В семье фронтовой

Орел и Белгород снова наши! 5 августа 1943 года столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам Брянского фронта, освободившем при. содействии с флангов войск Западного и Центрального, фронтов город Орел, и войскам Степного и Воронежского фронтов, освободившим город Белгород».

Я держал в руках газету «Вперед на врага», издававшуюся для воинов Калининского фронта, на который мы прибыли. Радость наша была беспредельна. Каждый глубоко верил в то, что вслед за первым артиллерийским салютом, прогремевшим над Москвой, в ознаменование новых побед Красной Армии скоро последуют и другие. И мы надеялись, что к этим победам теперь будем при-частны сами. Однако до того, как попасть на передний край, нам предстояло еще несколько месяцев провести в учебной роте. Ею командовал капитан Гонтарович, немногословный, крутого характера человек, никому не дававший ни малейшей потачки. Нам приходилось рыть котлованы для землянок, валить деревья, тесать пластины из бревен. Объем работ вдвое-втрое превосходил нормы, к которым мы привыкли в Ачинске.

Утешали себя, вспоминая суворовские слова: «Тяжело в учении, легко в походе». Основательные объемы [38] работ, ежедневные учебные тревоги, осмотры, марш-броски, незыблемое требование в любом деле и при любых обстоятельствах укладываться в срок преображали нас. Мы мужали. Крепли мускулы, наметанней становился глаз, совершенствовалось саперное мастерство. Кроме того, все это время не покидало ощущение близкой встречи с врагом. Бои уже шли на смоленской земле. В сентябре над освобожденным Смоленском вновь взвился красный флаг. Наши войска вступили на землю Белоруссии.

Только в конце декабря 1943 года нас из запасного батальона отправили на пополнение инженерно-саперных частей, участвовавших в осенних боях.

Группу, куда вместе со мной попали и мои земляки-красноярцы Юрий Гришин, Петр Лопатин, Василий Попович и Василий Тихонов, в пути следования возглавлял старший лейтенант Белоногов. По занесенным снегом дорогам мы за сутки добрались до деревни Ковалево. Это была уже Витебская область. О недавних кровопролитных боях, происходивших здесь, свидетельствовали холмы братских могил, многочисленные воронки от взрывов бомб, мин и снарядов, поваленные танками деревья.

Тягостно было смотреть на пепелища. Гитлеровцы, отступая, сжигали все деревни дотла. Ковалево не составляло исключения. Но там и тут из-под земли курились мирные дымки. Вышедшие из леса жители поселились в землянках и приступили заново к созданию родных очагов.

К нам подошли два старика и несколько женщин.

— Не нагляделись мы еще на своих освободителей, — сказал один из стариков. — Молодец к молодцу!.. Уж натерпелись тут без вас бед от гитлеровских налетчиков. Изо всей деревни двадцать три человека и выжило всего, а ведь было за двести. Тридцать человек, детишек малых, женщин, которые в лес убежать не сумели, за [39] несколько часов до прихода наших изверги в сарай загнали, облили его керосином и подожгли...

С суровыми лицами слушали мы рассказы крестьян о зверствах фашистских громил. Они вызывали чувство священной ненависти к поработителям.

Из Ковалеве В пешем строю Добрались до места назначения, в расположение 114-го отдельного моторизованного инженерного Лиозненского батальона.

После исполнения необходимых формальностей и сытного обеда нас привели на лесную поляну, где уже в строю стоял весь личный состав батальона. Здесь мы впервые увидели командира батальона майора Григория Иосифовича Мирзоева.

— Я расскажу вам о боевом пути батальона, в котором вы с сегодняшнего дня начинаете фронтовую службу...

Это были первые слова комбата. Они сразу подкупили нас своей простотой. И я невольно вспомнил старшего лейтенанта Елагина, который вот так же объяснил нам, новобранцам, кто такие саперы и каково их место на войне. Только теперь рассказ шел о конкретных ратных делах саперов, и перед нами вставали картины массового героизма бойцов батальона.

...22 июля 1941 года был сформирован батальон. А через две недели он уже вел упорные бои у Андреа-поля. Саперы батальона наводили переправы через реки Смоленщины. У деревни Оршино под городом Калинином они построили мост через Волгу, по которому переправлялись подразделения 31-й армии.

— В сражении за город Духовщину, — продолжал рассказ командир батальона, - особенно отличился взвод лейтенанта Андрея Бардаханова. Под ураганным огнем врага саперы проделали проходы в минном поле и на броне танков ворвались на позиции гитлеровцев, в рукопашной схватке очистили от врага первую траншею. [40] Командир взвода получил тяжелое ранение, но не покинул поле боя.

Воинов-освободителей ждала изнывающая под вражеским игом многострадальная белорусская земля. И первым боем за ее освобождение стал для саперов батальона бой за город Лиозно. Здесь особенно отличился сержант Демешко. Проделав проходы в минных полях, он помог наступающим. А когда противник стал обстреливать проходы, сержант поднял саперов и атаковал огневые точки врага.

9 октября 1943 года город Лиозно был полностью освобожден. Но, оставляя город, гитлеровцы заминировали почти все уцелевшие дома, заготовили массу «сюрпризов». В подвалах были установлены мины замедленного действия. Саперам предстояло разминировать город, разгадать все вражеские уловки. Батальон с честью справился с этой задачей.

— Бойцы обезвредили в Лиозно сотни мин, десятки «сюрпризов». Были сохранены от разрушений все уцелевшие дома и сооружения, а главное — спасены люди. Они смело шагали по улицам, где саперы установили таблички с надписями: «Проверено. Мин нет!» За успешное проведение этой операции нашему батальону было присвоено наименование Лиозненского. Гордитесь этим именем!

Мирзоев медленно прошел вдоль нашего строя, внимательно вглядываясь в лицо каждого, кто прибыл заменить бойцов, павших в боях.

Он рассказывал нам о минерах-разведчиках, о тех, кто начинал знаменитую рельсовую войну в тылу врага. В лесах Смоленщины и Белоруссии они наносили чувствительные удары по коммуникациям фашистов, передавали на Большую землю ценные разведывательные сведения.

В составе десантников во вражеском тылу действовал [41] и взвод минеров-разведчиков 114-го инженерного батальона. Возглавлял его старший лейтенант Прокофьев. Воины провели целый ряд успешных операций. Не Все герои вернулись после выполнения задания.

— Их место в боевом строю предстоит занять вам: Уточняю, что во взвод разведки отбираются только добровольцы, — сказал комбат и совершенно неожиданно для нас закончил: — Кто желает быть минером-разведчиком, выйти из строя!

Стать разведчиком на фронте представлялось мне несбыточной мечтой. Это, по моим понятиям, могло быть уделом людей, исключительных по силе, бесстрашию, героической дерзновенности. Но если комбат обращался к нам, то, значит, он верил в то, что из нас тоже могут получиться разведчики?

И я, подчиняясь какому-то внутреннему приказу, решительно сделал шаг вперед. Рядом увидел Юру Гришина, Сашу Чуйко, Володю Обухова... Все прибывшие из учебной роты на шаг приблизились к комбату. Мирзоев удовлетворенно проговорил:

— Иного я и не ожидал!

Он снова пошел вдоль нашего строя, но теперь останавливался возле каждого и задавал вопросы: откуда родом, кем был до армии, чем занимались до войны родители и где находятся сейчас.

