Становлюсь сапером

Февральским днем 1943 года сибирское село Кольцово провожало в армию семерых парней. Еще семерых... А до этого ушли на войну уже сто двадцать четыре наших односельчанина. Много бойцов покинуло Кольцове, а вернулось перед нашим призывом двое — Василий Курчатов и Николай Сафронов. У Сафронова была перебита левая рука. Курчатов с тяжелым ранением в грудь и живот долго лечился в госпиталях и приехал домой едва живой. В другое время отдыхать бы им да силы восстанавливать, здоровье поправлять. Но только фронтовики и двух дней не просидели дома. Колхоз наш «Красное знамя» жил теми же заботами, что и вся страна. В правлении, где мы по утрам получали наряды на работу, висел лозунг: «Все — для фронта, все — для победы!» Он звучал строго и точно, как боевой приказ. И что бы нам ни приходилось делать — копать ли картошку, поднимать зябь, сеять, убирать хлеб, в десятый и двадцатый раз перебирать старый износившийся трактор, чтобы снова вдохнуть в него жизнь, — все подчинялось этому приказу. Каждый новый день требовалось сделать все больше и больше. А колхозная семья редела. Силу ее — мужскую половину уносила война. Вот почему так властно звала к себе наша земля бывших своих пахарей, возвращавшихся с фронта.

Сафронов, наглядевшись, как у амбаров женщины и мальчишки грузят на подводы пятипудовые мешки, [4] сказал председателю колхоза, поправляя полупустой левый рукав гимнастерки: «Завтра вместе со всеми зайду за нарядом. Для победы каждая наша рука нужна».

Я потом не раз вспоминал эти слова.

По случаю наших проводов председатель колхоза Николай Дмитриевич Бондаренко изыскал возможность выделить пуд ржаной муки. Матери уходивших на службу ребят испекли пирожки с брусникой. Румяные, дышащие теплом русской печи калачи и эти пирожки были главным украшением стола.

На все село у нас оставался один гармонист — четырнадцатилетний Петя Картышев. С первого класса школы он учился играть на гармошке и теперь мог легко «поймать» любую мелодию.

Под переборы его гармоники старики, сидевшие за столом, затянули песню о 27-й дивизии, освобождавшей наши края от врага в годы гражданской войны:

Слева от меня сидел Яша Иванов, справа — Петя Бушуев. Мы слушали старую боевую песню, поглядывали в сторону девчат, пришедших попрощаться с нами. Девушки пытались скрыть свою грусть.

Вслед за старой песней грянула плясовая, звонко рассыпались частушки:

Бабушка моя, Акулина Федоровна, глядя на раскрасневшиеся лица певуний, тихо промолвила:

— Правы, девчонки-то наши, не дают печали места...

Бабушка сидела в черном платье. В этот день она сняла с себя только черный платок, в котором ходила уже целый месяц. Горе вконец иссушило ее. Оно вошло в нашу семью перед самым Новым годом. Как-то поздним вечером, придя домой с колхозных конюшен, где работал старшим конюхом, я не застал матери.

— Мария к Балахтиным убежала, — пояснила мне бабушка, — да почему-то так торопилась, что даже вот письмо не прочитала. Посмотри-ка, может, это от Васи-большого весточка...

Васей-большим в отличие от меня, Васи-маленького, у нас в семье называли моего дядю Василия Тарасовича Репина. Самые светлые воспоминания детства связывались у меня с его образом. Отца я лишился очень рано, и всему, чему должен был научиться в детстве мальчишка, учил меня дядя Василий. Вместе с ним мы рыбачили, уходили в сопки, собирали грибы в березовых колках, окружавших село. По вечерам, когда мне было пять или шесть лет, мы нередко устраивали «сражения». Солдатиками нам служили спички, специально покрашенные в разные цвета — по родам войск. Из катушек и палочек мы мастерили пушки. И все это «войско» располагалось на полосатых половиках, застилавших пол в избе.

Бабушка часто сердилась на нас за такие баталии, особенно когда нужно было начинать уборку. Но дядя Василий, веселый и добрый, неизменно в таких случаях хлопал меня по плечу и говорил: «Ничего, сражайся, парень, чтобы душа крепла!..» Он приучил меня даже в самый лютый мороз умываться по утрам во дворе, натираясь до пояса снегом, и подарил мне для обтирания большое холщовое полотенце.

В горький декабрьский вечер 1942 года, взяв в руки [6] лежавший на столе конверт, я сразу понял, почему убежала к соседям мать и почему она не стала читать бабушке полученное письмо. Это было извещение на имя бабушки: «Ваш сын... Репин Василий Тарасович... в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пал смертью храбрых 14 декабря 1942 года. Похоронен у Казачьего кургана в Сталинградской области...»

Я оцепенел от этого известия. Судорогой свело губы. Дядя Василий убит под Сталинградом! И как бы подчеркивая черную неотвратимость случившегося, далее следовали бесстрастные слова: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии...» Почему-то именно они больнее других ударили по сердцу. Может быть, потому, что безжалостно, сразу же, обрывали всякие пути к спасительной надежде на что-то лучшее, превращая обычную бумажку, которой можно было бы верить или не верить, в строгий официальный документ.

Я растерянно взглянул на бабушку.

— Ну, что же ты, читай, — попросила она.

— Сейчас, бабуля, только умоюсь.

Я выскочил в сени. Слезы душили меня. Я зачерпнул из кадки ледяной воды, плеснул себе в лицо. Что делать? Как сказать бабушке о гибели ее последнего сына?

Возвратившись в избу и пытаясь как-то оттянуть тягостный момент, я снял с гвоздя полотенце и, утираясь, подошел к этажерке, на одной из полочек которой лежали письма с фронта. Взяв последнее письмо от дяди Василия, я подсел поближе к лампе и стал читать:

«Здравствуй, дорогая моя мамуля! Тороплюсь использовать свободную минуту. Час назад мы выбили фрицев из деревни, захватили при атаке пушку. В деревне ни одного уцелевшего дома, все пожгли гады. [7]

Ночуем мы часто прямо на снегу, а в этот раз расположились в отбитых у врага землянках. Сейчас нам раздали паек и табак, в землянке дым коромыслом. Настроение у бойцов бодрое, ничего нас не берет, только хочется еще сильнее бить фашистскую сволочь и гнать-гнать ее с родной земли, уничтожая без пощады. Теперь скоро и Гитлеру придется петь отходную, его дело проиграно. Все его попытки наступать провалились с треском, а наше наступление никакие силы не остановят. Писать можно бы много, но вот с улицы снова кричат «Строиться!». Когда-нибудь я опять приеду в родной дом к тебе, моя милая, и тогда все подробно расскажу. Пишите обо всем мне, как живете, а главное, как твое здоровье. Крепко обнимаю вас, мои родные, и прижимаю к своему сердцу...»

— Постой-ка, — прервала вдруг мое чтение бабушка, — я ведь только глазами слаба, а память у меня осталась, зачем же ты мне прошлое письмо читаешь? Возьми новое...

Я молчал. И тут она поняла все...

Через неделю почтальон принес открытку от фронтовых товарищей дяди Василия. На открытке был изображен портрет Кутузова и под ним слова полководца: «Земля русская, которую враг мечтал поработить, усеется костьми его».

