Под Ленинградом
На станциях и разъездах поезд долго не задерживался. Но нам, солдатам маршевого батальона, хотелось, чтобы он не спешил.
— И зачем торопиться, Алексей Никифорович? Чтобы приехать в Малую Вишеру в светлое время? Или вам не терпится быть поближе к своему Синявино? — спрашивал молодой боец Борис Долинин сорокалетнего сержанта Высоцкого, командира взвода.
— Да нет. Мне тоже не к спеху. На полустаночках, конечно, безопаснее. А Малая Вишера станция прифронтовая. Фашист не упустит случая, будет бомбить. Лучше бы туда прибыть ночью.
Но вот поезд, как бы вняв общему настроению, остановился на станции Любинка. Наша теплушка поравнялась с разрушенным вокзалом.
— Вот гады! Глядите, что фашисты наделали... — возмущался Долинин.
Уничтоженным был не только вокзал, но и весь поселок. От домиков остались остовы труб да пепелища. Но где же жители поселка? [4]
— Все, кто уцелел, перебрались в лес, в землянки, — объяснял сержант Высоцкий. — А вокзал, да и сам поселок, скажу я вам, друзья, были красивыми — любо поглядеть. До войны мне приходилось здесь бывать...
Невеселые думы одолевали нас. Не хотелось ни говорить, ни продолжать игру в домино. Мы, один за другим, улеглись на нарах. Отошел от дверей теплушки и Высоцкий. На его широкоскулом бледном лице, казалось, блуждала виноватая улыбка.
— Давайте-ка, сынки, отдохнем, пока время позволяет. На нарах твердовато, но зато сухо. Нам-то, как пить дать, придется воевать в лесах да болотах.
Поезд в Малую Вишеру прибыл к концу дня, когда на станцию опустились сумерки. Без шума и суеты мы построились повзводно, прошли ускоренным шагом через весь город.
В Малой Вишере еще недавно шли кровопролитные бои. Город неоднократно переходил из рук в руки. На месте домов — развалины и черные скелеты. И лишь на окраине уцелели одинокие небольшие постройки.
Командир взвода объяснил: за ночь надо совершить 30-километровый марш.
Не прошли и километра, как начал моросить холодный дождь. Грунтовая дорога становилась хуже. Все чаще встречались ямки, наполненные водой. А темнота вокруг — хоть глаз выколи. По обе стороны дороги стеной стоял сосновый лес. Нам он казался таинственным и угрюмым.
Ротный запевала, все тот же Долинин, затягивал одну за другой наши любимые песни, которые мы часто распевали, маршируя по улицам Горького, где формировался батальон. С песней шли бодрее, и все же усталость сказывалась.
На привале завязалась беседа. Командир взвода Высоцкий, он же агитатор, говорил:
— Ты вот, Долинин, интересуешься, как в наших краях [5] люди жили. Скажу одно — жили отлично. Был у нас хлеб и к хлебу все, что нужно человеку: сало, мясо, молоко, овощи, картофель... Было что одеть и обуть. Жили в добротных деревянных домах. Дров тут вдоволь — зимой в квартирах тепло. А летом в лесу благодать: ягоды, грибы, чудесный воздух...
По всему чувствовалось, что Высоцкий влюблен в Синявино, в девственные леса и раздумчивые синие реки.
Мы снова шагали. Казалось, что сержант уже не возобновит беседу. Но я ошибся. Наш рассказчик как-то встряхнулся, подобрал полы шинели, заткнул их за ремень и опять заговорил о довоенной жизни. Его слова побуждали нас думать не только о своей судьбе, но и о судьбе Родины.
Дождь усилился, и дорога превратилась в месиво. Мы брели почти по колено в грязи. Но вот под ногами появился настил из бревен. Ямок и грязи не стало. Мы шли теперь веселее. Добрым словом вспоминали саперов — неутомимых тружеников войны.
Однако радовались мы недолго. Через пять-шесть километров почти каждый из нас ощутил боль в коленях. Ведь что ни шаг, то толчок. К тому же ноги скользили по мокрым бревнам. Неспроста острословы стали называть такую дорогу «трясучкой» или «малярийкой».
