Глава третья

Я проснулся от протяжного стона, похожего на плач. Мне показалось, стонет кто-то рядом. Сашка? Поднял голову. Вроде бы не он. Скорчился от боли, стиснул зубы — молчит. И Светланка спит. Я вскочил на ноги, прошлепал к окну. Голоса доносились со стороны сельского кладбища. Я глянул на спящую [25] мать и выскользнул на улицу. Перемахнув через овражек, увидел толпу людей на дороге. Притаился у кювета, за кустом, осторожно раздвинул ветки и стал наблюдать. Это были жители окрестных деревень. Но куда и зачем их гонят? Неужели будут расстреливать?

Держась придорожных кустов, я следовал за толпой, высматривая знакомых. Здесь были все больше женщины, девчата и парни из деревень Мосолова Гора, Селифоново, Козине. Позади колонны, на некотором расстоянии от нее, тоже с воплями и душераздирающими криками шла группа пожилых женщин и стариков — родственников тех, кого гнали полицаи. Полицейский Арнольд из деревни Мосолова Гора метался вдоль нестройной колонны на рыжем приземистом жеребце. Гибкая ременная плеть свистела в воздухе и хлестала тех, кто случайно выбивался из общего строя. Я и не заметил, как кончились кусты. Слишком поздно увидел это. И Арнольд ухватил меня за шиворот:

— Вот здорово! Попался, щенок!

Староста этой же деревни Василевич удовлетворенно хмыкнул:

— Набегался с гитарой, бездельник? Теперь побегаешь с тачкой на каменоломнях.

— Отпустите! — закричал я, но тут же понял: не вырваться мне. Обернулся, увидел свой дом, и сердце больно сжалось в груди.

— Что я вам сделал? Староста сверкнул глазами.

— Дай-ка ему, Арнольд, напоследок меж глаз! Полицейский усмехнулся:

— Приказано не трогать. Инспектор ему сам врежет. Останется живой — век будет нас помнить.

Перед управой полицейский спрыгнул с жеребца. Одной рукой придерживая меня за ворот, другой поправил мундир и, поплевав на ладонь, вытер голенища сапог. У здания волости уже столпился народ. Разноголосо плакали женщины. Опустив голову, я прошел вдоль стонущей толпы. Василевич подтолкнул меня к крыльцу. Когда за спиной захлопнулась дверь, я увидел перед собой гитлеровского офицера в черном мундире и двух солдат.

— Фамилия, имя, национальность, возраст, адрес?.. Офицер поднялся из-за стола. Черный мундир заслонил солдат.

— Молчать нехорошо. Молчать — значит, плохо думать о нас.

Пока я соображал, к чему он все это, — в разговор вмешался староста.

— Ваше превосходительство! Репухов он, Дмитрий. Русский. Тринадцати лет. Сын учительницы из села Богородицкое, Смоленского [26] уезда. Вы его вот так! — Василевич сжал кулаки и сделал шаг в мою сторону.

— Нейн, нейн! — офицер помахал пальцем перед носом старосты.

Такого оборота староста не ожидал. Он отшатнулся к двери и покорно склонил голову. Гитлеровец приблизился ко мне и положил руку на мое плечо, что-то приказал солдату, стоявшему у окна. Тот вывел меня во двор, и я тотчас увидел среди других пожилых женщин и стариков мать. Она рванулась ко мне:

— Сынок!

Тяжелая рука солдата вцепилась в мое плечо и толкнула к машине. Непонятная слабость охватила меня. Я стал оседать на дорогу. Немец что-то выкрикнул, и подбежал еще один гитлеровец. Они подхватили меня и, как мешок, забросили в кузов автомашины.

По дороге я пришел в себя. Огляделся. Машина мчалась к Смоленской МТС. Вот она въехала в ворота и во дворе остановилась.

— Герман! — крикнул шофер из кабины.

К нам подошел рыжий огромного роста ефрейтор. Солдат пальцем показал в мою сторону и что-то сказал по-немецки. Герман осмотрел меня с ног до головы, взял, как щенка, за шиворот и молча повел к деревянному сараю. Перешагнув через порог, я застыл, как будто прирос к земле. Серый полусумрак и тишина...

