VI. Июльские дни

1. Третье июля

3 июля, около двух часов дня, к нам в Кронштадт приехала из Питера группа делегатов 1-го пулеметного полка, по-видимому находившихся под влиянием анархистов.

Их провели ко мне, как к товарищу председателя Совета. Я прежде всего поинтересовался целью приезда. Наши гости, во главе которых стояла какая-то женщина, объяснили, что имеют намерение организовать несколько публичных выступлений о текущем моменте и, в частности, о разгроме дачи Дурново{47}, где тогда помещался анархистский центр. Анархисты самых различных оттенков и раньше наезжали в Кронштадт. Они прекрасно учитывали исключительную роль Кронштадта в революционном движении, его боевые настроения, его огромную потенциальную революционность и, естественно, стремились перетянуть красный Котлин на свою сторону, завладеть этой твердыней большевизма.

Неоднократно наведывался в Кронштадт глава анархистов-коммунистов небезызвестный Блейхман, обрушиваясь на нас в Совете за то, что мы разрешаем передавать арестованным офицерам продовольственные посылки вместо яда, которого, по мнению Блейхмана, [112] они заслуживали. Я немилосердно спорил с лидером анархистов и его друзьями, но в общем отношения у нас были хорошие, товарищеские. В то время анархисты не имели серьезного влияния, а своими выступлениями против Временного правительства они часто лили воду на мельницу нашей партии.

У нас в Кронштадте, как я уже упоминал, существовала постоянная организация анархистов-синдикалистов, руководимая бывшим партийцем Ярчуком. Последний довольно благожелательно относился к большевикам и тактику своей немногочисленной группы всегда старался согласовать с действиями нашей партии. Таким образом, мы к анархистам привыкли, усвоили методы их политической аргументации и натренировались в борьбе с ними. По этой части особенно успешно действовал Семен Рошаль, которому очень хорошо удавалось со свойственным ему юмором высмеять идеологию анархистов и наглядно показать нецелесообразность, утопичность, бессодержательность, мелкобуржуазность их политических лозунгов.

Естественно, что гастрольный визит новой полуанархической группы нас нисколько не удивил. Но я счел долгом предупредить гостей, что политическое настроение у нас достаточно приподнято и приводить массы в еще большее возбуждение сейчас не следует. Они обещали не бросать никаких конкретных призывов и уверили меня, что далеки от желания вносить дезорганизацию в политическую жизнь красного Кронштадта.

Для начала своего выступления пулеметчики избрали 1-й Балтийский экипаж, адрес которого был им неизвестен. У меня тоже возникла какая-то нужда сходить туда, и мы отправились вместе. По пути завязался разговор на политические темы, причем мои спутники все время старательно воздерживались от споров, от критики нашей программы и тактики.

Расставшись с гостями, я связался по телефону с Питером. У нас существовал очень хороший обычай — ежедневно звонить туда, вызывать к телефону Ленина (а в его отсутствие кого-либо другого из ответственных работников ЦК), докладывать о всем происходящем в Кронштадте и получать инструкции, необходимые для текущей работы. На этот раз к телефону подошел Каменев и предупредил меня, что со стороны делегатов-пулеметчиков [113] можно ожидать провокаций, В Петрограде 1-й пулеметный полк, несмотря на сопротивление нашей партии, уже вышел на улицы с пулеметами на грузовиках. Другие части петроградского гарнизона к нему пока не присоединились...

Едва я успел отойти от аппарата, как сообщили, что на Якорной площади собирается митинг. Инициаторами его были приезжие депутаты. В данном случае они действовали совершенно «анархически»: не только не сговорились о митинге с Советом, но даже игнорировали близких себе по духу анархистов-синдикалистов. Ярчук, ничего не подозревая, мирно читал лекцию в помещении сухопутного манежа на необъятную тему «Война и мир», когда туда влетело несколько человек с возгласами: «На митинг!» Вся аудитория, словно от прикосновения электрического тока, мгновенно вскочила с мест и устремилась к выходу. Лектор-анархист, оставшись в одиночестве, последовал за слушателями.

Кронштадтский комитет нашей партии уже почти весь был на площади. Трибуной завладел один из приехавших. Истерическим голосом он кричал о преследованиях анархистов Временным правительством. Но центральным моментом его речи было сообщение о назначенном на сегодня выступлении 1-го пулеметного полка и других частей петроградского гарнизона.

— Товарищи, — впадая в слезливый тон, распинался анархист, — сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Неужели же вы откажетесь поддержать своих братьев, неужели не выступите на защиту революции?

На впечатлительную, по преимуществу морскую, аудиторию такие слова не могли не оказать воздействия.

После приезжего оратора с успокоительной речью выступил Семен Рошаль. Когда он взошел на трибуну, вся Якорная площадь застыла в молчании. Каждому было интересно услышать, что скажет этот популярный и остроумный оратор. Но едва Семен со свойственной ему резкостью и прямотой высказался против демонстрации по причинам ее несвоевременности и стал горячо призывать к воздержанию от участия в ней, тысячи голосов закричали «Долой!». Подняли такой шум и свист, что моему бедному другу пришлось оставить трибуну, [114] не закончив выступления. Это был первый и последний случай расхождения Рошаля с массой в его кронштадтской работе. Обычно все его речи имели большой успех, выслушивались с глубоким вниманием и если перебивались в середине, то только аплодисментами или сочувственным хохотом. Не мудрено, что такая неудача глубоко расстроила и даже потрясла Семена.

После него взял слово представитель левых эсеров Брушвит. (Его не следует смешивать с однофамильцем и, может быть, родственником, правым эсером, членом учредилки и участником чехословацкой авантюры. Наш кронштадтский Брушвит был по тем временам довольно левым.) Он очень талантливо владел простонародным, крестьянским языком и тоже был любимым оратором.

Внешне Брушвит довольно благожелательно относился к нам, большевикам, во всяком случае из тактических соображений, боясь повредить своей популярности, никогда не позволял себе выступать против нас. В то время серьезных тактических разногласий между нами и левыми эсерами еще не было, и своей агитацией они обычно только облегчали нашу работу. И на этот раз Брушвит поднялся на трибуну, чтобы развить ту самую точку зрения, которой придерживались мы. Он тоже был против демонстрации. Аудитория быстро поняла его намерения и тотчас устроила ему такую же неприязненную встречу, как и Рошалю. Брушвит, от природы чувствительный, сошел с трибуны, смахивая слезу.

Вслед за ним выступали какие-то неведомые ораторы. Они предлагали немедленно отправиться в казармы, захватить оружие, затем идти на пристань, овладеть всеми наличными пароходами и двинуться в Питер.

— Время не терпит! — настаивали они.

Атмосфера Якорной площади накалялась все больше и больше.

Беспокойство за судьбу питерских товарищей, быть может уже проливающих кровь и нуждающихся в поддержке, оказывало магическое действие на толпу. Не было точного представления, во имя чего выступают в Питере. Но достаточно оказалось одного факта этого выступления, чтобы активное чувство товарищества подсказывало кронштадтским массам, что в такой момент они тоже должны быть там — рядом с питерскими рабочими и солдатами. [115]

При таком единодушном коллективном настроении было очень трудно идти против течения. Однако партийный долг принуждал меня бороться до последней крайности, Я отчетливо сознавал, что раз наша партия не поддерживает выступления, то мы, большевики, независимо от своих личных взглядов обязаны высказаться против него, всеми силами удерживая от участия в нем наших друзей кронштадтцев.

Я потребовал слова. Аудитория насторожилась. Начал с того, что в настоящий момент нарастания революционных событий Временному правительству и стоящей за ним буржуазии может быть только выгодно устроить кровопускание рабочему классу. Поэтому нужно проявлять осторожность. Нельзя принимать ответственные решения под впечатлением лишь горячих речей. Надо прежде всего точно выяснить, что именно происходит в Питере, действительно ли состоялось то выступление, о котором говорили приехавшие товарищи. У нас в Совете есть прямой провод с Питером, и мы первым долгом должны собрать подробные, исчерпывающие сведения о том, что там было сегодня. Затем, в случае необходимости нашего участия в питерских событиях, следует внести в это дело строжайшую организованность. Нельзя идти скопом на пристань и разобрать первые попавшиеся пароходы. Предварительно нужно подсчитать плавучие средства и организованным порядком распределить их. Затем необходимо учесть запасы оружия, чтобы избежать поездки в Питер людей, вооруженных одними палками.

Под конец я сформулировал два конкретных предложения: 1) вместо шествия к пристани выбрать организационную комиссию и поручить ей выяснение петроградских событий, учет оружия и плавучих средств; 2) обязать комиссию в кратчайший срок телефонограммой сообщить ее решение по частям.

К удивлению, вся моя речь и предложения, вытекавшие из нее, были выслушаны спокойно. Больше того, несколько отрезвевшая аудитория, по-видимому, поняла безрассудность немедленной реакции на события, которые толком никому не известны. В комиссию оказались избраны С. Рошаль, я и еще несколько человек. Привычному вождю кронштадтцев — партии большевиков — было оказано полное доверие. [116]

Когда многотысячная толпа разошлась и Якорная площадь почти опустела, мы направились в здание Совета. Нашей организационной комиссией тотчас же было принято решение созвать представителей от военных частей и мастерских для установления теснейшего контакта с массами. Около половины двенадцатого открылось собрание этих представителей. Прежде всего каждому из них было предложено доложить о настроениях на местах. Эти доклады нарисовали ясную картину. Стало очевидно, что если сегодня нам удалось сорвать немедленное выступление и созданием организационной комиссии оттянуть его, выиграть время, то завтра выступление неминуемо состоится и мы выпустим массы из рук. Я вышел в телефонную комнату, попросил соединить меня с Петроградским Советом и вызвал Ленина. К телефону подошел Зиновьев.

Я информировал его о кронштадтских настроениях и подчеркнул, что вопрос — выступать или не выступать — стоит сейчас в другой плоскости: будет ли проведено выступление под нашим руководством или оно разыграется без участия нашей партии — стихийно и неорганизованно. Так или иначе, выступление совершенно неизбежно и отвратить его нельзя.

Зиновьев попросил меня подождать у аппарата. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что ЦК решил принять участие в завтрашнем выступлении и превратить его в мирную и организованную вооруженную демонстрацию. Зиновьев сделал ударение на словах «мирная демонстрация» и пояснил, что это условие партия выдвигает в качестве неуклонного требования и нам вменяется в обязанность следить за его проведением.

