Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава восьмая

Серый туман плотной стеной окутал и лес, и дорогу, и озеро. Небо, казалось, слилось с землей. Цепочкой мы шли по обрывистому склону холма. «Значит так, — мысленно повторял я. — Главное при движении — правильно измерить азимуты на карте и определить расстояния по ней, а затем на местности уточнить направления и правильно вести счет шагов...»

Под ногами угрожающе шуршала каменистая осыпь. Все чаще и чаще скатывались вниз увесистые булыжники. Ребята сталкивали их ради забавы и смотрели, как, подпрыгивая и увлекая за собой попадающиеся на пути более мелкие камни, булыжники летели на дно оврага.

Таболин остановил строй:

— Здесь идти опасно, поэтому — никакого баловства!

— Кто хочет жить — не сорвется, — возразил Федотов.

Он первым, прыгая с камня на камень, продвигался вперед, а Таболин замыкал группу.

Все произошло мгновенно. Позади меня раздался крик. Я оглянулся, но в тумане ничего не мог разобрать,

И тут по цепочке передали: [63]

— Таболин разбился!

Когда я подбежал к месту происшествия, то увидел растерянных ребят. На корточках, в обнимку с березкой, сидел Толя Парфенов. Это он закричал, когда, оступившись, потерял равновесие. Таболин успел подхватить Толю и отбросить к березке, а сам оступился и кувырком покатился вниз по крутому склону.

Мальчишки поодиночке выползали из тумана и, сгрудившись, настороженно смотрели вниз. Широко расставляя ноги, к нам подошел Федотов, распорядился:

— Парфенов, Репухов, Селиверстов, Хатистов — со мной спуститесь на дно оврага. Остальным следовать в безопасное место, к северному склону холма!

Таболин лежал, раскинув руки. Лицо его было в крови.

Мы уложили Ивана Семеновича на березовую волокушу. Его полузакрытые глаза неподвижно смотрели в мутное небо. Казалось, будто он спит. Федотов достал из кармана бинт и наложил на кровоточащую рану у виска Таболина тугую повязку.

К вечеру небо нахмурилось. Пошел дождь. Федотов во время вечерней проверки объявил:

— Завтра продолжим игру в «разведчика-невидимку».

— В слякоть-то? — вздохнул Валя.

— Не сахарный, не растаешь, — произнес Ваня, когда воспитатель ушел из нашей комнаты. — Чтоб обмануть фрицев, играть надо в любую погоду. Главное, до конца продержаться, а там каждый знает, что делать.

— Надоела мне вся эта жизнь. Понимаешь, надоела! Пусть к стенке ставят, никуда я не пойду.

— Ты соображаешь, чем все это может кончиться? — повышая голос, сказал Ваня. — Завтра же на твое место пришлют другого. И тогда весь наш план провалится.

Тут с шумом распахнулась дверь.

— Встать! Селиверстов — три шага вперед! Смирно! За мной, ша-а-гом ма-а-рш!

Я впервые видел у Краузе такие глаза — не глаза, а студеные камни.

Петя Фролов кинулся к окну, зашептал:

— Краузе что-то разнюхал.

И тогда я вспомнил, как вчера каптенармус во время вечерней проверки дольше обычного задержался у стены без окон и с каким-то особым вниманием посмотрел на медвежью морду.

Я забрался на скамейку, заглянул в полураскрытую медвежью пасть и, увидав едва заметную светящуюся щель, отпрянул в сторону.

Женя тоже забрался на скамейку:

— Что, не спишь, косолапый? Покажи-ка свою зубастую морду.

У Жени на лбу выступили капельки пота:

— За нами следят. [64]

Мог ли кто из нас подумать, что зубастая медвежья морда прикрывала щель в стене, через которую фрицы вели за нами слежку?

После отбоя, когда мы все готовились ко сну, вдруг явился Федотов и увел с собой Валю. У порога Валька обернулся и помахал нам рукой.

Когда он скрылся за дверью, Володя Пучков процедил сквозь зубы:

— Доболтались!.. Ежели крутанут на всю катушку, тогда держись.

— Без тебя тошно, — сказал Петя.

Через час Валя вернулся. Он был бледен, а глаза, мокрые от слез, по-прежнему улыбались.

— Ну, что там? — спросил у него Женя.

— Нормально.

— А это что у тебя? — я заметил на Валиной шее красную полоску.

— Герман хлыстом стеганул.

Валька задрал рубаху и показал нам спину: красный след проходил наискось от шеи до ягодицы. Мы пересели в дальний от двери угол.

