Глава одиннадцатая

Новый порядок ведения войскового хозяйства. — Нарекания на Интендантство. — Новое положение о высшем управлении артиллерией. — Изменения в форме одежды чинов Военного министерства. — Княжество Болгарское — независимое королевство. — Кандидаты на должность протопресвитера военного и морского духовенства. — «Домашняя жизнь текла счастливо и тихо». — На празднике л.-гв. Семеновского полка. — Моя «арифметика»

Опыт с новым порядком ведения войскового хозяйства проходил вполне успешно в избранных для того частях и выяснил полную применимость намеченного нового порядка, притом без существенного увеличения расходов*. До чего, однако, новый порядок был неудобен для отдельных лиц, вызывая их неудовольствие и недоброжелательное отношение к реформе, видно из нескольких недоразумений, произошедших во время этого опыта. Так, генерал Водар мне пожаловался, что в артиллерийской бригаде один капитан (Солодовников) нагрубил генералу Мейстеру, руководившему опытом в этой бригаде. Я по телеграфу вызвал командира корпуса, генерала Глазова, поставил ему это дело на вид и приказал немедленно ехать в бригаду и объявить, что я требую беспрекословного исполнения новых правил ведения хозяйства и не остановлюсь перед переводом непослушных офицеров в другие части; виновного капитана я посадил [245] на гауптвахту, перевел в другую бригаду и исключил из списка кандидатов на батарею. Начальник штаба дивизии написал генералу Водару дерзко ироническую бумагу; я ему объявил выговор и исключил из списков кандидатов на полк. Эти суровые взыскания достигли цели: никто уже не смел восставать против нового порядка, и никаких историй уже не было. Но эти инциденты показывали, до чего новый порядок был не по сердцу многим, до чего осторожно и обдуманно надо было проводить реформу, и наконец, до чего наше офицерство нуждалось в мерах строгости!

На 1909 год было решено существенно расширить опыт, распространив его на весь 10-й армейский корпус, 5-й саперный и 5-й понтонный батальоны. Для этого надо было уже 1 сентября назначить весь нужный личный состав, дабы он успел своевременно ознакомиться с состоянием хозяйства, и составить для него смету на 1909 год. На 1908 год я еще мог дать средства из предельного бюджета, но для начала 1909 года, когда предельный бюджет уже не действовал, было трудно получить законным путем деньги, так как не было надежды провести нужный законопроект до нового года, а утверждения росписи нельзя было ожидать ранее весны. Чтобы выйти из этого затруднения, я воспользовался редко применяемой статьей закона (С. В. П.*, Кн. 1, 27), по которой военный министр в обстоятельствах чрезвычайных имеет право принимать меры, превышающие его власть, доводя о них до высочайшего сведения. На основании этой статьи, едва ли вполне подходившей, я разрешил кредиты, и нужный личный состав был назначен в свое время; никаких возражений против моего чрезвычайного права не было — по-видимому, это действительно был единственный способ своевременного решения вопроса,

В отношении передачи военно-врачебных заведений в руки врачей: в 1908 году состоялась передача в их полное ведение заведений, состоящих при войсковых частях, и решена передача им местных лазаретов, для чего, однако, штаты лазаретов надо было изменить и несколько усилить.

Ввиду предстоявших изменений в организации армии я вновь поднял вопрос об образовании в составе корпусов частей [246] обозных войск, назначив для его обсуждения комиссию под председательством герцога Мекленбургского.

В полевой артиллерии в 1908 году начато введение щитов и панорамных прицелов и для горной артиллерии принята новая пушка системы Шнейдера. Начата постройка новых заводов, трубочного и взрывчатых веществ, и расширены патронные заводы.

Снабжение армии пулеметами шло медленно ввиду недостаточности ассигнований на их изготовление; по составленному для того плану лишь к 1915 году мы должны были иметь по одной команде из восьми пулеметов на каждый пехотный полк и каждую конную дивизию.

Весьма важен был вопрос о выработке легкого и малоизвестного станка к пулеметам; работы и опыты в этом отношении производились в Ораниенбауме в офицерской стрелковой школе. Чтобы познакомиться с ними, я в середине ноября посетил школу, где видел стрельбу, производимую с различных станков; здесь же я видел несколько типов автоматических винтовок, которые там разрабатывались их изобретателями. Заготовка новых станков к пулеметам была начата в 1908 году. Воздухоплавательное дело тогда еще было в зародыше и ограничивалось только аппаратами легче воздуха; аэропланов у нас еще не было. По рекомендации Столыпина я принял одного изобретателя, Татаринова, и разрешил ему субсидию в пятьдесят тысяч рублей на постройку аппарата, устройство которого он держал в большом секрете. Татаринов мне показал описание изобретенного им дешевого гидравлического пресса и произвел на меня впечатление талантливого человека, но осуществить свой проект ему не удалось*.

В начале этого года был разрешен весьма острый вопрос, относившийся к внутренней жизни Уральского войска. Войско состояло из двадцати семи собственно уральских станиц, составлявших большую общину, члены которой пользовались сообща территорией и рыбной ловлей в Урале, и четырех илецких станиц, имевших свои особые наделы и не [247] участвовавших в рыбной ловле, главном источнике дохода казаков. Илецкие станицы, будучи бедными, давно ходатайствовали о сравнении их в правах с уральскими, так как они службу несли наравне с ними. Ходатайство это представлялось справедливым, но уральцы ни за что не хотели допустить такого сравнения и надо было опасаться волнений и даже беспорядков в войске в случае удовлетворения ходатайств илецких станиц. Тем не менее. Военный совет признал это ходатайство справедливым и в конце 1907 года положил его уважить. Уральские станицы, ежегодно высылавшие депутацию для поднесения государю рыбного «презента», поручили своей депутации ходатайствовать перед государем, чтобы все было оставлено по-старому. Наказной атаман генерал Родзянко мне донес 26 ноября, что государь сказал депутации, что дело это еще рассматривается в Военном министерстве, и он с ним не знаком, но он отнесется к нему с особым вниманием, когда оно будет представлено на его утверждение; что его решение в свое время будет объявлено, и он требует точного, спокойного и послушного его исполнения той и другой сторонами.

