Глава шестая

У входа в подвал за кирпичной стеной притаились Ваня и Толя, а за металлической бочкой — Валя Белов. Женя вынул из кармана изогнутый гвоздь и сунул его в замочную скважину. Дверь со скрипом отворилась. Женя махнул нам и первым переступил порог.

В полумраке я с трудом различал уходящие в темноту бетонные ступени. Держа над головой карманный фонарик, который немцы выдали на весь отряд, Женя шел впереди. Бледный луч света прыгал то по бетонному полу, то по стенам. Вот на мгновение он вырвал из темноты кучу тряпья.

— Откуда это здесь? — спросил Толя, разворошив кучу ногой: то были старые мундиры и брюки, совсем как те, что носили теперь мы.

Женя растерянно улыбнулся:

— Идемте, я еще кое-что покажу.

Наши тени заметались по серым каменным стенам и по бетонному полу. Иван нагнулся, что-то поднял;

— Смотрите! Гильзы! [52]

Женя направил луч света на стену, которая вся была усеяна круглыми дырками. Я потрогал одну дырку пальцем.

— Это следы от пуль, — сказал Женя. — Немцы кого-то тут расстреливали.

Ваня толкнул рукой Женю в плечо.

— Наверняка тех, кто в открытую пошел против фрицев.

— Дураку понятно, — согласился Женя.

Мы все затаили дыхание. Хотелось поскорее выбраться из сырого темного подвала. Но Женя не торопился. Он провел нас к бетонной нише и показал какие-то прорезиненные мешки.

— В них, наверное, яд.

В самом деле, там что-то было написано по-немецки, но никто из нас ничего не мог прочесть.

— Ну да, яд, — засомневался Толя Парфенов, — к чему?

— А к тому. Вот дадут тебе мешочек, отправят через линию фронта и скажут: «Подсыпай в колодцы!»

— Брось зря болтать, Димка! Думаешь, фрицы дураки? Нет, к своим они нас не отправят.

— Как сказать. Могут и отправить. А там?.. Разве наши знают, кто ты в самом деле.

— Что верно, то верно, — кивнул Женя. — Помнишь, в лагере ловили шпиона? А если б мы его поймали? Я бы первый его пристукнул.

И тут я вдруг вспомнил разговор с Уваровым. Только сейчас до моего сознания дошел настоящий смысл сказанных им слов: «Какой-нибудь негодяй придет на твое место. И кто знает, как тогда обернется дело...» Так вот что означают эти слова. Едва сдерживая себя, я возбужденно произнес:

— Если удастся продержаться до конца, мы обязательно сорвем замысел Шварца. Вот увидите, наши нам поверят.

— Пацаны! — взволнованно прошептал Иван. — Надо предупредить всех, чтоб крепче держались друг за дружку, и пусть помнят — свои не предадут.

Женя в последний раз фонариком осветил стены подвала:

— Теперь тикайте по одному во двор!

Мы выскользнули из двери и побежали к крыльцу, чтоб продолжить игру в прятки. Но были слишком взволнованы увиденным, и играть не хотелось. Немного покрутившись у террасы, мы, не сговариваясь, направились к навесу в дальнем углу двора. Там можно было разговаривать, не опасаясь, что кто-нибудь услышит. Но в это время Федотов крикнул нам:

— Далеко не уходите. Обер-лейтенант хочет поговорить с вами, ну и заодно послушать наш маленький концерт.

Баян заиграл «Раскинулось море широко». На террасе появились Шварц, Краузе и Таболин. Федотов закрыл глаза, запрокинул кверху голову и подал команду. Мы дружно подхватили песню. Воспитатель делал рукой то плавные, размашистые движения, то вдруг резко опускал ее, потом на миг открывал [53] глаза и, уставившись на нас, шевелил губами. Шварц и Краузе пели вместе с нами как могли. У унтера на лице сияла восторженная улыбка. А когда мы спели песню про жареного цыпленка, сам Шварц похвалил нас: «Хорошо! Очень хорошо». И, скрестив руки, вдохновенно произнес:

— Видит бог, что наша воля, желание и разум подчинены единственной цели — создать для вас такие жизненные условия, о которых раньше вы могли лишь мечтать. Мы будем играть в военно-спортивные игры и полученные навыки применим впоследствии практически.

— А у нас, до войны, в детском доме... — начал было Валя. Иван толкнул его локтем в бок:

— Помалкивай.

