И вдруг эта мелодия явственно отозвалась в сознании. Она теперь сливалась с запахом знойных полей, ее тревожно выстукивало сердце:

...Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет...

Затрепетали налитые колосья. Со стороны Днестра вновь гулко застонала земля. Там в эти минуты рвутся фашистские снаряды, враги кромсают молдавские сады и виноградники, поджигают крестьянские хаты, уничтожают все, что с детства вошло в нашу плоть и кровь одним словом — Родина.

Я тревожно глянул на небо и ускорил шаги.

Командный пункт эскадрильи оборудован нехитро: копешка сена, неглубокая щель и телефон, дозвониться по которому в штаб полка- задача нелегкая: на одном-единственном проводе аэродрома «висят» все эскадрильи и наблюдательные пункты. Адъютант Медведев сообщил: штаб уже осведомлен об уничтожении «юнкерса». Известно также, что колхозники захватили фашистских летчиков и сдали их в штаб дивизии. Затем загадочно дал понять: к нам в эскадрилью выехал один товарищ и мы должны радоваться его приезду.

«Какое-нибудь начальство из дивизии, — недовольно подумал я, увидев пылящую вдали машину, — кто бы это к нам пожаловал?»

Возле копны машина притормозила, и из кабины — я остолбенел — в новеньком комбинезоне выпрыгнул и важно подошел ко мне...

— За сбитого «мессера», за взорванный «юнкерс», за испытание «эрэсов»...

Я не верил своим глазам: торжественно и серьезно, без искринки смеха, меня поздравлял... Яковлев. Наконец он не выдержал и захохотал:

— Чего глазищами-то моргаешь? Здорово!

— Колька?! Чертушка! Ты же... Жив? [150]

— Ну, вот и встретились, — сказал он просто, будто только вчера мы разошлись после веселого ужина.

Ну и встреча была! Прибежал Гичевский, сразу тоже не поверил, а потом бросился обнимать Кольку. Набежали техники, оружейники и все тискали, качали его — живого, но уже вычеркнутого было из списков довольствия. Удивлению, расспросам, радости не было конца.

Взвилась сигнальная ракета. Мы вылетели на очередную, кажется, шестую в этот день, штурмовку — подсобить пехотинцам.

Кромсали врага здорово. С оглушительным треском взлетали в воздух автомашины, лопались подожженные танки, переворачивались орудия. Воды Прута бурлили, принимая взорванные переправы, трупы гитлеровцев.

Напряженным был этот день — день возвращения Яковлева. Ноги подкашивались, каждый мускул гудел от усталости, но успехи наземников радовали нас, прибавляли сил. И когда нам передали, что войска просят подавить вражеские батареи за Прутом, мы слетали еще разок.

Садились уже в темноте. На стоянке ждал Яковлев.

— Семь боевых вылетов! — взволнованно повторял он. — Даже в кресле пассажирского самолета сидеть семь часов подряд — пытка, а на истребителе, в бою, под огнем!..

— Только бы не отступать, Колька. — Шульга в изнеможении присел на ящик. — Ради этого хочется летать еще и еще.

Я попросил Яковлева рассказать, что произошло с ним после того, как его сбили.

— Плен и побег, — засмеялся он в ответ и начал торопить: — Бежим, ребята, к Хархалупу, он сел только что. Узнаем подробности боя.

«Плен... Самое страшное, что может случиться с солдатом на войне,- думал я, устало шагая за Яковлевым.- Может ли быть что-нибудь мучительнее бессилия перед врагом, тревожнее полной неизвестности: что произойдет через час? Завтра? И наступит ли это завтра? Каким ожесточенным ни бывает бой — там ты свободен, ты хозяин своей судьбы, все зависит от тебя. Но в плену...»

Неподалеку от командирской «эмки» скучились летчики. Хархалуп и Иванов — оба рослые, плечистые, под стать друг другу — на голову возвышались надо всеми. [151]

Когда мы подошли, командир полка уже подвел итоги дня:

— Наступление фашистов по всему фронту сорвано. Враг снова отброшен за Прут. Наши летчики штурмовыми действиями оказали большую помощь наземным войскам, и они в присланной телеграмме благодарят вас от всего сердца.

Как приятно слышать такое!

Летчики взволнованно зашумели.

— Передайте и нашу благодарность наземникам. Мы всегда готовы помочь! — крикнул Грачев.

Когда возбуждение улеглось и летчики отправились ужинать, Иванов отвел Хархалупа в сторонку:

— Вот что... Ты на меня, Семен Иванович, не обижайся. — Глаза Иванова подобрели. — Короче, хочу предупредить тебя: не увлекайся в бою.

— Но ведь летчиков в бой веду я, — возразил Хархалуп, — пример командира... Тем более сейчас. Фашисты так и прут.

— Это хорошо, что ты личным примером... Летчики верят тебе, смело дерутся, — майор прищурился, представив, должно быть, картину боя.- Понимаю тебя: у всех одно желание — уничтожить врага. Но и о людях нельзя забывать.

— Понял, товарищ командир, учту, — угрюмо согласился Хархалуп.- А драться надо бесстрашно, дерзко.

— В бою одного бесстрашия мало. Нужны командирское хладнокровие, умение обеспечить успех всей группы...

Яковлев потянул меня за рукав:

— Взглянем, чем он фрица трахнул.

В левом предкрылке самолета Хархалупа была вмятина. Петя Грачев, брезгливо потирая руки, рассказывал, как он сам отдирал клок волос и какое-то месиво с крыла.

— Как это случилось?

— Бой был тяжелый. Сначала «худые», потом две группы «юнкерсов». Викторов звеном и мы с Ротановым закрутились с «мессерами», а Хархалуп набросился на бомберов...

Петя рисовал бой красочно, выразительно жестикулировал. Он вновь переживал схватку с четырьмя вражескими истребителями. [152]

— Одного я рубанул с ходу, а Тима так всыпал другому, — Грачев раскатисто захохотал,- эх, фриц как заштопорит — умора, прямо на своих!

— Смейся, смейся, — перебил его Николай Столяров, — не окажись там Атрашкевич со своими хлопцами, была бы нам такая умора...

— Ну, а Хархалуп? — допытывался Яковлев.

— Прелюбопытнейший случай! — вновь оживился Грачев. — Семен Иванович нагнал на фрицев страху: одного «юнкерса» зажег сразу, на второго нацелился. И надо же — в это время пулеметы у него отказали. Он их перезаряжать, а скорость — будь здоров! Фрицы видят — прямо на них «миг» мчится — с перепугу из «юнкерса» засигали вниз — один, другой, третий. Яша своими глазами видел.

Мемедов, ведомый Хархалупа, до сих пор скромно стоял в сторонке и отмалчивался, слушая, что говорят другие.

— Я что, — засмеялся он, — сам за командира струхнул, подумал: таранить решил «юнкерса», а когда в крыло ему фашист врезался, я даже глаза закрыл.

Уже совсем стемнело. Все разместились в «полуторке». Дорогой Яковлев наклонился к Грачеву и горячо зашептал:

— Петька, будь другом — попроси Хархалупа... Понимаешь, мне бы самолет и с вами. Силы — хоть отбавляй, а злости — на десятерых!

* * *

После вчерашнего побоища у Скулян и Фалешт гитлеровцы присмирели. Правда, с утра они сделали попытку снова зацепиться на восточном берегу Прута, но огонь нашей артиллерии и штурмовые удары с воздуха отбросили их за пограничный рубеж.

Во второй половине дня на земле установилось некоторое затишье. Затишье перед бурей.

Вражеская авиация переключилась на усиленную разведку. За день нам удалось сбить четырех «каракатиц» — так мы прозвали неуклюжие внешне ПЗЛ-24{8}. Одну кокнул я, последнюю сбил вечером Селиверстов. [153]

В боях над Прутом старший лейтенант Ивачев и младший лейтенант Довбня сбили по одному «юнкерсу». То была четвертая победа Ивачева и вторая — Селиверстова. Отмечая ее в компании за ужином, Селиверстов и Барышников, должно быть, немного переборщили; возвращаясь в общежитие, они перепутали дороги: вместо школы наткнулись на какой-то склад. Завязалась перебранка с часовым. Подошли начпрод БАО и техник по приборам Рейтер.

То ли обратная дорога была слишком длинной, то ли взгляды на жизнь не привели к истине, но финал спора утром всем стал известен: Рейтер удирал от Барышникова, а Кузьма с пистолетом в руке гонялся за начпродом и наткнулся на... комиссара полка.

Селиверстову в подобных ситуациях вечно не везло. Даже на войне. Чупаков оказался на высоте — уложил его спать на гауптвахте. А утром... Кто сказал, что рассвет приносит протрезвление? Кузьмы на гауптвахте не оказалось. И все же запись в историческом формуляре полка гласит: «Этот день, 28 июня, был особенно памятным [154] и торжественным... Полный отваги и героизма, он вечно будет храниться в сердцах личного состава полка».

С самого утра жизнь на аэродроме бурлила: техники латали поврежденные самолеты, летчики проверяли их в воздухе, а между вылетами решались дела насущные.

Мой и яковлевский самолеты стояли поблизости. Мы добирались с КП на стоянку вместе. Какая-то непонятная вялость овладела мной. Зато Коля был на седьмом небе: он получил самолет. Правда, «миг» был избит и неисправен, но Яковлев вместе с техником Ашотом Арутюновым уже подремонтировал его и после обеда готовился к облету. Он без умолку рассказывал, как они доставали запчасти, как втиснулись без очереди в ремонтные мастерские и как, наконец, тащили истребитель обратно на аэродром.

Оживленно было и у грачевского «мига».

— О чем спорите? — весело крикнул Яковлев.

— С чего ты взял? — удивился Петя. — Просто обсуждаем детали предстоящего вылета. Подсаживайтесь, послушайте.

— Мы уже убедились, — продолжая начатый разговор, спокойно говорил Викторов, — при равных условиях немцы вступают в бой неохотно.

— А лобовых атак, как черт ладана, боятся, — вставил Петя Грачев. — Вчера пара «худых» как сиганет от меня переворотами...

— Но хитрят паразиты здорово, — заметил Николай Лукашевич.

— Мы должны быть хитрее фрицев, — задумчиво произнес Викторов.

— Правильно! — подтвердил незаметно подошедший Хархалуп. — Вот и расскажи, как это сделать.

Семен Иванович ценил серьезного вдумчивого командира звена. И не только он. Всем были по душе прямой нрав, скромность и отвага лейтенанта. Викторов уже успел сбить два немецких истребителя.

Летчик улыбнулся, потер ладонью лоб, пригладил волосы.

— Немецкие истребители умело используют облака и солнце. Иногда им удается обмануть наших самолетами-приманками. Подлетит такой одиночка, а то и пара «мессеров». Прямо просятся, чтобы сбили. И даже хвост подставят. Некоторые поддаются. А немец покрутился-покрутился [155] и удирать, подводит под удар своих или просто уводит в сторону.

— Он прав. Меня на этом под Бельцами срубили, — перебил Ротанов и горько вздохнул: — Жаль «сороковку», хороший был самолет.

— Все эти уловки следует знать, — продолжал Викторов, — не нужно быть «Иванушками». Хорошая осмотрительность...

— ...залог здоровья, товарищи, — дополнил весело Хархалуп. — Верно, Яша? — обратился он к Мемедову.

Мемедов слегка покраснел, взглянул на товарищей:

— Верно, товарищ командир.

— А почему так получается: завяжешь бой с одной парой — смотришь, откуда ни возьмись, еще «худые»?- спросил Дмитриев. — И почему они с верхотуры на нас валятся?

— Здесь дело вот в чем, — пояснил Хархалуп. — Немецкие летчики самостоятельны в выборе действий. Вылетает, скажем, эскадрилья «мессеров» — шесть или восемь пар — в заданный район с интервалом в три, пять минут. Все связаны между собой по радио. Летают на разных высотах и держат под контролем большое пространство. Встретила какая-нибудь пара советские самолеты, вот нас, допустим, — тут же оповещает своих. Те — на помощь.

— Я недавно в точности такую картину наблюдал. На вынужденной сидел... — подтвердил Лукашевич. — И что интересно: наши летят кучно, их далеко видать, а откуда вдруг выскочила первая пара, я не заметил. Потом как посыпались со всех сторон — и все сверху.

— Значит, и нам нужно так действовать, — предложил Грачев.

— А радиосвязь у тебя есть? — возразил Тима Ротанов. — То-то и оно.

— Но ведь не можем мы терпеть такое безобразие! — вскипел Грачев. — Сам-то ты что предлагаешь? Или ты, Викторов? Товарищ старший лейтенант, что скажете?

— Давайте тоже летать на разных высотах, — загадочно улыбнувшись, предложил Хархалуп.

Все вопросительно посмотрели на него.

— Я, например, полечу со своим звеном на одной высоте. Звено Викторова пойдет на пятьсот-семьсот метров [156] выше. А Ротанов и Грачев с таким же превышением — над Викторовым. Понятно?

— Мы же сразу потеряем друг друга, а поодиночке нас всех «мессеры» съедят, — решительно возразил Ротанов.

— Съедят? Может, мы их первыми прихлопнем, а? — и, толкнув Мемедова в бок, Хархалуп задорно спросил: — Как, Яша?

— Моя голова такое не понимает, — смутился тот.

— Нам не разрешат этого! — усомнился Ротанов. — Прикажут, как всегда, летать на строго заданной высоте — и баста.

— Для порядка, — ухмыльнулся Дмитриев. — Надо же быть на виду у начальства.

Летчики молчали. Хархалуп вытащил из планшета листок бумаги, быстро набросал боевой порядок группы и показал его всем.

— Вот, друзья, смотрите: запретить этого нам не могут, да я и сам нарушать приказ не буду. Скажут держать высоту две с половиной тысячи метров,- пожалуйста, ни метра больше. Но это только для меня, Мемедова и Дмитриева. А мы летим с вами единой группой, под моим командованием. Следовательно, приказ не нарушаем, хотя Викторов с Лукашевичем и Хмельницким полетят на трех тысячах метров, а Ротанов — ближе к четырем. Вы же знаете — «мессеры» выше летать не любят. Это первое.

