Часть II.

Н. Кравцова (Меклин). Три года под зенитным огнем

Пустынными улицами Москвы мы идем колонной к Казанскому вокзалу. Серое октябрьское утро. Бьет в лицо колючий снежок. Зима 1941-го наступила рано.

Нас много, девушек в больших не по росту шинелях и огромных кирзовых сапогах. В такт шагу позвякивают котелки, привязанные к рюкзакам. Сбоку у каждой — пустая кобура для пистолета, фляга и еще какие-то ненужные вещи, которые почему-то непременно должны входить в комплект «снаряжения».

Москва военная провожает нас. Из скверов торчат стволы зениток, стоят трамваи, брошенные, полузанесенные снегом. Метро не работает. На станциях и в тоннелях люди прячутся от бомбежки.

Но мы не унываем. Потому что мы уже солдаты: на нас новенькая военная форма со скрипучим кожаным ремнем. Теперь все позади: и отборочная комиссия во главе с Мариной Расковой, и медицинская комиссия, и две шумных недели в здании академии Жуковского, где находился сборный пункт. Сюда съезжались из разных городов девушки — пилоты и техники, здесь мы постигали азы военной дисциплины и сущность субординации.

...Подковки сапог стучат по булыжнику. Мы идем на войну. Правда, сначала предстоит учеба в летной школе, в городе Энгельсе на Волге, где мы будем изучать теорию и практику летного дела.

Идем по утреннему городу, поем бодрые песни. Редкие прохожие останавливаются, глядя на нас, а пожилые женщины подходят к самому краю тротуара, молча стоят и крестят нас, провожая колонну грустным взглядом.

На вокзале грузим в теплушки матрацы, мешки, продовольствие. Только к вечеру эшелон трогается. В потемневшем небе первые вспышки разрывов. Воздушная тревога: гудят паровозы, заводы, грохочут зенитки. Двери в теплушках раздвинуты, тихо звучит песня:

Прощай, прощай, Москва моя родная,
На бой с врагами уезжаю я...

Мы смотрим в московское небо. Многие — в последний раз. [160]

* * *

Семь месяцев мы провели в летной школе в городе Энгельсе под Саратовом. Здесь собралось много женщин-авиаторов, приехавших по приглашению известного штурмана, Героя Советского Союза Марины Расковой, которая активно взялась за формирование трех женских авиационных полков.

Сначала всех разделили по группам: летчики, штурманы и техники. Каждая группа изучала необходимые для данной профессии предметы. Раскова привлекала к преподавательской работе известных специалистов и сама преподавала штурманские дисциплины.

Когда теоретический курс был завершен, из всего личного состава были сформированы три отдельных авиаполка: 586-й истребительный полк на самолетах Як-1, 587-й полк пикирующих бомбардировщиков на самолетах Пе-2 и 588-й полк ночных легких бомбардировщиков на самолетах По-2. Начались практические занятия, тренировочные полеты, стрельбы, воздушный бой, бомбометание...

Все три полка участвовали в боевых действиях до последнего дня войны. Но чисто женским (ни одного мужчины) оставался только наш полк ночных бомбардировщиков.

* * *

Один из первых приказов: всем — короткая стрижка. Никаких кос, никаких локонов.

...Пожилой парикмахер, последний раз щелкнув ножницами, отступил от зеркала, и я увидела коротковолосого мальчишку, который смотрел прямо на меня. Неужели это я? Ну да, это мой вздернутый нос, мои глаза, брови... И все же — нет, не я. Кто-то совсем другой, ухватившись за ручки кресла, испуганно и удивленно таращил на меня глаза... [161]

У мальчишки на самой макушке смешно торчал хохолок. Я попробовала пригладить прямые, как иголки, волосы, но они не поддавались. Растерянно я оглянулась на мастера, и он скороговоркой сказал:

— Ничего-ничего, это с непривычки. Потом улягутся. Следующий!

Женя Руднева спокойно улыбнулась мне и села. Тонкая шея в широком вырезе гимнастерки. Строгий взгляд серо-голубых глаз. Тугая светлая коса. Глядя на себя в зеркало, Женя стала неторопливо расплетать косу. Наконец, она тряхнула головой, и по плечам ее рассыпались золотистые волосы. Все кругом застыли: неужели они сейчас упадут на пол, эти чудные волосы?..

Поглядывая на Женю, мастер стал молча выдвигать и задвигать ящики, ворошил там что-то, перекладывал щетки, гребенки... Потом тяжело вздохнул:

— Стричь? — спросил негромко.

Женя удивленно подняла глаза и утвердительно кивнула. И он сразу нахмурился, сердито проворчал, обернувшись к нам:

— Тут и так тесно, а вы все столпились... Работать мешаете!

И снова защелкали ножницы, неумолимо, решительно. Даже слишком решительно.

Повернувшись, я пошла к выходу. Справа и слева от меня неслышно, как снег, падали кольца и пряди, светлые и темные. И мягко ступали сапоги по этому ковру из девичьих волос. [162]

* * *

...Долго девушки не могли привыкнуть к тому, чтобы обращаться к подруге, с которой спала рядом, которую называла «Ира» или «Ириша», официально: «Товарищ начальник штаба» или «товарищ лейтенант». Строгости воинской дисциплины казались ненужными.

Вот как об этом вспоминает авиатехник Мария Щелканова:

«С первых же дней организации полка к нам прибыла инженер старший лейтенант Озеркова — строгая, по-военному подтянутая, физически закаленная. Прибыла она из Иркутского военного училища, где вела педагогическую работу.

Весь коллектив механиков и техников невзлюбил ее. За что? За то, что она начала с муштры, выправки, строгого соблюдения уставных правил. Требовала, чтобы мы дословно повторяли ее приказания, докладывали об исполнении, подходили и отходили по форме. А мы, люди, пришедшие с гражданской службы, считали соблюдение внешней дисциплины ненужной формальностью. Мы были убеждены, что и без следования букве устава честно и самоотверженно выполняем свой долг.

А Озеркова была неумолима и не шла ни на какие уступки. В любое время — и днем и ночью, в мороз и в бурю — она поднимала [163] нас «по тревоге» и с часами в руках следила за точным выполнением своих приказаний.

Только позже, на фронте, мы изменили свое отношение к Озерковой. Мы поняли, что своей требовательностью и строгостью она закаляла нас, готовила к преодолению трудностей, с которыми мы встретились в боевой обстановке. Только на фронте мы поняли свою ошибку: Озеркова не сухой бездушный формалист, за которого мы ее принимали, а живой, прямой, отзывчивый человек. Мы полюбили Соню Озеркову, оценили ее как талантливого руководителя, старшего товарища и друга».

* * *

Из дневника штурмана Гали Докутович (летная школа, Энгельс):

«6.1.1942 ...Утром не пошли на зарядку, сидели дома, изучали карту. После завтрака пришли сдавать район старшему лейтенанту. Почти половину группы она отправила на аэродром. Первый раз в жизни поднялись в воздух Надя Комогорцева, Катя Рябова и другие. Катя отморозила щеку, но все вернулись радостные, возбужденные, рассказывали друг другу о своих первых ощущениях в воздухе.

8.1.1942 ...В воздух как штурман я поднялась впервые. Теперь я понимаю, как может захватить штурманское дело! Немного полетаешь и ходишь как зачарованная, скорей хочется опять в воздух... Группа сейчас на занятиях... В классе сидят девять человек. Остальные на аэродроме, летают. А небо такое зовущее, голубое, солнечное...

5.2.1942 ...Теперь летаем на восстановление ориентировки. Очень интересно... Чудные какие мы вчера в столовую пришли после ночных полетов! Лица красные, волосы лохматые, глаза воспаленные. Пришли в час ночи прямо в комбинезонах, унтах. Сидим, едим, а Женя Жигуленко клонит и клонит голову Вере Белик на плечо, глаза совсем закрываются. Мороз не особенно сильный — 24 градуса, у нас это считается тепло... [164]

31.1.1942 ...По сигналу тревоги мы оделись и вышли на аэродром. Погода была ужасная: ураганный ветер поднимал в воздух сугробы снега, залепляя глаза, нос; снег на лице таял, лицо становилось мокрым, от ветра сразу покрывалось коркой льда. Ресницы сразу превращались в ледяные сосульки, в пяти шагах уже ничего не было видно. И мы шли по аэродрому, навстречу ветру, спешили на поле держать самолеты. Шли по компасу через снежные сугробы, ураган буквально валил с ног. Но вышли точно на самолеты. Часов пять стояли у машин, оберегая их от урагана. Потом ветер немного утих... А сегодня опять ярко светит солнце... Вчера в ангаре дверь погнуло и сорвало...»

* * *

Как ослепительно блестит на солнце снег! Я иду по белому полю, под ногами легкий хруст, надо мной голубеет небо. Мороз приятно холодит лицо. Сегодня мы летаем по неизвестному маршруту. Вдали стоит тяжелый четырехмоторный бомбардировщик ТБ-3. Фигурки людей под его большими крыльями кажутся крошечными...

Вот и самолет. По высокой лесенке мы забираемся в кабину. Дружок остается внизу, преданными глазами смотрит в открытую дверцу, готовый по первому зову прыгнуть в нее.

В кабине почти все уже в сборе. Сидят, слушают Раскову. Марина Михайловна рассказывает, как, вынужденно прыгнув с парашютом, она встретилась в тайге с медведем.

— Я притворилась спящей. Он подошел, стал обнюхивать мое лицо и вдруг лизнул в нос. Язык шершавый, мне захотелось чихнуть.

В это время в кабину заглядывает летчик, вопросительно смотрит на Раскову.

— Запускайте моторы! — командует она, все еще улыбаясь.

— Есть запускать моторы!

— Ну, теперь за работу, — говорит она уже серьезно. — Сегодня летим по новому маршруту. Следите по своим картам, делайте расчеты. Я в любой момент могу спросить о местонахождении самолета.

Мы вынимаем из планшетов карты, готовим навигационные линейки, ветрочеты. Самолет, тяжело разбегаясь, взлетает. Под рифленым крылом медленно проплывают ангары, здания, Волга...

* * *

Контрольный полет прошел хорошо. Женя Руднева медленно пошла от самолета, увязая в снегу меховыми унтами. Комбинезон [165] был ей велик, сидел на ней мешковато. На комбинезоне болтались веревочки с привязанными к ним предметами штурманского снаряжения. Ветрочет, навигационную линейку, карандаш и резинку Женя специально привязывала, чтобы не растерять в полете и всегда иметь их под рукой.

Женя была не очень расторопна. Раньше она мало занималась спортом, и теперь, в армии, это мешало ей. В университете она изучала астрономию, увлекалась математикой, философией, литературой. Уже на третьем курсе она писала научные статьи по астрономии, и ей предсказывали будущее ученого. Но Женя ушла воевать...

На занятиях Женя всегда задавала вопросы. Человеку, не знавшему ее, могло показаться, что она не понимает самых простых вещей. На самом деле все было не так.

...Идут занятия по аэродинамике. В аудитории тишина. Преподаватель чертит на доске схемы, пишет формулы. Мы записываем. Все кажется простым и понятным. Но вот он кончил, отряхнул от мела руки и повернулся:

— Все ясно?

Кто-то поднял руку. Ну, конечно, это Женя. Раздается ее нежный голосок: [166]

— Разрешите? А почему вы написали эту формулу? Как она выводится?

Преподаватель задумывается: в самом деле, как ее вывести? Женя смотрит на него серьезно и выжидающе. И он начинает объяснять, углубляясь в высшую математику.

— Больше вопросов нет?

Не проходит и дня, чтобы Женя не спросила: «А почему?» Ей хочется знать все. Знать глубоко. Ее интересуют и причины явлений и следствия. Так она привыкла учиться в университете.

* * *

Командир нашего 588-го полка ночных бомбардировщиков, Евдокия Бершанская, имела большой летный опыт. Окончив Батайскую летную школу, она в течение десяти лет работала пилотом гражданского воздушного флота. За отличную работу в авиации была награждена орденом «Знак Почета».

Суровая на вид, с острым взглядом зеленоватых глаз, она не сразу стала нам близка и понятна. Но вся ее суровость моментально исчезала, стоило ей улыбнуться. Такая мягкая смущенно-застенчивая улыбка бывает только у хороших людей.

Приняв наш полк, Бершанская сразу же приступила к работе. Подготовка к фронту шла интенсивно, несмотря на холодную зиму. Наши легкокрылые самолеты По-2 с двумя открытыми кабинами летали в любую погоду. Мы основательно замерзали, продуваемые морозными ветрами, хотя одевались тепло. Наши лица от постоянных колючих ветров стали коричневыми.

Весну ждали с нетерпением: она обещала тепло и скорую отправку на фронт. Бершанская нас успокаивала:

— Теперь уже скоро. Вся программа выполнена. Имейте выдержку.

И вдруг случилось несчастье: разбились три наших самолета. Погибли четыре девушки: Лиля Тармосина, Надя Комогорцева, Аня Малахова и Маша Виноградова. Темной безлунной ночью во время тренировочного полета. Пошел густой снег, видимости никакой, а высота полета небольшая. Отлет на фронт был отодвинут. И снова полеты по незнакомому маршруту, на бомбометание, в прожекторах...

Наконец, в мае 1942 года, совершив на своих новеньких По-2 большой перелет из Энгельса в Донбасс, мы прибыли на Южный фронт. Лидировала строй По-2 наш командир Бершанская, а штурманом у нее была Марина Раскова. [167]

* * *

Из письма Марины Расковой от 25 мая 1942 года в Энгельс М. Казариновой, начштаба полка Пе-2:

«...Долетели мы сюда благополучно, все в полном составе. Девчатам досталось крепко, но они молодцы — сдали экзамен. На отрезке Энгельс-Кумысолечебница пришлось проходить холодный фронт. Строй провели сквозь узкий коридор между двумя грозовыми башнями. Около 30 минут шли в дожде. Но все девчата справились... В Кумысолечебнице аэродрома никакого нет. Просто поле. Привезли на всех всего 500 кг бензина. Горючее пришлось поровну делить ведрами. Еле удалось так, чтобы у всех было по 50 кг. С этим горючим нужно было «топать» в Сталинград. Ночью нам приказали входить в Сталинград через входные ворота{16}, а это еще удлиняло путь. Поэтому этот отрезок переживали мы с Дусей Бершанской крепко... Горючего хватило, но в баках осталось по 4–6 кг, а у Себровой над аэродромом остановился винт, но села она благополучно.

...Из Сталинграда вылетели под прикрытием «чаек». Они нас провожали долго, так как «Яки» в это время играли с «мессерами» за облаками. Пришлось всех тащить бреющим. При этом был встречный ветер и жуткая болтанка. Досталось народу крепко. Даже Амосовой пришлось натереть мозоли. Перед Морозовской нас снова встретили «чайки» и прикрывали нашу посадку. Здесь мы уже на территории фронта. Народ так утомился, что не пошли ужинать, спали как убитые. Вообще девчат не узнать. Все вдруг стали военными, чего нельзя было сказать о них в Энгельсе. Такие стали быстрые, серьезные, дружные. Хороший народ. Провожу их до самого места и тогда полечу в Москву...»

Через восемь месяцев Герой Советского Союза Марина Михайловна Раскова, командир полка пикирующих бомбардировщиков Пе-2, разбилась при перелете на фронтовой аэродром, попав в сильный снегопад.

* * *

...Нет, совсем не так я представляла себе фронт. Небольшой донбасский поселок Труд Горняка под Краснодоном. Мирные белые хатки. Густая трава по пояс, а в траве ромашки и клевер. Легкомысленно щебечут птицы в кустах, прыгая с ветки на ветку. Разве это похоже на войну? [168]

Правда, линия фронта отсюда километрах в тридцати, по реке Миус. Но ведь и там, наверное, солнце, трава, цветы... Не верится.

Временами тишину разрывает неровный гул груженных бомбами самолетов. Немцы методично бомбят узловую станцию Лихая. Взрывы сотрясают землю. Отбомбившись, самолеты возвращаются. Летят они низко и гудят нагло, вызывающе. Мы видим черные кресты на крыльях. Где же наши истребители?! Их нет... Их слишком мало. Но где-то в тылу работают заводы, где-то испытывают самолеты. Их ждут здесь, на фронте. Так ждут...

Впрочем, не раз мы наблюдали, как наши одинокие «ишачки» дерзко вступали в неравный бой, вклиниваясь в строй самолетов врага. И как часто, сдерживая слезы, приходилось провожать взглядом до самой земли дымящийся самолет бесстрашного истребителя. [169]

Первые дни мы привыкали к обстановке, изучали район боевых действий. Побывали в Краснодоне, куда нас возили в городскую баню. Жители с интересом рассматривали нас, летчиц, одетых в гимнастерки и брюки, вооруженных пистолетами. И может быть, среди толпы молодежи, стоявшей у машины, были Уля Громова и Люба Шевцова... Только тогда еще никто не мог знать, что всего какой-нибудь месяц спустя немцы прорвут нашу оборону, займут Краснодон и Ростов, другие города и продвинутся вплоть до Кавказских гор и к Сталинграду. Никто даже подумать об этом не мог: ведь линия фронта долгое время была стабильной. И ходили себе по Краснодону обыкновенные девочки Уля и Люба, а будущее уже готовило им тяжкие испытания...

* * *

Наше прибытие на фронт никого из начальства не обрадовало. К полку отнеслись с недоверием и в дивизии, куда мы вошли, и в Воздушной армии. Даже растерялись: как быть? Случай из ряда вон выходящий! Полк из девчонок! И хотят воевать! Да ведь они испугаются и заплачут...

К нам стали приезжать комиссии, инспекторы, проверяли, изучали, присматривались. И в конце концов вынуждены были признать, что мы хорошо подготовлены к ночным полетам и умеем бомбить.

Первые боевые полеты не произвели на нас сильного впечатления. Над целью было сравнительно спокойно, только по маршруту изредка постреливал зенитный пулемет. Мы возвращались разочарованные: все происходило, как в обычном тренировочном полете на бомбометание. Вскоре мы узнали, что первые несколько дней нам давали слабо укрепленные цели, чтобы ввести полк в боевую обстановку постепенно.

Освоившись, мы уже по-настоящему, под обстрелом и в прожекторах, бомбили немцев на реке Миус. А в это время, в разгар лета 1942 года, немцы прорвали оборону советских войск и начали большое наступление, устремившись двумя лавинами: к Сталинграду и на Кавказ, к южным нефтяным районам.

Наши По-2 бомбили переправы на Дону, наступающие немецкие части на дорогах. Ночью — боевая работа, днем — перелет на новую площадку. Все дальше на юг...

В Донбассе в первую боевую ночь мы потеряли один экипаж: с задания не вернулись командир эскадрильи Люба Ольховская и штурман эскадрильи Вера Тарасова. [170]

* * *

Из воспоминаний Героя Советского Союза Раисы Ароновой:

«...Поднимается в воздух самолет командира полка. Потом с интервалом в пять минут взлетают комэски: Амосова со штурманом Розановой и Ольховская с Тарасовой. Больше часа проходит в томительном ожидании. Наконец приземляется Бершанская, докладывает командиру дивизии:

— Товарищ полковник, задание выполнено!

Попов улыбается, двумя руками энергично трясет руку Бершанской.

— Поздравляю с первым боевым вылетом!

Некоторое время спустя пришел самолет Амосовой. Третьего самолета не было. Прошли все сроки, когда по самым оптимистическим расчетам горючее в самолете Ольховской должно было кончиться. Мы поняли, что случилась беда. Первая боевая потеря...

Что же случилось с Любой Ольховской и Верой Тарасовой? Почти двадцать три года мы ничего не знали. В начале 1965 года до командира полка дошло письмо, в котором жители поселка Софьино-Бродского обратились в редакцию газеты «Правда». В письме сообщалось, что примерно в середине июня 1942 года ночью в стороне города Снежного они слышали разрывы бомб, а потом видели стрельбу по самолету. Утром около поселка нашли сбитый самолет По-2. В передней кабине сидела, склонив голову на борт, красивая темно-русая девушка в летном комбинезоне. Во второй кабине находилась другая девушка — лицо круглое, чуть вздернутый нос. Обе были мертвы. Жители поселка тайком похоронили летчиц. Теперь, когда страна готовилась отметить 20-летие победы над фашистской Германией, жители решили выяснить имена погибших.

Не было никакого сомнения, что речь шла о Любе Ольховской и Вере Тарасовой. Комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич стала собираться в дорогу... 8 мая 1965 года при огромном стечении народа состоялись похороны. Прах погибших летчиц перенесли из безымянной могилы на городскую площадь Снежного. Среди множества венков на новой могиле были венки от однополчан...»

* * *

Раскатистые взрывы сотрясают воздух. Дрожит земля. Весь день бомбят Ростов. Отсюда, из станицы Ольгинской, хорошо видно, как заходят на город немецкие самолеты, как летят вниз бомбы. [172]

Скоро город будет оставлен. Наши войска уйдут. И полк наш улетит. А пока мы ходим по станице, будто все идет как надо, никто не говорит об отступлении.

Местные жители сидят у своих домов, смотрят в сторону Ростова. Деды тихо переговариваются, медленно набивают трубки, дымят, думают. Бабки охают, всплескивая руками, строят разные предположения, но продолжают продавать семечки. Пока мы в станице, они на что-то надеются.

А в окнах горит закат. Такой же закат, как и вчера. И солнце заходит точно так же, как и обычно. И по заросшей травой улице важно расхаживают петухи, потрясая красными гребнями, увлекая за собой глупых кур. И сытый кот жмурится на подоконнике, только кончик хвоста подрагивает при очередном взрыве.

И пока еще ничего не произошло. Вот только Ростов бомбят...

...Рано утром мы покидали станицу. Жители вышли из хат, стояли в воротах, смотрели, как рулят наши По-2, как вереницей ползут они, покачиваясь, к зеленому полю за околицей. Никто ничего не говорил. Просто смотрели. Бабки — пригорюнившись, в белых платочках. Деды — забыв о трубках, зажатых в кулаке.

Самолеты двигались медленно: улицы были узкие. А нам было не по себе. Так хотелось побыстрее дорулить до зеленого поля, чтоб не видеть белых платочков и понурых дедовских усов.

* * *

Наши войска отступают. Все дальше и дальше на юг. Ночью мы бомбим наступающих немцев, днем перебазируемся на новое место. Почти не спим.

Как-то ночью пришел приказ срочно улетать: к хутору подходили немецкие танки. Боевая работа была прервана. Улетали поспешно, не было даже карт нового района. Штурман полка так и сказала:

— Площадка, куда мы должны лететь, находится за обрезом карты...

Собиралась гроза, все ближе гремел гром. Сверкали молнии. На новое место прилетели с рассветом. Утром, голодные, стали опустошать бахчи. Со зверским аппетитом ели незрелые арбузы, даже умывались арбузным соком: степь, воды не было. Самолеты прятали в хуторе, ставили их поближе к домам, к деревьям. Рулили прямо по улице, густая пыль оседала на лицах.

Внезапно — сбор. Быстро строимся. Начальник штаба полка Ирина Ракобольская читает приказ Народного комиссара Обороны [173] Сталина. Войска Южного фронта оставили Дон... Позорно, панически бегут... Тяжелая обстановка на юге страны... Ни шагу назад!..

Мы слушаем ужасные вещи. Страшные слова. Мы понимаем: в этих южных степях негде укрепиться, не за что зацепиться. Кто виноват?..

Ракобольская кончила читать. В полном молчании мы стоим усталые, голодные и плачем. Ведь мы — тоже «войска Южного фронта»...

* * *

...Вспомнилось первое военное лето: такое же тягостное чувство я испытывала и тогда, в августе 1941 года. Мы, студенты Московского авиационного института, работали на строительстве оборонных рубежей под Брянском и Орлом. Нас было много, целая армия московских студентов. Работали, как заправские землекопы, выбрасывая вверх на три с половиной метра землю, глину, песок. Эти глубокие рвы должны были задержать продвижение немецких танков.