— Значит, сибиряк, — улыбнулся комбат, выслушав мои ответы. Показалось, что командир батальона смотрит на меня с сочувствием и снисхождением: дескать, сибиряк — это ведь всегда богатырь, а тут ничего богатырского — долговязый паренек, каких много...

— Как твои родители в Сибири оказались?

— Отец еще мальчишкой с родителями переехал в Сибирь из Белоруссии. Было это до революции. Они искали лучшей доли.

— Из Белоруссии? Выходит, ты сейчас на дедовской [42] земле и будешь ее освобождать? Верю, что из тебя получится настоящий разведчик.

Этими словами комбата определилась моя фронтовая судьба.

Нам выдали автоматы, ножи, новое обмундирование. Наконец-то вместо ботинок с обмотками мы получили сапоги. Вид у нас, как нам показалось, сразу стал боевой, бравый, и я без особой робости переступил порог фронтовой землянки, где должен был находиться командир отделения минеров-разведчиков младший сержант Савинов, к которому меня направили.

Вход в землянку прикрывала солдатская плащ-палатка. Прямо стояла железная печь, похожая на большой самовар, а слева в строгом порядке были выставлены вдоль стены автоматы ППШ с круглыми дисками, ящик с патронами и ящик с гранатами. По обе стороны возвышались нары, прикрытые ветвями сосняка и еловыми лапами. К нарам примыкал стол, за которым в тог момент, когда я вошел, сидели обитатели землянки. На столе лежали сало, хлеб, сухари, стояли раскрытые банки тушенки, котелок.

Увидев младшего сержанта, я обратился к нему:

— Разрешите доложить!

— Понятно, пополнение прибыло и в самый раз к ужину подоспело, — командир отделения поднялся из-за стола.

— Давай знакомиться без формальностей, товарищ ефрейтор. Меня зовут Владимир Савинов. А это наша фронтовая семья — Назар Панкратьев, Павел Клешнин, Дмитрий Карякин, Иван Масловский, Федор Шульга...

— Садись за стол, парень, — сказал Шульга, самый пожилой среди присутствовавших. Он придвинул котелок и наполнил одну из кружек:

— Возьми-ка, подними за прибытие...

— Нет. Зелье не употребляю.

Я сел за стол, решительно отодвинул от себя кружку. [43]

Шулыа уставился на меня:

— Ты что, богом убитый, что ли? Да какое же это зелье? Это честно положенные солдату фронтовые сто граммов...

— Не пью и пить не буду, — без колебаний повторил я.

— Может быть, и от курева откажешься?

— Курить тоже не курю.

— Вот за это спасибочко, — засмеялся Шульга, — нам, следственно, больше будет доставаться, твой пай делить будем!

— Федор, кончай хиханьки да хаханьки, — вмешался Савинов. — А ты, Василий, молодчага. Если уж «пытки» самого Федора Ивановича выдержал, то больше тебе бояться нечего...

Теперь рассмеялись все. Один Шульга насупился было, но тут же сам отказался от своего напускного тона, положил передо мной толстенный кусок сала и сказал примирительно:

— Давай нажимай, в учебной-то роте небось за каждой крупинкой в супе гонялся... Ну, а то, что соблазну не поддаешься, своим умом живешь, так это правильно. Так и должно быть, и на слова мои не обижайся.

Шульга по-доброму посмотрел на меня, и я понял, что мое вступление в семью разведчиков состоялось, что новые товарищи с уважением отнеслись к проявлению моего характера.

Я рассказал товарищам о себе, а потом слушал их рассказы. Все они участвовали в недавнем рейде по тылам врага в составе авиадесанта под командованием гвардии майора Василия Васильевича Кузнецова.

— Комсорга взвода мы там своего, Петю Здоровенкова, потеряли, — тихо сказал Савинов. — Железный парень был. Когда каратели окружить нашу группу захотели, он прикрыл отход группы. [44]

Многое в рассказах Савинова и тех, кто вместе с ним действовал во вражеском тылу, походило на легенду. А между тем все услышанное мною было истинной правдой.

Отделение Савинова высадилось на оккупированную гитлеровцами смоленскую землю в августе сорок третьего года. Здесь к этому времени уже вели работу много минеров. Каждый взорванный ими эшелон наносил ущерб группе фашистских армий «Центр».

— Ты представь, в каких условиях приходилось действовать, — рассказывал Савинов, — на каждый километр полотна ночью выходили патрули по четыре человека. Вдоль всей магистрали стояли вышки, на них — по два станковых и ручных пулемета, мощные фары для освещения дороги. При любом шорохе вблизи дороги фашисты пускали ракеты, тут же высылали наряды с собаками. Так что «достать» железную дорогу было крайне трудно. Но мы все равно ее «доставали», а потом уходили от карателей. У минеров был приказ: не вступать в соприкосновение с противником. Каждый боец-разведчик мог сделать в десять, в сто раз больше, если оставался незамеченным. Поэтому бой принимали лишь в самом крайнем случае, а тогда уж дрались до последнего патрона и вздоха. Так дрался наш комсорг, давая нам возможность уйти и продолжать главную работу, так и группа Колосова дралась...

В этот вечер я впервые услыхал от Савинова рассказ о подвиге шестерых гвардейцев, имена которых были названы в приказе командующего 1-м Прибалтийским фронтом генерала армии И. X. Баграмяна от 4 декабря 1943 года: «...Представить героев-гвардейцев к высшей награде — званию Героя Советского Союза»...

В группу старшего лейтенанта Николая Колосова входили кроме него старший сержант Владимир Горячев, младший сержант Вячеслав Ефимов, рядовые Иван Базилев, Филипп Безруков и Михаил Мягких. [45]

...Каратели с овчарками настигли их недалеко от деревни Микулино в Руднянском районе Смоленщины при выходе из леса.

Наши бойцы заняли оборону на небольшом, бугре среди валунов. А до того, как гитлеровцы приблизились к ним, разведчики успели заминировать подходы к бугру. Не зря всю дорогу несли мины в вещевых мешках.

Шесть автоматов ударили разом по вышедшим из леса карателям. Спасаясь от пуль, фашисты кинулись в кусты на опушке, а там их ждали наши мины.

Бой длился долго. Фашисты, понеся большие потери, подтянули минометы и пушки. Колосов приказал отходить к маленькому болотцу, что лежало под взгорком в окружении черемух. Возле оставленных щелей заложили фугасы и, когда каратели бросились в новую атаку, включили контакт. Взрывы разметали, опрокинули цепи гитлеровцев. Однако оторваться от врага не удалось.

Шестеро гвардейцев уничтожили много карателей, но в неравной схватке погибли сами.

Группа Колосова входила в отряд гвардии старшего лейтенанта Дубовицкого. Слава об этом отряде осенью 1943 года прогремела по всему фронту. Много вражеских эшелонов и даже несколько бронепоездов пустили под откос минеры отряда на железной дороге Витебск — Смоленск.

Слушая рассказы своих новых товарищей, я пытался представить, как бы действовал сам в таких условиях, и, честно говоря, несколько терялся, когда начинал рисовать в воображении картины этих яростных столкновений с врагом.