— Допрос вел унтер, — полушепотом начал Валя. — Он поставил меня на колени. Молись, говорит, проси прощения. Ну, думаю, все. И захныкал понарошке, чтобы пыль им пустить в глаза. Не тут-то было. Герман как рванет меня, а потом уцепился за горло. У меня потемнело в глазах. Когда я пришел в себя, Шварц спрашивает: «Скажи, о чем с тобой беседовал Селиверстов?» Я говорю: «В сад за яблоками договаривались идти». Шварц тогда постучал по столу: «Ну зачем ты врешь? Мы знаем все, но мы хотим, чтобы ты сам во всем признался, начистоту». А Федотов, как змей, шипит: «Даю слово благородного человека: мы тебя в обиду не дадим». Ухватил меня за грудь и потянул к себе: «Ну!» — «Я уже сказал, в сад мы собирались». Тут Шварц подал мне листок бумаги: «Читай!»

«Наш уговор... не бойся... к стенке не поставят». Тут я догадался — фашисты подслушивать-то нас подслушивали, да слыхали не все.

«Так ведь это мы, наверное, о драках. Сколько раз уговаривались не драться, а все равно кто-нибудь да задерется. Ваня им говорит: не хватало, чтоб мы тут дрались. Ну, а пацаны не слушают...»

— Ребята! — сказал Володя Пучков. — Как хотите, а надо спасать Ванюху.

— Как мы его спасем?

— Надо сегодня ночью забраться в сад к помещику, нарвать яблок. Тогда фрицы поверят, что мы, и правда, об этом договаривались. [65]

— А кто пойдет? — спросил Женя.

— Хочешь — ты, еще Володька, Павлик, Димка и я? — Петя посмотрел на нас. — Идет?

— И я пойду, — сказал Валя.

— Сиди уж... — замахали мы на него руками.

На ночь ворота запирались, и возле них расхаживал часовой. Перелезть через трехметровую ограду тоже было нам не под силу. Но мы и не собирались перелезать. Мы знали одно заросшее бурьяном местечко, где под ограду неизвестно кем и для какого случая был сделан лаз.

Темное, сырое небо все ниже и ниже опускалось к земле.

Среди ночи я услышал едва уловимый шепот:

— Буди ребят.

Кто-то из мальчишек метнулся к окну. В следующий миг я вскочил на ноги.

— Часового не видать, — сказал Женя.

Я прыгнул через окно во двор и побежал к потайному лазу. ...Утром на тарантасе приехал разъяренный помещик. Казалось, он вот-вот лопнет от злости.

Унтер-офицер построил нас во дворе.

— Кто из вас ночью ходил в сад? Я спрашиваю, кто посмел нарушить установленный порядок и дисциплину?

Сквозь стекла очков блеснули ледяные глаза. Позеленевшее от ярой злости лицо покрылось багровыми пятнами.

— Зачинщики хулиганского проступка три шага вперед, марш!

Володя Пучков, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно вышел из строя.

— Еще я ходил в сад, — низко опуская голову, признался Павлик Романович.

Сильный удар опрокинул Павку на землю. Упершись руками в песок, Павлик медленно поднял голову, потом стремительно, словно пружина, вскочил на ноги и замер в стойке «смирно».

Обер-лейтенант назидательно сказал:

— За то, что вы натворили, следует очень строгое наказание: пять лет каторжных работ. — Его рука повисла в воздухе, сжатый кулак с хрустом уперся в железный крест на груди. — Но мы есть подлинные ваши друзья. Сохранить вашу безопасность можно, однако, только путем более легкого наказания, и вы должны быть благодарны нам за это.

Указательный палец Шварца, как шпага, повернулся в сторону Романовича и Пучкова:

— Вы сейчас же отправитесь в карцер. Федотов добавил:

— Нашкодили, мерзавцы, и не подозреваете, что господин обер-лейтенант из дружеских соображений взял на себя всю ответственность за ваш хулиганский проступок.

В тот день Шварц и Краузе куда-то внезапно уехали. [66]

Федотов нам сказал:

— Владелец сада жалобу на вас накатал, вот господа и уехали в Берлин.

Тут Женя вспомнил о приемнике, который стоял в кабинете унтера. Запасной ключ от комнаты, мы знали, лежал у Германа в коробке с инструментом, на пожарном ящике. Женя глазами показал на дверь. Я медленно вышел на террасу. Женя протянул мне руку и шепнул на ухо:

— Иди послушай, что творится на фронте.