Встречные и обгонявшие машины вынуждали нас отходить на обочину. Но стоило сделать шаг за настил, как ты проваливался по пояс в болотную жижу. Однако без «трясучки» в этих местах было не обойтись, тем более машинам и подводам.
Под утро дождь прекратился. Небо очистилось от туч. Сотни ярких звезд приветствовали нас, мигая.
Восток только-только загорался, и белоствольные березы улавливали первые лучи солнца. А через минуту-другую осыпанный звоном птичьих голосов лес совсем преобразился. Стало светлее и радостнее, деревья освобождались от ночной таинственности и суровости. [6]
Наш батальон свернул на просеку, прошел около трех километров и остановился на отдых. Мы легли на кочки, покрытые мхом и жесткой травой, и крепко уснули. Но сон продолжался недолго. Послышалась команда «Подъем!».
Только теперь мы оглядели друг друга и убедились, что все были в грязи с ног до головы. Начали приводить себя в порядок, благо вода рядом — кругом лужи. Разожгли костры. Одежда и обувь подсыхали, от них валил густой пар.
Мы снова на марше. На этот раз переход оказался небольшим. Пройдя около километра, батальон остановился на зеленой поляне, окруженной высокими и ровными, как мачты, соснами. Верхушки их освещались солнечными лучами, а роса на траве серебрилась веселыми искорками.
Не успели мы осмотреться, как услышали команду «Равняйсь! Смирно!».
И вот уже комбат отдал рапорт встретившему нас полковнику. Тот глуховатым простуженным голосом произнес:
— Здравствуйте, товарищи гвардейцы!
Наш дружный ответ эхом отозвался в глубине соснового бора.
Полковник подошел к шеренгам, и мы увидели на его груди орден Красного Знамени. Лицо полковника загорелое, обветренное, черные усики аккуратно подстрижены. Точь-в-точь как у легендарного Василия Ивановича Чапаева. И это сходство стало еще заметней, когда он заговорил:
— Пока не летают фрицы, хочу поговорить с вами по душам. Согласны?
Все заулыбались. Своей манерой обращения полковник как бы приблизил нас к себе.
— Прибыли вы, орлы боевые, в дивизию, которой довелось словно бы дважды родиться. Первый раз весной 1941 года в Вологде, тогда ее окрестили 111-й стрелковой. [7]
Второе рождение связано с тяжелыми боями на подступах к Ленинграду. За мужество и отвагу личного состава дивизия удостоена почетного наименования гвардейской. Полк, в котором вы будете служить и воевать, — 72-й гвардейский. Я его командир. Фамилия моя Кухарев... — Командир полка сделал небольшую паузу и продолжил уже в шутливом тоне: — Мои предки, видимо, любили кухарить. Может, поэтому и я питаю пристрастие к хорошему обеду...
Лицо полковника посуровело, как только он заговорил о задачах полка, о том, что теперь подошло время наступать, что мы должны прежде всего вызволить из блокады Ленинград.
— Наше наступление не за горами, — сказал командир полка, — к нему надо серьезно готовиться. А теперь послушайте комиссара и моего верного друга Петра Ивановича Савельева. Он умеет говорить лучше, чем я.
На середину поляны вышел немолодой и полноватый, с седыми висками военный с тремя шпалами в петлицах. Говорил он негромко, но с какой-то душевной теплотой, убедительно и доходчиво. Его речь, как в народе говорят, не нуждалась в яркой оправе. Комиссар осветил положение на советско-германском фронте, в советском тылу, в Ленинграде, рассказал о задачах дивизии на ближайшие недели. Он ознакомил нас с биографией командира полка гвардии полковника Кухарева Гавриила Ефимовича и начальника штаба гвардии капитана Ивана Михайловича Подборонова. От ветеранов полка нас тепло приветствовал командир артиллерийской батареи гвардии старший лейтенант Керим Максимович Байгарин.
После завтрака нас распределили по подразделениям. Борис Долинин, Григорий Ратников и я были направлены в минометный взвод, которым командовал гвардии лейтенант Аркадий Иванович Стрельцов.
Комвзвода привел нас к шалашам, в которых размещались бойцы расчета. От первых же слов, с которыми [8] Стрельцов обратился к нам, повеяло доброжелательностью.
— А теперь, товарищи, можете отдохнуть до обеда. В вашем распоряжении около трех часов...