Казалось, что только наделенные необыкновенной силой богатыри способны были наносить врагу столь опустошительный урон. Но ведь я видел рядом самых обычных людей, очень похожих на моих односельчан-кольцовцев. Та же сдержанность, неторопливость в разговоре, [46] та же открытость лиц, взглядов, та же добросердечность. Среди всех один только, пожалуй, Назар Панкратьев выделялся ростом и аршинным разворотом плеч, другие же, как говорится, не взяли для себя от природы внешне ничего лишнего. А в бою они были героями.

Я волновался: сумею ли стать таким же? От меня требовалось ни в чем не отставать от своих старших товарищей.

Новая обстановка в целом не смущала меня. Единственное, что меня беспокоило, — я плохо владел автоматом ППШ. В учебных ротах автоматы нам не выдавались, и я поначалу держал ППШ без должной уверенности. Первым заметил это Володя Харламов. Тут же он предложил свою помощь и вместе со мной отправился на стрельбище.

— Сильно автомат не стискивай, держи без напряжения и учись бить короткими очередями, результативнее получается, — объяснил Харламов перед началом стрельбы.

Но от волнения я как нажал на спусковой крючок, так и не в силах был оторвать от него палец, пока не разрядил почти весь диск.

— Пустяки, — дружески успокоил меня Володя, — каждый урок — впрок, смотри, как надо стрелять!

Он продемонстрировал свое искусство стрельбы, и я был очень благодарен ему за товарищескую поддержку.

За три-четыре дня до начала нового года несколько взводов из рот нашего батальона отбыли на передний край, а меня вдруг вызвали в штаб батальона и назначили связным.

Первым человеком, с которым я здесь близко познакомился, был парторг батальона капитан Михаил Васильевич Сусарев. Он сразу понравился своей живостью, общительностью, умением со всеми держаться по-товарищески ровно. [47]

Михаил Васильевич тотчас уловил, что я нахожусь не в лучшем настроении. Он усадил меня на топчан, сам устроился напротив на табуретке и сказал:

— Я помню твой разговор с комбатом, когда ты с пополнением прибыл. Отвечал ты хорошо, держался молодцом, а сейчас вот, смотрю, невесел почему-то. Рассказывай, что случилось...

Я откровенно признался, что не понимаю, почему отделение Савинова, куда был зачислен, ушло на задание, а меня откомандировали в штаб.

— Понравились тебе новые товарищи? — вместо ответа задал вопрос парторг батальона.

— Очень! — вырвалось у меня.

— Да, хлопцы хоть куда, гордость батальона, — произнес Сусарев. — Я с ними с первого дня формирования батальона знаком, в бою каждого видел. Назар Панкратьев, например, своей храбростью даже бывалых солдат поражает — и когда на боевом задании в тылу врага находится, и когда участвует в бою. Мины снимает и обезвреживает так невозмутимо, словно сидит на занятии в учебном классе, а не под огнем противника.

— Товарищ капитан, вот вы и должны понять, почему мне со своим отделением хотелось на задание пойти.

— Таких, как Назар, кто с батальоном весь путь прошел, у нас старичками называют, — продолжал парторг, словно не заметив моей реплики. — А какие они, если разобраться, старички? Назар — комсомолец. Дмитрий Карякин, Ваня Масловский, Вася Вергун — тоже комсомольцы. В вашем отделении только Савинов да Клешнин — кандидаты в члены ВКП(б), но и они из недавних комсомольцев. Вот тебе и старички!

Сусарев засмеялся. А я поймал себя на мысли: как же хорошо знает капитан бойцов нашего отделения!

— Старички — это гордость батальона, — повторил парторг, как будто угадав, о чем я думаю. — Возьми [48] Федора Шульгу, Он самый старший в: вашем, отделении, человек со сложным характером, иногда бывает бесшабашным, но только не при выполнении боевого задания. На задании он подтянут, бесстрашен, находчив. В тыл врага через любой заслон лисой прокрадется, ужом проползет. И никогда перед врагом не дрогнет. Тебе рассказывали, как они с сержантом Паничевым во время рейда по вражескому тылу на власовцев напоролись? Нет? Ну, не успели еще рассказать, а история удивительная. Шкурники-власовцы, боясь ответственности за измену Родине, в злобе доходят до любого безрассудства и гнусности. Однако, надо думать, среди них есть и просто обманутые люди, которых начинает совесть жечь. Они и мечутся при этом, пытаясь хоть как-то сбросить с себя грязь предательства. Шульга с Паничевым именно на это рассчитывали, когда вдвоем оказались перед двумя ротами власовцев. По роте врагов против каждого разведчика! Исход схватки, что тут и гадать, предрешен. Враги это понимают и предъявляют ультиматум: бросать оружие и сдаваться, грозя в ином случае немедленно открыть огонь. Вот тут-то Федора Шульгу и прорвало. Он в речи своей: порой язва такая — спасу нет...

— Это верно, ему на язык лучше не попадаться, — улыбнулся я, припомнив свою первую пикировку с Шульгой.

— Что, уже имел счастье на себе это испытать? А я бы многое отдал за то, чтобы полностью послушать ту речь, что он перед власовцами произнес. Он им сказал: «Что же вы, висельники, забыли о том, что настоящие русские солдаты руки вверх не поднимают? Или, вы уже не русские? Да плевали мы на ваш ультиматум! Запомните только: у нас у каждого по нескольку гранат, и пуль своих мы тоже впустую не выпустим! Нам, умереть не страшно, нас родная земля примет». [49]

Сусарев, прервав рассказ, внимательно посмотрел на меня:

— Ты говорил, что был агитатором во взводе. Значит, должен понимать силу правдивого и бесстрашного слова. Я, конечно, не в состоянии передать всего, что сказал Шульга власовцам, но смысл жизни он им объяснил. На войне этот смысл глубок и прост: он — в верности своей Родине, своему народу. По врагу слова Шульги сильнее автоматной очереди хлестнули. И вот твое факт: среди власовцев крики какие-то раздались, потом выстрелы. Это они главарей своих, отпетых негодяев, прихлопнули. А 192 человека вышли к двум нашим разведчикам и сдались в плен. Пленение, как сам понимаешь, весьма необычное, могло оно и провокацией обернуться, от наших разведчиков потребовалось немало выдержки и хладнокровия. Жизнью они своей рисковали, выводя такой отряд через леса и болота в расположение наших войск. Правда, точка выхода была согласована по рации, и мы к встрече пленных были готовы. Провокация тут бы не удалась. Но в итоге все 192 человека пересекли линию фронта, можно сказать, бесшумно и были переданы разведчиками нашему командованию. Видел у Шульги орден Красного Знамени? Они с Паничевым за это дело такие награды получили.

Рассказ парторга заставил меня с особой теплотой подумать о своих фронтовых товарищах. О многом интересном успели они поведать мне, но речь шла в основном не о них самих. О себе они, оказывается, почти ничего не рассказывали, Не считая свои дела подвигами. Но не зря же они носили на груди боевые награды! И каждая награда имела свою героическую историю. Только сейчас я как-то особенно ясно осознал это.

— Савинов и Клешнин рассказывали тебе о своих диверсиях на железных дорогах, о подрыве вражеских эшелонов, и ты, по всей вероятности, представлял себе, [50] что эти эшелоны обязательно летели под откос, так? — спросил Сусарев.

— Так, — сознался я.