Впоследствии мне стало известно, что это решение Центрального Комитета о мирной, но вооруженной демонстрации было принято, с одной стороны, под влиянием моего сообщения, а с другой, под впечатлением демонстрации рабочих-путиловцев, явившихся к Таврическому дворцу с женами и детьми. Как бы то ни было, я очень обрадовался решению ЦК. Кронштадт в то время был не такой величиной, которую можно сбросить со счетов. Он являлся наиболее крупной цитаделью большевизма.

Отход нашей партии от стихийного движения кронштадтских [117] масс нанес бы непоправимый ущерб ее авторитету. С другой стороны, вооруженное восстание сулило верное поражение. Мы сравнительно легко могли бы захватить власть, но оказались бы не в состоянии удержать ее. Фронт еще не был достаточно подготовлен. Несмотря на интенсивную напряженную работу, которая велась там целым рядом наших товарищей — Нахимсоном, Сиверсом, Хаустовым, Дзевалтовским и другими, большевикам удалось привлечь на свою сторону только немногие полки. В этом отношении особенно выделялись латышские полки 12-й армии Северного фронта. Стяжали репутацию большевистских и некоторые другие части. Но весь остальной фронт оставался еще в руках Временного правительства.

Поэтому решение ЦК было крайне целесообразно. С одной стороны, оно давало отдушину накопившимся политическим страстям. С другой, вводя выступление в русло вооруженной демонстрации, наша партия как бы производила пробу сил, боевой смотр революционному авангарду, одушевленному лозунгом передачи власти Советам, и своим организованным партийным руководством спасала стихийное массовое движение от преждевременного, бессмысленного кровопускания. Наконец, в случае успеха выступления и сочувственной поддержки его фронтом у партии всегда оставалась возможность превратить вооруженную демонстрацию в вооруженное восстание. Стремясь к свержению Временного правительства, мы были бы плохими революционерами, если бы упустили из виду эту возможность. Но тем не менее выступление было задумано и от начала до конца проведено как мирная, хотя и вооруженная демонстрация.

Едва успел я закончить свой разговор с Петроградом, как в телефонной появился тов. Донской и взволнованно попросил передать трубку ему. Донской был одним из самых симпатичных работников кронштадтской левоэсеровской организации. Развитой, очень смышленый матрос, он обладал боевым темпераментом, всегда был в первых рядах и смело глядел в лицо опасности. Среди кронштадтских левых эсеров Донской казался нам наиболее близким, поддерживал хорошие отношения с большевиками, и в нашей организации его любили. «Борьба до конца» была его стихией. Во время Октябрьской революции он состоял комиссаром Красной Горки, [118] руководя отправкой формирований на Пулковские высоты.

На этот раз в ночь на 4 июля тов. Донской, соединившись с Таврическим дворцом, попросил к телефону Натансона или Камкова, лидеров левых эсеров. Я не стал слушать их разговора. С третьего этажа, где у нас в Совете был прямой телефонный провод Кронштадт — Питер, снова спустился во второй, в зал, и доложил собранию, что ЦК партии большевиков постановил принять участие в завтрашней мирной вооруженной демонстрации. Это известие было встречено бурей аплодисментов.

Тотчас же на авансцене, служившей ораторской трибуной, появился и тов. Донской. Он заявил, что левое крыло эсеров также присоединяется к демонстрации. Ему тоже аплодировали.

Прения сами собой прекратились, и собрание приступило к голосованию. Резолюция об участии в мирной демонстрации с оружием в руках была принята единогласно. Даже комиссар Временного правительства Парчевский, пытавшийся одновременно угодить и князю Львову и нам, тоже голосовал за участие в демонстрации. Впрочем, он большую часть заседания мирно проспал на своем стуле, склонив на грудь голову, и, вероятно, поднял руку механически, со сна не разобрав, в чем дело. Во всяком случае, это дало повод к новым шуткам и остротам над оригинальным представителем власти.

После баллотировки мы занялись подсчетом винтовок и плавучих средств. Но эта работа настолько затянулась, что, не доведя ее до конца, пришлось прервать заседание. Перед посадкой на суда было отдано распоряжение о немедленной разводке паров и сформировании организационной комиссии по руководству демонстрацией. В комиссии этой оказались Рошаль, я и один представитель от левого крыла эсеров.

Незадолго до закрытия заседания меня вызвал к телефону тов. Флеровский. Он вообще принимал близкое участие в работах кронштадтской организации — состоял членом партийного комитета, но в тот день как раз находился в Питере. Флеровский сообщил, что был на заседании рабочей секции Петроградского Совета, которая тоже постановила участвовать в демонстрации и [119] для руководства ею выбрала 15 товарищей. Рабочая секция в то время была единственной советской организацией в Петрограде, находившейся в наших руках.

— Ура! — прокричал я в телефон.

Обменявшись информацией и своими впечатлениями, мы условились, что на следующий день тов. Флеровский приедет встречать нас к Николаевскому мосту.

2. Четвертое июля

На следующий день, 4 июля, в назначенный накануне ранний час вся Якорная площадь была заполнена стройными колоннами матросов, солдат и рабочих с красными знаменами и оркестрами.

По поручению организационной комиссии я поднялся на трибуну и разъяснил цели и задачи нашей поездки в Питер. Еще раз подчеркнул возможность провокации. Специально предостерег против всякой попытки втянуть нас в неорганизованное вооруженное столкновение со сторонниками Временного правительства и предложил воздерживаться от стрельбы: в условиях массового возбуждения, неизбежного во время демонстрации, даже случайный выстрел может повлечь за собой серьезные и нежелательные последствия. В заключение я огласил список руководителей демонстрации, предложенных ночным делегатским собранием.

Все намеченные товарищи были единогласно утверждены.

На площади раздались голоса. Некоторые рабочие сетовали на то, что не сумели достать себе оружия, и спрашивали, что им делать. Я разъяснил, что и безоружным можно присоединиться к демонстрации и вместе с нами следовать в Питер. Это было встречено с удовлетворением.

Наконец, после того как все вопросы выяснились, был оглашен список пароходов, предназначенных для этого похода, с распределением их между воинскими частями и рабочими.

Группа активных руководителей, так сказать штаб демонстрации, поместилась на крепостном пароходе «Зарница». Для других были отведены иные буксирные и пассажирские пароходы! Ни одного военного корабля не было в нашем эскорте: из состава Балтийского флота [120] в Кронштадтском порту стояла только рухлядь, не способная отделиться от стенки или выйти из дока. Все мало-мальски пригодное к передвижению было сосредоточено в Гельсингфорсе и Ревеле.

Наконец мы покинули гавань.

Управление пароходами находилось в руках штатских капитанов, не имевших понятия о походном порядке. Поэтому наша «флотилия» не соблюдала никакого строя и следовала вразброд, как попало.

Если бы Временное правительство нашло в себе достаточно решимости, вроде той, какую проявил контрреволюционный помощник морского министра Дудоров, приказавший подводным лодкам топить всякое судно, выходящее в эти дни из Гельсингфорса на помощь Питеру, то ничего не стоило бы преградить кронштадтцам вход в устье Невы. Сверх того, парой батарей, установленных на берегу, можно было потопить наши пароходы в «Маркизовой луже». Но, к счастью, такая мысль не пришла в голову никому из членов правительства Керенского в силу его панической растерянности. Впрочем, возможно, что правительство не отважилось на этот дьявольский план из боязни еще больше обострить и осложнить свое непрочное положение.

Без всяких препятствий мы спокойно проплыли Морским каналом и наконец вошли в устье Невы. На обеих набережных жизнь текла обычным будничным темпом, и ничто не обнаруживало происходящих в городе событий. Наши пароходы, не торопясь и не внося беспорядка, один за другим стали подходить к пристани Васильевского острова.

За недостатком места часть судов ошвартовалась у Английской набережной. Выгрузка, сбор и построение в колонны заняли около часу. Когда все уже подходило к концу, ко мне подбежал весь красный, запыхавшийся и радостно возбужденный И. П. Флеровский:

— А я вас искал на том берегу.

Иван Петрович сообщил мне маршрут нашего шествия. Согласно церемониалу мы прежде всего должны были идти к дому Кшесинской, где тогда сосредоточивались все наши партийные учреждения.

Едва мы успели построиться у Николаевского моста и оркестр заиграл марш, как появился кто-то из левых эсеров и попросил меня задержать шествие ввиду того, [121] что моряков хочет приветствовать Мария Спиридонова. Она уже попробовала обратиться с речью к задним колоннам, но моряки ее перебили и отказались слушать, заявив, что пора идти на демонстрацию. Я со своей стороны ответил посланцу Спиридоновой, что сейчас некогда, задерживаться мы не можем, и если лидер эсеров хочет произнести речь перед кронштадтцами, то лучше всего это сделать у Таврического дворца.

Тысячи кронштадтцев двинулись по набережной Невы. Мирные обыватели, студенты, профессора — эти постоянные завсегдатаи чинной и академически спокойной Университетской набережной, останавливались на месте и с удивлением оглядывали нашу необычную процессию.

С Васильевского острова по Биржевому мосту мы перешли на Петербургскую сторону и зашагали по главной аллее Александровского парка. Недалеко от дворца Кшесинской нас встретил Петр Васильевич Дашкевич, тогдашний работник партийной Военной организации, которая в разговорной речи обычно называлась «военка». Он присоединился к нам.

Приближаясь к Каменноостровскому, несколько человек, шедших в первых рядах, взялись за руки и запели «Интернационал». Вся многотысячная толпа тотчас дружно подхватила.

Босоногие мальчишки, подпрыгивая, бежали за нами. По мере нашего движения толпа их нарастала, как снежный ком, со всех сторон облепляя демонстрацию.

Наконец мы подошли к зданию ЦК и ПК. Моряки выстроились перед двухэтажным домом Кшесинской, где еще так недавно известная балерина и фаворитка царя устраивала роскошные обеды и званые вечера, а сейчас помещался и лихорадочно работал главный штаб нашей партии, подготовлявший Октябрьскую революцию и торжество Советской власти. На балконе стояли Я. М. Свердлов, А. В. Луначарский. Громким и отчетливым басом Свердлов отдавал сверху распоряжения. Обратился он и ко мне:

— Товарищ Раскольников, нельзя ли голову демонстрации продвинуть вперед, стать немного плотнее, чтобы подтянуть сюда задние ряды?

