Глава десятая

1908 год. — Военный бюджет на 1909 год. — И. И. Воронцов-Дашков. — Предложение американцев. — Новые слухи о покушении. — Обострение отношений с Турцией. — Утверждение Думой кредитов для армии. — Приезд в Петербург князя Николая Черногорского. — Собрание командующих войсками европейских округов. — Представление молодой жены императрице. — Обсуждение в Думе и Госсовете вопросов о постройке Амурской железной дороги; — Гучков против великих князей. — Отстранение от должности председателя Совета гособороны. — Новый начальник Генерального штаба В. А. Сухомлинов. — Назначение профессора А. 3. Мышлаевского начальником Главного штаба. — Упорядочение организации армии после войны

Наступивший 1908 год был последним годом действия предельного бюджета и с начала этого года надо было приступить к составлению на общих основаниях сметы на 1909 год. При предельном бюджете цифру расходов, вносимых в смету, можно было уменьшить с целью свести этот бюджет без дефицита в назначенной для него сумме, так как Военное министерство могло дополнять недостающие ассигнования из поступивших в его распоряжение остатков от прежних смет. Впредь оно уже не должно было получать таких остатков, а потому в смету надо было вносить полностью все предстоявшие расходы. Одно это обстоятельство приводило к увеличению сметы (без увеличения действительных расходов) миллионов на пятнадцать; но сверх того, масса нужд армии требовала удовлетворения и надо было составить [198] хотя бы примерный план постепенного их удовлетворения, а для этого хотелось бы, хоть приблизительно, знать, на какие ассигнования мы могли рассчитывать в ближайшие годы. Я просил Коковцова о беседе на эту тему с приглашением на нее также Поливанова, которому поручил руководство составлением расчетов по расходам на новые мероприятия. Коковцов, вследствие этого, пригласил нас обоих к себе завтракать 17 декабря; после завтрака состоялась деловая беседа. Коковцов сказал, что ежегодно доходы казны возрастают в среднем на 75 миллионов рублей, из коих он около 40 процентов, то есть 30 миллионов готов давать на военные нужды, так что военная смета может возрасти на такую же сумму в год.

Прибавка к смете, в первый год — 30 миллионов, во второй — 60 миллионов, в третий — 90 миллионов и так далее, открывала возможность составления плана постепенного удовлетворения наших нужд, и мне лишь приходилось от души благодарить его за это обещание, которое, к сожалению, осталось неисполненным.

На 6 декабря великий князь Николай Николаевич ходатайствовал о производстве Гулевича в генералы. Я доложил государю, что тот еще не выслужил срока для производства; что если он будет произведен, то я попрошу о производстве и его сверстника, Данилова, а лучше всего отложить Производство обоих. Государь решил отклонить ходатайство; на его вопрос, является ли Данилов столь же выдающимся, как Гулевич (о котором ему говорил великий князь), я ответил утвердительно и добавил, что вероятно, со временем, один из них, а то и оба, будут сидеть на том же кресле, на котором я сидел в кабинете государя. Этот случай, когда я высказался против ходатайства великого князя, который был, собственно говоря, моим начальником, показывает ложность наших отношений и то, что у министра не может быть другого начальства, кроме государя.

Ложны были также мои отношения с наместником графом Воронцовым-Дашковым. Он обращался непосредственно к государю, который иногда читал мне выдержки из его писем, писанных собственноручно, красивым старческим почерком. Граф испросил себе особое право — чтобы никто не назначался на должность на Кавказе без предварительного [199] его согласия, и даже полагал, что министр не имеет права своею властью отказывать ему в каком-либо его ходатайстве! В мое отсутствие он высказал такую претензию по поводу отказа в производстве одного полковника, и Поливанов (к сожалению) поспешил того произвести. Я, однако, не находил возможным соглашаться с претензией графа, а потому по возвращении из отпуска, написал ему собственноручное письмо такого содержания:

«Милостивый государь граф Илларион Иванович. С письмом Вашего сиятельства от 20 сентября сего года относительно производства полковника Ф. в генерал-майоры я познакомился лишь теперь, по возвращении моем из отпуска. Означенное производство уже состоялось до возвращения и таким образом вопрос этот уже исчерпан; но я считаю долгом высказаться по Вашему заявлению, что Вы не можете согласиться с правильностью моего отказа в докладе Вашего ходатайства нашему верховному вождю. С этим взглядом я решительно не могу согласиться. В порядке военного управления Кавказский округ ничем не отличается от других округов и все восходящие от него представления подлежат такой же критике военного министра, как и поступающие из других округов, в отношении их закономерности и применения к служащим на Кавказе того же масштаба, как и к служащим его величеству в других частях его империи. Допустить иной порядок значило бы допустить нарушение единства армии.

Остается затем вопрос, имеет ли военный министр право собственной властью отклонять ходатайства, не согласные с законом или с общими указаниями его величества, в тех случаях, когда эти ходатайства поступают от главного начальника округа, облеченного теми особыми правами, кои присвоены Вашему сиятельству? Со своей стороны, я не вижу в законе никаких указаний на какое-либо различие в отношении военного министра к главным начальникам отдельных округов и не вижу какого-либо повода утруждать его величество докладами по всем решительно представлениям, поступающим в Военное министерство от имени Вашего сиятельства.

Особое монаршее доверие, оказываемое Вашему сиятельству, побудило государя императора предоставить обращаться [200] к нему непосредственно, и я нахожу, что только в этом и заключается отличие Вашего положения по сравнению с другими главными начальниками военных округов, так как это дает Вам право, в чрезвычайных случаях, ходатайствовать за Ваших подчиненных непосредственно перед его величеством.

Ваше сиятельство без сомнения припомните, что летом нынешнего года я по вопросу о производстве полковника Нейгебауера в генерал-майоры уже высказал Вам, что я вынужден отклонить это производство, как несогласное с только что изданным законом, и вместе с тем предложил Вам представить его непосредственно на высочайшее благоусмотрение.

Покорнейше прошу принять уверение...»

Очевидно, что мою любезность в деле Нейгебауера на Кавказе приняли за слабость и хотели еще увеличить свою автономию. Мой ответ должен был разрушить все мечты в этом отношении; возражений на него я не получал. Еще одна попытка узурпации власти была устранена и, без сомнения, приобретены новые недруги!

Еще одно разногласие у меня вышло с графом Воронцовым по поводу назначения Шуваева командиром одного из корпусов на Кавказе. Шуваев был старшим кандидатом на корпус, но наместник хотел дать его младшему генералу Берхману, своему бывшему начальнику штаба; когда я ему в этом отказал, он стал просить за генерала Михеева, который был старше Шуваева, но еще не был кандидатом на корпус*. Одновременно он послал государю длинную и красноречивую телеграмму о том, что более всего надо поддерживать дух армии, что обход старших младшими обиден и угашает дух, а потому он просит назначить Михеева, а не Шуваева. Военно-походная канцелярия передала мне копию этой телеграммы, и я к следующему личному докладу взял с собой копию и переписку по этому делу. Государь сам, до доклада, заговорил о нем. Передавая мне подлинник телеграммы, он мне сказал: «Эту телеграмму Вы уже получили? [201] Что Вы о ней скажете?» Я ответил, что она очень хорошо и красноречиво написана. Государь спросил: «И только? Ведь он прав?» Я ответил, что совершенно согласен, но назначить надо из кандидатов и именно старшего кандидата, а таковым состоит Шуваев. Наместник сам только теперь вспомнил о принципах, изложенных в телеграмме, а сам раньше просил за Берхмана, который моложе не только Михеева, но и Шуваева. Государь сказал: «Если так, то назначайте Шуваева!».

Михеева я никогда не видел, а Шуваев только раз представлялся мне и произвел на меня впечатление толкового и твердого человека*.

В 1907 году (не помню когда) состоялось утверждение нового размера боевого комплекта для полевой артиллерии, по тысяче выстрелов на орудие; для определения этой цифры раньше всего был выяснен размер расхода патронов во время японской войны; оказалось, что мы истратили меньше одного боевого комплекта (660) на орудие. Затем профессору генералу Михневичу было поручено выяснить размер расхода в артиллерии за предшествовавшие войны. Оказалось, что этот расход Постоянно возрастал, что понятно при увеличивающейся скорострельности артиллерии. На основании этих данных надо было установить размер боевого комплекта на будущее время.

Японская война представлялась нам тогда крайне жестокой и продолжительной. В ней впервые была применена новая скорострельная артиллерия, бои были упорные, продолжительные, война длилась полтора года, тогда как, по мнению всех современных писателей, европейская война должна быть скоротечной и решиться в четыре-шесть месяцев; поэтому не было оснований рассчитывать на дальнейшее [202] возрастание расхода снарядов, если только в материальную часть артиллерии не будут внесены какие-либо новые усовершенствования. Однако в минувшую войну бывали заминки в снабжении боевыми припасами; наконец, нельзя было не считаться с указанием истории на постоянный рост расходов огнестрельных припасов, а потому увеличение боевого комплекта представлялось, конечно, желательным; это вызывало громадные (по тогдашним понятиям) расходы, но обеспечивало армию от опасности остаться без боевых припасов. Боевой комплект, поэтому, намечался в тысячу патронов на орудие или несколько больше. Я остановился, на ближайшее время (в моей резолюции сказано «пока»), на цифре в тысячу выстрелов, так как даже для доказательства такой потребности у нас не было твердых данных и для доведения запасов хотя бы до этой нормы нужно было несколько лет. Если бы за это время выяснилась необходимость иметь больший запас, то норма его всегда могла бы быть увеличена. Признаюсь однако, что это мне в то время представлялось невероятным, и я считал большой победой, когда мне удалось добиться признания новой нормы со стороны Министерства финансов и законодательных палат, признавших ее основой для исчисления нашей потребности в орудийных патронах; я считал, что эта норма скорее велика и я, может быть, ввожу казну в лишние расходы. Останавливаюсь я на этом вопросе потому, что установленная норма оставалась неизменной до войны 1914—1918 гг., во время которой она оказалась совершенно недостаточной*.

В 1907 году состоялось полное подчинение артиллерийских бригад начальникам дивизий в Сибири. Это был первый приступ к объединению пехоты и артиллерии, великий князь Сергей Михайлович с полной готовностью пошел навстречу моим пожеланиям в том отношении. Я добивался такого же объединения и инженерных войск, но встретил полное несочувствие со стороны великого князя Петра Николаевича и Вернандера, опасавшихся, что при этом пострадает [203] специальная подготовка инженерных войск; этот вопрос пришлось отложить до полного выяснения результатов меры, принятой в отношении артиллерии.

Приведу анекдот, характеризующий одного честнейшего человека, генерала Николая Фомича Александрова; он знал жену по Хабаровску и заехал к ней с визитом. Я его совсем не знал; заговорил с ним о включении инженерных войск в корпуса и дивизии, доказывая пользу этой меры — он молчит; привожу новые доводы — он молчит. Наконец, я ему ставлю прямой вопрос, какого он мнения? Только тогда он мне сказал, что не только разделяет мои взгляды, но еще перед японской войной возбуждал ходатайство в этом смысле. Другой с первых же слов стал бы поддакивать министру, а из молчаливого и скромного Николая Фомича приходилось вытягивать его согласие с моим мнением!