После утверждения Государем постановления Военного совета, оно в январе 1908 года было объявлено Войску командированным для того генерал-адъютантом Максимовичем на очередном съезде выборных от станичных обществ. Решение государя было принято войском спокойно.

Упомянув имя Родзянко, невольно вспоминаю о том, как его вскоре пришлось уволить от службы. Он был моим товарищем по Пажескому корпусу (на год старше меня); в начале 1908 года он, уезжая из Петербурга в Уральск, спросил меня, нет ли на него нареканий и следует ли ему оставаться в должности? Я ему вполне откровенно заявил, что ни от кого не слыхал нареканий, и он спокойно может ехать назад; он меня просил, буде нужно, прямо заявить ему о необходимости подать в отставку, он к этому готов. Я тогда не обратил особого внимания на его слова; но весной начальник Главного управления казачьих войск генерал Гарф мне заявил, что он от Уральского войска не может добиться толку: на такой-то его запрос он не может получить ответа, потому просит меня, чтобы я сам подписал такой же запрос атаману. При этом Гарф мне заявил, что вообще Родзянко, [248] по-видимому, перестал заниматься службой, и все дела Уральского войска затягиваются, так как войско страшно медлит с перепиской. На мой запрос тоже долго не было ответа. Тогда я написал Родзянко частное письмо, в котором указал на его неисправность и просил его подать в отставку. На это письмо я от него получил крайне оригинальный и неожиданный ответ: он меня сердечно благодарил за предложение оставить службу! Он мне писал, что давно сознает себя непригодным для нее, но не может решиться оставить ее сам, и теперь просит уволить его без прошения. Я вновь должен был писать ему, что для увольнения его без прошения я должен был бы беспокоить государя мотивированным докладом, потому прошу его подать прошение об отставке; он его тогда подал. Больше я Родзянко не видел и дальнейшей судьбы его не знаю.

Для обороны реки Амур, служившей на протяжении сотен верст нашей границей с Китаем, Морское министерство строило канонерские лодки двух типов — для среднего и для нижнего течения реки. Оно настаивало на том, чтобы всю эту речную флотилию военное ведомство взяло бы в свое ведение, но я упорно от этого отказывался. У нас на руках уже была одна флотилия на реке Амударье, и мы уже знали по опыту, как трудно ведать совсем чуждым делом: все технические вопросы приходилось передавать в Морское министерство, которое разрешало их в виде любезности, а личный состав флотилии было трудно пополнять, так как ему не было дальнейшего хода по службе; но эта флотилия имела лишь коммерческое значение, тогда как Амурская должна была образовать боевую силу, поэтому заведование ею было много сложнее и ответственнее. Для Амурской флотилии надо было около Хабаровска построить базу, и эта работа по просьбе морского министра была возложена на нашу Казарменную комиссию.

Для характеристики Морского министерства и морского министра генерал-адъютанта Дикова могут служить два недоразумения между военным и морским ведомствами. Первое произошло из-за дисциплинарного батальона в Архангельске. Наши дисциплинарные батальоны, куда поступали и моряки, были переполнены, поэтому моряки должны были учредить свой батальон в Архангельске. Для окарауливания этого [249] батальона нам пришлось усилить гарнизон Архангельска, но для командированных туда частей там не оказалось порядочных помещений. Посланный туда генерал (Данилов?) нашел, что одна рота расположена в деревянном здании, опасном в пожарном отношении и холодном. Моряки для своего дисциплинарного батальона отремонтировали часть древних Соломбальских морских казарм, но о наших частях, окарауливавших батальон, не позаботились. В тех же казармах оказалось еще вполне исправное помещение, занятое под провиант для арестованных, привезенный из Кронштадта, так как они «не стали бы есть провианта, заготовленного для армии». Генерал потребовал немедленного отвода этого помещения для роты, угрожая иначе телеграфировать главнокомандующему о выводе роты из Архангельска; требование его было исполнено. Арестованные моряки получали продовольствие по морскому положению, лучшее, чем сухопутные караулы, над которыми они поэтому смеялись. Я потребовал, чтобы это было изменено,.опять-таки под угрозой снять караулы! Вообще, морское начальство, по-видимому, боялось матросов.

Другой инцидент произошел из-за одного сухопутного офицера, пожелавшего перейти на службу во флот. Выдержав теоретические экзамены, он летом должен был идти в плавание, причем оказалось, что он, как не морской офицер, не будет иметь доступа в офицерскую кают-компанию. Признавая унизительным для офицерского достоинства то, что он будет довольствоваться не за офицерским столом, наш офицер отказался от плавания и от перехода во флот. Узнав об этом, я хотел ругаться с Диковым в ближайшем заседании Совета министров, но встретил там лишь его товарища, милейшего Воеводского, который, соглашаясь со мною, сказал, что с Диковым ничего в этом вопросе не поделаешь — он твердо держится старых морских традиций. Морские офицеры нисколько еще не сознавали своей неудовлетворительности, а считали себя выдающимися и привилегированными; ни Цусима, ни беспорядки во флоте, делавшие его ни к чему не пригодным, их еще не отрезвили! В значительной степени это, я думаю, зависело от удивительного пристрастия государя к флоту. [250]