— Находясь в любой обстановке, вы должны найти возможность вовремя укрыться от опасности, — продолжал обер-лейтенант, — незаметно приблизиться к вражескому объекту или скрытно преодолеть участок местности, находящейся под контролем противника. Все это не просто. Только продолжительные тренировки помогут сделать из вас выносливых солдат.

Я напряженно вслушивался в эти слова, и мне казалось, что Шварц не говорит, а бьет чем-то тяжелым по голове.

— Вы должны иметь нюх борзой собаки, зоркие и внимательные глаза степного орла и еще — быть быстрыми и коварными, как тигры. Вы должны привыкнуть к голоду и холоду. Да, да! С сегодняшнего дня отменяются купания с мылом, уменьшаются хлебный паек и другие продукты питания. Взамен вы получите немного картофеля и кружку пива к обеду.

Обер-лейтенант круто повернулся, и на его место встал Федотов. Он загадочно посмотрел на нас:

— С завтрашнего дня начнется самое интересное. А ну, кто из вас умеет определять страны света по солнцу, по Полярной звезде или по деревьям в лесу? Кто определит на глаз расстояние, скажем, вон до той сосны? А кто сумеет определить расстояние по звукам?

Мы молчали.

— Ничего, пройдет какой-нибудь месяц, и вы всему научитесь. Тогда любой, как колобок, сможет легко выбраться из самого дремучего леса и найти дорогу, по которой должен идти.

Первые занятия Федотов проводил в присутствии обер-лейтенанта, недалеко от лесной дачи. На поляне, куда нас привели, тут и там были разбросаны огромные камни-валуны, покрытые желто-зеленым мхом. Из притоптанной травы выглядывали пни только что срубленных деревьев. А вокруг, разметав лохматые ветви, плотной стеной стояли сосны и ели.

Упершись носком офицерского сапога в пень, Федотов опустил руку в нагрудный карман. Блеснула стальная цепочка, и [54] круглый плоский предмет, похожий на карманные часы, повис в воздухе.

— Что это такое? — спросил Федотов. Послышался неуверенный возглас:

— Часы карманные! Кто-то возразил:

— У часов стрелки не такие.

Я оглянулся. Спорили приютские.

— Это компас, — сказал Федотов.

— Стрелка-то как бегает! — изумился Женя.

— Знаешь почему? — спросил воспитатель.

— Нет, — потупился Женя.

— Да потому, что она магнитная, дурень! Когда стрелка успокоится, то синий ее конец покажет точно на север, а красный — на юг.

Федотов достал из своих необъятных карманов еще четыре компаса, и мы, разделившись на группы, приступили к определению сторон света.

— Ух сколько на нем черточек! — восклицал Валя.

— Это деления. Всего их сто двадцать — по три градуса каждое, — пояснил воспитатель.

Мы так увлеклись, что не заметили, как время подошло к обеду. После обеда снова пришли на поляну. Поиграли немного в чехарду. Потом Федотов собрал нас и сказал:

— Вот этот пень, самый обыкновенный, расскажет нам кое-что о себе. Видите кольца? Если их посчитать, то можно точно определить возраст дерева. Теперь посмотрите: с одной стороны расстояние между кольцами уже, чем с другой. Почему? Да потому, что одна сторона дерева получает меньше тепла и света, чем другая. Скажи, Дима, какая сторона получает больше тепла и света?

— Южная, — ответил я.

— Правильно. А какая будет северная? Как ты думаешь, Хатистов?

— А чего думать? Ясно, где кольца уже. — И в глазах у Жени сверкнули задорные огоньки.

— Ничего, соображаешь! — похвалил Федотов. — Ну, а теперь посчитай кольца.

Женя заторопился и сбился со счета.

— Эх ты, недотепа! — добродушно проворчал Федотов.

— Алексей Николаевич! Разве я виноват, что пень такой попался.

— На пень не сваливай: смотри, как надо считать.

Когда Федотов бывал в хорошем настроении, с языка у него так и сыпалось: «недотепа», «размазня», «болван», «дурень».

Мы не обижались. У нашего воспитателя талант ругаться без раздражения, как бы по-приятельски. Вот когда он с улыбочкой ласково цедил сквозь зубы: «Что, милый дружок, напакостил?» [55] — и смотрел на тебя неподвижными, словно застывшими глазами, тут уж мы знали: Федотов еще не раз припомнит промашку.

Как-то во время занятий по ориентированию на местности Федотов спросил:

— Репухов, расскажи-ка нам, чему я учил вас на прошлом занятии!

— Забыл, — беззаботно ответил я.

— Что? — рассердился воспитатель. Его указательный палец повис в воздухе. — За невнимательность ты лишаешься ужина.

Мы учились определять на глаз расстояние до каких-либо предметов, зданий или сооружений. В ясный солнечный день двухэтажный дом, оказывается, можно было увидеть на расстоянии до семнадцати километров. Окна или печные трубы в домах — за четыре километра. Одиноких всадников и людей — за полтора километра, а ноги лошади или человека — за семьсот метров.

В самом начале практических занятий Витя Корольков никак не мог по стволу дерева или камню, обросшему мхом, определить нужное направление. Вместо того чтобы следовать на север, он напропалую лез в другую сторону. «Дурень, ну куда тебя несет!» — то и дело восклицал Федотов. А когда ему становилось невмоготу, он звал на помощь Таболина: «Объясни этому болвану все сначала!»

Шли дни за днями. По компасу, пенькам, мху, росшему на камнях-валунах, и ветвям деревьев мы без ошибок учились определять страны света. Особенно интересно было ходить с компасом по азимуту. У пня, дерева или камня Федотов прятал кусочек хлеба, потом указывал расстояние до него и чему равен азимут в градусах, а там уж мы знали, что дальше надо делать.

Занятия заканчивались перед заходом солнца. После ужина, усевшись под навесом, мы чинили изорванную одежду. Здесь можно было говорить обо всем. Если к нам подходили, мы тотчас прекращали секретные разговоры. Главной их темой было воспоминание о доме. Вернемся ли мы в родные края? Если вернемся, то когда? Сколько времени будут держать нас фрицы в этой дыре?

Все чаще проскальзывала щемящая душу тревога за завтрашний день — осознанная ответственность за свои поступки. Может, не стоит притворяться и жить, выдавая себя не за того, кто ты есть в самом деле? Но тогда на твое место придет другой. И фрицы в конце концов сделают свое черное дело. Нет. Надо держаться до конца. Только вот как? Того и смотри, с голодухи околеешь. На трехстах граммах суррогатного хлеба, без ничего, долго не протянешь. Еще хорошо, что в озере, у разбитого моста, под камнями, водится рыба. Лови себе на здоровье и, если поймаешь, грызи ее живую. [56]

Федотов не раз хотел послушать, о чем это мы так оживленно говорим, но, когда он подходил к навесу, мы враз умолкали и с еще большим усердием ремонтировали изорванную одежду.

— Чем занимаетесь? — обычно спрашивал он.

— Ремонтируемся, — бодро докладывали мы.

— А ну покажи? Да, ботиночки ваши и взаправду того... Рассматривая изорванный в клочья китель, который я чинил, Федотов вдруг спросил:

— Интересно, почему вы не докладываете мне о своих нуждах?

— И так сойдет. Мы не сахарные, — бойко ответил я. Воспитатель ласково потрепал меня по щеке:

— Молодец! Надеюсь, в скором времени из тебя получится настоящий солдат.

И Таболин частенько завязывал с нами разговор. Больше всего расспрашивал, где мы жили до войны, чем занимались до того, как немцы притащили нас в МТС, и нравится ли нам то, что делаем мы сейчас. Он молча выслушивал придуманные нами небылицы и, мне казалось, ждал от нас каких-то других ответов. В свою очередь, мы пытались узнать, как он попал к Шварцу, но Таболин тут же поднимался, поднимал на ноги нас.

Однажды он появился под навесом.

— Чего притихли? Продолжайте беседу.

— Иван Семенович, вы помните, как Шварц еще до начала игр говорил о риске? Вы в Красной Армии служили, потом опять же плен, да и здесь... знаете небось, что такое риск.

— Видишь ли, Ваня — начал Таболин. — Есть такое понятие, как азарт. Обер-лейтенант имел в виду, что во время учений, а потом на «деле» у вас появится азарт, жажда риска. Вот ты, например, если тебя умело подтолкнуть, запросто пойдешь на риск и, поверь мне, даже не подумаешь о собственной жизни. Но при условии, если, скажем, тебе навязать посредством лжи и обмана раздражение, ненависть или злобу на кого-нибудь, — Таболин засмеялся: — Здорово, а?

— Шли же люди на смерть в гражданскую, — сказал Толя Парфенов.

— То другое дело, — возразил Иван Семенович. — Вот ты торжественное обещание давал, когда вступал в пионеры? Давал. И те люди присягу на верность давали. Верные присяге, они сознательно жертвовали собой. Кто из вас до войны проходил в школе русскую историю?

Очень странным показался нам этот вопрос, и потому никто из ребят не ответил на него. Тогда инструктор предложил:

— Хотите, я расскажу вам что-нибудь из истории?

Мы недоверчиво посматривали на него и держали себя настороже. А он рассказывал нам про Степана Разина, Ивана Болотникова, Емельяна Пугачева. [57]

Потом мы уже сами просили «что-нибудь» рассказать. Он усаживал нас кружком и начинал:

— ...У каждого человека есть родина. Это не только деревня, где он родился, или город. Это вся его страна. Вот где твоя родина? — он в упор смотрел на Ваню Селиверстова.

— Советский... — начинал Ваня и тут же поправлялся: — Россия, что ли?

— Правильно, Россия. Сейчас я вам расскажу про человека, который отдал жизнь за свою родину. Это было давным-давно, еще при царе Михаиле Алексеевиче, и человека этого звали Иваном Сусаниным...

— Дима, как ты думаешь, правильно ли поступил Сусанин, отдав свою жизнь за свободу России? И еще, умер ли он в самом деле?

«Хочет поймать меня на слове! А если в самом деле ведет с нами разговор на равных, по-настоящему? Как его понять?..»

— Не знаю, у него не спрашивал, — ответил я.

— Так, — о чем-то думая, протянул Таболин.

— Я знаю! Ежели его шашкой рубанули, ясное дело, умер. А за что рубанули, ему было видней, — выпалил Женя.

Таболин отрицательно покачал головой:

— Такие люди, как Иван Сусанин, не умирают. После минутного молчания Толя осторожно сказал:

— Иван Семенович, я слыхал, что поляки убили его за то, что он их обманул. Это правда?

— Да, — сказал Таболин. И посмотрел на часы: — Пора домой.

Однажды во время учений по ведению разведки с наблюдательных пунктов я заметил, как примерно в километре от меня из-за скалы вынырнул маленький, словно игрушечный, паровозик. Он тащил за собой такие же игрушечные вагонетки. Пыхтя и отдуваясь, медленно катился к подножию горы. Потом вдруг куда-то исчез. Один за другим исчезли и вагоны...

Вот так штука! Я посмотрел на схему, сверился с компасом. Квадрат-12! Мне было известно, что в этом квадрате, за скалистым холмом, примерно в четырех километрах от местечка Вальдек и в двух от «охотничьего» домика Шварца, расположен концлагерь. Значит, игрушечный поезд шел по концлагерю! Что же он вез? И что там, за горой?

Я ползком взобрался на холм, за которым то появлялся, то исчезал железнодорожный состав из вагонеток, и увидел огромное пространство, огороженное колючей проволокой. И там, за проволокой, люди в полосатой одежде носили камень. Замкнутой бесконечной цепью шли они к узкоколейке и, сбросив камни, возвращались в карьер. С вышек-амбразур на них смотрели дула пулеметов, а вдоль дороги стояли подгонялы-надсмотрщики.

Кто они, эти люди? Может, наши, русские? [58]

Тут я увидел, что по склону холма поднимаются трое наших ребят, и бросился им навстречу.

— Ты куда пропал? — спросил меня Женя Хатистов. — Небось заключенных ходил смотреть?

Я не успел ответить, как из-за кустов вышел Таболин.

— Как вы здесь оказались? — строго спросил он.

— Гнались за косулей, — неуверенно произнес Женя. Поочередно посматривая то на Женю, то на меня, то на Ваню, Иван Семенович сказал:

— Ну, а теперь выкладывайте все начистоту.

— Нам выкладывать нечего, — пробормотал Женя. — Мы правда гнались за косулей.

— Ну что ж, за косулей так за косулей, — помолчав немного, произнес Таболин и тут же отдал команду:

— Марш на пункты наблюдения!

Проставляя на карте точки движения по азимуту, я запоздало подумал: «Почему Таболин оказался у ограды немецкого концлагеря? Следил за нами или случайно напал на наш след?»

— Таболин так и не узнал, что мы ходили к концлагерю, — высказал предположение Хатистов.

— А что, если он просто не хотел выдавать нас? — возразил я.

— Верно! Ведь ему самому перепало бы за то, что был в неположенном месте.