Упомяну здесь еще об одном грандиозном проекте, бывшем в то время на рассмотрении правительства, а именно: о предложенной американскими капиталистами постройке железной дороги от одной из станций Западно-Сибирской железной дороги через всю Сибирь на Чукотский полуостров, с мостом или туннелем через Берингов пролив, для соединения с железными дорогами Северной Америки. Представитель американцев, господин Лоак де Лобель, предлагал выстроить это громадное сооружение без каких-либо гарантий, но с условием уступки обществу железной дороги участков земли по обе стороны пути, как это делалось в Америке. К сожалению, на такое условие у нас не согласились, считая, что подобное значило бы расточать богатства страны; но при нашем безденежье и инертности эти богатства будут спать без конца, а мы останемся в положении собаки на сене.

В ноябре в Петербург приехал военный министр Соединенных штатов Тафт{14}*; причина его приезда мне неизвестна (или я ее забыл). В то время я не понимал ни слова по-английски, а он другого языка не знал. Он был у меня с визитом, и мы вели разговор через состоявшего при нем генерала графа Ностица. Извольский предложил мне дать обед в честь Тафта, но пришлось от этого отказаться, так как ни [204] я, ни жена, ни военные чины, которых я должен был пригласить, не могли бы объясниться с гостем! Поэтому Извольский сам дал обед, на котором был и я.

Слухи о моем уходе с должности не прекращались. 14 декабря у меня был утром Андроников и передал, что Сергея Гершельмана, бывшего тогда в Петербурге, зондировали, согласен ли он занять мое место, а тот поставил условие, чтобы ему подчинили начальника Генерального штаба и генерал-инспекторов: по этому поводу про него в высших сферах было сказано: «Какой нахал». Случайно, в тот же день, Гершельман зашел ко мне, и я его прямо спросил, правда ли то, что я слышал? Он мне сказал, что его никто не зондировал, но он у себя дома действительно высказался в том смысле, как мне передавали.

Тогда же ко мне заехал генерал Герасимов, начальник охранного отделения, и сообщил мне, что на меня хотят напасть в Царском, при моем проезде на свою дачу. На эту дачу я уже не ездил, так что план был составлен неудачно, но все же сообщение указывало на то, что новое покушение на меня представляется возможным. Полиция установила наблюдение за нашим домом, и в случае моего выхода пешком, ее агент должен был провожать меня. Через неделю по нашему возвращению мы пошли пешком к Марии Александровне Шульман, жившей недалеко от нас (Косой переулок, 13) и на малолюдных улицах заметили, что за нами постоянно идет какой-то субъект. Это было до того неприятно, что я уже почти не выходил в город пешком, а лишь изредка гулял в Царском, возвращаясь на железнодорожную станцию.

Посещение М. А. Шульман было нашим первым визитом; остальные же мы сделали только во второй половине ноября. При этом мы побывали у всех начальников главных управлений (в том числе у Палицына, у которого не были приняты). При этом произошел курьез у Рыльке. Его самого не было дома, а приняла нас его жена, которая меня не знала и не расслышала доклада прислуги о том, кто приехал; она болтала все время без умолку, а когда мы стали уходить, она поинтересовалась, кто мы такие? Узнав, что я военный министр, она смутилась и спросила, что, кажется, она не говорила ничего лишнего? Она была женщина больная, [205] никуда не выезжала и не могла нам дать визита, на что мы и не были в претензии, но вследствие этого уже не видели ее больше. Это ей однако не мешало бранить мою жену, утверждая, что та важная и заносчивая*.

Мы до конца года никаких приемов не делали, а только принимали ответные визиты. В середине декабря жена заболела (Fausse couche**) и рождество провела в постели. Ей очень хотелось иметь елку, но мне удалось ей лишь сделать сюрприз в виде крошечной елочки с несколькими свечами, которую я принес ей в спальню.

Я уже говорил о том, что м-llе Бюрние должна была вести хозяйство у нас в доме; но когда мы еще были за границей, она заболела и легла в больницу, где ей сделали весьма сложную операцию, сошедшую вполне благополучно, однако сердце ее не выдержало, и она внезапно скончалась в больнице 19 февраля 1908 года. Таким образом, Леля в это время не имела в доме помощницы, а между тем все наше хозяйство приходилось налаживать заново. Вместо столового и постельного белья, увезенного в Царское, я еще весной завел новое; серебро тоже появилось новое — целый ящик серебра в стиле Empire, подарок на свадьбу от дяди Коли, и шесть ящиков поменьше — подарки брата, сестер и их детей, присланные нам при нашем возвращении из-за границы.

В ноябре месяце, к сожалению, порвались мои хорошие отношения с Березовским, с которым я был в дружбе в течение почти тридцати лет. Его издательская и коммерческая деятельность были крайне неприятны для Военной типографии и книжного магазина Главного штаба, с которыми Березовский конкурировал; а так как эти учреждения доставляли большой доход, из которого выдавались пособия чинам Главного штаба, то и высшие чины этого штаба относились подчас враждебно к Березовскому. Жалобы на это со стороны Березовского я передал на усмотрение Эверта, которому вполне доверял, так как находил неудобным самому разбираться в этом деле именно потому, что оно касалось моего [206] приятеля и его денежных интересов. Березовский не хотел этого понять и 11 ноября написал мне, что пока я буду военным министром, он у меня не может бывать, но будет всегда рад видеть нас у себя. Знакомство, таким образом, прекратилось, но при случайных встречах мы беседовали вполне дружественно и изредка переписывались!

После моего возвращения из-за границы я имел 19 всеподданнейших докладов (3 — в Петергофе и 16 — в Царском) и 5 раз выезжал в Царское на парады; Совет обороны имел 6 заседаний, а Высшая аттестационная комиссия — 3 заседания и в Государственной Думе — два раза; в Совете министров и особых совещаниях — 4 раза; итого — 42 отвлечения от прямого дела за 74 дня или 4 раза в неделю. В Военном совете мне за это время удалось быть лишь на 5 заседаниях из 10.

Домашней работы, по-прежнему, было много и я, лишь в виде исключения (по праздникам), справлялся с нею до вечернего чая, а обыкновенно она затягивалась до полуночи и дольше. Свободным бывал лишь час после обеда. При таких условиях мы особенно были рады частым посещениям И. В., который обыкновенно приходил к обеду и оставался весь вечер. Довольно часто у нас стала бывать и Вера Михайловна Мамчич, с которой жена познакомилась, когда училась живописи — Вера Михайловна училась вместе с нею у Дмитриева-Кавказского.

Новый 1908 год начался тревогой за возможность столкновения с Турцией; 3 января я получил от Палицына официальное письмо о необходимости готовиться к разрыву с Турцией. Я тотчас написал Извольскому частное письмо, в котором сообщал, что мы вовсе не готовы к войне, даже с Турцией, а потому, если только он разделяет опасения Палицына, то мы должны начать готовиться серьезно, потребовав нужные на то кредиты. Извольский мне ответил частным письмом, что он затрудняется решать единолично, а полагает при следующем своем докладе, 8 января, испросить разрешение государя на созыв совещания из министров. Вместе с тем, он предлагал мне, что мы могли бы переговорить с ним 6 января, в Царском, где он должен присутствовать при присяге двух сыновей великого князя Константина Константиновича. [207]

Действительно, 6 января мы оба и Палицын, во время обедни, ушли в одно из помещений Большого дворца, где беседовали около получаса. Я поставил вопрос так, что в случае неуверенности в мире я должен сейчас начать подготовку к войне, а потому ставлю вопрос: может ли Извольский мне поручиться, что дело до войны не дойдет? Извольский считал невероятным, чтобы Турция хотела войны, но все же не брал на себя ручательства за то, что ее не будет. Я решил начать подготовку к войне, и во вторник, 8 января, доложил о том государю, сказав, что нужные средства я мог бы, по закону, не просить у него, но думаю внести это дело в Совет министров, так как до весны нельзя ожидать военных действий, а потому дело это не столь экстренно. Государь вполне согласился и даже сказал, что такого доклада о разрешении денег на подготовку к войне он от меня и не принял бы.

По сношении с кавказским начальством, был составлен перечень мер, наиболее настоятельных для подготовки к войне, всего на десять или пятнадцать миллионов рублей, которые и были нам отпущены; среди предпринятых мер помню: завершение строительства некоторых укреплений Карса, усиление Михайловской крепости (вместо сокращения ее укреплений), постройку мукомолен в Карее, Батуме и Александрополе и заготовку шанцевого инструмента для дорожных работ.

Среди этих подготовительных работ, я серьезно заболел, сначала, 9 января, инфлюэнцей, при которой я, вероятно, не высидел достаточно времени дома, так как 17 января с утра почувствовал себя совсем плохо; в это утро я с трудом выслушал доклад великого князя Константина Константиновича, а затем дал знать Поливанову, что болен и свалился спать; температура оказалась 39,1°. Призванный профессор Яновский уложил меня в постель и на следующий день выяснилось, что у меня крупозное воспаление легких; температура доходила до 40°, но уже в ночь с 18-го на 19-е резко стала понижаться, после обильного пота. 21-го я встал с постели, но еще был крайне слаб; в среду, 30 января, я присутствовал при докладах, которые в моем кабинете принимал Поливанов; наконец, 2 февраля, я вновь вступил в должность, а 5 февраля уже поехал к государю. [208]

9 февраля по какому-то делу ко мне вечером зашел германский уполномоченный при государе генерал Якоби. Я ему, между прочим, сказал, что нахальство Турции я лишь могу себе объяснить покровительством Германии; он это категорически отрицал и заявил, что Германия, если ее попросят, готова поддержать Россию в Константинополе. На следующее утро я был у Извольского, чтобы передать ему мой разговор с Якоби. Извольский потом говорил с германским послом графом Пурталесом; о чем тот сказал Якоби, который вновь был у меня, причем высказал мне, что наш разговор 9 февраля с удивительной точностью передавался дальше и был повторен ему графом Пурталесом. К содействию Германии наша дипломатия не пожелала обращаться.

О сведениях, получавшихся из Малой Азии, я узнавал лишь в общих чертах от Палицына. Он просил меня (официально) усилить войска на Кавказе, причем предлагал мне взять для этого четвертые батальоны от полков, входивших в состав двух корпусов Московского военного округа, и горную артиллерию из Сибири. В первом я отказал, так как еще не был убежден в неизбежности войны и не хотел ломать организацию двух корпусов без крайней в том надобности; горную же артиллерию пришлось взять из Сибири, так как Кавказ крайне в ней нуждался, а ее перевозка из Сибири требовала много времени. Из Иркутского и Омского военных округов на Кавказ были переведены один полевой и один резервный горные дивизионы с их парками*.