Второе — и самое главное. Эшелонируя звенья по высоте, мы будем хорошо видеть друг друга. От этого зависит успех.

Третье. Эшелонирование звеньев лишит немцев возможности нападать на нас сверху. К примеру, атакуют немцы мое звено — и тут же попадают под прицел летчиков Викторова. Захотят напасть на Викторова — сверху ударит пара Ротанова.

Летчики внимательно разглядывали исчерченный лист бумаги.

— Братва, а здорово придумано! Смотрите — при таком боевом порядке мы ведь совершенно не стеснены маневром. Нижнее звено легко сойдет за «приманку». Верно, а? Ну, теперь держись, «худые»!

— Прав Грачев! — вскочил Хмельницкий, высокий статный белорус. — Свобода маневра на высоте позволит [157] группе легко и быстро собраться в кулак и ударить по бомберам. — Он тряхнул головой, отбрасывая назад красивые волнистые волосы. — А в рассредоточенном порядке она почти незаметна.

— Давайте, товарищ командир, попробуем, — предложил Тима Ротанов.

— Хорошо. Но вначале мы с вами в деталях должны обсудить все на земле. И сделаем это сегодня, а потом, так сказать, прорепетируем.

— А все же страшно как-то с непривычки, — - признался Дмитриев, — в общей-то кучке куда веселее.

— Новое дело, как вода, вначале всегда пугает, — задумчиво сказал Мемедов, — а окунешься — и сильнее станешь.

Взволнованные новизной, мы с Яковлевым зашагали к своим «ястребкам». Коля заметно волновался.

— Стосковался по воздуху?

— Еще бы! — Николай привычным жестом дотронулся до выскобленного подбородка. — Веришь, с тех пор, как меня сбили, только и думаю что о полетах. И это теперь вроде как лекарство: от голода, жажды, даже от фашистов. А сегодня, может, и в бой. — Он остановился, нетерпеливо посмотрел в пасмурное небо. — Эх, врезать гадам хочется как следует! Вот увидишь, я еще вас догоню.

По пути нас окликнул лейтенант Абрамов. В начале войны он, как и Коцюбинский, избежал полетов и теперь стал адъютантом эскадрильи.

— Коля! Тебя комиссару полка разыскивает. Звонил из Маяков со штаба.

— Это в такую-то даль с аэродрома пешим тащиться? — удивился Яковлев.

Тот пожал плечами и, ничего не говоря, пошел дальше.

— Ты вот волнуешься, как бы в воздух, побыстрее, да врезать, а такие, как этот, за свою шкуру трясутся. Есть разница?

— Не знаю, не сравнивал, да и некогда такими вещами заниматься. Ты мне лучше скажи... — Яковлев помялся. — Может один смелый поступок на войне сделать человека героем?

— Как тебе сказать... [158]

— Может! — уверенно ответил Николай.- Надо только захотеть.

Тут он увидел свой «миг» и заторопился.

— Нужно технику помочь, — объяснил он, хоть было ясно, что и без него все сделают. — А в штаб уже потом сбегаю.

Я шел по мокрой от дождя траве и думал о Яковлеве. В эти дни, я заметил, в нем появилась новая черточка — тщеславие, но такое, за которое трудно осуждать людей на войне: желание непременно наверстать упущенное, совершить что-нибудь героическое. Ради этого Яковлев готов был пойти на что угодно.

Проходя вдоль стоянки, я с удивлением обнаружил, что почти у всех «чаек» под плоскостями подвешены реактивные снаряды. «Итак, моя монополия кончилась,- подумал я. — Быстро же Кузьма перевооружил «чайки».

Я присел на баллон с воздухом, переобул мокрые ноги, положил под голову парашют и завалился под плоскостью спать. То был не сон, скорее, чуткое забытье. Сознание привычно фиксировало каждый взлет, каждую посадку.

Неподалеку прошумела полуторка. Остановилась. Торопливый говор Дубинина поднял меня, и вскоре наше звено летело в Стефанешты, где немцы готовились к переправе.

К этому времени несколько летчиков уже побывало в разведке. И все они- Крюков, Шелякин, Фигичев- докладывали одно: противник спешно подтягивает к фронту свежие силы. Наши части тоже двигались к границе. Мы хорошо видели, как от Дубоссарской переправы на Оргеев сплошной лентой пылилась дорога. Все говорило о том, что скоро начнутся новые ожесточенные бои.

Приземлившись, мы узнали от Путькалюка печальную новость: похоронили инженера полка Шелоховича. В нелепую смерть эту трудно было поверить. Его обстреляли с земли по дороге на запасной аэродром. Пуля попала прямо в сердце...

* * *

К полудню в воздухе повисла изнуряющая духота. Тело покрылось липкой испариной.

Я встретился с Яковлевым за обедом и не узнал его. [159] Не притрагиваясь к еде, он угрюмо смотрел в тарелку.

— Что с тобой? — спросил я.

Яковлев долго молчал, потом выдавил из себя улыбку и, не поднимая головы, еле слышно ответил:

— Ничего. Отвоевался я, вот что.

— Брось чушь-то молоть.

— Не чушь это, — подал голос Кондратюк. — Запретили Кольке летать. Чупаков распорядился. Временно, говорит, до выяснения. Я сам у него был.

— У кого он — у фашистов, что ли, выяснять собирается? — зло спросил Шульга.

На лице Николая лежала печать неподдельного, непоправимого горя. Все эти дни он только и жил тем, чтобы поскорее подняться в воздух и вместе со всеми воевать. И вот...

Не знай мы Яковлева, такое могло бы показаться правдоподобным. Но это был выходец из коломенских рабочих, рано лишился отца. На десятом году жизни Коля, самый старший из троих детей, отправился на поиски хлеба насущного. В тринадцать лет испытал все тяготы «блатной» жизни и тумаки базарных торговок. А в пятнадцать молодой слесарь-инструментальщик познал радость полета.

Мать гордилась «старшеньким», но самолетов боялась, как огня. Умоляла сына быть кем угодно, только не летчиком. Но может ли что-нибудь противостоять велению сердца? В семнадцать лет Коля Яковлев был уже военным летчиком. А в девятнадцать...

Над аэродромом прогудело звено «мигов». Развернувшись, истребители спланировали прямо над нашими головами. От взвихренного воздуха пригнулись кусты.

— Атрашкевич с разведки прилетел, — сказал Степан Комлев, наблюдавший за посадкой летчиков. — Пойду разузнаю, что новенького.

— С кем он летал? — полюбопытствовал я.

— Летуны у капитана постоянные: Макаров, Дьяченко.

— Пойду и я... — поднялся из-за стола Яковлев, — он чуть не сказал «к своему самолету». — Обещал технарю подсобить, мотор опробовать.

Каждому хотелось утешить Николая, чем-то помочь ему. Но чем?

Кондратюк протянул портсигар: [160]

— Колька, твоя любимая марка.

— «Чужие»? Ну что ж, давай.- Яковлев горько улыбнулся и медленно пошел к стоянке.

Его горестная усмешка и неуверенная походка напомнили мне первый день войны и вылет Яковлева и Пал Палыча на разведку. На душе стало тоскливо.

— Ох, чует мое сердце неладное, — проговорил Кондратюк, глядя на удаляющуюся понурую фигуру. — Не-ужто и теперь, на войне, мы не освободимся от пустых подозрений?

— Да, с таким грузом много не навоюешь, — задумчиво произнес я и предложил ребятам: — Пойдемте к командиру полка, попросим за Яковлева.

— Хархалуп уже ходил с Пушкаревым. Иванова нет, а Чупаков проводит совещание о бдительности, — буркнул Лукашевич.

Вечерело. Закончится ли сегодня на этом боевой день? Как-никак, завтра воскресенье. Хотелось помыться, привести себя в порядок.

Путькалюк только что заменил лопасть, простреленную на штурмовке, и мне еще предстояло опробовать в воздухе работу винта.

В этот предвечерний час аэродром с воздуха показался серым, такими же были и поля вокруг. Винт на всех режимах работал без тряски и вполне прилично. Правда, масло из втулки винта сильно забрызгивало козырек кабины, но техник не был в этом повинен.

Крутанув несколько «мертвых» петель и «бочек», я проверил оружие, выпустил очередь из каждого пулемета. Острый запах пороховой гари, огненные следы пуль щекотали нервы, возбуждали боевой азарт. Мне даже захотелось повстречаться сейчас с противником. «Жаль, «эрэсы» не успели подвесить, — подумал я, изучая многослойные облака,- а то можно было бы показать фашистам, где раки зимуют». Я направил машину в сторону от аэродрома и дал очередь из четырех пулеметов разом.

И вдруг там, где погасли трассы, показался истребитель. За ним другой! Похоже на «миги». Откуда они? Я глянул в сторону аэродрома... [161]

* * *

В эти вечерние часы на командном пункте работа кипела вовсю. Кончался месяц. Нужно было составлять итоговые отчеты, донесения, сводки.

Начальник штаба драил за плохо составленные боевые донесения.

— Поймите вы, делопуты от авиации! В донесении должны быть не только результаты вылета! Как летчики действовали в бою? С какой дистанции, откуда атаковали противника? Как вел себя противник? Есть это хоть в одном донесении? Нет! А по ним же боевой опыт обобщают. И летчиков тактике боя учат.

Он хотел было еще предупредить адъютантов, что отчеты о боевой работе эскадрильи за минувшую неделю должны быть представлены своевременно, но тут вошел младший лейтенант Плаксин и сообщил: на стоянке второй эскадрильи Матвеева ждет командир полка.

— Хорошо. Подожди. Сейчас еду. — И, обратившись к адъютантам, распорядился: — До ужина все летные книжки заполнить, как полагается. Сам проверю. Ясно? А теперь марш по эскадрильям.

Когда начальник штаба разыскал командира полка, тот «беседовал» с Селиверстовым. За выломанную дверь и побег с гауптвахты Чупаков приказал, без ведома Иванова и Матвеева, судить Кузьму трибуналом.

Кузя стоял около самолета, небритый, с пустой кобурой на животе. Сухощавый Барышников, командир его эскадрильи, подпирал лопасть винта и не мог поднять глаз на майора. На колесе приткнулся разозленный Ивачев; он тоже чувствовал себя виноватым в том, что произошло.

— Понимаешь ты, дурья голова, что натворил? — в который раз увещевал Иванов.

— Товарищ командир, ну, скажите: «каракатица» — самолет или нет? Я же за ней четверть часа гонялся! Все боеприпасы расстрелял, пока не укокошил.

— Что ты пристал со своей «каракатицей»! — не выдержал Ивачев. — Отвечай за свои безобразия, когда командир спрашивает.

— Какие же это безобразия, Костя?- удивился Кузьма. — Тот «жук» («жуками» он звал всех тыловиков) категорически «каракатицу» за самолет не признает. Вот, говорит, «хейнкель» или там «юнкерс» — за них и граненого не жаль! [162]

Оказывается, весь сыр-бор с начпродом разгорелся вчера из-за негласно установленных за сбитый самолет ста граммов фронтовых.

Командир полка сдержал улыбку:

— Сколько же тебе этот «жук» за «мессера» отваливает?

— О, за «худого» он и бутылку не пожалеет.

— Да ну! Целую бутылку?

— Не верите? — Кузьма облизнул губы. — Спросите Барышникова.

— Почему же «худому» такое предпочтение?

— Да разве тыловая крыса разбирается в авиации? Я бы не взял за «мессера» и СПГ{9}.

Глядя на Селиверстова, нельзя было не улыбнуться и тем более сердиться на него. Весь, как на ладони: простой, бесхитростный, смешной в безалаберности. Но в бою этот летчик был смел до бесшабашности.

Иванову и смешно было, и жаль Кузьму. Он уже знал, как наказать его. Для этого и вызвал сюда Матвеева, чтобы согласовать с ними и не отдавать летчика под суд.

— Ну, и удалось тебе доказать начпроду его ошибки? — Иванов не выдержал и улыбнулся.

— Не успел, товарищ командир. Удрал от меня «жук». Да и Чупаков...

— Вот, полюбуйся, Александр Никандрыч, — обратился Иванов к начальнику штаба, — надебоширил да еще с «губы» того...

— Я в курсе, Виктор Петрович. Стянуть с него штаны и хорошим дрыном за такие штучки. — Матвеев кивнул в сторону Барышникова. — И ему еще всыпать за компанию.

— Дрын для него уже подобран, — сказал Иванов. Другого ответа от начальника штаба он и не ждал. Матвееву легче взять вину на себя, чем наказать летчика. — Он у меня этот дрын надолго запомнит.

— Коли так, — Матвеев нахмурился, — чеши, Кузя, отсюда в кутузку (так майор всегда называл гауптвахту) — быстро! Чтоб одна нога здесь, а другая там. Да приготовься!

— Смотри, по дороге — никуда, дуй прямым назначением!- крикнул вдогонку Ивачев. [163]

— Ну, с одним разобрались, — засмеялся Матвеев и передал Иванову папку с делами. — Другой подождет. Тут кое-что поважнее.

— Что-нибудь срочное?

— Получено спецзадание: разведать аэродромы Бырлад и Роман. Приказано послать не менее звена.

Иванов поморщился. Закурил.

— Неужели в дивизии не понимают, что только руки нам связывают? Мы и сами в состоянии решить, как лучше выполнить задачу.

— Товарищ командир, разрешите, я слетаю! — вызвался Ивачев.

— Тебе другая работенка найдется, — сказал Матвеев. — Я, Виктор Петрович, уже переговорил с Атрашкевичем. Он сам решил завтра слетать. В напарники возьмет Дьяченко и Макарова.

— Ну, добро. Да чтоб на рожон не лез. Маршрут и высоту пусть выберет сам.

Запыхавшийся солдат передал, что командира требуют срочно к телефону.