Не раздеваясь, сняв только ботинки, мы сразу же легли спать. Снов, конечно, не видели...
Дежурный по роте насилу растолкал нас, и мы строем направились к батальонной кухне. Тело еще продолжало болеть, особенно гудели ноги от ходьбы по деревянному настилу. Не успел я пообедать, как посыльный пригласил меня к политруку минометной роты.
Захожу в шалаш, докладываю старшему по званию. Им оказался, как потом выяснилось, гвардии старший политрук Демьян Савельевич Авдеенко — инструктор по пропаганде и агитации полка. Вторым человеком в шалаше был гвардии политрук Иван Арсентьевич Лаптев.
Авдеенко попросил меня рассказать о себе: где жил, чем занимался, где воевал? Биография моя была простой: сын крестьянина-бедняка, вступившего в 1929 году в колхоз. Окончил педагогический техникум, а перед войной и пединститут. В комсомоле с 1933 года. Работал учителем. Есть жена, две дочери, мать, сестра, три брата. Все они — на временно оккупированной врагом территории. Воевал около трех месяцев на Южном фронте рядовым. Получил ранение в бою на реке Миус. Лечился в госпитале.
Когда я закончил свой короткий рассказ о прожитом, политработники поинтересовались моей общественной работой.
— Приходилось быть и пропагандистом, и агитатором, — добавил я. — Какой же учитель, а тем более на селе, может стоять в стороне от этой работы?
В школе я вел уроки ботаники, зоологии и химии, одновременно руководил кружком текущей политики, выступал с лекциями и беседами перед колхозниками. [9]
Авдеенко сообщил о назначении меня агитатором минометного взвода.
— Политрук роты Лаптев и комиссар батальона, — говорил он на прощание, — помогут вам, обеспечат нужными материалами. А я буду приглашать на семинары. Но главное — это ваше стремление проводить содержательные и интересные беседы. При всем том надо отлично воевать. Только тогда солдаты и сержанты будут верить вашему слову. Будьте достойны звания агитатора!
Авдеенко дал мне номера «Правды», «Красной звезды», «Ленинградской правды», а также армейскую и дивизионную газеты. По их материалам я и начал агитационную работу.
Запомнилась первая беседа о жизни и борьбе ленинградцев, находившихся в блокаде. Все мы знали, что рабочие города на Неве получают в день всего по 250 граммов хлеба, а служащие и дети — и того меньше. Знали, что от бомбежек, обстрелов и голода тысячи мирных людей погибали. Положение Ленинграда чрезвычайно волновало всех нас.
Я подобрал много фактов, которые свидетельствовали о стойкости ленинградцев, их непоколебимой вере в победу, и рассказал о них гвардейцам. Мои товарищи узнали из беседы, что ленинградские рабочие не только ремонтируют боевую технику, создают оружие и боеприпасы, но и сохраняют исторические, культурные ценности. Они частично восстановили трамвайное движение, водопровод, использовали парки и скверы города для обеспечения себя овощами.
— Ленинград держится, борется, живет и ждет нас, — говорил я своим однополчанам. — Ждет подвига гвардейцев в боях при прорыве блокады.
Наш полк стоял в обороне в районе города Чудово и в то же время напряженно готовился к наступательным боям. Как-то командир роты гвардии старший лейтенант Илларион Григорьевич Бондюгов собрал нас и объявил: [10]
— Приступаем к действиям «кочующих» минометных расчетов.
Это была новая для нас боевая задача. Взвод получил участок, на котором мы оборудовали несколько огневых позиций. На каждую позицию заблаговременно доставляли мины. Заранее производили и пристрелку. А с наступлением сумерек взваливали на себя миномет и уходили «кочевать». Выпустим с десяток мин с одной позиции — и в считанные минуты перебираемся на другую. И так всю ночь не даем врагу покоя.
Запомнилась ночь на 5 июля. Моему расчету было поручено «кочевать» по запасным позициям не только взвода, но и всей роты. И выпустить за ночь не 50 мин, как обычно, а 200.
По лесным дебрям мы добрались до первой запасной позиции. Подаю команду:
— Миномет — к бою!
