Глава четвертая

В МТС меня ждала новая встреча. Еще издали я заметил среди мальчишек Женю Хатистова, с которым мы в пионерском лагере «Мощинки» охраняли питьевой колодец от немецких диверсантов.

Женя не сразу признал меня. Он долго смотрел исподлобья и только потом радостно шагнул навстречу:

— Димка!

— Тише, — вполголоса сказал я и оттащил его в сторону. — Как ты сюда попал?

— Из-за велосипеда, — вздохнул Женя. — Три дня назад стащил у одного фрица велосипед. Ну, меня поймали, выдрали и посадили в тюрьму. Там меня чуть не сожрали крысы.

Под вечер, когда начало уже темнеть, в камеру к Женьке явился Шварц и спросил: «Мальчик, ты хочешь хорошо жить?» Женя подумал о крысах и сказал: «Хочу». — «Тогда пойдем со мной», — ответил Шварц и привел Женьку сюда.

— А ты Шварцу взамен ничего не обещал?

— Ничего. А что?

— Да так. Я-то и сам еще толком не разобрался, что к чему. Но ты, на всякий случай, смотри в оба. Не зря же они одели нас, кормят.

На следующий день, после завтрака, опять пришел Федотов: — Вот вам мяч. Будем играть в лапту. А это учебные гранаты.

У нас от изумления расширились глаза. Впервые за многие месяцы войны мы видели настоящие снаряды для спортивных игр. Валька схватил гранату и закричал:

— Ура-а-а-а!

Я тоже взял гранату и сунул ее за пазуху. — Отряд! В две шеренги становись! Смирно! На месте шагом марш!

И Федотов звонко запел:

Мне показался знакомым мотив этой песни. Где я его слыхал? И вдруг вспомнил — это же белогвардейский марш из кинофильма «Последняя ночь»! Только там было про гусаров, а здесь — про пилотов.

Остановились у оврага. Гранаты бросали по очереди. Первым вышел Иван. Его граната улетела далеко. Глядя на него, Валька завистливо произнес:

— Подумаешь!

Воспитатель покровительственно похлопал его по плечу: [34]

— Обиду оставь при себе. Любой вид спорта требует силы и воли, а главное — тренировки. Старайся — и ты будешь первым. Дима Репухов! На исходный рубеж! Приготовиться! Марш!

Зажав в кулаке деревянную гранату, я с разбегу бросил ее в овраг.

Час спустя Федотов торжественно объявил:

— Ваня Селиверстов занял первое место, Володя Пучков — второе, Дима Репухов — третье. Молодцы!

— А завтра будем метать гранаты? — спросил Валька.

— Будем. И завтра, и послезавтра. Так что у тебя все еще впереди.

Через несколько дней нас повели на пруд. Ребята, увидев воду, оживились и запрыгали на песчаном берегу. Несколько мальчишек поменьше отошли в сторонку. На песке появились домики, дорожки. Воспитатель раздавил эти домики босыми ногами и пристыдил ребят:

— Может, кому соску надо или ночной горшок?

Ваня Селиверстов и Володя Пучков хлопотали вокруг бредня.

— А ты что сидишь без дела? — спросил у меня Федотов.

— Не люблю бредень. Мне бы удочку.

— Удочку? Удочка, Дима, придумана так, для баловства. Надо разбираться в рыбацких делах.

Он с разбегу плюхнулся в воду, вынырнул и, выпуская изо рта фонтанчик воды, поплыл вдоль берега. В тот же миг со стороны оврага я услышал тихий возглас:

— Дима!

Из-за кустов ольховника показалась сутулая фигура деда Игната.

Он подошел ко мне, торопясь стал рассказывать:

— Был у офицера, который направил тебя в МТС. Просил отпустить тебя, а взамен пообещал ему скрипку добрую смастерить. Наверняка, думал, клюнет антихрист на приманку. У них столько хороших композиторов: Лист и Бетховен, Бах и Штраус. И что ты думаешь? Отнял он у меня мою скрипку да еще подзатыльников надавал...

Федотов выбрался на берег и, глядя на деда Игната, строго спросил:

— Кто разрешил подойти к берегу?

— Он мой знакомый, — сказал дед Игнат. — Вот я и подошел.