Часто приходилось делать большие переходы по тридцать и сорок километров. Спали где попало: в стогу, в пустой школе, в [174] сарае. Иногда над трассой рва снижались «мессеры» и строчили из пулеметов. А ночами летели на Москву тяжелые бомбардировщики. Мы яростно копали, а фронт приближался...

Как-то после очередного перехода заночевали в деревне. Я устроилась спать прямо на крыльце какого-то дома, под навесом. На рассвете меня разбудил стук колес по мостовой. Я подбежала к забору: то громыхала пушка, которую катили по булыжнику. По дороге унылой серой массой двигались наши войска. На восток. Солдаты, худые, небритые, с воспаленными глазами, шли, тяжело передвигая ноги, не глядя по сторонам. Утреннюю тишину нарушал топот ног да стук колес: то пушку прокатят, то пулемет.

Ухватившись за колья забора, я молча смотрела на отступавших. Я не понимала, почему они отступают, и от этого становилось жутко. Хотелось плакать... Долго еще мне казалось: я слышу топот и стук колес по булыжнику... Вероятно, именно тогда я решила, что пойду воевать во что бы то ни стало.

* * *

В соседнем полку погиб летчик. Истребитель. Он дрался под Ростовом. Один против трех «мессершмиттов». Раненный, он привел дымящийся самолет на свой аэродром и посадил его. А когда к самолету подбежали, чтобы вытащить летчика, оказалось, что он мертв...

Вечером его хоронили. Нельзя было ждать: войска спешно отступали.

Никто из нас не знал этого летчика.

Парторг полка Мария Ивановна Рунт пришла и сказала нам:

— Пойдемте хоронить его. У них в полку почти никого не осталось.

Мы уже укладывались спать в большом и неуютном сарае, где раньше была конюшня, а теперь — наша гостиница «Крылатая Лошадь», как мы ее назвали. Погода была нелетная. Собиралась гроза. [175]

Одевшись, вышли и направились к окраине станицы, где на телеге уже стояли гроб. Полил дождь. Небо раскололось первым громовым раскатом. Причудливыми зигзагами вспыхивали молнии. В темноте мы шли за телегой по скользкой глинистой дороге. Хлюпала вода. Хлюпала под колесами, хлюпала в сапогах. Все промокли до нитки.

Медленно шли мы мимо аэродрома, мимо гостиницы «Крылатая Лошадь», в поле... Под проливным дождем. И молнии озаряли шествие.

Уныло брела тощая лошадка, покорно кивая головой. Телега раскачивалась на ухабах, и хлюпала под колесами вода.

Мы хоронили летчика. Под проливным дождем. Никто из нас не знал его в лицо. И никто не запомнил его имени...

* * *

Остался позади Дон. Мы отступаем. Степи, степи... Изредка — пустые конезаводы, небольшие хутора. Стоит сухая, палящая жара.

Ночью летаем бомбить врага. Днем перебазируемся на новое место. Спим мало. В одном из хуторов мы задержались три дня. После ночных полетов спали прямо в саду, в тени деревьев. В полдень, проснувшись от жары, я услышала какой-то странный шум. Это было ржание лошадей, громыханье повозок, топот и непрерывный гул.

Я вышла за ворота и увидела, что вся дорога, огибавшая хутор, запружена войсками. Они двигались на юг... В группе женщин, стоящих поодаль, я заметила соседку Фоминичну, которая угощала нас по утрам парным молоком. Она подошла ко мне. С ней дочка, худенькая большеглазая девочка лет семи. Ухватившись за юбку матери, она испуганно смотрела на ржавших лошадей. Иногда взглядывала на мать вопросительно и как будто с надеждой, улыбаясь беглой, вымученной улыбкой. Казалось, она хотела убедить себя в том, что все хорошо и взрослые напрасно волнуются: ничего страшного нет и не будет...

— Отступают, — кивнула головой Фоминична в сторону дороги. [176]

— Отступают... — повторила я за ней, как эхо.

— А вы как же?

— Мы? Мы тоже...

За месяц я почти привыкла к тому, что мы отступаем. Но все чаще приходила мысль: до каких же пор? Сердце сжималось тоскливо и тягуче: до каких же пор?..

Фоминична качнула головой и тихо сказала:

— Ох, не видеть бы этого, не видеть...

Безвольно бросив руки, она горько качала головой, глядя на дорогу. Потом стала раскачиваться всем корпусом, приговаривая:

— Ох, не видеть бы...

— Мам, мам, — дернула ее девочка за юбку. Некоторое время она испуганно поглядывала то на мать, то на дорогу. Потом громко спросила:

— А куда же они, мам? Они вернутся?

Никто ей не ответил. [177]

* * *

Второй день Надя Попова летала на разведку в светлое время: нужно было хоть приблизительно определить линию фронта здесь, в Сальских степях. В условиях быстро меняющейся обстановки, когда наши войска отступали, а немецкие танки прорывались вперед и свободно двигались на восток, это было нелегко сделать. Надя, снижаясь, летала над дорогами, следила за передвижением войск, садилась на пригодные для По-2 площадки, беседовала с местными жителями, делала пометки на карте.

Задача была трудная, но только такой тихоходный самолет, как По-2, был способен ее выполнить. Правда, никто не мог ручаться за благополучный исход...

Возле селения Надя увидела удобную площадку, рядом тянулась дорога, по которой шли войска. Сделав крут над площадкой, она зашла на посадку. И вдруг услышала дробь ударов по самолету. Оглянулась — «мессершмитт»!.. Прекратив посадку, стала уходить от него, меняя курс, низко прижимаясь к земле. Но истребитель не отставал — снова дал очередь, и к своему ужасу Надя увидела на самолете огонь... С каждой секундой он разрастался... Теперь — быстрее сесть и бежать.

Посадив горящий самолет, выскочила из кабины и побежала к ближайшему оврагу, где спряталась в кустарнике. Сердце бешено колотилось, дыхание перехватило — неужели зайдет еще раз? Но «мессер», убедившись, что По-2 горит, улетел. Самолет сгорел, и Надя, отдышавшись, побрела к дороге.

Немного постояла, наблюдая, как уныло шли уставшие бойцы, тяжело передвигая ноги в обмотках... Картина эта удручала.. Наконец, вернувшись к действительности, Надя стала высматривать на дороге какую-нибудь машину или повозку, чтобы добраться в полк побыстрее: в планшете на карте отмечены все данные, которые ей удалось собрать в этот день для штаба Воздушной армии. Даже артиллерийские позиции и место сосредоточения вражеских танков, где ее обстреляли...

И вдруг ей повезло несказанно: рядом остановился небольшой автобус с красным крестом. Оттуда вышла девушка в белом халате — медсестра. Спросила Надю:

— Вы не ранены?

— Нет. Только перепугана... Мой самолет сгорел. [178]

— Мы видели. У нас в машине раненый летчик. Вас подвезти?

Надя не раздумывала. В машине сидел летчик с перебинтованной головой. Привстав, он поздоровался и подвинулся, освобождая место для Нади и не сводя с нее черных, как угольки, глаз. Темные волосы на голове резко контрастировали с белоснежными бинтами.

— Разве можно летать на таком самолете? — спросил он, словно упрекал ее.

— Летаем... А вы — истребитель? Где ваша машина?

— Подбили. Посадил на брюхо... Семен меня зовут. Харламов.

Надя, сняв шлем, тряхнула светлыми волнистыми волосами. Семен восхищенно смотрел на нее.

— А я — Надя, — с улыбкой она взглянула на него. Парень ей нравился. [179]

— Надя... — тихо повторил Семен, и они вместе засмеялись, радуясь неожиданному знакомству.

Пока доехали до станицы Слепцовской, где их дороги расходились, узнали многое друг о друге. Больше говорила Надя, парень был неразговорчив, только не отрываясь смотрел в ее голубые глаза. На прощанье она сказала:

— Приезжайте к нам в гости. У нас в полку много хороших девушек.

— Я уже выбрал одну, — ответил Семен.

Они расстались, не подозревая, что эта встреча была началом их любви и долгой совместной жизни, которая продолжалась почти пятьдесят лет... Так совпало, что и Наде Поповой и Семену Харламову звание Героя Советского Союза было присвоено одним Указом — 23 февраля 1945 года.

* * *

Полк по тревоге снялся с места — к хутору подходили немецкие танки. На аэродроме остались два самолета — один с неисправным мотором, с другим задержались две летчицы, ожидая, когда будет окончен ремонт. Инженер полка Соня Озеркова и техник Ира Каширина безуспешно пытались оживить мотор — нужны были запчасти и основательный ремонт в мастерских. Придя к такому выводу, Соня решила отпустить ожидавший их самолет: втроем в заднюю кабину никак не втиснуться, и обе решили оставаться вместе...

Нужно было избавиться от непригодного уже для полетов По-2. Соня не стала медлить — и вот он запылал, жалобно потрескивая, бедный самолет. Отойдя от него подальше, обе замерли, не в силах оторвать глаза от яркого торжествующего огня, которому дали полную волю — гуляй!

Дорога была запружена отступающими войсками: люди, машины, лошади, повозки... Соня и Ира медленно двигались вперед. Ночевали в поле, в стогу. Утром Соня открыла глаза, чувствуя на себе чей-то пристальный взгляд. У стога стояла женщина.

— Вы, бабоньки, военные? И чего ж вы не скинете ту форму?

Она сказала, что немцев в хуторе нет, танки проехали дальше. Повела их к себе, дала простую деревенскую одежду.

Однажды они столкнулись с двумя мотоциклистами. Один чинил мотоцикл, другой, увидев девушек, стал показывать пальцем на узелки, где была еда. Он настойчиво тыкал в узелок, и Ира растерялась: [180] на дне лежал пистолет... Очень медленно стала она развязывать концы платка, а в это время Соня быстро вынула свой пистолет и выстрелила в немца. Подбежав к другому, сделала еще два выстрела в упор. Обе бросились в кустарник и долго бежали что было сих от этого места...

Все дальше шли они под палящим солнцем, босиком, в светлых платочках и длинных юбках, невысокая крепкая Соня впереди, за ней, все время отставая, тоненькая Ира. К концу третьей недели у Моздока увидели, наконец, красноармейцев. В городе царила суматоха — шла эвакуация... Соня нашла коменданта, сдала в госпиталь заболевшую Иру. Оказалось — тиф... В полк добралась на попутной машине. Издали увидела огоньки садящихся По-2. Это было похоже на чудо... Она спрыгнула с машины и побежала туда, к самолетам, спотыкаясь, падая, вставая...

* * *

Соня Озеркова вернулась в полк, все были ей рады, особенно техники, которые успели полюбить своего начальника: несмотря на внешнюю строгость, даже суровость, она была человеком добрым и справедливым. Соня была готова с ходу приступить к своим обязанностям, как вдруг ей это запретили. Больше того, стали вызывать ее в особые отделы, где подробно расспрашивали о том, как она выбиралась из вражеского «окружения». А главное, чем интересовались, — почему у нее не оказалось партийного билета: куда он девался?..

До войны Соня несколько лет преподавала в авиационном училище, помнила годы репрессий и была достаточно опытным человеком, чтобы теперь понять безвыходность своего положения: нельзя ни врать, ни говорить правду — и то и другое плохо. Боясь попасть в лапы к немцам, она уничтожила партбилет собственными руками. И теперь сама не знала, правильно ли поступила, поэтому безропотно ждала своей участи.

Это было время, когда партбилет ценился дороже человеческой жизни... И вот — трибунал! Соня была поражена, когда военный трибунал приговорил ее к расстрелу... С нее сняли погоны, разжаловали, остригли наголо. Она сидела взаперти, у входа стоял солдат с винтовкой.

Правда, ей предложили написать просьбу о помиловании. Она отказалась... И только вмешательство командования фронта спасло Соню Озеркову. Дело было пересмотрено, обвинение снято, ее [181] восстановили в должности и звании, вернули в полк, и она честно, как и раньше, работала инженером полка до конца войны.

Однако неприятный осадок на душе остался навсегда. Уже после Победы она призналась однажды: «Иду по улице, и кто-нибудь внимательно посмотрит на меня — я вздрагиваю, и сердце начинает тревожно колотиться...»

* * *

Из дневника командира эскадрильи Героя Советского Союза Марины Чечневой:

«15 августа 1942 г. Мы с Ольгой Клюевой бомбили мотоколонну на дороге по направлению к Константиновской. После бомбометания Ольга наблюдала сильные взрывы и повторяющиеся вспышки огня. Мы были очень довольны полетами в этот день — день моего рождения. Ольга, возвращаясь с задания, кричала в переговорный рупор «ура» и поздравляла меня с днем рождения и удачным боевым вылетом.

17 августа 1942 г. При выполнении боевого задания в лесу обнаружили огни. Это было, видимо, движение машин. Когда Ольга сбросила бомбы, наблюдались взрывы и сильные вспышки. Экипажи, летевшие за нами, подтвердили, что это был склад с боеприпасами. Боеприпасы долго взрывались. [183]

30 августа 1942 г. Третий боевой вылет в эту ночь. Бомбили северо-восточнее станицы Константиновской. После этого наблюдали чередующиеся взрывы с густым дымом, которые длились в течение трех минут. Предполагалось, что взорвано было горючее.

В ночь с 8 на 9 декабря 1942 г. вместе с Олей Клюевой мы бомбили скопление мотомеханизированных частей и живую силу противника в пункте Кривоносово и ст. Луговской. В результате возникло три сильных взрыва и два очага пожара, которые сопровождались вспышками и клубами дыма. Экипаж Нины Худяковой и Кати Тимченко подтвердили успех нашего бомбометания после прилета на аэродром».

* * *

Отступая, мы дошли до предгорий Кавказа. Дальше отступать было некуда: на юге и западе — высокие горные хребты с Казбеком и Эльбрусом, на востоке — Каспийское море.

Базируемся в станице Ассиновской. Самолеты прячем в большом яблоневом саду; порулишь среди деревьев — и полно яблок в кабинах. Живем в местной школе и у хозяек. Станица недалеко от Грозного, в той же Сунженской долине. Так что когда немецкие [184] самолеты поджигают грозненскую нефть, то дымом, как густым туманом, заволакивает все небо и долину. Полеты на время прекращаются.

На боевые задания летаем с «подскока» — площадки, которая расположена ближе к фронту, у самого подножия Сунженского хребта. Вечером перегоняем самолеты туда, а утром после боевой работы возвращаемся на основную точку, в Ассиновскую. Это позволяет нам сделать больше вылетов. Ведь у нас почти всегда стоит задача добиться за ночь максимального количества бомбовых ударов.

Бомбим немцев, укрепившихся на реке Терек. Наши цели: Дигора, Прохладный, Малгобек, Ищерская... Больше всего нам достается в районе Моздока, где сосредоточено много зенитных средств. Немцы не сомневаются, что прорвутся через оборону, которую держат наши войска, и стягивают к Тереку свои силы.

Мы часто возвращаемся с задания с поврежденными самолетами. Наши техники быстро, на ходу латают дырки, и По-2 снова летит бомбить.

* * *

На Тереке мы научились летать ночью в сложных условиях горной местности и в непогоду. Осенью и зимой, когда погода особенно неустойчива, частые туманы и низкая облачность внезапно закрывали и аэродром, и горный хребет, и Терек. По-2, прилетая с задания, с трудом отыскивали свой аэродром.

Первым экипажем, который попал почти в безвыходное положение, были летчик Надя Попова и штурман Катя Рябова. Точным попаданием повредив переправу через Терек, девушки возвращались домой в приподнятом настроении. Вдруг Катя встревоженно сказала:

— Надя, впереди все закрыто. Низкая облачность.

— Посмотрим, может быть аэродром открыт.

Но не видно было даже Сунженского хребта, у подножия которого находилась летная площадка.

— Держи точно обратный курс. Будем рассчитывать по времени.

Долго ходили они над толщей облаков, пока не заметили чуть в стороне от маршрута какие-то светлые пятна, слабо просвечивающие сквозь облака. Пятна то появлялись, то исчезали.

— Это дают ракеты на старте, — обрадовалась Надя. Ориентируясь по этим пятнам, стали пробивать облака.

— Как бы не врезаться в горы, — предупредила Катя. — Зайдем лучше с юга, со стороны долины. [185]

Снижаясь, Надя вошла в облака. Постепенно пятна становились все ярче, и скоро стали просматриваться посадочные огни на земле. Вышли из облачности совсем низко, на высоте 30 метров.

Обе облегченно вздохнули: дома.

* * *

Наконец-то у меня есть «свой» летчик — Ирина Себрова. Славная девушка, скромная, искренняя и отличный летчик. Характер у нее мягкий, деликатный. Мы с ней подружились.

...Бомбим вражеские позиции под Малгобеком. Горный район сразу за хребтом. Небо в звездах, погода хорошая.

Над целью я бросаю вниз САБ — светящуюся авиабомбу, прямо из кабины. Она, как фонарь, повисает в воздухе. Становится светло, я внимательно разглядываю землю. Увидев цистерны, расположенные параллельными рядами, я заволновалась.

— Иринка, вижу склад с горючим!

Ира высовывается из кабины, смотрит вниз.

— Вон, справа! Подверни правее, еще... Довольно.

Я спешу, я так хорошо вижу эти цистерны! Нажимаю рычаг — и бомбы несутся к земле. Четыре огненных снопа вспыхивают и тут же исчезают, рассыпавшись искрами. Мимо! Досадно... Остались четыре дымка на земле — а цистерны стоят целехонькие...

В следующем полете я не тороплюсь. Изо всех сил стараюсь прицелиться получше. Ставили же мне пятерки по бомбометанию! Ира выдерживает прямую, которая называется «боевой курс». Я чуть-чуть подправляю его... Цель отличная, самолет летит как по ниточке. Нет, я должна попасть во что бы то ни стало!

Снизу застрочил зенитный пулемет. Прошлый раз он молчал, они там еще спали, наверное. А я промахнулась! Огненные трассы приближаются к нам слева, вот-вот полоснут по самолету. Но сворачивать нельзя.

Пулемет крупнокалиберный, спаренный — пули летят широким пучком. Ира нервничает, вертится в кабине, но [186] курс держит. Поглядывая на трассы, я прицеливаюсь, бросаю бомбы. Сразу же она пикирует, успевая нырнуть под длинную трассу пуль. На земле — сильные взрывы, вспыхивает пламя: пожар. Мы летим домой, а я все оглядываюсь: горит! Черный дым стелется над землей. Склад горит всю ночь.

* * *

...Над Моздоком был подбит наш По-2. Мотор отказал, летчик Нина Распопова и штурман Леля Радчикова, обе раненные, держали курс к линии фронта. Прожекторы долго не отпускали их, мешая ориентировать самолет относительно земли. Закрутившись в лучах, Нина спросила:

— Леля, где Терек?

— Держи 180°. Терек остался позади.

Самолет снижался, планируя, и обе знали, что вряд ли дотянут до своих, придется где-то сесть у немцев. Но об этом не хотелось думать.

— Скоро земля, — предупредила штурман.

До боли в глазах Нина всматривалась в темноту, надеясь, что впереди нет препятствий. Самолет плавно приземлился и, пробежав немного, остановился. Стало тихо. Слышно было, как тикают часы на приборной доске.

— Быстро! Пошли! — скомандовала Нина.

Где-то рядом взлетела вверх белая ракета, вторая... Трассирующие ленты понеслись навстречу друг другу. Девушки догадались: [187]

По-2 сел на нейтральную полосу. Они отошли от самолета шагов десять, когда Леля вдруг сказала:

— Там, в кабине, теплые носки... Мама прислала. Я сейчас!

— Ты с ума сошла! Какие носки!!

Но Леля была уже у самолета...

Наши пехотинцы на машине быстро подбросили девушек в полк. Обе отказались от госпиталя, считая, что ранены легко. А их самолет, из-за которого велась перестрелка, наша пехота сумела захватить и даже отремонтировать.

* * *

Вспоминает штурман Хиваз Доспанова:

«Линия фронта проходила по Тереку. С каждым днем дел у штурманов прибавлялось. Кроме листовок, которыми была заполнена штурманская кабина, мы стали брать с собой на задание термитные авиабомбочки, которые вручную выбрасывали над целью, поджигая объекты врага уже после сброса основного груза — подвешенных под крыльями бомб.

В один из таких полетов я дольше обычного провозилась с САБом, которая не сработала. Пришлось снова заходить на цель, мы осветили ее и хорошо отбомбились. Затем одну за другой я стала выбрасывать «термички», как вдруг последняя выскользнула у меня из рук и закатилась под сиденье. Я перепугалась — ведь это бомба ударного действия. Но, слава богу, она не зажглась. Я стала шарить рукой по полу кабины, но бомбочку не нашла.

А Полина Белкина, моя летчица, уже кричит в переговорную трубку:

— Ты что возишься?! Уходить пора, пока целы!

Решив не расстраивать ее, я ответила, что еще не все листовки сбросила и принялась выкидывать кипы листовок за борт. Бомбу я так и не нашла. Перед тем как идти на снижение, я попросила Полину:

— Посади самолет как можно мягче.

— Ты что, ранена?

— Нет, но прошу тебя, посади мягче.

Едва самолет остановился, я, выбравшись на плоскость, лихорадочно начала искать злополучную бомбу — только ноги торчали из кабины.

— Что случилось? — удивленно спросила Полина.

Нащупав бомбу, закатившуюся в самый дальний угол под сиденье, я рассказала ей о случившемся. Мы посмеялись над моим [188] злоключением, а вечером вооруженцы вторично вручили мне вместе с другими и эту несработавшую «термичку». Когда мы подошли к цели, я в первую очередь выкинула за борт «опасную бомбу» и только потом стала бомбить объект...»

* * *

Район Моздока — самый укрепленный на Тереке. Сюда мы чаще всего летаем бомбить вражескую технику, войска, переправы.

Терек... Бурный, непокорный. Поэты говорят, что он шумит, рычит, воет. А сверху он кажется тихой, смирной рекой. Ночью Терек с его крутыми излучинами и плавными изгибами похож на голубоватую ленту, оброненную на темную землю. [189]

...Светло в кабине, светло кругом. Прямые, как стрелы, лучи, ослепительно белые, режут небо на куски. На множество кусков. Лучи широкие: в луче самолет может кружиться, делать виражи — и не выйдет за его пределы. С земли бьют фонтаны пулеметных трасс. Из разных мест они устремляются в одну точку — туда, где летит освещенный прожекторами самолет. Кажется, что вот-вот одна из трасс полоснет по самолету. Они проходят близко, совсем рядом...

Бомбы уже сброшены, и теперь Ире Себровой легче маневрировать. Она старается не смотреть на слепящие зеркала прожекторов. Старается, но все же поглядывает на них... Бросает самолет то вниз, то в сторону, уклоняясь от пулеметных трасс... Наконец, спрашивает:

— Наташа, дай курс!

— Терек справа, курс 90°.

Нам бы следовало пересечь реку и лететь на юг, но там — стена огня. И мы держим восточный курс, чтобы обойти этот район.

...Летит в темноте под звездами наш По-2. Рокочет мотор, будто ворчит озабоченно. Остаются сзади и Моздок, и зенитки, и Терек.

Поэты утверждают, что Терек — бурная, свирепая река. Я же запомню его таким, каким он кажется сверху: голубоватой лентой, вьющейся по земле. Голубоватой... Интересно, какого цвета в нем вода, когда бьют зенитки и в небе — огонь? Я никогда не успеваю рассмотреть...

* * *

Бомбы сброшены. Самолет медленно удаляется от цели, слабеет огонь зениток, гаснут прожекторы. Мы уходим.