Бойцы писали:

«Дорогая Акулина Федоровна!

О гибели Вашего сына Василия Вам сообщено официально извещением. Зная его лично, можем добавить, что в боях с рвавшимся к Сталинграду осатанелым врагом он показал себя бесстрашным, находчивым и стойким бойцом. Во время нашего наступления в бою на подступах к Казачьему кургану он с пулеметным расчетом выдвинулся вперед. Обстановка сложилась так, что нашим бойцам пришлось двое суток отражать яростные контратаки врага. Горстка храбрецов была [8] окружена. Однако это не сломило стойкости советских воинов. Они сражались, презирая смерть, и до подхода подкреплений не отступили ни на шаг, уничтожив свыше двухсот гитлеровцев. Раненный, истекающий кровью, Василий противотанковой гранатой уничтожил вражеский танк. Кольцо противника было разорвано.

Уважаемая Акулина Федоровна! Вам трудно пережить смерть сына — это так, но будьте стойки, как все советские матери. Василий до конца выполнил свой долг и не запятнал чести своего имени и имени своей матери. Вместе с Вами мы гордимся Вашим сыном — героем и клянемся Вам драться с заклятым врагом так, как дрался с ним он. Смерть фашистским оккупантам!..»

На тыловую Сибирь, на ее города и села не падали бомбы. Орудия грохотали за тысячи километров от нас. Но война и тут не обошла стороной ни единого дома. Всюду советскими людьми всецело владело одно неизмеримое чувство любви к нашей Отчизне, которую надо было защитить от жестокого врага. Это чувство звало нас на передний край битвы.

Еще летом 1942 года после окончания семилетней школы я побывал в нашем районном центре Назарове, где обратился в райвоенкомат с просьбой направить меня в школу летчиков.

О небе мечтали многие ребята нашего села. Детское воображение в довоенные годы часто захватывали сообщения о фантастических маршрутах, которые прокладывали краснозвездные машины советских авиаторов. Мы знали, что первыми Героями Советского Союза стали именно летчики. Само это звание высшей доблести было учреждено в нашей стране после знаменитой ледовой эпопеи челюскинцев. Советские летчики наперекор всем стихиям Арктики пробились к лагерю Шмидта, где их ждали более ста человек с затонувшего ледокола. Челюскинцев спасли. Нам, сибирским мальчикам, [9] казалось в те дни, что все эти события происходят совсем рядом. Видимо, потому, что мы были хорошо знакомы и со свирепыми метелями, и с лютыми холодами. И когда метель завывала за нашими окнами, мы думали, что эта же самая вьюга заметает и льдину с челюскинцами. На окраине села мы соорудили свой «лагерь Шмидта» и после уроков ватагой неслись сюда, подняв над головой грубо сколоченные из обычных досок и реек макеты аэропланов. Мы «летели» на помощь попавшим в беду.

Для меня, как и для многих моих сверстников, мечта стать пилотом определяла все мое будущее. Когда началась война, желание это еще более окрепло. Но я думал теперь не о спасении людей, а о том, как сильнее бить врага, и мне представлялось, что лучше всего бить его с воздуха.

Семилетку я окончил с похвальной грамотой. Мальчишечье тщеславие подогревало веру в то, что данное обстоятельство не останется без внимания в райвоенкомате и просьба моя непременно будет удовлетворена. Но проходили дни, а ответ на мое заявление почему-то задерживался. Настроение у меня падало, самолюбие было уязвлено. Тем более что несколько моих школьных товарищей, не имевших похвальных грамот, в ответ на подобные просьбы, не связанные, правда, с авиацией, довольно быстро получили вызов в Киевское пехотное училище, которое дислоцировалось в те дни в городе Ачинске. Их зачислили курсантами, и теперь они присылали письма с неизменным «курсантским приветом» и бодрыми сообщениями о том, что не сегодня-завтра они отправятся на фронт.

Я их понимал прекрасно. Ведь мы были юны, непоседливы, уверены в себе и, торопя время, хотели испытать все, а фронтовую жизнь в особенности. Само слово «фронт» притягивало нас к себе как магнит. [10]

Фронт — это победа. Обязательно победа! И свершиться она должна при нашем личном участии.

Так рассуждали мы, еще не зная фронта и той до безжалостности трудной работы, которой занимались там люди. Это осмысление придет позднее, но и потом мы не отступим от своей юношеской убежденности: как бы ни была тяжела и смертельно опасна эта работа на фронте, она не может совершаться без нас.

Я нетерпеливо ждал вызова, с завистью смотрел на письма курсантов, считал себя незаслуженно обойденным вниманием в райвоенкомате. Работа в колхозе, от зари до зари, — это было единственное, что заставляло забывать о своих переживаниях.

Накануне двадцать пятой годовщины Октября комсомольцы колхоза провели собрание: «В труде как в бою!» Оно запечатлелось в памяти. На этом собрании вместе со своими друзьями Яшей Ивановым и Сашей Кольниченко я был принят в ряды Ленинского комсомола.

Через несколько дней нас пригласили в Назаровский райком ВЛКСМ для получения комсомольских билетов. Съехалось человек тридцать. Мы сидели в маленьком зале.

— Комсомольский билет № 15366576 вручается Репину Василию, — объявила инструктор райкома Наташа Наумова.

Под аплодисменты ребят я направился к столу, за которым сидели члены бюро. Секретарь райкома Живоглядов вручил мне билет, крепко пожал руку. Мне хотелось сказать членам бюро, всем ребятам, что я постараюсь с честью и достоинством носить звание комсомольца. Но от волнения я словно утратил дар речи, вернулся на свое место и пришел в себя только тогда, когда все билеты были вручены и слово взял Живоглядов. Секретарь райкома выразил словами то, [11] что, видимо, было на душе у каждого из присутствовавших.

— Вы вступили в ряды Ленинского комсомола в трудный для Родины час, — сказал он. — Помните, что есть у советской молодежи одна из самых почетных обязанностей — защищать свою социалистическую Отчизну. Вместе с отцами и старшими братьями юноши и девушки отстояли Советскую власть в битвах гражданской войны. После гражданской войны страна позвала: «Комсомолец — на самолет! Комсомолец — даешь Красный Флот!» И комсомольцы смело шли туда, куда звала их партия. Коммунисты всегда были для молодежи самым ярким примером мужества и отваги, беспредельной преданности Советской Отчизне. Когда сейчас в рядах атакующих бойцов звучит: «Коммунисты — вперед!» — это боевой призыв и для каждого комсомольца. Фашисты были разбиты под Москвой. Сейчас наши воины бьют их под Сталинградом. Многие из вас скоро тоже наденут шинели и гимнастерки, станут солдатами. Носите же у самого солдатского сердца свои комсомольские билеты!..

Когда закончилась торжественная часть, я в числе других ребят подошел к секретарю райкома и, поборов в себе неловкость, высказал ему обиду на то, что по чьей-то вине задерживается ответ на мое заявление с просьбой направить меня в летное училище.

— А почему именно в летное? — поинтересовался Живоглядов. — Ты самолет настоящий видел?