Когда все были удобно размещены, первым взял слово А. В. Луначарский. Анатолия Васильевича кронштадтцы [122] хорошо знали: он уже дважды навещал Кронштадт, с большим успехом выступая в Морском манеже и на Якорной площади. Сейчас с балкона Луначарский произнес короткую, но горячую речь, в немногих словах охарактеризовав сущность политического момента. Его приветствовали рукоплесканиями.

Хотя кронштадтцы спешили к Таврическому дворцу, но, узнав, что в доме Кшесинской находится Ленин, они стали настойчиво требовать встречи с Ильичем. С группой товарищей я отправился внутрь дома. Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил.

Появление Ленина на балконе было встречено громом аплодисментов. Овация еще не успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал говорить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич прежде всего извинился за то, что по болезни вынужден ограничиться только несколькими словами, затем передал кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих и выразил уверенность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг «Вся власть Советам» должен победить и в конце концов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная стойкость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких других призывов, которые потом пыталась приписать В. И. Ленину переверзевская прокуратура{48}, в его речи не содержалось. Ильич закончил ее под еще более горячие и дружные овации.

После этого кронштадтцы, как и подобает организованным воинским частям и отрядам рабочих, снова выстроились и под звуки нескольких военных оркестров, непрерывно игравших революционные мотивы, в полном порядке вступили на Троицкий мост. Здесь мы стали уже предметом внимания со стороны кокетливых, нарядно одетых офицериков, толстых, пышущих здоровьем и сытостью буржуев в котелках, дам и барышень в шляпках. Они проезжали на извозчиках, проходили мимо, взявшись [123] под ручку, но на всех их лицах с широко открытыми глазами отражался неподдельный ужас.

От самого дома Кшесинской несколько товарищей впереди процессии несли огромный плакат Центрального Комитета нашей большевистской партии. Левые эсеры заметили это только на Марсовом поле и потребовали убрать плакат. Мы, конечно, отказались. Тогда они заявили, что в таком случае не могут участвовать в демонстрации и покинут ее. Однако никто, кроме нескольких лидеров, не удалился с демонстрации. Масса осталась с нами.

Пройдя Марсово поле и небольшую часть Садовой улицы, мы свернули на Невский проспект. Здесь уже фланировали не отдельные буржуа, а целые толпы нарядной публики. С изумлением и испугом она взирала на вооруженных кронштадтцев. По описанию буржуазных газет мы представлялись ей исчадием ада, живым воплощением страшного большевизма. Буржуазия, вообще инстинктивно боявшаяся всякого соприкосновения с массами, панически трепетавшая при виде «простонародья», не могла и на этот раз скрыть своего недоумения по поводу происходящего. Воображаю, какие проклятия посылали тунеядствующие обитатели центральных кварталов столицы на голову своего правительства, допускающего столь опасную игру с огнем, каковой считали они нашу вооруженную демонстрацию под большевистскими лозунгами. Но увы! Правительство в то время было так слабосильно, так растеряно и настолько не уверено в своем положении, что оно не могло позволить себе такую «роскошь», как, скажем, открытый расстрел демонстрантов.

Наш путь по Невскому от Садовой до Литейного прошел без всяких эксцессов. Только на углу Невского и Литейного (теперь проспект Володарского) арьергард демонстрации был обстрелян. В результате этого первого нападения пострадало несколько человек.

Сколь большое пространство занимала в длину наша процессия, можно судить по тому, что, когда ее хвост подвергался нападению, шедшие в голове не слыхали никаких выстрелов. Более жестокий обстрел ожидал нас на углу Литейного и Пантелеймонской улицы.

Произошло это так.

Еще около Бассейной впереди появился какой-то неведомый [124] грузовик. На нем сидела кучка солдат, а сзади был установлен пулемет Максима. Грузовой автомобиль, став во главе демонстрации, медленным ходом пошел по одному направлению с нами. Люди, на нем находившиеся, были нам не известны, а потому мы предложили им отделиться от процессии. Они, весело смеясь, прибавили ходу. Как раз в это время авангард кронштадтцев поравнялся с Пантелеймонской улицей, и вдруг оттуда раздались первые выстрелы. Грузовик со своей стороны открыл частую пулеметную стрельбу не то по нас, не то по окнам домов. Нужно было видеть, какое возмущение и вместе с тем смятение охватило наши ряды. Эта провокация, к которой мы вообще-то готовились, в данный момент — после того как демонстрация спокойно проследовала по Васильевскому острову, Петербургской стороне и центральным кварталам города — явилась в полной мере неожиданной и вызвала мгновенное замешательство.

Неприятно действовала неизвестность. Где враг? Откуда, с какой стороны он стреляет?

Кронштадтцы инстинктивно схватились за винтовки и начали ответную стрельбу. Частые, но в этой обстановке, конечно, беспорядочные выстрелы создавали впечатление настоящего боя с той разницей, что позиции противника были абсолютно неизвестны. Быстро израсходовав по первой обойме патронов и убедившись в безрезультатности пальбы в воздух, большинство демонстрантов, словно по команде, легли на мостовую, а другая часть успела скрыться в первые попавшиеся подъезды и ворота.

Здесь было убито и ранено несколько человек.

Наконец пальба прекратилась совсем. Рошаль, Флеровский, Брегман, Дешевой, я и некоторые другие товарищи стали успокаивать кронштадтцев и приглашать их следовать дальше к цели нашего назначения — Совету, до которого оставалось уже сравнительно недалеко. Демонстранты охотно откликнулись на этот призыв. Оркестр заиграл что-то бодрящее. Громко ударили барабаны, резко взвизгнули медные трубы. Но сколько усилий ни прилагали мы, чтобы снова построить правильные колонны, это никак не удавалось. Равновесие было нарушено. Всюду мерещился притаившийся враг. Одни продолжали идти по мостовой, другие перешли на тротуар. [125] Винтовки уже не покоились мирно на левом плече, а были взяты на изготовку. Когда у открытых окон или на балконах появлялись группы людей, на них тотчас же наводилось несколько дул, и те спешили убраться внутрь своих помещений.

Взволнованность и нервная настороженность не миновали даже тогда, когда мы свернули на тихую Фурштадтскую улицу. И здесь кронштадтцы продолжали требовать от любопытных, пачками высыпавших к окнам, тех же гарантий против нового нападения.

Руководителям демонстрации приходилось подходить к наиболее взволнованным товарищам, класть руку на плечо и уговаривать прийти в себя, не терроризировать обывателей. Такие увещевания в большинстве случаев достигали цели, товарищи оставляли угрожающие позы и жесты. Перед Таврическим дворцом для поддержания престижа красных кронштадтцев мы даже построились, но строгого порядка, подобающего демонстрации организованных отрядов революции, добиться все же не удалось.

Демонстрация резко поделилась на две части: до провокационного обстрела и после него. В течение большей части пути, до первых выстрелов из-за угла, стройное шествие кронштадтцев можно назвать образцовым. А после того как на их головы, словно из рога изобилия, посыпались таинственные пули, порядок был нарушен.

К Таврическому дворцу мы подошли в довольно условном строю. Это обстоятельство дало повод буржуазным и меньшевистско-эсеровским легендам изображать появление кронштадтцев у здания Петроградского Совета в виде недисциплинированной банды, сколоченной из разного сброда. Наглая, чудовищная клевета! Порядок, организация и дисциплина, безусловно, были налицо и здесь, но, конечно, не в такой полной мере, как хотелось самим кронштадтцам и как это наблюдалось до гнусного нападения из-за угла...

Вместе с Рошалем я прошел внутрь дворца выяснить дальнейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, встретили Владимира Ильича, выходящего из комнаты, где только что окончилось совещание руководящей группы цекистов. Он в хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстрации, развернувшейся под большевистскими лозунгами, [126] — несомненный успех нашей партия — глубоко его радует.

Для решения вопроса о кронштадтцах и других отрядах демонстрантов наскоро созывается совещание активных работников ЦК. Присутствует на нем около двадцати человек. Все приходят к одному выводу: демонстрацию следует считать законченной, участников пригласить вернуться в казармы. Кронштадтцев решено временно, на всякий случай, оставить в Петрограде. Также единодушно всеми признается, что, несмотря на успех сегодняшней демонстрации, условия для вооруженного восстания и захвата власти в данный момент еще не созрели.

Мы с Семеном разделяемся: я остаюсь в Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседании ЦИКа, а Рошаль идет разводить Кронштадтцев по квартирам. Им назначены помещения в доме Кшесинской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе и в Дерябинских казармах.

Поднимаюсь на хоры для публики и занимаю место в первом ряду. На улице уже стемнело. Зал бывшей Государственной думы хорошо освещен невидимыми, скрытыми за карнизом электрическими лампочками. Заседание ЦИКа в полном разгаре. Здесь тоже обсуждается вопрос о сегодняшней демонстрации. Правый сектор и центр амфитеатра полны эсерами и меньшевиками, левые скамьи, предназначенные для наших товарищей, сравнительно пустоваты.

Один за другим поднимаются на трибуну столпы социал-предателей, чтобы произнести слово осуждения по адресу нашей партии, якобы прорывающей единый фронт демократии. Но все же в этих выступлениях чувствуется большая растерянность, неуверенность в завтрашнем дне.

Только вечером 5 июля и позже, когда стали прибывать с фронта войска, социал-соглашатели почувствовали под ногами почву. И тогда сразу весь тон их выступлений по поводу нашей демонстрации стал гораздо задорнее, злее, наступательнее. У них пробудилась жажда мщения за свою временную растерянность. Но 4 июля на этом вечернем, перешедшем в ночное, заседании ЦИКа, когда Временное правительство почти не имело в Питере войск, на которые соглашатели могли бы опереться, [127] когда, несмотря на позднее время, Таврический дворец был окружен целым морем приходивших и уходивших маянифестантов, меньшевистско-эсеровские лидеры вели себя сдержаннее.

Авксентьев, Дан и компания произносили длиннейшие, малосодержательные речи, в которых не чувствовалось пафоса борьбы, а были только вялые нападки и упреки по нашему адресу. Общее настроение ЦИКа было тревожным. События на улице отражались на психологии эсеровско-меньшевистского большинства.

Разыгрался один эпизод, живо воскресивший в моей памяти известные по описаниям сцены Великой французской революции. Едва Дан, облаченный в форму военного врача, передал кому-то председательский колокольчик и, спустившись на ораторскую трибуну, завел свою шарманку примерно часа на полтора, как вдруг на хоры для публики порывисто вбежал снизу один рабочий и истерически закричал:

— Товарищи! Там, на улице, казаки расстреливают народ...