Уходим... Просто непостижимо, как нам это удается на нашем слабеньком маломощном По-2. Фанерный самолетик, тихоходный, беззащитный и такой совсем-совсем мирный со своими лентами-расчалками, открытыми кабинами и приборной доской, где перед летчиком светятся несколько примитивных приборов.

Его называют громким именем «ночной бомбардировщик»! Да, мы возим бомбы, подвешенные прямо под крыльями. По двести-триста килограммов за вылет. Так что, например, за пять полетов получается тонна...

«Бомбардировщик» — это верно. А ночной-то он не потому, что как-то оборудован для полетов ночью. Никакого специального оборудования на самолете не установлено. Ночной он потому, что за линию фронта он может летать, пожалуй, только в темноте: днем его сразу собьют. [190]

Но мы любим наш ночной бомбардировщик, хотя он слишком прост и непритязателен: всю ночь от зари до зари он без устали работает.

* * *

Вспоминает Марина Чечнева:

«Вот Терек — предстоит уничтожить переправу. Линию фронта пересекаем на высоте 1200 метров.

— Подходим к цели, — говорит в «переговор» мой штурман Оля Клюева. Сегодня мы пробуем отработать новый метод бомбометания парой самолетов: мы с Клюевой вызываем огонь на себя, а в это время бомбит Надя Попова с Катей Рябовой, потом, когда прожекторы переключатся на них, спокойно бомбим мы.

...Пора! Дав ручку от себя, прибавляю газ, несемся на цель. Внизу ни огонька и полное молчание. Скорей бы уже начинали! Ведь знаю: подпускают! Сколько раз мне приходилось лететь, схваченной несколькими лучами сразу, идти рывками, из стороны в сторону, уходить от разрывов и «змейкой» и «горкой», обнаруживать новые и новые дыры в самолете, видеть огненные шары прямо перед собой по курсу, каждую секунду ощущать приближающуюся опасность! В такие моменты волнение и страх уходят на задний план, остается упрямое желание сманеврировать еще резче и точней (особенно хорош был прием «скольжение на крыло»), обмануть врага, вырваться из лучей. Привыкаешь ко всему, что таит в себе явную опасность. Но невозможно побороть давящее чувство ожидания опасности. Сколько я ни летала, в какие переплеты ни попадала, для меня всегда было страшнее предчувствие опасности, чем сама опасность.

...Внизу по-прежнему молчат. Но вот не выдержали — включили прожекторы, рявкнули зенитки. Теперь, по крайней мере, [191] знаешь, что делать. От прямого попадания снаряда в плоскость самолет подбрасывает... «Только бы не в мотор, только не в мотор», — твержу про себя.

— Уходим вниз, — командует штурман.

Теперь фашистов отвлекает Надя Попова, которая уже отбомбилась. Прожекторы переключились на ее самолет, а тем временем мы неслышно подходим к цели, и все четыре бомбы летят вниз...»

* * *

Возвращаемся из последнего полета, Ира Себрова и я. За ночь сделали шесть боевых вылетов, трижды попадали под зенитный обстрел. До аэродрома остается лететь двадцать минут.

Тихо. Только мягкий рокот мотора. На западе еще сверкают крупные звезды, а на востоке небо уже светлеет. Не первый раз мы встречаем рассвет в полете. Здесь, на юге, рассветает быстро. Солнечные лучи сначала касаются горных вершин, окрашивая их в нежно-розовый цвет. Потом на склонах гор вспыхивают малиново-красные пятна. Они движутся, как живые, опускаясь все ниже и ниже, и, наконец, солнце освещает скалистые пики и поросшие лесом склоны гор, заливая всю долину.

Еще издали виден аэродром, пчелками кружатся над ним наши двукрылые По-2. Ира садится, заруливает на стоянку. Выходим, разминаемся. Медленно идем, мягко ступая по влажной траве. На сапогах остается роса. Мокрые травинки послушно сгибаются, примятые сапогом, и снова встают во весь рост.

Прозрачный туман, висящий в долине легкой дымкой, вдруг отрывается от земли, пригретой солнцем, приподнимается и тает прямо на глазах. В этот ранний час рождения нового дня так легко дышится! Скоро поле кончается, дальше дорога, и я невольно замедляю шаг, чтобы подольше побыть в этом зеленом и радостном мире...

На ступеньках крайнего в станице дома сидит наш врач Оля Жуковская. Здесь медпункт. Я чувствую, что-то произошло. Подходим.

— Ну?

— Валя в госпитале умерла. На рассвете.

Она должна была умереть, наша Валюша, Валя Ступина. Она долго болела, последние дни совсем была плоха. Расстроенные, мы идем в станицу. Куда же девался наш радостный солнечный мир?.. К мокрым от росы сапогам прилипает пыль. Солнце неприятно слепит глаза. А на перекрестке дорог женщина достает из колодца воду, и пронзительно скрипит и визжит, вращаясь, ворот... [192]

* * *

Вспоминает Марина Чечнева:

«Летать над горами трудно, особенно осенью. Нежданно-негаданно наваливается облачность, прижимая самолет к земле, вернее к горам, приходится лететь в ущельях или над разновысокими вершинами. Тут каждый незначительный поворот, малейшее снижение грозит катастрофой, к тому же вблизи горных склонов возникают восходящие и нисходящие потоки воздуха, которые властно подхватывают машину. В таких случаях от летчика требуются недюжинные хладнокровие и мастерство, чтобы удержаться на нужной высоте.

В мирное время многие из тех полетов, которые мы выполняли осенними ночами 1942 года, считались невозможными. Но на войне человеческие возможности неизмеримо возрастают. Поэтому мы работали и в дождь, и при низкой облачности, с каждым полетом становясь только опытнее, увереннее.

Это были «ночи-максимум», когда мы находились в воздухе по восемь-девять часов подряд. После трех-четырех вылетов глаза [193] закрывались сами собой. Пока штурман ходила на КП докладывать о полете, летчица несколько минут спала в кабине, а вооруженцы тем временем подвешивали бомбы, механики заправляли самолет бензином и маслом. Возвращалась штурман, и летчица просыпалась...

«Ночи-максимум» доставались нам огромным напряжением физических и душевных сил, и когда занимался рассвет, мы, еле передвигая ноги, шли в столовую, мечтая скорее позавтракать и заснуть. За завтраком нам давали немного вина, которое полагалось летчикам после боевой работы. Но все равно сон был тревожным — снились прожектора и зенитки, у некоторых держалась стойкая бессонница...»

* * *

Летом 1942 года со штурманом Галей Докутович произошел несчастный случай. Вернувшись с боевого задания, пока техники латали пробоины на самолете, она прилегла в траву недалеко от своего По-2. Тяжелый бензозаправщик спешил на старт, и шофер не заметил девушку. У Гали был поврежден позвоночник. Госпиталь... И снова — полеты.

* * *

Из дневника Гали:

«6/8 1942 — Я в госпитале. Да еще бог знает где — в Махачкале. Сначала пластом лежала, да и теперь лежу, не двигаясь. Но сегодня обняла за шею двух нянь, встала на ноги. Голова закружилась-закружилась, и когда я легла на койку, мне показалось, что целый день работала и устала смертельно.

16/8 1942 — Еду на пароходе по морю. Лежу где-то почти в трюме. В открытый иллюминатор вижу серый Каспий. Жарко. Здесь едет сразу сто тридцать раненых... Встала с постели, пробралась на палубу. И на виду у всех осрамилась: упала в обморок первый раз в жизни.

24/8 1942 — Ашхабад почти совсем европейский город. В госпитале лежать еще больше месяца.

20/12 1942 — Я снова у себя в части. Не знаю, принимают ли кого-нибудь лучше, чем встретили меня девчата. Родная семья! Свой шестимесячный отпуск я спрятала в карман. После войны буду отдыхать, поправляться».

* * *

Мы собрались у школы, в самом центре станицы Ассиновской. Пора ехать на аэродром. Поглядываем на серое небо, на темные [194] клочья низких облаков, которые проносятся над головой. Сыро, ветрено и тоскливо. Деревья нелепо взмахивают голыми ветками, словно пытаются удержать равновесие, поскользнувшись на мокрой земле.

Ждем грузовик. Но из-за угла в конце улицы вдруг появляется черная легковая, забрызганная грязью машина. Из нее выходит девушка. В короткой и тесной, с чужого плеча, шинели, в большой шапке-ушанке. Стоит и молчит. В опущенной руке — полупустой рюкзак. Другая крепко прижата к груди, будто девушка хочет успокоить бешеный стук сердца, прежде чем шагнуть нам навстречу. Кто-то тихо говорит:

— Докутович... — И потом: Галка!

Она бросается к нам напрямик, не разбирая дороги, с трудом выволакивая сапоги из густой грязи. Галя вернулась из госпиталя, из глубокого тыла... Вернулась в свой полк, чтобы снова воевать.

Мы обнимаем, тормошим ее, а она громко смеется и что-то говорит-говорит... Странно — раньше она никогда так не смеялась... Я замечаю, что вот-вот из глаз ее брызнут слезы...

Все мы рады счастливому возвращению Гали, и никто не знает, что в кармане ее гимнастерки лежит заключение врачей, где сказано, что ей требуется дальнейшее длительное лечение, а главное — [195] ей запрещается не только летать, но даже оставаться в армии. Никто в ближайшее время и не узнает, потому что Галя просто не станет показывать его в полку...

Подъезжает наша машина, мы влезаем в кузов, и она трогается. А Галя остается на дороге, высокая, в смешной короткой шинели, такая одинокая. Смотрит вслед влажными глазами, машет рукой...

Галя Докутович погибла в ночь на 1 августа 1943 года. Ее самолет загорелся в результате обстрела вражеского истребителя...

* * *

О Гале Докутович вспоминает штурман звена Герой Советского Союза Полина Гельман, ее лучшая подруга:

«...Оказавшись в одном классе, мы с Галей сели за одну парту и просидели вместе до окончания школы. Что меня всегда поражало в Гале, это ее настойчивость, упорство в достижении цели и счастливая способность ко всему. Ей нравилась литература — и на всех наших литературных вечерах она неизменно занимала призовые места. Она увлеклась спортом — и стала одной из лучших гимнасток Гомеля. Уже в восьмом классе Галя поступила в музыкальную школу и за один год прошла курс четырех классов. Однако несмотря на такие успехи, Галя оставила музыкальную школу, поддавшись более сильному чувству — увлечению небом.

Мы учились в 9-м классе и вместе пошли поступать в аэроклуб. Меня не приняли из-за малого роста. Я тогда позавидовала своей подруге — Галя была высокой, статной. В аэроклубе она стала лучшим учлетом и первая в отряде вылетела самостоятельно. Школу она окончила на отлично.

Поступив в Московский авиационный институт, продолжала тренироваться, одновременно занимаясь парашютным спортом.

Летом 1941 года Галя должна была принять участие в групповом прыжке с самолета на воздушном параде в Тушине. И вдруг — война... Одной из первых явилась Галя в ЦК комсомола с просьбой зачислить ее в авиагруппу Расковой.

Потом мы вместе оказались в штурманской группе...» [196]

* * *

Седьмого ноября праздник — 25-летие Октября. В полк приехал командующий фронтом Тюленев, который вручил нам награды. Многие получили свои первые ордена.

В то время у каждой из нас уже было на счету больше сотни боевых вылетов. И много удачных. Мы летали непрерывно. Бомбили то автомашины, то переправы, то огневые точки, то склад, то танки... Наземные части, стоявшие на передовой, часто благодарили нас за хорошую работу, за точные попадания.

Словом, летали мы каждую ночь. С вечера до утра. Каждый экипаж делал по пять, по шесть, по семь вылетов. Если не было летной погоды, сидели на аэродроме и дремали в ожидании, когда рассеется туман или перестанет дождь. Чтоб слетать хоть разок.

Однажды, сидя в кабине в туманную ночь, я задремала, и сон унес меня куда-то далеко в прошлое. Открыв глаза, я вдруг увидела совсем близко под колесами землю... Еще секунда — и самолет разобьется!.. Не думая, мгновенно я рванула ручку управления на себя... В передней кабине проснулась Ира:

— Что с тобой? Наташа!

— Ох, я решила, что мы сейчас стукнемся о землю...

...Никто не думал о наградах. И вдруг — ордена. Оказалось, все-таки приятно получить орден. [197]

Командующий обратил внимание, что мы в брюках, в полинявших, выцветших гимнастерках, и сказал кому-то из помощников:

— Праздник, а у девушек нечего надеть.

По его приказу нам вскоре сшили парадную форму — коричневые гимнастерки и синие юбки. Эту форму мы надевали по торжественным случаям несколько лет, до самого конца войны.

* * *

На праздничный вечер к нам в гости приехали ребята из соседнего полка, наши «братцы». Они тоже летают на самолетах По-2. И командир их приехал, подполковник Бочаров. Этот братский полк базируется недалеко от нас в соседней станице. Мы часто бомбим одни и те же цели, иногда летаем с одного аэродрома.

Совсем неожиданно я встретила Сашу Громова. Сашу, с которым вместе учились в аэроклубе. Тогда, перед войной, я уехала из Киева в Москву, в авиационный институт, а Сашу и других ребят направили в летное училище. Они мечтали стать летчиками-истребителями. Но не успели: началось отступление и всех курсантов разбросали по авиационным полкам. Теперь Саша — штурман в полку По-2.

Саша такой же, как и был, только возмужал немного. Высокий, широкоплечий, с добрым и мужественным лицом. У него темные глаза, такие темные, что даже зрачков не видно, энергичный подбородок и крупные, красиво очерченные губы. Черные вьющиеся волосы падают на лоб.

— Я узнал, что ты здесь, и приехал, — сказал он. [198]

Мы стали вспоминать аэроклуб, школьные годы, друзей — то время, когда еще не было войны и когда казалось, что впереди все так легко и прекрасно...

...Кончились полеты. Мы, курсанты аэроклуба, едем в город. Мчится по шоссе грузовик. Мелькают пригороды Киева. Ближе к городу — заводы. В кузове тесно. Мы все стоим, держась друг за друга.

Я стою у самой кабинки, облокотившись на крышу. Рядом Саша. Он держит мою руку в своей большой теплой ладони, и я чувствую, какой он сильный и ласковый. Ветер растрепал мои косы, и длинные пряди волос бьются о Сашину щеку. Я стараюсь отодвинуть голову, а Саша наклоняется еще ближе...

Прошло всего два года с тех пор. Но как давно это было!

* * *

...Горный поселок Дигора. Сверху он кажется игрушечным. САБ медленно опускается, освещая крутой склон горы и сам поселок. На окраине — машины, по которым я бросаю бомбы, пока прожекторы ловят самолет. Два полета прошли удачно. А вот третий...

Мы пролетели больше половины пути по направлению к Дигоре, когда наткнулись на облака, которые двигались двумя ярусами. Некоторое время мы летели между ними, но вскоре самолет окунулся в сплошную облачность. Решили возвращаться с бомбами. Ира взяла обратный курс.

Еще раньше я отметила, что ветер усилился и резко изменил направление, значит, нас снесло, но как проверить? Земля совершенно не просматривалась... Казалось, что в облаках мы летим уже очень долго. Наконец, Ира спросила:

— Наташа, где мы находимся?

Я ждала, что она это спросит, и нервничала, ведь она так верила мне. Помедлив с ответом, призналась:

— Ира, я не знаю. Понимаешь...

Но объяснять было нечего. А облакам не было конца. Временами мы выходили из облачности, но внизу под нами проплывали облака нижнего яруса. Иногда темнели небольшие просветы. Что там? Хребет или долина? Можно ли снижаться? А если — горы?

У меня пересохло во рту и тягуче-неприятно засосало под ложечкой. Очевидно, закрыло весь наш район и аэродром тоже.

— Ира, я брошу САБ.

Через несколько секунд вокруг стало белым-бело. САБ утонул в облаках, мы летели как в молоке. Когда он догорел, темнота стала еще более густой и зловещей. Нужно было на что-то решиться: лететь дальше или пробивать облака наугад... Вдруг внизу что-то [199] блеснуло, и совершенно ясно я увидела на земле свет фар: машина ехала по извилистой дороге.

— Иринка, жми в этот просвет! Видишь — фары! Там дорога.

Рядом с дорогой вилась речушка, мы привязались к ней и летели вдоль ее русла, пока не прошли узкое ущелье. Шел снег, но теперь мы уже знали, что долетим: на аэродроме непрерывно стреляли ракеты. Нас ждали...

* * *

В комнату ввалилась Жека Жигуленко, или, как мы ее звали «Жигули». Как всегда веселая и шумная.

— У меня день рождения! Пошли пить чачу — все пошли!

У Жеки широкая натура, она любила размах. Все так все.

— Поздравляем! Тебе сколько стукнуло — двадцать один?

Мы принялись теребить ее, дергать за уши. Она отбивалась, хохотала, потом сдалась и терпеливо вынесла все мучения. Уши у нее стали пунцовыми, лицо с нежной кожей пылало.

— Теперь двинули!

Мы собрались компанией у Жекиной хозяйки. Пили чачу — виноградную водку. Шумели, пели. Одни девчонки.

У хозяйки нашелся патефон. Старый, с отломанной ручкой. И куча заигранных пластинок. «Если завтра война», «Три танкиста»... Эти нас не интересовали.

Хрипели «Очи черные», отчаянно взвизгивал «Синий платочек». Мы громко чокались гранеными стаканами, закусывали солеными огурцами. Пили за летную погоду, за наступление...

И вдруг среди замусоленных пластинок — Григ! «Песня Сольвейг», печальная и нежная. Наступила тишина. Стало грустно. Моя соседка Нина Ульяненко заплакала. Я принялась утешать ее. Потом, обнявшись, мы стали плакать вместе. О чем? Трудно сказать. Что-то вспомнилось, чему-то не суждено было сбыться. И вообще — действовала чача.

К нам присоединились другие. И даже озорная Жека сидела, опустив [200] голову, и, покусывая губы, молча плакала. Слезы капали в пустой стакан. Мы плакали тихо, мирно, самозабвенно. Было хорошо. Выплакавшись, мы пошли получать боевую задачу.

* * *

В предгорьях Кавказа мы летали пять месяцев, пока у немцев была надежда прорваться к нефти. Но успехи советских войск под Сталинградом заставили их спешно отступить с Кавказа, чтобы не оказаться отрезанными от основных войск. И уже в первых числах января 1943 года нам ставили задачу бомбить отступающего врага. Теперь мы еле успевали догонять немцев.

...Перелетаем все ближе к Кубани. Солдато-Александровка. Здесь мы были при отступлении, и, конечно, девушки останавливаются у своих прежних хозяек. Навстречу нам вышла вся станица. Ночью мы не летали — еще не подвезли бомбы.

Был канун старого Нового года. В полночь мы гадали. Жгли бумагу и потом разглядывали тень на стене от оставшегося почерневшего клочка. У Гали Докутович получился гроб — так она сама определила. Никто не хотел, чтобы — гроб, и мы наперебой изощрялись, придумывая всякую чушь. А спустя полгода Галя сгорела вместе с самолетом.

Кто-то предложил выйти на улицу и спросить имя у первого встречного, чтобы узнать, как будут звать суженого. Накинув на плечи шинели, мы с хохотом выбежали на мороз. Но встречных не оказалось. Только часовой у самолетов, не то казах, не то киргиз, судя по акценту, громко выкликивал:

— Стой! Какой пропуск? [201]

— Как твое имя? — допытывались мы.

Но он только повторял:

— Пропуск «Калуга» знаешь?

— Знаем, знаем...

— Какой?

— «Калуга»!!

* * *

...Наша хозяйка встретила Иру и меня с восторгом. Всплеснув руками, бросилась обнимать.

— Ох, вы мои девочки-голубушки! — приговаривала она. — Да я ж сердцем чуяла, что мы еще свидимся! И сны ж мне такие снились!

Она все хлопотала, крутилась возле нас, шлепала ребят, чтобы не мешали.

— И как же вы не боялись? Темно ж! А высоко — страху не оберешься.

Она рассказала, как вели себя немцы, где стояли орудия, танки, зенитки. И как прилетали ночью самолеты бомбить немцев, а ей так хотелось подсказать, куда бросать бомбы. Она была убеждена, что прилетали именно мы, девушки. Мы не стали разуверять ее, хотя нам не приходилось бомбить в этом районе.

Муж ее на фронте, ушел в первый день войны. Жив ли — не знает. Ни одной весточки с тех пор. Дома четверо детей.

Хозяйка раздобыла муки, испекла пирог и мы отпраздновали встречу. Шустрый Ванюшка не отходил от Иры. Время от времени он осторожно трогал орден «Красного Знамени» и при этом доверчиво заглядывал ей в глаза.

— А вы большие бомбы кидали?

— Большие.

— Вон с того самолета?

— С того. И с других тоже.

Наш По-2 стоял у самой хаты, его можно было видеть в окно. Соскочив с табуретки, Ванюшка подбежал к окну, чтобы еще раз посмотреть на самолет.

На следующий день мы с Ирой прощались с гостеприимной хозяйкой, с ее ребятами. Порылись в рюкзаках, достали для ребят теплые вещи. Вот только Ванюшки почему-то не было, исчез куда-то.

Но когда мы подошли к самолету, то вдруг обнаружили пропавшего мальчишку в штурманской кабине. Он сидел на полу, скорчившись, уткнувшись носом в колени, и молча поглядывал на меня снизу вверх.

— Вот ты где! Что же ты, с нами полетишь?

— С вами! — обрадовался Ванюшка и даже подпрыгнул. [202]

* * *

Из дневника Гали Докутович:

«...Фашисты удирают, а мы их настигаем. Но погода, увы, заодно с ними. Все время туман, низкая облачность, а здесь гористая местность...

Вчера был один из самых забавных дней нашей походной жизни. С утра нас застал туман, никак не могли вылететь. Только к полудню полк поднялся и перелетел на другую площадку. Но оказалось, что наша передовая группа наземников уже поехала дальше.

Мы собрались ночью работать, но опять, как всегда, к вечеру появилась облачность, погода самая «аэродромная». Мы мерзли у своих машин. Я собралась уже совсем лететь и вовсю ругала Лиду Свистунову за то, что карту мне дали уже в темноте.

Мы с Ниной Худяковой улеглись спать на крыльях. Холодно, а не встаем! Но все-таки решили встать и пошли греться к лампе. Лампу разожгла Дуся Пасько неподалеку от «блондинки», так у нас величают самолет № 9 за то, что он выкрашен голубой краской. Оказалось, Дуся варила в котелке фасоль. Мы приняли активное участие, я даже палец себе обожгла.

У Руфы была соль, у меня — самое главное — ложка. А вместо воды здесь же бросали в котелок снег...

Погода была безнадежно плохой. После команды «Отбой!» нужно было километра два с половиной идти в станицу. Спали на соломе в холодной хате. А сегодня с утра непроходимый туман. Снова на аэродроме. И опять нельзя летать!..»

* * *

Немцы спешно уходили с Кавказа.

В первых числах января полк оставил станицу Ассиновскую и перелетел через Терек на новую площадку.

...Полетов нет: еще не подвезли бомбы. Наземный эшелон в пути, поэтому летчикам самим приходится дежурить у самолетов. Над площадкой, где рассредоточены наши По-2, висит луна. Поле, покрытое свежим, недавно выпавшим снегом, залито бледно-голубым светом.

Сразу же за нашими самолетами стоят самолеты «братцев», которые тоже прилетели сюда, за Терек. Я медленно хожу вдоль самолетов, мягко ступая унтами по снегу. Вместе со мной движется моя тень. Она совсем короткая: месяц высоко, почти над головой. Я стараюсь наступить на нее, но она ускользает все вперед, вперед... [203]

Саша Громов тоже дежурит сегодня. Мы с ним виделись вечером в столовой. Я знаю — он придет ко мне. И, улыбаясь неизвестно чему, я снова охочусь за собственной тенью... Вскоре он приходит, большой, похожий на медведя, в комбинезоне с широким меховым воротником и в мохнатых унтах.

