Глава седьмая

Унтер-офицер Краузе не вмешивался в нашу жизнь, а как бы со стороны, из окна своей комнаты на втором этаже, наблюдал за нами.

Но однажды вечером он подошел к Вите Королькову и сказал:

— Мне надо поговорить с тобой, мой мальчик. Пойдем ко мне наверх.

Витя, пугливо озираясь, побрел следом за унтер-офицером, а мы, оставшиеся внизу, проводили его тревожными взглядами. Мы стояли безмолвно до тех пор, пока не перестали скрипеть ступени старой винтовой лестницы, что вела в кабинет Краузе.

— Что он сделал? — шепотом спросил я у Жени.

— Витька-то? — растерянно переспросил тот и развел руками: — Не знаю...

Мы с беспокойством ждали возвращения Вити. А вдруг он проговорится, сболтнет лишнее? Затаив дыхание, я смотрел в окно, прислушиваясь, как часовой тяжелым, размеренным шагом шлифует вдоль стены цементную дорожку.

Витя вернулся от унтера через час с небольшим. Женя и Ваня первыми подбежали к нему, затормошили: [59]

— Ну, чего он тебя?

Витя начал было рассказывать, но, увидев меня, так и ощетинился:

— Мотай отсюда!

— Да ты чего? — удивился я.

— Мотай, говорю! А то как дам!.. Я его не узнавал.

Ваня тоже спросил:

— Чего это ты на Димку?

— Сам знает, — сказал он и зло сплюнул в мою сторону. Тут вошел Федотов и велел всем спать. Но я слышал, как о чем-то долго еще шептались Витя и Ваня. А утром Ваня, когда я подошел к нему, молча отвернулся. В этот же день, после занятий, Краузе позвал меня к себе. По скрипучей лестнице я поднялся на второй этаж, постучал в дверь.

— А, Дима! — Краузе впустил меня в свой кабинет. — Садись. А я вот приемник включил и как раз поймал русскую радиостанцию. Тебе знакома эта музыка?

Печальная русская песня щемящей болью переполнила мою душу, унесла в родные края. До моего сознания доходили обрывки фраз... Бабьей доле поклонись... этой доле, горькой доле... Я видел бледное мамино лицо, и мне казалось, что это вовсе и не песня, а вымученный, тоскливый плач. У меня кружилась голова, горький ком подступал к горлу. Унтер печально говорил:

— Твое детство было грустным, как эта песня. Но теперь все изменилось. Будущее твое светло и прекрасно.

Краузе крутанул ручку настройки, и кабинет заполнили звуки армейского марша.

— Вот твое будущее. Чтобы подчинить себе мир, ты должен быть жестоким. Жить только для себя. Но ты должен быть дисциплинированным, как солдат. Будущему разведчику германской армии нужно учиться переносить всевозможные лишения — и голод, и холод, а если потребуется, и физические страдания.

Я насторожился. Вначале фашисты болтали об экскурсии. Потом Шварц намекнул на какую-то «маленькую услугу». А теперь, выходит, мы уже разведчики?

Набравшись храбрости, я спросил:

— Кроме топографии, мы будем изучать и другие предметы?

— Нет. Для того чтобы перейти линию фронта или участок местности, находящийся под наблюдением врага, достаточно и того, что вы проходите сейчас.

— А нас будут учить стрелять?

— Вам оружие не потребуется.

Краузе, пристально глядя на меня, вкрадчиво объяснил, что нам, ребятам, всегда следует советоваться со старшими и меньше всего доверять сверстникам.

— Ну, кто твой самый большой друг? Наверное, Женя Хатистов? [60]

Я кивнул. Краузе криво усмехнулся:

— А ты знаешь, что он выдал тебя с головой? Вчера ты говорил ребятам, что мы собираемся уморить вас голодом, и, как видишь, мне об этом уже известно...

Я похолодел. Неужели Женька и вправду донес на меня?

— Не бойся. Мы не собираемся тебя наказывать. Я даже могу понять твое недовольство, ведь голодать никому не хочется. Только в другой раз приходи со своими жалобами прямо ко мне. Я все равно все знаю...

В этот день я с Женей Хатистовым не разговаривал. Я его видеть не мог. Мне хотелось сказать ему, что он предатель. А ночью в Женькин карман кто-то положил записку.

— Пацаны! Смотрите, что я нашел! — Женя по складам прочел несколько строк, написанных кривым детским почерком: «Помни! Родная земля ждет тебя. Береги ее в своем пионерском сердце».

Кто бы мог это сделать? Мы с любопытством смотрели друг на друга.

— Таболин — вот кто, — уверенно сказал Толя Парфенов.

— Может, Герман? — начал сомневаться Иван.

— Ты что, спятил? Он же настоящий фашист.

— В том весь и секрет, — озираясь по сторонам, вполголоса сказал Иван. — Они нарочно подложили ее, чтоб нас проверить.