В составе моих ближайших сотрудников в 1908 году произошла еще перемена: главный интендант Ростковский, ссылаясь на усталость, исправил себе назначение в Военный совет. Вместо него был назначен генерал Поляков, носивший мундир Генерального штаба и бывший долго окружным интендантом. Ростковский имел полное право жаловаться на усталость, так как он был интендантом в течение тяжелых годов войны и последовавшей разрухи; но на его уход, вероятно, повлияло и то, что в печати стали появляться статьи против интендантских хищений, уже не в виде общих нареканий, а с указанием имен и фактов. В большинстве случаев у нас .не было данных для преследования этих лиц, поэтому мы лишь могли требовать от них, чтобы они обращались в суд с жалобами на клевету. Должен сказать, что во всех этих статьях не было нареканий на деятельность самого Ростковского; его винили лишь в том, что он не доглядел этих хищений и терпел на службе взяточников. Но я лично не решился обвинить его в этом, так как состав Интендантства был самый отчаянный; способные люди шли в интендантскую службу лишь в виде исключения и тогда уже не упускали случая, чтобы вознаградить себя за бесчестье, сопряженное с их службой, и чем способнее они были, тем более ловко они умели обставлять свою деятельность всякими законными масками. Я сам в 1893 году именно потому и отказался от принятия высокой должности в Интендантстве, что считал себя не в силах бороться со злоупотреблениями подчиненных и не хотел рисковать своим честным именем, служа в этом ведомстве. Поэтому я не мог винить и других за то, что они, служа в Интендантстве, не сумели добиться честности своих подчиненных, а искренне уважал тех, которые, служа в этом ведомстве, сами устояли против искушений и сумели сохранить свое имя незапятнанным.

Нарекания на Интендантство становились, однако, столь громкими и настойчивыми, что необходимо было выяснить истину. Между тем, обычными путями это было невозможно. Так например, обвиняли приемные комиссии в том, что они принимали вещи от поставщиков лишь при условии получения взяток; отдельные поставщики это подтверждали в частных разговорах, но решительно отказывались подтвердить это официально как из боязни, что они тогда вовсе не [251] будут иметь возможности ставить что-либо в Интендантство, так и вообще из нежелания выступать на суде. Было поэтому решено прибегнуть к чрезвычайной мере — к производству сенаторской ревизии, которая была поручена сенатору Гарину, снабженному для этого самыми обширными полномочиями. Приступая к ревизии, Гарин обратился ко мне за указаниями; я ему заявил, что лишь хочу добиться правды и готов оказать ему всякое содействие, а на его вопрос, как ему быть, если замешанными окажутся лица высокопоставленные, я ему заявил, что чем крупнее будут щуки, которых он изловит, тем более я ему буду благодарен. Со своей стороны я ему обещал лишь одно: если по его ревизии кому-либо будут прописаны арестантские роты, то я настою на том, чтобы тот действительно туда попал.

Ревизия Гарина, действительно, обнаружила массу хищений, за которые несколько десятков лиц были преданы суду и осуждены. Закончилась она уже после моего ухода с должности министра. Она принесла несомненную пользу, так как привела к наказанию виновных и одновременно выяснила существование в Интендантстве нескольких вполне честных лиц; затем она дала удовлетворение общественному негодованию; но, конечно, она не могла исправить Интендантство: взяточники не перестали брать взятки, а лишь брали их осторожнее и (ввиду большего риска) в большем размере. Улучшение же состава Интендантства надо было добиваться иными путями. Я думал подойти к нему, обеспечив Интендантству определенный источник пополнения, — из строевых офицеров, которые окажутся малопригодными для строя, и обязав молодых интендантов начинать службу при войсках, где их деятельность вся была на виду, потому можно было ожидать, что там злоупотреблений не будет. Достигнуть существенных результатов я, однако, не рассчитывал, так как соблазн был слишком велик, и современное общество, если и возмущалось хищениями, то довольно лицемерно, так как масса членов этого же общества при удобном случае были рады попользоваться казенными и общественными суммами, и то же общество вообще не отворачивалось от тех своих сочленов, которые успевали попользоваться, не попадая на скамью подсудимых. Откуда же было брать целый корпус бессеребреников? Я помню, мне кто-то говорил, что [252] из сумм, ассигнуемых на интендантские заготовки, восемь процентов прилипают к рукам; передавая об этом Ростковскому, я добавил, что если бы нам двум пришлось пробыть в своих должностях еще десяток лет, то я считал бы большим успехом добиться понижения этого процента с восьми хотя бы до шести!

Руководствуясь решением Совета государственной обороны, было выработано новое положение о высшем управлении артиллерией, утвержденное государем. По этому положению должность генерал-фельдцейхмейстера упразднялась, а звание генерал-фельдцейхмейстера сохранялось лишь как почетное; генерал-инспектор артиллерии устранялся от управления артиллерией и от заведования Главным артиллерийским управлением и за ним оставлены лишь инспекции и проверка; товарищ генерал-фельдцейхмейстера, переименованный в начальники Главного артиллерийского управления стал самостоятельным начальником этого управления. Таков был новый закон; на деле же все осталось по-старому, так как люди остались прежние, и великий князь Сергей Михайлович продолжал быть руководителем Кузьмина-Караваева.