— Давай дежурить вместе.

Я рада ему. Мы идем рядом: теперь по снегу скользят две тени — одна короче, другая подлиннее. Возле моего самолета останавливаемся.

Тихо. Поблескивает обшивка крыла. Накрытый чехлом мотор и лопасти пропеллера, торчащие в стороны, кажутся огромной птицей, которая приготовилась взлететь. Сегодня тишина особенная. Немцы бегут, и у меня такое ощущение, будто на время раздвинулись тучи войны и стал виден светлый кусочек мира...

Мы стоим, облокотившись на крыло. Говорить не хочется. Я чувствую на спине тяжесть Сашиной руки и даже через меховой комбинезон ощущаю ее тепло. Нам обоим хорошо. И нет никакой войны.

Внезапно воздух сотрясает взрыв. Мы гадаем, что бы это могло быть. Но все опять спокойно, и мы забываем о взрыве. Проходит час, и еще один. Луна за это время опустилась ниже, тени стали длиннее, подморозило. Вдали раздались голоса: это идут нас сменить...

* * *

Вспоминает Марина Чечнева:

«Мы перелетали с места на место, догоняя отступавшего противника. В январе и феврале туманы и снегопады затрудняли нашу работу. Часами мы просиживали на аэродромах в ожидании погоды.

В станице Екатериноградской нас настигла страшная весть: погибла Раскова. Мы помнили ее, всегда ждали, что она как-нибудь однажды прилетит к нам в полк, и мы будем рассказывать ей о том, как жили и как воевали, выпестованные ею. Теперь же в газете ее портрет: красивое жизнерадостное лицо в траурной рамке. [204]

8 февраля 1943 года над станицей Челбасской висели черно-серые тучи, ветер метался по аэродрому, парусами надувая чехлы для моторов. Мы ждали прояснения погоды.

Начальник штаба Ракобольская появилась около самолетов незаметно. Увидели ее, когда она необычным, взволнованным голосом объявила общее построение. Мы встревожились, хотя вины за собой не знали. От штаба в нашу сторону шли человек десять офицеров-мужчин, среди них командир дивизии генерал-майор Попов. Когда капитан Ракобольская доложила ему, он вышел вперед. Ветер рвал из его рук лист бумаги. Мы смотрели на этот листок и ждали основательного разноса.

Окинув строй взглядом, генерал громко начал читать. Указом Президиума Верховного Совета СССР нам присваивалось звание гвардейцев, отныне мы становились 46-м гвардейским полком. Никогда еще мы не кричали «Ура» с таким восторгом. Еще бы! Ведь мы первые в дивизии, — да и не только в дивизии, — первые в 4-й Воздушной армии стали гвардейской частью! Сбылось сказанное нашей незабвенной Мариной Расковой: «Я верю, мои скромные ночники, вы будете гвардейцами».

* * *

Новое место базирования — станция Расшеватка. Вчера еще здесь были немцы, а сегодня мы. И нашим самолетам уже не хватает радиуса действий, чтобы бомбить врага.

Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт. Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.

На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой Себровой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.

Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти...

Мы впервые видели мертвого немца так близко. На счету каждой из нас было уже по триста боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли [205] себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а, скорее всего, не хотели думать.

«Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» — все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов? Казалось, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать. Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости... Завтра я снова полечу на бомбежку, и послезавтра, и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют. Такие же немцы, как этот... Почему же тогда — жалость?..

* * *

Село Красное. Сюда мы прилетели днем. А сейчас вечер. На улице слякоть, идет мокрый снег. Мы с Ирой сидим на печке в теплой хате, наслаждаемся. Щелкаем семечки и крутим патефон.

Полетов нет. Хорошо — можно хоть денек отдохнуть. Хрипло поет надтреснутая пластинка:

«Валенки, валенки-и, ... не подшиты, стареньки!»

Надрывается Русланова. Растет гора шелухи на печке. Ира нерешительно предлагает:

— А не пора ли на боковую?

Я кидаю головой: пора, завтра с утра опять перелет на новое место. И... продолжаем машинально щелкать семечки. Жареные, вкусные — трудно оторваться.

Внезапно — стук в окно. К стеклу прижимается чье-то лицо. Я вижу смешно приплюснутый нос и руку с растопыренными пальцами.

— Быстро на аэродром! На полеты! [206]

Выглядываю в окно: снег перестал, темное небо в звездах. Как говорится, вызвездило. Молча мы натягиваем на себя комбинезоны, надеваем унты. Не хочется выходить из теплой хаты. А патефон визжит:

«Валенки, валенки...»

Других пластинок нет, это единственная.

Хозяйка стоит у печки, сложив руки на животе. Смотрит на нас жалостно.

— Салют, Ефимовна! — улыбаемся мы ей и выходим в черную ночь.

До утра мы успели сделать два долгих вылета. Немцы оказались далеко: они отступали безостановочно, отходя в направлении Краснодара. Мы бомбили автомашины, которые шли колонной с включенными фарами.

* * *

В станице Джерилиевской нас застала весенняя распутица. Днем аэродром превращался в болото с густой грязью. Только к середине ночи на несколько часов подмораживало, и до утра мы летали.

...Возвращаясь с полетов, я подхожу к дому с опаской. Небольшой дом, где мы с Ирой Себровой поселились, стоит в глубине [207] двора. От калитки до крыльца каких-нибудь десять шагов, но пройти это расстояние спокойно мне нельзя, потому что у меня есть враг — большой белый гусь с длинной шеей и круглыми бесцветными глазами. В сущности, безобидная домашняя птица. Целый день вместе со своими собратьями он важно расхаживает по двору, что-то выискивает, щиплет прошлогоднюю травку, чистит перья или вполголоса о чем-то рассуждает. Но стоит ему заметить мое приближение, как он мгновенно преображается: воинственно расправляет крылья и с криком бросается мне навстречу. Вытянув шею, шипит и норовит ущипнуть. Я отшвыриваю его ногой, пробивая себе дорогу...

* * *

...Днем командир полка собрала летчиков: в полку кончились запасы бензина, а обстановка требовала, чтобы мы летали. Подвоза не было, так как машины застревали на дорогах. Запасы продуктов тоже иссякли: несколько дней мы ели одну кукурузу, да и то без соли и хлеба. Бершанская решила послать в город Кропоткин самолеты за горючим и продовольствием. С большим трудом взлетели По-2 с аэродрома...

Вернувшись, я пошла домой и, как всегда, стала искать глазами моего гуся, но его нигде не было. Я свободно пересекла двор и еще раз оглянулась: от этой вредной птицы можно было ожидать любого [208] подвоха. Открыв дверь, все понята: из кухни вкусно пахло жареным... Эхо он, тот гусь! Сердце защемило — зачем же его так... Но хозяйка думала нас обрадовать:

— А я вам угощение приготовила, гусочку...

Нет, не могла я есть моего гуся. Мне было жаль воинственную птицу. На следующий день я шла с полетов в плохом настроении: теперь никто уже меня не встречал...

* * *

После полетов мы легли спать в девять утра. Никак нам не удается выспаться: ведь отдыхать приходится днем, когда в доме идет обычная жизнь. По комнатам бегают хозяйские дети, глуховатая бабка говорит громко, почти кричит.

Я открываю глаза и зажмуриваюсь, в окна бьет яркий солнечный свет.

— Проснулась? — слышу голос Иры.

Она сидит на кровати, поджав ноги, держит что-то на ладони.

— Что это у тебя?

— Это? Вот — пятый...

— Кто пятый?

— Бекас пятый! Ползают прямо по простыне...

Я вскакиваю и откидываю одеяло. Молча мы истребляем паразитов. Наш дом, как и другие в станице, полон народу. Только одна хозяйская семья состоит из семи человек: старик со старухой да невестка с четырьмя детьми. Заходят солдаты с передовой, на отдыхе, раненые. Просятся переночевать. Не раздеваясь, спят прямо на полу.

В комнату заглядывает бабка:

— Проснулись, мои солдатики? Аль не ложились?

— Просто не спится, бабуся.

— То детвора вас разбудила. Я их сейчас угомоню.

Но спать мы уже не могли. Одевшись, я вышла в другую комнату. Как обычно, дед сидел у окна, набивал трубку. В доме все заботы ложились на бабку, а дед жил своей особой жизнью, не обращая внимания на шум и гам. Любил посидеть, обсудить мировые проблемы. С удовольствием брал наши полетные карты и, надев очки, внимательно рассматривал. Иногда вверх ногами. Важно крякал, покачивая головой:

— Придумают же люди! Вон какая станица, сколько в ней домов, а на бумаге она всего-навсего точка... Н-да-а... [209]

* * *

Юля Пашкова пришла в полк с первым пополнением, когда мы уже несколько месяцев воевали и новенькие ордена сверкали на наших гимнастерках.

Летала она лихо. И ничего не боялась: ни зениток, ни грозы, ни выговора за лихачество. Летного опыта у нее явно недоставало, зато было с излишком бесшабашной смелости. Юля. Юлька. Веселая девчонка с чуть вздернутым носом, веснушками на нежной коже и озорными синими глазами.

Однажды полку была поставлена задача разбомбить немецкий штаб в одной из кубанских станиц. Юлька вдруг разволновалась и попросила поручить это ей.

— Я там выросла. Там моя мама...

Никто не произнес ни слова. Трудно было что-нибудь сказать.

— Я там знаю каждый дом... — настаивала Юлька.

Задание было несколько изменено, и Юльке доверили бомбить штаб. Остальные должны были работать по запасной цели.

Штаб Юлька действительно разбомбила. Прилетела назад довольная, возбужденная. Размахивая шлемом, рассказывала:

— Понимаете, я видела свой дом! Спустилась и низко-низко над ним пролетела!..

Вскоре наши войска освободили Юлькину родную станицу. Но ей самой уже не пришлось там побывать. В одну из черных мартовских ночей на последнем развороте перед посадкой столкнулись два самолета. Юльки не стало...

* * *

Во время обстрела над целью осколком снаряда повредило мотор, и назад Ира летела так осторожно, будто вела машину, груженную динамитом. Мотор давал перебои, но все же она дотянула до аэродрома.

С рассветом все самолеты, кроме нашего, улетели на основную точку. А мы остались ждать, пока техники исправят мотор. Наш По-2 стоял на окраине станицы рядом с траншеей. Тося, техник, сразу же приступила к работе. Ей помогала ее подруга Вера. [210]

— Тут работы не так уж много. Быстро сменим, что надо. Через час-полтора будет готово, — пообещала она. — Идите отдохните.

Нам с Ирой делать было нечего, и мы решили прилечь в пустой хате неподалеку от самолета. Страшно хотелось спать. Спокойно шли мы по заросшей травой улице. Было тихо. Внезапно послышался гул, и мы увидели истребителей, летевших парой совсем низко. Мы не сразу сообразили, что это фашистские самолеты.

— Иринка, они с крестами!

Только я успела сказать это, как раздались выстрелы. Истребители, пикируя один за другим, стреляли из пушек. Мы забежали в хату. Стоял грохот, от пушечных выстрелов дрожали стены, дребезжали стекла. С испугу я бросилась зачем-то закрывать окна.

Снаряды рвались на дороге, в саду, возле хаты. Пробило дырку в потолке, другую — в глиняной стене. Мне стало страшно: убьют вот [211] так, нелепо... где-то в хате... Хотелось куда-нибудь спрятаться, но кроме стола и кровати в комнате ничего не было. Мы залезли под стол и сидели там, пока не кончилась штурмовка. Стол, конечно, не броня, но все-таки... какая ни есть, а крыша над головой.

Когда все стихло, мы побежали к нашему самолету. Техники уже хлопотали возле него. Он был почти цел, наш По-2. Только в фюзеляже зияли две дыры да левое крыло было порядком изорвано. Поджечь его истребители почему-то не успели.

— Проклятые, добавили нам работы. Не могли позже прилететь... Рука у Тоси чуть повыше локтя была перевязана лоскутом, на котором краснело пятно. Несмотря на рану, она свободно двигала ею.

— Ерунда, — сказала она и несколько раз согнула и разогнула руку...

* * *

Вспоминает штурман полка Герой Советского Союза Лариса Розанова:

«Кубанская весна 1943 года. Весенняя распутица, непролазная грязь. Дороги развезло, машины застревают. Нет подвоза бомб, бензина, продуктов питания. А летать надо...

Бершанская вызывает летчиков, дает задание вылететь в город Кропоткин, получить там все необходимое для боевой работы. По колено в грязи, буквально на руках девушки вытаскивают самолеты на узенькую, чуть просохшую полоску аэродрома. Вылетаем. До Кропоткина — двести километров. Летим низко, бреющим. Мне пришлось сделать днем три рейса. Тысячу двести километров летела на перегруженном самолете и очень устала. А вечером легкий морозец сковал землю, и мы летали на задание.

...Ровно, монотонно гудел мотор. Потом звук стал отдаляться, и я почувствовала, что куда-то проваливаюсь... Совершенно невозможно было противиться сну, глаза просто слипались.

— Лора, ты сегодня измоталась, давай я поведу. А ты отдохни.

Я покорно передала управление Вере Белик, и тут же заснула. Мне показалось, вздремнула на несколько минут. Вдруг слышу:

— Ну проснись же, наконец, Лорка! Проснись!

Очнувшись, я схватилась за управление. Вдруг из-под левого крыла на меня уставился яркий луч. «Фара! Атакует истребитель!» — решила я. Рванула самолет вправо. «Фара» слепила меня уже из-под правого крыла.

И я стала маневрировать, бросая самолет в разные стороны...

— Скорость! Скорость, Лорка! — яростно кричала в трубку Вера. [212]

Наконец я опомнилась. Скорость огромная, в ушах свист, самолет весь дрожит... Высота на приборе — пятьсот метров! Значит, мы падаем уже около тысячи метров!.. Только на высоте двести метров мне удалось выйти в горизонтальный полет. И вдруг у меня задрожали руки и ноги, зубы стали выстукивать противную дробь. И тут я услышала голос Веры:

— Лорочка, как ты себя чувствуешь?

Услышав ее, я сразу успокоилась.

Этот случай послужил мне наукой: больше я никогда не спала в полете».

* * *

Вспоминает вооруженец Зина Вишнева:

«...Ранняя кубанская весна. Станицы Челбасская, Ново-Джерелиевская... Дороги раскисли, и подвоз горючего, боеприпасов, продовольствия был крайне затруднен. Экипажи днем летали за бомбами и бензином, а ночью — на боевые задания. [213]

Трудно приходилось авиамеханикам и вооруженцам. Самолеты стояли на размокшем поле, колеса утопали в жирной земле, и девушкам приходилось то и дело вытаскивать машины на руках. А каких сил стоила подвеска бомб, когда их то засасывала грязь, то они обледеневали в морозные ночи! В мороз руки наши примерзали к металлу...

Тяжело нам было поднимать стокилограммовые бомбы. Даже вчетвером тяжело было. Но мы этот вопрос решили быстро. Бомбы прибывали в особой таре, в ней мы и подтаскивали их к самолету. А потом каждая в темноте выполняла свою операцию, наощупь, и вот уже слышно: «Готово!» У нас не было ни одного случая, чтобы бомба не взорвалась по нашей вине или упала бы сама по себе...

Это была ночь-»максимум» в декабре 1944 года. Вооруженцы работали как никогда. Несмотря на мороз, сбросили шинели, работали в куртках, усталости не чувствовали. «Сотки» казались в 30 килограммов, незаметно для себя поднимали их быстро, все делали молча, от самолета к самолету не ходили, а бежали, освобождающаяся тройка спешила на помощь другим, и самолеты снаряжались менее чем за одну минуту. В подвеске и снаряжении бомб не было обнаружено ни одного недостатка, все делалось точно и аккуратно. Каждая девушка в эту ночь подвесила не меньше чем по три тонны бомб...»

* * *

Рассказывает Герой Советского Союза Нина Ульяненко:

«Осенью 1942 года меня зачислили штурманом в экипаж к Дусе Носаль. Летать с ней было удовольствием. Многому можно было научиться у нее. Обычно до цели Дуся сама пилотировала самолет, а после бомбометания передавала управление мне. Так мы меньше уставали, а я приобретала опыт вождения. Моей мечтой было стать летчиком. Дуся знала об этом и всячески помогала мне.

Запомнился полет на разведку погоды. Мы бомбили тогда немцев в районе Краснодара. За несколько минут до цели попали в сплошной снегопад. Дуся ведет самолет по приборам. По времени мы уже над целью, но ничего не видно — куда бросать бомбы? Решили возвращаться домой с бомбами. Помогаю летчику в слепом полете. Зорко смотрю, не появится ли где огонек или звездочка. Слежу за приборами. Внезапно стрелка прибора скорости начинает показывать: девяносто, семьдесят, шестьдесят километров в час... [214]

— Дуся, скорость падает!

Высовываю руку за борт и чувству — тонкий, едва заметный след льда покрывает фюзеляж, плоскости. Вот почему такая малая скорость на приборе — он отказал. Теперь Дуся ведет машину только по компасу и указателю разворотов. Вести самолет в облаках, не зная его скорости, — искусство высшего класса.

Самолет отяжелел от намерзшего льда, плохо слушался рулей управления. Высота быстро уменьшалась... Сбросить бомбы, облегчить самолет? Но мы уже над своей территорией. А слой изморози все толще. Опасность грохнуться на землю велика. Пятнадцать минут показались нам вечностью. Только умение и мастерство Дуси помогли нам выбраться из этого почти безвыходного положения.

Доложив метеообстановку, идем ужинать. И только тут замечаем, что зуб на зуб не попадает от нервного напряжения...»

Спустя месяц Дуся Носаль была убита над целью в районе Новороссийска. А Нина Ульяненко стала летчиком.

* * *

До войны Дуся Носаль работала летчиком-инструктором в аэроклубе.

Одна из лучших летчиц полка, она первой получила звание Героя Советского Союза еще в 1943 году. Посмертно.

...Светила полная луна. Внизу поблескивала Цемесская бухта. На Малую Землю, наш небольшой плацдарм под Новороссийском, сыпали бомбы немецкие самолеты, наши По-2 бомбили огневые позиции немцев. Пути наших и вражеских самолетов пересекались.

В эту светлую апрельскую ночь Дуся летела со штурманом Ирой Кашириной. Обе внимательно осматривали небо.

— Справа выше — «Рама», — предупредила Ира, увидев двухфюзеляжный «Фокке-Вульф». [215]

— Вижу. Следи за ней.

— Держи курс, буду бомбить...

Когда бомбы были сброшены и Дуся взяла обратный курс, «Рама» исчезла. Они уже надеялись, что больше не встретят ее, когда внезапно Ира увидела яркую вспышку в передней кабине и над головой с шумом промчалась «Рама». Снаряд! Что с Дусей?

— Дуся! Дуся! — звала она, но ответа не было.

Летчица сидела неподвижно, как-то неестественно склонив голову на борт кабины. Самолет стал крениться, зарываясь носом, теряя высоту. Взяв ручку управления, Ира попыталась выровнять машину, но ручку заклинило: тело Дуси сползало вниз. Тогда она встала и, перегнувшись через козырек, подтянула Дусю кверху, ухватившись за меховой воротник комбинезона. Руки стали липкими... Время от времени подтягивая тело летчицы, она долетела до своего аэродрома. Дрожащими руками выстрелила красную ракету — сигнал бедствия... Оставалось самое трудное — посадить самолет.

...Свежий холмик вырос на окраине станицы Пашковской. С фанерного памятника смотрела Дуся: темные крылья бровей, внимательный взгляд, упрямый подбородок...

Ира Каширина за этот полет была награждена орденом боевого Красного Знамени. Спустя три месяца она погибла. [216]

* * *

Утром после трагической ночи, когда кончились полеты, Бершанская сказала Ире:

— Себрова, перегоните самолет Носаль на основную точку.

— Есть, — ответила Ира, и мы пошли туда, где отдельно от всех стоял Дусин самолет.

Провожая Иру, я задержалась на крыле, и мне бросилась в глаза забрызганная кровью фотография на приборной доске. На меня смотрел чубатый парень с орлиным носом и решительным ртом. В форме летчика. Это был Грыцько, Дусин муж. Однажды в полете из отверстия на приборной доске вылез мышонок и страшно напугал Дусю. Ей пришла в голову мысль закрыть отверстие фотографией. Прикрепляя фото своего Грыця, она в шутливом тоне подговаривала:

— Вот. Пусть! Пускай попробует, что такое война. А то сидит себе там, в тылу. А жена должна воевать...

Грыць был инструктором в летной школе на Урале. Он готовил летчиков-истребителей, и его не пускали на фронт. Дуся часто вспоминала его. Они собирались воевать вместе. У них было большое общее горе... Только один раз Дуся рассказала нам о нем.

Первые дни войны застали ее в родильном доме Бреста, у нее родился сын. В то время они с Грыцем жили в пограничном городке в Белоруссии. Немцы бомбили город, рухнуло здание родильного дома, где лежала Дуся. Дуся чудом осталась жива. Но она не могла уйти с того места, где еще недавно стоял большой светлый дом. Там, под обломками, лежал ее сын...

Она скребла ногтями землю, цепляясь за камни, ее оттаскивали силой... Дуся старалась забыть все это. Летала, летала и каждую ночь успевала сделать больше боевых вылетов, чем другие. Она всегда была первой.

...В гробу она лежала строгая, с перебинтованной головой. Трудно было сказать, что белее — ее лицо или бинт... Прозвучал салют из винтовок. Низко-низко пролетела пара истребителей. Они покачали крыльями, посылая прощальный привет. [217]

* * *

Из воспоминаний Раисы Ароновой, которая вместе с Руфиной Гашевой проехала по местам боев полка в 1965 году:

«...почти всю дорогу до Пашковской проехали молча. Каждая вспоминала военные годы, воскрешала в памяти образы тех, кто не дошел с нами до счастливого Дня Победы. Там, в братской могиле, на которую мы возложим сейчас цветы, похоронена Дуся Носаль. Она была одной из лучших летчиц полка и моей самой близкой подругой...

...Кладем цветы к подножию обелиска. Читаем: «Вечная слава героям, погибшим в годы Великой Отечественной войны».

— И это все? А где же имена наших девушек: Носаль, Пашковой, Макогон, Свистуновой? Ведь только они четверо здесь похоронены...

На сердце очень тяжело. Обошли вокруг обелиска, поправили цветы, постояли, опустив головы, и медленно направились к выходу...

...Из приемника зазвучала песня:

Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте
У незнакомого поселка
На безымянной высоте...

— У наших девушек и поселок и высота известны. А на могиле их имен нет, — говорю я. — Почему же они стали безымянными героями?! Ведь Дуся Носаль — первый Герой Советского Союза в нашем авиационном полку. И первая летчица — Герой времен Великой Отечественной войны. Почему же она лежит сейчас в земле безымянным героем?!

Песня разбередила душу, слезы брызнули из глаз. Не в силах больше сдерживать себя, я плачу — не стесняясь, открыто...»

Вскоре после опубликования этого отрывка в газете «Советская Кубань» 20 марта 1965 г. у памятника была возложена мраморная плита с именами погибших.

* * *

В районе Новороссийска над Малой землей висели САБы, освещая желтоватым светом сразу большой участок боевых действий. Командир эскадрильи Маша Смирнова и штурман эскадрильи Дуся Пасько еще издали увидели эти немецкие «фонари» желтого цвета. Маша сказала:

— Где-то здесь ходит немец. Сегодня они тоже работают ночью. [219]

— Они всегда выбирают лунные ночи, — заметила Дуся. — Смотри, как хорошо он осветил наши траншеи. Кстати, и свои тоже.

В этот момент прямо по нашим позициям высыпал бомбы немецкий самолет — от взрывов взметнулись кверху снопы искр.