И вот уже уложена плита, установлены двунога лафета, ствол и прицел. Расчет знает: стреляем по цели номер 5. Подносчики Иван Вукреев и Тимофей Матвеев не заставили себя ждать — обеспечили минами, и заряжающий Павел Репин вставил одну из них в ствол. Слышу четкий голос наводчика Бориса Долинина о готовности миномета к бою и тут же подаю команду:
— Огонь!
Все десять мин, одна за другой, без какой-либо задержки, уходят в расположение противника. Доносятся глухие разрывы, но мы теперь не прислушиваемся к ним: важно с молниеносной быстротой разобрать миномет по частям, взять его на вьюки и уходить...
Мы были уже в 100 метрах от позиции, когда там начали рваться артиллерийские снаряды противника. Поздно! Пройдет каких-нибудь десяток минут, и наш расчет, отдышавшись после броска, снова выпустит порцию мин, теперь уже со второй, запасной позиции...
Через три часа, расстреляв боеприпас, мы возвратились [11] на свою основную огневую позицию. Во время завтрака к нам подошел гвардии сержант Николай Медведев, в расчете которого я начинал службу наводчика. Теперь Медведев возглавлял группу разведчиков-наблюдателей.
— Отлично! — восторженно сообщил он. — Этой ночью вы уничтожили три склада боеприпасов противника в Спасской Полести...
И так каждую ночь, сменяя позиции, минометные «кочующие» расчеты не давали врагу покоя, уничтожали его живую силу и технику. В процессе этих действий мы совершенствовали боевое мастерство, приобретали опыт ведения ночного боя.
Днем, после отдыха, изучали материальную часть, тактические приемы ведения боя в условиях лесисто-болотистой местности, уставы и наставления. И с нетерпением ждали очередного боевого задания. Ведь, работая в «кочующем» расчете, бойцы отводили душу, получали моральное удовлетворение. Мы готовы были каждую ночь «кочевать». Однако приходилось считаться с тем, что транспортировка к нам мин по дорогам-»трясучкам» представляла собой сложную проблему. К тому же наша 8-я армия готовилась к наступательным боям, и надо было экономить боеприпасы.
«Кочующие» минометные расчеты остались в моей памяти на всю жизнь. Это был период ленинградских белых ночей. А они так хороши! Прозрачные сумерки накладывают какую-то таинственность на лица людей и окружающую природу. Особенно очаровательны березы. Их белые стволы, словно девушки-красавицы, приветливо улыбаются, излучая и даруя солдату радость и надежду. Зеленые верхушки березок, как пушистые девичьи косы, купаются в легкой синеватой дымке...
В такие ночи до щемящей боли хотелось взглянуть на Ленинград. Мы много думали о нем и жаждали встречи с ним... [12]
В нашей роте побывал агитатор полка гвардии старший политрук Д. С. Авдеенко. Его беседа глубоко взволновала всех. Демьян Савельевич подробно рассказал о подвиге разведчика младшего лейтенанта Николая Оплеснина.
Это было летом 1941 года. Дивизия свыше тридцати дней и ночей оборонялась на лужском рубеже. Немецко-фашистские войска не смогли с ходу прорваться к Ленинграду. Но в конце августа гитлеровцам все же удалось обойти фланги. Дивизия оказалась в окружении.
— Более месяца мы дрались в тылу фашистских войск, — рассказал гвардии старший политрук. — И тут произошло самое страшное: кончились боеприпасы и продовольствие. Нужно было выходить из окружения. Но где? Это должна была установить разведка.
И вот в расположение противника одна за другой уходят группы разведчиков. Проходят установленные сроки, но вестей от них не поступает. Тогда командование посылает еще одну группу. Ее возглавил младший лейтенант Николай Васильевич Оплеснин.
Разведчики благополучно прошли более 25 километров по тылам врага, но как только начали форсировать Волхов, фашисты открыли яростный огонь. Все товарищи Оплеснина погибли, лишь он один добрался до восточного берега Волхова и установил связь с командованием 52-й армии.
Отдохнув, разведчик вновь перешел линию фронта и возвратился в родную дивизию. Теперь ее штаб располагал данными, позволяющими разработать план выхода из окружения.