Новая тревога, поднятая Палицыным, побудила меня просить Извольского выяснить, что означает мобилизация и сосредоточение войск в Малой Азии и чего мы должны ждать от Турции? Задача эта была поставлена нашему послу в Константинополе, который вскоре сообщил, что он испросил аудиенцию у султана и предложил ему вопрос. Султан заявил ему, что никакой мобилизации в Малой Азии не происходит, и предложил нам послать несколько офицеров в Малую Азию, чтобы убедиться в этом; он сам пошлет своего флигель-адъютанта с целью показать им все, что они пожелают! Этот ответ положил конец всей шумихе, поднятой [209] Палицыным. Кто кого надувал в этом деле, кому нужна была вся поднятая тревога, я не знаю, так как не видел донесений, поступавших к Палицыну; но вслед за получением ответа султана, нам пришлось ехать вместе в Царское, и я сказал ему, что опасение осложнений с Турцией оказалось напрасными; он самым спокойным образом ответил, что этого надо было ожидать! Я его спросил, зачем же он поднял тревогу и даже убеждал меня послать войска на Кавказ? Он преспокойно же заявил, что добивался того, чтобы мы хоть на одном театре войны были готовы к войне! Когда он врал сознательно? Поднимая тревогу или теперь? Я этого не знаю, но даже допускаю мысль, что он мечтал нарочно втянуть нас в войну с Турцией! Но и помимо этого можно было бы посмеяться над военным министром, который до того испугался Турции, что поторопился бросить войска на Кавказ, даже с нарушением организации армии, ведь никто не знал бы, что министр был введен в обман начальником Генерального штаба! Во всяком случае, весь этот эпизод очень характерен для личности Палицына.

Сообщу здесь же и другой такой эпизод. Под конец серьезной моей болезни ко мне зашел Палицын проведать меня и проститься перед своим отъездом в наши западные округа. Через несколько дней он был в Вильне на обеде у командующего войсками и тут получил шифрованную телеграмму; он ее передал Алексееву, имевшему шифр при себе; это оказалось сообщение о том, что я уволен от должности, а вместо меня назначен генерал-адъютант Иванов. Палицын ждал этой перемены и просил телеграфировать ему, как только она состоится; прочитав телеграмму, он ее показал соседу, Ренненкампфу, и хотел провозгласить тост за нового министра, но Ренненкампф его удержал, так как надо ждать официального объявления новости. Через месяц я уже знал об этом эпизоде. Я удивился лишь тому, что не нашли лучшего кандидата на мое место, так как Иванов, хотя и толковый человек, но далеко не выдающийся, медленно соображает и с чрезвычайным трудом излагает свои мысли.

Вся тревога, поднятая из-за мнимой мобилизации Турции, закончилась, согласно предложению султана, посылкой офицеров в Малую Азию, но не для того, чтобы осматривать [210] или разведывать что-либо, а лишь с визитом вежливости к соседнему командиру в Эрзинжане.

Я упомянул выше, что Кавказ нуждался в горной артиллерии; при кавказских войсках состояло пять полевых горных батарей и одна резервная, развертывающаяся в четыре батареи; но на вооружении всех этих девяти батарей состояли совершенно негодные старые пушки системы Барановского. Еще в 1905—06 гг. до меня дошли сведения о том, что горные орудия на Кавказе до того плохи, что лафет не выдерживает выстрела, и тогда же я стал настаивать на перевооружении этих батарей, но Коковцов решительно отказывал в средствах. От перевооружения полевой артиллерии оставались средства, — но и их он не соглашался дать нам на горную артиллерию. Только в августе 1907 года удалось добиться ассигнований на перевооружение батарей на Кавказе и в Туркестане, но к началу 1908 года еще ничего не было сделано*, и бывшие там горные батареи в действительности были безоружны.

Для восстановления общей боевой готовности армии требовались огромные средства; первые кредиты на эту потребность удалось получить в 1908 году, благодаря содействию великого князя Николая Николаевича. В разных комиссиях Государственной Думы наши исчисления подверглись самой тщательной проверке; наконец, было получено одобрение Думы и Совета, и в начале июля закон был утвержден государем. Эти чрезвычайные кредиты дали, наконец, возможность приступить к широкому и планомерному пополнению всяких запасов для армии и к снабжению ее недостававшими средствами, в особенности пулеметами.

Особенно меня озабочивала необходимость иметь неприкосновенный запас одежды защитного цвета, так как после японской войны было очевидно, что на войну можно выводить войска лишь в таком обмундировании. Дело это задерживалось из-за того, что долго не решался вопрос о новой форме обмундирования — будет ли оно темно-зеленого или защитного цвета? Только с получением указания, что мирная форма будет темно-зеленого, а походная — защитного [211] цвета и простого покроя, представилась возможность (с 1908 года) заготовлять вновь лишь защитное сукно и строить походное обмундирование*. На первых порах и это встретило затруднение: суконные фабриканты не могли найти прочной краски нужного цвета; лишь летняя одежда войска уже была защитного цвета, и в 1908 году мне уже удалось накопить почти полный мобилизационный запас одежды.

В начале года в Петербург приехал князь Николай Черногорский, с которым мне впервые пришлось познакомиться. Еще до его приезда у Извольского собралось совещание для обсуждения пожеланий князя, уже сообщенных из Черногории. Интересны для меня были сведения о денежных пособиях, которые производились Черногории по сметам Министерства иностранных дел и Генерального штаба (кажется около полутора миллионов рублей в год), и суждения о личности князя, который представлялся мне (как и большинству русских) рыцарем без страха и упрека. Между тем, я здесь узнал, что в денежном отношении его считают далеко не безупречным; получаемые Черногорией пособия он расходовал безотчетно и, по видимому, значительную долю их оставлял себе. Когда же в последний раз субсидия была увеличена, собственно для создания небольшого постоянного кадра войск, и при этом обусловлено, что новое пособие должно расходоваться с ведома нашего военного агента, это вызвало большое неудовольствие князя. Однако то же условие было признано нужным и в отношении новых пособий.

Князь приехал 26 марта; мне пришлось быть в Царском в этот день при встрече и на следующий день на парадном обеде, а 27 марта я, по приглашению князя, был у него в Зимнем дворце. Я у него пробыл три четверти часа. Он произвел на меня впечатление человека очень умного; по-русски говорил весьма хорошо. Князь мне указал на значение для нас Черногории, которая в военное время даст корпус войск в тылу Австрии и подымет восстание в Герцеговине, а между тем содержание этого корпуса нам почти ничего не стоит. Он лишь просит дать ему для этого корпуса нужное вооружение и снаряжение, дабы он мог выполнять [212] свою задачу. Говорил он также о нахальстве Австрии, которая, однако, сейчас же трусит и отступает, когда встречает отпор.

На следующий день великий князь Николай Николаевич давал обед в честь своего тестя; на обеде были также и командующие войсками, бывшие тогда в Петербурге. Князь был весьма любезен и, между прочим, обещал выслать мне и нескольким другим участникам Турецкого похода золотую медаль «За храбрость».

В воскресенье 30 марта у меня были приехавшие с князем военные министры Черногории, бывший и новый, для беседы о пожеланиях Черногории; она просила несколько десятков тысяч винтовок с патронами, полевые и несколько осадных орудий с боевым комплектом, шанцевый инструмент, обмундирование, снаряжение, палатки, продовольствие, санитарный материал и прочее, всего на несколько миллионов. 3 апреля Совет министров разрешил кредиты на выполнение этих пожеланий, а 4 апреля вечером князь уехал. Днем ко мне заехал наш военный агент в Черногории полковник Потапов, чтобы сообщить о пожаловании князем мне Ордена Даниила 1-й степени и что мне предоставляется самому его купить, так как князь по бедности (и скупости) жалует лишь патенты на свои ордена. Тотчас был послан фельдъегерь, который у ювелира Арндта нашел орден и ленту, так что я вечером на проводах князя уже надел их и благодарил князя. Что же касается обещания выслать мне и другим золотые медали, то оно, конечно, осталось обещанием, данным в виде любезности, — медали были, вероятно, довольно дорогие.

Поразило меня на обеде у великого князя то чрезвычайное почтение, с которым относились к князю его две дочери, Милица и Анастасия Николаевны; первая мне говорила, что в Черногории собственно нет царствующей фамилии, а есть лишь князь и его подданные, к которым относятся и его дочери.

В начале марта в Петербург съехались командующие войсками Европейских округов, вызванные для обсуждения вопроса о новой организации армии; в этом отношении их собрание принесло мало пользы, так как никакого определенного решения не было принято; но они участвовали в [213] заседаниях Высшей аттестационной комиссии, где их голос был крайне полезен; и, наконец, личные отношения с Министерством и между собою были и для них крайне полезны. Совершенно неожиданно между ними всеми оказалось полное единомыслие по вопросу, о котором их вовсе не спрашивали: все они, являясь великому князю Николаю Николаевичу, заявляли ему, что разделение Министерства приносит вред, и что управление военным ведомством вновь надо объединить. Великий князь счел своим долгом доложить об этом государю и после того, 24 марта, сказал мне, что вопрос о преобразовании Министерства решено отложить до осени. Тем не менее, при следующем моем докладе, 29 марта, государь под конец сказал мне, что ему надо переговорить со мною о Генеральном штабе. Встретиться в тот же день он не мог, так как предстоял прием нового французского посла; следующий мой доклад, 1 апреля, был довольно длинный (о производстве в генеральские чины на Святую) и опять был прием посла, на этот раз испанского, так что опять не было речи о Генеральном штабе; вскоре после того наступила Святая (13 апреля), после того пошли торжества по случаю бракосочетания великой княжны Марии Павловны со шведским принцем. Государь был занят приемами и торжествами и сам о Генеральном штабе не говорил, я находил неудобным ему напоминать, так как был убежден, что он ничего не забыл, а просто раздумал или выжидает чего-то. При таких условиях напоминание с моей стороны было не нужно, оно имело бы вид нетерпения, давления, с целью скорейшего решения вопроса об объединения Министерства, а я в этом деле решил выжидать личного решения государя. До отъезда моего в конце июня за границу у меня еще было 14 личных докладов у государя, но о Генеральном штабе не было речи.

Съезд командующих войсками послужил поводом дать наш первый официальный обед, на котором присутствовали шесть командующих (Скалон, Каульбарс, Сухомлинов, Кршивицкий, Селиванов и Сандецкий), два их помощника (Газенкампф и Шатилов), Поливанов, Палицын, Остроградский, Зарубаев и восемь начальников главных управлений. Обед вновь нам устраивал Каменев. Через месяц мы устроили вечер для наших немногих знакомых, которых [214] занимали пением одной певицы, привезенной к нам племянником Женей.

Жена министра, очевидно, должна была представиться ко Двору. Для этого, раньше всего, надо было представиться обер-гофмейстерине светлейшей княгине Голицыной; у нее мы были с визитом вместе 1 марта; она была очень любезна с нами. На 29 марта было назначено представление императрице Александре Федоровне; в этот день у меня был доклад в Царском, поэтому мы туда ехали вместе. Жена крайне волновалась перед представлением, которое, конечно, сошло вполне гладко; княгиня Голицына приглашала жену к себе завтракать, но та предпочла завтрак со мною в отведенном мне помещении. Мы все же зашли перед отъездом к княгине; ее не было дома, а у меня не было с собой карточек, и мы ей оставили карточку жены, приписав на ней «с мужем».