— А вот и сам он... Впереди справа, выше нас! Видишь?

— Вижу, — ответила Маша.

Светила полная луна, и на фоне темно-голубого неба был отчетливо виден вражеский самолет, который разворачивался над морем. Девушки, надеясь, что самолет, отбомбившись, уйдет, решили не мешкая заходить на цель, пока «фонари» еще освещали землю.

— Зайдем со стороны моря, — сказала Дуся, — а потом сразу на обратный курс.

Однако немец не уходил. На какое-то время они его потеряли, но потом опять увидели.

— Нас ждет, — осторожно пошутила Дуся. — Увидит сейчас нашу бомбежку — и мы у него на крючке...

Но Маша шутить не любила, поэтому решительно заявила:

— Тянуть нельзя! Надо быстрее бомбить и уходить.

— Давай, заходи с курсом 70°. Так... Подверни чуть правее... Стоп!

Серия бомб перекрыла вражескую траншею.

— Молодец! — похвалила своего штурмана Маша, заложив глубокий крен, чтобы увидеть результат бомбежки. И сразу вошла в пике, уходя от цели.

Новороссийск и Малая земля остались позади. По-2 уже приближался к своему аэродрому, когда Маша вдруг сказала: [220]

— Знаешь, Дуся, это мой 500-й боевой вылет...

— Да ну? Поздравляю! Что ж ты молчала?

— Вот теперь, когда впереди посадочные знаки, можно и сказать об этом.

Днем в полку чествовали Машу Смирнову, которая первая добилась такого результата — 500 вылетов.

* * *

Рассказывает Руфина Гашева:

«Это случилось на Кубани в ночь на первое мая 1943 года. Нам только что вручили гвардейские значки, а Ольге Санфировой еще и орден Красного Знамени. Настроение было приподнятое, хотелось сделать как можно больше боевых вылетов.

Наша цель — пункт Верхне-Баканский, где были сосредоточены немецкие войска и боевая техника. Здесь проходила «Голубая линия», укрепленная полоса обороны противника. Два вылета [221] прошли нормально, хотя обстрел был сильный. На третьем нам не повезло: осколок зенитного снаряда угодил в мотор, и он заглох. А бомбы еще не сброшены! Планируем на цель. Втайне надеемся, что мотор заработает — у нас уже так бывало. Вот бомбы летят на цель, и Леля разворачивается, берет обратный курс. Мотор молчит, и мы молчим. Понимаем, что придется садиться на территории, занятой противником. Километров семь не дотянули до линии фронта.

Самолет летел над лесом, Леля подвернула его так, чтобы он сел на прогалину. И вот — толчок! Машина, зацепив за дерево, с треском развернулась и остановилась, накренившись, — вся левая плоскость была искорежена... Прихватив планшеты, мы с Ольгой выпрыгиваем из самолета. Поднялась стрельба, мы прильнули к земле. Потом поползли по-пластунски.

В общем, пробирались и ползли две ночи, днем отсиживались: первый день в болоте, в плавнях, второй — в лесочке. Леля простудилась, стала кашлять. Это нас чуть не погубило. На рассвете третьего дня перешли линию фронта и вышли к своим передовым частям...» [222]

* * *

Воспоминания комиссара 218-й дивизии генерал-майора Горбунова:

«...Мое личное общение с полком было с июня 1942 года по март 1943. Этот период был наиболее важным в истории женского полка, когда приобретался большой опыт, боевая закалка, проверялись в боях силы и возможности... Включение полка в состав нашей дивизии было встречено командованием не очень благожелательно. Мало кто рассматривал этот полк как полноценную боевую единицу. Возникли многие опасения: и то, что полк принесет большие неприятности и увеличение числа летных происшествий, и что наличие в составе дивизии большого количества женщин может иметь отрицательное значение в бытовых делах и т.п.

Но полк быстро преодолел трудности, связанные с втягиванием в боевую работу, и в течение двух-трех месяцев не только завоевал всеобщее признание как боевая единица, но стал одной из лучших частей дивизии. Особенно ярко проявились высокие боевые качества, героизм и самоотверженность людей женского полка в боях на Тереке. Боевые дела полка уже знали во многих частях фронта. Полк хорошо знали пехота и другие наземные войска, наконец, он стал хорошо «известен» и немцам. [223]

В боевой истории авиации едва ли есть такой другой пример, когда бы часть, личный состав которой не прошел почти никакой военной подготовки, сумела в такой короткий срок завоевать столь широкую боевую славу...

...Бодрость и жизнерадостность никогда не покидали полк. Вызывает удивление, что суровые лишения и трудности никогда не удручали людей, их как бы не замечали. Но самое главное, чем выделялся женский авиаполк, — это бесстрашие и героизм. Это было настолько массовым явлением, что в полку к этому привыкли, как к чему-то само собой разумеющемуся...»

* * *

Вот она, Киевская, один из опорных пунктов «Голубой линии», подумала Рая Аронова. А в переговорный аппарат сказала:

— Катя, набери высоту побольше. Тут нам опять дадут жару.

— Какую высоту! Нижняя кромка облаков всего 700 метров, — ответила летчик Катя Пискарева.

— Ну, сколько можешь...

Не успела она это сказать, как зажглись прожекторы, пошарили в небе и скрестились. Оголтело залаяли зенитки, стреляя по освещенному самолету. Рая заметила на перекрестке дорог машины — хорошая цель. [224]

— Катя, чуть правее. Держи курс.

В этот момент что-то горячее, острое вонзилась в правый бок. От сильного толчка Рая стукнулась очками о приборную доску и охнула. На мгновенье потемнело в глазах... И сразу мысль: бомбы! Цель уйдет!..

— Бросаю...

Видно было, как внизу разрывы бомб перекрыли дорогу — одна машина отстала, в ней стали непрерывно вспыхивать мелкие огоньки — рвались боеприпасы. Катя сразу вошла в скольжение, маневрируя. Когда она вышла из зоны обстрела, Рая сказала:

— Я, кажется, ранена...

Впоследствии, уже после госпиталя, Рая рассказывала:

«...Сначала хирург вынул из раны клочья от комбинезона, свитера и брюк и на вытянутой руке поднес эти окровавленные лохмотья к самому моему носу:

— Это отдашь начхозу, когда будешь сдавать обмундирование...

Потом он вытащил из раны осколки зенитного снаряда. Их было много, больших и мелких. Было очень больно, но кричать я не осмеливалась, так как за легкой перегородкой находилась мужская палата, и я скорее бы откусила себе язык, чем позволила кричать от боли...»

* * *

...Когда в палату вошла Таня Алексеева, девушки с любопытством повернули к ней головы. От нее, «ходячей», всегда ждали новостей. И она старалась полностью оправдать возлагаемые на нее надежды: не было случая, чтобы она не принесла «лежачим» какого-нибудь известия или просто маленькой новости госпитального масштаба.

Перекинув через плечо черную косу, Таня подняла худую руку и помолчала, выжидая. Цыганские глаза весело поблескивали.

— Девочки, — она сделала паузу, — «Борода» начал ходить!

— Ур-ра! — закричала Хиваз, моментально придя в восторг. — Таня, Таня, спляши вместо меня! Нет-нет, я сама! [225]

Она тут же с помощью пальцев и кистей рук изобразила какой-то замысловатый танец. Летчик по прозванию «Борода» долго лежал в гипсе с переломами ног, как и сама Хиваз. Они были друзьями по несчастью, и все, что касалось «Бороды», Хиваз принимала близко к сердцу.

— Это — первое. А второе: к нам привезли Тасю Фокину. Только не волнуйтесь — могло быть хуже. У нее сильно повреждена челюсть. Самолет при вынужденной посадке зацепил за дерево...

— А где же она? Где? — волновалась Хиваз.

— Сейчас ее приведут. И еще могу вам сообщить, что послезавтра меня выписывают! Готовьте письма в полк!

— Счастливая!

Таня сияла, с желтухой покончено, и ей не терпелось уехать в полк, чтобы приступить к своим обязанностям техника эскадрильи.

Открылась дверь. В сопровождении медсестры вошла Тася с перебинтованной вдоль и поперек головой, казавшейся неправдоподобно большой.

Начались расспросы. Почти не двигая ртом, Тася промычала все полковые новости. Только о гибели Дуси Носаль не упомянула — думала все уже знают. Утомившись, она легла и повернулась лицом к стене.

Таня, на пару минут выходившая в коридор, вошла как-то незаметно, и стояла в дверях тихо, опустив голову. Подняв потухшие глаза, обвела всех взглядом:

— Дусю Носаль... убили над целью...

— Не может быть! — воскликнула Рая Аронова. — Я же ей письмо...

На тумбочке еще лежало Дусино письмо. Она подбадривала Раю и Хиваз, обещала прилететь за ними, когда их будут выписывать из госпиталя.

Хиваз ничего не говорила, губы ее подрагивали, наконец, она прошептала:

— Лучше бы меня...

* * *

В Ессентуках, в госпитале, Рае Ароновой пришлось лечиться долго: глубокая рана в боку заживала медленно. [226]

Однажды из полка пришло письмо, из которого она узнала, что три ее подруги, штурманы, начали ускоренную тренировочную программу, чтобы официально стать летчиками. Все они, как и Рая, перед войной окончили аэроклубы, но не имели необходимой летной практики. Теперь, чтобы стать летчиком, командиром экипажа, им требовалось совсем немного: проверочные полеты под контролем опытного инструктора Это было поручено заместителю командира полка по летной части Серафиме Амосовой.

Рая рвалась из госпиталя, чтобы успеть пройти контрольную программу вместе с подругами. В конце концов так и получилось. С апреля 1943 года Рая Аронова, Женя Жигуленко, Наташа Меклин и Нина Ульяненко были зачислены в летчики.

* * *

П. Гельман, Р. Аронова

ФРЕСКИ О НАШИХ БУДНЯХ

Пройдут года. И ужасы войны
Изгладит время в памяти моей,
Но в дружеском кругу, за праздничным столом
Мы вспомним боевые будни наших дней.

С моря ветер веет,
Развезло дороги,
И на Южном фронте все сложней летать.
Про бои в Моздоке и у Малгобека

Эти дни когда-нибудь
Мы будем вспоминать.
Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах
Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить,

Как зенитки били и лучи ловили,
Но упрямо продолжали цели мы бомбить.
Давай ударим по одной,
Давай ударим, товарищ мой!

Ночь светла. При луне
Терек виден вполне
В эту ночь, над рекой
САБы виснут толпой.

Темный лес, а в лесу
(Видим мы с высоты)
Как фашисты бегут,
Испугавшись, в кусты...

Смелых родила наша планета,
В этом ей выпала честь;
Есть бомбардиры, есть бомбардиры,
Есть бомбардиры, есть! [227]

* * *

После присвоения полку гвардейского звания была создана третья эскадрилья, а вскоре и четвертая, учебная. В полк прибывали летчицы из гражданского воздушного флота и аэроклубов. Их надо было ввести в строй, научить летать ночью, ознакомить с боевой обстановкой. А вот новых штурманов негде было взять, их просто нигде не готовили. Поэтому штурман полка Женя Руднева, обожавшая свою военную профессию, охотно взялась за обучение штурманскому делу девушек из техников и вооруженцев. Все они до конца войны успешно воевали штурманами.

В своем дневнике (5 марта 1944 года) Женя Руднева пишет:

«...только 3-го февраля начала заниматься еще одна штурманская группа. С позавчерашнего дня, то есть ночи, летать будут только на контроль...»

* * *

...Весна 1943-го. Станица Пашковская в белом тумане: цветут яблони, абрикосы. Я иду по тропинке у самого забора, задевая плечом ветви деревьев. Сыплется на землю белый снег лепестков. На темном небе блестит узенький серп месяца. Мы идем втроем: Жека Жигуленко, Нина Ульяненко и я. Сегодня у нас контрольные полеты: мы сдаем экзамен, и Сима Амосова принимает его у нас. [228]

...Внизу под крылом проплывает широкая лента Кубани, станица в светлых клубах цветущих деревьев. Мне кажется, что даже здесь, на высоте трехсот метров, я чувствую запах яблоневого цвета.

— Можно на посадку, — говорит Сима. Сегодня она долго проверяла меня, заставив проделать почти все, что я умела.

Я делаю разворот и вспоминаю своего инструктора в аэроклубе. Маленького роста, в черной кожанке, одно ухо шлема — кверху, заправлено под резинку очков, другое — книзу. Бывший летчик-истребитель Касаткин, как и большинство инструкторов, считал своим первейшим долгом ругать курсантов во время полета. Когда я запаздывала делать разворот и внизу уже появлялась окраина Киева, он кричал в трубку, как мне казалось, радостным голосом:

— Ну что ты сидишь, как египетская царица?! Разве не видишь — пора разворот делать?

Меня он ругал не так, как ребят. Для меня, единственной в группе девушки, он выбирал особенные слова. Все-таки он был джентльменом! Но в любом случае он всегда употреблял эпитет «египетский». Видимо, именно в это слово он вкладывал весь свой запал.

— Разве это «коробочка»? Это же самая настоящая египетская пирамида!

Однако на земле, после посадки, он менял тон и, обращаясь ко мне уже на «вы», спокойно говорил:

— Все хорошо. Так и продолжайте.

А в следующем полете снова с увлечением ругал... [229]

...Иду на посадку. Когда самолет останавливается, я оборачиваюсь в ожидании замечаний от контролирующей меня Симы Амосовой. Но она уже на крыле, улыбается, нагнувшись ко мне:

— Поздравляю, товарищ лейтенант! Теперь вы официально летчик. Разрешаю летать на боевые задания.

* * *

Сегодня я впервые поведу самолет к цели в качестве летчика. Из передней кабины. Буду сама сражаться с прожекторами и зенитками. Правда, у меня уже около трехсот боевых вылетов. Летая штурманом, я постоянно тренировалась: Ира Себрова охотно отдавала мне управление, разрешала производить взлет и посадку.

Я иду к своей «шестерке», и девушки на прощанье желают мне удачи — кто улыбкой, кто кивком головы, или приветственным взмахом руки.

— Распадается, распадается благородное штурманское сословие, — говорит штурман полка Женя Руднева. Она сегодня «вывозит» меня.

Я взлетаю. Мы с Женей летим бомбить скопление немецкой боевой техники на окраине населенного пункта. И Женя, как штурман, говорит мне все то, что я всегда говорила своему летчику. И я слушаю ее так, будто все это мне неизвестно.

Вот и «Голубая линия». Впереди — наша цель. Обыкновенная, ничего особенного. Я уже бомбила этот район раньше. И все же сегодня она выглядит по-другому. Населенный пункт разросся, небольшая речушка со светлым песчаным руслом кажется огромной рекой, а лесок за ней вдруг стал больше и темнее.

Я знаю — сейчас зажгутся прожекторы. И крупнокалиберные пулеметы начнут стрелять. Вот мы уже почти над целью, а они все молчат... Наконец зажглись. Застрочили пулеметы — все так, как и должно быть. Женя спокойно направляет самолет на цель, бомбит, уводит меня от пулеметных трасс. Мы даже выходим из лучей. Сами.

Я оглядываюсь: нет, все-таки речка совсем маленькая, а лесок такой же, как и был... [230]

* * *

Вспоминает Руфина Гашева:

«С Олей Санфировой я сделала около восьмисот боевых вылетов.

Помню полет на бомбардировку живой силы и техники противника на дороге к переправе у станицы Славянская.

Погода была прескверная, шел дождь со снегом, земля, вся в белых и черных пятнах, просматривалась плохо. Пытались разглядеть переправу, но тщетно. Зато на берегу то и дело мелькали фары автомашин. Видимо, их там скопилось немало. Отбомбились по машинам — вверх взлетел столб пламени. На душе хорошо, слетали не зря. Взяли курс домой, но не тут-то было. Нас сразу схватили прожекторы, и начался обстрел. Леля дает полный газ, маневрирует, пытаясь выйти из-под огня. Слышно, как с треском рвутся снаряды, чувствуется запах пороха. Скольжением резко теряем высоту и вырываемся на свободу.

Вдруг наш старый, маломощный мотор расчихался и вскоре заглох.

Стало ошеломляюще тихо... Леля вся подалась вперед к приборной доске и начала работать шприцем, подкачивая бензин в карбюратор. До своей территории еще очень далеко... Вся надежда на выдержку и умение Лели.

Жалобно всхлипывает шприц. А земля все ближе и ближе... Впереди видна дорога, по ней движется колонна машин. Неужели — конец?.. Но вот, мало-помалу мотор оживился и, наконец, стал работать четко и ровно. Леля победила.

— Леля, что это было?

— Да наверно, бензин неважный, вода попала, — спокойно говорит Леля.

...Очень сложны были полеты на Новороссийск: то густая дымка, то низкая облачность, да еще восходящие и нисходящие потоки воздуха. Однажды после удачного бомбометания по вражеским траншеям нас резко потянуло вниз. На мгновение я оторвалась от сиденья и поползла влево. За какие-то доли секунды мы потеряли четыреста метров, а впереди черная стена горного хребта, через который нам нужно перевалить. Разворачиваемся, уходим в море и кружим, кружим, набирая нужную высоту, и опять быстро ее теряем.

Море кажется чугунным. Отчетливо видно, как под нами идет морской бой. Разноцветные шары летят из стороны в сторону, отражаясь в воде. Там идет жестокая схватка, а мы все кружим и кружим. [231]

Я начинаю терять терпение, а Леля, меня успокаивает: «Не злись, побереги силы на следующий вылет. Сейчас перетянем».

Наконец, с четвертого захода удалось перебраться через хребет...»

* * *

...Я поднялась в воздух вслед за Ириной Себровой. Мы летели порознь, но все время я знала, что она где-то рядом. В стороне зажглись прожекторы, застрочили пулеметы — это Ира. Наши маршруты пересекались в районе станицы Киевской.

— Подлетаем к Киевской. Здесь много зениток, — сказала Полина Гельман, мой штурман. — Будь осторожна.

Впереди вспыхнули прожекторы. Один, два, пять... Вцепились в самолет, где были Ира и Женя Руднева. Снизу брызнули огненные фонтаны трасс. Скрещиваясь в одной точке, они, казалось, прошивали самолет...

Мы с Полиной спешили к ним на помощь. Бросили бомбу на ближайший прожектор. Луч погас. Потом на зенитный пулемет... Мы были совсем рядом с Ирой, видели, как ее самолет кувыркался в лучах. Внезапно он пошел вниз, вниз... И мы потеряли его: он исчез в черноте ночи...

Назад мы летели молча. Что с Ирой? Почему падал самолет? Я спешила, выжимая из мотора все возможное. Но Иры на земле не было. Время тянулось медленно. Мы с Полиной уже готовы были поверить в самое страшное, но вдруг до нас донесся слабый рокот — летел По-2.

Спустя несколько минут мы уже бежали навстречу рулившему самолету. Я вскочила на крыло.

— Иринка! Женя! Вы прилетели!

— Ну да. А как же иначе! — удивилась Ира.

— Просто я видела ваш самолет в лучах... Совсем близко. А потом потеряла... Над Киевской.

— Да, нас там немножко обстреляли.

Ира была спокойна, она даже не подозревала, что мы так волновались.

— Но теперь все хорошо, все очень хорошо...

Голос у меня задрожал. Я спрыгнула на землю и отошла в сторонку, в темноту. Немного всплакнуть от радости...

* * *

Жаркое кубанское лето 1943 года. Солнечный июньский день. С утра весь полк взбудоражен: сегодня нам вручают гвардейское знамя. Прибежала посыльная, выпалила, запыхавшись: [232]

— Меклин! Наташа! Скорей в штаб — тебя там ждут!

В штабе мне объявили, что приказом меня назначили знаменосцем полка. Я заволновалась: как обращаться со знаменем. Начальник штаба Ракобольская, всегда спокойная, уравновешенная, улыбнулась:

— Да как тебе удобнее, так и держи его.

Наглаживаемся и причесываемся самым тщательным образом. И, конечно, надеваем юбки. Правда, туфель ни у кого нет, но не беда — начищаем до блеска сапоги.

Церемония вручения гвардейского знамени происходит на большой поляне возле пруда. Весь личный состав полка стоит в строю, по эскадрильям. Наступает торжественный момент. Командующий 4-й Воздушной армией Вершинин читает Указ Президиума Верховного Совета СССР. Хором мы повторяем клятву гвардейцев.

— Клянемся! — разносится далеко за пределы поляны. [233]

Наш командир Бершанская принимает знамя. Становится на колено и целует край знамени, опушенный золотой бахромой. Затем она передает знамя мне, знаменосцу. Вместе со мной два ассистента: Ира Каширина и Катя Титова. (После гибели Кашириной ее место займет Руфа Гашева).

Ветер колышет тяжелое полотнище, и меня качает вместе со знаменем, но я крепко держу древко. Играет духовой оркестр. Мы проносим знамя вдоль строя. Впереди широким шагом идет Бершанская, за ней еле успеваем мы...

* * *

Вспоминает Раиса Аронова:

«...Если станица Ассиновская была «основной базой» нашего полка на Северном Кавказе, то Ивановская являлась таковой на Кубани. Здесь мы стояли пять месяцев — с апреля до середины сентября 1943 года. Отсюда мы летали бомбить «Голубую линию» противника.

Воздушные бои были жаркими, яростными. У меня сохранилась вырезка из газеты «Красная Звезда» от 9 октября 1963 года [234] со статьей Маршала Советского Союза А. Гречко «Освобождение Тамани».

...Авиация противника делала по 1500–2000 самолето-вылетов в день. Более двух месяцев длилось воздушное сражение на Кубани. По своей напряженности, количеству участвовавших в нем самолетов и числу воздушных боев оно превосходило все предшествовавшие сражения. Да и в последующем, до самого конца войны, мы не знаем такого большого сосредоточения авиации на ограниченном пространстве. Над Кубанью состоялось более половины всех воздушных боев, происшедших в апреле-мае 1943 года на всем советско-германском фронте. В итоге боев победу в воздухе завоевали советские летчики...

В Ивановской полку вручили Гвардейское знамя. Мы были гвардейцами уже с 8 февраля 1943 года, но вручение знамени состоялось только 9 июня. Вообще-то церемония обычная, но чувства... Когда сняли чехол и красный шелк горячо вспыхнул на солнце, у меня, да и у многих девчат, заблестели слезы... Бершанская целовала знамя. Мне тоже очень хотелось поцеловать его и зарыться лицом в теплые, мягкие складки. Это было наше, мое знамя...»

* * *

Командир полка...

В боевой обстановке мы могли оценить мужество и хладнокровие Евдокии Давыдовны Бершанской, ее умение организовать деятельность полка так, что мы, девушки, чувствовали себя на фронте во всех отношениях на равных правах с мужчинами. Никто никогда не давал нам поблажки как «слабому полу», и мы никогда не отставали в боевой работе от мужских полков. Строгая, скромная, выдержанная, она не опускалась до мелочей, которые могли бы заслонить те высокие цели, ради которых мы воевали.

Бершанская была настоящим командиром, и все мы гордились ею. Она никогда никого не хвалила и не ругала. Но достаточно было одного ее взгляда, чтобы ты почувствовала двойную вину, если была виновата, или оказалась вдвойне счастлива, если сделала что-то хорошее.

Она вообще старалась избегать командирского тона. И вместе с тем ее твердая рука чувствовалась всюду. Как-то незаметно она умела поддержать инициативу там, где это было нужно, и, наоборот, пресечь то, что считала неправильным. Во время полетов она постоянно присутствовала на старте и в случае необходимости летела на задание сама. В ту ночь, когда мы получили первую боевую задачу, Бершанская открыла счет вылетов полка. [235]

Обычно перед стартом экипажа командир полка подходила к самолету, ожидавшему сигнала на взлет, и давала летчику последние указания. Всего несколько слов. Иногда только:

— Будьте внимательны.