На рассвете 5 октября полка дивизии подошли к Волхову. Над лесом взметнулись пять красных ракет. Прошли томительные минуты — и по немецкой обороне из-за Волхова ударила советская артиллерия, а с тыла ринулись в атаку наши полки. [13]
Впереди были разведчики во главе с младшим лейтенантом Оплесниным. Еще до начала атаки они незаметно, без единого выстрела, подобрались к траншеям врага и теперь вступили в рукопашную схватку. В ходе боя немецкий солдат бросил под ноги разведчикам гранату. Еще секунда — и смерть, казалось, неминуема. Но Николай Оплеснин не растерялся. Он схватил немецкую гранату и бросил ее в дверь блиндажа. От взрыва блиндаж рухнул, похоронив находившихся в нем фашистов. Разведчики перебили гитлеровцев в траншее и вышли к реке. Вслед за ними к Волхову пробились подразделения всей дивизии.
— К тому времени, — сообщил Авдеенко, — саперы с восточного берега подогнали плоты и лодки, на которых мы переплыли реку. Часть бойцов добрались на подручных средствах...
Как только Демьян Савельевич закончил рассказ, посыпались вопросы о самом Оплеснине и его друзьях, о погодных условиях...
— О погоде можно сказать очень кратко, — отвечал Авдеенко. — По утрам у берегов Волхова начала появляться ледяная корка — наступали холода. А вот об Оплеснине как человеке следует рассказать еще многое. Высокого роста, чернявый, с правильными чертами лица — настоящий красавец. Все мы любовались этим парнем, завидовали его смелости, смекалке и физической выносливости. Еще до войны он подготовил себя к труду и обороне, имел спортивные разряды по плаванию, самбо и боксу. За первые три месяца боев Николай Васильевич Оплеснин прошел путь от рядового-разведчика до младшего лейтенанта, командира взвода разведки. В декабре 1941 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза...
Около двух часов продолжалась эта интереснейшая беседа политработника.
Так день за днем мы учились, набирались знаний и опыта. [14]
Изменения происходили и в моей личной жизни. 28 июня 1942 года меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). Рекомендации дали комсомольская организация и члены партии, мои непосредственные командиры И. Г. Бондюгов и А. И. Стрельцов.
Начальник политотдела дивизии полковой комиссар Я. В. Цивин, вручая кандидатскую карточку, поздравил меня с этим важным событием и в заключение сказал: «Знаю, что ты по-гвардейски минометным огнем бьешь фашистов, горячим словом агитатора ведешь вперед своих товарищей. Молодец! Так держать!»
С несказанной радостью я ответил ему по-уставному: «Служу Советскому Союзу!»
В минометном расчете сначала я был наводчиком, а потом — командиром. 3 августа 1942 года получил звание гвардии сержанта. Добрым словом вспоминал своих наставников: сержанта Медведева, лейтенанта Стрельцова, политрука Лаптева, старшего политрука Авдеенко...
В начале августа нашу 24-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которой теперь командовал полковник Петр Кириллович Кошевой (впоследствии один из видных военачальников Советской Армии, Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза), перебросили под Синявино. В составе 8-й армии Волховского фронта ей предстояло принять участие в прорыве блокады Ленинграда.
День 27 августа 1942 года мне запомнился на всю жизнь. В 6 часов утра, когда только-только появилось солнце, мощный артиллерийский удар по немецкой обороне потряс, казалось, всю планету. Выстрелы и разрывы слились в сплошной общий грохот и гул. 2 часа 10 минут артиллеристы и минометчики обрабатывали передний край врага. До самого неба над вражеской обороной поднимались тучи дыма, пыли и огня.
Под грохот канонады в подразделениях второго эшелона, в том числе нашего полка, проходили митинги. Гвардейцы клялись, что не пожалеют жизни ради освобождения [15] Ленинграда от фашистской блокады, отомстят врагу за все его злодеяния на советской земле.
В первый день наступления части дивизии продвинулись на два-три километра и ворвались в первую полосу обороны гитлеровцев. За два последующих дня пробились еще на пять-шесть километров и перерезали железнодорожную линию Мга — Шлиссельбург. Отдельные подразделения вплотную подошли к синявинским рабочим поселкам. До Невы оставались считанные километры{1}. В ночное время и особенно в утренние часы мы отчетливо слышали орудийный гул и даже треск пулеметов с Ленинградского фронта, войска которого наступали с Невской Дубровки.