— А на самом деле в большинстве случаев Савинов и Клешнин делали это совсем не так: они старались эшелоны не под откос пускать, а взрывать их в железнодорожных выемках. Для чего? А для того, чтобы застопорить движение по дороге на долгие часы, иногда на сутки и больше. Представь себе: пустили эшелон под откос — это хорошо, молодцы минеры, но дорога при этом выходила из строя ненадолго, гитлеровцы успевали быстро восстановить путь и снова пускать поезда. Когда же взрывы происходили в выемках, там из-за покореженных вагонов, платформ с техникой такой затор получался, что растащить его было не так-то просто. Понятно? У савиновской группы это искусство потом многие минеры перенимали. Вот что за их орденами стоит!..

Михаил Васильевич ушел. Глядя ему вслед, я вдруг подумал: а у самого-то парторга батальона тоже на груди награды — ордена Красной Звезды, Отечественной войны II степени, медали «За оборону Москвы», «За боевые заслуги». Видно, тоже большой храбрости человек!

Новый, 1944-й год я встретил на посту возле штабного блиндажа. Ночь выдалась морозной. Резкий северный ветер раскачивал в темноте толстые стволы сосен. Сверху, срываясь с ветвей, падали снежные комья. Колючая пыль от них, подхватываемая ветром, обжигала лицо. Поляна передо мной с неясными очертаниями кустов, придавленных снегом к земле, затаилась.

«Ночь — подруга минеров», — вспомнились мне слова, услышанные от Назара Панкратьева. Но я даже представить себе не мог, что именно в эту новогоднюю ночь, именно в эти самые мгновения мои товарищи впереди штурмовых групп пехоты бесшумно подбираются [51] к траншеям противника, проделывая проходы в минных полях и проволочных заграждениях.

Я увидел их вновь лишь в самом конце января, когда пришла весть о разгроме фашистов под Ленинградом. Москва салютовала войскам Ленинградского и Волховского фронтов, полностью освободившим от блокады город Ленина. И мы, сидя в землянке, воодушевленно говорили об этом. И вдруг я подумал, окинув взглядом своих товарищей: ну не странно ли, что они, проведя целый месяц на передовой, в боях, и словом еще не обмолвились о своих делах, а заговорили совсем о другом, начали горячо обсуждать ход боевых операций под Ленинградом?

Я подсел на нары к Шульге, подшивавшему валенок.

— Федор Иванович, как там было?

Шульга подтянул дратву, нащупал на нарах шило, ковырнул им валенок и проговорил безучастно:

— А чего расписывать-то? Рядовая работа, бои местного значения, так это в сводках называется.

— Вам две роты власовцев в плен сдались, для вас это тоже рядовая работа?

— Вот потеха, — оживился Шульга. — Да это просто у них счастливый случай такой вышел за нас с Паничевым зацепиться, поводыри слепцам потребовались, жизнь-то скотская опостылела. Я им последние кишки солью пересыпал, куда же им после этого было деваться?

— Вас послушаешь, так бои местного значения вроде бы никакой погоды на фронте не делают, — наседал я на Федора Ивановича.

— Делают или не делают, а Невель — это тебе, друг ситный, не Ленинград, — наставительно заметил Шульга.

Он, как и его товарищи, оставался самим собой: скромным тружеником войны, практичным, умелым и до дерзости храбрым, но отнюдь не причислявшим себя к героям. Между тем, находясь связным при штабе батальона, [52] я за последний месяц услышал так много о делах наших саперов, что мое воображение иначе как героями их уже и не рисовало.

В новогоднюю ночь саперы первыми вышли на ледяные поля озер, разделявших в районе Невеля наши, и вражеские позиции. Внезапная ночная атака по льду озер Малый Иван, Большой Иван, Каратай и других ошеломила врага. На это и рассчитывало советское командование, готовя наступление в районе Невеля. Гитлеровцы меньше всего ожидали удара здесь, поскольку озера представляли серьезное естественное препятствие. Они не промерзали глубоко даже при крепких морозах. Ни танки, ни тяжелые орудия здесь пройти не могли. И фашисты свои основные средства обороны сосредоточили между озерами. Правда, берега, где проходил их передний край, тоже не оставались открытыми. Они были заминированы, опутаны сетью проволочных заграждений. Обрывистые склоны гитлеровцы облили водой. Образовавшаяся на морозе ледяная корка создавала труднопреодолимую преграду. По ночам противник методично освещал лед прожекторами и ракетами.

И все же наступать было решено через озера и именно в новогоднюю ночь, когда фашисты, гульнув в честь праздника, могли ослабить бдительность. Конечно, особенно рассчитывать на это обстоятельство не приходилось. Главное состояло в том, чтобы самим тщательно подготовиться к переправе по непрочному льду в ночных условиях. Вот почему в передовые отряды были выделены самые бывалые, самые опытные саперы.

В тылу на замерзших протоках и небольших озерцах проводились тренировки. Во льду пробивались двухметровые полыньи. Для преодоления их саперы готовили, маты из прутьев и жердей. Бойцы учились взбираться по обледенелым обрывам, используя кирки, топоры, лестницы, веревками вытаскивая наверх пулеметы, легкие пушки. [53]

В ночь под Новый год, бесшумно преодолев ледяные пространства озер, саперные группы проделали проходы в минных полях и проволочных заграждениях. По ним на врага устремились передовые отряды. Фашисты были ошарашены. Их командование никак не предполагало, что наши войска пойдут в наступление по льду.

Уже в первые дни были освобождены от врага Невельский узел железных дорог, большой участок железной дороги от Невеля на Великие Луки, станция Новосокольники, а также значительный отрезок Ленинградского шоссе западнее Невеля.

Не имея возможности лично участвовать в этих боях, я с жадностью слушал в те дни рассказы офицеров связи, прибывавших с передовой в штаб батальона, торопился поскорее заполучить в руки каждый новый номер газеты, где подробно освещались боевые действия. Часто рассказывалось в них и о саперах.

Где-то там, представлял я себе, находились и мои товарищи. Мысль встать с ними в один боевой строй не оставляла меня все эти дни. Однажды комбат приказал сопровождать начальника химической службы батальона старшего лейтенанта Орлова в штаб 2-го гвардейского корпуса.

Мы погрузились в полуторку. Грузовик шел по лесной дороге. Ветки елей стегали по крыше кабины. Мы лежали в кузове на брезенте среди каких-то ящиков. Нас качало, подбрасывало на кочках.

Довольно скоро навстречу нам стали попадаться машины и сани, на которых везли раненых. Лес по обочинам был искорежен снарядами. Тут и там по сторонам дороги валялись разбитые и обгоревшие кузова и рамы машин. Снег перемешался с глыбами мерзлой земли, вывороченными взрывами снарядов и бомб. И как-то внезапно и до неожиданности близко загремела канонада.

Через полчаса мы с Орловым сидели в землянке корпусного инженера подполковника Дергабузова. Застали [54] его за обедом, Без всяких, церемоний Дергабузов пригласил нас за свой столик. Я поначалу застеснялся, буркнул, что сыт и подожду старшего лейтенанта на воздухе, но подполковник попросту взял меня за руку и усадил перед тарелкой горячих щей, сказав шутливо:

— Не бойся, здесь даром никого не кормят. Пообедаешь — пойдешь к нашему коменданту, он минут десять назад просил сапера ему прислать, осмотреть какое-то подозрительное место.