Их можно было и не говорить, эти слова. Летчик уже знал все: и задание, и обстановку. Но Бершанская говорила их. Она не улыбалась, и голос ее звучал суховато. Но в строгом ее взгляде каждая из нас улавливала теплоту, доверие и еще что-то такое, ради чего мы готовы были не только выполнить самое трудное задание, но полететь на край света и сделать невозможное...

* * *

Мы работаем «по максимуму». На земле все спешат. Девушки-вооруженцы подвешивают бомбы новым, бригадным методом. Так быстрее: две минуты — и бомбы висят.

Запустив мотор, выруливаю для взлета. Рулю медленно: на старте тесно. Вдруг кто-то стремительно вскакивает на крыло. Я слышу знакомый нежный голосок:

— Натуся!

Ко мне склоняется Галя Джунковская. Мы не виделись ровно год, с тех пор как полк наш улетел из Энгельса на фронт. Правда, мы изредка переписывались. [236]

— Галочка! Откуда ты здесь? — спрашиваю я радостно и тревожно. Галя летает штурманом на самолете Пе-2, пикирующем бомбардировщике, в «сестринском» полку, в том самом, командиром которого была Раскова. Сейчас этот полк тоже воюет на Кубани.

Мы целуемся. Мотор работает, самолет стоит, мешая рулить другим. Галя одета в летный комбинезон, шлем расстегнут, кончик подшлемника полощется на ветру, бьет ее по щеке.

— Сбили нас... Маша посадила самолет на брюхо. Вот — добрались к вам. Тут в станице медсанбат.

Включив кабинные огни, я стараюсь рассмотреть ее получше. Блестят смеющиеся глаза, а на лице — темные пятна.

— Что это?

— Обожгло. Пустяки... Это здесь меня разрисовали... Самолет горел, оба мотора, а мы все тянули на свою территорию. Только успели выбраться из самолета, как он взорвался. [237]

— Все живы?

— Да, все нормально... Тебе взлетать. Слышишь, дежурный кричит...

Мы прощаемся. Мне так хочется остаться на земле, но я должна лететь. Счастливого полета! Утром встретимся!

Но утром подвернулась попутная машина, и Галя вместе со своим экипажем уехала в полк.

Уже потом мне стали известны подробности того боя.

При подходе к цели девятка пикирующих бомбардировщиков Пе-2, пилотируемых девушками, была обстреляна зенитками. На самолете, где летела Галя, осколками повредило левый мотор. Но Маша Долина, летчица, сумела сохранить свое место в строю, и Галя отбомбилась по цели.

На обратном пути подбитый, с дымящимся мотором Пе-2 начал отставать, и вражеские истребители ринулись на него в атаку. Галя и стрелок-радист Ваня Соленов отстреливались из пулеметов, пока не кончились патроны. Атака была отбита, но появился еще один «худой», как называли тонкобрюхих вертлявых «мессершмиттов», который приблизился к Пе-2, и летчик, подняв руку, показал один палец, а потом два, спросив: за одну атаку сбить Пе-2 или за две? И тут же дал длинную очередь... Загорелся второй мотор. «Мессер» снова зашел для атаки. «Теперь даст очередь по кабине...» — подумала Галя и в отчаянии схватила ракетницу, быстро зарядила и выстрелила навстречу немецкому истребителю ракету... Обыкновенную белую ракету. И сразу — вторую... Немец, не поняв, в чем дело, отвалил. Или просто передумал стрелять: горящий Пе-2 шел к земле, и конец был ясен.

Огонь проникал в кабину, заполненную дымом. Высота падала. Маша сказала: «Прыгайте, а я попробую посадить...» Но ни Галя, ни Ваня, раненный в бою, не захотели оставлять ее. Сразу же за Кубанью, за линией фронта, самолет плюхнулся на землю. Надо было как можно быстрее выбраться из горящего самолета, но тут оказалось, что заклинило выходной люк. Тогда Ваня, собравшись с силами, отбил его. Едва все трое успели отбежать, как раздался взрыв...

В конце войны Маше Долиной и Гале Джунковской (Марковой) было присвоено звание Героя Советского Союза.

* * *

Рассказывает техник эскадрильи Тоня Вахромеева:

«...На фронте нам, техникам, пришлось привыкать к совершенно новым условиям. Здесь не было ни ангаров, ни стационарных [238] ремонтных мастерских. Наши По-2 базировались на случайных, неподготовленных площадках, где мы своими силами оборудовали стоянки для самолетов, тщательно маскировали их, производили полевой ремонт.

Ночью, когда наши машины беспрерывно взлетали и садились, у нас было много дел. Техники встречали самолеты, осматривали их, заправляли бензином и маслом, устраняли дефекты, повреждения и снова провожали в полет. И все это в темноте, при свете карманного фонарика, а иногда и при лунном свете, чтобы не демаскировать аэродром.

...Отступление 1942 года на юге. Днем — перебазирование, ночью — боевые вылеты. Частые тревоги. Иногда уходим от немцев в самую последнюю минуту... Фронтового опыта еще нет. Постепенно привыкаем ко всему. Однажды пришлось самим срочно сжечь свой неисправный самолет, который не мог подняться в воздух из-за отсутствия запчастей: к хутору приближались немецкие танки.

...Весна 1943 года. Аэродром под Краснодаром, настоящий, с капонирами. Мы довольны — каждый самолет имеет свое удобное место. Но когда нас пробомбили два раза, нам захотелось куда-нибудь в глушь, на лесную опушку...

...Лето 1943 года. Укрепленная «Голубая линия». Наш аэродром совсем близко к фронту. Полеты с заката до рассвета, каждую ночь. На старте — полная темнота. Самолеты садятся по трем огонькам, которые зажигаются на короткое время. Мы работаем совсем без света, даже без карманных фонариков: над аэродромом то и дело пролетают немецкие самолеты...» [239]

* * *

Вспоминает Раиса Аронова:

«Полк нуждался в пополнении летного состава. Штурманов начали готовить из своей среды — из техников и вооруженцев. Летчицы, в основном инструкторы аэроклубов, прибывали из разных мест. Командующий Воздушной армией беседовал почти с каждой вновь прибывшей летчицей.

Когда Лера Рыльская робко вошла в кабинет Вершинина и представилась, он строго спросил:

— Почему такой неряшливый вид?

— Я прямо с поезда... — в смущении глядя на свой помятый костюм, пролепетала девушка.

Командующий спрашивал не только о том, где и сколько летала Рыльская, его интересовали и многие другие стороны ее биографии. Задавал вдруг вопросы, от которых девушку бросало в жар.

— Куришь? Пьешь?

— Н-н-нет... — заикаясь, отвечала Рыльская.

«Господи, неужели я похожа на пьющую?» — с ужасом подумала Лера.

— Ну это я так, на всякий случай спросил. Мало ли что бывает. Не обижайся.

В конце беседы командующий предупредил:

— Смотри, веди себя достойно. Не наложи каким-нибудь опрометчивым поступком пятно на боевую славу полка. И уже вслед уходившей летчице бросил:

— А костюмчик-то приведи в порядок. Неловко себя почувствуешь, если в таком виде явишься в полк. Там девушки аккуратные.

...Леру Рыльскую определили в новую, четвертую, эскадрилью. Это была учебная эскадрилья, в которой прибывающих летчиц готовили к полетам ночью».

* * *

Рассказывает Калерия Рыльская:

«С очередным пополнением летчиков прибыла и я в женский полк. Молодых пилотов выделили в учебную эскадрилью и назначили ее командиром Марину Чечневу. Женский полк жил полнокровной жизнью. Для нас наступила учебная страда: никто из нас не летал раньше ночью...

Я, пилот молодого поколения, считаю своим долгом рассказать о работе старых штурманов — старых по опыту, а не по возрасту. Они являлись нашими наставниками и верными друзьями. [240]

Летчики-ветераны научили нас уверенно летать ночью. А первые боевые вылеты мы производили с опытными штурманами.

Конечно, им куда приятнее летать с видавшим виды летчиком, который не растеряется в любой ситуации и выйдет невредимым из-под обстрела и прожекторов. Но старые штурманы любили летать с молодыми пилотами.

Молодой пилот широко раскрытыми глазами смотрит на открывшийся ему неведомый мир. С душевным трепетом пересекает и линию фронта. На земле бьет артиллерия, чертят цветные трассы снаряды... Страшно, страшно лететь на хрупкой машине прямо в пасть врагу. Заслышав звук твоего мотора, немецкий прожекторист направляет в небо ищущий тебя луч. Вот-вот подключатся еще несколько. Помчались вверх зенитные снаряды. Все это по твою душу, молодой летчик! А в наушниках слышится милый знакомый голос:

— Доверни-ка, Лерочка, чуть правее, а то нас сносит. Как тебе нравится цвет немецких ракет? Гадость, правда?

Старые штурманы научили нас распознавать, где настоящая опасность, а где пугало стоит...»

* * *

Валя Пустовойтенко прибыла в полк осенью 1943 года вместе с группой младших авиаспециалистов. Девушек зачислили в полк [241] вооруженцами. Но вместе со своими подругами, захотевшими летать, она довольно быстро прошла штурманскую программу и стала толковым штурманом. Первые боевые вылеты ей пришлось делать в сложной обстановке, когда на Кубани шли жестокие сражения на земле и в воздухе.

...После войны Валя рассказывала:

«Когда теперь вспоминаешь военные годы, частенько спрашивают: а не страшно ли было летать? Трудно ответить на этот вопрос. Конечно, когда попадаешь в лучи прожекторов и не знаешь, куда вести самолет, так как потеряла и землю и небо; когда плоскости самолета превращаются в клочья тряпок, а в полу кабины появляются дыры; когда до линии фронта остается много километров, а мотор перестает работать или барахлит, — конечно, тогда становится страшно... Но совсем ненадолго. Ведь все в тебе устремлено к одному — победить! Ведь знаешь, что ты не одна, за тобой несметная сила, — такая злость поднимается, если враг тебя царапает, такое упрямство, что все нипочем!

Да для страха просто не оставалось времени в полете, и по-настоящему он ощущался уже на земле, после того, как все оставалось позади. Когда сядешь, отрапортуешь, да вдруг вспомнишь все, как было, иной раз так и хотелось уткнуться лицом в грудь Бершанской, в грудь подруги и дать волю слезам — хотелось, а через минуту становилось стыдно за это, а потом смешно, а потом весело, просто весело на душе!»

* * *

Мой самолет приближался к вражескому укрепленному району на «Голубой линии». Как ни старалась я подойти к цели неслышно, все равно нас поймали широкие цепкие лучи. И как раз в тот момент, когда Лида Лошманова, мой штурман, готовилась бомбить. В кабине стало светло, к самолету потянулись снизу оранжево-красные ленты: три крупнокалиберных пулемета швыряли вверх огненные шары. [242]

Двадцать секунд я должна была вести самолет по прямой, не сворачивая. Всего двадцать секунд. Пах-пах-пах! Щелкают оранжевые шарики, будто пляшут вокруг самолета, все теснее окружая его.

— Еще немножко... — говорит Лида.

Я послушно веду самолет. Мы с Лидой еще не привыкли друг к другу, присматриваемся. В полете она спокойна, говорит мало, только самое необходимое. Вообще она мне нравится. У нее продолговатое смуглое лицо и умные, немного грустные глаза.

Пах-пах-пах!.. Земля плывет под нами медленно, очень медленно.

— Готово, — говорит, наконец, Лида.

Бомбы сброшены. Стреляют кругом. Уклоняясь от трасс, я швыряю самолет то вправо, то влево, то вниз. Уже непонятно, где земля, а где небо. Вижу только блестящие зеркала прожекторов и огненные зайчики, весело бегущие к самолету. [243]

Но почему луна внизу? Ведь это луна! Я узнаю ее — немножко на ущербе... Она светила нам всю дорогу. А зеркала сейчас вверху... Значит, самолет в перевернутом положении! Я делаю невообразимый маневр, все становится на место: луна вверху, зеркала внизу.

Неожиданно рядом с зеркалами — несколько ярких вспышек. Взметнулись кверху снопы искр — и лучи погасли. Еще два взрыва. Это рвутся бомбы, сброшенные самолетом, который летел следом за нами. Кто-то из девушек выручает меня...

* * *

...Мы сидели в своих кабинах и молчали. Боевой задачи еще не было. Мой штурман сегодня — Галя Докутович. Она вдруг сказала:

— На-ат, почему-то мне все еще не верится, что мы полетим вместе... Никак не могу привыкнуть, что ты летчик.

Я знала, что и она об этом мечтала, но теперь, с поврежденным позвоночником, и мечтать об этом нельзя...

От земли, щедро нагретой за день солнцем, поднимался теплый воздух, и казалось, что погружаешься в мягкую ласковую волну. Хотелось забыть обо всем, только сидеть так, не двигаясь, и ничего не видеть, кроме темного крыла на фоне неба и голубоватого мерцания звезд, чистых, только что родившихся.

— Когда я вот так смотрю на звезды, — заговорила опять Галя, — мне кажется, что все уже было раньше... И я жила уже однажды, давно-давно, и вечер был точь-в-точь такой же...

Я не прерывала ее, и она вдруг сказала другим, глуховатым голосом:

— Знаешь, прошел ровно год с тех пор...

— Не думай об этом.

— Если бы не ужасная боль по временам... Она мне постоянно напоминает. И так мешает...

— Ты слишком устаешь, Галка. Много летаешь. Так нельзя!

— Я не о том. Я не могу не летать. И не могу простить себе!..

— Но ты же не виновата!

— Виновата. Ранение в бою — это одно. А искалечиться просто так ни за что, ни про что — это совсем другое.

...Стемнело. По-2 стояли в шахматном порядке, готовые к вылету.

— В детстве, совсем еще девчонкой, я мечтала о подвигах. И почему-то была уверена, что погибну как-нибудь трагически... Потом все прошло. А сейчас... — Галя помедлила. — Я опять чувствую себя девчонкой... [244]

— Все это вздор. Через десять лет мы будем вспоминать этот вечер!

— Не могу себе представить. Странно — почему?

— Просто это еще не очень скоро.

— Странно... — повторила Галя.

Наконец мы получили боевую задачу. Я приготовилась включить мотор.

— Докутович! Галя! — послышался голос.

Женя Руднева, штурман полка, взобралась на крыло.

— Девочки, как вы посмотрите на то, чтобы вас разъединить на сегодня?

— Почему?

— Летчик Высоцкая просит дать ей более опытного штурмана. Цель сложная, а у нее всего несколько боевых вылетов.

— Ну что ж, если так... — сказала Галя, неохотно вылезая из кабины.

Ко мне пришла Лида Лошманова, кстати, толковый штурман. А в это время по взлетной дорожке, рассыпая снопы искр, бежал самолет. Там была Галя... В эту ночь она уже не вернулась. Совсем.

* * *

Из кубанской станицы Ивановской мы летаем бомбить укрепленные районы «Голубой линии», где немцы, отступив с Кавказа, сосредоточили свои силы.

...Темная безлунная ночь не обещала ничего хорошего: в такой темноте особенно свирепствуют прожекторы, яркость которых усиливается.

— До цели еще семь минут, — сказала мой штурман Лида Лошманова.

В этот момент впереди зажглись прожекторы и сразу поймали самолет, летевший перед нами. В перекрестье лучей По-2 был похож на серебристого мотылька, запутавшегося в паутине.

Зенитки почему-то молчали. Скоро все выяснилось. В воздухе вспыхнула желтая ракета, и к самолету побежала голубоватая трасса огоньков. Желтая ракета — сигнал «Я — свой» для зениток.

— Истребитель! Вышел на охоту! — воскликнула Лида.

Уже не первый раз немцы выпускали против нас ночных истребителей. Видно, уж очень мы им надоели...

И снова побежали голубые огоньки — прямо в перекрестье. Пламя охватило самолет, и он стал падать, оставляя за собой извилистую полоску дыма. Отвалилось горящее крыло, и вскоре По-2 упал на землю, взорвавшись... [245]

Не раздумывая, я свернула в сторону и стала набирать высоту, чтобы потом спланировать на цель почти неслышно. Прожекторы, качнув лучами, поискали наш самолет и отключились. Мы планировали и после сброса бомб, уходя от цели уже на малой высоте.

В эту ночь сгорели над целью четыре наших По-2. Восемь девушек: Женя Крутова, Соня Рогова, Аня Высоцкая, Галя Докутович, Валя Полунина, Лена Саликова, Женя Сухорукова и Ира Каширина.

* * *

Рая Юшина ехала на попутной машине из Краснодара в станицу Ивановскую, где базировался женский полк. Гвардейский... Как там ее встретят?

Когда ей предложили воевать в женском полку, она сначала удивилась, потом огорчилась: «Целый полк женщин? Вот уж где шуму-то, наверное! И вообще... Что там за война?!»

Машина ехала быстро, мелькали зеленые станицы, извилистая Кубань. А мысли Раисы уносились в недавнее прошлое. Минский аэроклуб, где она, работая инструктором, выпустила три группы учлетов. Перед самой войной — плеврит, больница... Минск бомбили, жители бежали из города. Вместе со всеми Рая, больная, шла по шоссе, пока не потеряла сознание от слабости. Очнулась в кузове [246] машины и сразу увидела немецкие самолеты, которые летели над дорогой, обстреливая беженцев. Сгоряча, не раздумывая, на ходу выпрыгнула из машины. И — сломала ногу... Опять больницы — в Могилеве, потом в Тамбове. Нога срослась, и снова — в аэроклуб, инструктором...

...Станица Ивановская вся в садах. Вдоль улиц, замаскированные большими ветками, стоят По-2. Кое-где на самолетах девушки-техники. В штабе Раю приняли официально, но дружелюбно.

— Пополнение к нам? Кажется, вовремя, — сказала одна из девушек.

Рая не поняла, почему вовремя, но спрашивать не стала. Все еще сомневалась, серьезно ли все это... Начальник штаба расспросила Раю, откуда она и где работала. Коротко сказала:

— Идите в эскадрилью старшего лейтенанта Санфировой. Это третий домик по улице направо.

Несмело Рая вошла в дом. Было тихо. В комнате сквозь занавешенные окна кое-где пробивались яркие солнечные лучи. Девушки отдыхали после ночных полетов. Некоторые крепко спали, другие беспокойно ворочались, говорили во сне. Одна приподняла голову с подушки:

— Не могу спать... Прожекторы снятся...

Рая заметила у стены несколько свернутых постелей. Адъютант эскадрильи тихо объяснила:

— Не вернулись с задания сегодня ночью...

Очень скоро Рая вошла в строй и стала летать на боевые задания, уже не сомневаясь, что попала именно туда, куда хотела. И штурман ей попался хороший — Надя Студилина.

* * *

Собрав свою эскадрилью, Маша Смирнова сообщила летчикам боевую задачу и предупредила их, что полеты состоятся несмотря на нелетную погоду. Действительно, облачность была низкая, моросил мелкий дождь, ухудшая и без того плохую видимость. Для разведки погоды и обстановки в районе станицы Гастагаевской она назначила экипаж Жени Жигуленко со штурманом Полиной Ульяновой. Там, рядом со станицей, находился аэродром, откуда ночью летали немецкие истребители. Нам уже приходилось сталкиваться с ними.

— Вчера ночью, видимо, с этого аэродрома, работали немецкие истребители. Сегодня их не выпустят — нелетная погода. Посмотрите, что там делается. Ну и пробомбите их, конечно. [247]

— Есть, товарищ командир, — ответила Женя.

— Следом за вами выпущу Худякову, — добавила Смирнова.

К цели летели в дожде, видимость была отвратительной.

— Сегодня они не летают, в такую погоду, — твердо сказала Женя.

— Я брошу САБ. Пора.

Несколько секунд спустя выброшенная из кабины САБ зажглась и стала медленно опускаться. Сразу все осветилось, на земле стали видны аккуратные полукружья капониров, и в каждом — маленький, словно игрушка, самолетик. В эту ночь истребители отдыхали.

— Ну, мы их сейчас разбудим! Давай, Полина, пока никто не мешает!

— Держи боевой курс 250°. Правее... Так держать! Бросаю...

Сквозь пелену дождя были видны четыре взрыва, перекрывшие капониры, один из взрывов ярко взметнулся в небо. И сразу По-2 оказался в центре широких белых лучей, их было пять. Зенитные снаряды рвались совсем близко...

— Женя, давай скорей обратно. Держи курс 80°.

Но Женя и сама уже повернула на восток и стала резко скользить, пока не вышла из лучей. Настроение было отличное, хотелось выкинуть какой-нибудь номер. Ну, хотя бы сделать мертвую петлю... Но в воздухе Женя была всегда внимательна и дисциплинирована. Сзади, над целью, снова стало светло.

— Это Худякова и Тимченко. Они вылетели вслед за нами, — сказала Полина.

* * *

В сентябре 1943 года началась крупная операция по разгрому немецких войск в районе Новороссийска. В этой операции принимал участие и наш полк.

Вот что рассказала Серафима Амосова, руководившая боевой работой с аэродрома Геленджика:

«...Мы поднялись с аэродрома станицы Ивановской и взяли курс на Геленджик. Летели днем: над равнинной местностью бреющим полетом, а над гористой держались на безопасной высоте. Мне все время было как-то не по себе: в любую минуту нас могли увидеть вражеские истребители, и тогда нашим тихоходным По-2 несдобровать. Поэтому, когда штурман Катя Рябова сказала: «Справа впереди вижу пару истребителей», — у меня упало сердце и пронеслась мысль — сейчас начнется самое страшное. Если бы я летела одна, то, возможно, мне удалось бы, спустившись ниже горных вершин, [248] уйти от истребителей низинами и ущельями. Но со мной шла целая группа самолетов, которые не могли свободно маневрировать в строю.

К счастью, это оказались наши истребители, они даже поприветствовали нас покачиванием с крыла на крыло. Приземлившись в Геленджике, мы осмотрелись. В таких условиях нам еще не приходилось работать: с одной стороны аэродрома — высокие скалистые горы, с другой — море. Оно уходило к самому горизонту, мутно-зеленое, бушующее...

Летчики-черноморцы встретили нас подчеркнуто вежливо. Мы сразу почувствовали, что по отношению к нам они настроены довольно скептически и не очень верят в боевые возможности самолетов По-2, да еще управляемых девушками. Многие из них даже не скрывали своего пренебрежения:

— А, бабий полк... Ну-ну...

Возможно, им было досадно, что на их боевых самолетах нельзя было бомбить точечные, малоразмерные цели, расположенные вблизи наших войск, и что эту «ювелирную» работу выполняли тихоходные По-2. [249]

Наконец, поступило боевое задание: уничтожить мотомехчасти, расположенные в районе высоты № 37. Придя к самолетам, мы увидели толпившихся возле стоянок летчиков-черноморцев: пришли посмотреть, как работают девушки-летчицы. Они стояли молча и почему-то на этот раз не отпускали в наш адрес колких шуточек...

...Я взлетела и сразу оказалась над морем. Совсем близко замелькали светлые барашки волн. Набрала высоту. Кругом было удивительно красиво: справа белые зубцы гор, за ними темный силуэт Кавказского хребта, снежные вершины, чуть розовые от исчезающего солнца, внизу иссиня-черное сверкающее море. И над всем этим — темное небо, усыпанное звездами...

Неожиданно самолет начал резко терять высоту, хотя мотор работал в полную мощность. По-2 буквально падал вниз. Вода надвигалась на машину всей своей огромной массой. Неприятное чувство беспомощности охватило меня и штурмана Катю Рябову, которая стала уж слишком оживленно говорить о нисходящих воздушных потоках. Изменив курс, стали ждать границы потока. И вот машина вдруг рванулась из стороны в сторону и стремительно понеслась вверх...