— Нет, — признался я.

— Ас парашютной вышки прыгал? Тоже нет. Значит, из своего села никуда еще не выезжал... Ну что ж, мечта у тебя светлая. Может быть, ты будешь летать. Только скажу тебе прямо, как комсомольцу: время сейчас такое, что можешь ты потребоваться и для другого дела. Кстати, кем ты в колхозе работаешь?

— Старшим конюхом. [12]

— Так почему бы тебе не быть кавалеристом? — улыбнулся Живоглядов.

— Хорошо, пусть меня в кавалерию направят, — с неожиданной для самого себя готовностью согласился я.

Действительно, это дело было знакомое. В колхозе я имел в своем распоряжении отличного коня-иноходца по кличке Ураган. Верховая езда была мною освоена, как я считал, в совершенстве. Так, может быть, и впрямь лучше стать кавалеристом?

Секретарь райкома посмотрел на меня серьезно:

— Разобьем фашистов, и любая мечта твоя осуществится, если сам того пожелаешь. А сейчас, повторяю, война, и тебя направят туда, где ты больше всего будешь нужен. Подожди еще немного, придет и твой черед...

Немногим более двух месяцев прошло после этого разговора. И вот настал наконец день, когда почти все жители нашего родного села Кольцове собрались вместе, чтобы проводить в армию меня и шестерых моих товарищей.

Отзвучала последняя песня. Умолкла гармошка. Поднялся из-за стола председатель колхоза Николай Дмитриевич Бондаренко. Мы привыкли к его строгости, когда в поле во время пахоты или уборки он распекал нас, мальчишек, за нерасторопность. Но тут вдруг мы увидели Николая Дмитриевича совсем другим. Его глаза излучали тепло, морщинистое, немолодое лицо светилось лаской.

— Сынки, — начал он, — много вам верст придется отшагать дорогами солдатскими и много земли солдатскими лопатами перекопать. Так вот вам наш общий наказ: дошагайте до самого Берлина и до самого зверюги-Гитлера докопайтесь!..

Мать обняла меня, прошептала:

— Сынок, возвращайся с победой! [13]

Младший брат тронул меня за руку:

— Теперь я за твоим Ураганом буду ухаживать, ладно?

— Хорошо, Лева, береги Урагана, а главное — мать слушайся, расти быстрее, — торопливо ответил я братишке и невольно отвернулся. Слезы на глазах старшего он не должен видеть.

По старому доброму обычаю, прощаясь с внуками, уходившими на войну, старушки поклонились нам в пояс, благословили на ратный подвиг. Чтобы скрыть смущение, мы, стараясь не встречаться даже взглядами со своими родными, как-то слишком поспешно подхватили в руки дорожные мешки с немудреными пожитками и направились к ожидавшим нас саням.

Снег заскрипел под полозьями. Кольцове скрылось из виду. Лошади вынесли нас на широкий старый сибирский тракт. Путь лежал в Назарове и далее — в город Ачинск.

Эта дорога всегда волновала меня. С самых ранних детских лет, как и все кольцовские мальчишки и девчонки, я знал от отца и матери, что этим трактом возвращался из ссылки в Шушенском Владимир Ильич Ленин. Учась в школе, я прочел воспоминания Надежды Константиновны Крупской о далеких февральских днях 1900 года, когда Ленин и его спутники триста верст ехали на лошадях, даже ночью продолжая путь, несмотря на трескучий мороз. В глухом, по окна заметенном снегом селе Назарове они сделали короткую остановку, а затем лошади домчали их до станции Ачинск.

И вот снова стоял такой же февраль, только февраль 1943 года. По ленинскому тракту ехали ребята-комсомольцы, и маленькие книжечки с силуэтом Ильича согревали их сердца.

В Назарове мы присоединились к большой группе призывников из других сел. Здесь была сформирована [14] команда, и до Ачинска мы добирались уже в сопровождении младшего лейтенанта.

Сопровождающий привел нас в красные казармы старого военного городка, расположенного на окраине Ачинска. Тут-то и выяснилось, что нам предстоит начать службу в 67-й отдельной саперной роте под командованием старшего лейтенанта Елагина.

Для меня такой поворот событий оказался совершенно неожиданным. К стыду своему, я ничего не знал о саперах, не представлял себе их места и роли в бою. Летчик, кавалерист, танкист, пехотинец — это было понятно. А сапер? Чем он занимается на войне? Я не мог припомнить ни одной песни о саперах. А ведь романтическая влюбленность мальчишек в военное дело и конкретно в какую-то воинскую профессию нередко укрепляется именно хорошей песней. И нашими любимыми были песни о пилотах, моряках, пограничниках, конниках, танкистах, о бойцах-артиллеристах с неприступного грозного бронепоезда. О саперах же почему-то не пели.

На минуту я представил, как разочаруется брат Ленька, когда домой придет мое письмо с известием, что я стал сапером. «Вот так штука, — съехидничает он, — зря, выходит, наш Вася звезды с неба хватал».

Не знаю, сколько времени эти переживания мучили бы меня, если бы наша жизнь в военном городке не приняла сразу же крутой, стремительный характер.

После жаркой бани мы впервые надели красноармейскую форму. Шапки-ушанки с красными звездочками, теплые зеленые бушлаты, новенькие гимнастерки, ремни пришлись нам по душе. А вот ботинки с обмотками смутили многих. Особенно долго провозились мы с ними при первом подъеме. Нас подняли в шесть часов утра. При тусклом свете одной-единственной лампочки, почти впотьмах, на ощупь, в спешке мы пытались мигом обернуть ноги обмотками, но туго скатанные клубки [15] отчего-то выскальзывали из рук и катились по полу казармы, превращаясь в узкие «ковровые» дорожки... Кто-то рядом со мной пробурчал:

— С такой обувкой через два дня волком взвоешь...

— Разговорчики! — прикрикнул стоявший поблизости сержант. — Кончай с обмотками тютькаться, выходи на построение!

Да, непривычным оказался этот жесткий, рассчитанный по минутам режим. В роте собрались разные по характеру парни: открытые, смелые, озорные, задиристые, робкие, совестливые и даже боязливые, старавшиеся держаться особняком, в сторонке. Не всякому, понятно, пришлась по нраву необходимость безоговорочного повиновения командирам. Но мало-помалу все уладилось, устроилось, образовалось. И каждый немного погодя взял себе в толк, что без твердого режима, без справедливой командирской требовательности не станешь настоящим солдатом, что лишь дисциплина, сознательная и непреложная, способна сплотить незрелых юнцов, только что выпорхнувших из отчих гнезд.

— Вы должны в совершенстве овладеть саперным искусством, — говорил нам командир роты, когда после первого солдатского завтрака мы выстроились на плацу военного городка.

Мимо нас с песней промаршировали курсанты пехотного училища. С лихим присвистом грянули они припев:

— Эх, махорочка-махорка,

Подружились мы с тобой...

Задорная песня курсантов, строгость их строя, ладно подогнанные на каждом шинели и... начищенные до блеска сапоги — больше всего в эту минуту именно сапоги, в сравнении с которыми особенно невзрачными выглядели наши ботинки с обмотками, — все это заставило нас с невольной завистью и восхищением проводить взглядом курсантскую колонну. [16]

Командир роты моментально уловил наше состояние. В глазах его сверкнула смешинка.

