IV. «Кронштадтская республика»

1. Смещение комиссара Временного правительства

Это было 17 мая 1917 г., как раз во время приезда в Кронштадт А. В. Луначарского{37}.

Когда мы зашли в Совет, там обсуждался вопрос об анархистах, самочинно занявших помещение на одной из лучших улиц Кронштадта. Этот поступок вызвал всеобщее возмущение. Анатолий Васильевич потребовал слова и прочел целую лекцию об анархизме. Разумеется, он отмежевал идейных анархистов от тех лиц, которые самовольно, помимо местного Совета, захватывают квартиры. Но, в общем, его речь была проникнута миролюбием и содержала в себе призыв к полюбовному соглашению.

Ввиду того что нужно было торопиться на Якорную площадь, где предстоял митинг с участием тов. Луначарского, мы ушли из Совета, не дождавшись конца заседания. И сделали это без сожаления: следующий пункт порядка дня касался комиссара Временного правительства Пепеляева. Последний был довольно безличным человеком, вел замкнутый образ жизни в четырех стенах своего кабинета и не имел абсолютно никакого влияния на ход политической жизни Кронштадта, кипевшего тогда в огне революции. Поэтому вопрос о Пепеляеве, не имевший серьезного значения, совершенно не привлек нашего внимания. Мы полагали, что обсуждение его не выйдет из рамок каких-то частностей. Уже не [77] впервые в нашей практике от времени до времени происходили трения между представителем Временного правительства, олицетворявшим собою власть буржуазии, и Кронштадтским Советом, отражавшим интересы рабочих, матросов и солдат.

Но, вопреки нашему ожиданию, оказалось, что из обсуждения этого незначительного вопроса вылилось серьезное принципиальное решение, оказавшееся чреватым большими последствиями.

Митинг на Якорной площади был в полном разгаре. А. В. Луначарский с воодушевлением произносил свою страстную речь, когда к трибуне, у которой стояли Семен Рошаль и я, сквозь густую толпу протискались прибежавшие из Совета товарищи. Они сообщили новость, поразившую нас своей неожиданностью: после нашего ухода там была вынесена резолюция об упразднении должности назначенного сверху правительственного комиссара и о принятии Кронштадтским Советом всей полноты власти исключительно в свои руки{38}. Это постановление в первый момент показалось слишком радикальным. Дело в том, что наша партия, выдвигавшая уже в то время лозунг о переходе власти в руки Советов во всероссийском масштабе, в Кронштадтском Совете была еще в меньшинстве. Большинство у нас составляло беспартийное «болото», шедшее за своим вождем, законченным обывателем А. Н. Ламановым, который одно время носился с несуразной идеей о создании «партии беспартийных». Конечно, относительное число голосов и политическое влияние большевистской фракции были значительны, особенно когда заодно с нами голосовали левые эсеры. Но абсолютного большинства в Совете мы все-таки не имели. А потому, не рассчитывая на успех, мы и не выступали с проектом об упразднении за ненадобностью поста правительственного комиссара. На этот раз предложение о переходе власти к Совету исходило тоже не от нас. Его внесла фракция беспартийных, а наши товарищи-большевики совместно с левыми эсерами лишь поддержали расхрабрившееся «болото». [78]

Принятое решение мы считали, по существу, правильным. Оно являлось не чем иным, как заявлением во всеуслышание о том фактическом порядке вещей, который сложился у нас в Кронштадте с первых дней Февральско-мартовской революции. С самого начала Совет здесь был все, а комиссар Временного правительства — ничто. Едва ли еще где-нибудь в России наместник князя Львова и Керенского был в таком жалком положении, как у нас Пепеляев. В действительности он не обладал никакой властью. Судьбы Кронштадта вершил Совет.

На следующее утро после принятия этой достопамятной резолюции, то есть 18 мая, к нам совершенно неожиданно приехал член ЦК партии большевиков молодой рабочий Григорий Федоров. Посещение цекистов было для нас вообще большим событием. В данном же случае прибытие Федорова без предварительного извещения являлось совершенно необычным.