Иванов приказал Барышникову узнать, в чем дело, и продолжал обсуждать с Матвеевым текущие дела.

— Надо бы нам с летным составом недостатки разобрать, — почти кричал он в ухо Матвееву. — Когда ты сможешь выкроить время?

Матвеев ждал, пока стихнет гул опробуемого рядом мотора. Вдали показался Барышников. Он мчался во всю прыть своих длинных ног, размахивал над головой шлемом и что-то кричал. При виде его моментально ожила стоянка самолетов, в сторону полетела маскировка. Летчики повскакали с мест, принялись быстро натягивать парашюты.

— На Котовск летят «юнкерсы»! — наконец, разобрал Иванов. — Посты ВНОС передали! «Юнкерсы!»

С командного пункта взлетели в воздух ракеты. Яковлев сидел в кабине и газовал на всех режимах. Изачев, пробегая мимо, махнул ему рукой на взлет, вскочил сам в стоявший впереди «миг» и взлетел следом за Николаем. А потом началось столпотворение, которое я и увидел с воздуха.

Со всех сторон летного поля, похожего на перевернутое овальное блюдо, взлетали «чайки» и «миги», в хмурое небо беспрестанно взвивались ракеты... [164]

Непонятная суматоха на земле озадачила меня. Это могла быть только боевая тревога. Но противника не было. В районе наблюдательной вышки я обнаружил длинную стрелу; белое полотнище указывало курс на северо-восток. Значит, враг там. В этом направлении устремилась первая пара «мигов». О посадке теперь нечего было и думать. Я пустился за «мигами» и продолжал напряженно, до боли в глазах, всматриваться в ползущие навстречу облака. Сзади наперегонки мчалось не менее полутора десятков «чаек». «Миги» постепенно вырывались вперед, некоторые уже догоняли меня.

Я взглянул на часы: без десяти восемь. Значит, в воздухе я уже двадцать минут. Впереди разорванные слоистые облака. Выше еще несколько ярусов. Все это настораживало. Лучшей погоды для скрытого налета не придумаешь. Слева в просвете мелькнул истребитель. Неужели «мессершмитт»? Нет, «сороковка» Ротанова. Он обогнал меня, и в открытый фонарь я увидел сосредоточенное напряженное лицо. Перед самым носом моей «чайки» Ротанов внезапно резко кинулся вправо и закачал крыльями. Я глянул в ту сторону и вздрогнул от неожиданности: «Сколько же их!»

Черные громады «юнкерсов» тремя группами зловеще двигались к городу. Они то появлялись, то скрывались за нижними облаками. Два «мига» уже мчались им наперерез.

Мозг работал четко и оперативно. Атаковать последнее звено колонны! Только бы успеть! Тело напряглось. Ноги крепче уперлись в педали. Голова прильнула к прицелу. К мгновенной злости на тех, кто некачественно изготовлял воздушные винты для моторов, примешалась горечь: скорость машины не позволяла быстро сблизиться с противником; боковым зрением я видел, как один за другим меня обогнали еще три «мига».

Вот досада: лечу без реактивных снарядов. Как бы они пригодились! Что ж, будем драться «шкасами».

Головное звено противника набирало скорость. За ним, не отставая, дымили остальные «юнкерсы».

Первые «миги» набросились на голову колонны, и сразу черные махины ощетинились тысячами трасс.

Атака была отбита. Один «миг» оставил за собой белый шлейф и потянул на снижение. Другие отскочили в стороны. [165]

«Юнкерсы» легли на боевой курс. Через минуту-другую на город посыплются бомбы...

...Вспоминая подробности любого, даже только что прошедшего боя, трудно воссоздать его полностью. Обычно внимание фиксирует несколько скоротечных моментов, поражающих своей новизной. Но это у опытных воздушных бойцов. Для новичков же все ново, и потому зрелищная часть выступает на первый план.

Сразу я решил, что все вокруг кишит «юнкерсами», хотя их было только восемнадцать. Со смешанным чувством смотрел я на картину боя. Фейерверки трассирующих пуль, прорезающие небо, зловещие силуэты «юнкерсов» на темном фоне облаков, со страшным ревом носящиеся вокруг истребители — все это показалось мне на мгновенье неправдоподобным, фантастическим.

До ближайшей группы врагов осталась какая-нибудь сотня метров, и тут из-за серой, похожей на клок шерсти тучки выскочил «миг». Он устремился прямо к головному бомбардировщику. Я видел, как все бомбардировщики открыли по нему огонь. Огненные стрелы летели впереди, сзади, скрещивались над самолетом, но летчик неотвратимо приближался к вожаку «юнкерсов».

Кто был этот смельчак, так упорно настигавший фашистского вожака? Стремительность атаки показывала, что летчик скорее погибнет, чем свернет в сторону. В стане врага началось замешательство; стрелки на некоторое время даже прекратили пулеметный огонь. На это, вероятно, и рассчитывал летчик. До головного звена «юнкерсов» было уже рукой подать. В следующий момент истребитель и ведущий «юнкерс» одновременно открыли огонь. Огненные трассы скрестились на полпути, впились друг в друга. На бомбовозе вспыхнуло пламя. Затем взрыв — «юнкерс», разметав весь строй, рухнул.

Картина боя сразу резко изменилась. Воодушевленные подвигом товарища, наши яростно бросились на рассыпавшуюся колонну фашистов. Я еще успел заметить, как бесстрашный истребитель почему-то неуклюже спланировал вниз, и сам тут же открыл огонь по ближайшему «юнкерсу», но... опоздал. Иван Зибин опередил меня — залпом реактивных снарядов срезал фашиста. Бомбардировщики бросились наутек. Еще один «юнкерс» закрутился в огненном пламени от меткой очереди Ротанова. Многослойные облака не спасли фашистов. [166] Светличный вытащил «юнкерса» из нижнего яруса, и через минуту тот уже вздыбил землю у Воронковской МТС.

Разгром был полный. Не повезло только мне. Опасаясь, что в такой кутерьме на мою долю ничего не достанется, я сломя голову набросился на фашиста, которого и без того уже одолели три «чайки». И получил сполна: вражеский стрелок точной очередью перебил стальные расчальные ленты на правой плоскости.

Люди, знакомые с конструкцией бипланов, знают, к чему это может привести. Несолоно хлебавши я осторожно, «на цыпочках», добирался до дому и по дороге то и дело тревожно поглядывал на вибрирующие крылья, нетерпеливо ожидая, когда они, наконец, «сложатся».

* * *

Как только в воздух поднялся первый «миг», начальник штаба бросился к наблюдательному посту, выложил полотняную стрелу в сторону противника и начал пускать ракеты в этом направлении до тех пор, пока за горизонтом не скрылся последний истребитель.

Умолк шум моторов. Стало тихо. Кто же все-таки взлетел?

Сколько поднялось истребителей? На аэродроме этого никто толком не знал. Майор Матвеев поехал выяснять.

Прошло десять минут, пятнадцать... Аэродром словно вымер — ни звука. Необычайная тишина воцарилась на командном пункте.

Минутная стрелка миновала еще одну цифру, и тут раздался телефонный звонок. Штаб дивизии запрашивал: куда полетели истребители?

— Отражать налет, — ответил Медведев.

— Сколько?

— Выясняем.

— Кто поднял?

— По данным постов ВНОС,- пробубнил Медведев и вытер взмокший лоб.

Прошло двадцать пять минут, а от летчиков никаких известий. Иванов начал волноваться. Штаб дивизии потребовал:

— Позовите командира полка. [167]

В ответ на вопросительный взгляд Медведева майор приказал:

— Передай — я на старте.

— Начальника штаба, — не унимались в трубке.

— Матвеев на аэродроме.

Майора Иванова одолевали сомнения. Уж не подвох ли все это? Случаи дезинформации и провокации случались. Вдруг в этот момент фашисты летят на аэродром? Иванов приказал немедленно посадить всех оставшихся летчиков в первую готовность. А штаб дивизии все требовал, требовал объяснений. На тридцать пятой минуте сел, наконец, Викторов, следом за ним — я. Матвеев нетерпеливо вскочил на крыло и заглянул в кабину: летчик улыбался. От души отлегло.

— Запишите, товарищ майор, одного «юнкерса»! — крикнул оглохший после боя Викторов.

— Молодец, Витька, двести граммов тебе на ужин!- затряс его Матвеев.

— Маловато! — засмеялся летчик. — Про утреннего «мессершмитта» забыли? — Майор утвердительно кивнул и побежал ко мне.

— Ну, — крикнул он издали, — с чем тебя поздравить? С третьим сбитым?

Выражение моего лица, жалкий, побитый вид «чайки» озадачили его.

— Выходит, напрасно я к тебе скакал рысаком?

— Не досталось мне, товарищ майор...

— Ха-ха-ха! Как не досталось? Смотри... — Матвеев раскачал крыло, отчего вся полукоробка жалобно заскрипела, и помчался к телефону — звонить командиру полка, но тот уже и сам спешил ему навстречу.

— Победа, Виктор Петрович! — ликовал Матвеев.- Викторов и Речкалов видели, как наши орлы четырех бомберов пристукнули. Викторов и сам одного срубил!

— Значит, перехват состоялся? Был бой?

— Да еще какой! По одному — у Зибина, Ротанова, Светличного, а вот кто первого сбил — неизвестно.

Истребители поодиночке возвращались на аэродром. Зарулил на стоянку Мемедов.

— Один «юнкерс» капут, товарищ майор!

— Молодец, Яша, большой молодец! — командир тряхнул его потную руку. — Запиши, Александр Никандрович. [168]

Весь мокрый, вылез из кабины Барышников.

— Сбил, товарищ командир, широко улыбаясь, доложил он. — Грохнулся фашист севернее Котовска.

— Это уже седьмой, — пометил в тетради Матвеев и убежал к телефону.

Иванов вновь и вновь пытался выяснить имя героя бесстрашной атаки, решившей исход боя. Но кто это сделал, никто до сих пор не знал. Вернулся Матвеев. К телефону его вызывал Ивачев. Он сидел у Красных Окон на «пузе», с изрешеченным мотором. Один за другим приземлились Назаров и Дьяченко. Их жертвы оглушили своими взрывами окрестности Приднестровья. О двух сбитых «юнкерсах» доложил Тима Ротанов. Закончила пробег и зарулила последняя, пятнадцатая, «чайка». Ничего не знали только о седьмом «миге» — на нем вылетел Яковлев.

Матвеев сообщил в дивизию результаты вылета. Связь была плохая, и мы слышали, как он громко передразнивал кого-то:

— Сколько, сколько! Говорят тебе, десять «юнкерсов»{10}. Вот и ну! Не веришь? Сосчитай, около вас все валяются. Куда летели? Тебя, нукало, бомбить. Кто смеется? Я? Была охота мне над вами смеяться. «Юнкерсы» вас уже не тронут. От них рожки да ножки остались!

На аэродроме появился комиссар полка. О чем-то переговорил с командиром и, нахмурившись, отошел в сторону.

А Матвеев продолжал кричать в трубку:

— Потери? Один «миг» еще не вернулся. Нет, никто не видел, куда он делся. Минут с десяток подождем. В случае чего вы там помогите в организации поисков. Хорошо? Да, да, понял.

Отдуваясь и вытирая платком побагровевшее лицо, Матвеев подошел к Иванову.

— Генерал требует письменного донесения о бое.

Иванов посмотрел на часы, прислушался.

— Первые летчики взлетели в девятнадцать пятьдесят. Горючего Яковлеву еще на восемь-десять минут. Будем ждать.

По лицу Иванова было видно: он не очень верит в возвращение «мига». [169]

Ребята полукругом расселись на земле, напряженно ждали. На исходе были последние минуты. Мы слышали, как под карандашом Матвеева похрустывают тетрадные листы.

— Все!- не выдержал Гичевский и вскочил с земли.

— Не все! — одернул его Матвеев. — Сидит, наверное, на вынужденной где-нибудь поблизости, а ты говоришь — «все»!

Снова вспыхнула надежда. Действительно, почему бы ему не сесть в поле? Сейчас он, возможно, добирается к селу, ищет телефон...

И вдруг резко задребезжал телефонный звонок.

— Аэродром?

— Да, аэродром.

— Возле Чубовки упал ваш самолет. У летчика найдены документы. Яковлев. Николай Васильевич Яковлев. Аэродром, аэродром!.. Вы слышите меня? Аэродром!..

* * *

На земле стынет мягкий сыроватый сумрак. Между двумя кучами бурой земли чернеет разверстая могила. На возвышении — Яковлев. На лице застыла недоуменная улыбка. Новая гимнастерка с чистым подворотничком, в голове груды цветов. Ветерок треплет белокурые волосы, багровый диск солнца бросает прощальные лучи на обострившиеся черты.

Если б только не глаза... Кажется, чуточку приоткрой он веки — и брызнут они, как всегда, смехом...

...В крышку гроба глухо ударяют первые комья. Вечернюю тишину разрывает нестройный залп прощального салюта, другой, третий. Вороньим криком наполняется воздух.

Комья земли громоздятся выше, выше. Звуки их ударов становятся глуше... И вот я стою у свежего холмика. На нем цветы, деревянный обелиск. Под стеклом — фотокарточка.

Таким я увидел тебя впервые, таким ты и останешься в памяти всех, кто тебя знал — девятнадцатилетним белобрысым пареньком, жизнерадостным и веселым, вечным юношей и комсомольцем-героем.

Пройдет время. Станут строчкой истории сегодняшние бои. Отстроятся деревни и города, поля превратятся [170] в цветущие нивы. Земля снова будет приносить людям счастье.

И одно из самых сильных моих желаний: среди этой красоты, люди земли, помните о сыне своей Родины- Николае Яковлеве!

* * *

Человеческая память похожа на фотопленку; с годами — от времени, от небрежного обращения — она стирается. Отпечатки уже неконтрастны, четкие когда-то линии расплылись, а яркие, впечатляющие картины покрылись темной пеленой.