— Пехотинцы, — протянул он с иронией, — им скажут: глоток не жалеть, рот на ширину приклада, — вот они и пыжатся...

Мы засмеялись и сразу как-то расслабились. А Елагин, пользуясь тем, что ему этой бесхитростной шуткой удалось разом вызвать наше расположение к нему, продолжал непринужденно:

— Некоторые из вас небось думают, что их судьба обошла — в саперы записала, родным постесняются об этом сообщить. Так или нет?

Командир будто читал наши мысли. Простые слова Елагина встряхивали нас, вселяли бодрость.

— Так вот, напишите своим матерям, — говорил он, — что сапер — это почетнейшая профессия в армии. Когда-то саперами назывались солдаты, занимавшиеся устройством подкопов под крепостные сооружения противника и их разрушением. Даже само слово «сапер» на французском языке означает: вести подкоп. У нас, в России, саперы были объединены в специальные части при Петре Первом, а точнее, в 1712 году. Их задачей поначалу тоже было — вести подземную войну. Но уже скоро обязанностью саперов стало выполнение вообще всех военно-инженерных работ, связанных с ведением боя. Ясно?

— Ясно! — дружно ответил весь строй. Елагин удовлетворенно улыбнулся:

— Запомните: саперное дело — по сути своей инженерное. Саперы — умелый народ. Дорогу проложить — зови саперов. Мост навести — посылай саперов. Взорвать мост — опять саперы нужны. Минный заслон перед врагом поставить — только саперы это сделают. Летчики бьют фашистов с воздуха, а мы взрываем их из-под земли. Настоящего сапера характеризуют горячее сердце, сильные руки, крепкие нервы, острый и гибкий ум, [17] выдержка, смелость и дерзость. Как поется в нашей песне:

Командир роты говорил увлеченно, и его настроение передавалось нам, возбуждало неподдельный интерес к саперному делу. Вот, оказывается, есть у саперов и история своя, и песня, и характер свой огневой, и ответственное место в бою. Как мы были благодарны в эти минуты своему командиру за его слово о саперах! Это очень важно для каждого молодого солдата — увидеть в первый же день службы в командире человека, досконально знающего и всем сердцем любящего свое дело. А такими в роте оказались многие.

Я попал в отделение сержанта Горбунова. Заместителем командира отделения был младший сержант Синцов. Оба они прибыли в роту с фронта. У Синцова на гимнастерке сверкал орден Красной Звезды и краснели две нашивки — свидетельства о ранениях. Эти знаки сами по себе говорили о мужестве сапера.

Коренастый, добродушный Синцов привязал нас к себе и умением спокойно, четко вести занятия. К тому же тема его занятий оказалась, пожалуй, самой интересной для нас, начинающих саперов. С ним мы приступили к изучению устройства мин.

— Для начала усвоим следующее, — сказал, открывая первое занятие, Синцов, — минер ошибается один раз, когда забывает правило: семь раз отмерь, один отрежь. Наша работа ювелирная. Каждая мина уважения требует. Вот, например, этот «пенал»...

Синцов держал в руках действительно что-то наподобие школьного пенала. Только вместо карандашей и ручек в нем помещалась толовая шашка.

Так мы познакомились с противопехотной миной ПМД-6. [18]

— При установке мины через торец корпуса в шашку вставляется взрыватель МУВ, то есть модернизированный упрощенный взрыватель, — объяснял Синцов. — МУВ стал применяться при создании минных полей на фронте взамен довоенного упрощенного взрывателя. Новый взрыватель по чувствительности превосходил прежний в два-три раза. Если чека УВ выдерживалась при усилии в 4,5–5 килограммов, то для чеки МУВ достаточно всего 1,5–2-килограммового усилия. Это явилось сюрпризом для гитлеровцев. Они пытались разряжать наши мины, но при первом прикосновении к ним взлетали на воздух. Понятно, что с такой миной и наши саперы должны обращаться предельно осторожно. Впрочем, воины, я совсем не хочу вас запугать. Мина — оружие серьезное, это так. Каждая мина должна быть с секретом, чтобы противник не знал, с какого боку к ней подойти. Это и к нашим минам относится, и к вражеским. Фашисты минируют все, даже трупы своих солдат при отступлении. Помню, когда мы гнали их от Москвы, в какие только ловушки они ни пытались поймать наших бойцов! Врываемся, например, мы во вражеский блиндаж: по полу, как бы невзначай, рассыпаны конфеты. Но попробуй поднять хоть одну из них — взлетишь на воздух!.. В другом блиндаже, смотрю, висят на стене карманные часы. Хорошо, что и на этот счет опыт у нас имеется. Не дотрагиваясь до часов, внимательно осматриваю все вокруг и обнаруживаю, что цепочка их незаметно прикреплена к чеке взрывателя мощного фугаса, который находится в стене, завешанной газетами. Некоторые бойцы забывали об осторожности и попадались на удочку врага: то, войдя в необследованный саперами блиндаж, дотронутся до лежащей на столе книги, то присядут на удобное кресло, то потянутся за аккордеоном, брошенным на пол... А здесь-то их и ожидала ловушка. Заряд взрывчатки был закреплен, к примеру, внутри мехов аккордеона, проволочка от взрывателя [19] шла к клавиатуре. Вот и попробуй сыграй... Но как бы фашисты ни изощрялись в методах минирования, потерь от их мин можно избежать. Для этого в ходе боя саперы и движутся вместе с разведчиками впереди наступающих.

— А разве саперам все уловки гитлеровцев известны? — задал вопрос Юра Гришин.

— Эх, кабы так, — развел руками Синцов. — Сюрпризы сапера тоже подстерегают на каждом шагу. Но, во-первых, у нас имеются специальное снаряжение, миноискатели, минные щупы. Во-вторых, усвоить надо следующее: всякая мина людьми сработана, их умом, руками. Всякий сюрприз — это тоже чей-то ум. Значит, твоя задача — оказаться еще умнее, сметливее. Твои руки должны быть более умелыми, чем у тех, кто мину делал и устанавливал. И еще: опытного минера отличает умение терпеть. Иной раз ледяной ветер в лицо, слезы из глаз, тело разрывается от боли, от судороги в ногах. А ты терпи, не торопись: любое неловкое движение может повлечь за собой взрыв. Не бойся мины, но и не спеши, если еще не уверен, что разгадал ее секрет. Осторожность в нашем деле необходима. И вот что, воины: старайтесь тонкости своего ремесла постигнуть сейчас, пока еще до фронта далеко.

Мы со всей серьезностью отнеслись к совету Синцова. После изучения противопехотных мин стали знакомиться с конструкциями мин противотанковых — ЯМ-5, ТМ-35, ТМД-40, ТМ-41. Последние были похожи на высокие кастрюли. «Только жаркое в них фрицам не по вкусу», — заметил с улыбкой наш наставник.

ЯМ-5 внешне представляли собой безобидные деревянные ящички. Однако при установке и особенно снятии этих мин крайне важно было следить за мерами безопасности.

