не правда ли? По-вашему это означает рыбак. Я знаю. Мне так сказали в России. Хотя я никогда не был рыбаком. Я — крестьянин.

Фишер на минуту замолчал, рассматривая пилотку и раздумывая, о чем говорить дальше.

— Продолжайте, — вежливо сказал Шпаков.

— Служу в отдельном строительном батальоне. Это видно и по документам. Переведен сюда из Литвы. Здесь, под Инстербургом, приводим в порядок старые укрепления, улучшаем дороги, проверяем прочность мостов, построили несколько новых дотов. Делается все это как-то сумбурно, и общий план укрепленного района мне непонятен. Зато на реке Дайме, где мы тоже работали, ясно все. Река течет с юга на север и впадает в залив Куришес Гаф. Так что лежит как раз по фронту. Этот водный рубеж укреплен на огромном протяжении. Он прикрывает дальние подступы к Кенигсбергу. Оборонительные сооружения там глубоко эшелонированы, имеют скрытые ходы сообщений. Во многих местах установлены противотанковые надолбы. Таких укреплений немцы не имели никогда. Так что эта линия обороны фактически неприступна.

Последняя фраза не вызвала никакой реакции ни у Шпакова, ни у других разведчиков. О «неприступности» немецких линий обороны, как и о непобедимости гитлеровской армии, немало наслышался уже весь мир. Об этом уже нельзя было слушать без раздражения, набили оскомину самовосхваления фашистов. Но бьют же их наши солдаты, такие вот, как и мы. Фронт скоро докатится и сюда. Не спасут ни «зубы драконов», ни форты, ни доты, которые они здесь понастроили. Но мы не стали оспаривать Курта Фишера о «неприступности» укреплений. Не до этого было.

— Что вам известно об обороне Кенигсберга?

— Огромные форты-крепости окружают с суши город давно. Каждый такой форт имеет свое название, ибо он — настоящая крепость. В них мне бывать не приходилось. Полагаю, что ваше командование знает об этих крепостях. Такое не скроешь.

— Майн гот, майн гот! — вздохнул Готлиб. Он был недоволен откровенным рассказом Фишера.

Шпаков перестал писать и приподнял голову. Он взглянул на своих товарищей. Утомленные, с посеревшими лицами и пересохшими губами, они молча сидели вокруг. Юшкевич прислонился спиной к дереву, зажав автомат меж колен. Прижались друг к другу Аня и Зина — так было теплее. Зварика лежал на боку, вытянув больную ногу и подперев голову рукой. За ним виднелся Овчаров. Мельников и Целиков были где-то невдалеке, в секрете. Как похудели, осунулись люди за эти несколько дней! Как будто и не было отдыха под Смоленском. Кончились продукты. Следовало бы вечером попытаться добыть их на каком-либо хуторе. Но кто знает, что из этого получится. Ведь мы еще не посещали дома немцев.

Николай Андреевич невольно провел рукой сверху вниз по своему лицу, как бы смахивая с него паутину. «Неужели и у меня такой усталый вид, — очевидно, подумал он. — Люди теряют силы. А что делать с этими немцами?»

— Как называется эта линия укреплений?

— Это линия укреплений «Ильменхорст». Она тянется от литовской границы на севере до Мазурских озер на юге.

Шпаков сделал новые пометки на карте.

— Для вас будет представлять интерес еще одно мое сообщение, — прервал Фишер размышления Шпакова. — Я нарочно оставил его на конец. Дело в том, что недавно отдельные команды нашего батальона строили тайные бункера для специальных групп, вроде вашей, которые должны будут остаться в тылу русских войск в случае их прорыва в Восточную Пруссию. Эти группы должны будут заниматься, как я понимаю, разведывательно-диверсионной работой.

— Да, это действительно интересно, — согласился Шпаков. — Вы можете указать на карте места, где устроены эти тайники для диверсантов?

— Нет. Нас привозили к месту строительства в закрытых машинах, без окон. Только в крыше были люки для притока воздуха. Машины останавливались обычно на лесной дороге, невдалеке от места работы. Там мы выгружались и работали весь день. Вечером нас увозили. Полагаю, что такие бункера могли строиться к востоку от Кенигсберга: там крупные лесные массивы — государственные леса Германии.

— Как устроены тайники?

— В земле. Глубокие, в рост человека, ямы облицованы бревнами. Сверху все заделано дерном, посажены мелкие елочки. Вход замаскирован. Так что обнаружить такой бункер довольно трудно. В нем запасы продуктов, боеприпасов, одежда. Словом — база.

— Много таких землянок сооружено?

— Я участвовал в сооружении четырех. Но, полагаю, их строили и другие. Возможно — и военнопленные.

Овчаров, который издалека следил за нашим разговором с пленными солдатами, вдруг поднялся, подошел к горбоносому ефрейтору и сорвал у него с головы пилотку. На облысевшей макушке краснела огромная шишка.

— Николай, я знаю этого «арийца», — еле сдерживая ярость сказал он Шпакову.

— Какого «арийца»? — не понял тот. — Что за шутки?