Я настойчиво допрашиваю свою память, пытаясь добиться от нее верных ответов, стараясь и в мелочах не отступать от правды.

Но время неумолимо. Даже архивные документы, призванные восполнить пробелы памяти, читать порой трудно. И все же иногда среди пожелтевших от времени [171] страниц, словно выхваченные лучом прожектора, встают передо мной те, кого нет на земле уже многие годы. Я вижу их обветренные лица, слышу их голоса, вдыхаю запах трав, бензина, пороховой гари — вижу свою молодость.

Я держу в руках исторический формуляр полка. С волнением перелистываю страницы, читаю торопливые записи. Этот бесценный сейчас документ в свое время велся от случая к случаю, небрежно и бестолково.

«29.6.41 года. Получено спецзадание на разведку аэродромов Бырлад и Роман. Это с честью выполнили капитан Атрашкевич с ведомыми Дьяченко и Макаровым. На аэродроме Бырлад уничтожено 4 ПЗЛ-24. ...Огнем ЗА{11} на разведке при атаке аэродрома Роман сбит капитан Атрашкевич Федор Васильевич...»

И вот негатив памяти восстановлен. Отпечатался четкий снимок событий.

...Предрассветный сумрак. По дороге медленно тащится старая трехтонка с потушенными фарами — развозит летчиков по эскадрильям. Скольким из нас она стала последним пристанищем! Петр Довбня, Гриша Рябов, Костя Миронов. Вчера на ней ехал Коля Яковлев.

Вспыхивают светлячки папирос. Невеселые раздумья внезапно прерваны криком, шумом, руганью. Летчики выскакивают из машины.

— Что случилось?

— На кого-то наехали.

— Как они очутились на дороге?

— Да здесь же щели и жнивье, — ругается кто-то спросонья, — а дорога — правее.

Коротков замешательство и перебранка. Оказывается, машина наехала на спящих механиков. Не имея сил и времени добраться до своих землянок, они вповалку улеглись под шинелями прямо на земле.

К счастью, все обошлось благополучно. Только сержанту Бреусову не повезло: колесо придавило ему ногу.

— Садись на мое место, — скомандовал сержанту Атрашкевич и показал на раскрытую кабину.

— Зачем, товарищ капитан? — непонимающе спросил Бреусов. [172]

— Чудак! В санчасть же отвезти надо.

— Что вы! Я здесь останусь. Не мирное время. Санчасть... — механик ухмыльнулся, накинул на плечи шинель. — Да и к самолету пора топать.

— Вот тебе и чудак! — восхищенно произнес капитан, глядя, как тот, прихрамывая, шагает в темноту. — А ну, пойдемте-ка и мы пешком, а то, чем черт не шутит, еще придушим кого-нибудь. Да и сон быстрее разгоним на воздухе.

На рассвете Атрашкевич с двумя своими летчиками смело и удачно штурмовал Бырладский аэроузел, потом обнаружил большое скопление авиации на аэродроме Роман и благополучно вернулся домой.

К трем часам пополудни бесстрашная тройка поднялась с земли еще раз, а приблизительно через час на аэродром вернулись только двое...

Весть о гибели капитана моментально облетела весь аэродром. Только Гриша Чувашкин, бессменный техник Атрашкевича, не верил этому; он не уходил с поля и до боли в глазах всматривался в равнодушное, бледное небо. Я в этот день был «безлошадным». Меня вызвали на командный пункт полка.

Иванов сидел за школьным столом, еще недавно служившим старшеклассникам, устремив тяжелый неподвижный взгляд на почерневшую коптилку из гильзы. Бледные, с опущенными головами стояли у стола долговязый Дьяченко и хрупкий сероглазый Макаров. За ними столпились летчики.

— Как же это случилось? — спрашивал майор, не поднимая головы.

Летчики рассказывали вместе, дополняя один другого. Дьяченко, обычно разговорчивый, говорил сейчас с трудом.

— На малой высоте мы подошли к аэродрому Роман; местонахождение аэродрома и расположение стоянок самолетов хорошо помнили по утреннему вылету. Обошли город стороной и выскочили на западную окраину аэродрома.

— Перед этим Атрашкевич перестроил меня вправо, — уточнил Макаров, — мы хотели бомбить южную стоянку — там скучилось много самолетов.

— Но зенитки уже были наготове, — дьяченковский кадык еще сильнее заострился на жилистой шее и при [173] каждом его слове подскакивал вверх. — С первого залпа... прямо в капитана. Его самолет рухнул тут же, за леском.

Командир молчал. Начальник штаба смотрел отчужденно, все еще не веря в то, что произошло.

— Аэродром проскочили на «бреющем», бомбы сбросили наугад. Стреляли в нас жутко, — виновато оправдывался Макаров.

— Нужно было мстить за командира, а не бросать бомбы куда попало, — назидательно заметил Чупаков.

— Нужно было не посылать второй раз на штурмовку.

Иванов встал.

— Вы сделали все, что можно. Идите. Вам надо отдохнуть. А за командира вашего будем мстить все. Александр Никандрыч, — обратился он к начальнику штаба, — быстро посылайте за Соколовым.

Матвеев стряхнул оцепенение:

— Речкалов, карту захватил? Видишь аэродром вдоль железной дороги? Бери «У-2» и немедленно за Соколовым. Он там на «миге» переучивается.

Я кивнул и направился к выходу. Матвеев остановил меня:

— Передай Соколову — сегодня к вечеру вернуться. Ясно?- Он быстро окинул меня взглядом.- Сбросил бы свой комбинезон, грязноват уж очень, как-никак, летишь в тыл.

Я покраснел. Мне очень не хотелось ехать из-за этого в поселок, да и времени не было.

Через полчаса мой «У-2», мягко рокоча мотором, скользил двукрылой тенью над полями Прибужья. Упругий ветерок шуршал в обшивке, мягко ударяя в лицо, забирался под комбинезон.

Под крыльями — знакомый вид: живописные изгибы речушек, белые сельские хаты с бархатистыми садами, извилистые ленты дорог между ними. Сейчас все это казалось притихшим, обезлюдевшим.

С каждым оборотом винта самолет все дальше и дальше уносился оттуда, где, казалось, горела сама земля.

Но мысли мои были там, с товарищами.

Многого мы еще не понимали. Были первые крупицы дорого купленного боевого опыта, летчики по-прежнему [174] горели неукротимым желанием драться и побеждать, но все это не компенсировало пробелов в организации и руководстве. Наш полк растащили по частям на разные аэродромы. Взаимодействия с другими видами авиации, с постами ВНОС не было. Не далее, как утром по ложному сигналу — «налет на Котовск» — подняли в воздух шестнадцать самолетов.

Почти каждый день приносил необоснованные потери самолетов, людей.

А гибель Атрашкевича? Командир полка убеждал штаб дивизии, что штурмовка не нужна, можно ограничиться повторной разведкой.

Капитан Атрашкевич... Он прибыл к нам в полк из авиационного училища. Опытнейший летчик, он сразу же завоевал у всех уважение. С одной стороны, Атрашкевич радовался, что вырвался, наконец, в строевую часть. С другой — он остался на прежней должности командира звена. Недовольства капитан не проявлял, но... Командир полка, чуткий и внимательный человек, понимал его состояние и при первой же возможности, за несколько месяцев до войны, добился того, что Атрашкевича назначили командиром эскадрильи.

Большой опыт, организаторские способности капитана сразу же дали себя знать: его летчики первыми в полку освоили «миги», и эскадрилья Атрашкевича, подготовленная лучше других, сразу приняла на себя вражеские удары.

Имена его летчиков — темпераментного Дьяченко, ершистого Фигичева, тихих по натуре Семенова и Макарова, маленького, ноги колесом, Коськи Миронова, флегматичного Комлева — были в эти дни у всех на устах. ...Самолет слегка побалтывало. Впереди показался Южный Буг. Его воды отливали на солнце холодным блеском. А дальше, на горизонте, косой стеной встала грозовая облачность. Обойти грозу стороной? Но один ее край начинался где-то в море, а второй уходил далеко на север и накрыл темневший на холмах Вознесенск. Оставалось одно — пробиваться напрямик, под стрелами молний, полосовавших дождь. Сразу за Бугом порывы ветра стали швырять легкий самолет и трясти его, как на ухабах.

Я снизился на малую высоту, решив упрямо пробиваться вперед. Внезапно все вокруг потемнело. Тучи поднятой [175] пыли, низкие рваные облака смешались в урагане. Стихия яростно обрушилась на самолет, швырнула его вверх, вбок и закружила. Сердце сжалось как от непоправимого несчастья.

Я дал полный газ, обеими руками схватил ручку управления и с трудом развернул самолет назад. Короткие минуты полета в беспорядочном круговороте вихрей показались вечностью. Наконец, болтанка ослабла; я почувствовал, что машиной можно немного управлять.

О дальнейших попытках пробиться вперед нечего было и думать. При одной мысли об этом дух захватывало. Оторвавшись немного от урагана, я решил переждать его на земле. Вскоре попалась мало-мальски пригодная площадка. Неподалеку от нее, по обеим сторонам оврага, была разбросана деревня. Чтобы привлечь внимание жителей, я сделал над селом круг, еще раз осмотрел свою площадку с воздуха и спланировал. Подпрыгивая и переваливаясь с крыла на крыло, машина покатилась по земле.

Навстречу мне наперегонки неслись мальчишки. За ними бежал быстрый табунок девушек, позади всех торопились пожилые колхозники. С их помощью я прочно закрепил самолет веревками на земле с подветренной стороны рощицы, для гарантии расставил людей у крыльев и хвоста, а двух крепышей-мальчишек посадил в кабину и наказал крепко-накрепко держать ручку управления и педали. И не напрасно. Под шквальными порывами молодая рощица заскрипела. Тучи пыли, соломы, травы, листьев пронеслись у нас над головами. Самолет, точно в ознобе, вздрагивал крупной дрожью; «сторожа» повисли на нем, не давая опрокинуться. По обшивке ударили редкие крупные капли, потом забарабанили дробью и, наконец, обрушились ливнем. Ветер сменился дождем, и люди с шумом, гомоном, прибаутками втиснулись под широкие крылья. Мальчишки же не замечали ни ветра, ни дождя; надо было посмотреть, с какими счастливыми и серьезными лицами они выполняли порученное им дело: держались за настоящие рычаги управления! Какой восторг был на их загорелых веснушчатых физиономиях, когда после дождя мы покатили самолет от рощицы для взлета! В мыслях они, видно, бесстрашно «сражались» с фашистами.

Гроза уже ворчала далеко в стороне. Мы подкатили [176] самолет к самому концу площадки и развернули его против ветра,

Нужно было запускать мотор. Без помощника не обойтись. Вызвался сам председатель колхоза — высокий, не старый еще человек в поношенном пиджаке.

Пока я обучал его, как проворачивать пропеллер, как «контачить» — срывать с компрессии поршень, — любопытные, старые и малые, по очереди заглядывали в кабину, удивлялись обилию хитрых приборов.

И когда вновь испеченный механик постиг нехитрую премудрость обращения с пропеллером, а я собрался садиться в кабину, к нам подошла полногрудая черноволосая женщина.

— Откуда у тебя, летчик, кровь в кабине? — подозрительно спросила она.

— Какая кровь? — удивленно спросил я.

Все подошли поближе, насторожились, притихли.

— Мишка, — крикнула женщина сидевшему в задней кабине вихрастому «летчику»,- побачь, есть на полу кровь?

— Есть, тетка Мотря, — помедлив, ответил тот. — И на боках, и вот впереди.

Должно быть, механик не успел хорошо вычистить кабину после гибели Шелоховича. Я объяснил это Мотре. И тут же страшно пожалел, что перед вылетом не прислушался к замечанию начальника штаба, когда тот критиковал мой «грязноватый» вид.

Заношенный комбинезон без воинских знаков отличия, покрытые рыжей щетиной щеки, кровь в кабине — все это навело тетку Мотрю на основательные подозрения.

— Документики-то, гражданин, или как там тебя величать, имеются? — уже совсем агрессивно спросила она.

Такое обращение меня взорвало:

— Есть, да не про вашу честь.

Я вытащил комсомольский билет и протянул его председателю колхоза.

Председатель внимательно полистал билет, я тем временем раскрыл планшет с картой маршрута, объяснил ему, куда и за кем лечу.

— Покажь звезды на крыльях, ежели наш! — выкрикнула смуглявая молодуха. — Где они? [177]

— Камуфляж, тетушка, потому и звезд не видно.

— Ишь ты, какими фашистскими словами гутарит,- сердито зашептала рослая женщина в цветастой косынке.

— Погодите, погодите. Надо нагнуться и посмотреть на крылья снизу — вот и заметите звезды.

— А может, там бомбы? Не нагибайся, Кузьмич! — подскочила Мотря к председателю колхоза.

Кузьмич нагнулся. Звезды на крыльях были и комсомольский билет был подлинный, так что Кузьмич успокоился. Не так-то просто оказалось убедить ширококостную Мотрю.

— Знаем мы фашистское отродье! — Она обращалась больше к народу, чем ко мне. — И звезды на крыльях нарисовать могут, и комсомольский билет подделать. А почему он без военной амуниции? Наши летчики так не летают.

— Да знаешь ли ты, такая-сякая! Я с фронта! За командиром новым лечу! — и, распахнув комбинезон, запальчиво и угрожающе подошел к ней вплотную. — Вот она, наша амуниция, кровавым потом пропитана!

Это погубило меня окончательно. Под комбинезоном была тонкая шерстяная майка, купленная по случаю в Бельцах. Иностранная фирменная марка, что-то вроде орла с короной, четко выделялась на светло-коричневом фоне.

— Бабоньки, люди добрые, побачьте, — закричала Мотря, — на нем знак фашистский!

Крик ее подхлестнул колхозников. Пожилые и молодые, даже мальчишки — все они двинулись на меня угрюмой стеной. В руках замелькали вилы.

— Погодите, товарищи...