Словно электрическая искра пробежала по всему залу. Депутаты заволновались, некоторые поднялись с мест. Церетели, сидевший в президиуме, нервно вскочил и сделал попытку устремиться к выходу, но его сейчас же уговорили остаться на месте. Дан, прервав речь, сошел с трибуны и удалился из зала заседаний.

Через несколько минут он вернулся и доложил, что у кавалеристов, стоящих перед Таврическим дворцом, взбесилась лошадь, это вызвало панику, тотчас открылась перестрелка.

— Но меры приняты, и сейчас уже все обстоит благополучно, — закончил Дан свое внеочередное информационное сообщение и продолжил обвинительную речь против большевиков.

Незадолго до конца заседания рядом со мною появился Рошаль. Он сообщил, что кронштадтцы уже разведены по казармам, и очень хорошо отозвался об общем настроении наших друзей.

А когда заседание закрылось, мы с Симой вышли на улицу, дружески делясь впечатлениями богатого переживаниями дня. [128]

3. Пятое июля

На следующее утро я прежде всего пошел в дом Кшесинской. Здесь под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и большевистская Военная организация, всегда можно было увидеть множество партийных товарищей, начиная от Владимира Ильича и кончая приезжим работником из провинции.

Все секретариаты тоже были собраны в этом здании, что облегчало деловые сношения и наведение справок. В секретариате ЦК тогда работала тов. Стасова. Секретарем ПК был тов. Бокий. Всей текущей работой «военки» руководили тт. Подвойский и Невский.

Тут же помещалась редакция «Солдатской правды», где всегда сидел с ворохом рукописей тов. Мехоношин.

В доме Кшесинской непрестанно толпился народ. Одни приходили по делам в тот или иной секретариат, другие — в книжный склад, тут же продававший агитационную литературу, третьи — в редакцию «Солдатской правды», четвертые — на какое-нибудь заседание. Заседания и собрания происходили беспрерывно либо в просторном, широком зале внизу, либо в комнате с длинным столом наверху, где у балерины была, очевидно, столовая.

Почти ежедневно произносились агитационные речи: в более торжественных случаях и перед широкими массами — с балкона, повседневно — с угловой каменной беседки сада Кшесинской на перекрестке Большой Дворянской улицы и Кронверкского проспекта. Здесь особенно часто подвизался Сергей Богдатьев. Бывало, зайдешь в ЦК или ПК, пробудешь там часа два, разрешишь кучу вопросов, переговоришь с десятком товарищей, возвращаешься домой и видишь: Сергей Богдатьев, раскачивая головой, все еще продолжает свою речь на богатую, поистине неисчерпаемую тему «О текущем моменте».

Аудитория этих уличных митингов перед домом Кшесинской по своему социальному составу резко делилась на две категории. Большую часть составляли рабочие, специально пришедшие с далеких окраин или откуда-нибудь с глухих улиц Петербургской и Выборгской стороны. Они сходились сюда поучиться политической грамоте, послушать своих большевистских ораторов. [129]

Другая часть аудитории состояла из любопытствующих обывателей — буржуа. Это был текучий, ежеминутно менявшийся состав, слушавший ораторов рассеянно, внутри негодовавший, но обычно не смевший поднять своего голоса.

Но 5 июля в беседке (выстроенной любовнице царя для отдохновения) вместо привычного оратора стоял пулеметчик с пулеметом.

Не поднимаясь наверх, я прямо прошел в помещение Военной организации. Здесь уже были фактический председатель «военки» Подвойский, прапорщик Дашкевич, Томский, Еремеев и еще несколько ответственных партийных работников. Они сейчас же передали мне упорно циркулирующие слухи о готовящемся на нас нападении со стороны Временного правительства. Словно для иллюстрации момента, Константин Степанович, волнуясь, но не спеша и не упуская характерных деталей, рассказал о происшедшем накануне у него на глазах разгроме газеты «Правда».

Выяснилось, что ввиду общей тревожной атмосферы и реальной возможности новых погромов ЦК принял решение, предлагающее рабочим, солдатам и матросам оставаться в своих помещениях, но быть наготове по первому зову выйти на улицу. Перед Военной организацией прежде всего стал на очередь вопрос о подготовке самообороны на случай нападения и выборе коменданта дома Кшесинской. На эту должность Военная организация выдвинула меня.

Я тотчас же приступил к осмотру наших боевых сил и средств. У подъезда стоял грозный зашитый в броню автомобиль с надежной командой. Затем я осмотрел «пулеметные позиции»: один пулемет, как уже отмечалось, располагался в угловой беседке, другой — на крыше. Угол обстрела у обоих был достаточно велик: он захватывал всю Троицкую площадь, Троицкий мост, часть Александровского парка, Кронверкского проспекта и Большой Дворянской. Третий пулемет находился внутри помещения, на нижней площадке лестницы.

Ввиду того что никаких агрессивных намерений мы не имели, единственной задачей пулеметчиков и команды броневика являлась оборона здания, где хранились все документы и архивы партии. Я приказал им: первыми огня не открывать. Даже в случае появления толпы или [130] военного отряда следовало подпустить их ближе и начать обстрел лишь после того, как определенно обнаружатся враждебные намерения.

Потом мной был собран в нижнем зале внутренний гарнизон дома Кшесинской, состоявший главным образом из кронштадтских моряков, накануне вместе с нами прибывших в Петроград. Им тоже объяснил наши военные задачи.

Настроение у кронштадтцев было отличное. Все горели желанием дать бой сторонникам Временного правительсва. Однако мы располагаем незначительными силами и даже к защитным действиям недостаточно подготовлены. Необходимо было наладить связь с соседними частями, условиться относительно поддержки с их стороны, недостаток живой силы возместить техническим усилением нашей примитивной крепости.

Я попросил Семена Рошаля как хорошего агитатора съездить в казармы Гренадерского полка и в Петропавловскую крепость для того, чтобы распропагандировать этих наших соседей и создать из них прочных союзников, готовых в трудный момент прийти к нам на выручку. Одновременно послал бумагу в Кронштадтский исполком с просьбой немедленно выслать нам несколько орудий с полным комплектом снарядов.

Как раз около этого времени в дом Кшесинской зашли двое матросов с Морского полигона и сами вызвались экстренно доставить на грузовике несколько легких орудий из своей части. Я охотно ухватился за это предложение. Отсутствие артиллерии было самым уязвимым местом нашей обороны.

Кто-то сообщил, что в окнах большого дома на противоположном берегу Невы выставлены пулеметы и наведены на дом Кшесинской. Другие товарищи передавали, что они видели колонну бронированных автомобилей, направлявшихся в нашу сторону. Были получены также известия о приближении казачьих разъездов.

Ввиду таких угрожающих симптомов тов. Еремеев и мой брат Ильин-Женевский поехали объясняться с командующим войсками Петроградского округа генералом Половцевым. В это время вернулся из агитационного объезда гренадеров и петропавловцев Семен Рошаль. Он был в радужном настроении и заверил, что солдаты все, безусловно, наши, поддержка с их стороны [131] обеспечена. А в Петропавловской крепости нашлись даже офицеры, сочувствующие большевикам.

Тут мне попался на глаза номер бульварной антисемитской газеты «Живое слово», сделавшей своей специальностью травлю товарищей, имевших партийные псевдонимы. Раскрыв хулиганский листок, я прочел там гнусное обвинение против В. И. Ленина за подписью Алексинского и Панкратова. Грубо сфабрикованная фальшивка имела целью морально очернить и политически убить нашу партию{49}. Но тогда еще никто не полагал, что на этих сфальсифицированных документах либеральные адвокаты Керенский и Переверзев, объединившись со следователями царской юстиции, создадут против партии гнуснейшее дело, которое в конечном счете только открыло массам глаза и ускорило Октябрьскую революцию.

Днем в комнату, где я работал вместе с другими товарищами, зашел знакомый мне по Гельсингфорсу военный моряк Ванюшин, член Центробалта. Он сообщил, что сейчас уезжает в Гельсингфорс, и спросил, нет ли у меня каких-нибудь поручений. Я написал и передал ему бумагу в Центробалт с просьбой выслать в устье Невы небольшой военный корабль типа миноносца или канонерской лодки. У меня было твердое убеждение, что достаточно ввести в устье Невы один военный корабль, чтобы решимость Временного правительства пала. Конечно, в боевом отношении одна канонерка не ахти какая сила, но здесь шла игра на психологию.

Тов. Ванюшин обещал мое письмо немедленно передать по назначению. В результате, начав работу в качестве коменданта дома Кшесинской, я фактически превратился в нелегального командующего войсками.

Впоследствии на допросах царские следователи, поступившие на службу к Переверзеву и Зарудному, предъявляя мне мои же предписания с требованием на орудия и с вызовом кораблей, усматривали в этом юридические основания для того, чтобы квалифицировать события 3–5 июля как вооруженное восстание. Но эти [132] их бредни нетрудно было опровергнуть тем, что если бы мы действительно подняли вооруженное восстание, то у нас хватило бы здравого смысла и знания тактики уличного боя, чтобы не идти стройными колоннами, а рассыпаться в цепь. Конечно, с моей стороны были сделаны некоторые военные приготовления, но только на случай самообороны, так как в воздухе пахло и порохом, и погромами. Однако этим мерам военной предосторожности не пришлось быть проверенными в деле, на боевой практике.

Вернувшись от Половцева, тов. Еремеев рассказал нам, что генерал, немедленно приняв его и Женевского, настойчиво уверял их в отсутствии каких бы то ни было планов, сулящих репрессии нашей партии. И в самом деле, 5 июля генерал Половцев атаки на нас не повел. Он предпочел отложить ее на один день, чтобы, дождавшись новых подкреплений с фронта, разом нанести «сокрушительный» удар. Но своими лживыми уверениями генералу никого не удалось обмануть.

Из ЦК было получено новое постановление, объявлявшее демонстрацию законченной и призывавшее всех участников к ее прекращению. Напряженная атмосфера несколько разрядилась.

Подвойский предложил мне и Рошалю объехать кронштадтцев. Мы сели в автомобиль, только недавно приобретенный партией, и выехали, нагрузившись консервами и хлебом. К нам присоединился еще третий кронштадтец — анархист Ярчук, случайно в это время зашедший в дом Кшесинской.