В кабинет унтера мне сегодня идти не хотелось. Но отказаться нельзя было. Это ведь я вытянул жребий!

Несколько дней назад Женя Хатистов высказал такую мысль: унтер-офицер, этот переодетый гитлеровский офицер-разведчик, почище самого Шварца, частенько отлучается днем из «охотничьего» домика, а в комнате у него приемник... Если действовать осторожно, без шума, наверняка можно пробраться в кабинет. Вот бы послушать наших.

Валя сказал:

— Я пойду! Я знаю, где надо крутить.

— Не сдрейфишь? — спросил Ваня. Валька даже обиделся:

— Иди ты! Сдрейфишь...

— Дело-то рискованное. По совести надо, — возразил Женя.

— Как это — по совести? — переспросил его Валя.

— По жребию — вот как. Выгорит — будем знать, что и как там... Сорвешься — бери все на себя.

Бросили жребий. Моя рука, слегка дрогнув, зажала конец шероховатой палки, по спине пробежал колючий холодок. Витя облегченно вздохнул. Женя украдкой посмотрел на меня:

— Ежели что, откажись.

Но я, конечно, не отказался. И вот теперь с зажатым в руке ключом осторожно прокрался вверх по лестнице. Скрип рассохшихся ступенек заставлял неистово колотиться мое сердце, и, когда я оказался на площадке второго этажа и ступени перестали скрипеть, мне почудилось, что вокруг наступила мертвая тишина. Вскоре я услышал доносившийся снизу дробный перестук: та-та-та, та-та-та... Да ведь это Женька выбивал на крыльце чечетку, «прикрывая» меня!

Почти машинально я вставил ключ в замочную скважину. Дверь бесшумно отворилась.

Вот он, приемник, на деревянной подставке у окна! Рядом стол, покрытый зеленым тонким сукном, и кресло у стены. Знакомая обстановка.

Несколько секунд я оцепенело смотрел на молчаливый приемник и вдруг вспомнил: дверь-то осталась открытой! И снова метнулся к порогу. Прислушался. Внизу, у воспитателя в комнате, тихонечко пел баян.

Закрыв за собой дверь, я облегченно вздохнул и на цыпочках [67]подошел к приемнику. Включил его и, зажав ручку настройки, перевел шкалу в ту точку, откуда при «беседах» у Краузе слышал русскую печальную песню. Затаив дыхание, я уставился на зеленый огонек. Беспокойно подумал: почему он молчит? Но вот издалека послышалась русская речь. Передавали про зверства фашистов на орловской земле. Потом в приемнике затрещало, запикало, и я не мог разобрать начала новой передачи. Когда же трескучие звуки пропали, я снова услышал твердый и сильный голос диктора:

— «...наши войска на Брянском направлении продолжали наступление и, продвинувшись на отдельных участках от шести до десяти километров, заняли свыше сорока населенных пунктов.

На Харьковском направлении наши войска, преодолевая сопротивление и контратаки противника, продолжали наступление и, продвинувшись на отдельных участках от семи до десяти километров, заняли свыше пятидесяти населенных пунктов...»

Я выключил приемник, потом перевел шкалу настройки на прежнюю волну и, не помня себя от восторга, бросился к двери. У порога опомнился. Остановился. На лестничной клетке было тихо. Я осторожно спустился вниз.

Тут же радостная весть облетела всех мальчишек. В их глазах вспыхнул счастливый огонек.

— Наши-то бьют фрицев! Да еще как! — по цепочке передал мне Толя Парфенов, не подозревая, что фронтовую сводку ровно полчаса назад, как эстафету, я передал Хатистову...

Несколько дней на домах немецких обывателей дрожали, извиваясь на ветру, меченные фашистской свастикой флаги с черной каймой. Мы сразу догадались: здесь и Курская дуга, и Орел, и Брянск, и Харьков.

Нас же беда миновала только через два дня. Унтер-офицер самолично освободил из карцера Володю, Павлика и Ивана. Это была маленькая, но наша победа.

Иван, когда пришел в себя, поведал:

— Поначалу меня избили и уже потом в нательном белье бросили в каменный мешок. Там до того тесно, что я не мог ни встать во весь рост, ни сидеть — ног нельзя вытянуть, ни тем более лечь. Как я там столько пробыл, не знаю.