За столом Дергабузов расспрашивал меня о доме, о матери, о солдатской жизни.

— Не страшновато ли на войне? — поглядел он мне прямо в глаза.

— Товарищ подполковник, да я еще ни одного боевого задания не выполнял...

— Ничего, это я к слову. Просто сейчас меня одна мысль занимает... Студентом я как-то вычитал у Руссо: тот лжет, кто уверяет, что не боится смерти, всякий человек боится смерти. А я вот недавно по приказу командира корпуса несколько дней находился в нашей 16-й Литовской дивизии. Она оборону держала на дороге Невель — Городок. Фашисты очень боялись потерять Городок, потому что он прикрывает Витебск. И они бросили против Литовской дивизии крупные силы танков и пехоты. За два дня наши отразили восемнадцать атак. Была «психическая» атака, шли пьяные фашисты, под музыку. Ну, бойцы-литовцы им такую ответную «музыку» устроили, что многим, наверное, на том свете она еще слышится. Я отвечал за действия саперных подразделений. Саперы чудеса храбрости показывали, не раз бросались в рукопашные схватки с врагом. Никто назад шагу не ступил. А через три дня, когда враг был измотан, наши сами перешли в наступление, взяли Городок, перерезали железную дорогу Витебск — Полоцк, обошли Витебск с востока. И вот я, когда в Литовской дивизии находился, подумал, — Дергабузов [55] рассмеялся, — что бы этот ученый муж Руссо сказал, если бы сам этот массовый героизм увидел?

Дергабузов говорил, обращаясь ко мне, но я не почувствовал в его рассказе назидательности. От такого обращения невольно расслабился и даже удивился, когда подполковник вдруг сказал:

— Пообедал, а теперь за дело. Старший лейтенант останется со мною, а ты направляйся к коменданту да посмотри, Что там у него обнаружилось.

А там меня ожидал сюрприз. Да еще какой! В месте, на которое мне указали, из-под снега, чуть подтаявшего и осевшего после двухдневной оттепели, торчали «усики». Я-то их хорошо узнал. Они принадлежали немецкой противопехотной мине, известной под названием «шпрингминен», или «прыгающая мина». В ее металлическом корпусе находился цилиндр, заполненный 360 шрапнельными шариками. Три взрывателя ввинчивались в верхнюю крышку: один — нажимного действия с тремя «усиками» и два — натяжного. При сдвиге торчащих «усиков» вышибной заряд подбрасывал мину на высоту до полутора-двух метров, где она взрывалась, разбрасывая шрапнель в радиусе до двадцати метров. Немало неприятностей доставляли на фронте нашим бойцам эти «шпрингминен».

Мне сразу вспомнились уроки младшего сержанта Синцова в Ачинске. Вот когда должны были пригодиться они! До этого мне не приходилось обезвреживать вражескую мину, так сказать, в «живом» виде. Но недаром же Синцов и другие командиры заставляли нас с закрытыми глазами по двадцать — тридцать раз в день разбирать и собирать все известные типы наших и неприятельских мин. Хорошо зная устройство мины, я мог смело приступать к ее обезвреживанию. Однако снова вспомнилось то, что не раз слышал от своих наставников: не торопись...

Я внимательно исследовал весь участок. Других мин [56] на нем не оказалось. Трудно было предположить, каким-образом попала сюда эта «прыгалка», но, так или иначе, она, обнажившись верхней частью из-под снега, грозно топорщилась своими «усиками» и могла принести немало бед.

По моей просьбе были приняты все меры предосторожности. Комендант выставил оцепление, пока я бегал за «кошкой», находившейся в нашей машине. По инструкции в подобной ситуации, когда не надо было остерегаться, что взрыв может быть услышан противником и привлечет его внимание, рекомендовалось не обезвреживать мину такого типа, а уничтожать ее на месте.

Я действовал в строгом соответствии с инструкцией, как и учили нас командиры. Но натянутая «кошка» не вызвала взрыва. И тогда я снова подошел к мине и самым тщательным образом осмотрел ее, осторожно расчистив слежавшийся вокруг нее снег. Мина, как я убедился, не была заглублена в грунт. Кроме того, у нее отсутствовали натяжные взрыватели. Все говорило о том, что она оказалась здесь случайно. И я решительно приступил к полному ее обезвреживанию.

Опасность была ликвидирована. Комендант снял оцепление и поблагодарил меня.

Не знаю, кому и как рассказал об этом в батальоне старший лейтенант Орлов, но командир отделения Савинов в первые же минуты встречи поздравил меня с успешным началом.

— Да ничего особенного не произошло, — смутился я.

— Вот и хорошо, что ничего особенного, — поддакнул мне Савинов. — Но люди зря хвалить не станут. Я по себе знаю, что такое эти самые «шпрингминен» — «тоска минера», как мы их прозвали. Перед Витебском у фашистов ими все противотанковые заграждения начинены, со всех сторон город ими от нашего брата сапера [57] прикрыт, чтобы мы нигде своим танкам проходов не могли сделать. Мы вот с Назаром, Пашей и Федором уже месяца три по лесам у Витебска кружим, то с левой стороны к нему подберемся, то с правой. Войти в город будет сложно, это точно. Но войдем, обязательно войдем, как бы фашисты там ни хитрили со своими укреплениями!

Из; разговора с командиром отделения я заключил, что последнее время отделение не только действовало на передовой, сопровождая наступающих пехотинцев, но и активно участвовало в разведке, в изучении инженерных сооружений и выявлении огневых точек врага, скрытно проникая в его расположение. Савинов, как и Шульга, не вдавался в подробности. Я со своей стороны тоже счел для себя неуместным пускаться в расспросы, решив, что мне просто надо терпеливо дожидаться совместного выхода с товарищами на боевое задание.

С начала февраля комбат все отделение минеров-разведчиков взял под свое начало. Теперь я с ними не расставался, сопровождал комбата в поездках на передний край, где мы вели наблюдение за противником, определяли систему противопехотных препятствий, уточняли границы его минных полей на подступах к населенному пункту Александрово.

Александрове располагалось километрах в сорока от Невеля. Противник оказал здесь наступающим войскам упорнейшее сопротивление. Пехота никак не могла овладеть одной из высот. Две роты нашего батальона, которыми командовали капитан Кириленков и старший лейтенант Богоявленский, были переброшены на этот участок и приданы наступающим подразделениям.

Во время первого выхода с комбатом на передний край мы вели наблюдение за противником из траншеи, разрезавшей пополам небольшую березовую рощу. Отсюда хорошо просматривалась злополучная высота, и все-таки я не сразу разглядел следы вражеского присутствия. [58]

Стоявший рядом со мной в траншее Дима Карякин указал на груду валунов с издолбленной во круг землей и черным от земляной крошки снегом:

— Видишь? Дзот у них там, не выколупать никак паразитов. Они эту высоту в свой опорный пункт превратили, а в самом Александрове тоже каждый уцелевший дом или сарай под огневые точки оборудовали.