Мы начали с Морского корпуса, затем проехали к Дерябинским казармам, в Галерную гавань.

Как только наш автомобиль показывался в воротах, к нему со всех сторон сбегались кронштадтцы. Машина превращалась в трибуну, и мы делали краткие сообщения о политическом положении и о только что принятом решении партии.

Авторитет партии большевиков действовал неотразимо. Почти единодушно кронштадтцы согласились возвратиться на Котлин. Больше всего затруднений нам пришлось испытать в доме Кшесинской, где мы устроили собрание, уже закончив свой объезд. Здесь были размещены исключительно моряки. Стоя в центре военных приготовлений и возбужденные этой атмосферой осажденного [133] лагеря, они, естественно, жаждали борьбы. Их революционное нетерпение подсказывало им безумную в данных условиях мысль о немедленном захвате власти.

В доме Кшесинской нам не только задавали вопросы, но мы встретились там с прямой критикой нашей позиции и даже резкими возражениями. Наши оппоненты недоумевали: как это можно вернуться в Кронштадт, не утвердив в Петрограде Советскую власть. Возражали исключительно анархисты и беспартийные.

Анархистам дал хорошую отповедь их собственный вожак Ярчук. Он тоже считал тогда невыгодным и обреченным на поражение выступление в целях захвата власти.

Когда у нас велись эти жаркие споры с партизанами неумеренной левизны, занимавшими позицию «левее здравого смысла», из Кронштадта прибыла делегация Исполнительного комитета. Оказывается, получив мою утреннюю записку о высылке артиллерии и уже сделав все распоряжения о погрузке орудий, товарищи решили точно выяснить требуемый калибр и количество нужных пушек. С другой стороны, исполком интересовался их назначением и запрашивал, нет ли надобности в вооруженных бойцах. Для наведения этих справок и общей информации о питерских событиях была сформирована специальная комиссия, в которую вошли Ремнев, Альниченков и еще несколько товарищей. Застав нас на митинге в доме Кшесинской, они попросили слова и своим выступлением облегчили нашу работу. В результате, когда дело дошло до голосования, подавляющее большинство товарищей поддержало резолюцию ЦК.

Но приезд Ремнева и Альниченкова имел не только информационно осведомительную цель. Они привезли с собой и повелительное требование Кронштадтского исполкома о немедленном освобождении всех кронштадтцев, арестованных за последние два дня. Рошаль и я присоединились к делегации, и мы все вместе отправились на набережную Невы. Там сели на маленький катер, доставивший товарищей из Кронштадта, и пошли вверх по Неве — снова к Таврическому дворцу. Ошвартовавшись у какой-то дровяной баржи, по нескольким узким качающимся сходням выбрались на пустынную набережную и всякими закоулками вышли [134] на Шпалерную улицу почти напротив дворца.

В помещении Совета мы узнали, что сейчас происходит заседание военной комиссии. Оттуда к нам вышел меньшевик Богданов.

Мне приходилось с ним встречаться в День рабочей печати, 22 апреля 1914 года. Он, будучи ликвидатором, выступал тогда моим оппонентом в пролетарском клубе «Наука и жизнь».

Несмотря на взаимную неприязнь, Богданов встретил нас с какой-то странной покровительственной улыбкой. Мы потребовали освобождения наших арестованных товарищей. Он обещал, что это будет сделано, и тут уже, со своей стороны, как контртребование выдвинул вопрос о разоружении находящихся на свободе кронштадтцев.

Мы с негодованием ответили, что об этом не может быть и речи. Но Богданов с притворно участливым видом стал убеждать:

— Если кронштадтцы станут возвращаться домой с винтовками в руках, то Петроградский Совет не может нести ответственности за безопасность их следования на пристань. Имейте в виду огромную ненависть к кронштадтцам среди некоторых частей гарнизона.

Потом в виде компромисса предложил произвести сдачу оружия в присутствии представителей Петроградского Совета с гарантией, что после посадки кронштадтцев на пароход оно полностью будет возвращено им.

Мы могли согласиться только на то, что кронштадтцы до пристани пройдут по городу без оружия. Они сложат его на подводы и повезут впереди себя. Богданов обещал дать ответ и ушел в соседнюю комнату, где происходило заседание пресловутой военной комиссии. Через несколько минут он вернулся и заявил, что наши условия приняты.

Казалось, что вопрос разрешен и соглашение достигнуто. Но не тут-то было. Нас самих пригласили в военную комиссию.

Мы вошли в комнату, где происходило заседание. Там стоял большой стол в форме буквы «П», накрытый казенным сукном. За столом сидели председатель комиссии меньшевик Либер и члены ее — Войтинский, Богданов, Суханов, а также еще несколько молодых людей в офицерской форме, фамилий которых я не знал. [135]

Либер, едва скрывая свой гнев, обратился к нам с категорическим требованием разоружения кронштадтцев. Мы искренне удивились:

— Ведь только что с товарищем Богдановым достигнуто соглашение на этот счет.

Но Либер, не обращая внимания на наши слова, в еще более резкой форме повторил свое требование. Его темные глаза от злобы налились кровью.

— У нас нет от товарищей полномочий на обсуждение вопроса об их разоружении, — хладнокровно ответили мы.

Тогда Либер, весь корчась от ненависти, заявил:

— Военная комиссия предъявляет вам ультиматум: к десяти часам завтрашнего дня вы должны сообщить окончательное ваше решение.

Не дав никакого ответа, мы вышли в соседнюю комнату и приступили к обсуждению создавшегося положения. Не успели еще ни до чего договориться, как нас снова позвали в военную комиссию и Либер торжественно возвестил:

— Срок ультиматума сокращен: через два часа комиссия ждет вашего ответа.

Мы заявили протест и подчеркнули, что такая непоследовательность военной комиссии в переговорах с нами является издевательством. За два часа нет физической возможности выяснить мнение кронштадтцев, размещенных в разных концах города.

Едва мы успели скрыться за дверью, как нас в третий раз пригласили в комиссию.

Тот же Либер вместо прокурорского тона уже принял тон палача, готового повесить свою жертву. Он заявил нам, что срок ультиматума аннулируется вовсе и мы должны дать немедленный ответ. Мы с негодованием отвергли это требование и удалились.

Вся эта процедура, обставленная мрачной таинственностью и конспирацией, напомнила средневековые судилища отцов-инквизиторов. Быстро менявшиеся решения производили такое впечатление, словно они выносились по подсказке каких-то закулисных суфлеров. Очевидно, срок ультиматума уменьшался в прямой зависимости от увеличения прибывающих с фронта контрреволюционных войск. Меньшевистско-эсеровский ареопаг, вероятно, был связан исправным телефонным [136] кабелем с военными штабами Временного правительства.

Обсудив положение, мы решили немедленно разослать товарищей по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящемся насильственном разоружении. К счастью, большинство из них уже успели уехать частично еще ночью 4 июля, а частично 5 июля после нашего посещения казарм и объявления конца демонстрации. Остались только те, кто были размещены в Петропавловской крепости и в доме Кшесинской для охраны партийного помещения.

Мы с Рошалем пошли хлопотать о пропусках, разрешающих хождение по городу. В выдаче таких пропусков нам сперва отказали под предлогом невозможности поручиться за нашу безопасность, но затем все-таки выдали.

Во время этих хлопот мы снова увидели Суханова. Он стоял, прислонившись к высокой изразцовой печке, в позе мрачного раздумья.

Зная межеумочную позицию, занятую Сухановым с первых дней революции, я все же уважал его за несомненный ум и выдающуюся роль, которую он сыграл во время войны. Это был один из немногих легальных журналистов, сумевший в период 1914–1916 гг. найти фарватер между цензурными рифами и выступить с сильными, содержательными статьями антивоенного характера. На этой почве еще в начале 1916 года я сошелся с Сухановым и в те короткие промежутки, которые мне предоставляла военная служба, охотно встречался с ним.

Но сейчас, словно поставив крест на своем прошлом, Суханов действовал во вред революции. С упорством и настойчивостью Пенелопы он распускал все то, что ему удалось напрясть во время войны.

С места в карьер Суханов высказал нам несколько ядовито желчных интеллигентских упреков по поводу демонстрации и предупредил, что при выходе на улицу нас могут арестовать. О том же самом говорила Рошалю и Мария Спиридонова.

Но на улице нас никто не тронул. Очевидно, наш арест решили отложить.

Пройдя немного вместе, мы разошлись. Кругом было пусто. Даже милиционеры куда-то скрылись. Мои шаги отдавались гулким эхом. [137]

Между Пантелеймонской и Бассейной улицами, напротив длинного здания артиллерийской казармы, стоял какой-то патруль и проверял документы. Только передо мной там кого-то задержали. Я сделал независимый вид и как ни в чем не бывало прошел мимо. Офицер проводил меня пристальным взглядом, но документов не спросил. Спасла морская офицерская фуражка и черная форменная накидка.

4. Возвращение в Кронштадт

Утром 6 июля на каждом перекрестке только и слышно было, как ругают большевиков. Открыто выдавать себя на улице за члена нашей партии стало небезопасно. Даже мелкобуржуазное мещанство Песков после трехдневного вынужденного затворничества на все лады поносило участников демонстрации.

Настроение было нерадостное. Мы отдавали себе ясный отчет в том, что в ближайший период партии предстоит пройти через полосу ожесточенных гонений. Неистовее озлобление охватило не только обывательские массы. Меньшевики и эсеры тоже лезли на стену, негодуя по поводу «самочинной демонстрации». Наше выступление характеризовалось ими как «раскол демократии», хотя только слепой мог не заметить, что пресловутая «единая демократия» и без того трещала по всем швам, была мифом.

Много злобы накипело против нас у социал-предателей за бурный отрезок времени с февраля по июль. Им нужен был только предлог, чтобы приговорить нашу партию к политической смерти. Июльская демонстрация дала им этот вожделенный повод.

Около 3 часов дня я направился к Выборгской стороне. На углу купил свежий номер «Вечернего времени». На первой его странице мне бросилось в глаза фантастическое сообщение об отъезде В. И. Ленина в Кронштадт под моей непосредственной охраной. Досужий корреспондент не скупился на описание деталей, и это придавало злостному вымыслу внешне правдоподобный вид.

На Бассейной и Невском не было заметно никаких следов нашей демонстрации. После стрельбы последних двух дней, разогнавшей обывательскую толпу, как воробьев, [138] по домам, улицы снова приняли мирный характер. Узнав от своих кухарок о наступившем успокоении, буржуа высыпали из хмурых домов на тротуары и площади, пригретые ласковым летним солнцем.