Внезапно я услышал смех и увидел сидящих в дальнем углу мальчишек. Они были увлечены каким-то делом. В их движениях, разговоре было безмятежное спокойствие. Казалось, они сами забрались сюда, чтоб укрыться от посторонних. Мальчишки играли в карты.

— Опять ты, Валька, дурак! — весело выкрикнул черномазый паренек лет тринадцати с вихром густых темных волос на макушке. Другой, белобрысый, маленький и очень худой, похожий на высохшую тростинку, покорно подставил лоб.

Зашуршала солома, и передо мной выросла еще одна мальчишечья фигурка:

— Отваливай, пока цел!

— Ты что, сдурел? — я исподлобья смотрел на паренька и глазам не верил: Толя Парфенов!

— Димка! Откуда ты взялся? Пацаны! Это Репухов! Его матушка еще с войны у нас в детском доме с отстающими занималась.

Черномазый поднялся на ноги, шурша соломой, подошел ко мне и протянул руку:

— Володька, Пучков. Тоже поедешь на экскурсию? — — На какую экскурсию? — озадаченно замигал я.

— Будто и не знаешь? В Германию!

— Врешь! — не поверил я. [27]

— Чтоб провалиться на этом месте! — Володька дружелюбно хлопнул меня по плечу. — Дурень ты бестолковый! Говорят тебе: на экскурсию едем! И точка. Полушепотом добавил: — Черный Ворон сказал.

— Что, кто? — переспросил я.

— Черный Ворон, инспектор нашего приюта. Слово у него — закон. Ежели пообещает задрать розгами — и задерет до смерти. Знал бы кто, чего мы только не видели в этом приюте! А теперь вот повезут в эту самую... Германию.

— Тебя же не на смерть везут, а на экскурсию. По дороге, стало быть, а там лес рядом... Соображать надо, — вмешался в разговор Толя Парфенов и предложил: — Сыграем-ка лучше в подкидного на щелчки.

Я присел на корточки, стал наблюдать за игрой. Со двора послышалось тихое ржание лошади и скрип колес. Звякнул запор. Распахнулись ворота, и в сарай, озираясь, плотной группкой ввалились новые ребята. От удивления я даже присвистнул, когда увидел весь наш «оркестр»: Ваню Селиверстова, Павку Романовича, Толю Сидорова, Витю Королькова, а еще Петю Фролова и Колю Минченкова из соседней деревни Корюзино. Я бросился к ним навстречу. Ваня, глядя на меня, не удержался от восклицания:

— Вот гады!

— Что же ты не сказал это фрицам? — с ехидной улыбкой спросил белобрысый Валька.

— Заткнись! — прошипел Ваня.

— Ну, чего ты взбесился? — удивленно произнес Володя. Селиверстов запальчиво замахнулся на него:

— Дуешься здесь в карты, и горя тебе мало! Ишачить, что ли, на фрицев вздумал?

Володя искоса посмотрел на него:

— Ты, может, первый пойдешь. Немцы любят дураков. Они и рубаху тебе дадут полосатую. Знаешь для чего? Чтоб далеко не убежал.

У Вани задрожали колени.

Согнувшись, как бычок, он подскочил к Володе и треснул его по затылку.

— Лапоть ты деревенский! — вспылил Володя и, сжав кулаки, бросился на Ваню. Я кинулся к ним. Толя Парфенов схватил Володю за рубаху и потащил в сторону.

— Псих ненормальный, — процедил сквозь зубы Володя и снова сел играть в карты. Деревенские, нахохлившись, сгрудились у ворот и издали наблюдали за игрой.

К вечеру принесли ужин.

— Живем, пацаны! — закричал белобрысый Валька и вытащил из-за пазухи огрызок деревянной ложки.

— Становись в очередь! — пробасил рыжий детина Герман, тот самый, что привел меня сюда. [28]

Каждый получил котелок наваристой каши, а впридачу еще полбулки хлеба. Я не верил глазам: неужели все это мне одному?