— Верно!

Женя тотчас разорвал записку. Вечером унтер вызвал его на допрос.

Вернувшись в комнату, Женя плотнее закрыл за собой дверь и зло процедил сквозь зубы:

— Где Валька?

— Только что был здесь. Не видел его в коридоре? — отозвался Толя.

— Если бы видел, не спрашивал! — и, обведя ребят растерянным взглядом, Женя задиристо произнес: — Валька-то... предатель!

Приютские угрожающе надвинулись на него.

— Что ты сказал? Повтори!

— Предатель ваш Валька! Забыл, как клятву давал и землю смоленскую жрал. И не подавился, зараза!

— Ты полегче, а то знаешь!.. У Жени дрожали губы:

— Я-то знаю!

Бесшумно открылась дверь. Появился Валька.

— Вот он! — заорал Женя. — А ну, шлепай во двор, гад!

У навеса Женя с силой рванул Вальку за ворот френча. В следующий миг мальчишки клубком завертелись по земле.

— Сам ты меня продал, шкура! — визжал Валька, отчаянно колотя Женю кулаками.

— А Димка тоже немцам продался! — услышал я за спиной [61]голос Вани, и в тот же миг сильный удар по голове свалил меня с ног. Я попытался подняться, но на меня набросилось сразу несколько пацанов. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы вдруг над нами не раздался голос Таболина:

— Нечего сказать, молодцы! А ну-ка, всем встать! Смирно!

Я еле держался на ногах, все плыло у меня перед глазами.

У Вальки из носу шла кровь, и он, откидывая голову назад, хватал ртом воздух. Женя Хатистов прикрывал ладонью разбитую губу.

— Эх вы, герои! Из-за чего подрались-то?

Мы молчали.

— Тоже мне, друзья-товарищи. В следующий раз подумайте как следует: может, в вашем споре замешан еще кто-то. Увижу еще раз такое безобразие — в карцер посажу.

Таболин ушел по тропинке в сторону особняка, а Ваня воскликнул:

— Женька, Димка, Валька! Ну-ка, признавайтесь, кто что сболтнул унтеру.

— Я ничего не болтал! — ответил я.

— И я не болтал! — сказал Валька.

— И я не болтал! — сказал Женя. Тогда я перешел в наступление:

— Это Женька нашептал унтеру, будто я на голодуху жаловался. Мне унтер говорил.

— Я ему нашептал?! — вытаращил глаза Женя. — Да чтоб мне домой не вернуться, если я ему хоть слово про тебя сказал! Это вон Валька на меня шептал. — Женя сжал кулаки и угрожающе придвинулся к Вальке: — Может, ты и про автомат не рассказывал, который я весной у солдата спер?

— Да чтоб мне!.. — забожился Валька. — Я и не знаю ни про какой автомат.

— Я же рассказывал.

— Рассказывал, — подтвердил Ваня. — Вчера, когда мы с занятий вернулись.

— Так я вчера Герману на кухне помогал! — запротестовал Валька. — Я и на занятия не ходил.

Мы переглянулись: вот те раз! Если никто ничего не говорил унтеру, откуда же ему известно про автомат и про мои слова насчет голодухи?

— А может, нас подслушивают? — шепотом высказал предположение Ваня.

— А зачем унтер наговаривает нам друг на друга? — спросил я, чувствуя, как от Ваниной догадки у меня по спине побежали мурашки.

— Не понимаешь?

— Нет.

— Так вот слушай. Они хотят, чтоб мы горло друг другу перегрызли. [62]

— Для чего? — снова спросил я.

— Вот, бестолковый. Чтоб мы остерегались друг друга. А нам надо держаться вместе. Понял теперь?

— Понял.

Ваня был самым старшим среди нас, и его мнение чаще всего принималось всеми безоговорочно. А теперь авторитет Вани еще больше возрос в наших глазах.

— Кто первый начнет драться, тот, значит, с унтером заодно...

Ваня что-то зашептал сидевшему рядом Вальке. Тот кивнул и так же шепотом передал мне:

— Если что — говори: мол, в сад за яблоками сговаривались слазить...

Идея слазить ночью за яблоками вынашивалась нами давно. Помещичий сад находился километрах в двух от «охотничьего» домика и часто по дороге на топографические занятия мы поглядывали на зреющие плоды. Пунцовыми яблоками усыпаны были и деревья, растущие вдоль шоссе. Эти деревья казались нам ничьими, захотел яблоко — сорви! Но, когда однажды Витя Корольков поднял с земли червивую падалицу, Федотов схватил его за шиворот, с силой тряхнул и с расстановкой негромко стал внушать:

— Это тебе, братец мой, не Россия! Положи-ка на место, поближе к дереву, — и, наградив Витю затрещиной, Федотов толкнул его в строй.