— Ящик — мина весьма капризная, — рассказывал Синцов. — Гитлеровцы ее страшатся и часто не пытаются [20] даже разряжать. Встречаясь с полями, которые «засеяны» такими ящичками, они стремятся поскорее определить их границы и потом обнести проволокой, выставив дощечки с предупредительными надписями.

— Выходит, что в таких случаях зря наши минеры старались? — спросил я младшего сержанта.

— Ничуть не зря, — спокойно ответил Синцов. — Минные поля и в данных случаях продолжают нести свою службу. Ведь они ограничивают противнику маневр. Его танки сворачивают в сторону, а там, в более удобном месте, их могут встретить огнем наши артиллеристы. Но, безусловно, каждое минное поле нужно искусно маскировать, чтобы завлечь на него врага и нанести значительный урон. Это не так-то просто делается. Тут опять-таки от сметки саперов многое зависит. Когда мы перенесем занятия из класса в поле, поговорим об этом более подробно.

Боевая подготовка целиком захватила нас. С сержантом Горбуновым мы изучали стрелковое оружие, занимались на плацу строевой. Помощник командира взвода старший сержант Толоконников стал учить нас... плотницким работам. Конечно, нам, выросшим в деревне ребятам, не в новинку было держать в руках топор или пилу. Но теперь мы должны были приобрести навыки в строительстве различных фортификационных сооружений, набить руку при наведении мостов и переправ.

На первых порах, однако, больше всего времени отводилось занятиям по минновзрывному делу.

О взрывчатых веществах нам рассказывал командир взвода лейтенант Ганжа. На столе перед ним лежали тротиловые шашки светло-желтого цвета, похожие на куски хозяйственного мыла.

— Тротил горит, но от огня не взрывается, — пояснял командир взвода.

Он писал на доске формулы расчетов при подготовке различных взрывов. Они не сразу усваивались нами. [21]

Проще далось освоение огневого способа взрывания, а вот на изучение электрического способа мы потратили гораздо больше часов. Не на все тут хватало знаний, полученных в семилетней школе. Измерительные приборы, источники питания, электродетонаторы... Лейтенант Ганжа добивался, чтобы мы наловчились разбираться в их устройстве с закрытыми глазами. Он требовал также, чтобы каждый научился самостоятельно производить расчеты при организации взрыва. Над такими расчетами я корпел особенно долго и однажды, не выдержав, обратился к командиру взвода с вопросом:

— Товарищ лейтенант, зачем саперу знать эти формулы? Солдат выполняет приказ командира, а командир не станет отдавать свой приказ, пока сам все заранее не подсчитает, правильно?

Ганжа взглянул на меня не без удивления и отчеканил:

: — Нет, неправильно. Неправильно считать бойца простым исполнителем приказа. Советские бойцы и командиры в бою действуют как товарищи-единомышленники. Правильно, что командир перед тем, как отдать приказ, сам произведет все выкладки и подсчеты. Но боец должен понимать мысль командира, более того, в бою, когда обстановка складывается самая неожиданная, он нередко оказывается сам себе голова и должен быть готов действовать самостоятельно, а при случае даже заменить своего командира. Значит, надо знать ему формулы?

— Надо, — сконфуженно согласился я.

В который уже раз приходилось убеждаться в высокой настроенности мыслей и чувств наших командиров-наставников. В их репликах, ответах на наши вопросы, в каждом жесте, во всем поведении просматривалось стремление не просто обучить молодых солдат необходимому комплексу технических приемов, но и доказать, [22] внушить нам, что успех любой операции зависит от нашей собранности, воли, сообразительности, от осмысления каждого действия и поступка. Мы очень скоро почувствовали, что армия становится для нас школой мужества и одновременно школой воспитания лучших качеств характера, которые нужны как воину, так и вообще любому человеку, если только он хочет с гордостью носить звание человека.

Я вдруг обнаружил, что увереннее, чем прежде, веду себя с товарищами, что и мыслить стал как-то шире, что постепенно исчезает разнобой в моих представлениях о жизни, о событиях, происходящих на земле. Появилась особая твердость в характере и убеждениях. Этим переменам во многом содействовала четко организованная политическая учеба. С глубоким интересом встречали мы каждый политчас. С фронта шли хорошие вести. Совинформбюро сообщало, что нашими войсками освобождены города Ростов-на-Дону, Ворошиловград, Харьков, Сумы, Ахтырка, Лебедин, Красный Сулин, Малоархангельск.

— Красный Сулин — это город в Ростовской области, — сказал Елагин. — Жарко там нам приходилось. Помню мост один через речку. Танки фашистские несутся, уже черные кресты видны, а у нас провода, которые к зарядам шли, осколками перебило. Как удалось все заново сделать, ума не приложу. Но ручку подрывной машинки мы крутанули, когда первых два танка уже на мост вкатились. Минеры отходили последними. А теперь вот наступаем. Наступаем!

По случаю Дня Красной Армии в клубе военного городка состоялся митинг и концерт художественной самодеятельности. Лейтенант Никифоров читал напечатанные в газете «Красная звезда» стихи Алексея Суркова о солдате-сапере:

Стихи трогали. Они рисовали нам зримый образ бесстрашного бойца-сапера, который при вынужденном отступлении отходил последним, а теперь, наступая, шел впереди.

После торжественной части нас повели в столовую, где был приготовлен праздничный ужин. Каждому дали по тарелке пшенной каши, сдобренной мясными консервами, по соленому огурцу на гарнир, а потом по кружке сладкого чая с булочкой и тридцатью граммами сухой колбасы.

Это было впрямь по-праздничному роскошно. Мясом и булочками нас до этого еще не потчевали. Питание в тыловом учебном подразделении не отличалось разнообразием. Постный суп, каша, тушеная капуста, иногда селедка, чай или кисель — вот и все наше меню, повторяющееся изо дня в день. Завтракали в семь часов утра, обедали в два часа дня, а ужинали в девять часов вечера. Большие перерывы между завтраком и обедом, обедом и ужином переносились в первое время с трудом. Некоторые ребята стали сами напрашиваться в наряды на кухню, дольше положенного задерживаться в столовой в надежде получить неожиданную добавку. Я видел их состояние, но где-то внутренне никак не мог одобрить такого поведения. Мне казалось, что в любом положении самое первое дело — это не ныть, сохранить в себе волю и достоинство, быть крепким душой, как учил меня в детстве дядя Василий.

Однажды помощник командира взвода, беседуя со мной, заметил мою худобу: [24]

— Э, парень, да у тебя щека щеку ест! Я попрошу старшину Воропаева, чтобы завтра направил тебя работать на кухню.

Выросший без отца, я несколько болезненно переживал те моменты, когда меня жалели. Я считал, что жалость принижает человека. И слова Толоконникова тоже задели за живое.

— Товарищ старший сержант, — хмуро сказал я, — не надо направлять меня на кухню.

Он удивился:

— Почему?

— Не хочу потом животом болеть.

В самом деле, после дежурства на кухне на иных парней смешно и горько было смотреть.

— Твердый нрав — это уже признак солдата, — сказал Толоконников. — Ты, я наблюдал, после физзарядки снегом обтираешься, не дрожишь от холода. Молодец!