Генерал-инспектору кавалерии подчинялась Инспекция ремонтов и запасной кавалерии; для того, чтобы и он нес только инспекторские функции, эту Инспекцию изъяли из его ведения и подчинили ее военному министру. В таком специальном деле я был совершенно несведущ, поэтому такое преобразование было мне весьма неприятно; оно возлагало на меня известную ответственность за дело, которым я руководить не мог. Инспектором ремонтов был назначен генерал барон Стемпель, кажется, очень сведущий старик, рекомендованный мне великим князем Николаем Николаевичем; ему лишь весьма редко приходилось бывать у меня с докладами.

Без изменения оставалась лишь Генерал-инспекция инженеров, вероятно, потому, что великий князь Петр Николаевич{17} не желал перемены своего положения; в начале же следующего 1909 года он вовсе оставил свою должность.

Еще велись (с начала 1907 года) работы по пересмотру «Положения о полевом управлении войск», оставшемуся почти без всяких изменений в том виде, как оно в 1890 году вышло из моих рук; работа эта была возложена на генерала [253] барона Бильдерлинга; она затянулась почему-то до того, что новое Положение не было вполне готово к началу войны 1914 года.

Изменение организации армии, обсуждавшееся весной 1908 года при участии командующих войсками, все еще обсуждалось и обрабатывалось. Совет обороны не внес вполне определенных решений, на которые Военное министерство могло бы опираться, чтобы требовать новые жертвы со стороны государства. Приходилось изыскивать новую организацию, более совершенную, без увеличения ее численности и потребных на нее расходов. Намечавшиеся улучшения заключались в усилении полевых войск за счет резервных, сформировании недостававших частей специальных родов оружия (в том числе обозных) и установлении у нас пополнения армии (новобранцами и запасными) по системе, возможно близкой к территориальной; для последней цели необходимо было внести существенные изменения в дислокацию войск. Работы эти велись в Управлении Генерального штаба, но донельзя медленно; они двинулись вперед лишь с увольнением Палицына и заменой его Сухомлиновым, то есть в самом конце года. До ухода Палицына и подчинения мне Управления Генерального штаба, я даже мало знал о ходе работ, так как Палицын на мои вопросы отвечал в неопределенной форме, что работы идут, что они крайне сложны и проч.

Некоторые организационные меры все же пришлось выполнить, не ожидая окончания плана, но в соответствии с принятыми для него основаниями. Так, по настойчивому требованию главнокомандующего, состав двух финляндских стрелковых бригад был доведен до девяноста рядов в ротах, причем необходимый личный состав был получен путем обращения восьми резервных полков в резервные батальоны; затем, две резервные бригады (65-я и 66-я) были обращены в полевые дивизии, для чего они были усилены за счет частей крепостной пехоты*.

Усиление состава войск в Финляндии было вызвано продолжавшимся там брожением; в сентябре по просьбе [254] Столыпина я предписал даже производство в Свеаборге демонстративных работ по установке орудий, направленных на Гельсингфорс.

Один с виду мелочный вопрос в 1908 году волновал чинов Министерства — о форме их одежды. С давних пор чинам Министерства была присвоена форма с красным воротником и серебряным прибором и с черным кантом вокруг воротника и погон. Ту же форму носило и все Интендантство, поэтому она была вообще известна публике как интендантская, а черный кант называли «воровским». Только в Артиллерийском и Инженерном управлениях офицеры носили форму артиллерии и инженерных войск, да офицеры Генерального штаба и судебного ведомства сохраняли свою; все же остальные были обречены слыть в обществе за интендантов. Особенно обидно это было для чинов Канцелярии Военного министерства, так как их всегда смешивали с интендантами ввиду того, что Канцелярия и Интендантство помещались в одном доме у Исаакия.

Совершенно естественно, эта общность формы была обидна для всех неинтендантов, и они уже давно мечтали о каком бы то ни было различии. Еще при Куропаткине я сам подымал об этом вопрос, но тогда ничего из этого не вышло. Интенданты, конечно, были против всякого изменения, ввиду обидности для них самого мотива этой меры. Весной 1908 года я вновь поднял этот вопрос.

Внешним толчком для этого послужило то обстоятельство, что в здании Главного штаба помещались Главный штаб и Главное управление Генерального штаба, причем их помещения были размежеваны совершенно случайно, и Палицын пожелал дать внешнее отличие своим чинам. Я предоставил ему испросить форму по своему вкусу и приказал главному интенданту по соглашению с другими начальниками главных управлений придумать отличия для чинов сих управлений. О поручении тотчас стало известно в Министерстве; пока оно исполнялось, прошло несколько недель, и за это время чинов Министерства охватило волнение: пошли слухи, что я передумал, что интенданты тянут дело в надежде на скорый мой уход и тому подобное, и я стал получать анонимные письма с просьбами о скорейшем исполнении давнишней мечты их авторов! [255]

Отличия, в виде разных кантов, были утверждены. Интенданты просили снять с них «воровской» кант, но к этому не было основания. Недоразумение у меня вышло с формой Канцелярии Военного министерства. Ввиду того, что туда принимались только лица с высшим образованием, я считал справедливым дать ей бархатный воротник; черный бархат уже имелся с разными кантами, а потому я избрал синий бархат с красным кантом (семеновское сочетание цветов), чины Канцелярии были весьма довольны, но недолго: вскоре оказалось, что при серебряном приборе офицеров Канцелярии стали принимать за жандармов! Пошли новые вопли, и я предоставил Забелину придумать другой кант; избрали какой-то некрасивый, серо-голубой.

Главный военно-медицинский инспектор Евдокимов попросил меня дать и врачам бархатные воротники, заявив, что это их крайне обрадует и подымет дух. Признаюсь, я не ожидал, чтобы врачи придавали этому такое значение, но с удовольствием согласился на просьбу украсить форму ученой корпорации, тем более, что Медицинская академия уже имела бархатные воротники*.