Я быстро взобрался на крыло и попытался успокоить разъяренную толпу.

— Честное слово, свой я, свой! Советский! Вот и пистолет...

Но не тут-то было.

— Бабы, не пускай рыжего в кабину, улетит, — визжал кто-то, — знаем мы таких «своих».

— Отдай пистолет! — истошным голосом заорала Мотря.

— Ну нет, — я зло вытянул «ТТ» из кобуры, — этого не дождетесь. [178]

Уже кого-то верхом послали в город за милицией, а я все еще продолжал доказывать свое происхождение. Не обошлось без крепкой ругани, которая, кажется, возымела действие и больше другого утвердила всех в мысли, что я русский.

Было совсем темно, когда председатель колхоза, наконец, решил смилостивиться. Я влез в кабину, скомандовал:

— Зальем мотор.

— Есть залить, — ответил Кузьмич.

— К запуску...

Вместо привычного «есть к запуску» снова раздался крикливый голос Мотри:

— Граждане селяне, я против того, чтобы этого типа отпускать. Пусть проверят органы. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.

Выглянув из кабины, я увидел колхозную демократию в действии. За Мотриной рукой робко потянулась вверх одна рука, другая. Уже увереннее — пятая, десятая...

Председатель пожал плечами, сердито сплюнул и предложил:

— Пойдемте до села. Подождем, пока приедут из города.

Понося в сердцах бдительную Мотрю, я оттащил самолет на прежнее место и накрепко привязал его.

Из города приехали поздно вечером. Знакомый воентехник с обслуживающей нас аэродромной базы сразу рассеял подозрения. А когда все передряги уладили, нас попросили выступить перед населением.

В низком зале бревенчатого клуба народу собралось битком. Все село хотело послушать фронтового летчика. До этого мне как-то не приходилось выступать перед большой аудиторией. Я оробел. Запинаясь и путаясь, рассказал, как воюют наши летчики, пехотинцы.

Мне долго и дружно аплодировали, потом стали задавать вопросы.

— А правда, что фашистские самолеты — бесшумные?

— Скоро кончат «заманивать» врага в глубь страны?

— Может, встречал моего Василя Пересунько? — интересовалась старушка. [179]

— И моего Орхипа Спичко! — подхватила молодая русоволосая женщина с ребенком на руках.

После собрания председатель колхоза привел меня на ночлег в добротную, чистую хату. У калитки нас встретила... тетка Мотря. Рядом с ней стояла статная красивая молодуха, та самая, которую я назвал «тетушкой».

Красный от стыда, я с трудом переступил порог комнаты, где был уже гостеприимно накрыт стол.

— Знакомьтесь, сидайте вечерять. То моя племянница.

— Таня Смирнова из Моршанска,- протянув теплую руку, представилась «тетушка».

Над блестящими синими глазами брови с изломом, такие же густые и черные, как и волосы, во всю щеку разлился нежный румянец. Рядом с ней, среди такого непривычного теперь для меня уюта, я почувствовал себя неотесанным чурбаном.

Был поздний час. Спать меня уложили в горенку, когда все поднялись из-за стола. Хозяйская пуховая постель, прохладные простыни, звон прибираемой посуды — все было знакомо и в то же время волшебно. В раскрытое окно тянуло сладкой, как мята, землей и чем-то необъяснимо родным, деревенским. Все мое существо охватила истома. Я повернул голову.

За перегородкой, на фоне тонкой кисеи, освещенная тусклым светом лампы, стояла Таня. Вся в белом, стройная, гибкая, она напоминала сейчас березку в прозрачной пелене тумана.

Я лежал, не шевелясь, не отрывая взора от этого видения. И чувствовал себя как в детстве, когда заглядывал в недозволенное. Девушка, видно поняла, что я за ней наблюдаю, шевельнулась.

— Спите, — произнесла она с материнской заботой и прикрутила лампу. Мне стало стыдно. Стыдно от того, что так просто разгадала меня эта дитя-женщина. Ее голос чем-то напомнил голос жены.

Фиса... Где она, именно теперь, в этот момент? Я пересчитал дни разлуки с семьей — дни, потребовавшие такого напряжения духовных и физических сил. Их было не так уж много. Но казалось, с тех пор прошла вечность. Я вспоминал глаза жены в минуту отъезда, ее одинокую фигурку на краю перрона. [180]

Нет, как бы ни были круты события, велико расстояние — тоску по любимой ничем не приглушишь.

С того дня, когда началась война, я посылал жене множество телеграмм и писем по разным адресам, но ни одного ответа не получил. Жила она, наверное, без денег, а я даже не знал, куда переслать ей денежный аттестат.

«Завтра еще раз пошлю в Свердловск телеграмму,- засыпая, решил я про себя. — Из тыла-то, может, лучше дойдет».

Утром, едва встав с постели после мертвецкого сна, я увидел, что вся моя одежда и комбинезон выстираны и аккуратно отглажены. Даже сапоги, начищенные, стоят у порога. В хате нашлась и бритва. Подавая полотенце, хозяйка заметила:

— Хоть и дюже гарна твоя майка — отродясь такой не видывала, — но спорол бы ты эту бисову курицу.

Простились мы как родные.

Еще не взошло солнце, а в низинах клубился туман, когда я делал прощальный круг над селом, над хатой, где ночевал.

Аэродром безмолвствовал.

Я обошел несколько палаток, прежде чем разыскал старшего лейтенанта Соколова. Он без умолку расспрашивал о фронтовых новостях. Услышав о гибели Атрашкевича, Соколов побледнел, обгоревшее лицо — память о монгольских боях — стало пятнистым, сразу как-то замкнулся, молча собрал свои пожитки и потом всю дорогу не проронил ни слова.

С первыми лучами солнца мы взяли курс на свой аэродром, а спустя два часа докладывали командиру полка: Соколов о своем прибытии, я — о выполнении задания.

Не успел я отойти от КП, как меня окликнули. У питьевого бачка стояли дородный Пушкарев и Петя Грачев.

Комиссар заметно похудел. От Грачева пахло больницей. Кисть его левой руки была забинтована, лицо побледнело, но большие светлые глаза по-прежнему жизнерадостно искрились.

Пушкарев несказанно обрадовал меня, передав весточку от жены. Оказывается, он сопровождал эшелон с семьями до самого Кировограда.

Фиса сообщала, что не знает, на что и решиться: то ли оставаться в Кировограде, то ли добираться до Урала [181] к родным; на дорогу нет ни денег, ни вещей: выехали с сынишкой в том, что успели надеть на себя.

Мы разговорились о делах эскадрильи. Подбежал Германошвили и уговорил нас пойти посмотреть две самодельные зенитные установки. Он смастерил их вместе с другими оружейниками. На обыкновенные козелки, которыми поддомкрачивают самолеты, ребята наварили стальные дуги, а на дуги закрепили по два «шкаса» и самолетный прицел. Внешне установка чем-то напоминала авиационную турель. Стрелять она могла в любом направлении.

Вазо тут же выпустил пару очередей по непригодному стабилизатору от «чайки», находившемуся от нас примерно в пятистах шагах. Стабилизатор упал.

— Смотри, смотри, как я стрелял. Ни одной пули мимо. Вот так и фашисту будет. Жаль, к нам на аэродром еще ни разу не пришел.

— Но, но! — прикрикнул на него Грачев. — Типун тебе на язык! Накличешь...

Наш аэродром, затерявшийся среди обширных полей, вблизи глубокого оврага, в тени перелесков и посадок, немцам действительно обнаружить еще не удалось, хотя они упорно разыскивали его.

Пулеметные установки всем понравились. Германошвили был счастлив. И мы тоже повеселели: наконец-то можно защищать аэродром в случае воздушного нападения.

Петя Грачев взглянул на свои огромные «кировские» часы. Других он не признавал и носил их по-старинке: с цепочкой в брючном кармане.

— Четверть седьмого. Побегу. Скоро с бомберами вылетаем, на сопровождение.

— Рука тебе не помешает? — озабоченно спросил Пушкарев.

— Чепуха.- Петя небрежно махнул раненой рукой.- Драться можно и одной. Злости, как говорил Коля Яковлев, у нас через край. — Грачев потер лоб. — Да, вот что. Газеты мы получаем редко, писем совсем нет. Скучно людям без этого. Пошуровали бы, товарищ старший политрук, полевую почту.

— Ну и парень! — глядя ему вслед, восхищенно заметил Пушкарев. — Бесстрашный и заботится обо всех. Ну, а твои как дела? [182]

— Второй день «безлошадный», товарищ комиссар. Боюсь, не «прихватили» бы опять на какое-нибудь наземное задание.

— К Хархалупу пройдемся?

Утро было на славу. Дышалось легко. Чтобы не болтаться без дела, я согласился.

Хархалуп сидел на траве в тоскливой задумчивости и попыхивал папиросой, наблюдая за работой медлительного с виду Городецкого.

Из оврага тянуло прохладой. Над лесом повисла нежная бело-синяя дымка. Казалось, взлети самолет, и дрожащий воздух сметет ее, как паутину.

Тревожное чувство, возникшее еще вчера, после гибели Атрашкевича, не давало Хархалупу покоя. Семен Иванович особенно тяжело воспринял это известие. В Бельцах они жили по соседству, и семьи их были очень дружны.

Заметив нас, он встал, улыбнулся, шагнул навстречу. Коверкотовая гимнастерка, как и прежде, плотно облегала могучее тело. Лицо потемнело еще больше, осунулось, ямочка на подбородке запала.

— Превеликий поклон тебе, Семен, от семейства, — Пушкарев сильно встряхнул его руку,- все наказывали, чтоб врага крепче бил.

— Спасибо, старина, за добрую весточку, — Хархалуп обрадованно похлопал комиссара по полным бокам. — Как сыновья себя чувствуют? Володька как?

— Володька твой, бутуз, весь в тебя. Фуат молодцом, помогает в дороге во всем, с Валеркой возится. К тебе очень рвался, фашистов бить. Ну, а Ханифа об одном меня просила: говорит, горяч он у меня очень, упрям, говорит, передай, чтобы осторожен был, а за нас пусть не беспокоится.

— За добрые слова спасибо ей, — лицо Семена посветлело, — сильная она у меня. А фашистам мы спуску не даем, комиссар.

— Знаю, наслышался о вас. — Пушкарев оправил гимнастерку. — Даже не верится! А летчики как преобразились! Собранные, боевые и говорить-то стали иначе.

Я не сводил глаз с Хархалупа и, несмотря на внешнее его оживление, каким-то чутьем угадывал, что на душе у него неспокойно. Казалось, каждый его нерв, [183] каждая клеточка его тела напряжены. Вот он передернул плечами, точно желая стряхнуть с них невидимую тяжесть.

— Ну, скоро ты, старина? — недовольно крикнул он Городецкому.

— Я тебе в который раз говорю,- техник на секунду высунулся из кабины, — к сроку самолет будет. Шел бы отсюда да не мешал, да меньше папирос смолил.

Хархалуп не дослушал дружеских наставлений и неожиданно проговорил:

— Сегодня у меня вроде маленького юбилея — к пятидесятому вылету готовлюсь, а этот неповорота-ковыряха,- он сердито посмотрел на Городецкого,- мне только нервы портит.

— ...Вот и говорю тебе, — не слушая, ворчал Городецкий,- от курева синяки уже под глазами.

— Отцепись, репей!

— Я вот и спрашиваю — какой репей к душе твоей прицепился? — вылезая из кабины, ворчал техник. — В бой лететь с ясной головой надо; на одну силу, паря, полагаться нельзя.

Хархалуп взял флягу, нацедил стакан и поднес ко рту. Пить ему не хотелось, он скривил лицо, будто глотал отраву. Наши взгляды встретились. И тут глаза его улыбнулись, словно говоря: «Ничего, все пройдет. Это для успокоения». Но я понял — ему трудно сейчас сосредоточиться на чем-нибудь одном. Хархалуп крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони, взглянул на техника:

— Да, па-ря, — Хархалуп выговорил это слово, как Городецкий, — войну выиграет не тот, кто на одну силу надеется, а кто умом, духом побогаче. Бьют нас сегодня, а все равно сдюжим. Верно, Грицко? — и, не дав мне ничего сказать, как-то особенно тепло улыбнулся Пушкареву.

— Беспокоится, говоришь, обо мне Ханифа? Всегда такая была. Женщине, говорит, больше дано, больше на ее плечах лежит забот и ответственности.

— Замечательная она у тебя. Помнишь, избрали тебя членом городской избирательной комиссии?

— Еще бы! Первые выборы в Советы Молдавии! Она ведь тогда Володю ждала последний месяц. Выпроваживала на избирательный участок и наказывала: «Не [184] забывай, Сема, для нас с тобой это праздник особый, двойной. Ты же на этой земле родился».

— А сколько нам помогала! С народом сколько бесед о конституции провела! По домам ходила. Молдаванки потом сами к ней на агитпункт приходили. Но и за тебя переживала, чтоб ты у нее был лучше всех! Чтоб еще больше гордились тобой земляки.

В кустах гулко треснул пулемет. Хархалуп вздрогнул от неожиданности, огляделся по сторонам, словно ждал чего-то еще, ждал, взвинченный до предела. Поспешно вытащил массивный портсигар, мысли его тотчас переключились на немцев:

— Не отнять у них смелости. — По щеке горошинкой скатилась капля пота. — Их дерзость близка к героизму. Но все это не то, что у нас. — Было ясно, что сказал он это больше для себя, чем для нас. — Отдать жизнь не по приказу, а по велению сердца, как это сделал Яковлев, — фашисты не способны.

— Хватит тебе курить, — ворчал Городецкий, — самолет я сделал, а времени еще вон сколько.

Хархалуп машинально глянул на часы, повертел в [185] руках портсигар, громко прочитал надпись на крышке: «Нам разум дал стальные руки — крылья, а вместо сердца — пламенный мотор».

— Подарок моего командира, Юсупова. Простая штука — вещь, вот даже портсигар, а насколько долговечнее людей! Впрочем — это древнейшая истина.