Похвала помощника командира взвода взбодрила меня. Правда, я не сказал Толоконникову, что во многом беру пример с него самого. Высокий, сухопарый, жилистый, он напоминал мне дядю Василия. Точно так же, как тот, вскрикивая от удовольствия, Толоконников на зарядке сдергивал с себя гимнастерку и докрасна натирался снегом. Не скучали мы и на его занятиях. У него не было любимчиков, к каждому он относился по справедливости, и это молодые солдаты ценили. Фортификационное дело он требовал изучать с предельным прилежанием, и, зная о его взыскательности, никто не ждал от него послаблений. Но ни один из нас не чувствовал скованности при нем. Шуткой, острой и сочной поговоркой он умел в каждом поддержать приподнятое настроение. Лишь единожды видели мы его угрюмым, сумрачным. Да и для всех нас тот день оказался чернее тучи.

С утра Толоконников объявил, что взводу приказано заготовить столбы и жерди для сооружения ограды [25] вокруг парка, в котором стояло здание военного госпиталя.

Мы выехали в лес и до обеда управились с заданием.

После обеда, доставив заготовленные материалы к месту строительства, мы увидели тех, кто лечился в госпитале. Пригревало весеннее солнышко, и их вынесли ненадолго в парк подышать свежим воздухом. Это были тяжело раненные бойцы, лишившиеся на фронте кто обеих рук, кто ног, кто глаз...

Поразило нас то, что они оживленно переговаривались друг с другом. Слышался даже смех. Значит, не сломлены души людей, всем смертям назло сохранили бойцы любовь к жизни.

Нельзя было не восхищаться их самообладанием. Но сколько же одновременно и нестерпимой боли испытали мы при виде искалеченных героев... Горячей волной, поднималась в груди ненависть к врагам.

Вечером в разговоре с товарищами я высказал мысль, что неплохо было бы провести в роте комсомольское собрание и поговорить на нем о стойкости советского воина. Товарищи поддержали мое предложение,

Пожалуй, комсомольцам, еще не нюхавшим пороха, многое виделось в романтической дымке. Но каждый, кто брал слово на собрании, говорил от чистого сердца, искренне, без утайки выкладывая на общий суд свое собственное представление о мужестве и подвиге. Мы долго аплодировали Юре Гришину, когда он сказал, что, по его мнению, мужество рождается из верности и дружбы, что каждому человеку надо дорожить святым чувством товарищества. Оно дает силы для подвига, а если скрутит человека беда, то именно товарищи первыми придут ему на помощь.

Я выступал после Гришина, и поначалу мне трудно было от таких его хороших возвышенных слов перейти [26] к нашим будничным делам. Но я считал, что было бы нечестно с моей стороны промолчать, не сказать о своем отрицательном отношении к тем, кто норовит к трудному делу повернуться не лицом, а боком, кого малейшее затруднение заставляет терять веру в себя. И я без околичностей заявил на собрании, что солдату-комсомольцу стыдно на занятиях тащиться в хвосте у других, а в свободные минуты болтаться без надобности возле кухни. Стойкость не только на поле боя проявляется, мы должны воспитывать ее в себе каждый день, при любых обстоятельствах. Вот раненые, которых мы видели в госпитале: горе, казалось бы, должно было раздавить их души, но они не перестали быть бойцами и сейчас, когда из-за тяжелых ран вынуждены передвигаться в инвалидных колясках...

Бурным получилось наше собрание. Хорошо было то, что рядом с нами находились фронтовики. Комсомольцы слушали их с повышенным интересом. Они щедро делились своими мыслями и наблюдениями. Особенное впечатление произвело выступление командира роты.

— Для меня самое святое — память о товарищах, павших в бою, в атаках, где каждый шаг вперед — подвиг, — начал Елагин. — Каждый такой шаг утверждает правду наших коммунистических идеалов, наше право жить и бороться во имя счастья Родины. Я, друзья-комсомольцы, не раз видел, как бойцы, зажав в руках гранаты, поднимались и шли навстречу гитлеровским танкам. И нередко выигрывали единоборство с ними. Под Ростовом погиб политрук Андрухаев. Кончились патроны, ему нечем было отстреливаться, гитлеровцы окружили его. Политрук с двумя последними гранатами выжидал, когда они подойдут ближе, а потом, окровавленный, почерневший от дыма, поднялся на ноги, выпрямился во весь рост, крикнул: «Врешь, фашист! Наших живьем не возьмешь!» — и подорвал гранатами себя и подбежавших к нему вражеских солдат. Это была [27] не смерть его. Это было его бессмертие, друзья. Советские воины сражаются за правое дело, за жизнь своих детей, за светлое будущее своего народа. Это делает их стойкими. И правильно тут говорили, что такую стойкость надо воспитывать в себе в повседневных делах...

Это комсомольское собрание еще крепче сдружило нас, заставило каждого значительно строже следить за собой.

Вскоре после собрания меня утвердили агитатором взвода. Теперь все чаще свободные часы я проводил в ленинской комнате, возле стендов с наглядной агитацией, с красочными плакатами, лозунгами, портретами прославленных военачальников и бойцов — Героев Советского Союза.

Готовясь к очередной политинформации, я перелистывал подшивки газет, выписывая в блокнот рассказы о героизме наших воинов, внушительные цифры потерь противника. Выписки делал по привычке, приобретенной еще в школьные годы. К регулярному чтению газет меня пристрастил тогда мой первый наставник в колхозе тракторист Петр Арефьев. Он служил в армии, участвовал в войне с белофиннами и вернулся домой летом сорокового года. В то лето и на следующее я работал под его началом плугарем на тракторе. Почтальон приезжал из районного центра в Кольцове обычно в обеденное время, и по просьбе Петра я в этот час бегал в село за его любимой газетой «Красная звезда», каждый номер которой мы прочитывали с ним вместе почти целиком вслух, усевшись в тень от трактора. Арефьева в первую очередь интересовали статьи и очерки о танкистах. После возвращения с поля он просил меня вырезать их из газеты и наклеить в отдельную тетрадь.

Находясь в учебной саперной роте, с теплым чувством вспоминал я Петра, огорчаясь только одному (в чем, разумеется, никакой вины его не было) — почему [28] он тогда не обращал моего внимания столь же настойчиво, как на танкистов, на других верных тружеников армии, на саперов, например... Впрочем, я тут же ловил себя на том, что и сам теперь, читая газеты, проявлял довольно односторонний интерес — искал первоначально те корреспонденции, которые — непосредственно касались нас. И как же отрадно было видеть, что саперы отнюдь не обойдены славой. О доблести их писалось много, и я, став агитатором взвода, старался донести все эти материалы до своих товарищей.

«Будь зорок, сапер!» — так была обозначена тема моей очередной беседы. Я начал ее с чтения корреспонденции «Предотвращенный взрыв». В ней сообщалось, что сапер лейтенант Смирнов в одном из освобожденных от врага населенных пунктов узнал от местных жителей, что фашисты перед отступлением долго возились в крайней хате. Он тщательно обследовал избу — ничего не нашел. Оставалась русская печь. Открыв заслонку, лейтенант увидел кошку и котенка. К лапе котенка был привязан шнурок, который вел к чеке взрывателя. Так бдительность сапера спасла от беды.