За исключением приведенных случаев, я не принимал какого-нибудь личного участия в переменах форм обмундирования.

В сентябре 1908 года княжество Болгарское объявило себя независимым королевством, и по этому поводу вновь возникли опасения внешних осложнений. Извольский в это время был за границей, и я обратился к его товарищу Чарыкову с просьбой выяснить мне политическое положение. Чарыков 25 сентября сообщил мне частным письмом успокоительные вести: турецкий посол предъявил официальный протест, прося передать дело на решение Конференции держав, заявив при этом, что Турция из-за этого воевать не станет. К этому Чарыков добавлял, что с Турцией у нас налаживается искреннее сближение, а с Австро-Венгрией ведется дипломатическая борьба, которая, однако, пока войной не угрожает. Беспокоила его лишь «несчастная и увлекающаяся» Сербия, но и с этой стороны он не видел повода к тревоге. Таким образом, этот инцидент обещал пройти [256] благополучно и даже не давал мне оснований к предъявлению каких-либо новых требований относительно кредитов на скорейшее приведение армии в боевую готовность.

Осенью мне пришлось коснуться вопроса, совершенно мне чуждого и довольно щекотливого для меня, как лютеранина. Протопресвитер военного и морского духовенства отец Желобовский был уже маститый старец, и здоровье стало ему изменять. Это было особенно заметно на многочисленных церковных парадах в присутствии государя, где он после молебствия должен был обходить фронт войск для окропления их водой, но ноги уже отказывались ему служить. Было очевидно, что вскоре придется заменить его лицом более бодрым. По закону избрание протопресвитера принадлежало Святейшему Синоду, с согласия военного министра. Епископ Владимир Кронштадский, с которым мы познакомились в Мариенбаде, осенью появился у нас в Петербурге и сообщил мне, что на должность протопресвитера уже появились кандидаты: известный московский протоиерей Восторгов и епископ Серафим (в миру — Чичагов). Обоих эта должность манила своею самостоятельностью и тем, что с нею было связано звание члена Синода.

Восторгова я лично не знал, но то, что я о нем читал и слышал, заставляло меня считать его вовсе нежелательным кандидатом; что же касается епископа Серафима, то я его несколько знал по Пажескому корпусу, из которого он, через год или два после меня, вышел в офицеры Гвардейской конной артиллерии. Не знаю, что побудило его впоследствии стать священником, а потом принять пострижение, так как я с ним уже почти не встречался, но был убежден, что он при этом руководствовался не какими-либо духовными стремлениями, а житейскими расчетами: я после того видел его лишь раз, на столетнем юбилее Пажеского корпуса, где он, в рясе, подошел ко мне, чуть не манкируя! Он тоже был нежелательным кандидатом.

Епископ Владимир советовал мне переговорить лично с митрополитом Антонием; он мне сказал, что митрополит не сочувствует обоим этим лицам и будет рад, если я, со своей стороны, помогу ему отклонить их кандидатуру; вместе с тем епископ Владимир просил меня замолвить слово в пользу назначения его самого на эту должность. [257]

На мой недоуменный вопрос, может ли епископ занять должность протопресвитера, он мне объяснил, что должность эта сама по себе антиканонична, так как всякий «пресвитер преемлет власть от епископа» и «без воли епископа ничего не может делать»*, а между тем военное духовенство своего епископа не имеет, так что иерархия его не полна. На мой дальнейший вопрос, не возникнет ли еще канонических неудобств, если военными церквами будет ведать архиерей, так как в одной епархии не могут действовать, две архиерейские власти, епископ Владимир мне сказал, что этот вопрос на практике уже вполне выяснен и никаких затруднений представить не может.

Я решил последовать его указаниям и обратиться к митрополиту Антонию. Самого епископа Владимира я знал слишком мало, чтобы выставлять его кандидатуру; он на меня еще производил хорошее впечатление, которое стало ослабевать и заменяться сомнением лишь впоследствии, когда я его узнал несколько ближе и увидел, что его аскетизм чисто внешний, и он весьма интересуется мирскими делами и благами. Я был у митрополита Антония в его помещении в Лавре, имевшем весьма холодный и неуютный вид. Я ему изложил; что Желобовский стар и болен, что я не веду речи о его увольнении, но, вероятно, скоро придется думать о его преемнике, что выбор этот будет принадлежать Синоду, но уже теперь, по-видимому, выдвигаются кандидатуры, и среди них две, которые я считал бы крайне нежелательными, потому явился, чтобы заранее просить его, буде возможно, остановить выбор на другом лице. Митрополит выслушал меня молча, а затем сказал, что он почему-то думал, что я буду просить его за отца Восторгова; со своей стороны он вполне согласен, что оба эти лица нежелательны на должность протопресвитера. Я еще спросил его, не признает ли он более правильным в каноническом отношении иметь во главе военного духовенства епископа? Митрополит безусловно согласился с этим. Он сказал, что не находит возможным возбуждать этот вопрос, но будет рад, если в свое время Военное министерство само его поставит. В Канцелярии Синода уже имеется по этому вопросу небольшая [258] записка, копию которой он мне даст, но только для личного моего сведения, но не для возбуждения теперь же какого-либо обсуждения вопроса. В заключение я упомянул, что мне пришлось встретиться с епископом Владимиром; я его почти не знаю, но мне пришла мысль, что может быть он, как бывший офицер, будет признан подходящим стать во главе военного духовенства? Митрополит на этот осторожный вопрос ответил неопределенно, вроде того, что может быть Синод остановится на нем; и в заключение сказал мне несколько теплых слов, в том числе и незаслуженную похвалу, что я, лютеранин, смотрю на канонический вопрос правильнее и серьезнее, чем многие православные.