— Отваливай! — цыкнул на меня повар. Кто-то из мальчишек хихикнул.

— Беги, а то отберет кашу.

В сарае царило оживление. Изо всех углов сыпались возгласы:

— Здорово подфартило!

— Как на курорте! Спи да ешь.

— К чему бы это?

Володя подошел к Ивану:

— Про ссору забудь. Сам понимаешь, какая у нас жизнь в приюте.

— Слыхал. Хуже каторги.

— Это точно.

— Да чего уж там, — по-деревенски добродушно проворчал Ваня и неторопливо стал рассказывать, что случилось в деревне после полуночи.

Оказывается, Ваню захватили во время облавы. Мать запрятала его под печь, да староста все равно нашел, сказал: «В МТС до осени поработаешь на ремонте дорог, а будешь примерным, начальство, может, отпустит тебя домой и пораньше». Взяли они Ваню и повезли по деревне. Потом на подводу посадили Тольку Сидорова, Пашку Романовича и Витьку Королькова...

* * *

Когда я проснулся, было уже утро. Во дворе накрапывал мелкий дождик. Часовой, прячась от непогоды, неподвижно стоял, прислонившись к старой сосне. Внезапно он встрепенулся, суетливо поправил френч и взял карабин наизготовку. Я отпрянул от щели. Загремело железо, ворота открылись, и в конюшню вошли двое — гитлеровец в черном мундире с железным крестом на груди и еще кто-то. Круглое лицо гитлеровца с прямым тонким носом и вытянутым вперед подбородком сияло улыбкой. Можно было подумать, что он всю свою жизнь только и мечтал о встрече с нами. А когда из-за спины немецкого офицера вынырнул человек в сером, я удивился еще больше. Передо мной стоял самый настоящий командир Красной Армии. Но странное дело — на армейской фуражке у него была прикреплена кокарда, а на плечах сверкали золотые погоны, на которых серебристыми блестками мерцали маленькие пятиконечные звездочки.

— Заждались? — вкрадчиво спросили нас вошедшие.

— Нисколечко, — за всех ответил Валька.

— Так вот, — начал человек в сером. — Заботясь о будущем России, — а вы ее будущее, — германская армия добровольно, без каких-либо условий берет вас под свою защиту. [29] Мы создадим вам новую жизнь. Она и определит в дальнейшем вашу судьбу. Для начала мы отправимся на экскурсию по новой Великой Германии. — Он стрельнул глазами в сторону гитлеровца и слегка поклонился: — Обер-лейтенант господин Шварц будет сопровождать вас на всем пути увлекательного путешествия.

— О, да! — кивнул Шварц. — Лично я и Алексей Николаевич Федотов сделаем все, чтоб вы забыли свое прошлое и по-настоящему оценили нашу заботу о вас.

— Дяденька, а вы кто будете? — поинтересовался Валя у человека в форме командира.

— Я — ваш воспитатель.

— Как в приюте? Воспитатель — надзиратель, да?

— Э, нет! — Федотов легонько погладил Вальку по щеке. — Воспитатель, брат, это друг детей. Когда маленький человек, вот такой, как ты, еще не умеет управлять собой, мы, воспитатели, обязаны помочь ему найти правильную дорогу в интересах новой Германии и России. Перед тем как отправиться в путь, вам необходимо пройти карантин. Это не значит, что вы будете сидеть взаперти. У вас будет все: хорошая пища, игры и спортивные соревнования.

— Форма-то у вас какая чудная, — громко сказал Ваня Селиверстов.

— Советская. Там сейчас нет командиров. Все офицеры, как при белой армии. Вот я и надел новую форму большевиков. Решил показать ее вам. Между прочим, двадцать пять лет назад большевики рубили всех, кто носил такую форму. Теперь сами носят. Продались американским и английским колонизаторам за свиную тушонку.

«Врешь, гад!» — чуть было не сорвалось у меня с языка, но тут же я опомнился и до боли сжал зубы.

— Дяденька, а вы за кого? — спросил Толя и покосился на гитлеровского офицера.