Императрица Мария Федоровна не нашла времени принять жену до своего отъезда на лето в Данию; в этом, вероятно, сказалось ее нерасположение ко мне; больше жена уже не просила ее о приеме. В течение апреля и мая жена еще представилась великим княгиням Анастасии и Милице Николаевнам, Ольге Александровне и Елисавете Маврикиевне, а также королеве Еллинов, которая приняла нас обоих вместе, чтобы жена напрасно не волновалась.

Представление одной из императриц открывало доступ ко Двору; это для жены было интересно в том отношении, что 20 апреля состоялось бракосочетание великой княжны Марии Павловны с шведским принцем, после чего при Дворе был ряд торжеств. Русского платья у жены не было, и она поэтому могла быть лишь на «музыкальном собрании» в Царском, 24 апреля; оно длилось с без четверти десять до половины первого; самое трудное было найти при разъезде свой экипаж; домой мы попали лишь около трех часов ночи*. [215]

Мне эта свадьба доставила много разъездов и потерю времени. Шведский король приехал в Царское 18 апреля, утром; я был в Царском при встрече и вновь вечером, на парадном обеде; 20 апреля я был в Царском от часа дня до полуночи: на обряде венчания, обеде и куртаге; 22 апреля в Зимнем дворце было baise-main* у молодых; 24 апреля вечером было музыкальное собрание, а 25 апреля я был в Царском на проводах шведского короля. На память об этих торжествах я получил желтую ленту шведского ордена «Меча».

В Государственных Думе и Совете в это время разрешался вопрос огромного значения — о постройке Амурской железной дороги для надежной и безопасной связи Приамурского округа с остальной Сибирью. Вопрос этот вызывал очень горячие дебаты, главным образом, ввиду громадности потребных на нее расходов, которые притом поддавались лишь предварительным исчислениям. К числу влиятельных противников постройки этой дороги принадлежал граф Витте, доказывающий, что расходы для России непосильны и бесплодны. Я лично думаю, что главная причина его оппозиции заключалась в том, что постройка Амурской дороги наглядно доказывала, насколько постройка Китайской железной дороги являлась ошибочной. На одном выходе в Царском Селе я старался убедить Витте, что и в финансовом отношении постройка Амурской железной дороги не будет убыточной, так как она призовет к жизни совершенно безлюдные области, в которых начнут создаваться новые ценности, но он упорно стоял на том, что это предприятие напрасно разорит Россию. В комиссии Государственного Совета мне тоже пришлось говорить по этому предмету; я вполне откровенно заявил, что до постройки новой железной дороги оборона Приамурья является совершенно необеспеченной; в конце концов постройка железной дороги была разрешена обеими палатами к лету этого года.

Весьма подробно Дума рассматривала также вопрос о контингенте новобранцев, причем сократила его на 12 тысяч человек (3 %), в расчете на уменьшение естественной убыли в войсках, а вернее всего, — ради популярности. На этот год я мог согласиться на такое сокращение, так как уменьшение числа денщиков было сопряжено с уменьшением [216] состава армии, но, в общем, положение министра в Думе было донельзя трудное: он был для Думы чужим человеком и ему трудно было убедить ее в чем-либо, если только против этого высказывалась комиссия Думы или хотя бы несколько ее членов, пользующихся доверием Думы. Я думаю, что редко где министры ставились в столь трудное положение, как у нас, так как в других странах министру всегда обеспечена поддержка большинства, к которому он сам принадлежит; у нас же совершенно случайное большинство часто ставит министра в самое глупое положение.

В самом конце мая или в начале июня Гучков выступил с речью против нахождения безответственных лиц (великих князей) на ответственных должностях. По существу, я с речью Гучкова был совершенно согласен, так как каждый великий князь норовил выкроить себе автономный удел и от него не только не было возможности избавиться, но даже не было возможности добиться чего-либо ему неугодного. Поэтому, если бы я стал возражать Гучкову, то мои возражения были бы слабы, а между тем они могли бы вызвать еще новые выпады против великих князей и увеличить скандал; я предпочел не возражать.

Государь в это время был в шхерах; по его возвращении я при первом своем докладе, 17 июня, заговорил о речи Гучкова. Государь по поводу ее мне сказал, что на нее, конечно, трудно было ответить, особенно экспромтом, но он желал бы, чтобы впредь подобные выпады не оставались без отпора. К этому докладу я поехал, имея в портфеле готовую просьбу об увольнении от службы; ввиду отношения государя к бывшему инциденту, просьба эта осталась в портфеле.

Вскоре после этого я был в Красном у великого князя Николая Николаевича и нашел его вежливо холодным и крайне сдержанным — он, очевидно, был на меня сердит. Затем я из письма Березовского узнал, что великие князья Николай Николаевич и Сергей Михайлович в начале июня были в Крыму, с бешенством читали телеграммы о речи Гучкова и бранили меня*.

Ярким примером непригодности к занимаемой должности являлся великий князь Константин Константинович; но [217] хуже всего было то, что и его помощник Анчутин, угождавший во всем великому князю и сам полуштатский, пользовался защитой великого князя и не мог быть сменен без его согласия. О необходимости смены я говорил великому князю неоднократно и он, в конце концов, стал соглашаться со мною, но выставлял два затруднения: что Анчутину с его громадной семьей будет весьма тяжело оставлять должность, а также трудно найти ему заместителя. В разговорах о необходимости убрать Анчутина, я однажды даже сказал великому князю, что должен же он вспомнить о России! Ведь она держится только войсками, а остов войск — их офицеры! Так надо же заботиться о подготовке этих офицеров, пусть бы для этого пришлось расстаться с Анчутиным!

Наконец, к февралю 1908 года удалось убедить великого князя расстаться с Анчутиным* и выбрать себе нового помощника в лице генерала Лайминга, который, впрочем, тоже оказался покорным слугой великого князя.

Я уже говорил, что главный начальник военно-учебных заведений пользовался такой самостоятельностью, что заведения эти выходили из рук министра, за которым только оставался выбор этого главного начальника и общее наблюдение за его деятельностью; но великий князь был избран помимо министра и о его смене не могло быть и речи. Желательно было подставить ему хоть помощника истинно военного, дабы заведения управлялись в военном духе, но и это не удавалось!

Главный военный прокурор Рыльке чем-то не угодил Столыпину, который стал говорить мне о необходимости его смены; наконец, государь выразил мне свою волю, чтобы Рыльке был уволен. Никакого прямого обвинения к нему не предъявлялось, а лишь говорилось, что он слишком мягок, недостаточно строг и прочее. Волю государя пришлось исполнить, но зато я ему испросил назначение членом Военного совета; кажется, это был первый случай назначения в [218] Совет военного юриста. Вместо Рыльке я избрал барона Остен-Сакена, человека очень почтенного и всеми уважаемого, но посредственного юриста. В конце июня я испросил утверждения положения о том, что председатель и члены Главного военного суда через четыре года бытности в должности увольняются от службы, если не последует иного высочайшего повеления.

В марте 1908 года было испрошено назначение сенаторской ревизии Туркестана, причем в ревизующие сенаторы был избран граф Пален, с которым я до этого вовсе не был знаком.

Туркестан по гражданскому управлению находился в ведении Военного министерства, причем им ведал Азиатский отдел Главного штаба; сколько-нибудь компетентными в Туркестанских делах были только чины этого отдела, а высшее начальство, начальник Главного штаба и военный министр дел этих не знали и вершили их согласно докладу начальника отдела. Положение было настолько ненормально, что я весной 1906 года заявил в Совете министров (еще у Витте), что признаю правильным передать Туркестан в гражданское управление. Совет министров отнесся к этому заявлению вполне сочувственно, но только через год было образовано совещание для составления нового положения об управлении Туркестаном; при этом, однако, выяснилось, что многие вопросы (например, поземельное устройство, переселенческий, горный, ирригационный) требуют предварительного детального изучения; для этой цели и была назначена сенаторская ревизия, которой также было представлено расследовать могущие открыться неправильности в действиях местной администрации.

Туркестаном управлял Гродеков; по частным сведениям, он уже совсем состарился и не мог управлять краем. Чтобы выяснить этот вопрос, в Туркестан был вновь послан генерал-адъютант Максимович, который подтвердил необходимость убрать Гродекова. Частным письмом я предложил Гродекову отправиться на покой в Государственный Совет, что он и сделал. На его место был избран генерал-адъютант Мищенко, который был у меня в начале июня, когда я с ним впервые познакомился. Мищенко выразил удивление моему [219] согласию передать управление Туркестаном в Министерство внутренних дел, но я ему объяснил, что в делах Туркестана я ничего не понимаю, а послушно делаю то, что подскажет полковник Цейль, начальник Азиатского отдела, который и является подлинным начальством Туркестана; от такой ненормальности я и хочу избавиться, передав дело в компетентные руки. Ревизия, уже назначенная, смущала Мищенко; но я его уговаривал не смущаться, так как ревизия внесет лишь свет во многие вопросы; если же она откроет беспорядки и злоупотребления, то такие, за которые он не ответственен, так как они произошли до него! Вскоре по приезду Мищенко в Туркестан начались столкновения между ним и Паленом, а затем и просьбы Мищенко об увольнении его от должности; я его просил терпеть, для пользы дела, до конца и старался успокоить Мищенко, вообще обидчивого, и действительно его удалось удержать в Туркестане.

Сомнение вызывала также деятельность Надарова, командовавшего войсками в Омске; для выяснения дела туда был командирован генерал-адъютант Пантелеев. Я не помню в чем он обвинил Надарова, тот был уволен от службы и заменен помощником Сухомлинова генералом Шмитом.

Выбор кандидатов на высшие должности производился по кандидатским спискам, составленным Высшей аттестационной комиссией, и уже не представлял никаких затруднений. Между прочим, Комиссия постоянно признавала генерала Ренненкампфа{15} пригодным лишь для оставления в должности командира корпуса; государь при одном из моих докладов сказал мне, что Ренненкампфу следовало бы дать округ; я возразил, что это неудобно, так как его ведь все считают мошенником и вором! Государь не настаивал, сказав лишь, что обвинения против Ренненкампфа голословны. Он через некоторое время вновь заговорил о том же, но мне вновь удалось отклонить повышение Ренненкампфа, и он при мне оставался командиром корпуса*. [220]

Обещание Коковцова постепенно усиливать нашу смету давало надежду на удовлетворение наших настоятельных нужд. Отдельные меры разрабатывались в подробностях, выяснялись потребные расходы, чтобы определить последовательность их осуществления; как уже было упомянуто, самый переход к нормальному порядку составления сметы требовал увеличения ее цифры миллионов на пятнадцать, поэтому в первый год лишь можно было рассчитывать положить начало некоторым новым мерам. Среди соображений этого рода совершенной неожиданностью явилось письмо Коковцова, в котором он просил, чтобы смета на 1909 год отнюдь не превышала сметы 1908 года. Письмо это было в полном противоречии с обещанием, .которое он мне дал при Поливанове; самое требование было заведомо неисполнимо, так как для этого надо было убавить расходы на пятнадцать миллионов рублей. Чем же объяснить это письмо? Я думаю, что Коковцов хотел, чтобы я еще просил бы его, кланялся, выторговывая прибавки! Меня это возмутило, и я, не отвечая ничего Коковцову, распорядился, чтобы в смету на 1909 год вносились все наиболее настоятельные новые меры, не стесняясь ее увеличения. В результате смета Военного министерства возросла сразу на 97 миллионов рублей. Уезжая на лето в отпуск, я запретил Поливанову соглашаться на какие-либо урезки по смете, дабы наказать Коковцова за то, что он изменил своему обещанию, и дабы выторговать побольше.