— Что у вас тут произошло? В чем дело? Что означает создание Кронштадтской республики?.. ЦК не понимает и не одобряет вашей политики. Вам обоим придется поехать в Питер для объяснения с Ильичем, — объявил Федоров мне и С. Рошалю.

Посоветовавшись, мы пришли к выводу, что Семену Рошалю необходимо остаться в Кронштадте, а в Питер поеду я.

Быстроходный катер доставил меня вместе с Г. Федоровым к Николаевской набережной, и через некоторое время мы уже стучались в дверь редакционного кабинета «Правды», помещавшейся тогда на Мойке.

— Войдите, — послышался хорошо знакомый отчетливый голос Ильича.

Мы отворили дверь. В. И. Ленин сидел, вплотную прижавшись к письменному столу и низко наклонив над бумагой голову. Нервным почерком бегло писал очередную статью для «Правды».

Закончив писать, он положил ручку в сторону и бросил на меня сумрачный взгляд исподлобья.

— Что вы там такое наделали? Разве можно совершать такие поступки, не посоветовавшись с Цека? Это нарушение элементарной партийной дисциплины. Вот за такие вещи мы будем расстреливать...

Я начал с объяснения, что резолюция о переходе [79] власти в руки Кронштадтского Совета была принята по инициативе беспартийных.

— Так нужно было их высмеять, — перебил меня Ленин. — Нужно было им доказать, что декларирование Советской власти в одном Кронштадте, сепаратно от всей остальной России, это утопия, это явный абсурд.

Я указал, что в момент решения данного вопроса руководителей большевистской фракции не было в Совете. Потом детально описал Ильичу, что, по существу, в Кронштадте положение все время было таково, что всей полнотой власти обладал местный Совет, а представитель Временного правительства, комиссар Пепеляев, не играл абсолютно никакой роли. Таким образом, решение Кронштадтского Совета только оформляло и закрепляло реально создавшееся положение.

— Мне все-таки непонятно, зачем понадобилось подчеркивать это положение и устранять безвредного Пепеляева, по существу служившего вам хорошей ширмой? — спросил Владимир Ильич.

Я уверил тов. Ленина, что в наши цели не входит образование независимой Кронштадтской республики и наши намерения не идут дальше избрания Кронштадтским Советом правительственного комиссара из своей собственной среды.

— Если мы вообще выдвигаем принцип выборности чиновников, — говорил я, — то почему нам частично, когда это возможно, не начать делать сейчас? Конечно, выборный комиссар не может быть большевиком, так как ему до известной степени придется проводить политику Временного правительства. Но почему не может быть выборного комиссара вообще? Всегда найдется честный беспартийный, который мог бы выполнить такую роль. Почему мы, большевики, должны бороться против принципа выборности комиссара, если того желает большинство Кронштадтского Совета?

Мои объяснения, видимо, несколько успокоили Ильича. Его выразительное лицо мало-помалу смягчалось.

— Наиболее серьезная опасность заключается в том, что теперь Временное правительство будет стараться поставить вас на колени, — после короткого раздумья медленно и выразительно произнес Владимир Ильич.

Я обещал, что мы приложим все усилия, дабы не доставить [80] триумфа Временному правительству, не стать перед ним на колени.

— Ну хорошо, вот вам бумага, немедленно пишите заметку в несколько строк о ходе последних кронштадтских событий, — примирительным тоном предложил мне Ильич.

Я тут же уселся и написал две страницы. Владимир Ильич сам внимательно просмотрел заметку, внес туда несколько исправлений и отложил ее для сдачи в набор.

На прощание, пожимая мне руку, он попросил передать кронштадтским товарищам, чтобы в следующий раз они не принимали столь ответственных решений без ведома и предварительного согласия ЦК. Разумеется, я с готовностью обещал дорогому вождю строжайшее соблюдение партийной дисциплины. Владимир Ильич обязал меня ежедневно звонить по телефону из Кронштадта в редакцию «Правды», вызывать к аппарату его самого и докладывать ему важнейшие факты кронштадтской политической жизни.