День за днем шла напряженная боевая работа. Нам особенно доставалось, когда наши По-2 пролетали вблизи Новороссийска: по самолетам била корабельная артиллерия, стреляли береговые батареи, зенитные орудия, расположенные в городе. Иногда аэродром обстреливали дальнобойные орудия. Между нами и летчиками-черноморцами установилось своеобразное взаимодействие: днем наносили удары по врагу они, а ночью мы.

Вместе с нами с аэродрома Геленджика летали на По-2 летчики «братского» полка под командованием майора Бочарова. Сразу же у нас началось негласное соревнование: кто сделает больше боевых вылетов и у кого будет выше эффективность ударов. Наши летчицы всегда были впереди. Были моменты, когда не хватало бомб — не успевали подвезти. Тогда наши вооруженцы пускались на хитрости, «захватывая» оставшиеся на складе бомбы раньше «братцев...»

Сима Амосова была опытным, мужественным летчиком. Ее вместе с Никулиной сперва назначили в полк Пе-2, но потом Бершанская, которая хорошо знала обеих, выпросила их у Расковой. [250]

* * *

Магуба Сыртланова, отличный летчик из ГВФ, пришла в полк, когда у многих летчиц было на счету больше 200 боевых вылетов. Штурманом к ней назначили Полину Гельман. Внешне спокойная, Магуба в полете была дотошной, требуя от нее объяснения каждого шага. И всему удивлялась. При удачном бомбометании бурно радовалась, без конца спрашивая и смеясь:

— Полина, неужели это мы взорвали склад? Смотри, как отлично получилось! Это же мы! Правда? А как горит!

На обстрел зениток она реагировала спокойно, и прожекторов совсем не боялась — смело шла напрямик через зону обстрела, только слегка отклоняясь от слишком уж назойливого снаряда. И самолет ее летел как заколдованный.

— Полина, зачем они тратят силы? Все равно мы от них уйдем!

Когда над целью Полина, сбросив САБ, готовилась бомбить, Магуба предупреждала:

— Полина, смотри, не промахнись!..

— Не говори под руку...

И она искренно огорчалась, если после сброса бомб на земле не вспыхивал пожар. Полина ее успокаивала:

— Понимаешь, Магуба, если весь полк летает на эту цель, то она все равно будет поражена. Кто-то другой попадет...

— Но почему кто-то другой? Почему не мы?! — горячилась Магуба.

— Ну, не всегда же нам...

— Полина, ты хорошо прицелилась? — допытывалась она. — Я же вела самолет точно по курсу!..

В полку никто так отчаянно не стремился сделать как можно больше вылетов, обогнав других, как Магуба Сыртланова. Она первая выруливала на старт, успевала обогнать остальных во время [251] полета, при заходе на посадку, при заправке своего самолета... И к концу войны почти догнала ветеранов полка — 782 боевых вылета. Сразу после Победы ей было присвоено звание Героя Советского Союза.

* * *

В августе 1943 года, предчувствуя свое неминуемое поражение на Тамани, немцы сопротивлялись особенно упорно.

Командир эскадрильи Дина Никулина и штурман Леля Радчикова приближались к укрепленному району на «Голубой линии»... Дина убрала газ, приглушив мотор. Как только серия бомб перекрыла площадку, где были сосредоточены автомашины, сразу вспыхнули прожекторы и поймали самолет. Заработали зенитки. Огонь был плотным, никакие маневры не помогли... Пробита нижняя плоскость, разворочен правый борт кабины... На полном газу Дина уходила из зоны обстрела. Вдруг на мгновенье ее почти ослепило: с сухим треском рванул снаряд прямо перед мотором... Она вздрогнула от резкой боли — словно раскаленным штырем пронзило правую ногу, едкий запах бензина ударил в лицо: пробит бензобак!.. Мелькнула мысль: «Сейчас добьют»...

Но прожекторы, один за другим, словно нехотя, переключились на другой По-2, подходивший к цели. Превозмогая боль, Дина вела свой израненный самолет к линии фронта... Но почему молчит штурман?!

— Леля! Леля! Отзовись!

Обернувшись, она увидела Лелю, неподвижно сидящую с закрытыми глазами и запрокинутой назад головой. «Неужели убита?!» В этот момент прерывисто зафыркал мотор и — совсем заглох... Стало тихо.

Самолет шел со снижением. Внизу Дина увидела на земле перестрелку. Пролетев еще немного над лесом, стала искать место для посадки. Показалась дорога, по которой ехали две машины. Не долго думая, она приземлилась прямо на дорогу!

К самолету бежали люди... У Дины потемнело в глазах, силы готовы были покинуть ее... Вспомнился детдом, где она провела детство, военные игры в пионерлагере: «Раненые из игры выбывают!..»

Машина подвезла девушек прямо к полевому госпиталю. Леля была ранена в бедро, потеряла много крови. У Дины — сквозное ранение голени.

Прошло время — и обе вернулись в полк, снова летать... [252]

* * *

Пришел сентябрь. Мне двадцать один год.

В этот день льет дождь. Мокрые деревья, мокрые листья. Примятая трава. Ветер гонит темные тучи на юг. Рваные клочья, дождевые шлейфы почти цепляются за деревья.

За окном — подсолнух. Слегка качается на длинном стебле. Головка опущена и нервно подрагивает. Кажется, что подсолнух живой и кем-то обижен. Может быть, даже плачет.

На тоненькой вишне блестит намокшая кора. Вишня клонится к забору и перебирает слабыми веточками, как руками. Будто хватается за воздух — до забора не достать...

Я смотрю, как текут по оконному стеклу струйки воды. Ветер бросает капли в окно, и они дробно стучат, словно бегут наперегонки. И снова тихо.

Стукнулся о стекло большой черный жук. И он мокрый. Посидел на подоконнике, подвигал рогами и свалился. Куда-то в траву. От ветра. [253]

Грустно. Хочется всплакнуть. Просто так. Чуть-чуть. Потому что осень и беспомощно клонится к забору вишня...

Я прижимаюсь лбом к прохладному стеклу. Закрываю глаза. И думаю — ни о чем. Тоскливо-тоскливо на душе.

А дождь льет и льет. И дробно стучат в окно капли, стекая вниз прозрачными струйками. Кажется, что плачет вся природа.

И полетов, наверное, не будет...

* * *

Вспоминает Раиса Аронова:

«Когда в сентябре была прорвана «Голубая линия», двинулся вперед и наш полк. Мы прилетели в станицу Курчанскую, которая выглядела жалко: почти все дома разрушены, деревья либо сожжены, либо вырублены, кругом следы опустошения. Нас предупредили, чтобы мы были крайне осторожны и ходили только по указанным дорожкам: вся земля густо начинена минами. Саперы до нашего прилета сумели расчистить только часть площадки, предназначенной для аэродрома. Кругом пестрели деревянные дощечки с грозным предупреждением: «Заминировано!» Говорили, что в станице обнаружено много мин-сюрпризов и мин замедленного действия с часовым механизмом. «Голубая линия» продолжала огрызаться.

Для меня станица Курчанская памятна тем, что над ней в первый же свой боевой вылет в качестве летчика я попала в прожекторы. Этого момента я ждала с тревогой, зная о том, что летчик в лучах может потерять пространственную ориентацию.

Когда зловещий голубоватый луч осветил мой самолет, я по старой штурманской привычке попыталась было глянуть вниз, чтобы определить, в какую сторону уходить. Твердый голос Лиды Лошмановой призвал меня к порядку:

— Рая, смотри только на приборы.

Я подавила в себе сомнение в силах молодого штурмана (Лида Лошманова начала летать сравнительно недавно), приказала себе: [254]

«Спокойно, не суетись!» и стала послушно выполнять ее команды. Подключились еще несколько прожекторов, начался обстрел. Мне стало ясно, что плавными, аккуратными разворотами не вырваться из огня. Убрала газ, дала левую ногу — резко, до отказа, ручку — вправо до борта, и мы со свистом понеслись к земле. Излюбленный прием Кати Пискаревой (моего прежнего летчика) помог мне: потеряв в одно мгновенье метров четыреста высоты, мы провалились в спасительную тьму...»

* * *

Прорвана «Голубая линия», которую немцы удерживали полгода. Она тянулась от Темрюка на Азовском море до Новороссийска на Черном. В октябре 1943 года советские войска полностью освободили Таманский полуостров. Нашему 46-му гвардейскому полку, который воевал здесь все это время, было присвоено наименование Таманского. В этом районе от вражеской зенитной артиллерии и ночных истребителей погибли 11 наших летчиц.

Мы стали летать через Керченский пролив и бомбить врага в Крыму. В первых полетах мы испытали «психическое воздействие» со стороны немцев. При звуке приближающегося самолета включались десятки прожекторов и стояли неподвижно, направив лучи в небе строго вертикально. Лес прожекторов. Ни один не шелохнется. Вообще-то сначала действовало: на своих маленьких По-2 мы лезли вверх, повыше... Набрав высоту, бомбили цель на планировании, обходя лучи прожекторов.

Вскоре «психическая обработка» прекратилась. Нас стали встречать зенитным огнем. И прожекторы ловили. Просто. Без выкрутасов.

* * *

В сентябре-октябре 1943 года мы бомбили немецкие войска, отступающие с Тамани в Крым. Надо сказать, что им как-то удалось перебросить значительную часть своих сил через Керченский пролив. И мы это сразу почувствовали: весь Керченский полуостров был напичкан прожекторами и зенитками.

Полк наш перелетает все ближе к Крыму. Мы ходим по земле, которую еще вчера называли территорией, занятой противником, и живем в домиках, где еще вчера жили немецкие солдаты. Это они построили деревянные нары, на которых мы спим. Во дворе дома, как рассказывает хозяйка, стояли зенитки, и, конечно, эти зенитки стреляли по нашим самолетам. [255]

Помню, однажды, когда мой По-2 пролетал над станицей Курчанской, прямо перед самолетом брызнул вверх пучок трассирующих пуль. Домой пришлось тянуть на барахлящем моторе...

Уходя из станицы, немцы заминировали дома. Мины с часовым механизмом. Их еще не успели обезвредить, и мы соблюдаем осторожность: на наших глазах взорвалась столовая для техсостава. К счастью, жертв не было. Здесь, в Курчанской, мы не задерживаемся.

...Вот он, Крым! Здесь пока еще враг. Сверху видно: темный выступ Керченского полуострова с неровной линией берега четко выделяется на фоне моря. Он лежит за проливом, распластавшись, как шкура большого зверя. Неподвижный, молчаливый...

Самолет медленно ползет по небу. Скорость — сто двадцать километров в час. Ночная темнота настолько сгустилась, что мне хочется протянуть руку из кабины и потрогать эту черную стену...

Линия берега уже почти под крылом. Тихо. Но скоро все изменится: сейчас включатся десятки прожекторов. Я жду, где вспыхнет первый... Главное, чтобы не схватил сразу...

* * *

Вспоминает Раиса Аронова:

«В ту ночь я летала со штурманом Лидой Целовальниковой. Мы летали из Пересыпи бомбить Крым. По другую сторону Керченского пролива наши войска удерживали тогда лишь небольшой плацдарм. Там, недалеко от поселка Жуковка, была площадка, наскоро оборудованная на случай вынужденных посадок наших По-2. Среди ночи на нашем самолете забарахлил мотор, и мы сели на вынужденную.

Утром штурман уехала в полк, а я осталась ждать, когда отремонтируют мотор. Во второй половине дня можно было лететь домой. Признаться, меня это очень озадачило: днем через пролив нужно лететь бреющим, а я боялась воды. Полеты над водой были для меня страшнее зенитного огня. У каждого свои слабости... Одна наша летчица боялась пауков, другая мышей...

Кстати, в Пересыпи было очень много мышей, и нам приходилось вести с ними настоящую войну: они портили самолеты, прогрызали перкаль, грызли деревянные части и даже электропровода. Залезали они и в меховые комбинезоны: сунешь руку в рукав, а оттуда вдруг выпрыгивает мышонок...

Не смогла я заставить себя приблизиться к воде меньше чем на двести метров. И только над косой Чушкой снизилась до бреющего. [256]

Лечу и удивляюсь: почему меня не сбили? Ведь надо мной пролетали немецкие истребители, для которых По-2 — заманчивая мишень. Впрочем, не всегда охота за беззащитным По-2 кончалась для немцев удачно. Рассказывали, что однажды, когда связной самолет пересекал пролив, на него напал «мессер». Немецкий летчик не сразу открыл огонь по своей жертве — захотел сначала поглумиться над ней. Сдвинул фонарь и на общепонятном языке жестов спросил у пилота По-2: сколько дать по нему очередей — одну, две? Летчик предложил третий вариант — выстрелил из пистолета в немца. Вражеский самолет клюнул носом и рухнул вниз. Море в одно мгновенье поглотило самоуверенного аса».

* * *

Пересыпь — небольшой рыбацкий поселок на обрывистом берегу Азовского меря. Рядом — площадка, с которой мы летаем бомбить Крым. Осенью и зимой здесь часто дуют шквальные ветры, раскисает почва на нашем аэродроме, и мы с трудом летаем.

При сильном ветре объявляется аврал, и все идут на аэродром держать наши легкие По-2, которые порыв ветра может опрокинуть, перевернуть. Техники привязывают самолеты к стопорам, ввернутым в землю, но и это ненадежная защита. Ветер гудит, завывает, самолеты дрожат, и кажется, что вот-вот По-2 сорвется с тросов, крепящих его к стопорам, и понесется, кувыркаясь, по полю.

Однажды после боевой ночи и такого дежурства мы еле доплелись до поселка. Шли медленно, на унтах налипла густая грязь, ноги казались пудовыми. Все молчали. Только Вера Белик была не в настроении, ругала погоду, и грязь, и все на свете. А войдя в дом, свалилась на нары, не раздеваясь, и громко заплакала:

— А-аа...

Странно так заплакала: по лицу катятся слезы, а сама она смеется. Над собой. Мы понимаем — просто она устала. Устала от бессонных ночей, от напряженных полетов с вечера до утра, устала от зениток, от ветра, от густой грязи. Это пройдет. Нужно только хорошо выспаться.

Прибегает пятилетний Витька, сын хозяйки.

— Тетя Вера, почему ты плачешь?

— Я не плачу, я смеюсь, — говорит она сквозь слезы.

— Нет, ты плачешь! Тебя ранили?

Хозяйка забирает Витьку, он капризничает, упирается.

— Нет, она плачет!.. [257]

* * *

Рассказывает Калерия Рыльская:

«...Перед наступлением на Крым в апреле 1944 года мы полгода летали на Керченский полуостров из Пересыпи. Крутой морской берег по соседству с поселком был уставлен рядами наших По-2.

Осев на неопределенное время на одном месте, мы, стеснив хозяев, расположились в домиках, спали на чистых простынях, которые стирали и гладили сами. Набитые сухим сеном мешки на нарах служили нам матрацами. Наши шелковые подшлемники были всегда выстиранными, выглаженными и даже выкрашенными у кого в синий, у кого в голубой, а то и в красивый солнечный цвет. Разноцветные подшлемники стали для девушек единственным украшением.

В поселке не было хорошей воды. Ее привозили издалека, с Кубани, и только для питья. Такую воду жители поселка называли сладкой. Местная солоноватая вода была отвратительна на вкус, мыло в ней совершенно не мылилось.

Выручал нас дождь. Объявляли общий аврал, на улицу выставлялась вся имеющаяся посуда. Дождевую воду берегли пуще глаза. [258]

Когда она кончалась, отправлялись на промысел, вооружившись пустым ведром и кружкой. Осторожно, чтобы не взбаламутить, черпали воду из ям, овражков.

Таков был наш незамысловатый быт, который нас мало смущал: все мы жили одним — поскорее разгромить врага».

* * *

Штурман эскадрильи Катя Рябова прилетела в станицу Ахтанизовскую, чтобы в штабе дивизии оформить путевку в санаторий на 10 дней. Привезла ее летчица Августина Артемьева, недавно прибывшая в полк. Здесь же, в Ахтанизовской, стоял полк штурмовиков. Не успели девушки осмотреться, как к ним подошли два летчика.

— Разрешите, девушки, с вами познакомиться. Что-нибудь вам помочь? Мы слышали о женском полку. Ночью вы пролетаете прямо над нами.

Это были два неразлучных друга Сивков и Есауленко. Завязался разговор. Узнав, что Катя едет в Кисловодск, Гриша Сивков обрадовался.

— Да ведь и я там скоро буду! Обязательно вырвусь на пару дней...

...В Кисловодске они встретились, познакомились ближе. Два дня гуляли вместе по парку, по окрестностям. Оказалось, оба любят математику. Катя, бывшая студентка мехмата МГУ, сразу решила задачу, над которой долго и безуспешно бился Гриша. Спустя два дня он улетел, пообещал Кате:

— Буду писать тебе. Каждый день. Станешь отвечать?

— Посмотрим, — уклончиво ответила она, но, увидев на лице его разочарование, добавила: — Буду. Изредка...

...В одном из писем Гриша попросил Катю как-нибудь пролететь над его аэродромом после первого вылета на задание. Он будет сигналить ей карманным фонариком. Смущаясь, Катя рассказала об этой его просьбе своему командиру Марине Чечневой. Марина ответила:

— Пиши своему штурмовику, что пролетим над ним в следующий понедельник, если будет летная погода.

Но в следующий понедельник боевая работа началась позже обычного, и Катя волновалась, будет ли ждать ее Гриша в три часа ночи... Вот и аэродром впереди. Снизившись, Марина перешла на бреющий полет. Обе искали огонек фонарика. И вот — увидели.

— Ну, Катя, сейчас мы испортим колесами его прическу!

Марина помигала бортовыми огнями, снизилась до нескольких метров, и Катя увидела мигающий огонек совсем близко. Почти у самого самолета промелькнула темная фигура.

— Гриша! Здравствуй! — крикнула Катя. [259]

...После войны Гриша Сивков нашел Катю. На его груди были две Золотые Звезды Героя Советского Союза и одна у Кати. С авиацией он не расстался. И с Катей Рябовой тоже.

* * *

Вспоминает Руфина Гашева:

«...Тонкая талия плотно перетянута широким армейским ремнем. Белоснежный подворотничок, как ожерелье, охватывает девичью шею. Мягкие каштановые волосы, нежное лицо, будто тронутое легким загаром... Красивая она была, наша Ольга, командир эскадрильи гвардии капитан Санфирова.

Многим в полку Леля казалась слишком уж требовательной, даже придирчивой. Но это потому, что она любила порядок во всем — в полетах, во внешнем виде, даже в мыслях. С подчиненными была всегда ровной, вежливой и внимательной. Я не помню, чтобы она накричала на кого-нибудь, позволили себе грубость. Правда, один раз она меня здорово отругала...

В одном из полетов на Новороссийск у нас зависла кассета с зажигательными ампулами. Как мы ни старались, кассета не срывалась. Тогда я решила вылезть на крыло и вытолкнуть ее руками. «Не смей!», — сказала Ольга. Но я не послушалась, вылезла. Ведь при посадке кассета могла сорваться и самолет загорелся бы. Леле ничего не оставалось делать, как держать самолет в горизонтальном полете. Я подползла к передней кромке крыла, одной рукой ухватилась за расчалку, а другой стала толкать кассету. Она никак не поддавалась, сидела в замке намертво. Устала я, руки онемели. Пеняла, что не сбросить ее. Нужно перебираться в кабину, а сил нет. Еще немного и я соскользну с крыла. Леля начала уговаривать меня ласково-ласково: «Руфочка, милая, подтянись немного». Кое-как я добралась до ее кабины и повисла — не могу дальше. «Ну-ну, дорогая, еще чуть-чуть», — уговаривает Леля. Докарабкалась я до своей кабины, перевалилась на сиденье. И вот тут Леля обрушилась на меня: «Бестолковая! Сумасшедшая! Ты же могла упасть! Как бы я объяснила, где мой штурман?» На земле она доложила обо всем Бершанской, и мне опять попало...

А кассету вооруженцам пришлось молотком выколачивать из замка — ушко погнулось».

* * *

Погода — штормовая. Гудит Азовское море. Сильный северовосточный ветер гонит наши По-2 на цель с такой скоростью, что они мчатся как истребители. Зато назад ползут целую вечность. [260]

Клава Рыжкова за шесть вылетов порядком вымоталась. Из-за нависшей над целью облачности приходилось бомбить с высоты 500 метров, и зенитки не жалели снарядов. К тому же штурман Хиваз Доспанова, видно, нервничала, потому что в переговорном устройстве беспрерывно звучал ее высокий голос. После госпиталя Хиваз каким-то образом сумела уговорить командира полка и получить разрешение на полеты. Теперь ей бывает очень трудно: после переломов обе ноги стали короче. Но она крепится, по-прежнему хохочет и поет.

— Ветер усилился, — говорит она Клаве. — Ты видишь, какой тут цирк! Весь полк собрался! Целое представление...

На земле непрерывно горит посадочный прожектор. С зажженными навигационными огнями По-2 ходят по кругу. На последней прямой снижающийся самолет летит так медленно, что, кажется, можно идти с ним рядом и он не обгонит тебя. Дождавшись своей очереди, Клава зашла на посадку. Едва колеса коснулись земли, как самолет окружили техники и, удерживая его за крылья и стабилизатор, стали сопровождать к стоянке.

— Полеты запретили! — крикнули Клаве.

Наконец, самолет в безопасности, весь опутан тросами, закреплен на месте. От стоянки до обрывистого берега всего несколько шагов. Клава спохватилась: нет Хиваз.

— Хиваз, где ты?

Она нашла ее в сторонке. Согнувшись, Хиваз сидела на пустом ящике из-под бомб и плакала.

— Очень ноги болят... Не выдержала... Сейчас пройдет...

Вместе они отправились домой. Порывы ветра сбивали с ног.

Рядом стонало, бушевало море. И казалось, что это на высоком берегу стонут бедные По-2...

* * *

Катерлез — один из укрепленных районов немцев под Керчью. Отбомбившись по цели, штурман Саша Акимова перенесла свое внимание на прожекторы, пытаясь подсказать летчице Кате Пискаревой, [261] куда от них уйти. Но Катя действовала по своей схеме: применила излюбленный свой прием — скольжение. Однако на этот раз самолет держали пять прожекторов и скольжение не помогло: По-2 так и остался в лучах.

— Возьми курс 50, с попутным ветром быстрее выйдем.

В этот момент трасса пуль крупнокалиберного пулемета полоснула по самолету, задев мотор, который захлебнулся, чихнул два раза и затих. Катя перешла на планирование. Саша напомнила:

— Высота 700 метров. Больше не скользи, а то и эту потеряем.

Прожекторы один за другим оставили самолет и переключились на другой По-2, который приближался к цели и еще не успел сбросить бомбы.

— Сколько минут до Жуковки? Дай точный курс, — попросила Катя.

У поселка Жуковка на побережье Керченского пролива была оборудована небольшая площадка, куда садились подбитые в Крыму самолеты. Там же дежурили два техника, которые могли произвести несложный ремонт.

— Держи 40. Лететь восемь минут или меньше: ветер попутный, сильный.

Самолет снижался. Попутный ветер помогал быстрее долететь до площадки. Обе всматривались в темные очертания берега.

— Дай красную ракету. Придется садиться с попутно-боковым.

Внизу немедленно включили посадочные огни. Катя заходила с явным промазом: сильный ветер мешал точно рассчитать посадку... Слева промчалось посадочное «Т», а высота еще есть. Она слегка подскользнула, наконец колеса коснулись земли — толчок... и самолет резко клюнул носом, уткнувшись мотором в какую-то траншею или яму. Обе сильно стукнулись лицом о приборную доску.

— Долетались, — почему-то радостно сказала Катя, трогая рассеченный лоб. — Ты как, а? Штурман!

В ответ Саша выплюнула на ладонь передний зуб. С трудом ворочая языком, произнесла:

— Н-ничего...