Через несколько дней он был у меня и привез мне упомянутую записку, оказавшуюся краткой исторической справкой относительно обособления военного духовенства (с 1800 года) и весьма слабой по канонической стороне вопроса. При этом посещении я имел случай представить ему свою жену.

Разговор с митрополитом Антонием не имел практических последствий. До моего ухода с должности министра отец Желобовский оставался в должности. Впоследствии ему назначили (нештатнаго) помощника, отца Аквилонова, который после смерти Желобовского стал его преемником; вопрос же о неканоничности самой должности протопресвитера заглох.

Упомяну здесь, что военное духовенство, вообще, занимает в военном ведомстве вполне автономное положение, и я помню только один случай, когда мне приходилось говорить с отцом Желобовским о делах. Это было весной 1906 года. В то время в Петербурге было несколько пехотных казачьих полков, вызванных для поддержания в столице порядка. Казаки одного из этих полков, не имея своего полкового священника, отправились к исповеди и причастию в ближайшую к ним церковь — в Троицкий собор (л.-гв. Измайловского полка), но настоятель собора, отец Соллертинский, отослал их назад, попрекнув тем, что они являются орудием правительства для притеснения народа (точного выражения не помню). Об этом мне сообщил главнокомандующий. Я тотчас по телефону вызвал Желобовского, рассказал ему о происшедшем и сказал ему, что отец [259] Соллертинский не может оставаться в военном ведомстве. Он согласился со мною, но сказал, что у него нет своего духовного суда, а он все судные дела передает в местную консисторию. Я ему сказал, что не считаю себя вправе вмешиваться в дальнейшие распоряжения духовных властей, но лишь желаю, чтобы Соллертинский не оставался в военном ведомстве. Как я узнал потом, ему дали место при епархиальной церкви в Петербурге*.

Епископ Владимир бывал у нас несколько раз и, в конце концов, его посещения надоели; он сидел часами и разговор его, хотя и умный, не был настолько интересным, чтобы не находить его посещения слишком частыми и длинными, особенно после того, как мы успели ближе узнать его.

Домашняя жизнь текла счастливо и тихо. Работы у меня было столько, что я лишь урывками, в промежутках между нею вырывался из кабинета. Мы предлагали И. В. поселиться у нас; он это отклонил, но бывал почти ежедневно. Устраивать у себя какие-либо званные вечера не было ни времени, ни охоты. У жены постоянно бывали запросто близкие ей люди: Раунеры, В. Мамчич, Л. В. Никитина, а с осени еще Мирбахи. Лидия Владимировна Никитина была дочерью отличившегося в Порт-Артуре генерала, и жена познакомилась с нею в 1905 году за границей; ее тетка была замужем за помощником гофмаршала генералом Аничковым, и благодаря этому Л. В. попала в фрейлины их величеств. Однажды, Л. В. обратилась ко мне с просьбой, чтобы ее отцу, бывшему кандидатом на корпус, дали освободившийся 1-й корпус, чтобы семье не приходилось уезжать из Петербурга. Переговорив с командующим, я это устроил; так как Никитин не был старшим кандидатом, то должность командира 1-го корпуса не замещали некоторое время, пока старшие кандидаты не получили других корпусов, а затем и Никитин получил желанное назначение. Л. В. благодарила меня за это в выражениях, которые меня удивили; она мне сказала, что этой услуги мне не забудет и готова, в свою очередь, быть мне полезной. Я недоумевал, [260] чем эта барышня могла бы быть мне полезной и что она могла иметь в виду? Я не подозревал, что она собирается «делать дела» и, пользуясь званием фрейлины, принять живое участие в придворных интригах; еще менее я мог ожидать того, что она, вслед за тем, начнет интриговать против меня.

Мы сами мало выезжали; кроме первоначальных визитов после свадьбы, мы еще побывали у Фредерикса, Извольского, Столыпина, Коковцова, Остроградского и Нольде*, Воейкова**, м-м Гримм, Мамчич, Мирбах, Коли Шульмана, Комарова***. Затем мы с женой бывали вечером: на одном дипломатическом обеде у Столыпина и по одному разу у Судейкиных, Чебыкиных, Никитиных и у И. В. и по два раза у Раунер и Рыковских (в Павловске). Жена еще раз пять-шесть бывала в театре и опере с И. В. Последний через нас познакомился с Рыковскими и тоже стал бывать у них.

Для более светской жизни у меня не было ни времени, ни охоты. Притом и средства мои были ограничены вследствие обязательства отсылать ежегодно 6000 рублей в Царское Село. В конце года истек шестилетний срок моей аренды, и так как она уже вновь не назначалась и не возобновлялась, то отпала, и я лишился 2000 рублей в год. Помогло лишь то, что со второй половины года стали негласно давать всем министрам по 6000 рублей в год на представительство. Это было вполне своевременно, так как содержание министров оставалось неизменным лет 35-40 и даже уменьшилось вследствие отнятия у них аренды, а между тем жизнь за это время вздорожала в два-три раза.