С облегченным сердцем я возвращался в Кронштадт. Было приятно, что Ильич в конце концов примирился с резолюцией Кронштадтского Совета, хотя и опасался, что Временное правительство заставит нас капитулировать, что мы будем вынуждены с позором взять свою резолюцию назад. Любопытно, что тов. Ленин совсем не настаивал на отказе от резолюции. Он не хотел нашего отступления...

2. Баталия в Петросовете

Прогноз Владимира Ильича оказался как нельзя более правильным. Временное правительство действительно попыталось поставить нас на колени. Первая ласточка не заставила себя долго ждать.

В ближайшее воскресенье, 21 мая, мы по телефону получили извещение, что из Питера к нам едет делегация Петросовета. В назначенный час почти все члены Кронштадтского исполкома и президиума были на пристани. Слух о приезде питерских гостей быстро распространился по всему городу, и к моменту прибытия парохода большая толпа сосредоточилась на Петроградской пристани. За недостатком мест наиболее предприимчивые зрители влезли на фонари. [81]

Не зная намерений нежданных гостей, мы встретили их без речей. В составе петроградской делегации были Чхеидзе, Гоц, Анисимов, Вербо и другие меньшевики и эсеры. Познакомившись, мы повели их в Кронштадтский Совет. Приезжие имели достаточно такта, чтобы сразу не показать своей вражды.

Взяв слово, Чхеидзе прежде всего приветствовал исполком Кронштадтского Совета и заявил, что их делегация приехала исключительно в целях товарищеской информации. Председатель исполкома А. Н. Ламанов подробно изложил фактическую сторону событий последних дней. Чхеидзе внимательно слушал его, широко раскрыв свои большие немигающие глаза, и от времени до времени глубокомысленно кивал головой. В общем, на заседании исполкома был в полной мере соблюден тон взаимной корректности.

Политические страсти приехавших делегатов заметно разнуздались лишь на заседании Совета, которое происходило тотчас после исполкома. Чхеидзе по-прежнему выдерживал тон любезностей и комплиментов. Но этот искусственный натянутый тон совершенно нарушился во время выступления эсера Гоца. Он позволил себе резкие выпады по нашему адресу. Но в конечном результате приезд петросоветских гостей не принес ничего существенного и ни в какой степени не разрешил конфликта, возникшего между Кронштадтским Советом и Временным правительством. По-видимому, делегаты действительно не имели никаких полномочий. То была первая глубокая разведка Временного правительства.

Но вслед за этим были предприняты другие шаги. В один прекрасный день к нам без всякого предупреждения приехали министр почт и телеграфа И. Г. Церетели и министр труда М. И. Скобелев. На экстренном заседании исполкома, созванном по поводу их приезда, Церетели заявил, что он и Скобелев командированы Временным правительством со специальным поручением добиться определенного соглашения с Кронштадтским Советом. Тут же от имени Временного правительства он поставил нашему исполкому четыре вопроса:

1) об отношении к центральной власти,

2) о правительственном комиссаре,

3) об органах самоуправления и суда,

4) об арестованных офицерах. [82]

Всю ночь напролет, не смыкая глаз, мы вели разговор со Скобелевым и Церетели. По первому пункту сразу заявили, что признаем Временное правительство и до тех пор, пока оно существует, считаем его распоряжения столь же распространяющимися на Кронштадт, как и на всю Россию. Вместе с этим мы не скрывали, что решительно не доверяем Временному правительству и сохраняем за собой право критики. Подчеркнули также, что будем вести борьбу за то, чтобы по всей России вся полнота политической власти перешла в руки Советов.

Церетели и Скобелев удовлетворились этим ответом. Для них главным было наше признание Временного правительства и подчинение его приказаниям, а доверие или недоверие к этому правительству они считали нашим «частным делом».