Хархалуп задумался; вспомнилось, как много дала ему юсуповская семья: образование, любовь к книге, а позднее, когда Семен поклялся на могиле Шарифа Юсупова стать отцом его сыну Фуату, — и настоящее счастье: Ханифа стала женой, матерью Валерки, Вовки.

— Самолет будешь смотреть — проверь, как резинку на сектор газа тебе приделал, — напомнил Городецкий.

Хархалуп безразлично отмахнулся.

— Успеется еще.

— Зачем нужна резина? — поинтересовался я.

— Он заставил, — техник кивнул на Хархалупа. — Пойдем, взглянешь.

Я заглянул в кабину.

— Семен Иванович говорит — если летчика ранят тяжело, то резинка не даст убраться сектору газа. Понял?

— Значит, мотор будет тянуть на полную мощность? Умно. Сегодня же Богаткина попрошу, пусть сделает.

— Не узнаю я его сегодня. Подавленный, мрачный.

— Может, болен?

— Спрашивал. Говорит, здоров. За Атрашкевича переживает.

Подошли летчики. Хархалуп надел кожанку, затянулся потуже:

— С запуском не тянуть. За воздухом смотреть в оба. На обратном пути прикрывать бомбардировщики до посадки. — Он посмотрел на веснушчатого востроносого летчика. — Ты, Карпович, летишь с нами впервые, смотри: зубами за меня держаться.

Все торопливо разошлись по самолетам. Хархалуп забрался в кабину, сердито отдуваясь, пристегнулся ремнями.

— Вот так, комиссар, в кабинах от зари до зари. — Он улыбнулся Городецкому. — На меня, старина, не сердись. Понимаешь, в душе что-то плавится, а что — не пойму. Ханифа меня, бывало, вразумляет: перед человеком извинишься — не провинишься. [186]

С недобрыми предчувствиями провожали мы взглядами взлетевшие самолеты. Пушкарев хмурился; подавленный, присел на баллон Городецкий. Я побрел к своему «ястребку».

* * *

Неизвестно откуда, на аэродром наполз туман, окутал все вокруг непроницаемой пеленой. Он превратил солнце в тусклое желтое пятно, вобрал в себя все его лучи, приглушил голоса до шепота.

С боевого задания должны были вернуться две группы самолетов, почти половина полка! Тревога росла с каждой минутой. Летчики возвращаются с пустыми баками. Где они сядут?

Час прошел. Два... три... Известий все не было. Туман сгустился, из молочного стал серым, потом свинцовым. На командном пункте, на аэродроме — везде царило тревожное ожидание. Наконец первые сведения: летчики сели кто в Котовске, кто в степи. Но узнать обо всех пока не удавалось.

С первыми проблесками солнца командир полка вылетел к местам вынужденных посадок.

В полдень летчики начали слетаться. Возвращались и в одиночку, и парами. Из нашей эскадрильи не было лишь Комарова и группы Семена Ивановича. Борис сел в поле, поломал при посадке самолет — это нам было известно. О Хархалупе же особенно не беспокоились. Бомбардировщики сообщили, что он сопровождал их почти до посадки, и все были уверены: Семен Иванович где-то уютно «пристроился» со своими летчиками, ждет, когда кончится туман и доставят бензин.

К вечеру распогодилось. Волнение немного улеглось. Мы вылетели еще раз сопровождать бомбардировщики. Я на дубининской «чайке» был ведомым у капитана Солнцева.

Яссы встретили нас сильным огнем крупнокалиберной зенитной артиллерии. Черно-белые барашки разрывов усеяли небо. Бомбардировщики сбросили бомбы северо-западнее города и начали поворачивать домой. В этот момент под хвостом самолета Солнцева разорвался зенитный снаряд.

Взрыв был так силен, что мой самолет отбросило в [187] сторону и перевернуло на спину. Когда я пришел в себя, ни Солнцева, ни Зибина рядом не было. Я быстро пристроился к звену Шульги и, обеспокоенный судьбой своих напарников, вернулся на аэродром. Там я и встретил обоих. Они решили, что несчастье произошло со мной. Оказывается, Солнцева тоже перевернуло; он угодил в облако, сорвался в штопор и крутил, по его словам, почти до самой земли.

Но самое интересное и непонятное заключалось в другом: и мой самолет, и самолет Зибина изрядно пострадали от осколков, а в «чайку» Солнцева не попал ни один.

Вася Шульга объяснял это просто. Для большей наглядности он взял обыкновенный пулевой патрон, вертикально поставил его на ладони.

— Представьте себе, что снаряд в таком положении взрывается. Где у него основная масса осколков?- Он провел кончиком карандаша сверху вниз по «снаряду».- По всей длине корпуса.

Маленькие глазки Шульги лукаво поблескивали.

— Куда они разлетятся при взрыве? Конечно, во все стороны. А что полетит вверх? Вот — один этот малюсенький носик.- Васянька вытащил из гильзы пулю, для убедительности подбросил ее вверх.

— А ведь верно говорит, ребята,- согласился кто-то.

— Ерунду порет, — горячо возразил Тетерин, — по его теории получается, что полдюжины дырок в моем самолете после прошлого вылета — тоже от носика? Так, что ли?

— В тот вылет, Леня, у фашистов были особые снаряды: перед тем, как взорваться, они поворачивались к тебе боком.

— Совершенно верно, — засмеялся Васянька, — как объяснить иначе, почему тебе так здорово всыпали?

Услышав хохот, командир полка и Солнцев оставили израненных «чаек» и подошли к нам. Иванов теперь регулярно осматривал каждый поврежденный самолет и по пробоинам вместе с летчиком разбирал допущенные им в бою промахи.

— Как, товарищи, не унываем? — нарочито беззаботно спросил он. Но я заметил, что прутик в его руке начал пощелкивать по голенищу.

— Не-ет!.. — отозвалось несколько голосов. [188]

— Вместо шуточек лучше б тактикой занялись. Меньше бы в самолетах пробоин привозили,- назидательно заметил Солнцев.

— Вы, товарищ капитан, будто в воду смотрели, — засмеялся Крейнин.- До вашего прихода Шульга так это расписывал, что в пору кое-кому поучиться.

Солнцев слегка смутился, но лицо его не выразило и тени недовольства.

Этот до войны неплохой летчик сейчас заметно терял у нас уважение. Боевых вылетов он старался избегать. А ведь в то время, когда никто из нас не имел боевой закалки и надлежащего опыта, от комэска зависело многое. Прояви он в бою минутную слабость, прими неверное решение- и под угрозой окажется многое: выполнение задания, люди. Такие, как Атрашкевич, Ивачев, Хархалуп, Шелякин, были для нас примером.

Иванов стряхнул минутную задумчивость.

— Хорошо, что не вешаете головы. На войне без этого нельзя. Так ведь?

Он словно искал ответа на какие-то свои мысли. Ему было нелегко, этому рослому, плечистому человеку. Заботы и неприятности на наших глазах состарили, ссутулили майора, а без них теперь и дня не проходило. Сейчас ему не давала покоя судьба пятерых летчиков. Произошло что-то неладное, но нужно крепиться, не подавать виду, ждать.

Леня Тетерин, как всегда, не упустил случая блеснуть перед командиром знанием фольклора.

— Мудрость народная говорит: при хорошем настроении жить хочется, а умирать не можется.

— Что ж, верно, пожалуй, — согласился Иванов,- но мудрость узнается в делах. Не тот мудр, кто красиво говорил, а тот, кто хорошие дела на земле оставил, — И неожиданно для всех круто перевел разговор на другое, что, по-видимому, и привело его. к нам:

— Послушаешь кое-кого, и понимаешь: да ведь они гордятся пробоинами в своих самолетах, считают их чуть ли не доказательством храбрости.

Я покраснел, склонил голову. Неужели командир полка имеет в виду меня? Искоса глянув на товарищей, я понял, что и они испытывают такое же чувство.

Иванов нахмурился. Прутик чаще застучал по голенищу. [189]

— За последние два дня от зенитного огня и в воздушных боях повреждено семь машин. Я не говорю о мелких повреждениях. Сегодня в тумане поломали два самолета. О пяти ничего неизвестно. Если так воевать дальше...- командир обвел всех взглядом. — Живучи, очень живучи наши самолеты. Вчера на какой машине прилетел Фигичев: плоскости, фюзеляж — сплошное решето. За ночь заклеили дырочки и снова в бой. О чем это говорит? Невнимательны мы в воздухе, неосмотрительны. А ведь наблюдательный летчик — уже наполовину хороший летчик.

— Товарищ майор, разрешите? — Паскеев решил высказаться. — Разве зенитка знает, кто из нас наблюдательный?

— Она нет, а ты должен знать, куда она будет стрелять. Только что вы сопровождали бомбардировщиков. Зенитка стреляла по ним — а попало вам... Почему? Случайно? Нет. Бомбардировщики на развороте курс сменили, вы оказались на их месте. И то, что один снаряд чуть троих не сбил, тоже не случайно — плотным строем летели...

В тактике, казалось мне раньше, нет ничего такого, о чем стоило бы крепко думать. Достаточно взлететь, вовремя схватиться с противником — и все ясно: бей врага! Теперь я понимал: одного желания бить недостаточно. Нужна практика и практика. Вот ведь, как получается: командир полка, сидя на земле, видит больше, чем мы в воздухе.

— И все же чаще всего мы несем потери по своей вине, — наставлял нас командир полка. — Кто не умеет видеть в воздухе, тот не истребитель. Враг не так страшен, если ты увидишь его первым или хотя бы заметишь своевременно. Тогда еще есть время принять разумное решение.

Майор рассказал нам, как однажды, увлекшись погоней, сам едва не поплатился жизнью. Скупые жесты, несколько точных деталей, — и я четко представил, как это было, почти физически ощутил необходимость осмотреться, повернуть голову навстречу опасности. Как велика дистанция между его опытом и нашими авиационными навыками!

Иванов был именно тем командиром, в советах которого мы постоянно нуждались. [190]

— Летчик должен быть строгим судьей прежде всего самому себе, — учил Иванов. — Иначе он не сможет научиться контролировать свои действия в бою, замечать и анализировать ошибки.

Только нападение, подчеркивал майор, дерзкое, стремительное, дает возможность навязывать фашистам свою волю.

— Не забывайте: у немцев воздушный бой ведут люди, а не автоматы. Для них война — личная победа, дух коллективизма им чужд. У нас — наоборот.

Этот разговор превратился в наглядный урок тактики. В конце командир полка кратко ознакомил нас с последними данными разведки.

— Временное снижение активности немецкой авиации — затишье перед бурей. Противник подтянул новые свежие дивизии, со дня на день он может перейти в наступление. И вас ждут горячие денечки.

Когда командир полка ушел, мы с Грачевым решили зайти в ремонтные мастерские. Молча шагая по тропинке, Петька то и дело кончиком сапога отбрасывал в сторону камешки и сучки. Верный признак, что он не в духе. Что его волновало? Молчал он и на обратном пути. Я знал — заставить Грачева разговориться можно, только рассердив его, выведя из себя.

— Ты что это из лазарета сбежал раньше срока?

Вместо ответа последовал плевок сквозь зубы.

— Знаем, знаем. И рад бы полежать еще с недельку да...

Петька молчал, только передернул недовольно плечами, словно хотел сказать: не болтай чепухи.

— Блондинка-сестричка Кольку Чернова предпочла? Что ж, парень видный. Старший лейтенант.

— Пшел к чертям! — Грачев зло пнул ногой кусок кирпича и тут же присел от боли. — Дурак...

— Она тебе так сказала? За что, же? Ты ведь не урод.

— Перестань паясничать. Нужна мне она... Ты хоть подумал, о чем говорил командир полка?

— А что тут думать? Все ясно. Тебя касается и меня. Воевать надо учиться.

— Черта лысого тебе ясно, — перебил Грачев.- Ты скажи, не от того ли немцы всыпают нам, что кое-кто хвосты им показывает? [191]

Это, видимо, и волновало Петра, не давало ему покоя. И заговорил он об этом неспроста. Должно быть, за кем-то что-то заподозрил, но полной уверенности еще не было и потому он молчал.

— Не знаю, в чей огород ты камни забрасываешь,- мне хотелось заставить его выложиться до конца, — но за себя могу тебе сказать: побаиваться немного перед вылетом, да и в воздухе — это есть, конечно, но трусить и чтоб хвосты... Между прочим, не со стороны ли мотора выбили тебе приборную доску и руку поцарапали?

Оставив без внимания мою шпильку в свой адрес, Петя остановился, заговорил примирительно:

— Не об этом я думаю...

И он рассказал мне об утреннем вылете.

«Чайки» штурмовали в лесу скопление вражеских войск. Как всегда, было много зениток; особенно яростно огрызались «орликоны». Грачев и Комаров должны были подавить их. Последовала одна атака, другая. После третьей Бориса рядом почему-то не оказалось. Полный беспокойства за друга Грачев тревожно осматривал землю, но там горело лишь несколько автомашин и не было ничего, хоть отдаленно напоминавшего сбитый самолет.

«Куда он делся? Может, подбили?»- размышлял Петя весь обратный путь. А тут, как назло, аэродром обволокло туманом. Горючее на исходе. Вдруг Борис ранен?

Едва они успели сесть, как аэродром и тут наполовину закрыло туманом. В это время показался «миг» Комарова.

Вскоре выяснилось, что Борис плюхнулся в поле. Где он находился все это время, неизвестно. Заблудился? Но он знал этот район отлично. Своим всевидящим оком Петя еще раньше подметил: Борис побаивается зениток.

— Пойми ты, хоть он и друг, но такое пахнет знаешь чем, — горячился Грачев.

Я старался разубедить его, советовал не забивать себе голову пустыми подозрениями, пока не вернется Борис. Но проницательный Петя почувствовал мою осторожность, чертыхнулся в сердцах и уже почти спокойно сказал: [192]

— Ничего. Мы еще поговорим на эту тему.