Не зря наша беседа была посвящена бдительности саперов. На дворе стоял апрель, и большинство занятий проводилось в поле. Мы обучались установке сначала одиночных мин, а затем и минных полей. Хотя ставились учебные мины, без взрывателей и взрывчатки, но наши командиры требовали, чтобы мы начисто забыли о такой условности и представляли себе, что держим в руках настоящие боевые мины. И тут не может быть ни малейшего отклонения от правил обращения с ними.

Впервые в эти дни познакомились мы и с минами противника — противотанковыми и противопехотными. Об их устройстве нам рассказывал командир взвода.

Лейтенант Ганжа по очереди вызывал нас к столу, на котором стояла круглая семикилограммовая мина, и просил потрогать, повертеть в руках ее металлический [29] корпус. Потом он каждому в отдельности объяснял, чем опасна эта вражеская мина.

Я был пятнадцатым или шестнадцатым в очереди и уже наизусть запомнил раз за разом повторяемые командиром слова о том, что опасность этой мины в установке на неизвлекаемость. Это означало, что помимо основного взрывателя нажимного действия в мину, когда она закапывалась в землю, вставлялись дополнительные боковые или донные взрыватели натяжного действия. Чтобы обезвредить мину, мало было вывернуть вставляемый в верхнюю крышку основной взрыватель. При малейшем сдвиге срабатывал дополнительный, и при разминировании требовалось непременно разыскать его и извлечь из корпуса.

На словах, кажется, все было ясно, но, когда подошла моя очередь взять в руки стоящий на столе образец вражеской мины, заглянуть в ее нутро, увидеть отверстия для ввинчивания взрывателей, у меня почему-то задрожали пальцы. И тут я услышал спокойный голос командира взвода:

— Не торопись, рассмотри хорошенько, что и как здесь устроено. На фронте встретятся и другие мины — для каждой определи, с какого боку к ней подойти, и действуй хладнокровно, — лейтенант улыбнулся, — без заячьего сердца, понятно?

Он ободрял меня, как и всех других своих воспитанников, и дрожь в руках унялась, появилось спокойствие, столь необходимое на фронте.

В середине апреля я получил письмо с фронта от школьного товарища Василия Толкунова. Он не знал моего ачинского адреса, и письмо пришло поначалу в Кольцове, а затем уже мать переслала его мне. Вести в нем были месячной давности, но с какой жадностью вчитывался я в письмо друга-фронтовика!

Василий сообщал, что после боев их отвели в резерв:

«Сейчас находимся на стрельбище, занимаемся огневой [30] подготовкой. Я только что отстрелял и сижу в землянке. Топим печурку. В землянке полумрак, только огонь освещает лица ребят красным светом, и глаза у всех устремлены на этот огонь. Чувствую, что мысли у каждого где-то далеко отсюда, в родном городе или в родной деревне. Я тоже думаю сейчас о доме, о родных и близких. Тишину нарушает мерный стук пулеметов. Скоро снова на передовую. Мы все еще привыкаем к новой форме с погонами. Вот еще одно доказательство, что наша страна не из слабых. А главное, это видно из последних сводок. Сердце радуется, когда читаешь, сколько городов забрали мы обратно, тысячи населенных пунктов, и сколько положили гитлеровских бандитов, сколько взяли в плен. Наши танки и самолеты обладают качествами, о которых фашистам только приходится мечтать. Ну, а мы, пулеметчики, тоже не раз уже заставляли фрицев горько покаяться, что ввязались с нами в войну. Недаром наш командир, когда обращается к нам, говорит: «Орлы-пулеметчики!..»

Мне показалось, что от письма Толкунова пахнет порохом. Я подумал, что за тот месяц, что шел его «треугольник» ко мне, многое изменилось и сам Василий, наверняка, снова уже участвует в боях, и остро захотелось оказаться сейчас рядом с ним...

Я долго не засыпал в эту ночь, а перед рассветом нашу роту поднял на ноги сигнал боевой тревоги.

Елагин объяснил: на Чулыме начался ледоход, и внезапно громадный ледяной затор, образовавшийся у моста, остановил движение реки. Насыпь дороги закрыла воде обходные пути, и она ринулась в пойменные низины. От суши отрезаны телятник и две кошары одного из колхозов. Вода уже начала их затоплять. Наша задача — ликвидировать затор, спасти мост и животных.

Никогда я не видел еще такого разгула стихии. Огромные, метровой толщины, льдины громоздились друг на друга, вставали торчком, наползали на берег, [31] крошились на синие обломки, давили страшной массой на опоры моста. Деревянные ледорезы перед мостом были размочалены, растерзаны на куски и уже не могли сдерживать чудовищного напора белых глыб. Чулым, казалось, задыхался от забивших его русло торосов и, спасаясь от них, стремительно разливался по низине.

Двум отделениям нашего взвода было приказано «разобрать» затор. Вот когда наконец-то на практике пригодились знания, полученные нами на занятиях.

Применяли огневой способ взрывания. Лейтенант Ганжа, командиры отделений еще раз показали, как нужно вставлять огнепроводный шнур в капсюль-детонатор, правильно подрезая его при этом с двух концов, — строго перпендикулярно там, где зажигательная трубка соединялась с детонатором, и под углом там, где следовало поджигать шнур.

Меня инструктировал младший сержант Синцов.

— Смотри, Репин, как это делается! — Он присел на камень-валун, закинул ногу на ногу, прислонил огнепроводный шнур к каблуку сапога и ловко перерезал его — именно перпендикулярно, по уступу каблука. — Маленькая солдатская хитрость, запоминай!..

Младший сержант вставил шнур в капсюль-детонатор, потом вынул спички, зажал коробок между коленями. Толовую шашку с зажигательной трубкой он держал в правой руке, спичку — в левой. Мгновение — и огонь коснулся шнура. Синцов приподнялся, размахнулся и бросил шашку с горящей трубкой в нагромождение льдин.

Взрыв подкосил один из торосов.

Рядом грохнули почти разом три или четыре взрыва,

— Теперь пойдет работа, — удовлетворенно произнес Синцов. — Держи коробок!

Я достал спичку.

— Зажми ее пальцами левой руки так, чтобы головка едва-едва виднелась, не бойся — не обожжешься, [32] зато лишних спичек ломать не придется, а бывает, что от такого пустяка и дело, и вея твоя жизнь зависит.

Младший сержант, прошедший сквозь огонь войны, ни на минуту не забывал, что может случиться с его учениками на фронте, хотя сейчас перед нами был совсем не тот противник...

Однако и этот «противник» отступил вовсе не сразу. Хлопали и хлопали взрывы. Синцов похвалил меня несколько раз, когда мне удавалось так же быстро, как ему, поджечь шнур и швырнуть взрывчатку в самую гущу ледяных надолб. И вот я увидел, что нет уже перед мостом ледовой баррикады и черная вода, набирая скорость, понесла вниз белое крошево. Чулым вздохнул свободно, вырвавшись на привычный для себя путь и простор...

— Семь часов словно корова языком слизала, — проговорил Синцов, отбросив в сторону опустевший спичечный коробок.