Однако на этот раз ни ленинградцы, ни волховцы не смогли продвинуться дальше, чтобы соединиться и прорвать вражескую блокаду. Нам не хватило сил, да и опыта недоставало. И тем не менее наступательные действия войск двух фронтов — Волховского и Ленинградского — сорвали планы Гитлера, замышлявшего осенью 1942 года покончить с Ленинградом. Противник стянул под Ленинград огромные силы, в том числе из Крыма. Во главе этих сил был поставлен генерал-фельдмаршал Манштейн {2}. Сначала гитлеровцы яростно сопротивлялись, а потом перешли в общее наступление. Они имели по крайней мере тройное превосходство в пехоте, еще большее в артиллерии и абсолютное в авиации.
Но советские воины героически защищали завоеванные рубежи. Стойко держались гвардейцы нашего полка. [16]
Так, во время одной из контратак на батальон гвардии старшего лейтенанта Сергея Петровича Буткевича двигались восемь вражеских танков и до батальона пехоты. Бойцы встретили фашистов автоматным и пулеметным огнем. Отличились бронебойщики младшего лейтенанта Чуракова. Из противотанковых ружей они вывели из строя два танка. Но остальные продолжали атаку. Тогда в единоборство с танками вступила батарея старшего лейтенанта К. М. Байгарина. Артиллеристы подбили один танк, но и сами понесли потери. Командир огневого взвода младший лейтенант Николай Васильевич Шишкин был тяжело ранен и уже не мог командовать расчетами. Его заменил командир батареи старший лейтенант Керим Максимович Байгарин. Он встал к пушке и подбил еще два танка. Вражеская контратака сорвалась.
Для подразделений 72-го гвардейского полка особенно тяжелым был день 16 сентября. Вражеская авиация и артиллерия, воспользовавшись солнечной, безоблачной погодой, более часа обрабатывали нашу оборону. А потом в атаку устремились пехота и танки. Силы оказались неравными, и стрелковые роты начали медленно отходить. Фашистские автоматчики приблизились к минометным позициям. Мы вели огонь до последней мины, нанесли большой урон врагу, но остановить его не смогли.
В этот критический момент слышим спокойный голос командира взвода Стрельцова:
— Минометы разобрать! За мной!
Забираю одновременно ствол и двуногу лафета, Борис Долинин подхватывает опорную плиту, Павел Репин — лотки. Мы бежим за Стрельцовым, а вокруг рвутся мины и снаряды, пролетают со свистом пули.
Не прошло и десяти минут, как взвод уж был на запасных позициях. Здесь был большой запас мин, и мы из четырех минометов открыли беглый огонь по фашистским автоматчикам. Сначала они залегли, а затем, бросая убитых и раненых, побежали на исходные позиции. [17]
Артиллеристы заставили вражеские танки также повернуть назад, и стрелковые подразделения полка возвратились на прежний рубеж.
Трагичным для моего расчета оказался день 20 сентября. Он тоже был безоблачным, и этим воспользовалась господствовавшая в то время в воздухе вражеская авиация. Она совершала налет за налетом. Полк отбил три атаки пехоты противника. Мы уже считали, что противник выдохся. Но перед заходом солнца фашисты предприняли еще одну, четвертую, атаку.
В роту доставили боезапас, и мы вели огонь, не задумываясь, хватит ли мин. На огневой находился весь расчет, в том числе и подносчики. И вдруг позицию накрыла вражеская мина.
Невозможно в подробностях объяснить, как это все произошло. Но последствия были страшными. Букреев, Матвеев и Репин погибли сразу же. Долинин оказался метрах в десяти от огневой — его выбросило взрывной волной. Мое обмундирование было в крови, осколки посекли шинель и сапоги, но на теле — ни одной царапины.
В первые минуты я ничего не слышал: в ушах шумело и гудело. Но я осознавал, что фашистская атака отбита. С трудом приблизился к Долинину. Борис был тяжело ранен. Куском провода он перетянул верхнюю часть ноги, чтобы приостановить кровотечение.
Бой продолжался. Еще одна фашистская мина разорвалась метрах в десяти от меня, ее осколок впился в висок Долинина, и он свалился на землю. Когда я подскочил к нему, он уже был мертв.