На лето мы решили ехать опять за границу на два месяца; жене советовали брать грязевые ванны в Франценсбаде или Мариенбаде, а мне — пить воды для желудка в Мариенбаде. За границу я решил ехать лишь в июне, как для того, чтобы закончить дела в Государственной Думе, так и для того, чтобы вернуться из отпуска после окончания лагеря и маневров.

В начале мая уже стало жарко, и мы 18 мая переехали на дачу военного министра на Каменном острове. Дача эта мне была известна еще со времен Куропаткина и Сахарова. Она была деревянная, двухэтажная, причем ввиду сырости в ней, спальня была в верхнем этаже; при ней были два флигелька — один со служебным кабинетом и приемной, а другой — с кухней и людскими; из прислуги в самой даче [221] помещалась только одна горничная. На дачу к нам переехал И. В., затем гостила В. М. Мамчич. Вскоре после нашего переезда погода испортилась и в ночь на 24 мая выпал обильный снег; но все же на даче было хорошо: тишина и чистый воздух, возможность погулять в саду около дома были крайне приятны после зимнего сидения в городе. Когда вновь потеплело, я раза четыре пользовался бывшим в моем распоряжении пароходом «Быстрый» для небольших экскурсий по направлению к Кронштадту; при одной из этих поездок, я в море поднял свой вымпел, чтобы самому на него посмотреть.

11 июня я утром ездил в город слушать доклады, а Леля ходила гулять; по возвращении домой она заметила кражу денег (250-300 рублей) из запертого стола в нижнем этаже и колец из спальни в верхнем этаже; очень любопытно, что это случилось, несмотря на то, что перед дачей стоял городовой и за дачей еще наблюдал агент полиции! Впоследствии поймали вора, у которого нашли несколько колец жены; по-видимому, ему помогла наша горничная, которую полиция и арестовала. 26 июня мы вернулись с дачи в город для поездки за границу.

На нашей городской квартире в середине февраля фотограф Рентц снимал жену в подвенечном наряде, одну и со мной, при вспышках магния; фотографии эти получились очень удачными.

Племянник Саша довольно неожиданно вернулся на короткий срок в Петербург, чтобы жениться на барышне Г., которая давно его ловила; 13 февраля состоялась его свадьба, после которой он вновь уехал за границу. Счастья он в этом браке не нашел и через несколько месяцев разъехался с женой.

В конце апреля приезжал Володя, недели на две; 21 июня у нас на даче впервые появились Мирбахи, только что прибывшие из Закаспийской области; по просьбе жены я устроил перевод Андрея Оскаровича Мирбаха в Петербург. Я хотел было перевести его в Канцелярию Военного министерства, но Забелин заявил, что у него нет вакансии для него, и мне удалось устроить его лишь в кодификационный отдел; впоследствии отдел этот был присоединен к Канцелярии, и Мирбах попал в нее. Он был женат на кузине моей [222] жены и ее подруге детства Евдокии Семеновой; одна из их дочерей, Ольга, совсем не выносила климата Закаспийской области, поэтому они стали просить о переводе оттуда. Прибытие в Петербург семьи Мирбах было крайне приятно для жены. Сам Мирбах оказался отличным работником, которого вскоре оценили в Канцелярии.

Мы выехали за границу 28 июня. В Берлине провели две ночи и один день; жара была большая, и мы почти весь день были в Зоологическом саду. Из Берлина мы поехали в Мариенбад, где с трудом нашли помещение: сначала временное, на несколько дней, а затем окончательное в Villa Waldidylle*, где устроились вполне симпатично. В Мариенбаде мы пробыли шесть недель, добросовестно исполняя положенное лечение. В дополнение к питью воды мне были прописаны углекислые ванны, которые однако оказались слишком сильными, так что они меня сильно утомляли: я даже стал чувствовать нелады в сердце и поэтому отказался от них.

В Мариенбаде мне, в русской церкви, пришлось познакомиться с епископом Владимиром Кронштадским и с семьей отставного генерала Рыковского. Епископ, бывший в миру Преображенским офицером (Путята), производил впечатление человека умного и дельного и держал себя очень хорошо. Рыковский был старостой церкви; с ним были его жена и дочь, жена казачьего офицера Попова; знакомство это продолжалось потом в России, так как Рыковские жили в Павловске.

Затем, в Мариенбаде лечилась великая княгиня Вера Константиновна, принцесса Виртембергская; я счел своим долгом расписаться у нее, а затем, по ее приглашению, был у нее с визитом.

В день именин великого князя Николая Николаевича, 27 июня, я послал ему поздравительную телеграмму; через день, 29 июня, я от корреспондента «Newfreie Presse»**, доктора Мюнца, жившего в нашем отеле, узнал, что великий князь уволен от должности председателя Совета обороны. Известие было совершенно неожиданным, так как до осени не предполагалось перемен в устройстве военного управления. [223] Я тотчас написал великому князю письмо. Вспоминая, что он еще в конце марта говорил о своем желании оставить должность, я его поздравил с исполнением этого желания, состоявшимся в виде особой милости в день его именин. Вместе с тем я благодарил его за поддержку, которую он оказывал мне, и за разрешение высказывать ему откровенно мое мнение. В ответ на телеграмму и письмо я получил две краткие благодарственные телеграммы. Вскоре пришли и русские газеты с текстами высочайшего рескрипта великому князю, который считаю нужным привести здесь:

«Ваше Императорское Высочество!

27 октября 1905 года Я вверил вам войска Гвардии и Петербургского военного округа.

Ваше Императорское Высочество высказали мне опасение о трудности совмещения этой должности с обязанностями председателя Совета государственной обороны.

Сознавая ответственность Вашего заявления, Я, тем не менее, повелел Вам исполнить Мою волю, находя это совмещение тогда необходимым.

25 декабря 1907 года Ваше Императорское Высочество представили мне доклад об усмотренных Вами несовершенствах в положении о Совете государственной обороны и новой организации военного ведомства.

Ваш доклад совпал с Моим воззрением на этот вопрос. Посему он был подвергнут Мною всестороннему рассмотрению.

Теперь Я повелел военному министру представить мне это дело в окончательном виде, согласно данным мною указаниям.

Высоко ценя Ваше выдающееся научное и практическое знание воспитания войск, Ваше понимание истинного духа военного дела, Я могу ныне, ввиду решенного Мною пересмотра положения о Совете государственной обороны и преобразования военного ведомства, освободить Вас от председательства в Совете государственной обороны и возложить на Вас исключительную заботу о вверенных Мною Вам войскам.

Я уверен, что нынешнее примерное состояние войск Гвардии и петербургского военного округа благодаря этому еще возвысится. [224]

За Вашу плодотворную деятельность, как председателя Совета государственной обороны, принесшего столько пользы, изъявляю Вам мою особую сердечную благодарность.

На подлинном собственноручно Его Императорским Величеством написано «Сердечно Вас любящий Николай»

Петергоф, 26 июля 1908 г.».

Рескрипт этот производит несколько необычное впечатление на читателя, привычного к тону рескриптов; кроме того, странным являлось то, что «всестороннее рассмотрение» доклада 25 декабря потребовало семь месяцев! Упоминание же о том, что военному министру даны указания для переустройства военного управления, приводило меня в смущение; почему эти указания понадобились дать внезапно, в мое отсутствие, и в чем они могли заключаться?

К моему удивлению, Поливанов долго не писал мне ничего о том, чем был вызван рескрипт, а также не сообщал мне ничего о полученных им указаниях. Будучи в полном недоумении в этом отношении, я письменно спросил Поливанова, надо ли мне ускорить свое возвращение? Наконец я получил заказное письмо Поливанова, в котором тот мне сообщал, что он в пятницу 25 июля получил текст рескрипта, собственноручно написанный государем, с повелением представить его к подписи в субботу; при личном докладе в субботу были сделаны небольшие изменения текста и приказано переписать к вечеру того же дня, «так как великий князь просит дать ему этот рескрипт возможно скорее». К вечеру рескрипт был переписан, подписан и отправлен великому князю*. [225]

Во время субботнего доклада Поливанову было сказано лишь несколько слов о будущем Совете государственной обороны, из коих Поливанов заключил, что для объединения вопросов военных и морских с политикой и. финансами предложено созывать совещания, может быть под личным председательством государя; об реорганизации военного ведомства не было сказано ни слова, а сказанное в рескрипте было просто ложью!

Уже в середине августа я получил от Поливанова телеграмму, что ускорять мое возвращение нет надобности; оказалось, что он более двух недель не имел личного доклада и только 13 августа мог спросить об этом государя.

Из Мариенбада мы выехали 12 августа, в Вене провели один день и две ночи и поехали дальше в Венецию, где думали пробыть недели две; там оказалось не только очень жарко, но нас по ночам кусали москиты; чтобы спастись от них, мы хотели переехать в Лидо, но там не нашли помещения и, в конце концов, решили уехать куда-либо, проведя в Венеции лишь три дня. Соображая, куда же нам поехать, не уклоняясь далеко от прямого пути домой, мы вспомнили, что великая княгиня Елисавета Маврикиевна как-то хвалила мне новый курорт Иглее в Тироле, и решили перебраться туда. Выехали мы из Италии при страшной жаре; в Инсбруке уже стало свежо, а когда мы оттуда на извозчике добрались к восьми часам вечера в Иглее, то там уже было лишь шесть градусов тепла. В Иглее мы провели шесть дней и остались вполне, довольными и местностью и отелем. В первое утро по нашему приезду (19 августа, в первую годовщину свадьбы) нас разбудили выстрелы из ружей и мортирок, коими праздновалось какое-то католическое торжество.

На обратном пути из Иглее мы в Берлине остановились лишь на сутки; 28 августа мы вернулись в Петербург, и я вступил в должность, а Поливанов уехал в отпуск. Государь был в шхерах, откуда вернулся лишь в октябре, так что я в течение шести недель мог работать вполне спокойно, не отвлекаемый от дела поездками для докладов и для представления на парадах! За это время я успел навестить многие учреждения, в которые иначе не попал бы*. Тотчас по моему [226]возвращению надо было решать вопрос о нашей смете на 1909 год; увеличение ее сразу на 97 миллионов было невозможно, поэтому 31 августа у Столыпина было созвано совещание, на котором мне предложили ограничиться прибавкой в половинном размере, то есть в 48 миллионов рублей. Я, конечно, должен был согласиться, и затем наспех пришлось из сметы исключить меры, не умещавшиеся в эту сумму; виновником этой лишней работы являлся Коковцов, с которым нельзя было договориться относительно необходимого увеличения нашей сметы.