— Самое интересное — меня ни разу не вызывали на допрос, — с улыбкой рассказывал Ваня. — Когда все уходили, Герман даже кофе с бутербродами приносил. Говорил, что тайком. Иногда беседовал со мной. Все спрашивал, что я стану делать, если окажусь на Советской земле. Вступай, говорит, сразу в комсомол. — «Ни в жизнь, — говорю, — не вступлю. Сбегу, мол, обратно сюда. Мне, говорю, пока в карцер не посадили, совсем неплохо жилось. Век бы гостил у господина Шварца». [68]

— Смотри, как твой Герман меня разукрасил, — Валька задрал рубаху и показал Ване спину.

— Вот гад! — со злостью сплюнул Ваня. — На пушку, значит, хотел меня взять!

Ребят из карцера раньше срока освободили еще и потому, что на завтра была назначена генеральная репетиция по преодолению «линии фронта». Вечером в особняк прибыло отделение немецких солдат, чтобы охранять этот участок.

Нам объявили трехкилометровый маршрут по сложной местности. Мы должны были скрытно обойти посты охранения и выйти на исходный рубеж.

* * *

В лесу было тихо. Я старался втиснуть свое тело в каменистую землю. Впереди, в полумраке, бродили какие-то тени. Вдруг над головой что-то застучало. От неожиданности я оцепенел, но тут же взял себя в руки. Да ведь это дятел, лесной доктор! Бестолковый, нашел время обедать. Примостился под самой кроной и стучит о ствол своим длинным носом-молоточком. Я пополз вниз по скату оврага. Внезапно передо мной вырос завал. Он был уложен вдоль ручейка извилистой грядой.

Я осторожно раздвинул колючие ветки и почти рядом услышал сдавленный крик. Бросился в заросли и, прячась за стволы деревьев, ползком стал двигаться вперед, к обозначенной на карте поляне. Там и увидел мальчишек. Они стояли неподвижно и исподлобья наблюдали, как два солдата суетливо возились возле кого-то, лежащего на траве. Обер-лейтенант, нервно жестикулируя, что-то быстро говорил ребятам. Что там могло произойти? До слуха долетали отдельные отрывки фраз Шварца:

— ...Я не допущу... Бог мой...

Я встал в полный рост и приблизился к месту происшествия.

— ...Это поразительный случай... — возбужденно говорил Шварц. — Он мог стоить жизни доблестному немецкому солдату, но я тем не менее восхищен находчивостью и решительностью моего юного друга и надеюсь, что там, за линией фронта, вы все будете действовать столь же храбро и решительно.

Я спросил у Жени Хатистова, что произошло. Оказывается, Валя стукнул солдата из охраны дубовым дрыном по башке.

— Видать, живучий — шевелится, — сказал Толя.

Солдат, и правда, приподнял голову и поглядел вокруг затуманенным взглядом. Шварц поспешил заявить, что генеральная репетиция прошла успешно, и мы отправились в обратный путь, в лесной особняк.

После ужина между Ваней и Валей произошла короткая перепалка. [69]

— Едва избавились от одной беды, — возбужденно шептал Селиверстов Белову, — так тебе мало, на вторую полез, как медведь на рожон. Ну зачем ты его стукнул?

— Я не хотел, — виновато сказал Валя.

— Не хотел, — передразнил его Иван. — Руки зачесались, да?

— Я сперва думал: это пенек торчит из-под земли, а когда ближе подполз, гляжу — фашист. Тут я и сообразил, что он ведь может увидеть меня и вывести из игры. Ну и долбанул по макушке.

— Зря ты, Иван, — вмешался в разговор Женя. — Ведь обер-лейтенант даже похвалил Вальку за находчивость. Значит, все правильно.

Однако Ваня стоял на своем;

— Еще не известно, чем все кончится. Думаешь, Шварц такой дурак и ничего не понимает? Как бы не так!

За час до отбоя в нашу комнату заглянул Федотов.

— Мы знаем, что вы соскучились по своим родным, и потому вот вам бумага, карандаши. Пишите кратко: «Дорогая мама, я жив, здоров. Все хорошо». — Помолчав немного, добавил: — Предупреждаю: не кисните над бумагой, чтоб никаких жалобных слов.

Я взял карандаш и аккуратным почерком написал;

«Дорогая мама! Я пока здоров. Все хорошо. Скоро вернусь домой, за меня не беспокойся. Передай Светланке, чтоб слушалась тебя крепко».

Потом я еще подумал немного и в правом уголке нарисовал цветок полевой ромашки с оборванными с одного края лепестками. Зачем я это сделал? Уже потом сообразил, что если, конечно, письмо дойдет — моя ромашка только добавит матери седых волос, а мне все равно ничем не поможет.