За несколько последующих дней и ночей мы вдоль и поперек промерили, исползали по-пластунски все слабо промерзшие болота и озера вокруг опорного пункта гитлеровцев. По всему чувствовалось, что фашисты, наученные горьким опытом потери своих позиций в районе озер Малый Иван, Большой Иван и Каратай в результате смелой ночной атаки наших войск по льду, боялись наших обходных маневров по болотам и озерам. Они спешно устанавливали в этих местах дополнительные минные поля. Причем в ряде мест поставили мины в неизвлекаемое и необезвреживаемое положение. От саперов требовалась чрезвычайная осторожность для того, чтобы уберечься самим и спасти идущих за ними стрелков от взрывных ловушек.

По ночам гитлеровцы периодически открывали стрельбу из автоматов и пулеметов, а то и минометов. Били они, как видно, на всякий случай, успокаивая себя. Но, так или иначе, в ту ночь, когда мы заняли исходное положение для атаки, под такой огонь попала наша группа. Осколок мины вонзился в руку комбату Мирзоеву. Это было его шестое ранение на войне.

Старший военфельдшер батальона Иван Ильич Моисеев направился к комбату.

— Не рана — царапина, — услышал я голос Мирзоева.

Противник вскоре прекратил огонь. Это могло означать, что он не подозревал о готовящейся нашей атаке. Ранение Мирзоева, следовательно, можно было считать досадной случайностью. [59]

Вскоре до меня вновь донеслись решительные слова комбата:

— Никакой эвакуации, Иван Ильич, вот-вот начнется...

И в самом деле, едва Мирзоев произнес это, как за лесом справа от нас послышались взрывы. Начался огневой налет на занятую врагом высоту. Так было задумано; артиллерийским ударом по высоте отвлечь внимание противника от флангов, где мы, саперы, должны были провести через минные заграждения штурмовые группы.

Миновав кустарник, вышли на лед озера.

За нашим отделением следовала штурмовая группа пехотинцев, вооруженных автоматами и гранатами. Им предстояло блокировать огневые точки, расположенные на другом берегу. Вслед за ними двигались два стрелковых взвода и минометная рота.

Нет, совсем не зря несколько дней кряду примечали мы здесь каждый кустик, каждую кочку. Благодаря этому саперы хорошо ориентировались в темноте и быстро преодолели ледяное поле. Незаметно достичь противоположного берега помогло и то, что с того момента, когда начался артиллерийский налет на высоту, гитлеровцы по всему переднему краю перестали освещать местность ракетами, боясь выдать свое расположение.

Слева от меня полз с миноискателем Клешнин, справа, подталкивая впереди себя щупы, — Шульга с Карякиным. Командира отделения и других товарищей я не различал в темноте, но чувствовал, что они рядом, и это ощущение близости боевых друзей, опытных, бесстрашных, придавало спокойствие.

Непросто было извлекать мины из-под снега. Многие из них под белым слоем оказались схваченными ледяной коркой. Сбросив рукавицы, я осторожно разгребал снег, остро отточенным саперным ножом протыкал [60] лед, кусачками разрезал натяжную проволоку, а затем вывинчивал взрыватели.

Пальцы закоченели от холода, но проход в минных заграждениях уже был обозначен. Мы подползли к проволочному забору. Я снова натянул рукавицы, но тепло не приходило. Озябшие руки едва удерживали ножницы. Работа у меня не клеилась. Я растерялся. В эту минуту ко мне подполз командир отделения:

— Подыши на пальцы, отогреются.

Он взял у меня ножницы, беззвучно перерезал проволочные петли возле самых колышков, на которых крепилась «колючка», и оттащил обрезки железных нитей в сторону. Так ловко, сноровисто и при этом совершенно бесшумно работал командир, что я не мог не увлечься его примером. Да и пальцы понемногу отошли. Савинов вернул мне ножницы и исчез в темноте.

Гитлеровцы слишком поздно обнаружили наше присутствие. Вместе с пехотинцами мы ворвались во вражеские траншеи.

Начинал брезжить рассвет. Мы с Карякиным, преодолев, овражек, наскочили вдруг на минометную батарею гитлеровцев.

— Вот кто нашего комбата ранил! — сказал Дмитрий и полоснул автоматной очередью по минометчикам.

В несколько мгновений с ними было покончено. Лишь двое гитлеровцев успели скрыться за кустами. Мы проводили их длинными очередями и продолжали движение вперед.

Выбежав на опушку леса, увидели в полукилометре от себя горящее Александрово.

Огородами и садами подбирались мы к уцелевшим домам, из которых гитлеровцы вели сильный пулеметный огонь. Бойцы штурмовой группы забросали гранатами и заставили замолчать несколько огневых точек. Но перед одним из дзотов наша цепь залегла. Огонь из [61] дзота был настолько плотным и прицельным, что без больших потерь к фашистам было бы не добраться.

Я лежал в воронке от снаряда и, откровенно говоря, не знал, какой тут можно найти выход из критического положения. То, что увидел дальше, заставило восхититься смекалкой и находчивостью своих опытных товарищей.

Поначалу я не понял, зачем это Назар Панкратьев выдвинул перед собой санки с закрепленным на них щитком от пулемета «максим». В дзоте их скоро заметили, перенесли огонь на Панкратьева. А тем временем Шульга с противотанковой гранатой пополз в обход по снегу. Пули часто били по щитку. Санки дергались; И я боялся, что после очередного выстрела Панкратьев перестанет двигаться. Мы стреляли по амбразуре, стремясь прикрыть смельчака, пока мощный взрыв не взметнул в воздух тяжелые бревна. Граната Шульги сделала свое дело. С криком «Ура!» бойцы штурмовой группы поднялись в атаку. Вскоре мы полностью освободили Александрово. По ходу сообщения, который вел от села к высоте, беспрепятственно вышли в тыл обороняющимся. Фашисты, по всей видимости, не думали, что Александрово так быстро окажется в наших руках. Во всяком случае, наше появление позади одного из дзотов было настолько неожиданным, что два солдата, вносившие в дзот ящик с патронами, от растерянности выронили его из рук. Ужас перекосил их лица. Они закричали, вскинули автоматы, но тут же рухнули на дно траншеи, скошенные очередью Димы Карякина. А он, мгновенно оценив обстановку, метнул в открытую дверь дзота гранату, и с огневой точкой врага было покончено.

Все кругом гремело. Грохот близкого разрыва оглушил меня, придавил к земле. Тяжелый камень угодил в плечо. Бежавший впереди Карякин, припав к земле, швырнул гранату и тотчас обернулся:

— Жив, Василий? За мной! [62]

Дмитрий в несколько прыжков достиг замаскированного вереском окопа с развороченным бруствером. На дне его лежал гитлеровец в пятнистой плащ-палатке. Кровь еще хлестала, но он уже не двигался.

— Этот сам себе могилу выкопал, — сказал Карякин, усаживаясь на бруствер и сворачивая самокрутку.

Я тяжело дышал, а Карякин был уже спокоен. Поэтому я не то чтобы понял, а скорее угадал, что бой за высоту окончен и высота стала нашей.

— А от его гранаты нас с тобой случай уберег. Она в валун попала, камень нас заслонил от осколков, — сказал Дмитрий.

Внезапность удара, решительность, ловкость, сообразительность — вот что помогало бойцам в скоротечных схватках, разгоравшихся у каждого дзота и окопа. Дмитрий Карякин дал мне в этом наглядный урок.