— Я уже говорил, — спокойно ответил Федотов. — За новую Германию, за вас и за Русь святую.

Толя больше всего ненавидел закон божий, потому он спросил:

— За Русь святую — значит, быть заодно с попом?

— Нет, — усмехнулся воспитатель. — Поп вам не нужен. Вам потребуется другое воспитание.

— Дорогу чинить будем, да? — спросил Витя Корольков.

— Дорога нас пока подождет, — загадочно произнес Федотов.

Снова заскрипели ворота.

— Вот и завтрак принесли! Да еще какой! Яблочное повидло, кофе с молоком, бутерброды с маслом. Ну мы не будем мешать, заправляйтесь и без задержки — в баню, — сказал Федотов и вслед за Шварцем направился к выходу. [30]

Мы с жадностью набросились на еду. Я, правда, успел подумать: почему вдруг фашисты вспомнили о нас, о мальчишках? Разве они раньше не замечали, как с голодухи умирали пацаны?

Баня оказалась вросшей в землю халупкой: голые, прокопченные стены, парилка в два аршина, печь, сложенная из камней, да еще предбанник из тонких жердей... Я стащил с себя одежду и пошлепал в парилку. Плеснув ковш воды на горку раскаленных камней, сел на деревянную скамейку и задумался: «Смогу ли я выбраться отсюда до того, как отправят в Германию?..»

— Эй, Димка! Поддай-ка еще парку! — крикнул с верхней полки Ваня Селиверстов. — Может, в последний разок моемся.

— Не каркай, ворона, — одернул его Володя.

Я долго и старательно полоскался в горячей воде, а когда вернулся в предбанник, солдат-каптенармус подал мне изрядно поношенную солдатскую амуницию.

Я запальчиво спросил:

— А где мои тряпки?

— Сгорели, — ответил со смешком солдат. — Одевай что дают!

Делать было нечего. Я отошел в уголок и напялил на себя заплатанные галифе и мундир мышиного цвета. Он был настолько велик, что, казалось, вот-вот соскользнет с моих плеч. Потом вышел на улицу. По двору бродили не мальчишки, а живые огородные чучела. Так изменила всех гитлеровская солдатская форма.

Когда построились, Федотов весело произнес:

— Форма в самый раз. Хоть сейчас на парад — гвардейцы, да и только.

«Вот трепло», — с удивлением подумал я.

— Молодцы! — продолжал восхищаться воспитатель. — Коль вы гвардейцы, теперь необходимо вам настоящее походное жилье. Что, если мы будем жить в палатках, как Александр... — Федотов выжидательно посмотрел на нас.

— Невский! — выкрикнул из строя Толя Парфенов. Воспитатель поморщился.

— Дурачок! Вы будете жить как воины великого завоевателя — полководца Александра Македонского!

Вскоре на лужайке, огороженной густой порослью акаций, вырос палаточный городок. Фрицы наверняка задабривали нас.

— Дудки! Нас не купят. Вот подвернется подходящий случай, и улизнем! — хорохорились приютские ребята.

— Дима, — сказал мне Ваня Селиверстов, — а что, если в самом деле мы попали в немецкую разведку?

— Нам дела нет до ихней разведки, а бежать надо, — ответил я. [31]

— Попробуй, — предостерег меня Ваня.

— А что, и попробую. Мне терять нечего.

— Дурак, ну, уйдешь ты от фрицев, в лесу или под землей спрячешься. А немцы тем временем всю твою родню к ногтю...

Как утопающий хватается за соломинку, так и я решил — будь что будет! — воспользоваться единственной возможностью, повидаться с мамой: если немцы такие добрые, то неужели не отпустят меня домой хотя бы на часок?

Улучив удобный момент, я подошел к Федотову и, с трудом сдерживая волнение, изложил свою просьбу.

— Я мигом, туда и обратно!..

Федотов пытливо посмотрел на меня и вкрадчиво произнес:

— Соскучился? Или нужда какая?

— С мамкой не успел попрощаться, когда забирали...

— Дима, скажи, только без утайки... Если бы я вот сейчас отпустил тебя на все четыре стороны, куда бы ты пошел?