— Это — Готлиб! Убийца! Я его узнал. — Овчаров стал на колени перед Шлаковым, снял со своей головы шапку, наклонился. — На, пощупай. — Овчаров сам взял Шпакова за руку и провел его пальцами по своему затылку. — Эти рубцы — следы от его кованых сапог.

Затем Овчаров дрожащими пальцами торопливо расстегнул на груди гимнастерку.

— Вот, смотри! — выставил он открытую грудь.

Над ложечкой виднелась зажившая рана — розоватое пятнышко величиной с копейку. Овчаров ткнул в точку пальцем.

— Пуля прошла насквозь. Это его работа — Готлиба! Было это под Могилевом, в лагере для военнопленных. Мы возвращались с работы по железнодорожной насыпи. Я очень ослабел от голода, от непосильного труда и не мог идти. Меня вели под руки. Готлиб возглавлял охрану. Он приказал колонне остановиться. Подошел ко мне и ударил кулаком в лицо. Я упал. Тогда он начал бить меня по голове своими коваными сапогами. Вот такими, какие у него сейчас на ногах. Я лежал навзничь, но отчетливо видел, как Готлиб спокойно снял винтовку и нацелился в меня. Что-то страшно тяжелое и горячее ударило в грудь, и я потерял сознание.

Позже я узнал, что Готлиб ногами столкнул меня в кювет, и колонна двинулась дальше.

Затаив дыхание, мы слушали страшный рассказ Овчарова, Понял все и ефрейтор Готлиб. Он старался быть равнодушным, но частая зевота, вдруг овладевшая им, выдавала внутреннее волнение.

— А что же дальше, Ваня? — не вытерпела Аня.

— Подобрали меня женщины из ближайших домов. Они решили похоронить меня, но когда отнесли на кладбище, оказалось, что я был еще жив. Они поместили меня в сарай, перевязали, лечили и, как видите, выходили.

— Все это правда, Готлиб? — спросил Шпаков ефрейтора. — Вы подтверждаете?

— Я ничего не знаю, ничего не знаю.

— Знаешь, собака, все знаешь! Ты стрелял не в одного меня. У тебя все руки в крови, — загорячился Овчаров. — Ты полагал, что с мертвыми уже не встретишься. А вот довелось...

— Может, ты ошибаешься, Иван Семенович? — уточнил Шпаков.

— Нет, все, кто знал Готлиба, знали его розовую шишку на макушке. С такой отметиной другого не найдешь. Когда он свирепел, шишка наливалась кровью, синела, как зоб у индюка. И он тогда снимал, может, вот эту же пилотку и растирал шишку пальцами. Да и фамилию его я хорошо помню. Такое не за бывается!

— А что же дальше, Ваня? — повторила свой вопрос Аня.

— Потом я вновь попал в лагерь, только в другой. Кто-то выдал меня. Работал в мастерских, где ремонтировалась немецкая техника. Оттуда я и бежал.

— То, что Готлиб уничтожал русских военнопленных, подтверждаю и я, — неожиданно сказал Фишер. Он понял, о чем шла речь. — Мне неоднократно приходилось видеть, как Готлиб убивал ослабевших солдат. Это доставляло ему удовольствие. На языке нацистов это называлось «селекция» — отбор. Слабый погибает в первую очередь.

— Майн гот, майн гот! — вновь вздохнул Готлиб.

— Вы будете отвечать на наши вопросы? — спросил Шпаков.

— Нет! — коротко ответил Готлиб. Невдалеке раздался одиночный выстрел. Мы ухватились за оружие, изготовившись к бою.

— Мы здесь, мы здесь! — хриплым голосом заорал Готлиб. — Помогите, спасайте! Здесь русские парашютисты!..

Овчаров протянул вперед руку, чтобы заткнуть Готлибу глотку, но тот, изловчившись, ударил его ногой в грудь с такой силой, что Овчаров упал навзничь.

Зварика, подхватившись, высоко поднял автомат и с силой ударил диском по темени кричавшего Готлиба. Тот уткнулся лицом в землю.

— Так его! — приподнимаясь после падения, только и успел сказать Овчаров.

Он хотел сказать еще что-то, но приступ тяжелого кашля не дал ему говорить.

Выстрел, воспринятый нами как сигнал тревоги, вопль Готлиба, прокатившийся эхом по лесу, и, наконец, еще кашель, что хватил Овчарова после удара, — все это взбудоражило и без того напряженные нервы. Но самое главное, и мы это отлично понимали, что лесок, в котором мы находились, был слишком мал, не превышал и двух гектаров, и в случае нападения на нас маневрировать в нем было невозможно. Вести же бой до конца дня у нас не хватит боеприпасов. А еще и полдень не наступил.

Шпаков поманил к себе пальцем Юшкевича.

— Узнай, в чем там дело, — указал он рукой в ту сторону, где раздался выстрел и где находились в дозоре Мельников с Целиковым.

Но не успел Юшкевич сделать и пяти шагов, как навстречу ему вышел Мельников.

— Ребята, спокойно, это у меня случайный выстрел получился.

— На выстрел могут прийти те, кто нас разыскивает, — недовольно произнес Шпаков.

— Виноват, Николай Андреевич, виноват. Нечаянно получилось.

Как бы то ни было, но напряжение несколько спало.