Чтобы познакомиться с моей обстановкой, при моих поездках к государю, жена ездила со мною в марте в Царское Село и в октябре в Петергоф; пока я был с докладом, она сидела в моем помещении и гуляла по парку; затем мы завтракали вместе и возвращались в город. Для нее это было большим предприятием, так как приходилось вставать рано и быстро делать туалет, чтобы уже в начале десятого часа выезжать из дому. В Царском ей пришлось гулять по парку с Палицыным, который имел доклад после меня. [261]

В первый день Рождества у нас была елка, на которой были родные: И. В., Мирбахи, Раунеры с детьми и Ивановы с сестрой, впервые бывшей у нас; сверх того Никитины, Воронцовы и В. Мамчич. Брата с женой не было. Он решил оставить службу, с лета поселился в Гатчине и 3 октября был уволен в отставку. Мы его навестили вдвоем, а 6 декабря я к нему ездил один. В этот день мне пришлось быть в Царском при представлении государю депутации от военно-учебных заведений; по моей просьбе в 12.20 на станции Александровской был остановлен скорый поезд, и я в нем доехал до Гатчины в парадной форме. До этого переезда мне пришлось просить места в спальном купе одного господина, оказавшегося англичанином, едва понимавшим по-французски. Тем не менее, он успел понять кто я, а я понял, что он ездил в Сибирь по делам торгового дома Wedell, занимающегося торговлей мороженным мясом. Вследствие этой встречи, я в течение ряда лет стал получать обзоры торговли мороженным мясом в Англии.

За смертью m-lle Burnirr мы искали другую француженку в компаньонки и экономки; в октябре мы по чьей-то рекомендации взяли некую m-lle Marie, оказавшуюся существом удивительно пустым и бесполезным.

Из старых знакомых жены еще по Одессе на нашем горизонте появилась симпатичная Олимпиада Николаевна Лишина, которая вследствие болезни мужа* решила основать женскую гимназию в Риге и просила моего содействия к тому, чтобы ей дали права правительственных гимназий. Попечителем Рижского учебного округа оказался мой старый знакомый Левшин, который с удовольствием возбудил об этом ходатайство, а министр народного просвещения Шварц охотно утвердил.

Мне остается упомянуть еще о нескольких мелких эпизодах 1908 года.

15 октября я был на освящении нового зала заседаний Государственного Совета, пристроенного к старому зданию Мариинского дворца; до сих пор в здании дворца происходили лишь заседания комиссий, а Общее собрание Совета заседало в зале Дворянского собрания; прежний зал общего [262] собрания (круглый) был совершенно недостаточен для нового, многочисленного состава Совета

В ноябре мне пришлось быть на погребении великого князя Алексея Александровича.

15 ноября по моей близорукости я не отдал чести государю; в этот день мой доклад был назначен раньше обыкновенного, уже в десять часов, так как государь собирался на охоту; по окончании доклада я отправился к ближайшему поезду на станцию Царскосельской железной дороги, а так как времени было довольно, то пошел пешком. Недалеко от станции меня обогнал в санях на чудной лошади молодой офицер в форме императорских стрелков, отдавший мне честь. Уже после его проезда я заподозрил, что это, может быть, был государь? На станции я узнал, что это действительно был он. Вечером я послал государю записку: «Всеподданейше прошу извинения, что я сегодня, по близорукости, не узнал B. И. В., когда вы проехали мимо меня, в Царском Селе»; я ее получил обратно с резолюцией государя: «Мы оба соблюли воинскую честь, приложивши руки к козырьку — это все, что требуется».

В ноябре мне пришлось познакомиться с великой княгиней Елисаветой Федоровной: я присутствовал на освящении новой акушерской клиники профессора Рейна; она, как пациентка Рейна, тоже приехала на эти торжества. Она на меня произвела очень симпатичное впечатление.

В конце ноября фельдмаршал граф Милютин{18} праздновал редкостный юбилей: 75 лет офицерской службы. По этому поводу ему при рескрипте государя был пожалован подарок: портрет государя в золотой рамке с бриллиантами, подвешенной на золотой колонке*. В знак особого внимания к графу, я рескрипт и подарок послал ему в Симеиз не с фельдъегерем, а со своим адъютантом полковником Каменевым. По возвращении оттуда Каменев мне сказал, что граф уже ждал какого-либо знака внимания — это ему проболтался старик-лакей. Граф Милютин беседовал с Каменевым довольно долго, раза три повторял, что он большой [263] поклонник моей деятельности, и удивлялся, как можно было делить Военное министерство.

В конце года внутренние неурядицы в Персии дошли до того, что наше вмешательство в них стало вероятным, хотя я все время возражал против вмешательства в чужие дела, но Извольский утверждал, что мы не имеем права отказываться от нашего доминирующего положения в Персии, а Коковцов доказывал, что мы уже вложили в персидские дела столько денег, что обязаны охранять свои интересы в стране. Я о Персии не имел никакого представления, а потому попросил Сухомлинова прислать мне кого-либо из офицеров Генерального штаба, знающего Персию, чтобы он прочел мне лекцию о ней. 26 декабря у меня был полковник Томилов, который мне прочел очерк Персии, после чего я его еще расспрашивал о стране, уделив этой беседе два с половиной часа.

Директор Нижегородского (бывшего Новгородского) графа Аракчеева кадетского корпуса через Забелина спросил меня, не мой ли отец был когда-то директором Корпуса? В случае утвердительного ответа он просил дать Корпусу стенной портрет отца. Я дал увеличить имевшийся у меня портрет и послал его Корпусу в раме.