По вопросу о комиссаре разгорелись самые ожесточенные споры. Министры-»социалисты» горячо настаивали на обязательности порядка назначения правительственного комиссара.

— Временное правительство должно иметь в Кронштадте своего человека, которого оно знает, — в один голос заявили Скобелев и Церетели.

Но мы с не меньшей настойчивостью требовали, чтобы во главе гражданской администрации Кронштадта стояло лицо, облеченное доверием Кронштадтского Совета, избранное им самим.

После прений, в которых принимали участие наиболее видные члены исполкома и представители всех фракций, была избрана специальная комиссия для составления текста соглашения. В нее, между прочим, вошли Рошаль и я.

Поздно ночью (так как заседание исполкома затянулось) мы собрались в одном из офицерских флигелей и принялись обсуждать проект соглашения. Я сел за письменный стол. Скобелев развалился на кушетке. Церетели нервно прогуливался по комнате. Я писал, а делегаты Временного правительства от времени до времени вставляли в мой текст те или иные поправки. Иногда при этом возникали разногласия. Но в общем по большинству вопросов удалось прийти к соглашению.

Относительно комиссара Временного правительства было решено, что он не будет назначаться из Петрограда, [83] а должен выбираться Кронштадтским Советом и утверждаться Временным правительством.

— Но если выборным комиссаром окажется большевик, он ведь будет проводить свою партийную политику? — вопрошал нас Церетели.

Мы ответили, что большевик, разумеется, не может принять данный пост ввиду полного несогласия с политикой Временного правительства. Таким образом, факт избрания большевика был исключен, и это сразу внесло успокоение и создало почву для соглашения.

По третьему пункту между нами и министрами никаких разногласий не вышло. Мы ответили, что в настоящее время не предполагаем вносить изменений в систему организации судов и органов самоуправления, как учреждений общегосударственных. Но четвертый пункт — «больной вопрос», как назвал его Церетели, снова вовлек нас в самые ожесточенные споры.

— Сделайте красивый жест, — уговаривал Церетели, — переведите арестованных офицеров в Петроград, и вы этим вырвете почву из-под ног буржуазных клеветников, распространяющих ужасы о кронштадтских тюрьмах.

Для нас такое было неприемлемо. Хорошо зная настроение кронштадтских масс, мы понимали, что перевод арестованных в Питер кронштадтские матросы сразу расценят как замаскированное их освобождение. Церетели и Скобелев опять были вынуждены уступить. Сошлись на том, что в Кронштадт приедет специальная следственная комиссия, которая совместно с нашей комиссией на месте разберет все дела, виновных предаст суду, а невинных отпустит.

Во время своего недолгого пребывания в Кронштадте Церетели и Скобелев попробовали установить непосредственный контакт с кронштадтскими массами. По их настоянию по всем кораблям были разосланы телефонограммы о митинге, и в назначенный час они оба появились на Якорной площади.

Довольно многочисленная толпа в ходе митинга все больше и больше редела, пока наконец около трибуны не осталась маленькая кучка людей. Речи руководителей Петроградского Совета не произвели никакого впечатления на кронштадтцев. Наиболее острые социал-соглашательские места в выступлении Церетели были [84] громко освистаны. Приезжих ораторов беспрерывно перебивали враждебными выкриками.

Вернувшись с этого митинга, Церетели, с сожалением покачивая головой, сказал мне:

— Да, здорово настроены вами массы.

Было похоже, что здесь он, пожалуй, впервые за все время революции почувствовал беспомощность своего красноречия перед лицом сознательных масс.

После того как на ночном заседании нам удалось достичь соглашения, его проект был подвергнут обсуждению на заседании исполкома и единогласно принят. После того ему предстояло пройти следующую инстанцию, то есть пленум Кронштадтского Совета.

На экстренном заседании пленума в пользу данного соглашения высказались как местные работники, так и Церетели. Все опять закончилось как нельзя лучше.