Иван Овчаров откашлялся наконец, приподнял голову и обвел всех нас долгим утомленным взглядом. Дышал он тяжело, неровно. Лицо покрывали капли пота. На скулах ярко горели багрово-красные пятна. Похоже было, что у него развивается туберкулез.

— Больно ударил тебя гад? — сочувственно спросила Зина. Она подошла к нему и присела рядом. — Ты, Ваня, приляг, может, легче станет. Вытри лицо.

Зина подала ему носовой платок. Овчаров вытер липкие, зарумянившиеся по уголкам губы. На тонком белом лоскутке, словно на промокательной бумаге, расплылись яркие красные пятна.

— Туберкулез проклятый, — глядя на кровавые пятна, глухо сказал он. — Все от них. — Овчаров бросил презрительный взгляд в сторону мертвого Готлиба.

— Нет, Ваня, это от удара, — утешительно говорила Зина. — Возьми водички немного, освежись. — Зина открыла флягу с водой. — Я тебе полью на руки.

У Овчарова могло быть и то, о чем он сказал с видимым равнодушием. Голод в плену, ранение в грудь, издевательства, которые он пережил, несомненно, подорвали его здоровье. Но солдат шел по войне как заведенный, пока враг не был уничтожен. Нечего было жаловаться на здоровье. И он не жаловался.

Вспомнилось, что перед заданием мы не проходили медицинского обследования. Все обошлось традиционным вопросом: «На здоровье не жалуетесь?» — «Нет». — «Вот и хорошо. Значит, годен».

— Юшкевич и Зварика, идите на дежурство. Смените Целикова, — отдал команду Шпаков. — А ты с Мельниковым, — обратился он ко мне, — оттащите в сторону мертвого фрица да прикройте ветками, чтобы не бросался в глаза...

Второй немец за все время не проронил ни слова. Он живо, но молча реагировал на все происходящее.

— С этим тоже пора кончать, — решил Мельников, когда все успокоились. Он вытащил финский нож.

— Не тронь! — повысил голос Шпаков.

— Я вас не выдам, не выдам! — дрожащим голосом произнес Фишер. Он понял, что речь идет о его судьбе. — Зачем же меня убивать?

— Ладно, тише! — разрядил атмосферу Шпаков.

Возвратился с дежурства Целиков. Осмотрелся, спросил:

— А где второй немец?

— Капут, — ответил ему Мельников.

— Он кричал, звал на помощь, — пояснила ему Аня. — Мы должны были. Хорошего от немца не жди. Хотя бывали случаи, что они переходили к партизанам, помогали нашему делу.

— Бывало, конечно, но с ним надо так. — Мельников выразительно провел указательным пальцем по своему кадыку. — Разве они кого-либо из нас отпустили бы подобру-поздорову?

— Факт! — согласился с ним Целиков. — Они нас не жалели.

— Вечером его можно было бы и отпустить, — высказала свое мнение Зина. — Кому охота умирать? А то, что мы были здесь, немцы все равно узнают, стоит только послать в эфир позывные. Душа как-то не соглашается убивать его. В то же время смотрю я на него, он такой смирненький, все рассказал, что знал, а может, именно он бросал детей в огонь на нашей земле. Сам же говорил, что был в Смоленске, Минске, Вильнюсе, — двусмысленно закончила она монолог.

Красный шар солнца сел за лесом, щедро окрасив вершины деревьев. И хотя очень хотелось есть, все мы повеселели — пережили еще один день на вражьей земле. Шпаков составил радиограмму, сам зашифровал, протянул Зине:

— Через полчаса передашь!

Затем командир склонился над картой. Он облюбовал хутор, куда решил повести нас на заготовку продуктов.

— Как ты чувствуешь себя, Ваня? — спросил Овчарова Шпаков.

— Нормально, — ответил он, — обо мне не беспокойтесь.

Когда Зина передала радиограмму, Шпаков сказал Фишеру:

— Вы останетесь здесь, по крайней мере, до утра. Так будет лучше и для вас и для нас.

— О да, клянусь. Я не вернусь больше в свою часть. Я — дезертирую. У меня есть где спрятаться, у меня есть надежное место.

— Это ваше личное дело. Мы сохранили вам жизнь. Вы это понимаете?

— Я понимаю, я все понимаю. Я вас не выдам.

— Выдаст, собака! — не соглашался Мельников.

— Мы уже выдали себя только что, — ответил ему Шпаков. — Кстати, мы же сейчас пойдем к немцам за продуктами — не будем же мы убивать их всех подряд. А ведь, несомненно, они будут доносить на нас.

Почерк Эриха Коха

На предстоящую ночь Шпаков наметил для группы более чем 30-километровый переход. Следовало попытаться установить примерную глубину укрепленного района «Ильменхорст», который нами уже был частично разведан у города Инстербурга, сверить, правильные ли сведения дал Фишер. Сначала Шпаков отвел нас от того места дневки, где остался Фишер, всего метров на пятьдесят и остановил группу.

— Незаметно подойди и посмотри, что делает Фишер, — сказал он Мельникову. — Понаблюдай за ним минут пять. Если будет уходить — прикончи.

— Его там уже нет, — уверенно заявил Зварика. — Нашли дурака, сидеть и ждать неизвестно чего. Он драпает к своим изо всех сил.

— Посмотрим, — коротко ответил Шпаков.

Пока ждем Мельникова, командир подробно разъясняет задачу. Он показывает на карте тот район, куда мы должны добраться до утра, а также хутор, который решено было посетить и «повеселиться» там, как сказал бы Иван Иванович.

По сравнению с худым, желтолицым Овчаровым Целиков выглядит добрым молодцом. Широкие плечи, мощные бицепсы, которые проглядываются даже под одеждой, увесистые кулаки говорят о его недюжинной силе. Иван Андреевич до начала войны работал трактористом в родной деревне на Гомелыцине. Воевал на фронте. Потом его и Мельникова включили в группу разведчиков, которая перешла линию фронта и действовала на Могилевщине. Там к ним присоединился Овчаров. Он находился в гарнизоне в поселке имени Чапаева, который был сформирован оккупантами из советских военнопленных. Вот оттуда-то Овчаров и увел танк. С тех пор и началась их дружба. Оказавшись в группе «Джек», они и здесь всегда стараются держаться втроем.

— Ты прав, Юзик, фриц уже драпанул, — сообщил Мельников.

— А что я говорил, браток, — оживился Зварика. — Нужно было и его сразу хряснуть.

— Ничего страшного. Может, он и не побежит доносить, — возразила ему Зина. — Что он может рассказать? Ничего! То, что мы были здесь? Это и без него уже известно. — Зина похлопала ладошкой по радиостанции, дав понять, что нас только что запеленговали.

— Убей врага — на одного меньше станет. Я так понимаю, — отстаивал свое мнение Целиков.

— Это верно, врага нужно уничтожать, но у нас с вами другая задача, специфическая, — хладнокровно ответил ему Шпаков. — Похоже, что пленного не следовало отпускать. Что теперь судачить и размахивать руками? Мы поступили гуманно — большого вреда он нам не причинит. Пусть живет.

Мы вышли в открытое поле. На ближайших хуторах ожесточенно лаяли собаки. На душе у меня было гадко. Казалось, что именно Фишер, которого мы отпустили так великодушно и который дал нам слово оставаться на месте до утра, теперь словно тень носится от дома к дому, сея тревогу, будоража все живое.

— Юзик отстал, — передали по цепочке Шпакову.

Николай Андреевич остановился.

— Взгляну, что там. — Он сделал несколько шагов навстречу ковылявшему сзади Зварике.

— Не могу идти так быстро, — пожаловался Юзик.

— Крепись, Юзик, крепись. До хутора недалеко. Там покушаем, с собой прихватим, — подбадривал его Николай.

— Скорее бы, — вздохнул Юзик. — Голова кружится.

В этот момент треск автоматных очередей нарушил гулкую ночную тишину. Он раздался прямо по нашему курсу. Шпаков посмотрел на компас.

— Похоже, что стреляют на том хуторе, куда мы идем, — произнес он вполголоса. — Вот так дела!

До нашего слуха начали доноситься крики мужчин. Пронзительно заголосила женщина.

— Слышите, ребенок плачет? — насторожилась Аня.

— Да, точно, — подтвердила Зина. — Детский плач.

— Что бы это могло значить? — шепотом спросил Мельников.

— Поход за продуктами придется отменить, — принял новое решение Шпаков. — Ну как, Юзик, дотянем до леса? Километров двадцать пять — тридцать идти еще надо.

— Не знаю, браток.

— Пошли!

Чем дальше мы шли, забирая вправо и обходя место стрельбы и криков, тем большая тревога овладевала нами. Там, где раздавались выстрелы, вспыхнул пожар. С пригорка, на который мы взошли, было видно, как на фоне зарева мечутся людские тени.

Послышался гул машин. Мы залегли. По полевой дороге в направлении к пожару медленно прошли три крытых грузовика с потушенными фарами. Это обстоятельство еще более озадачило: ведь далеко от фронта автомобильный транспорт двигался ночью большей частью с включенным светом.

Вскоре в том направлении, куда проследовали грузовики, раздалось несколько дружных залпов, размеренно застучал пулемет. Ввысь взвились ракеты. Машины включили свет. Слышались слова команды. «Что там происходит?» — спрашивал сам себя каждый из нас. Шедший впереди Шпаков невольно удлинял шаг. Идя следом, я слышал, как он тяжело дышал.

Мы прошли молча километров пять. Николай остановился.

— Пройди ты немного первым, — сказал он мне.

Я легко его понял. Тяжело идти первому, особенно по полю зрелой ржи. Стебли у нее в это время как проволочные, и тот, кто идет первым, должен сминать их, прокладывая путь остальным. Он же должен в этом случае лучше всех видеть, лучше всех слышать. Один — за всех! Ему доверяют идущие сзади. Он ни в коем случае не должен сбиться с курса, правильно отыскивать ориентиры, намеченные на карте, держать их в памяти на протяжении всего пути. В случае опасности суметь подать команду, найти лучший выход. На данном этапе идущий впереди становится вожаком группы.

Протаранив огромный массив недозревшего овса, засоренного колючими дикими травами, которые отчетливо чернели в темноте, я опустился на край канавы, разделявшей два участка посевов.

— Передохнем минуту, — сказал Шпакову.

Разведчики уселись рядом. За канавой, за двумя рядами колючей проволоки, отгораживающей один участок от другого, тускло желтело новое несжатое поле — то ли рожь, то ли пшеница, а за ним на горизонте угадывался ровный ряд деревьев — там было шоссе.

А хутор, от которого мы теперь удалялись, все еще полыхал. Снопы искр взлетали в темень ночи. Но стрельба улеглась. Установилась зловещая загадочная тишина. Надежда на то, что на хуторе мы подкрепимся, оказалась напрасной. Идти же на другой хутор в (c)ту тревожную ночь у нас уже не было охоты. Впереди был длинный путь.

Мы помогли друг другу перебраться через двойной колючий барьер и вступили на пшеничное поле. Идем, прислушиваясь к тишине.

— Остановись, — поравнявшись со мной, дернул меня за руку Мельников.

— В чем дело? — спрашиваю, не поворачивая головы.

— Перекусим. — Иван Иванович вкусно чавкал. — Пшеничка, понимаешь?

Я остановился. Подошли остальные.

— Ребята, пока суть да дело, «повеселимся» немного. Зерна уже почти созрели, вкусные. Понимаете?

— Пшеница не ахти какая, — оценил урожай хозяйским взглядом Зварика. — У нас колхозная была лучше.

— Червяка можно заморить, — твердил свое Мельников, шумно захватывая губами с ладони очередную порцию зерен.

— Попробуем, — согласился Шпаков, Он, кажется, обрадовался такому предложению. Николай тоже растер в ладонях колосья, дунул, чтобы очистить зерна от мякины, а затем забросил их в рот. Немного пожевав, сказал: — Что же, вполне терпимо. Какая ни есть, но еда.

— Я слышал, что китайцы или индийцы вообще съедают в сутки всего несколько горстей риса. И живут же! Разве пшеница хуже? — продолжал Мельников. — Словом, с голоду не умрем! Ешь сколько хочешь. Поле вон какое!

— Не очень разгоняйся, нужно спешить идти, — ответил ему Зварика.

— Без паники, Юзик, без паники. — Мельников вспешке начал срывать колосья и набивать ими карманы. Наполнив до отказа, начал наполнять и кепку.

— У тебя же руки будут заняты, — заметил ему Шпаков, — как ты кепку-то нести будешь?

— Ничего, а мы положим все в рюкзак.

За шоссейной дорогой мы наткнулись на огород. Обнаружив грядки с морковью, принялись потрошить их.

— Что вы делаете, мы же оставляем после себя такой след! — запоздало пытался предостеречь нас Шпаков.

— А что делать? — развел руками Мельников. — Тут уж «повеселимся» по-настоящему. — Сладкие морковины так и хрустели у него на зубах.

— Голод не тетка! — поддержал, как обычно, Ивана Ивановича его дружок Иван Целиков.

После подножного корма идти стало вроде бы легче. К утру мы оказались вблизи железнодорожной станции Грюнхайде, что на линии Инстербург-Тильзит. Сюда-то нам и нужно было. Движение по дороге было вялым. За день прошло несколько пассажирских поездов, три санитарных состава. Движения войск и военной техники не видно было.

Под вечер Шпаков склонился над картой. Он выбирал хутор для похода за продуктами, «на хозяйственную операцию», как выразился Иван Овчаров.

— Заглянем сюда, — показал мне Николай на небольшой четырехугольный значок на карте. — Дом расположен на отшибе, невдалеке от леса.

— Разве угадаешь, Коля, где лучше. Надо идти. Люди изголодались, — ответила ему Зина.

— Знаю.

Растянувшись цепью, мы подошли к хутору. Когда до дома оставалось около 50 метров, Шпаков приказал Юзику, Ане и Зине залечь и охранять подход. Мы приблизились вплотную к высокой изгороди, за которой злобствовал огромный пес. Шпаков просунул в щель забора автомат и выстрелил. Собака, взвизгнув, повалилась на бок. Кажется, большого шума не наделали... Иван Иванович, перелез через забор и со двора отодвинул засов калитки. У Еорот был оставлен Юшкевич. Шпаков, Мельников, Целиков и я подошли к крыльцу дома, оштукатуренного и выбеленного. Деревянные ставни были плотно закрыты. В этой прусской усадьбе, которую нам довелось посетить первой, не было ничего особенного. Разве что двор был вымощен булыжником, да перед домом забетонирована площадка. Вокруг усадьбы возвышались деревья. Во дворе был сарай, а за ним — небольшая постройка типа амбарчика. Мы взошли на крыльцо.

У меня мелькнула мысль, не поискать ли чего-нибудь из продуктов в других постройках, не заходя в дом.

— Кто там? — послышался в этот момент скрипучий старческий голос. Значит, в доме уже не спали и кто-то стоял за дверью, в сенях.

— Полиция, откройте, — отозвался я, зная, что ночью немцы никому другому не откроют.

Щелкнул засов. Худой, сгорбленный старик в. длинной, ниже колен, белой рубашке и мягких домашних тапках, освещенный сзади, стоял перед нами.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Оружие в доме есть? — спросил я его в свою очередь.

— Нет.

Сзади старика показалась полная женщина.

— Мы будем кушать и брать продукты, — наполовину по-немецки, наполовину по-русски объяснил Шпаков.

Ничего не сказав, старик возвратился из сеней в комнату. За ним последовала старуха. Я тоже вошел и остановился в первой комнате. Но не успел осмотреться — я впервые был в немецком доме, — как из соседней комнаты, куда зашел старик, раздалась команда:

— Выходите из дома — или буду стрелять!

Ствол охотничьего ружья был нацелен мне в грудь.

Из-за стенки видна была только правая половина того старца, что открывал нам дверь. Руки немца сжимали оружие. Но то ли от страха, то ли от слабости они дрожали, и ствол ружья то приподнимался слегка, то опускался вниз.

У меня висел на груди автомат, а в правой руке я держал пистолет. Но в этот момент все преимущества были на стороне немца. Стоит только ему шевельнуть указательным пальцем, как грохнет выстрел, и все будет кончено.

В минуты смертельной опасности мысль работает куда быстрее, чем в обычных условиях. Перед глазами прошла вся моя жизнь. Здесь, в этом доме, она обрывалась. Но раздумье заняло лишь мизерную долю секунды. В следующий миг я повернул голову в сторону Шпакова, стоявшего на пороге, и сказал по-немецки:

— Пригласите сюда жандарма! Вот как нас встречают в Пруссии. — И, обращаясь к немцу, спросил: — Вы знаете, кто мы? Против кого вы подняли оружие? Мы — добровольцы и служим в немецкой армии.

Немец заколебался. На мгновение он опустил ружье дулом вниз. Этого было достаточно. Я прыгнул, перехватил ствол рукой и отвел его в сторону. Старик успел нажать на спусковые крючки. Раздался выстрел, и комната наполнилась ядовитым сизым дымом. Я вырвал ружье из рук немца и, не помня себя, ударил прикладом его по голове. Пистолетный выстрел остановил бросившуюся к двери старуху: она хотела поднять тревогу.

Я с трудом положил в кобуру пистолет: дрожали руки, холодный пот выступил на лбу. Только что я преодолел смерть. Возможно, она была такой и въявь: сгорбленная, худая, со скрипучим голосом, в белом длинном саване, как этот старик.

— Это нам урок, — сказал Шпаков. — В дальнейшем так поступать не будем. Нужно всех собирать в одном месте и выставлять часового, а потом уже действовать.

— Нелепо все как-то получилось, — оправдывался я.

— Ты не виноват. Мы могли разойтись и мирно. Немцу незачем было браться за оружие.

— Но теперь-то что, все равно будем брать продукты? — осведомился Мельников, встревоженный таким оборотом дела.

— Будем, — успокоил его Шпаков. — Обязательно будем.

Наспех подкрепившись и захватив с собой провизию, мы за ночь успели еще обследовать обширный район севернее и северо-восточнее Инстербурга, а к утру укрылись в небольшом леске. Наконец настало время, когда, как нам казалось, можно поесть и отдохнуть. В полдень Мельников вытащил из рюкзака большой кусок желтоватого копченого сала, завернутого в газету.

— На чердаке, куда я забрался, вижу, в дымоход встроена большая ниша, вроде неширокого шкафа. Она плотно закрывается железной дверью. Посветил фонариком, посмотрел на эту дверь — давай, думаю, открою, И на тебе: на железной перекладине висят куски копченого сала. Вот такие. — Мельников показал рукой размеры кусков. — Здесь только половина куска. Попробовал было целый затолкать в вещевой мешок — не вошел. Пришлось располовинить.

Мельников посмотрел каждому из нас в глаза и доверительно сказал:

— Скажу вам, ребята, откровенно: по-хозяйски у них все это сделано. Печку топишь — и одновременно копчение идет.

— Ну да ладно. Соловья баснями не кормят, — сделал ему замечание Овчаров. — Бог с ними и с их порядком, а ты нарезай живее.

— Сейчас «повеселимся», — улыбнулся в ответ Иван Иванович.

Запах щекотал нам ноздри, и все мы невольно потянулись на него, сгрудились вокруг Мельникова в нетерпеливом ожидании. А Иван Иванович тем временем достал из ножен кинжал и принялся за такое приятное для него дело: нарезать ломтиками, как нарезают в столичном магазине, копченку, а потом делить их на равные дольки, прирезая добавку, отрезая лишку.

— Подожди, Иван Иванович, покажи-ка мне твою скатерть.

Мое внимание привлек заголовок, напечатанный крупным шрифтом на всю полосу, окаймленную черной рамкой: «Посещение русскими парашютистами хутора Кляйнберг».

— Дай сюда. — Я потянул за уголок к себе газету, на которой лежало сало.

— Да ну тебя! — ворчливо отмахнулся он. — Не мешай!

— Про нас написано, — объясняю ему, чтобы успокоить.

Иван Иванович приподнял сало, а я на мгновение онемел от той жуткой картины, которая предстала со страницы газеты.