— Ясное дело куда — домой!

— Ну, что мне делать с тобой? Отпустить? Так уж и быть, шлепай. Даю увольнительную на три часа. Кстати, у тебя будет попутчик. Василь!

К нам подошел солдат-каптенармус. Воспитатель показал на меня.

— Проводишь в Богородицкое.

После обеда мы отправились в путь. По дороге солдат как бы невзначай бросил:

— Завтра начнется двухнедельный санитарный карантин. Считай, что тебе повезло...

Заметив издали тесовую крышу родного дома, я ускорил шаг.

Увидел в дверях бледное лицо матери. На какой-то миг замер, потом рванулся вперед.

Мама, вскрикнув, бросилась мне навстречу. Ее сухонькие, хрупкие плечи сильно дрожали, когда она приникла ко мне. Я с ненавистью посмотрел на солдата:

— Чего уставился? Отвали.

Мы вошли в комнату. Василь меня не послушал, подошел к окну и уселся на подоконник.

— Оставьте нас, — резко сказала мама и так посмотрела на каптенармуса, что тому ничего не оставалось, как слезть с подоконника и выйти во двор.

В комнате все было по-прежнему. Над моей кроватью мирно тикали ходики. В углу, у русской печи, стояли ведра с водой, а внизу, под лавкой, лежала корзина, в которую мы собирали весной щавель. За ситцевой шторкой, напротив окон, выходящих на улицу, стояла Сашкина кровать. За перегородкой, на этажерке и стеллаже, хранились остатки книг. [32]

Все осталось по-прежнему, будто я и не выходил из дому. Вот только у мамы прибавилось седых волос и морщинок на лице.

С улицы прибежала Светлана.

— Вернулся! — радостно затараторила она. — Насовсем?

Я подошел к кровати, на которой лежал мой брат, и тихо позвал его. Он открыл глаза, посмотрел на меня помутневшим взглядом, хотел разжать губы, но не смог. Так он ослабел от хронической болезни желудка и вечного недоедания. Когда-то теперь поправится!

Дрожащими руками мама открыла дверку кухонного стола и достала несколько сваренных в мундире картофелин.

— Не надо, мама. Я сыт.

Она с недоумением и растерянностью посмотрела на меня.

— Нас хорошо кормят, мама.

— Вот как? Чего они от вас хотят?

— Говорят, в Германию повезут, а там — не знаю. Они говорят, что мы — будущее России. — И тут я не сдержался, заплакал: — Что делать-то мне? Не хочу я никуда ехать... слышишь, мама!

Она вздрогнула, но твердо сказала:

— Не уберегла я тебя, сынок. Не сумела вырвать из фашистских рук, — и, бросив взгляд на окно, за которым, переминаясь с ноги на ногу, стоял Василь, перешла на тихий шепот: — Потерпи еще несколько дней! Игнат Петрович обещал помочь вызволить тебя из беды. Как — не знаю. Но уверена — не подведет. Сделает все возможное.

Тут мама начала объяснять, что дети легко поддаются психологической обработке, и фашисты это учитывают. Возможно, они задумали воспитать часть советских ребят в своем, фашистском духе, оболванить, лишить чувства человеческого достоинства, чувства Родины и затем использовать здесь, в России, в качестве своих верных слуг, хранителей «нового» порядка.

К окну подошел Василь и показал на стрелки часов. Я прижался к матери.

— Сынок! Береги себя. И не забывай, что ты — советский человек!

Она повернула свое лицо в сторону ситцевой занавески, за которой стояла кровать брата, и поспешно добавила:

— Поправится Саша, и мы тотчас уйдем — укроемся от немцев где-нибудь. И ты уходи от них при первой возможности в город — на Запольную, можно в Раздорово. Там они вряд ли будут тебя искать. Или постарайся переправить домой весточку. Может случиться, наши придут, ты вернешься и не застанешь меня. Так вот, под яблоней, которую мы посадили перед самой войной, я оставлю записку. Прочтешь ее и узнаешь, куда я с Сашей и Светланкой ушла. Прощай, сынок! [33]