Ко мне прибежали Стрельцов, командиры расчетов Иванов и Анохин. Лица изможденные, бледные, вытянувшиеся. В глазах слезы. Но выдержка Стрельцова и на этот раз поразила меня. Он подскочил ко мне, обнял, поцеловал и, отойдя в сторону, начал рыть могилу. Мы тоже взялись за лопаты. [18]
Яма была готова. Я подошел к телу Долинина. Его серые застывшие глаза, казалось, недоуменно глядели в небо. Голова упиралась в корни березки. Сержант Анохин растерянно смотрел то на убитого, то на березу. И вдруг, обернувшись ко мне, крикнул:
— Смотри, плачет!..
— Кто? — спросил я.
— Береза...
И действительно, ствол дерева, возле которого лежал погибший боец, был поврежден осколками. Из него чуть заметно сочилась влага. Прозрачная как слеза капля упала рядом с убитым солдатом...
Мы похоронили погибших. И тут же изо всех минометов ударили по немецкой обороне. Это был салют в память о братьях по оружию.
Я перешел в расчет сержанта Иванова, стал наводчиком. Одновременно выполнял в роте обязанности заместителя политрука.
Между тем обстановка становилась все труднее и труднее. Противник снова предпринял ожесточенные атаки. Ему удалось врезаться глубоким клином в стык нашей и 265-й дивизий. Гвардейцы неоднократно отбрасывали врага. И все же он, подтянув резервы, прорвался в тыл и перехватил нашу единственную дорогу. Доставка боеприпасов и продовольствия резко сократилась. Пришлось экономить каждую мину, каждый патрон и сухарь.
Фашисты то в одном, то в другом месте предпринимали новые атаки, почти беспрерывно бомбили и обстреливали каждый квадратный метр синявинского выступа. Часы обстрела тянулись мучительно медленно и казались вечностью.
Над головой слышится свист снаряда, переходящий в визг. Навязчивая мысль сверлит мозг: «Пронесет или не пронесет?» Мы невольно прижимаемся друг к другу, вдавливая свои тела в дно траншеи. Грохот раздается где-то рядом, чуть в стороне. Проходит секунда, другая... Начинаешь [19] шевелить руками, головой, ногами... Жив! А свист, визг и разрывы повторяются снова и снова.
Опасность воспринимается менее остро, когда ты занят делом, когда сам стреляешь по врагу. В азарте боя многим можно пренебречь. И мы, разумеется, не сидели сложа руки — поддерживали стрелковые роты минометным огнем.
29 сентября... Солнце медленно опускается к горизонту, в воздухе стоит непривычная тишина. Слышатся знакомые с детства позывные: «курлы-курлы». В безоблачном небе с севера на юг тянется журавлиный клин. На фоне оранжевого заката птицы кажутся розовыми.
Что-то тревожное колыхнулось в груди, заныло сердце. Ведь завтра журавли увидят Украину, где в фашисткой неволе бедствуют мои мать, сестра и братья. Потом, быть может, они увидят и Кубань, где живет жена с детьми...
Спряталось солнце за горизонтом, наступил вечер, но розовые птицы еще долго стояли перед моими глазами.
А ночью пришел приказ подготовиться к прорыву из мешка. Мы переходим на запасные позиции, открываем по врагу беглый огонь. Потом берем минометы на вьюки и двигаемся вслед за разведчиками и штабом полка к Черной речке. Спотыкаясь, цепляясь за ветки и корни поваленных деревьев, проваливаясь в воронки, заполненные водой, спешим к месту сосредоточения для броска. А тем временем немецкая артиллерия обстреливает позиции, которые мы только что оставили.
По команде небольшими группами спускаемся в болотистую Черную речку. Вода черная, как деготь. Илистое дно завалено полусгнившими корягами, опутано корнями кустарников.
Я попал в группу Стрельцова, в которой были сержанты Иван Анохин и Степан Иванов, красноармейцы Григорий Ратников и Виктор Покочуев. Тактика наших действий была очень простой. Как только в небо взлетала [20] вражеская ракета, мы, зная, что сразу же начнется обстрел, прятались в камышах и кустах, а то и погружались в воду. Гасла ракета, и мы снова бежали изо всех сил. И так каждый раз.
Гитлеровцы все чаще пускали ракеты, все яростнее обстреливали нас. Они, по-видимому, догадывались, что на этот раз вдоль речки двигаются подразделения и части, а не отдельные разведчики, как это бывало раньше.