На Выборгской стороне мне пришлось увидеть один из полков, явившихся на усмирение Петрограда. Он длинной лентой вытянулся по Симбирской улице, загибаясь своим обозом к Литейному мосту. Было странно видеть этих запыленных, заросших бородами фронтовиков не на ухабистой проселочной дороге, а на каменной мостовой рабочего квартала.

Как часто бывает во время движения воинской части по улицам большого города, полк вдруг остановился. Солдаты усталыми жестами стирали пот со своих загорелых лбов Я внимательно всматривался в лица. На них отражалось крайнее физическое изнеможение и близкое к бесчувствию равнодушие. Видно, Временное правительство вызвало полк издалека и в самом срочном порядке. Это были типичные рядовые, солдаты-массовики. Ничего специфически контрреволюционного, ничего бесшабашно казацкого в их внешности не было. Недаром большинство таких вот частей вскоре перешло на нашу сторону и приняло участие в Октябрьской революции, целиком растворившись в питерском гарнизоне.

На виду у солдат, среди которых никто, разумеется, не мог узнать меня, я завернул во двор, внутри которого, в квартире моей матери, всегда останавливался, когда приезжал из Кронштадта. На этот раз застал там Семена Рошаля, Л. Н. Александри и моего брата А. Ф. Ильина-Женевского.

Женевский рассказал о событиях в Петропавловской крепости, откуда он только что вернулся, о бескровном занятии ее, а также дома Кшесинской войсками Временного правительства и разоружении не успевших уехать из Питера последних кронштадтцев.

Перед нами встал вопрос о нашей будущей работе. Я решил возвратиться в Кронштадт, а Рошалю посоветовал перейти на нелегальное положение ввиду особенно ожесточенной травли его буржуазной печатью. Обезумевшая в те дни обывательская публика легко могла узнать Семена и учинить самосуд.

Семен был мгновенно переодет. Вместо обычной кепки [139] задорного вида ему дали более респектабельную шляпу. Нашлось и приличное пальто. Изменив, насколько было возможно, свою наружность и пригладив непокорные черные волосы, Рошаль уехал вместе с Александри, который взялся поселить его нелегально где-то в Новой Деревне.

Я опять заночевал в Питере и лишь на следующее утро, 7 июля, по Балтийской железной дороге выехал в Кронштадт. Намеренно выбрал кружной маршрут, чтобы избежать проверки документов и возможного задержания. Аресты большевиков шли уже полным ходом.

Расчет оказался верным: мне без труда удалось пробраться в Кронштадт. В Ораниенбауме, где происходит пересадка с поезда на пароход, не было никакого кордона. Только в Кронштадте, на пристани, в целях борьбы со шпионажем происходила обычная проверка паспортов. Но здесь меня уже не смели тронуть.

В партийном комитете и в редакции «Голоса правды» все были на местах, но чувствовался некоторый упадок духа. Большему унынию поддались руководители-интеллигенты. Рабочие были сдержаннее и казались спокойнее. В типографии я заметил отсутствие тов. Петрова — высокого и худого, носившего пенсне наборщика, который обычно являлся ко мне в редакцию за рукописями.

— А где же товарищ Петров? — спросил я его коллег.

— Он все еще передает власть в руки Советов рабочих и солдатских депутатов, — ответили мне.

Как оказалось, Петров вместе с другими кронштадтцами отправился в Питер и был там арестован.

Тут же, в типографии, я сажусь писать бодрую статью о демонстрации, сдаю ее в набор, правлю гранки и сам читаю корректуру. В эти дни, когда «Правда» еще не оправилась от гнусного юнкерского погрома, когда политические условия Питера препятствовали возобновлению издания нашего центрального партийного органа, кронштадтские большевики спокойно выпускали свою газету и свободно писали в ней все, что хотели. Островное положение спасло от разгрома единодушный в своих настроениях красный Кронштадт.

Конечно, питерские товарищи тотчас поспешили использовать эту трибуну. В нашу вольную типографию стали поступать из Питера статьи, которые без всякого [140] просмотра шли прямо в набор. А на следующий день большая часть отпечатанных ночью номеров газеты отправлялась на пароходе в Петроград. Для нужд самого Кронштадта оставлялась лишь небольшая партия. Несколько дней «Голос правды» — единственный большевистский орган — широко распространялся в рабочих кварталах столицы{50}.

Поздно вечером в здании бывшего Морского собрания состоялось заседание Исполнительного комитета. Председатель исполкома Ламанов огласил только что полученную телеграмму, подписанную Керенским и требовавшую выдачи «зачинщиков» демонстрации, переизбрания Центробалта. Вот ее текст:

«С начала революции в Кронштадте и на некоторых судах Балтийского флота под влиянием деятельности немецких агентов и провокаторов появились люди, призывавшие к действиям, угрожающим революции и безопасности родины. В то время когда наша доблестная армия, геройски жертвуя собой, выступила в кровавый бой с врагом, в то время когда верный демократии флот неустанно и самоотверженно выполнял возложенную на него тяжелую боевую задачу, Кронштадт и некоторые корабли во главе с «Республикой» и «Петропавловском» своими действиями наносили в спину своих товарищей удар, вынося резолюции против наступления, призывая к неповиновению революционной власти в лице поставленного демократией Временного правительства и пытаясь давить на волю выборных органов демократии в лице Всероссийских съездов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Во время самого наступления нашей армии начались беспорядки в Петрограде, угрожавшие революции и поставившие наши армии под удары врага. Когда по требованию Временного [141] правительства в согласии с исполнительными комитетами Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов для быстрого и решительного воздействия на участвовавших в этих предательских беспорядках кронштадтцев были вызваны суда флота, враги народа и революции, действуя при посредстве Центрального комитета Балтийского флота, ложными разъяснениями этих мероприятий внесли смуту в ряды судовых команд. Эти изменники воспрепятствовали посылке в Петроград верных революции кораблей и принятию мер для скорейшего прекращения организованных врагом беспорядков и побудили команды к самочинным действиям: смене генерального комиссара Онипко, постановлению об аресте помощника морского министра капитана 1 ранга Дударова и к предъявлению целого ряда требований Исполнительному комитету Всероссийского съезда рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Изменническая и предательская деятельность ряда лиц вынудила Временное правительство сделать распоряжение о немедленном аресте их вожаков, в том числе Временное правительство постановило арестовать прибывшую в Петроград делегацию Балтфлота.

Ввиду сказанного выше приказываю:

1) Центральный комитет Балтийского флота немедленно распустить, переизбрав его вновь;

2) Объявить всем судам и командам Балтийского флота, что я призываю их немедленно изъять из своей среды подозрительных лиц, призывавших к неповиновению Временному правительству и агитирующих против наступления, представив их для следствия и суда в Петроград;

3) Командам Кронштадта и линейных кораблей «Петропавловск», «Республика» и «Слава», имена коих запятнаны контрреволюционными действиями и резолюциями, приказываю в 24 часа арестовать зачинщиков и прислать их для следствия сюда, в Петроград, а также принести заверения в полном подчинении Временному правительству. Объявляю командам Кронштадта и этих кораблей, что в случае неисполнения моего приказа они будут объявлены изменниками родины и революции и против них будут приняты самые решительные меры. Товарищи! Родина стоит на краю гибели из-за предательства и измены. Ее свободе и завоеваниям революции [142] грозит смертельная опасность. Германские армии уже начали наступление на нашем фронте, каждый час можно ожидать решительных действий неприятельского флота, могущего воспользоваться временной разрухой. Требуются решительные и твердые меры к устранению ее в корне. Армия их приняла — флот должен идти с ней нога в ногу.

Во имя родины, революции и свободы, во имя блага трудящихся масс призываю вас сплотиться вокруг Временного правительства и всероссийских органов демократии и грудью отразить тяжелые удары внешнего врага, охраняя тыл от предательских ударов изменников.

Военный и морской министр А. Керенский».

Этот истерически диктаторский приказ произвел в Кронштадте совсем не то впечатление, на которое уповали его авторы. Рассчитанный на устрашение, он на самом деле вызвал возмущение. Конечно, об арестах и выдачах руководителей демонстрации не могло быть и речи. В порядке прений я потребовал слова и с негодованием обрушился на Временное правительство:

— Этот ультиматум является верхом контрреволюционного цинизма, ярким симптомом начавшейся реакции. Положившись на внешнее успокоение Петрограда, Временное правительство решило использовать благоприятный момент для серьезной борьбы с революционными настроениями Кронштадта и Балтийского флота. После Петрограда оно хочет разгромить все остальные базы революции. Резкий, запальчивый тон телеграммы как нельзя более напоминает наглые приказы и распоряжения усмирителей царских времен. Так же как при царизме во время рабочих волнений, среди масс ищут «зачинщиков». От красных кронштадтцев имеют бесстыдство требовать, чтобы они арестовали «смутьянов» и «подстрекателей», скрутили им руки к лопаткам и препроводили по начальству. Этому не бывать! На протяжении всей истории рабочего движения в России в ответ на подобные требования о выдаче «вожаков» бастовавшие рабочие всегда мужественно отвечали: среди нас нет зачинщиков, мы все являемся зачинщиками стачек! По их примеру мы обязаны дать такой же ответ. [143]

В Центробалт мною было предложено снова избрать наших старых делегатов. Меня довольно дружно поддержали другие депутаты, и на все требования Керенского было отвечено категорическим отказом. Сторонники всех оттенков, всех направлений были единодушны. Впрочем, никого правее левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов у нас в Кронштадтском исполкоме вообще не водилось.

Тогда же, 8 или 9 июля, в саду парткома состоялось общепартийное собрание кронштадтской организации. Все руководители демонстрации были встречены там с какой-то особенной задушевной теплотой. С докладами о 3–5 июля выступали тов. Флеровский и я.

Настроение у всех было вполне удовлетворительным. Собрание приободрило еще больше. Появились улыбки, посыпались шутки. Было видно, что товарищи не предались отчаянию и не потеряли веру в будущее партии.

Партийно-советская работа в Кронштадте шла по-прежнему, как и до демонстрации. Мирная жизнь вполне возобновилась. Только не устраивались митинги. Руководители Кронштадтского комитета сознавали, что в течение нескольких дней нужно дать людям отдохнуть и спокойно разобраться в своих обильных и многообразных впечатлениях. Первое широкое собрание комитет назначил на 13 июля в Морском манеже. Там я должен был прочесть лекцию о минувшей демонстрации, о ее политическом смысле и значении.