По возвращении государя из шхер он мне вначале ничего не говорил о преобразовании военного управления; мне пришлось во вторник, 21 октября, самому коснуться этого вопроса, испрашивая указания относительно созыва Высшей аттестационной комиссии. Государь приказал, чтобы впредь в ней председательствовал военный министр; при этом зашла речь о Совете обороны, и я высказал, что такой Совет полезен для выяснения вопросов, но состав его не может быть постоянным, так как по каждому вопросу желательно знать мнение сведущих в нем людей*. Государь с этим согласился; под конец доклада он приказал мне остаться для присутствия при докладе Палицына. Во время этого доклада я впервые познакомился с содержанием нашего союзного договора с Францией; никакого объяснения, почему я должен был присутствовать при докладе Палицына, государь мне не дал ни тогда, ни в следующие мои два доклада, 25 октября и 1 ноября**. Лишь 4 ноября государь мне, наконец, сказал, что он убедился в неправильности устройства Министерства и ждал от меня доклада об этом. Я ответил, что считал долгом управлять Министерством в том виде, в каком оно мне поручено. На вопрос государя о выяснившихся неудобствах, я сказал, что Генеральный штаб парит в облаках: я хочу сократить армию, а мне готовят проект ее усиления на сто тысяч человек; я добиваюсь, что [227] раньше всего надо сделать в крепостях, а с меня требуют 850 миллионов рублей, то есть цифру заведомо невозможную, и предлагают мне самому сделать нужные сокращения, но у меня нет рук, чтобы делать эту вторичную работу. При подчинении Генерального штаба я бы потребовал, чтобы эти работы были переделаны, а таких невыполнимых проектов не составляли. Неудобно также, что министр ничего не знает о внешних делах. Год тому назад начальник Генерального штаба месяца два переписывался с министром иностранных дел о мобилизации турок в Малой Азии, пока я узнал об этом и стал требовать подготовки к войне с Турцией. О существовании у нас конвенции с Болгарией я узнал случайно и лишь 21 октября ознакомился с нашей конвенцией с Францией. Это конечно ненормально. Военный министр не может быть сведущим по всем частям, а потому желательно, чтобы начальник Генерального штаба и при подчинении министру имел личный доклад; государь добавил: «В присутствии военного министра». Затем он приказал составить указ о подчинении Генерального штаба военному министру. Чтобы переговорить с Палицыным, государь отпустил меня до его доклада, но все же ему ничего не сказал!

На обратном пути в вагоне я пересказал Палицыну весь этот разговор; он еще заехал ко мне и сидел часа полтора, рассуждая о том, что ему делать? Он сам считал, что будет правильнее, если он уйдет, но уходить вовсе не желал. По-видимому, ему хотелось, чтобы я просил его остаться, но я об этом и не думал, а предложил ему узнать через великого князя волю государя.

На следующий день Палицын был опять у меня; великий князь уже спросил государя и привез ответ, что государь не требует от Палицына, чтобы он оставался; это было равносильно увольнению от должности.

При следующем личном докладе, 11 октября, я представил на утверждение краткое постановление о подчинении начальника Генерального штаба министру с указанием, что он докладывает дела государю в присутствии министра. Относительно Палицына я получил указание, что он должен быть назначен в Государственный Совет. Новое положение и назначение Палицына были объявлены 14 ноября. [228]

Таким образом, единство Военного министерства было восстановлено. Увольнение великого князя от должности председателя Совета государственной обороны уже ранее вернуло министру его независимость; попытка Палицына и великого князя руководить из-за кулис деятельностью министра потерпела полное фиаско, главным образом, из-за личной неспособности выполнять роли, за которые они взялись, и теперь, через год с небольшим, они оба были уволены от должностей, и Министерство восстановилось почти в прежнем виде. Результат этот получился без моего содействия, так как я ни разу не жаловался государю ни на Совет, ни на Палицына; он явился следствием общего сознания неправильности организации и сопряженных с нею неудобств; но сколько же вреда эти неправильности успели принести за три года! Каким тормозом они являлись, сколько времени и сил они за это время поглотили, главным образом, у военного министра! Удаление бездарного Палицына от дел я, конечно, лишь мог приветствовать и отнюдь не желал иметь его своим сотрудником; правда, что этим я вооружал его против себя, но я и без того имел достаточно основания не доверять его показной дружбе.

Существовавшее в течение трех лет деление Министерства для меня было удобно в одном лишь отношении — оно с меня слагало почти всю ответственность за состояние государственной обороны, так как печься о ней должен был уже не один министр, а целый Совет, в котором я был лишь членом.

Я упоминал, что 21 октября впервые познакомился с конвенцией, заключенной нами с Францией; в тот же день мы совершенно неожиданно едва не оказались вынужденными выполнять на деле те обязательства, которые конвенция на нас возлагала. Вечером 21 октября я был в Совете министров, который собрался в Елагинском дворце. В начале заседания Извольского не было: он приехал после полуночи и сказал что-то Столыпину на ухо; Столыпин поспешил закончить заседание, отложив рассмотрение всех неспешных дел; в два часа Совет закрылся, и у Столыпина остались Извольский, Коковцов и я. Извольский нам рассказал, что Германия внезапно раздула инцидент, произошедший в Касабланке. Извольский еще недавно был за границей, и как в [229] Берлине, так и в Париже, об этом инциденте говорили, как о мелком недоразумении; но вдруг Германия потребовала от Парижа извинения, притом в двухсуточный срок. Из Парижа пришло сообщение об этом с добавлением, что Франция ответит категорическим отказом. Отказ мог иметь последствием войну, в которой и мы могли бы принять участие; Столыпин спросил меня, что я намерен делать для подготовки к войне? Я ответил, что в один-два дня решительно ничего нельзя сделать, поэтому лишь приходится спокойно ждать событий. Наше совещание закончилось лишь около четырех часов утра.

До войны дело не дошло. Немцы спокойно приняли полученный ими отказ; мне говорили тогда, что причиной тому была выяснившаяся солидарность с Францией не только России, но и Англии.

С уходом Палицына мне надо было найти нового начальника Генерального штаба. Это было нелегко, так как я не имел в виду ни одного выдающегося генерала Генерального штаба, а между тем от нового начальника требовались не только большие знания и способности, но и организаторский талант, так как Палицын за три года не сумел еще наладить работу своего управления. Уже весной было видно, что мне, вероятно, придется искать Палицыну преемника, и я остановился при этом на Сухомлинове; он занимал высокое положение командующего войсками и генерал-губернатора в Киеве и получал содержание около пятидесяти тысяч рублей. При таких условиях переход его на подчиненную должность с меньшим содержанием представлялся маловероятным, но от Березовского я узнал, что Сухомлинов вследствие амурных историй хочет покинуть Киев* и, может быть, будет даже рад получить место Палицына. Я попросил Березовского прозондировать Сухомлинова в этом отношении. В августе Сухомлинов не давал решительного ответа, но в [230] октябре выяснилось, что затеянный им развод четы Бутович не удается, поэтому он даже думал выйти в отставку; мое окончательное предложение занять место Палицына он принял с благодарностью и уже 2 декабря он был назначен начальником Генерального штаба.

Впоследствии Сухомлинов навлек на себя много вполне основательных нареканий, поэтому я считаю не лишним объяснить подробнее причину моего выбора. Раньше всего надо отметить, что имя Сухомлинова в то время было совершенно непорочно, и едва ли кому-либо могло прийти в голову, что его, прослужившего более сорока лет на виду у всех, можно было заподозрить хотя бы во взяточничестве! Затем, я его избирал в начальники Генерального штаба, а не в военные министры, и он оказался несоответствующим не первой, а второй должности.

Сухомлинов, по моему мнению, человек способный; он быстро схватывает всякий вопрос и разрешает его просто и ясно. Службу Генерального штаба он знал отлично, так как долго был начальником штаба округа. Сам он не работник, но умеет задать подчиненным работу, руководить ими, и в результате оказывалось, что работы, выполнявшиеся под его руководством, получались очень хорошие. Сухомлинов отлично знал множество офицеров Генерального штаба и умел выбирать среди них лиц, которые хорошо выполняли его поручения. Таким образом, было полное основание полагать, что он не только отлично справится с должностью, но сумеет подобрать личный состав своего управления так, чтобы он исправно работал за него, а правильная организация этого управления и подбор личного состава в то время являлись ближайшей и важнейшей задачей.

В противоположность Сухомлинову я был вовсе не знаком со специальными работами Генерального штаба и не был в состоянии не только руководить ими, но даже иметь о них серьезное суждение. Потому мне нужен был такой начальник Генерального штаба, который мог бы работать самостоятельно, без моего руководства; если он при этом пользовался личным авторитетом, то тем лучше, так как это уменьшало мою ответственность за незнакомое мне дело. Сухомлинова уже давно считали кандидатом на должность военного министра и я, таким образом, выдвигал себе [231]соперника; но перед выдвижением способных людей я никогда не останавливался.

Было, однако, одно соображение, говорившее мне против назначения Сухомлинова: я его признавал легковесным, недостаточно вдумчивым, но считал, что этот недостаток с избытком возмещается положительными качествами; важнее всего я считал в то время заботу об организации главного управления. С этим делом Сухомлинов несомненно справится, а затем он может уйти в Государственный Совет, и на его место легче будет найти подходящего человека.

Сухомлинов уже через две недели вступил в должность; как докладчик он был весьма хорош: понимал указания с полуслова, докладывал сжато суть всякого дела; так же он докладывал в моем присутствии государю.

В начале лета оставил должность начальник Главного штаба Эверт, всегда стремившийся в строй и получивший корпус. На его место я взял Мышлаевского, бывшего дежурным генералом. Мышлаевского я знал мало, но знал, что он человек способный, профессор Академии; затем, мне его расхваливал И. В. Мышлаевский мог хорошо управлять Штабом, но в нравственном отношении он себя показал неважно. Приведу оставшиеся у меня в памяти два инцидента, рисующие его в этом отношении.

Осенью, когда надо было созвать Высшую аттестационную комиссию, уже под моим председательством, Мышлаевский мне сказал, что Комиссия эта стала многим ненавистной, и теперь она могла бы начать судить о лицах менее строго, — пусть видят, что строгость зависела от бывшего председателя! Совет этот был несомненно доброжелателен; но если бы я ему последовал, то это было бы подлостью, так как именно я всегда настаивал на всевозможной строгости в решениях Комиссии; если Комиссия стала ненавистной, то это не должно было служить основанием ни для изменения образа ее действий, ни для переложения ответственности за нее на чужие плечи!

Мышлаевский в это время затеял развод со своей женой и ему понадобились на это деньги, тысяч пять или шесть. Он обратился ко мне с просьбой о пособии, отлично зная, что я из обыкновенных источников не мог дать ему такового пособия, а потому просил дать ему таковое из секретного [232] кредита в сто тысяч рублей, данного военному министру для противореволюционной пропаганды в войсках. Расходы из этого кредита на рассылку газет и книг шли по Главному штабу, и мы вдвоем, вероятно, могли извлечь из него нужную сумму; но я смотрел на этот кредит как на сумму, вверенную мне лично, хотя и в полное распоряжение, но под честное слово, поэтому поползновение Мышлаевского меня возмутило, и я ему категорически отказал.