— Матери родной приходить не положено, а вам и подавно.

— Алексей Николаевич, вы же отпускали меня домой, — заступился я за деда.

— То было до карантина. Вот через неделю снимут карантин, тогда другое дело. А сейчас убирайтесь по-доброму, живо! Слышите, вы? [35]

Дед Игнат, согнувшись, заковылял к оврагу. Жалкий и беспомощный был у него вид.

— Ну, шлепай к озеру! — скомандовал Федотов.

У меня как будто что оборвалось внутри. Я чувствовал, как пылает лицо. Теперь главным было скрыть от Федотова свои мысли, сбить его с толку и не дать повода для насмешек над моей беспомощностью. Я нарочито грубо произнес:

— Тоже мне, нашелся благодетель.

Федотов по-дружески взял меня за руку и примирительно сказал:

— Не расстраивайся.

Видимо, и впрямь мне удалось обмануть его. Иначе он поступил бы со мной по-другому. Я облегченно вздохнул.

На следующий день — это была как раз суббота, 10 июля — я вышел из палатки и побрел в сторону еловой рощицы, откуда хорошо просматривалась дорога, ведущая в наше село. Мысль о побеге не покидала меня даже во сне. Изо дня в день я ждал: вот-вот через верных людей мама сообщит, когда поправится Саша. Тогда я уйду из МТС. Уйду обязательно.

На землю упала тень. Я резко повернулся и замер от неожиданности. Уваров! Тот самый, что недавно приходил к нам. Почему он здесь, да еще в форме, как у нашего «воспитателя»? Только у Сергея Георгиевича на погонах по две серебристых звездочки, а у Федотова — три...

— Вчера видел твою маму, — сказал Уваров.

— А вы-то здесь при чем? — задиристо спросил я.

— При том, что надо кое-что тебе разъяснить. Ты знаешь, что находишься в расположении штаба немецкой разведки?

— Какое мне дело до ихнего штаба! И вообще, кто вы такой?

— Ты меня не узнаешь?

— Узнавать-то узнаю, а признавать не хочу.

— Ах, вот ты о чем, — улыбнулся Уваров. Тебя смущает моя форма? Ну что ж... Свои люди среди врагов нам нужны всегда и особенно сейчас. Ты ведь тоже в форме немецкого солдата?

— Ищите дураков в другом месте. Я не сегодня, так завтра все равно отсюда уйду.

— А дальше что? Да немцы всю твою семью уничтожат через гестапо... А на твое место придет другой. Хорошо, если он окажется нашим, советским человеком, а если врагом?

Еще не совсем понимая смысла сказанных слов, я спросил:

— Что мы должны делать?

— Не давайте фрицам сбить себя с толку, но будьте похитрей, притворяйтесь, что вы с ними заодно.

— И все? — заморгал я.

— А что еще? Придет время — действуй так, как полагается советскому человеку.

Больше Уварова я не встречал. [36]

После разгрома гитлеровской Германии я узнал, что Сергей Георгиевич (партизанская кличка «Серый») в МТС попал преднамеренно. Через неделю после описанных событий он с сотней бойцов прибыл в 16-ю Смоленскую партизанскую бригаду, где в должности начальника штаба шестого партизанского отряда прошел с боями всю Белоруссию. А в августе 1944 года в районе города Свирь, под Вилево, его отряд соединился с войсками Советской Армии.

* * *

Мы учились жить двойной жизнью. На глазах у фашистов весело играли, пели песни. А когда оставались одни, с волнением передавали друг другу новости, которые узнавали за день.

— Дом-то каменный за забором — это ведь штаб ихний!..

— Зря, что ли, Шварц оттуда не вылазит.

— Вот бы настоящие гранаты нам дали!

— Жди, дадут!

— А может, после когда-нибудь...

Рано утром, 14 июля, проснувшись, я выглянул на улицу и заметил у палаток две машины. Должно быть, здорово я спал, что не слыхал, как они вкатились во двор. В глубине площадки промелькнула черная тень. Шварц? Такая рань, а он уже здесь! Потом я увидел солдат из охраны, воспитателя и прикрыл полог палатки.

Послышался пронзительный крик:

— Подъем!