Но, по не зависящим от меня обстоятельствам, лекция моя не состоялась.

5. Арест

В ночь на 13 июля, когда я уже спал на своем корабле «Освободитель», Покровский (левый эсер, член Кронштадтского исполкома) срочно вызвал меня в Совет и показал мне только что полученную телеграмму. Она была адресована на имя коменданта Кронштадтской крепости. Последнему предписывалось немедленно арестовать и доставить в Петроград Рошаля, Ремнева и меня. В телеграмме было добавлено, что в случае невыполнения приказа Кронштадт подвергнется блокаде и не получит ни хлеба, ни денег. [144]

Покровский, видимо, растерялся и с волнением спрашивал моего совета. Я ответил, что, по моему мнению, всем кронштадтцам, подлежащим аресту, нужно добровольно явиться в Петроград для следствия и суда. Обосновывал это тем, что Временное правительство, вероятно, способно привести свои угрозы в исполнение. А поскольку дело обстоит так, мы не вправе подвергнуть риску голодной смерти и неизбежному в таком случае политическому разложению местный пролетариат и гарнизон.

Правда, существовал еще и другой выход. Нам нетрудно было организовать побег в Финляндию. Но ведь против нас были выдвинуты чудовищные обвинения. Всей печатью и так называемым «общественным мнением» открыто делались намеки на наше сотрудничество с немцами в качестве их агентов. Именно это подсказывало мне необходимость добровольной явки. Такая мера казалась единственным способом самозащиты и реабилитации.

Исключение я делал только для В. И. Ленина. Конечно, такому вождю партии, как Владимир Ильич Ленин, следовало всеми силами избегать тюрьмы, так как в тот момент в случае ареста самая жизнь его, несомненно, подвергалась серьезной опасности со стороны контрреволюционной камарильи. Кроме того, партия слишком долго ждала Ленина, достаточно бродила в потемках без его ясной и твердой тактики, чтобы она могла хоть на один день лишиться его руководства в столь трудное для революции время. Но нам остальным, как я полагал, надлежало предстать перед судом Временного правительства и превратить этот процесс в крупную политическую демонстрацию против буржуазного режима, разоблачить возмутительные приемы, применяемые им в борьбе против партии рабочего класса. Тогда мы все еще имели некоторое, правда небольшое, доверие к меньшевикам и правым эсерам, еще питали иллюзии насчет их минимальной политической чистоплотности.

Покровский, сперва смущенный и волновавшийся, заметно обрадовался удобному выходу из положения. Я поинтересовался, каким образом секретное предписание об аресте, вместо того чтобы идти прямо к адресату, оказалось в наших руках. Выяснилось, что у адресата [145] телеграмма уже была, но комендант крепости принес ее в Кронштадтский Совет.

Мы порешили на следующий день созвать пленум Совета. Тов. Ремнев казался угнетенным и во время всего разговора не проронил почти ни слова. Этот Ремнев прежде был пехотным подпоручиком и служил в Ладожском полку. На фронте примкнул к большевикам, и у него вышло крупное столкновение с начальством. Тогда он поехал в Кронштадт, чтобы доложить о положении своей части, как многие поступали в те дни, смотря на Кронштадт как на центральный очаг революции.

Выше уже было сказано, что к нам неоднократно приезжали за помощью и советом из Донецкого бассейна, с разных фронтов, одним словом, со всех концов необъятной России. Конечно, кроме моральной поддержки, Кронштадт ничего дать не мог. В большинстве случаев дело ограничивалось только взаимной информацией: прибывшие делегаты освещали на митингах положение своего района и знакомились с ходом работ в Кронштадте, со взглядами его работников. Эти потоки гостей не иссякали. Почти всегда кто-нибудь из приезжих пользовался нашим гостеприимством. Ремнев тоже начал с доклада на Якорной площади. Но Кронштадт настолько пришелся ему по вкусу, что он решил остаться у нас для постоянной работы. Ему удалось поступить в машинную школу, где он и нашел временное убежище от преследований Временного правительства.

После Октябрьской революции и позже, в ранний «партизанский» период гражданской войны, Ремнев командовал 2-й армией, действовавшей на Украине. Но в апреле или в мае 1918 года его арестовали по обвинению в бандитизме. Это был горячий и увлекающийся человек, у него отчетливо проглядывали черты авантюризма и в то же время страха за свою личную безопасность. Мне он всегда казался неуравновешенным, с расшатанными нервами. Как член партии, Ремнев был лишен всякой теоретической подготовки, но в машинной Школе, являясь единственным офицером-большевиком до Октябрьской революции, пользовался известной популярностью.

В ту памятную ночь, закончив разговор с Покровским, я вместе с Ремневым поехал в машинную школу, чтобы предупредить товарищей о предстоящем аресте. [146] Ученики машинной школы были хорошие революционные матросы.

Все спали, и нам пришлось устроить «побудку», чтобы поднять их с коек. Они тесным кольцом сгрудились вокруг нас. Встав на скамейку, я рассказал им о полученной телеграмме и объявил наше решение. По лицам и по отдельным возгласам было заметно, что многие не разделяют мнения о необходимости нам обоим (мне и Ремневу) ехать арестовываться в Питер. Пришлось выставить целый арсенал доводов, и только тогда наши оппоненты нехотя оставили свои возражения.

Утром 13 июля у нас первоначально состоялось фракционное заседание. Я по-прежнему настаивал на явке в Петроград. Некоторые товарищи возражали. Однако мое предложение было принято. Ремнев открыто не выступал, но определенно склонялся в пользу побега. Даже после решения фракции он еще уговаривал меня бежать в Финляндию:

— Катер с семью матросами команды уже стоит под парами. Бежим, а то нас убьют в Петрограде...

Вскоре открылось заседание Совета. Покровский обрисовал положение, создавшееся в связи с получением ультимативной депеши. Я еще раз высказал свои доводы в пользу согласия на арест. Начались прения. Голоса разделились. Одни говорили в пользу нашего предложения, другие — против него. Запомнилась любопытная черточка. На прежних заседаниях Совета большей частью выступала одна и та же группа товарищей, слывших ораторами, а на этот раз один за другим занимали трибуну какие-то новые, никому не ведомые лица, нападавшие на нашу партию, вкривь и вкось критиковавшие ее политику и осуждавшие демонстрацию. Прежде они сидели спокойно, словно набрав в рот воды, не решались идти «против течения». Но теперь вдруг осмелели и, почувствовав временное ослабление нашей партии, сомкнутой колонной двинулись на приступ. За пять с половиной месяцев жизни Кронштадтского Совета впервые в нашей среде неизвестно откуда взялись новоявленные друзья Временного правительства. И последние часы перед тюрьмой нам пришлось посвятить полемике с этими неистовыми врагами большевиков.

Подозрительные ораторы успеха не имели. Их голоса были одиночными, не получали отзвука в массах. [147]

После прений Кронштадтский Совет отпустил нас в тюрьму, но заявил перед Временным правительством и перед ЦИКом, что он всецело солидаризируется с нами и разделяет всю нашу ответственность. Одновременно Кронштадтский Совет решил требовать нашего освобождения и с этой целью снарядил в Питер специальную делегацию во главе с тов. Дешевым.

П. Н. Ламанов, начальник всех морских частей Кронштадтской базы, занимавший эту должность по выборам и очень друживший с большевиками, приготовил для нас отличный катер. Вместе со мной и Ремневым в катер поместились комиссия по освобождению, а также комендант крепости, ехавший в Петроград по какому-то своему делу. П. Н. Ламанов пожелал нам успеха, скорого возвращения и, оставшись на пристани, долго еще махал рукой вслед удаляющемуся катеру. А ведь он являлся высшим морским представителем Временного правительства. Оригинальные были времена!

В пути между Кронштадтом и Питером комендант крепости, седой, невысокий и, пожалуй, недалекий генерал типа старых вояк, не выносивших никакой политики, горько жаловался на свое отчаянное положение:

— Хорошо им писать приказы об аресте, а что я сделаю? На какие силы я могу опереться, чтобы произвести аресты, когда весь Кронштадт стоит за большевиков?

Старик был глубоко прав. И он бы не выпутался из своего нелепого положения, если бы мы сами не пришли ему на помощь.

Еще засветло мы ошвартовались у одной из пароходных пристаней Адмиралтейской набережной. Комендант Кронкрепости, любезно пожав руки своим попутчикам-арестантам, отправился в неизвестном нам направлении, а мы вошли в подъезд Адмиралтейства, разыскивая квартиру Дудорова.

Меня и Ремнева сопровождали наши друзья моряки, уполномоченные Кронштадтским Советом добиваться нашего освобождения. В приемной третьего этажа к нам вышел невысокого роста брюнет с подстриженными черными усами. Это и был первый помощник морского министра капитан 1 ранга Дудоров. Мы заявили, что явились отдать себя в руки Временного правительства, издавшего приказ о нашем аресте. Подчеркнули, что при старом режиме в подобном случае сочли бы своим долгом [148] бежать, но сейчас, после Февральской революции, делая некоторую разницу между царизмом и Временным правительством, решили принять суд, чтобы публично доказать свою невиновность в возводимых на нас гнуснейших обвинениях.

Дудоров внимательно выслушал объяснения и принял деланно сочувственный вид. Как бы между прочим он обратил внимание на сопровождавших нас товарищей. В. И. Дешевой объяснил цель комиссии, приехавшей по поручению Кронштадтского Совета. Это не удивило капитана. Он, главный автор пресловутого приказа о потоплении подводными лодками больших кораблей, если те двинутся из Гельсингфорса на помощь петроградским рабочим, на этот раз выдерживал неизменно мягкий, слегка доброжелательный тон. Учтиво «посоветовал» товарищам направиться во Всероссийский центральный исполнительный комитет. Этот «совет», в котором, однако, никто не нуждался, и вообще вся предупредительность Дудорова еще более укрепили мое мнение о нем как о матером и зубастом волке, рядящемся в либеральную овечью шкуру.

Вызвав юного морского офицера и двух вооруженных матросов, Дудоров приказал отвезти меня и Ремнева в штаб Петроградского военного округа. На улице нас уже ждал открытый автомобиль. Мы сели на заднее сиденье, офицер и матрос с винтовкой поместились впереди на складных стульях, второй вооруженный матрос — рядом с шофером. Сознаюсь, мне было неприятно видеть первыми своими тюремщиками именно матросов. Среди них я работал, среди них насчитывал столько друзей!..