В Семеновском полку в день полкового праздника произошел глупый инцидент. Вечером в полк явился корреспондент газеты для получения сведений о празднике. Ему рассказали все, что могло его интересовать; беседовавший с ним молодой офицер дал ему также и копию с телеграммы, полученной полком от государя, причем вставил в нее от себя несколько теплых выражений для того, чтобы похвастаться, как хорошо государь относится к полку. Дежурный по полку поручик Михайловский, доверяя товарищу, удостоверил верность телеграммы, не сверяя ее с подлинником. Все это было, конечно, очень глупо и объясняется молодостью и недомыслием офицеров, и еще тем, что в вечер полкового праздника они вероятно были навеселе. Никакого неуважения к царской телеграмме или сознательной подделки ее тут усматривать нельзя было, и все это дело надо было покончить дисциплинарным поучением провинившимся. На беду, главнокомандующий посмотрел на дело иначе: когда командир полка, Зуров, явился к нему, чтобы доложить о [264] происшедшем, он так его разнес, что Зуров тотчас подал в отставку. По приказанию государя я предложил Зурову остаться на службе, но он отказался; оба виновные офицера тоже были уволены от службы! Взрывчатый характер князя дал всему делу трагический оборот.

В течение года у меня было всего 50 личных докладов у государя. В январе я по болезни (воспаление легких) пропустил докладов пять; в конце мая государь уехал в шхеры, и в июне у меня был лишь один доклад; затем я уехал за границу на два месяца, а когда вернулся, государь вновь был в шхерах, где оставался еще полтора месяца. Почти все доклады были в Царском селе и лишь несколько было в Петергофе.

На разные торжества и парады мне пришлось выезжать к государю 24 раза в Царское и 2 раза в Петергоф: на 3 выхода при Дворе, на 8 полковых праздников, на обед (с командующим войсками), 4 раза для присутствования при представлении разных лиц; 2 раза для встречи великого герцога гессенского и инфанта испанского, 2 раза по случаю приезда князя черногорского и 6 раз по случаю приезда короля шведского и свадьбы великой княжны Марии Павловны.

Совет обороны имел 12 заседаний (все в первой половине года): из них 3, в мае и июне, происходили у Дикова под его председательством; они касались морских вопросов: очищения южной бухты в Севастополе от коммерческих судов и обороны Амура канонерскими лодками. Высшая аттестационная комиссия собиралась 6 раз. В Совете министров я был 17 раз, на дипломатических совещаниях — 9 раз, на других совещаниях — 11 раз, в Государственном Совете — 19 раз и в Государственной Думе — 18 раз.

Таким образом, я в течение года бывал 76 раз у государя и на разных заседаниях — 92 раза; если прибавить 7 обедов и раутов у послов и проч., то получается 175 разных отвлечений от службы. В течение года я болел 17 дней и был в отпуску два месяца, так что эти отвлечения пришлись на 41 неделю службы или по 4 ¼ на неделю! Хуже всего приходилось весной, когда при Дворце было много торжеств. В апреле я 7 раз ездил с докладами и 10 раз в Царское на торжества; зато я в этом месяце имел мало заседаний: [265] 2 совещания, 2 — в Государственном Совете и 2 — в Государственной Думе; за месяц — 23 отвлечения от прямого дела или по 5 ½ на неделю! Как же тут вести громадное дело управления Военным министерством? Очевидно, приходилось работать урывками и по ночам. Значительное облегчение наступало, конечно, когда государь уезжал в шхеры и вовсе отпадали утомительные поездки за город.

В начале 1909 года (или в конце 1908 года) я получил оттиск секретного всеподданнейшего доклада государственного контролера за 1907 год, в котором оказалась жалоба на меня, а именно на страницах 50—53 было приведено постановление Совета министров о сдаче в казну экономических капиталов войсковых частей и указывалось, что это постановление, высочайше утвержденное 14 сентября 1906 года, все еще не получило полного осуществления, несмотря на неоднократные настояния о том Государственного контроля. Так, «в счет причитающихся казне 14 484 122 рублей экономических капиталов нерасформированных частей поступило на государственные нужды только 2 606 309 рублей, а остальные 11 877 813 рублей Военное министерство оставило в распоряжении войсковых частей на ремонт обоза, на доведение экономических капиталов до установленных для них норм, на приведение в порядок расстроенного войной хозяйства войск и другие расходы, из коих некоторые, как например, составление историй отдельных мелких боевых единиц (батарей, парков, батальонов), едва ли могут быть признаны обязательно необходимыми, или, по крайней мере, неотложными.

К содействию для выяснения размера экономических сумм бывших маньчжурских армий и обсуждения мер к скорейшей передаче сих сумм в распоряжение Государственного казначейства ни Государственный контроль, ни Министерство финансов, вопреки приведенному высочайше утвержденному 14 сентября 1906 года положению Совета министров, не привлекались и только в начале текущего (1908) года, вследствие настояний моих и министра финансов, учреждена при Военном министерстве Особая комиссия «для обсуждения данных об остатках экономических капиталов войск бывших маньчжурских армий». Но ожидать, что при ее посредничестве поступят от войск в казну сколько-нибудь [266] значительные суммы, едва ли возможно ввиду того, Что войска могли уже израсходовать немалую их долю».

Против этого заявления рукой государя было написано:

«На этом можно не настаивать». Этой резолюцией заканчивался долгий и острый спор мой с Контролем и Министерством финансов по этому делу, и с меня слагалась ответственность за прямое неисполнение высочайшего повеления. При следующем моем докладе я поблагодарил государя за нее и вкратце рассказал ему суть дела.

В Военный совет я, при этих условиях, попадал редко, всего на 17 заседаний, пропустив за девять с половиной месяцев 22 заседания.

В Совете министров у меня большей частью бывал Поливанов и я его посещал только по важнейшим делам и еще осенью, когда Поливанов уехал в отпуск.

Дипломатическое совещание с этого года стало происходить у Столыпина, притом чаще прежнего, по мере возникновения разных вопросов: о субсидии Черногории, об осложнениях на Западе, по персидским делам и проч.; в нем принимали участие министр иностранных дел и его товарищ, Коковцов, я и начальник Генерального штаба. [267]