— Смотри, Петька, на КП уже машина подошла, наверное наши на ужин собираются.

Грачев вытянул за цепочку «кировские», отрицательно мотнул головой.

— Рановато вроде. А ну, прибавим «газку», — предложил он.

Мы зашагали быстрее.

— Смотри, о нашем разговоре молчок, — предупредил Грачев.

— Как дела, ребята? — нетерпеливо крикнул я нашим издали.

— Еще трое нашлись: Викторов, Хмельницкий, Дмитриев, — сообщил Крейнин. — Викторов при посадке в поле скапотировал.

— Слышишь, — тихонько шепнул я Грачеву, — Викторов тоже подломал, а ты на Борьку подумал...

— А Хархалуп? — не удостоив меня ответом, спросил Петя.

— О нем, Мемедове и Карповиче вестей пока нет.

— Сидят где-нибудь тоже, — убежденно заявил Тетерин, — не таков Семен Иванович, чтобы не выбраться из переплета.

На рассвете вернулся Комаров, измученный, голодный, за плечами — парашют, лицо поцарапано.

Дубинин разрешил ему отдохнуть денек, а я уговорил Грачева не расстраивать Бориса расспросами.

После завтрака меня вызвали на командный пункт. Там, как всегда, дым стоял коромыслом. Из штаба дивизии пришли первые сообщения о том, что немцы возобновили наступление.

Матвеев был занят, и я, доложив о прибытии, отошел в уголок, прислонился к стене. Ко мне подошел майор Тухватулин, его заместитель. В полк он прибыл незадолго перед войной, окончив военную академию.

Оттого ли, что майор не вошел еще в свою роль, а может быть, от природы, был он какой-то нерешительный и особой самостоятельностью не отличался.

— Вы давно летали на «Ути-4»? — спросил он озабоченно.

— Что вы! Я на нем вообще не летаю.

Тут меня подозвал Матвеев.

— Вот что, Гриша, — многих он звал просто по имени, [193] — быстренько возьми «Ути-4», слетаешь с Тухватулиным в Григориополь.

— Я?

— Не я же! — начальник штаба усмехнулся.

— Товарищ майор... — я хотел было сказать, что на «Ути-4» летал только пассажиром.

Но Матвеев перебил:

— Знаю, знаю. Вернешься — и снова на свою «чайку». Не посылал бы, да Плаксин где-то в Казанештах застрял, а дело срочное. Тебе все ясно?- повернулся он к Тухватулину.

— Ясно, товарищ майор. Я бы хотел... — заикнулся Тухватулин, имея в виду то же, что и я.

— Коли ясно, немедленно вылетайте. В дивизии уточни хорошенько сигналы взаимодействия с бомберами. Понял? — и Матвеев выпроводил нас из землянки.

Не помню, шел я или бежал к самолету. Сердце отчаянно стучало в груди. Вот она, судьба военная!

Честное слово, Матвеев стал для меня каким-то небесным благожелателем. С его легкой руки я сел в «чайку». Теперь он, сам того не ведая, «благословил» на самолет, от которого один шаг до «мига».

Я забрался в кабину, запустил мотор. Через несколько минут мы уже были в Григориополе. Оттуда нас послали к бомбардировщикам. Пока Тухватулин утрясал вопросы взаимодействия, я узнал подробности бомбежки этого аэродрома.

...В то утро ждали «Пе-2»: в полку только начали их получать. Все было подготовлено к приему. Звено двухмоторных вражеских самолетов, очень похожих на «Пе-2», прилетело на аэродром с выпущенными шасси и имитировало заход на посадку.

На полосе выложили посадочные знаки. Люди предвкушали радостную встречу с новыми самолетами. Внезапно на головы посыпались бомбы... То были «мессершмитты-110».

...Я молча разглядывал скелеты восьми сгоревших бомбардировщиков. Поразительно, как хорошо немцы были осведомлены о наших делах! [194]

* * *

Мы с Тухватулиным возвращались домой уже в сумерках. Я так привык за это время к новому самолету, что, казалось, летаю на нем всю жизнь. Не успел я снять с себя парашют, как техник сообщил нам страшную весть: погиб Хархалуп.

Оказывается, вскоре после нашего вылета вернулся Яша Мемедов и сообщил, что видел, как недалеко от Окницы упал самолет. Пушкарев и еще несколько человек сразу же выехали к месту падения. Вернулись они на другой день.

Пушкарева я нашел возле капонира. Еще позавчера утром мы разговаривали здесь с Семеном Ивановичем. Пушкарев и Городецкий сидели на ящике — задумчивые, неузнаваемые. Городецкий держал в руках пилотку и начатую пачку «Казбека». На коленях у комиссара лежали планшет и пистолет.

— Все, что осталось, — тихо сказал техник.

— Как это случилось?

Пушкарев грустно развел руками.

— Упал он почти у родного дома. Не там, где указал Мемедов. Это около ста километров от Окницы, ниже по Днестру. Яша, видно, перепутал населенные пункты. А может, видел кого-то другого. Был бой...

И старший политрук со слов очевидцев-односельчан рассказал, как все произошло.

...В то теплое ясное утро, когда на сельской улице горланили петухи и в поле, просыпаясь, перешептывались колосья, небо огласило тяжелое надсадное гудение. С севера к селу приближалось девять «мессершмиттов-110». Не успели константиновцы подумать о грозящей им опасности, как над Каменкой врага перехватили три советских истребителя.

Трое против девяти. Свинцовые стрелы рассекли воздух. Задымилась первая вражеская машина. Вышел из боя и потянул на Рыбницу один наш «ястребок». Два других еще отчаяннее набросились на фашистов. Они ловко ускользали из-под вражеских атак, стремительно нападали, изворачивались и снова шли в атаку. Но враг превосходил теперь уже вчетверо. Подбитым упал на Болганском поле еще один краснозвездный. Второй только на секунду упустил из виду врагов — надо же [195] взглянуть, что с товарищем — и тут... Точная очередь фашиста хлестнула по фюзеляжу, крыльям...

Вся Константиновка наблюдала за неравной схваткой, — рассказывал Пушкарев. Бригада табаководов вместе с бригадиром Александром Бородиновым скучилась на околице.

— Вжарьте им, хлопцы, бисовым душам! — кричал размахивая лопатой, Алексей Безручко.

— Шо, не по нутру, гадюка? — грозил вслед дымящемуся фашисту Василий Асуляк.

Бабушка Мария и дед Иван, как звали в селе стариков Хархалупов, выбрались на огород и не сводили подслеповатых глаз с неба. Когда последний советский «ястребок» с ревом прочертил над самыми головами дымный огненный след и упал рядом с огородами старик перекрестился, а бабушка Мария схватилась за сердце.

Первыми прибежали табаководы. Вокруг воронки были разбросаны обломки самолета, глубоко в землю врезался пропеллер. Неподалеку, лицом вниз, бессильно раскинув руки, лежал летчик. Его бережно подняли [196] положили под голову кожанку, прикрыли парашютом. Лицо было обезображено до неузнаваемости. Кто же он, этот человек, отдавший за них жизнь? Документы целы. Красная книжечка партбилета еще хранила тепло его сердца. Бригадир раскрыл ее, замер.

— Читай.

— Билет номер четыреста шестьдесят шесть тысяч восемьдесят пять, — произнес Александр Назарович.

— Билет номер... — повторили константиновцы.

— Фамилия? — тихо спросил кто-то.

— Фамилия... — бригадир глазами поискал кого-то в толпе и с трудом выдавил: — Хархалуп Семен Иванович...

Вздрогнуло, пошатнулось бездонное небо.

— Сема!..

Мать без сознания упала на грудь сына.

В скорбном молчании стояли односельчане. Женщины плакали. Да и мужчины не скрывали своих слез. Каждый думал о жизни Семена — кипучей, промчавшейся ярким метеором на их глазах. По этой земле бегал Семен босоногим мальчишкой. Тут его впервые покорило небо, такое же прозрачное и теплое в тот день, как и сегодня. Все помнили, как он, летчик, приезжал в родную деревню в отпуск: брал в руки косу и свободно, широко шагал по полю — не каждый, кто сеял и косил всю жизнь, мог поспеть за ним. Не забыли они и то, как в синие, ласковые вечера рисовал им Семен будущее Константиновки.

И вот он мертв. Рядом лежат разбитые часы. Они показывают утро — утро нового, восьмого дня войны. Оно стало для него последним.

— Когда мы приехали туда, — рассказывал Пушкарев, — Константиновка собралась на похороны. Приехали из Подоймы пограничники. Прогремел троекратный салют. Гроб опустили.

Оглушительно, как молот, стучала в висках тишина. В лучах заходящего солнца плавились облака, папиросный дым тонкими струйками вился над головами.

— А что с Карповичем? — спросил я. Это он был второй летчик, упавший неподалёку.

Пушкарев встал.

— Он пока в больнице.

— Эх, Семен, Семен, — вздохнул Ивачев, — другие [197] назвали бы это судьбой, а ты — своим долгом и честью. Помните, как он на парткомиссии выступал — меня отстаивал... Вернули мне партийный билет.

Старший лейтенант подошел к технику. Вид Городецкого привел меня в смятение. Он медленно качал головой. Устремленный куда-то взгляд выражал только беспредельную горечь. Мне показалось, что он близок к умопомешательству.

— Не падай духом, Николай Павлович, — попытался утешить его Ивачев. — Это теперь для нас главное. Фашистов надо бить. И мы будем их бить — за погибших ребят, за Атрашкевича, за Хархалупа — в три, в пять раз крепче будем бить. Увидишь. Только не падать духом.

Подъехала машина. Пушкарев взял Городецкого под руку, усадил в кабину. Все поехали ужинать.

Из столовой я вышел последним. Никуда не хотелось тащиться. На плечи навалилась свинцовая тяжесть. Внутри будто что-то надломилось.

Тревожным сном забылись летчики. Рядом со мной беспокойно ворочался Комаров. С присвистом похрапывал Селиверстов, на басах вторил ему Фигичев. За полночь усталость взяла свое. Я погрузился в тяжелое забытье.

Замер ненадолго аэродром. Но только внешне. С дальней опушки леса слышался перестук молотков, повизгивала дрель, раздавались приглушенные голоса. Техники, не смыкая глаз, трудились в ремонтных мастерских. К утру надо было успеть залатать поврежденные истребители. На одном из них, забыв об усталости и сне, работал Николай Павлович Городецкий. Чтобы как-то заглушить горе, старый техник уговорил инженера полка послать его в ПАРМ, да там и остался с тех пор насовсем.

И летчики знали — коли вышел истребитель из рук Городецкого, можно воевать на нем так же уверенно, как на новом.

* * *

Прошла еще одна ночь войны. Не проходила только усталость. Вставать не хотелось. Но в кромешной тьме раздавался неумолимый голос Медведева: «Кто не хочет тащиться на аэродром пешим, поднимайся». И [198] сразу же начинали скрипеть кровати; ворча и позевывая, мы нетвердыми шагами направлялись к выходу.

В эти дни лихорадило даже барометр. Стрелка безостановочно прыгала по шкале, некоторое время показывала «переменно», а к ночи, как бы прогнозируя положение на фронте, уверенно сползала на «бурю».

Днем провели полковой митинг. Личный состав ознакомили с обращением партии и правительства к советскому народу. По радио выступил Председатель Государственного комитета обороны Сталин. Партия с присущей ей прямотой говорила народу правду о смертельной угрозе, нависшей над Родиной. Она призывала каждого советского человека, где бы он ни был, защищать свою отчизну: с оружием в руках, с отбойным молотком, у мартеновской печи и за штурвалом комбайна.

У врага временное преимущество в технике. Его неслыханное вероломство стоило нам больших потерь.

Этот к нам, воинам, обращался Верховный главнокомандующий: не знать страха в борьбе, не давать пощады врагу, отстаивать каждую пядь родной земли, проявлять смелость, находчивость, разумную инициативу. До последней капли крови, на земле, в воздухе и на море сражаться за родные города и села...

И мы верили, что силы наши неисчислимы, что враг будет разбит!

Выступил Костя Ивачев. Его слова стали как бы эпиграфом митинга:

— Наша любовь к Родине должна измеряться теперь количеством уничтоженных гитлеровцев. Нашу ненависть, ненависть каждого советского человека, мы, летчики, понесем на крыльях своих истребителей...

К импровизированной трибуне подходили командиры и солдаты, работники штаба и базы обслуживания, летчики и оружейники. Все они, коммунисты и беспартийные, заверяли партию, народ в своей непримиримости, самоотверженности в борьбе с фашизмом.

В тот день наши летчики сбили шесть фашистских самолетов. [199]

* * *

Напряженно, без устали работает командный пункт полка. Днем и ночью на стол начальника ложатся распоряжения, отчеты, запросы. Каждая бумага ждет решения.

Матвеев искоса поглядывал на приоткрытый полог- за ним шифровальщик колдовал над телеграммой из штаба дивизии. Телеграмма тревожила Матвеева. Он знал, что противник начал новое наступление. Сосредоточив около двадцати с лишним дивизий и бригад, к вечеру 3 июля румыно-немецким войскам удалось захватить плацдармы на левом берегу Прута восточнее Ботошани и Ясс.

Коротка летняя ночь. Не успеют на горизонте разыграться беспокойные отблески багрового заката, как засеребрится под луной земля, а там, глядишь, и восток запламенеет.

Матвеев глянул на часы. Пора будить летчиков, а боевая задача только принимается.

— Сулима, скоро расшифруешь?

— Не все еще передали сверху, товарищ майор. Начальник штаба снова сосредоточился над бумагами.

— Павленко, кто составлял данные о потерях?

К столу подбежал маленький круглолицый воентехник.

— Почему младшие лейтенанты Рябов и Довбня в графе погибших?

— Они не вернулись с задания и сведений о них...

— Так и укажи, — резко перебил Матвеев, — не вернулись с боевого задания.