Вглядываюсь в лица конвоиров. Они угрюмы и замкнуты. По выражению лиц нельзя угадать, кто перед тобой: скрытые друзья или несознательные враги?

Наш странный кортеж вызывал нескрываемое удивление всех прохожих и проезжих. Впрочем, путь был недолог. Через несколько минут автомобиль остановился на Дворцовой площади, близ Миллионной, у подъезда штаба военного округа. Нас пригласили на второй этаж. Как полагается при конвоировании арестантов, один матрос шел впереди, другой сзади. На каждой площадке лестницы, у каждой двери стоял на часах юнкер с винтовкой и примкнутым штыком. Еще неделю [149] тому назад эти же самые юнкера встречали каждого арестованного большевика тумаками и ружейными прикладами. Но после первых дней упоения победой их темперамент, видимо, остыл. По крайней мере, нас никто и пальцем не тронул. Только слышался перебегающий шепот:

— Большевиков привели!..

Мы вошли в большую грязную комнату. В этом бюрократическом сарае не было даже стульев, пришлось стоять. Сопровождавший нас начальник конвоя безусый «мичманок», едва достигший совершеннолетия, пошел с докладом в соседнюю комнату. Вскоре оттуда один за другим стали появляться штабные офицеры с бумагами в руках. Они с нескрываемым любопытством осматривали нас. Потом из наружных дверей ввалился какой-то рослый, едва ли трезвый верзила в полушоферской, полуавиаторской форме. На нем была кожаная куртка и фуражка с офицерской кокардой. С враждебным видом он громко заявил по нашему адресу:

— Как, вас еще не убили?! Вас надо было по дороге застрелить...

Потом стал хвастаться своими подвигами:

— Я сам своими собственными руками убил тридцать два большевика.

Вернувшийся морской офицер объявил нам:

— Вас отправляют в «Кресты».

Бродяга, хваставшийся убийством большевиков, тотчас набросился на него:

— Как вы смеете разговаривать с арестованными?! Какое вы имеете право?.. Это секрет, куда они будут отправлены... Да вы знаете, кто с вами разговаривает?! Я Балабинский!

Молодой офицер смутился и не сумел ответить негодяю в надлежащем тоне.

Наконец матросы были заменены солдатами, и уже под «сухопутной» охраной нас вывели на улицу. Здесь пришлось погрузиться в большой, наглухо закупоренный арестантский автомобиль с высокопрорезанными крохотными решетчатыми окошечками. Мы не видели своего пути, но вскоре почувствовали под колесами мягко закругленную спину Литейного моста. Потом автомобиль [150] остановился, и, когда раскрылась дверца машины, мы увидели себя уже в «Крестах».

Спускались сумерки. Снаружи и внутри тюрьмы загорелись электрические лампочки. В конторе солдаты сдали нас под расписку смотрителю тюрьмы.

— Да вы не страшный! Вы совсем не страшный!.. Судя по газетам, мы вас представляли совсем иначе, — запричитал смотритель тюрьмы, очень жизнерадостный человек...

По пути в камеру я успел крепко ругнуть бульварную буржуазную прессу, которая всех нас усиленно изображала зверями в человеческом облике. Добавил еще несколько слов о крайней разнузданности буржуазной печати вообще.

Смотритель тюрьмы сочувственно кивал головой, а надзиратель, бряцая ключами, со странной усмешкой распахнул передо мной тяжелые двери.

6. Итоги июльских дней

В процессе нарастания революционных событий демонстрация 3–5 июля 1917 года имеет, несомненно, большое историческое значение. Она является промежуточным звеном между двумя другими массовыми выступлениями пролетариата: демонстрацией 20–21 апреля и Великой Октябрьской революцией. Она логически вылилась из демонстрации 20–21 апреля, но превзошла ее как более резкой, отчетливой постановкой вопросов, так и вовлечением в ряды демонстрантов гораздо более широких масс рабочего класса.

20–21 апреля наряду с выставленным нашей партией лозунгом «Вся власть Советам» еще встречалось требование персональных перемещений в составе министерств. Часто можно было видеть плакат «Долой Гучкова и Милюкова». В этих надписях чувствовались отзвуки неизжитых мелкобуржуазных иллюзий, внушавших наивную веру, что с переменой одного-двух лиц Временное правительство станет приемлемым для рабочих и крестьян.

К 3–5 июля углубление и обострение классовых противоречий заставило забыть эти вредные мечты, отрешиться [151] от всяких надежд на Временное правительство. В июльской демонстрации содержание плакатов варьировалось только в пределах: «Вся власть Советам» и «Долой министров-капиталистов». Требование обязательного устранения из состава правительства всех до одного представителей буржуазии с заменой их социалистами, представителями рабочих Советов, являлось всего лишь иной формулировкой лозунга «Вся власть Советам». Изгнание десяти министров-капиталистов означало не перетасовку отдельных лиц, а полный переход к новой системе управления — к Советской республике.

Несмотря на доказанное участие в демонстрации анархистов, без всякого смысла стремившихся разжечь страсти, не они спровоцировали выступление: это было не по силам такой невлиятельной группе. Июльские события произошли совершенно стихийно, без всякого побуждения извне. Рабочий класс и крестьянство в солдатских и матросских шинелях своим здоровым инстинктом чуяли, что Временное правительство губит революцию, ведет ее в пропасть.

И, не ожидая ничьего призыва, они 3 июля по собственной инициативе хлынули на улицу.

Как отнеслась к этому партия большевиков? 2 и 3 июля она всей силой своего влияния сдерживает идущие за ней массы. Днем 3 июля ЦК сдает в печать призыв воздержаться от выступления. Но наэлектризованность рабочих масс и их напор настолько велики, а коллективная воля так знаменательно проявляет себя в самостоятельном выступлении одних воинских частей и в сочувственном настроении других, еще не выступивших, но в любой момент готовых к выступлению, что к вечеру 4 июля партия революционного пролетариата решается возглавить неизбежное, неустранимое движение и, внеся в стихию сознательность, превратить его в мирную и организованную вооруженную демонстрацию.

Классовое чутье, здравый политический смысл и дальнозоркость нашей партии, тесная спаянность ее с широкими пролетарскими и полупролетарскими массами избавили большевиков от роковой и непоправимой ошибки, которая произошла бы, если б они остались в [152] стороне от движения. Движение, органически и стихийно возникшее на почве издевательства над массами контрреволюционного правительства Керенского и Церетели, было все равно неминуемо, но при пассивном воздержании большевистской партии оно перекатилось бы через ее голову, разбилось на тысячи мелких, не связанных, не координированных и не объединенных выступлений и оказалось бы разбитым по частям. Ни одна другая партия ни по своему влиянию, ни по состоянию организационного аппарата не могла в то время взять на себя руководство таким ответственным революционным выступлением.

Наша партия возложила на свои плечи эту тяжелую задачу и с честью разрешила ее. Конечно, были отдельные эксцессы, совершенно неизбежные во всяком массовом выступлении, но они быстро ликвидировались энергией членов партии. В общем, партии всецело удалось овладеть этим стихийным, помимо ее воли образовавшимся движением и влить его в русло организованности.

Часто приходилось слышать возражения: если предполагалось произвести лишь мирную демонстрацию, зачем нужно было брать оружие? Не лучше ли было винтовки оставить дома?

Наивный вопрос! Нетрудно было предвидеть, что безоружная демонстрация окажется встреченной по-военному. Если 4 июля Временное правительство не выпустило против манифестантов русского Кавеньяка{51} во главе какого-нибудь казачьего полка или юнкерского отряда, так это в значительной степени объяснялось именно тем, что мозолистые руки рабочих, матросов и солдат крепко сжимали приклады заряженных винтовок.

Временное правительство боялось вооруженного отпора, не хотело преждевременно вызвать гражданскую войну. Еще в мае Церетели, приезжавший заключать соглашение с «независимой» Кронштадтской республикой, [153] выдуманной напуганными буржуа, хватаясь за голову, страдальчески говорил:

— Неужели будет гражданская война? Неужели не удастся предотвратить ее?

Он в искреннем отчаянии нервно сжимал кулаки.

Необходимость оружия, единственного средства защиты в случае кровопускания, диктовалась еще и тем обстоятельством, что, провозглашая демонстрацию, мы сохраняли за собой право в любой момент превратить ее в вооруженное восстание. Выше я уже подчеркивал и подчеркну здесь еще, что, если бы фронт и провинция горячо поддержали наши лозунги, мы были бы плохими революционерами, не попытавшись форсировать события и уже в июле не сделав октября.

Почему же мы в то время не решились стать на путь переворота?

Потому что, несмотря на несомненное большинство в Питере, у нас не было достаточно сил во всероссийском масштабе, чтобы не только захватить власть на несколько дней, а и удержать ее. Наконец, совершая переворот, нам пришлось бы арестовывать тогда как членов Временного правительства, так и большинство Центрального исполнительного комитета, большинство Питерского Совета. Это сразу обессилило бы партию, произведшую переворот, подрезало основы ее позиции и создало бы непонятные для масс противоречивые условия, когда во имя борьбы за власть Советов приходилось арестовывать эти Советы.

Партия большевиков поступила правильно, не прельстившись лаврами дешевой авантюры, способной в го время если не погубить революцию, то по крайней мере надолго отсрочить ее.

Исторические дни 3–5 июля имели огромное положительное влияние на дальнейшее развитие событий. Этот грандиозный смотр пролетарских сил, готовых на страх буржуазии с оружием в руках защищать революцию, был началом конца для Временного правительства и связавших с ним свою бесславную судьбу оборонческих партий меньшевиков и эсеров.

События 3–5 июля и последовавшая за ними кампания жестоких репрессий до конца разоблачили контрреволюционную и антидемократическую позицию буржуазного [154] правительства Керенского. Меньшевики и эсеры, запутавшиеся в сетях коалиции, окончательно и бесповоротно скомпрометировали себя. А наша преследуемая партия, окруженная ореолом мученичества, вышла из этих испытаний еще более закаленной, неслыханно увеличившей влияние и кадры своих сторонников.

Июльские дни и неотвратимо наступившее после них обострение классовой борьбы дали огромный опыт и многому научили русский рабочий класс. [155]