В тот же день Церетели и Скобелев, удовлетворенные своей миссией, выехали в Петроград. А вечером Семен Рошаль в беседе с одним петроградским корреспондентом заявил, что достигнутое соглашение вовсе не означает победы Временного правительства, а оставляет положение вещей без изменения. Это свое мнение тов. Рошаль тогда же в виде открытого письма опубликовал в газетах. Оно было совершенно правильным. Мы не сделали никаких существенных уступок, а напротив, добились кое-каких практических результатов. Но, конечно, не следовало дразнить гусей и афишировать нашу победу. Это выступление Семена чуть не сорвало соглашение. Едва его заявление достигло Питера, как там, в меньшевистско-эсеровских кругах и в самом Временном правительстве, поднялся невообразимый шум: кронштадтцы, мол, отказываются от своего соглашения, кронштадтцы ведут двойственную политику, кронштадтцы не держат своих обязательств.

В связи с этим шумом нами было принято решение об издании манифеста, конкретно разъясняющего наше отношение ко всем спорным вопросам. На следующий день этот манифест был утвержден Советом, а затем на Якорной площади я огласил его текст участникам многолюдного митинга. Поднятием рук они единогласно вотировали этот документ. Затем он был срочно размножен в нашей партийной типографии в огромном количестве экземпляров и распространен среди пролетариата [85] и гарнизона Кронштадта, а также разослан в Петроград и провинцию.

А еще через несколько дней руководители Кронштадтского Совета получили внезапное приглашение на очередное заседание Петросовета{39}. Заседание происходило в огромном зале Мариинского театра. Из партера на сцену были проложены сходни. На сцене у ярко освещенной рампы за столом сидели Чхеидзе, Дан и другие члены президиума Петросовета.

Вскоре в театр приехал Керенский. Он был одет в военную форму, правая рука — на перевязи. Театральным жестом «глава правительства» предлагал для рукопожатий свою левую десницу.

Керенский произнес краткую и, как всегда, истерическую речь, под конец заявив, что он заехал сюда специально затем, чтобы попрощаться с Советом перед отъездом на фронт. Затем по сходням спустился в зрительный зал и быстро направился к выходу, где его ожидал автомобиль.

Это появление Керенского было такой пошлой инсценировкой, все в нем было так явно рассчитано на эффект и проникнуто искусственностью, что нам, кронштадтцам, стало противно.

После отъезда Керенского Петросовет перешел к обсуждению злободневного кронштадтского вопроса. Все насторожились и превратились в одно сплошное напряженное внимание. С первым словом выступил меньшевик Анисимов, который, не щадя слов, бранил нас за коварство, двоедушие и измену своим обязательствам. Затем поочередно слово было предоставлено мне, Рошалю и Любовичу.

Против нас сразу была выпущена тяжелая артиллерия. Один за другим выступали лучшие ораторы Петросовета — Церетели, Чернов, Скобелев. Их речи были полны обычных нападок на Кронштадтский Совет и его руководителей. Скобелев прямо угрожал прекращением снабжения Кронштадта денежными средствами и продовольствием. [86]

Чернов со своими обычными экивоками паясничал на сцене, и его речь оказалась наиболее бессодержательной и убогой.

После министров-»социалистов» выступил анархист Блейхман. Но его больное, нервное и озлобленное красноречие вызвало как раз обратный эффект. Вся аудитория словно зажглась...

Напряженную атмосферу удалось, однако, разрядить. Принятие шельмовавшей нас резолюции усилиями большевиков было отложено.

Мы пережили неприятные минуты, но тем не менее сильного впечатления это заседание на нас не произвело. Напротив, уходя с заседания Петросовета, каждый из нас был еще больше убежден в абсолютной правильности нашей кронштадтской политики.

Твердо помня завет Ильича, мы не позволили поставить себя на колени, чем в значительной степени были обязаны тому же Ильичу. Теперь он лично руководил по телефону каждым сколько-нибудь ответственным выступлением кронштадтцев. [87]