— Товарищ майор, — тонким срывающимся голосом крикнул из-за полога шифровальщик. — Немецкие танки прорвались на Бельцы. Читайте.

Замерла, над клавишами рука машинистки, смолкла чечетка телеграфиста, даже радиоприемник, словно пораженный известием, перестал издавать писк.

Заметив встревоженные лица, начальник штаба быстро овладел собой.

— Медведев, ты почему здесь? Живо за летчиками! А вы что тут торчите? Марш за работу!

Нетвердо стукнула машинка, перекликнулся с ней [200] телеграф. Деловая суета снова охватила командный пункт.

Матвеев потер лоб, припоминая, что же еще нужно сделать до приезда командира и летчиков. Веки налились тяжестью. Сказывалось недосыпание. Майор вышел на свежий воздух.

Было очень рано, но рассвет уже решительно расталкивал звезды, высветлял темноту. Матвеев расстегнул ворот гимнастерки и долго шумно плескался под рукомойником. И когда подъехала командирская «эмка», уже был свеж и подтянут.

— Новости с передовой есть, Александр Никандрович? — поздоровавшись, озабоченно спросил Иванов.

— Тревожные, Виктор Петрович. Немцы в нескольких местах прорвали нашу оборону; крупные танковые силы продвигаются в глубь Бессарабии. Пойдемте посмотрим по карте.

— Линия фронта, Виктор Петрович, на сегодня выглядит так, — начальник штаба указал карандашом на два красных выступа, направленных остриями к востоку от Ботошани на северо-восток, по направлению к Бельцам. — Фашистская авиация на этих направлениях вела интенсивную разведку, мелкими группами «юнкерсов» и истребителей наносила удары по обороняющимся войскам и подходящим резервам.

— Да, положеньице тревожное, — задумчиво произнес командир полка. — По-видимому, у немцев самые решительные намерения.

— Сегодня они будут осторожнее. Вчера наши ребята дали им жару. — Матвеев начал загибать пальцы на руке. — Светличный сбил одну «каракатицу»; Кузя непутевый, — глаза майора подобрели, — двух завалил. Вот ведь, чертяка, здорово дерется. Кто же еще сбил разведчика?

— Федя Шелякин.

— Верно. Шелякин стукнул «мессера», Мочалов — «юнкерса». У него это первая победа — надо поздравить парня.

Матвеев подал очередной документ.

— Боевая задача на сегодня. Посмотрите: тут и штурмовки, и прикрытие войск, и сопровождение бомбардировщиков, и воздушная разведка. Даже резерв выделить приказали. Словно мы не полк, а дивизия целая. [201]

— Черт знает что, — поморщился Иванов. — Опять полк по частям разрывают. О чем они только думают?

— Я говорил по телефону с начальником штаба дивизии, просил часть задач снять и дать только одну-две — мы бы и выполнили их лучше. Знают ведь — сил у нас в обрез, — Матвеев махнул рукой, — ни в какую! Разругались только.

— Да, очень тяжело. — Иванов вздохнул.

— В том-то и дело. А в случае чего... — Матвеев красноречиво провел рукой по горлу. — Понимаешь? Мы же в ответе.

— Что предлагаешь?

— Я вот прикинул... — начштаба протянул командиру график. — Посмотрите. А вообще, переговорите с генералом...

— Не поможет, Александр Никандрыч. — Иванов закурил. — Как с погодой?

— Неважную обещают, Виктор Петрович. — Матвеев подал прогноз. — Сейчас вызову синоптика.

Шумно вошли командиры эскадрилий, их заместители, инженер.

— Подходите, товарищи, поближе, — пригласил всех командир.- А то у нас ведь иногда до летчиков не только обстановку на земле, но и задание на вылет вовремя не доводят. О техническом составе и говорить нечего.

Иванов обратил внимание и на другие недостатки и предупредил:

— Немецкая авиация особой активности в эти дни не проявляла. Может, из-за погоды, но, скорее всего, по другим причинам. Они что-то замышляют. Надо быть готовыми ко всяким неожиданностям.

* * *

В этот раз синоптики не обманули. С утра стороной прошумела гроза. За ней низкие, слоеные тучи рассыпались теплым мелким дождем. С небольшими перерывами моросило и весь следующий день. Аэродром изрядно подмок.

Как только выдавались редкие проблески, мы наверстывали упущенное: прикрывали обороняющиеся войска, штурмовали переправы, уничтожали вражескую технику, громили обозы. [202]

В один из таких проблесков наша группа взяла курс на запад. Впереди шло звено Кондратюка, за ним я вел звено истребителей.

Немного выше и в стороне нас прикрывало звено Лени Крейнина. Одним из его ведомых был Борис Комаров.

За Днестром погода ухудшилась. Мелкий бисерный дождь затуманивал козырек кабины, облачность прижимала к земле.

У Кондратешт мы чуть не обстреляли своих. Колонна отступающих взбиралась по раскисшей дороге на вершину холма. Люди двигались беспорядочно, многие разбрелись по обочинам, некоторые подталкивали повозки. Никаких опознавательных знаков для авиации — да им в те дни было, наверное, не до этого.

В стороне кружил под облаками «ПЗЛ-24».

Все это я рассмотрел, пролетая вдоль колонны на малой высоте. В этот момент Кондратюк начал заводить своих летчиков на штурмовку. Я выскочил наперерез ему, отчаянно замахал крыльями, отвлек.

И сразу за высотой, там, где лощина круто поворачивала на северо-запад, мы увидели противника.

Вся лощина кишела мотоциклистами, танками, автомашинами. Нескончаемая колонна солдат тянулась насколько хватало глаз.

«Да, соотношеньице не в пользу отступающих, — подумал я. — Должно быть, «каракатица» наводила их на нашу пехоту. Но где же она?»

Наши «ишачки», однако, уже совершили суд правый: на самой вершине холма, среди спелых хлебов, чадили догорающие останки разведчика.

Вокруг нас внезапно забелели разрывы, точно коробочки хлопка раскрылись. Огненные звездочки, как при автогенной сварке, сыпались и сыпались в нашу сторону.

К гитлеровцам можно было подступиться, только подавив огонь зениток. Кондратюк уже прижался к земле и устремился на голову колонны, отвлекая на себя часть огня. Если смотреть со стороны, это красиво. Три серебристые «чайки» с распластанными крыльями, точно по снегу, стремительно, наперегонки, неслись с вершины горы вниз па желто-зеленым склонам, оставляя за собой облачка снежной пыли — зенитные разрывы.

Мое звено, чуть не по вершинам деревьев, с огромной [203] скоростью приближалось к центру колонны, правее Кондратюка. Зенитки, направленные прямо на нас, ежесекундно извергали смерть. Только бы выдержать, не свернуть от этого роя звездочек, летящих в лицо.

Когда человек идет в атаку под ураганным огнем, время не поддается счету. Его бывает бесконечно много и безумно мало. Мало, вероятно, потому, что любой из тысячи нацеленных в меня снарядов мог стать единственным. А много — оттого, что пока преодолеешь опасное пространство и не схватишься врукопашную, может не хватить сил. Надо было собрать всю волю, чтобы не грохнуться наземь, не задохнуться в беге к этому рубежу, с которого можно нокаутировать врага. Сворачивать в сторону нельзя! Я видел уже батарею в прицеле. В то время, как мозг холодно твердил: «держись твердо, за тобой идут другие», руки автоматически делали свое, а глаза фиксировали их привычные движения на сетке прицела. Вот теперь перекрестие должно подскочить выше... Так! А сейчас с плоскостей сорвутся ракеты. Есть! Почему они так свистят? Теперь вывод, самолет круто задерется вверх... Хорошо. Наконец-то...

Я перевел дыхание и оглянулся на ведомых: Иван Зибин, как привязанный, Сдобников выскочил вперед. Покачал ему крыльями: «перейди вправо». Внизу расплылось черное облако. Огромное скопище машин, танков, людей замешкалось в нерешительности, дорога стала вдруг тесной, и эта масса из плоти и металла разлетелась в разные стороны, круша все, что попадалось на пути.

Кондратюк с хлопцами прибавили жару. Теперь несколько факелов запылало и в голове колонны. Зенитки еще огрызались, но теперь уже Крейнин продолжал их обрабатывать.

Во второй атаке я обнаружил исчезновение реактивных снарядов. Глянул на указатель сброса и не поверил своим глазам: указатель показывал сброс всей серии — восьми снарядов, что категорически запрещалось инструкцией. Быстро перевел взгляд на крылья: обшивка вздулась!

«Что ж, последние, никем не рекомендованные испытания стрельб закончены, — подумал я. — Как же меня угораздило? А жаль, целей много».

После четвертой атаки замолчали и пулеметы. В это [204] время Кондратюк замахал крыльями: конец штурмовки, сбор группы.

Я напоследок глянул в лощину. Черный дым заполнил ее до краев. Что-то рвалось, что-то горело. Ребята поработали неплохо. Эта страшная колонна на какое-то время задержана. Изнемогающие войска могут немного передохнуть, собраться с силами. Взглянул на своих товарищей, и в груди екнуло: недоставало самолетов Гичевского и Комарова. На немой вопрос Зибину: «Не сбиты ли?» Иван знаками показал: «Не знаю».

...Гичевский и Комаров уже ждали нас на стоянке. Паше перебили управление мотором и воздушную систему. Он едва дотянул до аэродрома и с трудом выпустил шасси. Борис же, как он сам объяснил нам, прикрывал Гичевского. Это звучало правдоподобно, но в памяти всплыл разговор с Грачевым, и у меня чуть было не зародилось сомнение. Я тут же отбросил его, узнав, что это Комаров завалил «каракатицу».

Пятого июля румыны форсировали Прут северо-восточнее Хуши и начали наступление на Кишинев. Но мы все еще верили, что и в этот раз остановим врага. С каждым днем бои становились напряженнее. Стало уже привычным вылетать на задание по семь раз в день.

Однажды, во время короткой передышки между вылетами, ко мне подбежал Шульга.

— Слыхал новость? Валька Фигичев только что сел, завалил сразу двух «мессеров»!

О Валентине Фигичеве в эти дни в полку говорили много. Все восхищались его храбростью. За каких-нибудь два-три дня он и его закадычный дружок Леня Дьяченко сбили несколько самолетов. Теперь на счету Фигичева было уже пять стервятников.

— Вот это да! — восхищался Грачев. — Ну и Валька! Молодчина!

— Еще не все, — подмигнул интригующе Шульга. -Услышишь, не так занукаешь.

— Быстрее же, не тяни...

— Сегодня утром над Бендерским мостом был страшнейший бой. Фрицы еле ноги унесли. А Морозов таранил «мессера» в лобовой. Оба самолета в щепки. Не верите?

— Что с Морозовым? — спросил я.

— В том-то и штука: оба живы. Спаслись на парашютах. [205] Спускались рядышком, почти вместе, и такую дуэль на пистолетах затеяли, умора.

— Брось загибать! — одернул его Грачев.

— Ты слушай, не перебивай. На пистолетах у них ничего не вышло — ни тот, ни другой стрелять, видно, не умели. Тогда они решили на кулачный бой перейти. Немец был здоровенный. Не подоспей наши вовремя, еще неизвестно, чем могло это для Морозова кончиться.

К вечеру мы узнали подробности боя над Бендерами. Схватка длилась почти полчаса. Против восемнадцати «юнкерсов» и двадцати девяти «мессершмиттов» поднялось всего одиннадцать истребителей. Остальные самолеты орловского полка к тому времени только что вернулись из боя, и их не успели заправить бензином.

Фашистов не спасли ни облачность, за которой они прятались, ни почти пятикратное численное превосходство, ни даже «удачное» время налета.

Ведомые майором Орловым, летчики бесстрашно ворвались в строй гитлеровцев. Им удалось сбить три «юнкерса» и восемь «мессершмиттов». На Бендерский железнодорожный мост, соединяющий берега многоводного Днестра, не упала ни одна бомба. А стратегическое значение его было всем хорошо известно. Вывести мост из строя значило лишить наши войска военных грузов, в случае отступления же — оставить имущество врагу.

Дорого обошелся этот мост фашистам и на следующий день. На этот раз они бросили туда двенадцать «юнкерсов» и восемнадцать «мессершмиттов-109». Эту армаду атаковало... восемь самолетов из полка Орлова.

Приходилось только удивляться осведомленности фашистов: налет и на этот раз был совершен в тот момент, когда большая часть истребителей только что прилетела с задания и не успела еще заправиться горючим. Но фашисты не учли одного — наш полк. Дело было под вечер. Кое-кто из летчиков уже помышлял об ужине; Алексей Овсянников готовился отметить свою первую победу над «хейнкелем-126», и Кузьма Селиверстов набивался к нему в компанию, как вдруг командный пункт полка озарился фейерверком зеленых ракет. Немедленный взлет!

Угнаться на «чайке» за «мигами» и даже за «И-16» невозможно. На Тирасполь я прилетел к шапочному разбору. Небо было чистым и пустым. На земле догорали два «юнкерса» и четыре «мессершмитта». Белая длинная [206] стрела показывала северо-западное направление,- туда переместился бой. Я взял курс по стреле, пролетел Оргеев.

Ни один самолет не попался мне по дороге. Только в районе Сынжереи я встретил Ивачева и Селиверстова. Они уже возвращались, оставив на земле три догорающих «мессершмитта». Один «худой» пришелся на долю Кузи, и мы видели, как сбитый им летчик все еще спускается на парашюте.

В этот день немцы не досчитались еще девяти самолетов. Перед отъездом на ужин майор Матвеев зачитал нам телеграмму командующего ВВС 9-й армии: всему личному составу полка объявлялась благодарность.

Небольшое помещение столовой раньше не вмещало всех сразу, мы ужинали обычно в две очереди. Но сейчас за столами было пустовато.

Сегодня, впервые за дни войны, все были в приподнятом настроении. Казалось, веселее звучал баян; за столами слышались песни.

Кузя Селиверстов затянул высоким хрипловатым голосом: