Первый расчет

Ветер разгулялся не на шутку. Закружились, заметались над огневой колючие снежные вихри...

— Веху! Скорее веху! — крикнул наводчик первого миномета Николай Сазонов.

Отвернувшись от прицела, он смахнул с лица комья мокрого снега. Удивленно поморгал длинными ресницами. Потом, словно досадуя на себя, пожаловался командиру миномета:

— Понимаете, товарищ сержант, дрянь дело: не вижу точки наводки.

— Понимаю... Да на таком ветру веха не устоит. Отмечайтесь по трубе. Вон на той хате... Видите? — Заваляев показал на дом с высокой крышей и бревенчатой пристройкой, стиснутой снежными сугробами. До него было не более пятидесяти метров.

— Вижу! Даю отсчет...

Первый миномет вновь открыл огонь. Выстрел. Выстрел. Еще один.

— Стой! — передал я Заваляеву: с наблюдательного пункта поступила команда — прекратить стрельбу. Ченчик велел мне поблагодарить первый расчет: «Молодцы! Мины положили точно».

Заваляев обычно как дитя радовался похвале комбата. Но на сей раз воспринял благодарность холодно. Посмотрел [55] на меня своими серыми с лукавинкой глазами, ухмыльнулся:

— Неужто мы и есть молодцы, товарищ старший лейтенант? Какое сегодня число, Сазонов?

— Шестнадцатое февраля...

— Ну вот, пожалуйста, — продолжал Заваляев, — четвертый день ведем огонь по той Шендеровке, а фашиста никак не выкурим. И кабы мы одни стреляли... Вся артиллерия дивизии грохочет. А толку что?

Заваляев явно ошибался. На Шендеровку было нацелено по меньшей мере в три раза больше орудий, чем он полагал. И толк был, да еще какой! Но никто из нас не знал, сколько немцев предстояло выкурить...

Сюда к Шендеровке — небольшому, спрятавшемуся за холмами селу — уже несколько дней подряд стекались остатки десяти вражеских дивизий — все, что уцелело в боях под Ольшпаной, Квитками, Городищем, Стеблевом... Возглавлявший в то время немецкую группировку артиллерийский генерал Вильгельм Штеммерман предпринимал отчаянные попытки вырваться из кольца окружения. Но его планы рушились один за другим.

Наша огневая позиция находилась в соседнем селе — Комаровке. Впереди, в двух километрах от нас, протянулась длинная заснеженная лощина. В ней засели немцы. За лощиной начиналась Шендеровка.

Контратаки врага не прекращались в тот день. Большие группы танков и пехоты с яростью бросались навстречу лавине нашего артиллерийского огня и откатывались назад.

К вечеру разыгралась настоящая пурга. Вокруг стояла сплошная снежная стена. Ни зги не видно. А батарея то и дело переносила огонь с одной цели на другую.

— Ого-о! — Заваляев отдернул руку от ствола миномета. — Здорово раскочегарили самовар. Горяча труба... [56]

По телефону я узнал от комбата: из Шендеровки выдвигаются бронетранспортеры. «Прут, гады, — говорил уставшим голосом Ченчик. — Пурга им на руку. Подготовь побольше мин».

Залп следовал за залпом. В расчетах едва успевали подносить боеприпасы.

— Хорошо! Совсем хорошо! — выкрикивал телефонист, повторяя слова комбата.

Грохот артиллерийской канонады, перестук крупнокалиберных пулеметов, истошный вой ветра — все слилось в один сплошной гул.

Наконец поступила долгожданная команда «Стой! Записать установки!». Ченчик велел оставить на огневой один дежурный расчет. Остальным — отдыхать.

Я собрал командиров минометов. На кого возложить дежурство?

— Доверьте моему расчету, — попросил Заваляев.

— Ваши люди устали больше других.

— Нам по штату положено. Расчет-то первый. Пристрелку завсегда мы начинаем...

— Поэтому и отдохните, коли есть возможность.

— А ежели оживут старые цели? У нас по ним самые точные данные.

— Резонно!..

...Я стоял на пороге той самой хаты, труба которой служила Сазонову точкой отметки. Дверь приоткрылась. При свете карманного фонаря увидел женщину в сером клетчатом платке:

— Здрастуйтз. Проходьте, будь ласка. Не знала, шо в такый час до менэ гости завитають.

В просторной хате легко разместилось человек двадцать огневиков. Федора (так звали хозяйку) радушно предложила нам кастрюлю вареников. Поблагодарив женщину, хлопцы начали устраиваться на ночлег: дали о себе знать несколько бессонных ночей. В хате наступила тишина. [57]

— Цэ уси ваши? Шось я не бачу того лысого, що був тут вранци, — смущенно сказала хозяйка.

Я сразу понял: речь шла о Заваляеве. Утром в минуты затишья он отпрашивался, чтобы сбегать к хате побриться. «Хоть убейте, не могу терпеть, когда башка не брита», — жаловался мне.

По общему мнению батарейцев, у Анатолия Заваляева была красивая, «форменная» лысина. Но окаймляли ее, как на грех, рыжеватые волосы. Их-то сержант и не выносил. Голову брил дважды в неделю в любой, как он говорил, фронтовой обстановке. И это, видимо, не было прихотью. За Анатолием давно укрепилась слава человека правильного во всех отношениях. Был он откровенен, взыскателен, заботлив. Его манеры воспринимались как образец. В расчете ему подражали. Николай Сазонов души не чаял в своем командире. Держались они всегда вместе, ели из одного котелка, но Сазонов называл Анатолия не иначе как «товарищ сержант».

Заваляев находился на батарее со дня ее формирования. Участвовал в боях за Кавказ. Первым в полку был награжден медалью «За отвагу». Сазонов прибыл в расчет позже, когда корпус подошел к его родному Тихому Дону. Заваляев обрадовался интересному разбитному парню. Помог ему стать искусным наводчиком. Они подружились...

— Лысый там, Федора, — кивнул я в сторону поля. — Дежурит.

— От бидолага. На двори ж такэ робыться...

— Ничего, выдержит. Хлопец бедовый.

Хозяйка не ответила. Причмокивая, покачала головой. Вышла в сени.

Я растянулся на соломенной подстилке у окна. Прислушался. За окном бушевала пурга. Свист ветра порой заглушали мощные разрывы. «Бомбежка? Кто летает ночью в такую погоду? И все же это разрывы бомб. Где [58] бомбят? Чьи самолеты?» Эти мысли не давали заснуть. Встал. Набросил поверх шинели бурку. Вышел из хаты.

Ледяной ветер обжигал лицо. С трудом вытаскивая ноги из сугробов, побрел к огневой.

Не прошел и нескольких метров, встретил хозяйку.

— Там була, — показала женщина в сторону огневой. — Лысому вареники виднесла. Хай исть разом з хлопцами. Теплишэ всим будэ...

Заваляев не ждал меня и явно растерялся. Потом приподнялся над окопом, вытер рукавицей губы, проговорил:

— Видали? Ну и хозяйка. Тут война, а она — вареники. И уже совсем спокойно пригласил спуститься в окоп.

Там, сидя на корточках вокруг здоровенной макитры, пятеро молодцов за обе щеки уминали вареники.

— Угощайтесь, — предложил Заваляев. — Таких сроду не едал. Мастерица!

Настроение командира и номеров расчета порадовало меня. Коль у людей хороший аппетит, не так плохи и дела.

— Кто бомбил? — поинтересовался я.

— Наши «кукурузники» сбросили гостинцы Штеммерману.

Ночная трапеза внезапно окончилась. К окопу подбежал телефонист:

— Товарищ старший лейтенант, у аппарата комбат!

Ченчик приказал дежурному расчету «на всякий случай» открыть методический огонь по последней цели — отдельному дому у выезда из села. Интервал — выстрел через каждые две минуты.

— Понятно? — Комбат объяснил, что, по данным разведки, танки и бронетранспортеры с офицерами из дивизии СС «Викинг» и мотобригады «Валлония» идут напролом, пытаются вырваться из Шендеровки навстречу своим... [59]

— Сволочи, — выругался Сазонов и стал облизывать пальцы. — Такое удовольствие испортили. — Повернулся к рядом сидящему Какуаридзе: — Припрячь, дружок, посудину... За дело!

Какуаридзе был в расчете заряжающим. Сазонова он понимал по выражению глаз.

— Мины? Пожалуйста. Сколько надо — столько есть. — Какуаридзе с силой потянул на себя плащ-палатку. Под ней на дне окопа в деревянных ящиках лежали подготовленные к стрельбе мины.

Пурга начала стихать. На темном небосводе вспыхивали багряные зарницы. Все вокруг стонало от разрывов сотен снарядов и мин. Артиллерия трудилась без отдыха. Шендеровка была в огневом мешке.

Какуаридзе легко подхватывал пудовую мину. Большими, как лопаты, кистями рук удерживал ее над стволом. Затем по сигналу Заваляева осторожно, точно боялся что-то разбить, опускал вниз.

— Выстрел! — выкрикивал Сазонов и тотчас проверял наводку.

Так продолжалось около часа. До рассвета. И вдруг возглас Заваляева:

— Немцы! Глядите! Вон, вон бегут...

Со стороны лощины прямо на Комаровку мчалась масса гитлеровцев. В серой предрассветной дымке трудно было различить боевой порядок. Да и вряд ли он был вообще. К селу приближалась толпа разъяренных людей, готовых на все ради спасения собственной шкуры.

Справа и слева заработали наши пулеметы.

— По пехоте! — подал команду Заваляев. — Осколочно-фугасной... Взрыватель осколочный...

Первый расчет открыл огонь прямой наводкой. Тем временем я отправил телефониста за огневиками, доложил комбату обстановку. [60]

Меткие пулеметные очереди и разрывы мин рассеяли фашистов, но не остановили их. Противник продолжал наседать. За автоматчиками тянулся обоз...

— Огонь! — неистово повторял Заваляев.

У Какуаридзе горело лицо. Взмок лоб. От усталости потускнели глаза. Зато руки, словно два мощных рычага, без устали поднимали и осторожно опускали в ствол мину за миной.

Немцы приближались с каждой секундой, а в расчете, как на грех, получилась заминка: глубоко в грунт ушла минометная плита.

— Как будем стрелять? — сокрушался Какуаридзе.

— Давай крышки от ящиков! — крикнул Сазонов.

Вдвоем вытащили плиту, подложили под нее доски. Николай уточнил наводку. Готово!

— Четыре мины, беглый огонь! — торопил Заваляев.

На огневую прибежали другие расчеты. Я хотел было открыть залповый огонь. Но что это? Сзади на противника обрушилась атакующая цепь нашего эскадрона. И сразу над немецким обозом взметнулся белый флаг...

— Батарея, стой!..

В Комаровку вступала колонна пленных. Худые, бледные, волосатые лица. На головах у многих — женские платки. Вместо шинелей — шубы и кацавейки.

— Ну и войско у Штеммермана! — не выдержал Сазонов.

Главная улица Комаровки с трудом вмещала повозки и машины, наседавшие друг на друга. Колонне пленных не видно было конца.

Отпросившись у Ченчика, я решил посмотреть, что делается в лощине. Вместе со мной поехал Заваляев.

С трудом пробившись сквозь встречный поток пленных, мы миновали Комаровку. Лощина и примыкавшая к ней равнина превратились в громадную свалку военных трофеев. Здесь можно было увидеть все виды боевой техники, [61] от пистолетов и автоматов до тяжелых танков и гаубиц. «Оппели», «бенцы», «фиаты», «шкоды». Горы боеприпасов. Тысячи телег и фаэтонов. Ящики с провиантом и тюки с награбленным барахлом. Все перемешано, свалено в кучу. И среди этого хаоса вещей и предметов — гитлеровцы. Живые и мертвые.

Те, кто еще могли двигаться, искали, кому бы сдаться в плен. Раненые ждали помощи. Ничком лежали убитые...

Потрясенный увиденным, я не сразу услышал слова Заваляева:

— Смотрите, смотрите! Нас кличет старший лейтенант Кубанцев.

Размахивая над головой шапкой, нас действительно звал к себе Кубанцев.

Подъехали. У разбитого черного лимузина лежал труп немецкого генерала. Худое сморщенное лицо уже подернулось синевой. Шинель распахнута. Пальцы рук сжаты в кулаки.

Тут же с помощью переводчика допрашивал пленного офицера Кубанцев. Рядом о чем-то перешептывались наши бойцы-разведчики.

— Кто это? — спросил я старшего лейтенанта, показывая на труп.

— Вильгельм Штеммерман. [62]