Оба эти инцидента обрисовали мне Мышлаевского как человека беспринципного, на которого ни в чем полагаться нельзя, и мои отношения к нему остались поэтому довольно холодными. Между тем, по Главному штабу приходилось провести весьма серьезные мероприятия. Среди них на первом месте надо упомянуть об увеличении содержания офицерским чинам.

Прибавка содержания намечалась всем строевым офицерам ниже командиров отдельных частей, врачам и духовенству; затем, по моему личному указанию, в том же законопроекте проводились еще две меры: значительно увеличивались суточные за время лагеря и маневров и назначались особые пособия вновь производимым офицерам; При бывшем тогда несуразно малом размере суточных участие в лагерном сборе или маневрах было для офицеров разорительно, а это часто заставляло семейных офицеров уклоняться от этих занятий, тогда как во флоте, наоборот, морское довольствие за участие в плавании значительно улучшало содержание офицеров и заставляло их стремиться попасть в плавание. Очевидно, что флотский порядок был правилен и разумен, поэтому оставалось только подражать ему.

Пособия полагались при производстве в офицеры собственно на обзаведение офицерским обмундированием; но кроме того необходимо было выдавать хоть небольшие средства на обзаведение предметами домашнего обихода, а равно снабжать офицеров при производстве — шашкой, револьвером и биноклем, дабы эти предметы у всех офицеров были хорошего качества.

В Государственной Думе проект встретил полное сочувствие. Для уменьшения расходов в 1909 году, увеличение суточных денег предположено было отложить до 1910 года, но в комиссии (а затем и в Думе) прибавка содержания [233] духовенству была отложена, а суточные были увеличены с 1909 года. Чтобы достичь этого, комиссия совершенно искусственно урезывала наши исчисления, прося меня против этого не возражать ввиду того, что. если бы исчисленных денег не хватило, то нам все равно должны были додать недостающие. В заседании Думы 15 декабря я горячо говорил в пользу немедленной прибавки содержания и военному духовенству, но без успеха.

В Государственном Совете думский законопроект прошел вполне гладко, и 1 января был объявлен по военному ведомству. Удовлетворяя одну из настоятельных нужд армии, он имел для нее громадное значение.

Другой вопрос, тоже крайне важный для офицеров, а именно о их пенсиях, не удалось разрешить в желательном смысле. Военное министерство добивалось издания нового пенсионного закона для всех военнослужащих на тех основаниях, какие удалось провести во временном законе 1906 года, срок действия которого кончался 1 января 1909 года. Однако Министерство финансов, а с ним и Государственный контроль, по-прежнему противились этому начинанию, и Совет министров был на их стороне. Поэтому пришлось ограничиться Продлением временного закона с некоторыми в нем исправлениями, что и было сделано в законодательном порядке в начале 1909 года.

Относительно производства в подполковники были выработаны новые правила, которые должны были обеспечить более добросовестный выбор лиц, удостаиваемых производства, а именно, чтобы капитаны производились по корпусным линиям в полки своего корпуса; для некоторого уравнения служащих в разных корпусах, старшинство всем подполковникам полагалось со дня выслуги шести лет в чине капитана. Закон относительно разрешения офицерам моложе двадцати восьми лет вступать в брак лишь при условии представления ими реверса постоянно обходился и на деле, в большинстве случаев, представлял лишь напрасное стеснение для офицеров, вследствие чего я счел более правильным вовсе его отменить.

Для обучения войск гимнастике было выработано новое наставление; однако до его утверждения, в одном из полков Царскосельского гарнизона (кажется, в лейб-гусарском) был [234] сделан опыт введения «сокольской» гимнастики, которую в марте месяце смотрели в полку государь и великий князь — главнокомандующий; гимнастика эта, чрезвычайно эффектная, им понравилась, и государь выразил желание, чтобы она была введена во всей армии. Я спросил по этому вопросу мнение главного военно-медицинского инспектора Евдокимова, который высказался против «сокольской» гимнастики, как вовсе не отвечающей тем целям, которые преследуются гимнастикой в войсках; я так и доложил государю, который не стал настаивать на своем решении. Впоследствии оказалось, что великий князь с разрешения государя ввел эту гимнастику в виде опыта во всех войсках округа, и осенью я от него получил рескрипт с заявлением, что опыт дал отличные результаты, поэтому он просил меня об окончательном введении ее во всей армии. Вопросу этому великий князь придавал такое значение, что рескрипт мне привез Газенкампф, который сказал, что великий князь очень настаивает на своей просьбе, и государь ей вполне сочувствует. Я ответил Газенкампфу, что потребую вновь обстоятельного доклада от Евдокимова и, в случае серьезных возражений с его стороны, не могу согласиться с великим князем. Газенкампф мне вновь стал говорить о желании великого князя и государя; я ему сказал, что государь может повелеть, что ему будет угодно, и я это исполню, но я ему должен докладывать свое мнение, а не то, что ему угодно.

Евдокимов мне доложил, что главная цель «сокольской» гимнастики — это развитие ловкости, а равно силы рук и ног, тогда как от военной гимнастики особенно требуется развитие легких; затем «Сокольская» гимнастика хороша для детей и юношей, а взрослым начинать с нее вредно и даже опасно. Такое заключение Евдокимова заставило меня вновь высказаться против «сокольской» гимнастики. Я доложил государю рескрипт великого князя и возражения против него, и государь согласился со мною: «сокольской» гимнастики в армии не вводить, предоставив великому князю продолжать в своем округе опыт, уже производимый в нем с его разрешения. Этот отказ великому князю на его просьбу, столь настоятельно мне изложенную, несомненно должен был восстановить его против меня, но я не считал себя вправе уступать его желанию в вопросе, имевшем столь серьезное [235] значение для здоровья и физической годности армии. Будучи сам некомпетентным в этом деле, я руководствовался мнением главного военно-медицинского инспектора и Военно-Медицинского ученого комитета. Было ли это мнение правильно, я не знаю, но тогда оно мне представлялось вполне убедительным; мне казалось, что в «сокольской» гимнастике более всего подкупала ее поклонников эффектность получавшихся представлений. Откровенно сознаюсь, что я не знаю, как пошло дело с гимнастикой после моего ухода с должности министра, так как я за этим не следил. Упомяну здесь о том, что государь весьма интересовался введением гимнастики в программу народных школ и два раза говорил мне об этом. Я лишь мог передать эти указания министрам народного просвещения, в первый раз — Кауфману и во второй раз — Шварцу, предложив им в качестве учителей наших запасных унтер-офицеров. В то время ничего из этого не вышло, но впоследствии Сухомлинов устроил команды «потешных»; они были устроены не серьезно, а лишь для царской потехи, пользы не принесли и лишь стали посмешищем.

Сокращение сроков службы настоятельно требовало, чтобы унтер-офицеры были из людей, служащих сверх срока; хороший и опытный состав унтер-офицеров требовался и для того, чтобы из их среды брать заместителей на младшие офицерские должности.

Я уже упоминал о том, что мне удалось резким улучшением быта сверхсрочных значительно увеличить их число, но все же оно по сравнению с потребностью оказывалось совершенно недостаточным. К началу 1908 года все еще до тридцати процентов вакансий для сверхсрочных оказывалось незамещенными. Новое улучшение быта сверхсрочных могло было принести пользу только в том случае, если бы оно было произведено в широком масштабе, с большими расходами, но для этого не было средств, и я решил попробовать иной способ увеличения их числа: оставление на сверхсрочную службу ефрейторов и рядовых с тем, чтобы они, уже служа сверх срока, готовились в унтер-офицеры. Мера эта обещала известный успех, так как среди увольняемых в запас рядовых весьма часто бывали отличные люди, лишь по недоразумению не попавшие на первом году службы в унтер-офицерские школы, и желавшие добиться галунов или [236] согласные остаться на службе потому, что их не тянуло назад на родину. Давая таким людям небольшие преимущества, их можно было удержать на службе и подготовить из них надежных унтер-офицеров. Меру эту предполагалось провести осенью 1909 года, для чего в смету 1909 года надо было внести кредит тысяч в сто. Но Министерство финансов и Контроль запротестовали против внесения этого кредита в смету к условному отпуску (то есть до утверждения самой меры в законодательном порядке), и эту сумму пришлось из сметы исключить! Мне лишь пришлось применить эту меру к Сводному полку, составлявшему охрану государя, а впоследствии она была проведена уже Сухомлиновым; какие она дала результаты — я не знаю.

Затем еще продолжались переговоры с другими министерствами о предоставлении сверхсрочным права на хорошо обставленные гражданские должности, разговоры довольно бесплодные, так как ни одно ведомство в действительности не желало связывать себя обязательствами давать такие должности только сверхсрочным.

Служба войск все еще не вошла в норму, многие войсковые части еще были в командировке, оторванные от своих постоянных квартир и запасов. Наряды войск все еще были громадны, так как они должны были охранять казначейства, тюрьмы, железные дороги, а в некоторых местах и почтовые учреждения, винные склады и тому подобное. В 1908 году удалось освободить войска от охраны железных дорог и несколько сократить караульные наряды. Вызовы войск для подавления беспорядков продолжались, и в 1908 году им в ста случаях приходилось прибегать к оружию. Льготных казачьих полков к началу года на службе было еще двадцать три; к концу года оставалось уже одиннадцать (девять кубанских и два терских), да и те содержались в слабом составе. В общем, в стране уже наступило успокоение, войска вновь стали успешнее заниматься прямым своим делом. Но я уже говорил о том, что обучение у нас всегда было слабо из-за массы всяких нарядов; за годы же революции и беспорядков оно совершенно расстроилось, так что армия и в этом отношении была не готова к походу.

Военные суды больше, чем когда-либо, были завалены чуждыми им делами о гражданских лицах. Они в 1908 году [237] рассмотрели обвинения против 7016 таких лиц и вынесли им 1135 смертных приговоров, а 2338 лиц осудили на каторгу. Военному министру еженедельно представлялась пачка кратких приговоров судов по наиболее важным делам. Читать эту литературу не было ни надобности, ни охоты, но я всегда просматривал их и подсчитывал число смертных приговоров, чтобы видеть, не пойдет ли их число на убыль?