Мы выскочили из палаток. Последовала команда:

— В две шеренги становись! Равняйсь! Смирно!

— Итак, — торжественно произнес Шварц. — Настал долгожданный день. Через несколько минут вы покинете свой городок. Великая Германия ждет вас!

Полусонные лица ребят выражали отчаяние и растерянность.

Петя Фролов подбежал к обочине дороги и, присев на корточки, нагреб руками земли, набил ею карманы своих необъятных галифе.

— По машинам, марш!

Взревели моторы, и грузовики один за другим устремились к шоссе. Тени от кузовов, покачиваясь из стороны в сторону, бежали по серому асфальту... Остановились у вокзала.

— Выходи! Быстро, быстро! — Федотов подталкивал нас. Мы попали в купе рядом с тамбуром. В нос ударил спертый воздух из отхожего места. Я протиснулся к окну. По перрону носильщики тащили тюки, чемоданы, ящики. Вслед за ними бежали фрицы и кричали: «Быстрей, быстрей!» Раздался паровозный гудок, состав вздрогнул и плавно тронулся с места. В соседнем купе заиграла губная гармошка. Гитлеровцы пели:

— Дойчланд, дойчланд юбер аллес!.. [38]

Мы прилипли к окну. Дробно стучали колеса. На древнем Смоленском холме сверкали позолотой купола Успенского собора. Вот и знаменитые Гнездовские курганы... А дальше никто из нас дороги не знал. Состав пересек черту города и, ускоряя бег, устремился на запад, в неизвестность.

Когда стало смеркаться, эшелон вдруг начал спотыкаться. Он то набирал скорость, то вдруг резко тормозил, а в одном месте даже остановился. Прижавшись к окну, я неосторожно сдвинул светомаскировку, и тотчас из лесу сверкнуло. Трассирующие пули огненными пунктирами прошили вагоны. Фрицы заметались.

В проходе глухо звякнул винтовочный выстрел.

Ваня Селиверстов шепнул мне:

— Надо бежать.

Мы приготовились прыгать через окно. Ваня, уцепившись руками за края спальных полок, выбросил ноги вперед, хотел оттолкнуться, но резкая команда остановила его.

— Ложись! — рявкнул солдат из охраны.

Фрицы нацелили свои автоматы на окна. Состав, вздрагивая, медленно тащился вперед. Прогремело еще несколько выстрелов, и наступила тишина. С этой минуты у всех нас пропала последняя надежда на побег.

* * *

Спустя двое суток поезд уже мчался по чужой земле. Немцы заметно оживились. За окном мелькали красные черепичные крыши домов, островерхие кирхи, сады и вдоль всего пути — аккуратные ряды подстриженных деревьев. Из репродукторов звучали армейские марши. Безногий ефрейтор из соседнего купе с радостной улыбкой смотрел на привокзальную площадь. Он ежеминутно восклицал по-немецки:

— Кассель! Я — дома! Какое счастье! Я живой!

Внезапно послышался тревожный звук сирены. Сухо затявкали зенитки. На станцию пикировали самолеты. Под вой сирен и протяжный стон падающих бомб мы высыпали из вагона и побежали к арке, на которой большими буквами было написано: «Бомбоубежище». Через подземный тоннель попали во вместительный зал ожидания. Но и тут было слышно, как шевелится земля. От взрывов, казалось, вот-вот обрушится потолок на наши головы. Стены содрогались от гула, грохота, стонов и душераздирающих криков обезумевших людей. Многие, всхлипывая, бормотали молитвы и крестились, прося помощи у бога.

Шварц приказал солдатам потеснить толпу и освободить для нас несколько квадратных метров площади. Люди автоматически подчинились приказу. Мы, сбившись в кучу на крошечном пятачке, с возбуждением заговорили по-русски:

— Во, бомбят! [39]

— А как ты думал? Все дома на камни перемолотят.

— Русские! Смотрите! Здесь русские! Они убьют нас! — суматошно закричал по-немецки толстенький старичок лет шестидесяти со свастикой на рукаве. Глазами безумца он смотрел в нашу сторону и, захлебываясь в собственных словах, продолжал что-то выкрикивать. Потом размахался руками и сбил с моей макушки пилотку. Шварц, как коршун, налетел на него и размашисто ударил по щеке. Трудно было поверить, чтоб немца бил немец. И из-за кого! От удивления на какой-то миг я даже закрыл глаза. Впервые приходилось видеть такое. Шварц в самом деле хлестал по лицу старика со свастикой на рукаве, приговаривая:

— Германия превыше всего, болван... Через час мы вышли из бомбоубежища.

— Ничего себе экскурсия, — протянул Женя Хатистов. Витя Корольков показал рукой на горящий жилой дом, вокруг которого метались люди:

— Смотрите, фрицы в пламя лезут!

— Ну и пусть. Наших небось тоже немало сгорело, когда бомбили Смоленск, — сказал я.

— Верно, теперь пусть и фрицы прочувствуют, как нам лихо было.

Во всех концах города багровели отблески пожаров. Мы долго шли по каким-то закоулкам мимо разрушенных бомбами, дымящихся зданий. И всю дорогу мне казалось, что воспитатель с некоторой растерянностью смотрит на руины: американцы и англичане одновременно размолотили Кассель. Федотов привел нас в какой-то двор, в глубине которого стояли два уцелевших от бомбежки одноэтажных здания, выкрашенных в защитный цвет. Мы остановились возле одного из них. Федотов сказал:

— Вот и приехали.

Я с любопытством уставился на запыленное окно деревянной казармы, увидев в нем мальчишеское лицо. На меня смотрели недобрые глаза, холодные и колючие, как льдинки.

— Там кто-то живет? — воскликнул я.

— Это гитлерюгенд, — улыбнулся Федотов.

— А кто они такие? — спросил Володя Пучков.

— Дети Великой Германии. Ну, входите по одному!

В большой, заставленной кроватями комнате пахло йодом и хлорной известью. Сверкали белизной простыни и подушки.

— Посмотрите, что у каждого из вас лежит под подушкой.

— Открытка! — ахнул Женя. — А на ней танк, совсем как настоящий!

Федотов погладил Женю по рыжей макушке:

— Это тебе подарок от мальчиков из «Гитлерюгенда».

— Я их видел, они только что были здесь, — сказал я. — Почему же они спрятались? [40]

— Нас испугались! — засмеялись ребята. Воспитатель строго посмотрел на них:

— Придет время, и они пригласят вас к себе.

— Больно нужно! — проворчал Володька.

— А я вот сейчас пойду и всыплю им, чтоб знали наших. — И Толя Парфенов швырнул открытку на подоконник.

Федотов схватил Толю за ухо и потянул в угол. В комнату вошел Шварц. Поправив на новом мундире железный крест, обер-лейтенант произнес речь:

— Только сейчас ребята из «Гитлерюгенда» подарили вам открытки с изображением непобедимого немецкого танка «Тигр». Для вас это событие должно быть особенно приятным еще и потому, что наши ребята готовы умереть за Великую Германию, хотя им, как и вам, не более четырнадцати лет. Теперь, когда вы вступили на священную землю Германии, мы постараемся сделать все, чтобы вы с благодарностью вспоминали наше гостеприимство. Завтра мы покажем вам грандиозное спортивное зрелище на стадионе в честь замечательных побед немецкого оружия над большевиками в России. Итак, до завтра!

Когда на другой день я проснулся, в комнате было уже светло. В коридоре слышался веселый смех. Из репродуктора, прибитого к косяку оконца, раздавались звуки незнакомой маршевой песни.

Во дворе затрубил горн. Иван посмотрел в окно.

— Вот они, гитлерюгенд, смотрите!

Рубашки, штаны и ботинки — все коричневое. А на поясах кинжалы. Настоящие, наверное.

Кто-то из этого коричневого строя показал нам кулак.

— Иди, иди сюда! — расхрабрился Ваня. — Я из тебя враз котлету сделаю.

Мы кривлялись у окна, строили рожи, показывали языки до тех пор, пока за нашими спинами не раздался грозный окрик:

— Кто разрешил вставать без сигнала?

Федотов быстро подошел к окну и, опустив светомаскировку, велел нам одеваться.

В комнате появился Шварц:

— Не проспали? Молодцы! Ровно через час мы должны быть на стадионе.

...Еще издали я заметил ревущие колонны солдат, а над ними разноцветные флаги со свастикой. Солдаты и флаги плыли по дороге к огромной зеленой чаше. Мы шли за ними вслед.

На холме Федотов остановил наш строй.

— Располагайтесь вот здесь, под деревьями. — И отошел, пообещав скоро вернуться.

С холма нам хорошо было видно, как под неистовый гром барабанов, прижав к груди автоматы и сотрясая землю топотом [41] кованых сапог, маршировали эсэсовцы, а следом за ними шли мальчишки из «Гитлерюгенда». Блестели на солнце штандарты, победно ревели медные трубы. И вдруг все стихло. В центре зеленого поля на трибуну забрался какой-то человек. Он стал что-то выкрикивать. И тысячи гитлеровских глоток повторяли за ним каждое слово.

— Смотрите! Фрицы клятву дают! — прошептал Женя. — Наверное, клянутся быть верными своему Гитлеру.

Ваня Селиверстов вполголоса сказал:

— Давайте и мы дадим клятву! Свою, пионерскую! Чтоб никто из нас не помогал фашистам, а при случае бился бы с ними насмерть.

Сказал он это так, будто мы находились не в самом центре Германии, а где-нибудь в пионерском лагере, у себя дома.

Петя Фролов достал из-за пазухи маленький мешочек, который сшил из носового платка в поезде, и высыпал на ладонь землю:

— Смоленская!

К Пете потянулись руки мальчишек. Каждый просил отсыпать земли. Но Петя сказал:

— Она наша, общая. Давайте поклянемся держаться друг друга до последнего, и если доведется вернуться домой, то чтобы всем вместе!

Ваня накрыл своей рукой горсть земли и зашептал:

— Провалиться мне на этом месте, если я буду помогать фрицам. Пусть только дадут мне автомат или гранату, уж я покажу им, гадам!.. Буду биться с ними насмерть.

Мы, до крайности возбужденные, шепотом повторяли за Ваней слова клятвы, может быть, и неумело составленной, но идущей от самого сердца. Петя каждому насыпал на ладонь по крошечной щепотке земли, и мы, как бы скрепляя нашу клятву, проглатывали эту землю.

Сами того не замечая, мы вдруг переступили Невидимую черту, позади которой осталось украденное фашистами детство. Каждый теперь понимал: надо делать так, чтобы и здесь, в глубоком тылу врага, помогать своим.

Витя Корольков восторженно сказал:

— Теперь мы — настоящие бойцы. Как на фронте.

Мы кружком расселись вокруг дерева и продолжали наблюдать за ревущей толпой на стадионе. Крики то утихали, то угрожающе надвигались на нас, порою переходя в дикий вопль. Вместе со всеми кричали Шварц и Федотов, сидевшие на скамейках неподалеку от нас.

Вскоре трибуна на стадионе куда-то исчезла. На зеленом поле с кольцами и лентами в руках появились девочки в черных юбках, белых кофточках и черных галстуках на груди. Потом высыпали сотни солдат, и на поле распласталась живая свастика, а над ней на огромных шестах-рогульках поднялся [42] в небо портрет Гитлера, написанный на холсте. На ветру у фюрера, казалось, шевелились и топорщились черные усики, а сам он, выпучив глаза, сердито уставился на нас. Вот-вот крикнет: «О чем это вы шептались? Ну, отвечайте!»

— Зиг хайль! Зиг хайль! — остервенело вопили фрицы. Крики на стадионе не утихали, то переходили в суматошный, дикий вой.

Ветер трепал и раскачивал портрет. Гитлер морщил лоб и упрямо смотрел в нашу сторону.

— Повис, гад, как змей, и таращит глазища, — произнес кто-то из ребят со злостью.

— Пусть висит. Скоро на самом деле повесят. И тем, кто больше всех дерет глотку, не поздоровится, — вполголоса сказал Ваня.

Заиграли медные трубы. Свастика зашевелилась, распадаясь на мелкие кусочки. Портрет медленно опустился на землю. Эсэсовцы тут же подхватили его и потащили под арку. Шварц и Федотов поднялись и направились в нашу сторону. Въедливые глаза обер-лейтенанта улыбались.

— Понравилось? — спросил он.

— Очень! — дружно ответили мы.