Назавтра нам объявили, что нас ждет большое событие: интересная прогулка на военном самолете. Она будет замечательна еще и тем, что каждый из нас совершит свой первый прыжок на автоматическом парашюте.

— Подумаешь, радость, — сказал Валя и сплюнул на землю. — Век бы не видать такую радость.

Шварц сделал вид, что не обратил на эти слова никакого внимания, наоборот, приветливо улыбнулся.

На следующий день после завтрака во двор особняка пришла крытая черным брезентом автомашина. В ней мы и уехали на аэродром.

Внешне никто из ребят не проявлял какого-либо беспокойства, и уж, конечно, никто не хныкал, хотя всем было не по себе. Федотов был доволен нашим настроением. Заботливо поправил за моей спиной парашют:

— Ты, Дима, прыгай смелее, не бойся. Немецкие парашюты — самые надежные в мире. [70]

— Понятно, Алексей Николаевич, — бодро ответил я, — С опаской или без опаски, а прыгать все равно надо.

Самолет с ревом оторвался от земли и взмыл в небо. Когда загорелась сигнальная лампочка, Федотов подал команду:

— Встать! Построиться вдоль правого борта! — Он прошел вдоль шеренги и подтолкнул первого — Толю Парфенова — к открытой двери. Толя, взмахнув руками, исчез в голубой дыре. Затем прыгнул Женя. Вслед за Петей я нырнул в бездну и через несколько мгновений повис под куполом разноцветного парашюта. «Все хорошо», — подумал я и с удовольствием огляделся. Лес, озеро, речка... Домики крошечные, крошечные. А вон там, на зеленом поле, словно кто-то рассыпал бобы. Да это же стадо коров пасется!

Выше и ниже меня висели белые купола парашютов, а под ними медленно раскачивались темные скорченные фигурки. Все ближе земля... И вдруг я услышал крик. Кто-то из мальчишек на полураскрытом парашюте стремительно пролетел мимо меня к земле, до которой было каких-нибудь пятьдесят метров. Я увидел, как зелено-белый комок ударился о землю, перевернулся и замер на желтой траве. Кто это?.. Я не помнил, как приземлился, освободился от ремней парашюта и бросился, припадая на ушибленную ногу, к лежащей неподалеку фигурке. Через несколько минут вокруг собрались почти все ребята. Судорожно глотая воздух и нахмурив лбы, мы смотрели на мертвого Вальку. От гнетущей тоски подергивались веки и губы. Казалось, вот-вот кто-либо из нас разревется.

Со стороны ангаров выкатилась машина «скорой помощи». Она остановилась в нескольких метрах от места происшествия. Из кабины вышли врач и обер-лейтенант, а из кузова санитары вынесли носилки. Врач мельком взглянул на Вальку и приказал класть в машину. Шварц стоял в сторонке с прижатой к груди фуражкой и печально смотрел на нас. Вскоре появился Федотов.

— Невероятно! — вздохнул он и вытер вспотевший лоб рукавом.

— Я не могу найти слов, чтобы выразить всю скорбь. Смерть несчастного мальчика... Нет! Я не могу. — Шварц низко склонил голову и, вытирая платочком глаза, медленно побрел к ангару. «Врешь, гад», — чуть было не сорвалось у меня с языка, но я тут же опомнился, сжал зубы. И только тут взглянул на свою ногу. На голени расплылось красное пятно.

До утра я не мог уснуть. Мое тело пронизывала тупая, пульсирующая боль. Беспокойные мысли одолевали меня: денек-два как-нибудь перетерплю, а если не заживет нога? Убьют — как Вальку. Его сбросили с самолета на неисправном парашюте, меня пристрелят в подвале. Зачем я им хромой?

На рассвете я кое-как уснул, но утром, попытавшись встать, тотчас вскрикнул от боли. Женя обеспокоенно спросил:

— Что с тобой? [71]

Я сказал ему о своей беде, показал ушибленное место. Голень вся распухла и посинела. Но я, пересиливая боль, прихрамывая, пошел к крыльцу, где нам велел собраться Шварц.

Когда все собрались, обер-лейтенант печальным голосом сказал:

— Мы вместе с вами скорбим по поводу смерти нашего юного друга...

А что в самом деле было у него на душе? Его взгляд ощупывал хилые наши фигурки. Шварц улыбнулся:

— Я вижу, вы устали, и вам необходимо отдохнуть. Сегодня вы увидите образцовую жизнь немецкого крестьянина и на себе испытаете подлинное германское гостеприимство. Через два часа мы отправляемся на ферму в гости к добрым немецким труженикам.

Дальше