Мы сидели рядом. Карякин, докурив самокрутку, весело хлопнул по колену:

— Ничего, не тушуйся. Меня в первом бою Володя Савинов учил не заглядывать себе под ноги, а все перед собой и вокруг видеть и слышать. Тут глаза терять нельзя. Пойдем к нашим!

Командира отделения мы не нашли.

— Он к Мирзоеву на КП отправился, — сообщил Шулъга.

Я удивился:

— Комбат ранен, разве его в санчасть не отвезли?

— Если наш комбат сразу от эвакуации в тыл отказался, то после этого его в санчасть никакой силой не затащишь. Ты же видел нашивки у него на гимнастерке: целых пять, а теперь и шестая добавится. Иван Ильич по секрету говорил, что он еще старые раны лечит. Мирзоев только виду не подает, сколько они ему боли причиняют...

Вернувшийся с КП командир отделения прервал наш разговор: [63]

— Подъем, ребята. Сейчас работка предстоит. Фашисты, судя по всему, на высоту скоро попрут. Пехоту нашу они в пяти километрах отсюда остановили. И танкисты из-за болот не могли пехоте помочь. Мирзоев рассказал, что три наших танка при атаке в трясине застряли. Враги поджечь их решили. Хорошо, что тут саперы из взвода лейтенанта Хотькина оказались. Несколько человек перед танками оборону заняли, вместе с танкистами гитлеровцев огнем отгоняли, не давали близко к машинам подползти, восемнадцать фрицев уничтожили. А другие в это время бревна к танкам подтащили, помогли водителям вывести машины из болота. Но фашисты подкрепление своим подбрасывают. Приказано отбить все их контратаки, удержать Александрове и эту высоту. Наша задача — быстро установить на пути врага мины.

Пехота закреплялась в захваченных у врага окопах и ходах сообщения. А мы, присоединившись к бойцам из роты капитана Кириленкова, начали установку мин. Каждый сапер перед этим получил по двадцать противопехотных мин ПМД-6. Мы сложили их в вещевые мешки и спустились в лощину. Один из взводов перекрывал проселочную дорогу и ее обочины противотанковыми минами и фугасами.

Наш расчет был на стремительность, на то, чтобы враг и вообразить не мог, что мы так быстро закроем минами все подступы к высоте, даже дальние.

Последнюю партию мин мы устанавливали уже вблизи от наших окопов, когда враг открыл по нашим боевым порядкам сильнейший артиллерийско-минометный огонь. Вражеская артиллерия едва смолкла, как на проселке показались танки с автоматчиками на броне и несколько гусеничных бронетранспортеров. Из кустов перед нашими позициями высыпали густые цепи вражеской пехоты. [64]

Мы отползли к своей траншее и вместе со стрелками открыли огонь по врагу. Нас поддержали артиллеристы. Один из артиллерийских залпов накрыл первую вражескую цепь. Фашисты приникли к земле. Но идущие сзади, кого не задел этот залп, рванулись вперед. И вот тут-то гитлеровцы напоролись на наши мины! Враги, более двух лет хозяйничавшие здесь и, конечно же, хорошо изучившие местность не ожидали; что лощина за какой-то час-полтора будет заминирована.

Грохнул взрыв и под передним танком, несшимся по проселку и налетевшим на заложенный саперами фугас. Его подбросило вверх, и автоматчики, сидевшие за башней, горохом разлетелись в стороны. Танк сделал почти полный разворот на одной гусенице и загородил собой дорогу. Шедший за ним бронетранспортер свернул на обочину, и тут же под ним гулко ухнула мина. Бронетранспортер заволокло дымом.

Фашисты отпрянули назад. Первая их атака захлебнулась.

Через час они повторили атаку:

На этот раз первыми к нашим минным заграждениям приблизились вражеские саперы. Они были встречены автоматным и пулеметным огнем, и многих из них наши пули пригвоздили к земле. Однако похоже было, что фашисты решили вернуть утерянные позиции во что бы то ни стало. Они резко усилили артиллерийский обстрел. Словно смерч прошелся по высоте. Черные столбы земли вырастали тут и там, тяжело опадая на белый снег. Казалось, ничто не могло уцелеть под таким огненным шквалом. Но нас укрыли от него вражеские блиндажи.

Командир отделения оставил наблюдателем в траншее Назара Панкратьева, а всем остальным на время этого мощного артналета приказал «нырнуть» в расположенный под боком блиндаж, который до сегодняшнего утра занимали фашисты. Гитлеровцы, должно быть, покидали [65] его второпях. На полу валялись пустые бутылки, куски хлеба, огрызки колбасы с опрокинутого стола. Но сам блиндаж был оборудован, надо сказать, с присущим немцам тщанием. Прочные подпорки держали трехнакатный верх из толстых, правда неокоренных, бревен. Стены были выложены ровными еловыми лесинами с белесыми бородавками смолы на трещинах и срезах.

— Справно фрицевские «однокорытники» потрудились, — хохотнул Шульга, по-своему оценив усердие вражеских саперов при сооружении блиндажа.

Из-под бревен наката, вздрагивавших от близких разрывов, текли струи песка. Внезапно наверху ударило так, что блиндаж словно вырвало на миг какой-то страшной силой из земли, приподняло и разом опустило. Покачнулись подпорки, заелозили друг о друга нетесаные бревна потолка. Прорва песка, смешавшегося со шматками коры и осколками застывшей смолы, обрушилась на нас. Тупой болью и глухотой стянуло уши. Сквозь завесу пыли, забившей блиндаж, и сыпавшегося с сухим свистящим шелестом песка я едва расслышал озорной выкрик Шульги:

— Околеванец к нам пожаловал, держись, ребята!

Шутливые слова Шульги относительно прямого попадания снаряда в занимаемый нами блиндаж, не причинившего, к счастью, нам вреда, вернули настроение людям. «Табакуры» закурили. Все находились в самом добром расположении духа, но каждый был начеку, зная, что фашисты кинутся в атаку сразу, как только прекратится их артиллерийский налет.

Так оно и случилось. Канонада смолкла. В блиндаж ввалился Назар Панкратьев, чтобы предупредить нас о начавшейся атаке врага, но он ничего не успел и вымолвить: мы все уже были на ногах и мимо Назара устремились на свои места. [66]

Ведя беспорядочный огонь из автоматов, гитлеровцы наседали на наши позиции. Но то один, то другой наскакивал на наши мины. Неважно поработали их саперы. Понеся ощутимый урон от наших автоматов и пулеметов, они так и не сумели проделать нужное количество проходов в минных заграждениях даже на дальнем расстоянии от нас, а заняться обезвреживанием мин перед самыми нашими окопами гитлеровцы и вовсе не осмелились. Тактика, которую применяли в сходной ситуации советские саперы, — держаться в момент артподготовки поближе к разрывам, действовать, как говорится, на хвосте своих снарядов, расчищать путь своей пехоте до последних метров перед неприятельскими траншеями и, когда требуется, вместе с пехотинцами штурмовать врага — такая тактика была не по нутру, а вернее всего, не по плечу, не по зубам гитлеровским саперам.

Гитлеровские саперы не смогли наладить нужного взаимодействия со своими пехотинцами. Этому, бесспорно, помешал дружный огонь, которым встретили их мы вместе с нашими стрелками. Но ясно увиделось и другое: вражеские саперы просто отрабатывали свое, стремясь поскорее выйти из боя, мало заботясь при этом, каково придется потом тут их пехоте.