— Как семь часов?!

Мне с трудом верилось в то, что с начала нашего наступления на затор прошло так много времени.

Мы отстояли мост.

Измученные, промокшие до последней нитки, но радостные вернулись в казармы и ребята, которые спасали колхозный скот. Телята и овцы были переправлены в безопасное место.

Во всех взводах были выпущены боевые листки, посвященные этим событиям.

Наш листок открывался обращением командира взвода — «Достойно встретим день принятия военной присяги!».

Да, мы ждали этого дня с нетерпением. Он был приурочен к первомайскому празднику, и, видно, такое соединение двух торжеств тоже сыграло свою роль в том, что на долгие годы сохранилось в моей душе [33] ощущение, точно этот день 1 мая 1943 года был прожит мною по крайней мере дважды — так много он вместил.

…В строгом равнении замер наш строй. Я крепко сжимал свою винтовку — славную трехлинейку Мосина. Это было первое боевое оружие, которое мне доверила Родина. Я знал, что с такими трехлинейками революционеры бились за счастье народа на баррикадах 1905 года, а потом брали Зимний, штурмовали Перекоп. И верилось мне, что моя винтовка с потемневшим от времени прикладом тоже прошла весь этот путь и держали ее руки отважных бойцов, на которых хотелось быть похожим, славу которых требовалось теперь приумножить. Ведь именно нам, комсомольцам, оставили они нерушимый завет: свято защищать Родину.

Чувство необычайной взволнованности охватило меня, когда как раз такие слова, созвучные моим мыслям, произнес перед принятием присяги командир роты.

— Продолжать традиции героев, — доносился голос командира, — значит в большом и малом следовать велению присяги, которую вы сейчас примете. Верность присяге находит свое выражение в дисциплинированности, безупречном выполнении воинского долга — священного долга каждого бойца преданно служить Советской Родине, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни. Истоки этой верности, — продолжал старший лейтенант Елагин, — в коммунистической убежденности, политической зрелости воина.

Текст присяги был выучен мною наизусть. И все же, когда я встал перед строем, держа в одной руке винтовку, а в другой листок со словами воинской клятвы, когда увидел строгие лица товарищей по оружию, что-то в душе шевельнулось. Зазвенеть бы голосу моему в полную силу, а он вдруг сорвался в это мгновение. Я помимо своей воли еще крепче сжал винтовку, и, кажется, это движение, это крепкое соприкосновение с ее сталью [34] вернуло мне и самообладание, и голос, и остроту ответственности за высокие слова произносимой мною клятвы.

Я не пугался этой ответственности. Решимость достойно выполнить свой долг защитника Отечества вливала в меня новую энергию, столь нужную солдату для преодоления любых препятствий на многотрудном, тернистом пути ратника.

Не скрою, я во всем старался подражать своим командирам. И старший лейтенант Елагин, и все другие офицеры роты — лейтенанты Ганжа, Никифоров, Селезнев, младший лейтенант Массалитин, и командиры отделений были для нас недосягаемыми образцами. Не только беспрекословно выполнить их приказ, но и заслужить при этом одобрение командира — для меня, молодого солдата, постепенно становилось правилом, необходимостью, делом чести. И на каждом занятии я стремился действовать с полным напряжением сил. Присяга придавала солдатской жизни новые краски, делала ее еще полнее и содержательнее.

На следующий день наш взвод отрабатывал приемы передвижения на поле боя. Занятия проводились невдалеке от станции Ачинск-П. Выбрав ориентиром элеватор на станции, командир взвода приказал стремительными перебежками достичь его, расчистив «под огнем противника» проходы в «минных полях» и «проволочных заграждениях».

На открытом пространстве снег уже сошел, но еще тут и там чернели лужи с весенней водой, и земля была сырой, вязкой. Ноги местами по щиколотку тонули в грязи. А мы самозабвенно, не обращая внимания ни на лужи, ни на грязь, продвигались вперед. Я то полз, извиваясь ужом, то пулей, как учил командир отделения, вскакивал и стремглав делал перебежки, снова плашмя падал на сырую землю, тотчас же отползая в сторону.

Уже в конце пути, не разобрав, что передо мною [35] не просто лужа, а яма с водой, я с разбегу ухнул в нее, погрузившись с головой. От неожиданности глотнув изрядную порцию весенней «похлебки», отфыркиваясь, вынырнул и выполз на край ямы. Надо было немедля бежать дальше, но тут обнаружилось, что у меня нет ножниц для резки проволоки: я выронил их. Тут же пришлось вновь броситься в злополучную ямину. К счастью, быстро нащупал на ее дне утерянные ножницы. Выбравшись из воды, увидел, что товарищи опередили меня метров на тридцать — сорок, кинулся за ними вдогонку и сразу вспомнил: дело ведь не в том, чтобы просто догнать их, надо продолжать выполнять поставленную командиром задачу, не забывая, что «неприятель» видит тебя, ведет по тебе «огонь». И в отяжелевшем от воды бушлате я снова прижался к земле, пополз...

Ну и вид был у каждого из нас, когда мы, выполнив задание, опять встали в строй перед командиром взвода и тот приступил к разбору проведенного занятия! Мне казалось, что вода стекает с меня ручьями. Я испытывал какую-то неловкость за происшествие у ямы и стоял опустив глаза. Раздалась команда лейтенанта Ганжи.

— Рядовой Репин, выйти из строя!

Я подтянулся, шагнул вперед, повернулся лицом к строю.

— За грамотные действия и самоотверженность, проявленные при выполнении задания, от лица службы объявляю рядовому Репину благодарность, — объявил командир.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, не совсем еще понимая происходящее, но уже чувствуя, как добрая радость начинает согревать меня.

В конце мая мне присвоили звание ефрейтора. К этому времени физическая нагрузка на занятиях значительно возросла. Все занятия проводились только в поле, на стрельбище или на реке, Мы занимались [36] инженерной разведкой дорог, готовили к «взрыву» мосты, а на реке учились наводить паромные и понтонные переправы.

Теплым июльским вечером поступил приказ об отправке роты на фронт.

Мы прибыли на станцию Ачинск-1. Старенький деревянный вокзал ее помнил Владимира Ильича Ленина и его спутников. Именно отсюда в далеком 1900 году уезжали они, возвращаясь из ссылки, уезжали с думами о грядущих революционных боях. Революция победила. Нашим отцам не раз приходилось браться за оружие, чтобы отстоять ее завоевания. Теперь выпал наш черед.

К исходу первых суток мы достигли станции Тайга. Здесь в пристанционной столовой нас ожидал горячий обед, на удивление обильный и вкусный. Столовая сияла чистотой. Сибирь с хозяйской заботливостью и подобающей торжественностью прощалась с солдатами, отправляющимися на фронт.

Я занимал место на втором ярусе, сколоченном из досок, голова к голове с Юрой Гришиным, и смотрел в узенькое окно нашего товарного вагона на леса, нивы, деревни, города, проплывавшие за стеклом.

2 августа 1943 года, миновав город Калинин, наш эшелон остановился на станции Старая Торопа. Многокилометровый путь к фронту заканчивался. [37]