Войска, расположенные в Сибири, всегда были в тяжелом положении в смысле их расквартирования, и до войны значительная часть имевшихся казарм была построена самими войсками хозяйственным способом. После войны состав сибирских войск значительно усилился вследствие обращения стрелковых полков в четырехбатальонный состав и добавления многих частей специальных родов оружия, а вместе с тем недостаток в казармах стал ощущаться особенно остро. Временно войска располагались в бараках, построенных для лазаретов, а во Владивостоке — в блиндажах, построенных во время войны; но эти помещения вовсе не отвечали климатическим условиям, блиндажи были сыры и антисанитарны и, при всем том, помещений не хватало. Ввиду этого, тотчас по окончанию войны, местное начальство стало настоятельно просить об отпуске денег на постройку казарм. Взяв сколько возможно из нашего скудного предельного бюджета, я стал ежегодно выпрашивать у Совета министров по несколько миллионов на это дело; но крупный размер предстоявших работ заставлял относиться особенно внимательно к способу производства. Я был убежден, что если он будет производиться военными инженерами обычным подрядным способом, то оно будет выполнено либо плохо, либо едва удовлетворительно, и не менее четверти ассигнуемых сумм разойдутся по карманам. Чтобы строить хорошо и дешево, я видел лишь один способ — при посредстве Главной казарменной комиссии, производившей работы в Европейской России через войсковые комиссии, при участии в них Контроля. Опыты такого производства работ уже были в Приамурском округе, но опыты неудачные; тем не менее, я решил повторить попытку, потребовав, чтобы были приняты все меры для обеспечения успеха. С начальством Иркутского и Омского округов удалось договориться довольно быстро, и работы в них наладились весьма успешно; но начальство [238] Приамурского округа упорно не соглашалось на установление нового порядка производства работ, выставляли к этому всевозможные препятствия. Когда же оно увидело, что я настаиваю на своем, то просто тормозило дело, что было вполне возможно при медленности почтовых отношений. Во главе округа стоял военный инженер генерал Унтербергер, сам несомненно честный человек, но горой стоявший за военных инженеров и при том крайне упрямый. Медленность отношений с округом привела к тому, что один строительный сезон был упущен. Округ, между прочим, дошел до того, что отказался указать, какие работы надо выполнить в первую очередь, и где для них надо образовывать строительные комиссии, заявляя, что если работы будет производить Главная казарменная комиссия, то пусть она решает и этот вопрос! Одновременно я стороной стал получать удручающие сведения о казарменном строительстве в округе. Великий князь Сергей Михайлович, побывавший в округе, сообщил мне, что казарменных работ производится мало, ,а на Востоке идут гомерические рассказы про воровство некоторых военных инженеров, например, полковника Жигалковского, а войска расквартированы ужасно! Коковцов на мое требование об ассигновании новых кредитов на строительство в округе, заявил, что в округе еще несколько миллионов лежат неиспользованными! Когда я об этом спросил Вернандера, он мне сознался, что ничего не знает про то, что делается в Приамурском округе, так как оттуда донесений не получает, о чем он мне, однако, не докладывал. Стало очевидным, что обычными способами тут ничего не добьешься, и я решился на крайнюю меру — на посылку для расследования дела особой комиссии. Во главе ее был поставлен член Военного совета генерал Якубовский, служивший в Генеральном штабе, непричастный ни к какому строительству, честный и правдивый; вместе с ним были посланы чины Главного штаба, Казарменной комиссии и Контроля.

Комиссия эта отлично исполнила свое дело; она не только выяснила существовавшие в Приамурье непорядки, но и определила потребности войск и степень их настоятельности, наметила план казарменного строительства и подготовила почву для надлежащего его развития. Свой обстоятельный [239] отчет она представила уже после того, как я был уволен от должности министра.

Комиссия выяснила, что в самом окружном управлении дело было поставлено неправильно. Сведения о квартирах войсковых частей и об их нуждах в этом отношении были сосредоточены не в окружном штабе, а в окружном инженерном управлении, которое поэтому одно, без участия штаба, составляло соображения о строительстве, причем получались большие несуразности. Так, некоторые части, не рассчитывая на скорую постройку казарм казной, построили себе нужнейшие здания сами и получали на них из казны квартирные оклады, как за наемные здания; инженеры считали эти здания несуществующими, а так как они были настоятельно нужны, то намечали их к постройке в первую очередь. Между тем здания, построенные войсками, хотя и были несовершенны, но по нужде вполне могли исполнить свое назначение в течение нескольких лет, пока строились другие помещения, действительно недостававшие. Самые работы выполнялись до того медленно, что часть кредитов, на них назначенных, оставалась неиспользованной в течение трех лет и возвращалась в казну, а между тем нужда в казармах была вопиющая!

У меня под рукой лишь общее заключение из отчета генерала Якубовского, которое считаю не лишним привести. Оно гласит:

«Все вышеизложенное приводит к следующим заключениям:

а) Причины медленности постройки казарм инженерным ведомством: недостаточная заботливость и непредусмотрительность, до крайности медленное распределение кредитов, зачастую не по прямому их назначению, и отсутствие какой-либо системы в постепенном возведении зданий. Отсюда: случайное назначение работ, позднее составление проектов и смет, только тогда, когда деньги отпущены, и, как следствие последнего, пропуски удобного для строительных работ времени.

б) В хозяйственном отношении преобладают также бесхозяйственность, беспечность и небрежность: заготовки материалов и заподряды работ совершаются несвоевременно; допускается производство работ в такое время, когда работы [240] не должны были бы производиться; наблюдение за поставками и работами крайне слабое, если не сказать отсутствует; сверх того, заметно пристрастие к излюбленным подрядчикам, даже в ущерб казне — заботы об их выгодах как бы преобладают над заботами об успешности строительства и выгодности его производства.

в) Последствием сего: медленность и дороговизна построек, а в некоторых случаях и убытки казне.

г) Что же касается применения к Приамурскому военному округу казарменного строительства через посредство Главной казарменной комиссии, то, благодаря трудам командированных со мной генерал-майора Беляева и полковника Иванова*, все препятствия к тому устранены, и в настоящее время мера эта осуществляется».

Действительно, в последующие года Казарменная комиссия широко развила свою деятельность в Приамурском округе и настроила в нем массу казарм. Весьма интересен тот факт, что у нее не только ассигнуемые ей кредиты не залеживались, но в... году она даже произвела работ на...** миллионов рублей в счет сметы следующего года, лишь бы скорее обеспечить войска казармами; за что на нее были нарекания.

О Главной казарменной комиссии мне до сих пор не приходилось говорить, потому, что она тихо и исправно делала свое дело, не причиняя министру никаких забот; о ее существовании ему напоминали лишь журналы ее заседаний, представлявшиеся ему на утверждение, что являлось простой формальностью, так как дело ее было вполне налажено и журналы по большей части касались технических деталей. Между тем Комиссия эта весьма замечательна во многих отношениях. Самое существование ее наряду с обширным инженерным ведомством являлось аномалией, объясняемое официально на разные лады, но в действительности вызванное тем, что инженеры строили дорого, медленно и плохо, тогда как Казарменная комиссия работала дешево, скоро и хорошо. Инженерное ведомство работало на рутине, через подрядчиков и мало сообразуясь с желаниями войск, тогда [241] как Казарменная комиссия применяла хозяйственный способ и руководство хозяйственной стороной дела передавала представителям от войск и от Контроля. В деятельности инженерного ведомства было много тайных махинаций, тогда как Казарменная комиссия вела свое дело гласно, открыто и честно.

У нас уже так повелось, что во всех ведомствах и учреждениях, распоряжающихся заготовлениями и постройками за счет казны или общественных сумм, злоупотребления являются правилом, а Казарменная комиссия составляла в этом отношении удивительное исключение! Поэтому весьма интересно выяснить, как могло у нас возникнуть такое учреждение и почему инженерное ведомство все же сохранялось наряду с ним в прежнем виде?

Казарменная комиссия возникла в начале царствования Александра III. Ванновский, видя, что работы, производимые военными инженерами «обходятся дорого», образовал в виде опыта небольшую комиссию при Военном-совете для постройки казарм. Деятельность ее вначале была ограниченная, состав небольшой и делопроизводителем ее был назначен капитан артиллерии Гаусман. Постепенно ассигнования на казарменное строительство стали увеличиваться; произошло еще замечательное событие: постройка на Западе шоссе для нужд армии (стратегических) велась инженерами путей сообщения плохо и была передана военному ведомству, которое ее передало той же Казарменной комиссии; и эта работа повелась вполне успешно. Наилучшей гарантией доброкачественности работ Комиссии являлось то, что она готовые свои работы принимала в дальнейшее ведение. Очевидно, что работа Комиссии с самого начала была поставлена правильно и так же велась и дальше при все расширявшемся круге ее ведения, невзирая на довольно частую смену ее председателей, избиравшихся из членов Военного совета, людей уже пожилых, и на перемены в составе ее членов. Бессменно в составе комиссии в течение более тридцати лет оставался один Гаусман. Я не знаю, кто в самом начале наладил работу Комиссии, но знаю, что впоследствии Гаусман являлся душой Комиссии. Обладая кипучей энергией, неутомимый работник, отлично изучивший дело, он тщательно и удачно подбирал себе сотрудников, и благодаря ему работа [242] Комиссии шла отлично. Все крупные казарменные работы возлагались на Казарменную комиссию*.

Почему же инженерное ведомство продолжало оставаться и работать в прежнем виде? Ванновский пробовал его исправить и кое-чего достиг. Крупные работы в крепостях стали тоже производиться при участии Контроля, а военным инженерам на этих работах было увеличено содержание, и по-видимому, там получилось иное, более безупречное отношение инженеров к делу; но главная масса инженеров (в Главном и окружных управлениях и в дистанциях) продолжала оставаться в прежнем виде и действовать в прежнем духе. По поводу злоупотреблений, раскрытых в Финляндском военном округе, было возбуждено громкое судебное дело, которое, однако, привело лишь к осуждению нескольких попавшихся лиц, но не оказало влияния на особую постановку дела. Чтобы изменить ее, надо было преобразовать или, выражаясь точнее, наполовину раскассировать инженерное ведомство; среди многочисленных функций последнего, казарменное дело было самым обширным, но и самым простым, в котором военных инженеров легко было заменить архитекторами, но в других специальностях они были незаменимы. Поэтому преобразование представлялось крайне сложным; вероятно, для его подготовки Ванновский хотел взять главного начальника инженеров из Генерального штаба. В конце концов, он от этого отказался и взял на эту должность Вернандера, лично честного, но упорного защитника корпорации военных инженеров.

При Куропаткине Вернандер был одним из ближайших людей и, конечно, не могло быть и речи о неприятных для инженеров преобразованиях. Сахаров во время войны, конечно, не мог и думать о таких преобразованиях; наконец, я ничего не мог сделать с инженерным ведомством, во главе которого стоял великий князь Петр Николаевич. Я думал, что хотя бы в дистанциях можно было бы заменить военных инженеров гражданскими**, но Вернандер указал на то, что [243] в военное время эти военные инженеры являются широким резервом для назначения на разные инженерные должности в тылу армии, и я, ввиду бесполезности спора, на этом не настаивал.

Третья Государственная Дума обратила внимание на ненормальность существования рядом двух строительных органов, но по недоразумению, стала требовать упразднения Казарменной комиссии, которую мне неоднократно приходилось защищать в Комиссии государственной обороны, причем я лишь в частных разговорах с ее членами мог откровенно объяснить преимущество образа ее действий.

Лишь моему преемнику, Сухомлинову, пришлось совершить преобразование инженерного ведомства с передачей всего казарменного дела в ведение Казарменной комиссии, переименованной в Главное казарменное управление, во главе которого остался бывший председатель комиссии генерал Гаусман. [244]