Первый вал атакующих почти целиком был сметен разрывами наших мин, пулеметными очередями, ружейно-автоматным огнем. Однако новые цепи фашистов, подгоняемые офицерами, буквально по трупам своих лезли и лезли вперед. Мы пустили в ход гранаты. Даже отдельные очереди из автоматов стали неразличимы в сплошном гуле разрывов. Но и новая гора трупов не образумила фашистов.

Наступил напряженный момент. Прямо на меня бежали четыре гитлеровца. Троих, я успел скосить из автомата, и тут у меня, как на грех, кончились патроны в диске. Четвертый гитлеровец достиг траншеи и вцепился [67] мне в грудь, подмял под себя. Я перехватил его руки, напружинился, чтобы сбросить его, как вдруг над каской гитлеровца мелькнул приклад. От страшного удара, обрушившегося на его голову, тело гитлеровца грузно обмякло.

Это на выручку мне подоспел Назар Панкратьев. Одну за другой он швырял в гитлеровцев гранаты. Судя по удлиненным ручкам, гранаты были вражеские.

В нише окопа, занимаемого Панкратьевым, я увидел ящик, наполненный ими.

— Я его еще утром обнаружил, когда фрица отсюда вышибали, — сообщил Назар. — Видишь, пригодились трофеи! Фашисты их делали, сами от них пусть и в гроб ложатся!..

Он с силой метнул очередную гранату. Я последовал его примеру. Натиск фашистов на нашем участке был отбит. Но справа от нас, где пролегала проселочная дорога, бой затянулся и принял крайне ожесточенный характер. Там впереди вражеской пехоты двигались танки. Шесть из них были уже подбиты и горели. Остальные — мы с Назаром насчитали еще одиннадцать машин — вели огонь из пушек по гребню высоты и пытались приблизиться к ее скатам. Вдруг облако черного дыма окутало выдвинувшийся вперед танк. С интервалами в несколько секунд мощные взрывы потрясли и остановили еще два бронированных чудовища. Сомнений не было: вражеские машины угодили на противотанковые мины, установленные нашими саперами!

Артиллеристы добивали подорвавшиеся на минах танки. Боевой порядок атакующих вконец расстроился. Сбившись в кучу, под прикрытием густого дыма от горящих машин оставшиеся танки попятились от заминированного участка. Они поочередно выбрались на дорогу и через две-три минуты должны были проскочить выход из лощины. Проселок с двух сторон здесь был зажат болотами. Прошло не так уж много времени, как [68] вражеские танкисты начинали отсюда свою атаку. Их машины беспрепятственно проследовали тогда через это узкое место. И можно себе представить, какой неожиданностью для вражеских танкистов явился сильнейший взрыв, разметавший гусеницы танка, первым достигшего выхода из лощины.

Даже мы с Назаром взглянули друг на друга с немым вопросом: каким образом оказались там наши противотанковые мины? По характеру взрыва мы без труда определили, что вражеский танк налетел именно на мину. Но ведь раньше-то в том месте мин не было!

Вскоре все прояснилось. Это отличилась группа бойцов из подвижного отряда заграждений, которую возглавил парторг роты старшина Максим Силантьевич Черненков. Обогнув одно из болот и прикрываясь подступавшими к нему зарослями молодого ельника, саперы вышли в тыл фашистам и быстро заминировали выход из лощины. И танки врага оказались в западне. При попытке объехать подорвавшуюся машину стороной два из них тотчас увязли в трясине, другие затормозили, закружились на месте, подставляя бока нашим пушкарям. Счет шел на секунды. Промедление в бою не могло не обернуться для гитлеровцев новыми тяжелыми потерями. И наши артиллеристы не упустили своего: от их метких попаданий вражеские танки заполыхали огнем.

Воспользовавшись благоприятными возможностями, открывшимися после столь успешного отражения контратак врага, введенные нашим командованием в бой свежие подразделения кинулись преследовать противника.

С хорошим настроением встречали мы двадцать шестую годовщину Красной Армии. Ничем не приметная высота в районе села Александрове надолго запомнилась бойцам нашего батальона. За умелые действия и мужество, проявленные в сражении за нее, многие мои товарищи были отмечены высокими боевыми наградами. Максиму Силантьевичу Черненкову вручили орден [69] Красной Звезды. Командир нашего отделения Владимир Савинов был удостоен ордена Славы III степени. Дмитрий Карякин, Павел Клешнин, Назар Панкратьев и Федор Шульга получили медали «За отвагу».

Я тоже был именинником. Комбат объявил мне благодарность перед строем батальона и вручил значок «Отличный минер».

После вручения наград к бойцам батальона обратился Михаил Васильевич Сусарев.

— Мне хочется напомнить вам, товарищи бойцы, старую пословицу: мужество сына молодит его мать. Матери могут по праву гордиться своими сыновьями-героями...

Парторг батальона направил мои мысли, как, наверное, и мысли каждого, к родному дому. Уже больше года я не видел мать, бабушку Акулину, братишку Леню. Я писал им, едва только выдавалась свободная минутка, и с нетерпением ожидал ответных писем, В письмах из дому были разные вести и пожелания, но главным, что повторялось из письма в письмо, было желание победы. Этим жила вся страна, ее тыл и ее фронт.

— Я хочу зачитать вам обращение стахановцев Урала к бойцам и командирам нашего фронта, к землякам-уральцам, — донеслись до меня слова парторга батальона. — Пусть не каждый из вас родился и жил на Урале, но пусть каждый знает, что слова героев тыла обращены и к нему...

Сусарев достал из кармана полушубка свежий номер фронтовой газеты, только что доставленный в батальон, и, развернув его, начал торжественно читать:

— «Дорогие товарищи фронтовики!

Горячо поздравляем вас со всенародным праздником — 26-летием Рабоче-Крестьянской Красной Армии — и шлет вам боевой стахановский привет. Стахановцы Урала вместе с вами, дорогие наши воины. В нынешнем [70] году уральцы обязуются удвоить выпуск боевой продукции для фронта.

Будьте уверены, дорогие друзья: советский тыл не отстанет от вас».

Удивительное чувство овладело мной, когда парторг батальона читал это обращение, чувство слитности со всей страной, со всем своим народом. И характерно: привычные для мирного времени и сухие, казалось бы, слова о нормах выработки сейчас звучали с необыкновенной силой.

Мы приняли ответное письмо уральцам, а потом, взволнованные и воодушевленные наградами, поздравлениями командиров, слушали концерт фронтовой бригады артистов.

Это был праздничный подарок артистов нам, саперам. Каждое слово в стихотворении, которое читала молодая актриса, было к месту, как патрон в обойме:

Стихи заканчивались так:

Чернявая скуластенькая девчушка с темными глазами хорошо передавала пафос стихотворения Бориса Лихарева. После концерта она попала в круг бойцов, которые попросили ее продиктовать стихи. Саперы переписывали его в свои карманные книжечки. Потом мы не раз перечитывали эти строчки, о которых Назар Панкратьев [71] сказал: сразу, мол, чувствуешь, что свой брат сапер их писал. Чутье не обмануло Назара. Действительно, позднее я узнал, что поэт на фронте командовал саперным взводом.

Спрессованная ненависть к врагу... Она звала нас к новым сражениям. [72]