Бросок по болотистой жиже продолжался более двух часов. Это измотало людей. Кое-кто перестал маскироваться, что вело к излишним потерям. По команде Стрельцова мы помогали отстающим, подбадривали их. Наконец-то простреливаемый участок позади. Прошли еще немного и выбрались на восточный берег. Вон уже и траншеи соседней дивизии.
Итак, мы вырвались из мешка! Снимаем с себя вьюки, карабины, шинели, каски, обувь и бросаемся на землю. Из-за леса выглядывает солнце, освещает нас, до предела изможденных, грязных, мокрых, но бесконечно счастливых...
В тяжелом положении оказалась группа бойцов 71-го гвардейского полка, прикрывавшая его основные силы при переходе на восточный берег речки. Эта группа все еще оставалась за линией фронта, и мы целые сутки не знали, что с ней. Но вот на рассвете 30 сентября комиссар 2-го батальона политрук А. С. Дрыгин вывел группу — более двухсот человек — из окружения. Гвардейцы, как выяснилось, отбили многочисленные атаки противника, пытавшегося расчленить группу и уничтожить ее по частям. Но все попытки врага потерпели провал. Под покровом темноты комиссар собрал разрозненные группы бойцов, снова объединил их. Иссякли патроны, приходилось отбиваться от наседавших гитлеровцев трофейными гранатами. Но люди верили комиссару, их сплачивала твердая, сознательная дисциплина. Помогло и то, что гвардейцы тщательно разведали расположение противника, [21] нащупали его слабые места. В конце концов кольцо окружения удалось прорвать.
Анатолий Семенович Дрыгин вскоре был назначен командиром 2-го батальона, а потом он возглавил 70-й гвардейский стрелковый полк и отличился во многих боях. Но в тот, последний сентябрьский день 1942 года, его имя стало широко известно в нашей дивизии.
После отдыха нам объявили, что состоится смотр частей. Мы привели себя в порядок, почистили оружие. И вот 72-й гвардейский с развернутым знаменем выстроился на поляне. Командир дивизии полковник П. К. Кошевой, обойдя строй, сказал:
— Ваш полк, как и другие полки дивизии, выполнил солдатский долг с честью, по-гвардейски.
Меня как заместителя политрука направили на пятидневные курсы, созданные при политотделе дивизии. Занятия в «лесной академии» (так в обиходе мы называли эти курсы) проводили комиссар дивизии, начальник политотдела и другие опытные политработники.
В эти же дни меня приняли в члены партии. Вместе с партийным билетом начальник политотдела вручил мне «Памятку политрука», изданную политотделом 8-й армии. «Помни, товарищ политрук, — говорилось в этой маленькой по объему, но очень емкой по содержанию книжечке, — что ты должен находиться с бойцами, знать их нужды и запросы, воспитывать в них непоколебимую веру в свои силы, в победу над врагом, воспитывать презрение к смерти и лютую ненависть к немецким оккупантам. Быть пламенным агитатором и неустрашимым воином Красной Армии».
На всю жизнь сохранились в памяти эти слова. Они были для меня законом в годы войны.
Осенью 1942 года я стал политруком минометной роты 72-го гвардейского полка. Вскоре институт военных [22] комиссаров и политруков был упразднен и меня назначили заместителем командира роты по политической части...
Пять месяцев назад весенний лес встречал наш маршевый батальон. Мы радовались тогда зеленым листьям на деревьях, молодой травке, звонким птичьим голосам. Теперь же хозяйничала осень. Хвойные деревья нахмурились и посуровели, а лиственные оделись в лимонный и оранжево-золотистый наряд. И лишь березы оставались еще зелеными, хотя и в их уборе проглядывали пожелтевшие листочки.
Во второй половине октября 1942 года наша дивизия покидала ленинградские леса. Она направлялась в распоряжение Ставки. Мои друзья — Анохин, Высоцкий, Иванов и Ратников — оставались на Волховском фронте. Распрощались мы тепло, по-братски. Кто знал, доведется ли еще встретиться?
Поезд тронулся. Я прошел в вагон. Из репродуктора доносился знакомый голос диктора, читавшего сообщение Совинформбюро, — в районе Сталинграда продолжались упорные, тяжелые бои... [23]