Была помещена серия леденящих душу фотографий: пепелище сожженного дома и других построек, изувеченные трупы детей, женщин, мужчин. Текст гласил: «Соотечественники, жители Восточной Пруссии! Вот кровавые злодеяния большевистских бандитов, высадившихся на парашютах у деревни Эльхталь утром 27 июля и все еще рыскающих по нашей земле. Прошлой ночью они уничтожили десять ни в чем не повинных жителей хутора Кляйнберг. Вы видите трупы пятерых детей и трех женщин — их матерей, — двух стариков. Завтра это может случиться с вами! Бандиты нападут на вас, как бешеные волки. Истребляйте их! Этим вы защитите себя и свое отечество!»

Далее говорилось, что суровое наказание ждет того, кто не сообщит о бандитах или окажет им помощь. Награда ждет тех, кто поможет уничтожить большевистских ублюдков.

Сообщалось также, что в ночной перестрелке с бандитами возле хутора Кляйнберг погибло пять полицейских.

Заканчивалась эта провокационная страничка набившими оскомину словами «хайль Гитлер!».

— Что, — переспросил меня Шпаков, — все это фрицы нам приписывают? Ничего себе разрисовали! Вот и разгадка пожара и ночной стрельбы.

— Да, все это приписывается нам, — подтвердил я.

— Они, сволочи, мастера провокаций, — с возмущением сказала Аня. — Детей не пожалели, вот гады.

— Сами же и своих полицаев постреляли, тех, что выполнили это гнусное дело, — высказал догадку Шпаков. — Помните машины, те, что шли в темноте с потушенными фарами... В них, значит, ехали те, кто должен был замести следы. Убрать непосредственных исполнителей провокации. Ясно, что наиболее надежно секреты хранят мертвые.

Газета, вернее огромная, размером в газетную полосу, листовка, переходила из рук в руки. Я перечитывал вслух подписи под фотографиями. Что-то скользкое, холодное проникало в душу. Мельников молча сидел, забыв о сале: есть никому уже не хотелось.

Словно гром среди ясного неба поразило обывателя происшествие на хуторе Кляйнберг. Ужас охватил пруссаков. С наступлением сумерек они закрывались в своих домах, словно в осажденных крепостях, и в страхе коротали ночи, дрожа от каждого шороха.

Мне вспомнился хутор, на котором мы взяли продукты. Как враждебно встретили нас хозяева! Известно, никто не надеялся, что пруссаки будут принимать нас гостеприимно, но мы не могли предвидеть и такого отчаянного сопротивления. Дорогой ценой заплатили хозяева за такой прием. Они, очевидно, уже успели познакомиться с листовкой, рассмотреть фотографии. Ведь взял ее Мельников у них же на столе и завернул сало. Поэтому так и встретили нас. Жаль, что пришлось применить оружие, но иначе поступить было нельзя. Нечего и говорить, удалась гитлеровцам провокация! И впрямь были они мастерами грязных дел.

Значительно позже, когда у нас в Восточной Пруссии появились надежные и преданные друзья из местных жителей, нам многое стало известно из того, что было связано с первыми днями нашего нахождения во вражеском тылу.

Еще утром 27 июля, спустя несколько часов после того как мы приземлились, гауляйтеру Восточной Пруссии Эриху Коху сообщили, что прошедшей ночью к северо-востоку от Кенигсберга, вблизи залива Куришес Гаф, сброшены советские парашютисты. Повисшие на деревьях наши парашюты были обнаружены, удалось с помощью собак найти и остальные, которые разведчики зарыли. Попал в их руки и грузовой парашют с запасными комплектами батарей для питания рации, боеприпасами.

Таким образом, гауляйтеру Эриху Коху и командующему группой армий «Центр» в Восточной Пруссии генерал-полковнику Рейнгардту стало известно о примерной численности нашей группы и ее назначении.

Сообщение о советском десанте, спустившемся на расстоянии двух-трех ночных переходов от ставки Гитлера «Вольфшанце», немало волновало приближенного фюрера Эриха Коха. Он был не только гауляйтером Восточной Пруссии, где ему принадлежала высшая власть, но и ближайшим соратником и личным другом Гитлера. Эрих Кох вступил в нацистскую партию на заре ее зарождения — одним из первых, и сам фюрер преподнес ему высшую партийную награду.

До недавнего времени Эрих Кох был рейхскомиссаром Украины, откуда оккупанты вместе со своим шефом были изгнаны советскими войсками. Изощренный палач и грабитель наспециализировался на советской земле в массовых убийствах, грабежах, провокациях. А теперь все те же средства Эрих Кох применил и в своем фатерлянде, к своим соотечественникам.

С целью выяснения внутренней обстановки в Восточной Пруссии мне удалось слышать выступление Эриха Коха по радио. Мне и сейчас слышится его хрипловатый голос, представляется изученное по фотографиям лицо этого коричневого главаря Восточной Пруссии, с обвислыми пышными усами, редкими волосами.

Тогда, осенью 1944 года, когда советские войска подошли к границам Восточной Пруссии, Эрих Кох на все лады распинался, уверяя, что русские никогда не вступят на германскую землю, что пруссаки — верные носители тевтонского духа — погибнут, но отстоят Восточную Пруссию. Он призывал солдат драться до последнего вздоха. Кох был кровно заинтересован в этом, поскольку являлся крупным землевладельцем. В довоенное время он получил в подарок от Гитлера имение Гросфридрихсберг возле Кенигсберга. Владел он и имением Эрнстфельде вблизи Людвигсорта, а также Ной-тиф на Висленской косе. В самом Кенигсберге он имел дома, вилы и дачи на берегу моря. Кроме доходов от владений он располагал еще огромными богатствами, награбленными в оккупированных гитлеровцами государствах, особенно в Советском Союзе. В размерах награбленного с Эрихом Кохом мог соперничать разве рейхсмаршал Герман Геринг.

В высадке советской десантной группы в Восточной Пруссии Эрих Кох почуял приближение конца мнимому благополучию своей вотчины. У него были основания полагать, что выброска парашютистов может быть связана с продолжением попыток убрать насильственным путем самого фюрера. Ведь всего неделю назад до высадки «Джека» в Восточной Пруссии в ставке Гитлера «Вольфшанце» — «Волчьем логове» была подложена мина полковником Штрауффенбергом. Покушение было неудачным — Гитлер остался жив.

Не мог Эрих Кох не беспокоиться и о своей собственной персоне. Злодеяния, совершенные им на советской земле, не забыты. Судьба рейхскомиссара Белоруссии Вильгельма Кубэ напоминала Коху о неизбежной расплате.

Срочно была разработана операция по вылавливанию и уничтожению советской разведгруппы. В помощь полиции и жандармерии были приданы курсанты юнкерских училищ. Мобильные группы по квадратам окружали и прочесывали лес, пускали по следу овчарок, но поймать советских разведчиков не могли. Прошло два дня в безрезультатных поисках. Гитлеровцы даже совсем потеряли след парашютистов. На третьи сутки, когда была передана «Центру» первая радиограмма, немцы нас запеленговали. Произошли первые стычки с патрулями. Коху доложили, что в ночной перестрелке убито трое юнкеров, кроме того, двух юнкеров нашли в лесу заколотыми кинжалами. Найден также труп человека в русской одежде, но без документов. Возможно, считали фашисты, что это русский парашютист, возможно, пленный, который пытался бежать на Родину, — немцам не удалось установить, что это был наш командир Павел Крылатых.

Гитлеровцы перекрывали перекрестки дорог, патрулировали на лесных просеках и тропинках, прочесывали леса и кустарники, но успеха не имели.

Время от времени из Берлина звонил сам Гиммлер в резиденцию гауляйтера Коха, интересовался результатами операции против русских парашютистов.

Неудачи по осуществлению операции приводили в бешенство Коха, он стал дрожать за собственную шкуру, и было от чего. Еще не улегся шум после покушения на фюрера, а тут, на тебе — советские парашютисты безнаказанно действуют возле той же ставки «Вольфшанце». И он, Эрих Кох, бессилен их обезвредить. Кох уверял Гиммлера, что советские парашютисты вот-вот будут выловлены. Но проходили дни, и все оставалось по-прежнему. В стычках погибали солдаты и жандармы, а парашютисты оставались неуловимыми.

На третий день после высадки нашей группы Эрих Кох пригласил шефа полиции Восточной Пруссии к себе в резиденцию. Это было удивительно, что полицай сидел вместе с самим Эрихом Кохом за одним столом, сняв свой парадный мундир, и пил коньяк. Обычно Эрих Кох подчеркнуто пренебрегал такой компанией.

Именно во время этой встречи гауляйтер и полицейский главарь договорились о проведении провокационной операции на хуторе Кляйнберг. Эта операция была задумана как составная часть операции, которая предусматривала окончательную ликвидацию нашей группы.

Весь расчет строился на том, чтобы запугать гражданское население советскими парашютистами, мобилизовать на борьбу с ними. Нетрудно было догадаться, что разведчики вынуждены будут посещать хутора, чтобы пополнять свои запасы продуктов — вот там им и должны быть уготованы ловушки.

Затея гауляйтера и шефа полиции была осуществлена. Эрих Кох постарался, чтобы на место этой провокации приехало как можно больше корреспондентов и фоторепортеров. Вот они и расписали «Зверства» русских парашютистов на хуторе Кляйнберг.

Мы понимали, что после такой провокации гитлеровцев нам будет очень опасно появляться на хуторах. Но газета, случайно попавшая нам в руки, явилась предупреждением и для нас.

Для того чтобы запутать следы, мы после очередного сеанса не выходили на связь с Москвой по двое-трое суток. Старались за это время отойти как можно дальше, разведать новые районы, проследить за движением войск на автострадах, на железных дорогах, не обнаруживая себя. Собрав важные разведданные, мы выходили на связь с Москвой в разное время суток, из самых неожиданных мест.

Облавы на нас не прекращались ни днем ни ночью. Потеряв надежды на то, что мы попадем в расставленные полицией ловушки или засады, Эрих Кох добился согласия Рейнгардта выделять ежедневно до двух полков пехоты на проческу леса. И хотя все было против нас на этой сатанинской земле, но нам все еще везло. Мы продолжали действовать.