К ним уже бежали со старта... [262]

* * *

Ночью немцы бомбили аэродром «братцев». Саша Громов был дежурным по полетам. Все, кто был на старте, бросились рассредотачивать самолеты. Бомбы падали, и дрожала земля от взрывов. После короткого перерыва — снова бомбежка. Ребята прятались в воронках.

Спасая самолеты, Саша бегал по полю и прыгнул в воронку слишком поздно: его ранило осколками. Ранило тяжело...

Всех пострадавших увезли в Краснодар, в госпиталь. На следующий день я полетела туда. На большом Краснодарском аэродроме я порулила в ту сторону, где стояли брезентовые палатки с красным крестом. Оказалось, раненые были еще здесь, в палатках.

У Саши было самое тяжелое ранение — в руку и поясницу. Он лежал на животе и не мог ни поворачиваться, ни даже шевелиться. Бледный, с огромными глазами, глубоко запавшими, он приподнял с подушки голову и попытался улыбнуться.

— Саша, как ты себя чувствуешь?.. Тебе очень больно?..

Я опустилась на колени, чтобы ему не нужно было поднимать голову.

— Ничего... Все будет в порядке.

Вопросы были глупые. И так было видно, что ему очень плохо. На лбу у него бисером выступили капельки пота. Мне хотелось плакать. Еще недавно мы с ним ходили по обрывистому берегу, радовались, что освобожден наш Киев. И вот он лежит неподвижно, сильный, большой Сашка, лежит с глубокой раной, совсем беспомощный... Я проглотила слезы, но губы мои задрожали, когда я хотела что-то произнести...

— Ты не смотри на меня... так... Сашка еще летать будет...

— Ну конечно будешь. Только выздоравливай...

Он прикрыл глаза. Я поцеловала его в холодный лоб.

— Я прилечу к тебе, Саша... Держись... До скорой встречи.

А через несколько дней он умер. От гангрены. Рана оказалась слишком глубокой: были повреждены внутренние органы.

— Был Сашка, и нет его... — повторял он, лежа на животе и глядя в окно на кусочек синего неба, где, он знал, ему уже никогда не бывать...

* * *

Первый морской десант на Керченский полуостров оказался неудачным. Поднялся шторм, и в открытое море унесло катера, тендеры, мотоботы, на которых плыли десантники. Мы получили задание — искать их в море. Азовское море разбито на квадраты. Воображаемые, конечно. И наши По-2 летают по квадратам. [263]

Штурман Нина Реуцкая внимательно всматривается в море. Летим над самой водой — высота не больше тридцати метров. Для хорошего обзора надо бы повыше, но сверху, как огромный пресс, давят на самолет низкие свинцовые тучи, прижимая его к воде.

— Пора разворачиваться, — говорит штурман.

Теперь мы летим параллельно берегу, километров в сорока от него. Сыро. Моросит мелкий дождь. Мы продрогли. А кругом бескрайнее серое море в мелких волнах, от которых рябит в глазах и кружится голова.

Я смотрю на однообразную поверхность моря и теряю представление о высоте. Мне вдруг кажется, что обычные небольшие волны — это огромные валы и что лечу я слишком высоко. Нужно бы спуститься ниже, но я знаю: ниже нельзя, потому что на самом деле мы летим низко. Стрелка высотомера колеблется где-то между цифрами 20 и 30.

В голову лезут глупые мысли: чуть отдать от себя ручку управления — и самолет нырнет в воду... Слышу неуверенный голос штурмана:

— Наташа, вон слева, похоже, что-то темнеет, видишь?

Мы летим к тому месту, где Нине что-то померещилось — ничего. Волны, волны. Серое море, серое небо... А где-то они ведь есть, пропавшие тендеры. И там люди, без пищи, возможно, раненные.

Ищем упорно, настойчиво, день, два... Потом оказалось, что их прибило к берегу где-то далеко от того района, в котором мы искали. На тендерах было перебито управление. Среди десантников многие еще были живы.

* * *

Ноябрьскими ночами 1943 года летчицы полка бомбили вражеский укрепленный район под Керчью, помогая нашим десантникам удерживать небольшой плацдарм в Крыму.

Ира Себрова со штурманом Ниной Реуцкой возвращались с шестого полета. Близился рассвет и конец боевой работы. Однако на земле к самолету подошла командир полка Бершанская. [264]

— Себрова, может быть, успеете до рассвета слетать еще раз? Армия просит нанести побольше ударов.

И снова — пролив, Крымский берег, Керчь. Зенитки обрушили огонь на одинокий самолет, видимый на фоне бледного неба. По-2 успел отбомбиться, как вдруг заглох мотор — стреляли точно.

— Будем садиться, — как можно спокойнее сказала Ира.

— А куда... садиться? — спросила Нина упавшим голосом: она знала, что земля внизу вся изрыта, искромсана — траншеи, воронки... Самолет неумолимо снижался. Ира держала курс на восток, старалась рассмотреть землю сквозь предутреннюю мглу. Последние метры... Колеса стукнулись о землю и вдруг самолет резко развернулся и встал на нос: правое колесо попало в воронку. Девушки отделались ушибами.

Они увидели рядом подбитый танк, проволочные заграждения, разбитый истребитель. Откуда-то появились два солдата, показали направление к пристани, крикнули:

— Не задерживайтесь! Скоро бомбежка!

Переполненный катер был готов к отплытию. Девушек кое-как пристроили возле раненых. Под брезентом лежали убитые. Немцы методично бомбили Керченский пролив. Не успел катер проплыть и половину пути, как раздался гул и весь пролив покрылся водяными столбами. Под грохот взрывов катер причалил, и все, кто был в состоянии, бежали, шли и даже ползли на берег, укрываясь в воронках. Пересидев бомбежку, Ира и Нина выбрались, отряхиваясь, и в ужасе замерли: на том месте, где еще недавно покачивался на воде катер, было пусто. Кто-то истерически кричал и лез в воду...

На попутной машине они добрались в полк, а вечером снова полетели на задание.

К концу войны Ира Себрова сделала 1004 боевых вылета, больше всех в полку.

* * *

Темная январская ночь, мутная и сырая, видимость отвратительная. В эту ночь наша артиллерия и авиация обеспечивают высадку морского десанта в Керчи. Задача самолетов По-2 — бомбить вражеские прожекторы и огневые точки на побережье, мешая им работать.

Едва долетаешь до Керченского пролива, как сразу попадаешь в мир огня: рвутся бомбы, бьет артиллерия, сыплют мины «катюши». [265]

А бесстрашные десантники, ничем не защищенные, плывут через пролив на катерах, на каких-то неповоротливых лодчонках. Плывут прямо к пристани, в лоб. С берега их в упор освещали прожекторы, бьют по ним пулеметы, минометы. Катера отстреливаются и упорно плывут. Один за другим вспыхивают, выходят из строя, огонь пожирает людей. Жутко смотреть, как они горят.

Мы буквально висим над прожектерами, огневыми точками, бросая на них бомбы. А катера все ближе к берегу. Сейчас моряки будут прыгать в воду и высаживаться на берег, штурмом беря пристань. По вражеским позициям пробегает огненная волна: это дают последний залп наши «катюши».

В эту ночь морская пехота захватила часть города и соединилась с нашими войсками восточнее Керчи, где уже был небольшой плацдарм.

* * *

Моряки... Они проезжали через наш поселок, веселые, крепкие парни. Заходили к нам знакомиться.

— Сестрички, встретимся на той стороне, в Крыму, — говорили они, прощаясь, и махали бескозырками из машины.

А Володя, молодой, еще безусый паренек, весь в татуировке, никак не хотел уезжать: уж очень понравилась ему Нина, мой штурман. Он без конца говорил ей что-то, обещая написать письмо, а она только посмеивалась и торопила его:

— Иди, иди — вон машина твоя уходит! Догонять придется!

Володя шел к машине, оглядываясь, и все повторял:

— Там увидимся, на той стороне!

Сначала он говорил это убежденно, но чем ближе подходил к машине, тем неувереннее звучал его голос. Забравшись в кузов, он уже нерешительно спрашивал:

— Там, на той стороне, увидимся?

На следующий день от него пришло письмо. Передал его какой-то артиллерист проездом.

— «Братишки» шлют привет всем девчатам. Они готовятся к высадке, — сказал он.

Нина обрадовалась письму, хотела ответить, но адреса не оказалось. Да и какой там адрес, когда моряки готовились с боями высаживаться в Керчи...

Потом, спустя некоторое время, мы все-таки встретились с моряками, оставшимися в живых. На той, на Крымской, стороне. Но Володи среди них уже не было... [266]

* * *

Из воспоминаний Марины Чечневой:

«Южнее Керчи в поселке Эльтиген держалась группа морской пехоты, отрезанная от своих и с суши и с моря. Высадившись в Эльтигене в начале десантной операции, эта группа не получила подкрепления, так как поднялся сильный шторм и разбросал по морю наши катера.

Противник предпринял несколько попыток сбросить десантников в море, но тщетно. Эльтиген, маленький белокаменный поселок, встал на его пути несокрушимой крепостью.

У десантников кончились продукты, боеприпасы, нечем стало перевязывать раненых. Прекратилась связь со своими. А свинцовое море бурлило не переставая. Вновь и вновь рвались к Эльтигену катера с людьми, оружием, боеприпасами, продуктами и опять вынуждены были возвращаться к своим причалам.

На помощь осажденным пришли По-2. Нагрузив самолеты мешками с сухарями, сушеной рыбой, ящиками с патронами и медикаментами, мы и «братцы» стали ночами вылетать в сторону Эльтигена. Грузы сбрасывали во двор школы. Здесь для нас каждую ночь зажигали небольшой костер — сигнальный огонек.

Чтобы точнее сбросить наш груз, мы подлетали к месту назначения на высоте 50–70 метров. Уже с середины керченского пролива убираешь газ и планируешь до самого берега. Немцы обстреливают самолет из автоматов и крупнокалиберных пулеметов, а По-2 все тянет и тянет. И вот уже под крылом сигнальный огонек...

Часто на малой высоте мы кричали десантникам:

— Полундра, лови воблу!

А мой штурман Саша Акимова добавляла звонким голосом:

— Держитесь, ребята! Мы еще привезем!

Мы верили, вернее, хотели верить, что там, внизу, нас слышат...»

* * *

Из воспоминаний Раисы Ароновой:

«...На Эльтиген полк летал много ночей. Десантники стали для нас близкими, дорогими людьми. Они знали, конечно, из кого состояли экипажи наших По-2. Сверху, с ночного неба, вместе с продуктами и патронами к ним частенько неслись звонкие девичьи голоса.

— Полундра! Бросаю картошку!

— Держись, ребята! [267]

Не могу не привести несколько строк из книги В. Ф. Гладкова «Десант на Эльтиген»:

«...Громкоговорители из вражеских окопов кричали: «Вы обречены на голодную смерть... Вы в блокаде... Приходите завтракать... Никто вам не поможет...»

Нам помогли «ночные ведьмы».

Пусть не рассердятся на меня летчицы из 46-го гвардейского Таманского ордена Красного Знамени и Суворова ночного легкобомбардировочного авиаполка за то, что я вспомнил, как их прозвали фрицы... Немцев они бесили, для нас, десантников в Эльтигене, они были самыми дорогими родными сестрами. В ноябре они нас спасли от смерти. Мы стали получать с Большой земли, пусть в ограниченном количестве, но все, что нужно: боеприпасы, продукты питания, медикаменты, одежду. Прекрасный пример взаимодействия и выручки в бою! А то, что рука, оказывавшая помощь, была девичья... ну, каждый фронтовик понимает, что это означало для нас...

Девушки-летчицы доставляли нам не только патроны и воблу. Иногда в белый прямоугольник колхозного двора падал с самолета мешок в адрес полевой почты 11316.

Письма... В дни ноябрьской блокады они были для нас дороже хлеба».

* * *

Из воспоминаний Раисы Ароновой о поездке по местам боевых действий женского полка:

«...Мы стоим сейчас на том месте, где горел костер в школьном дворе. Сюда мы бросали мешки с боеприпасами и продовольствием. Недалеко от школы — белый обелиск. На нем, кроме «Вечной славы героям...», мы ничего не нашли. Про десант — ни слова. Не ожидали. Неужели нельзя было уместить здесь несколько конкретных слов о защитниках «Огненной земли»? На песчаном берегу загорают, купаются десятка два отдыхающих. Тут же, против обелиска, в прибрежной полосе, из воды выглядывают остовы затонувших катеров или барж. На них в штурмовую ночь приплыли с таманского берега отважные десантники и вгрызлись в немецкую оборону. Море давным-давно смыло кровь с песка, а жители захоронили убитых, и только черные остовы безмолвно свидетельствуют о драматических событиях военных лет. Но знают ли об этом те вон отдыхающие? Вот ты, юноша в красивых плавках, лежишь на теплом золотом песке, из портативного приемника звучит веселая музыка. А ты знаешь, что двадцать лет назад твой сверстник лежал [268] на этом же месте с гранатой в руке и на него лились не ласковые солнечные лучи, а свинцовые пули врага? Может быть, ты и не знаешь. А нужно, должен знать... Если на обелиске было бы что-нибудь написано о десанте, то ты непременно запомнил бы те слова и в трудную минуту (кто знает, может, и случится такая) они помогли бы тебе найти в себе силы и мужество».

* * *

Задание — бомбить Багерово, железнодорожную станцию западнее Керчи. Сюда приходят немецкие эшелоны, подвозят к фронту оружие, снаряды, подкрепления.

...Некоторое время самолет летел выше облаков. Светила луна.

— Пора снижаться, — сказала мой штурман Нина Реуцкая.

Мы вышли из облаков на высоте 500 метров. Маловато... Перед нами, как на ладони, лежала станция. Наш По-2 тоже был отлично виден с земли. Я знала — нам будет жарко: на высотках стоят прожекторы, зенитки. Сейчас они затаились и молчат, выжидают... [269]

Это действует на нервы. Пора... Еще секунда... Нет, две... Что же они медлят!

В таких случаях у меня в желудке появляется ощущение холода, как будто я проглотила лягушку. Лягушка — это страх. Обыкновенный противный страх, который нужно преодолеть: все равно я пройду через все то, что меня ждет.

Включились четыре прожектора. Рявкнула первая зенитка. Вторая... Яркие вспышки окружили самолет. Я выдерживаю курс: Нина бомбит по эшелону. С сухим треском рвутся снаряды. Пахнет порохом, гарью. Бросая самолет то в сторону, то вниз, стараюсь избежать прямого попадания.

Мы уходили на север, в море. Прожекторы не отпускали нас, пока мы не оказались низко над водой. Лучи совсем легли на землю. Наконец, погасли. Нина сказала:

— Наташа, посмотри на плоскости.

Я увидела две большие дыры в нижнем крыле, насквозь просвечивало верхнее, лонжерон перебит, болтались как флаг куски перкали. Но самолет летел, и все страхи были позади. Вдруг ноги мои затряслись, запрыгали, стуча о пол кабины. Я прижала руками колени — не помогло. Постепенно все прошло. Теперь мы летели в чистом небе — никакой облачности. Мирно светили звезды. Впереди на земле уже виднелись три неярких огонька. Там нас ждали. Там был наш дом.

* * *

Мы стоим вдвоем на крутом берегу и слушаем шум моря. Над нами проносятся тучи, свинцовые, почти черные. В частые просветы проглядывает на короткое время солнце, и снова набегает тень.

Ира молчалива. Она еще не вернулась из того, другого мира, в котором побывала. Десять дней отпуска. За три года. Не так уж много. Но сколько впечатлений... Вчера мы слушали ее, стараясь представить себе ту, другую жизнь: продовольственные карточки, очереди, затемнение, салюты, театры... Шумная Москва. И тихая деревня, опустошенная немцами. Деревня Тетяковка под Солнечногорском, где родилась Ира Себрова, мой летчик, с которой я полгода летала, пока была штурманом.

По узкой тропинке мы спускаемся к морю. На гребнях волн — белые барашки. Над ними — белые чайки. Они плавно кружат над волнами, неожиданно пикируя к воде. Ира задумчиво чертит прутиком на мокром песке какие-то линии, которые сразу смываются водой. [270]

Медленно, словно думая вслух, Ира начинает рассказывать.

— Немцы были в деревне недолго, их скоро выгнали. А мама умерла... Стояли сильные морозы. Немцы мерзли и у всех отбирали теплую одежду. А с нее силой стащили валенки... прямо на улице. Осталась она босиком на снегу. Простудилась и долго болела... Нас, детей, было у нее шестеро. И всегда мы хотели есть. Съедали все до последней крошки. Однажды она сказала: «Господи, наступит ли такое время, чтоб хоть маленький кусочек хлеба остался на столе!» Сама почти не ела, все отдавала нам. Тогда был голод после гражданской...

Ира замолчала. Дальше я все знаю: она уехала в Москву учиться. Работала на фабрике наладчиком машин. За отличную работу ее направили в аэроклуб, где она получила сразу две специальности: техника самолета и пилота. Стала инструктором, учила молодых парней летать...

Тряхнув головой, Ира выбросила в воду сломанный прутик, вытянула руку ладонью кверху:

— Дождик, кажется...

Пошел густой быстрый дождик. Мы побежали, прыгая через лужи.

* * *

Мы с Ниной Реуцкой возвращались с боевого задания в районе Керчи, когда сзади, над целью, зажглись прожектора. Лучи, пошарив в небе, скрестились. В перекрестье светлел самолет. И сразу же прямо в самолет швырнул горсть снарядов «Эрликон», автоматическая пушка. По-2 оказался в центре огненного облака. Спустя несколько секунд он вспыхнул и ярко запылал.

Некоторое время По-2 продолжал лететь на запад: штурман еще не отбомбился по цели. Но вот на земле появились вспышки, взрывы от бомб. А самолет стал падать, разваливаясь на части.

— Они же сгорят! — воскликнула мой штурман.

Я молча согласилась. Мы видели, как, кружась в воздухе, несутся вниз пылающие куски самолета, как вспыхивают цветные ракеты в кабине штурмана. Но помочь мы ничем не могли. Наши По-2 бомбили и гибли в одиночку — такова была специфика ночных полетов...

Это был экипаж, вылетевший на цель вслед за нами. Но кто именно, мы не знали. Я старалась не думать о том, что сейчас происходит там, в горящем самолете. Мне казалась, я слышу крики... Они кричат... Конечно же, кричат! Разве можно не кричать, когда горишь заживо... [271]

Весь обратный путь мы молчали. Когда я села, к нам подбежали: кто прилетел? На земле уже знали, что сгорел По-2. Это видели и другие экипажи. Оставалось неизвестным — кто сгорел. К каждому самолету, который садился, бежали:

— Кто прилетел?

Все возвращались в свое время, не было только одного самолета. И тогда стало ясно: сгорели летчик Панна Прокопьева и штурман полка Женя Руднева. Прокопьева делала свои первые боевые вылеты. А Женя считала своим долгом «вывозить» молодых, еще «не обстрелянных». С Женей, штурманом полка, на боевом счету которой было 645 вылетов, они чувствовали себя уверенней...

* * *

Рассказывает Калерия Рыльская:

«Вспоминается один из первых моих боевых вылетов. Апрельский вечер. На аэродроме все готово к работе. С последними лучами солнца весь полк, рассчитывая встретить темноту у переднего края, самолет за самолетом, с интервалом в три-пять минут, поднимается в воздух.

Внизу шумят воды двух морей, а по небу плывут тучки, которые мы то и дело обгоняем. Моего штурмана Надю Студилину беспокоит погода над целью, в районе Керчи. Как и предполагала Надя, цель оказалась закрытой рваными клочьями облаков. Они мешают нам прицеливаться, но в то же время не дают вражеским зенитчикам обстреливать нас. Подождав «окна», мы сбрасываем свой груз и сразу же разворачиваемся к морю, чтобы зря не болтаться над целью. В этот момент Надя увидела на земле пожар. Не думая ничего худого, мы погадали, кто и что поджег, и взяли курс на родной аэродром.

Хорошо лететь к своему дому, где тебя любят и ждут! Там, на горушке, неподалеку от аэродрома, пристроена неоновая мигал очка, чтобы ты не заблудилась в плохую погоду. Там томится твой техник, тебя ожидаючи, командир посматривает на часы, прикидывая, сколько тебе осталось до посадки.

Садимся. В конце пробега вдруг слышим:

— Кто прилетел?

— Рыльская! — враз кричим мы со штурманом, почуяв неладное.

В эту памятную ночь мы потеряли летчика Панну Прокопьеву и штурмана полка Женю Рудневу. Тот пожар, который мы наблюдали в районе цели, был их пылающий самолет. Прокопьева — иркутянка, моя землячка. Как и я, она делала свои первые боевые вылеты. Серьезный и спокойный пилот. Ей не хватало только боевого опыта...» [272]

* * *

...Вспомнилось отступление. Ненастный, дождливый день. Мы собрались в каком-то сарае и ждали, когда кончится дождь, чтобы идти на полеты. Женя Руднева сидела прямо на соломе, поджав под себя ноги, прислонившись к стенке сарая и слегка откинув голову.

— Когда Тристану сказали, что приплыл корабль с черными парусами, он тяжело вздохнул, в последний раз прошептал имя Изольды и умер...

У Жени был нежный и певучий голос. Она могла говорить часами негромко, неторопливо, иногда умолкая, чтобы мы могли прочувствовать то, о чем она говорила.

Шумел дождь, стучал о доски сарая. Протекала дырявая крыша. Веселые струйки воды, танцуя, падали вниз и исчезали в соломе. Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели, полулежали на сырой соломе, в промокших комбинезонах, не замечая дождя и холода, [273] забыв о войне и отступлении. Перед нами поблескивало море, и вдали на волнах качался корабль...

— Женя, расскажи о Нарциссе.

— Нет, лучше сказку...

Женя знала множество сказок, мифов. Но с особенным удовольствием говорила она о звездах, о таинственной Вселенной, у которой нет ни начала, ни конца. Иногда в полете в свободную минуту она неожиданно обращалась к летчику:

— Посмотри, видишь — справа яркая звезда? Это Бетельгейзе...

И рассказывала об этой звезде, вспоминая древний миф об Орионе.

Женя не сомневалась в том, что после войны снова вернется в университет, чтобы заниматься астрономией, любимой наукой, которой решила посвятить свою жизнь. Войну она считала временным перерывом...

* * *

...Стук в дверь. Вбегает дежурный.

— Тревога! Подъем! Штормовой ветер — все на аэродром!

— Вставайте, вставайте, девочки, по тревоге вызывают... — будит нас Ларионовна, наша хозяйка.

Мы вскакиваем, зажигаем свечки, коптилки. Суматоха. Кто-то хватает чужой комбинезон, путает сапоги. Раздается чей-то истошный крик: из рукава комбинезона выпрыгнул мышонок. Ларионовна подсмеивается:

— Вера, Вера, да ты же брюки надела задом наперед!

— А, Ларионовна, какая разница?..

...Наша эскадрилья занимала крайний домик в поселке. Хозяйка с готовностью освободила для нас все три комнатки, перейдя с семьей в тесный чулан. Жила она вместе с двумя дочерьми и двумя сыновьями. Муж ее и самый старший сын погибли на фронте. Дочери, взрослые девушки нашего возраста, до позднего вечера рыбачили в артели. Сын Андрей, двенадцатилетний мальчик, остался калекой — снарядом ему оторвало ногу выше колена. Вместе со своим младшим братишкой Витькой Андрюша всюду ходил за нами с костылем.

Ларионовна целыми днями была занята работой, все успевала, все умела. Мы постоянно чувствовали ее заботу. Она любила угощать нас свежей рыбой, стирала наши вещи, когда мы спали днем после полетов. Каждый вечер провожала нас на аэродром, а утром с тревогой в глазах встречала — все ли хорошо... [274]

В апреле мы покидали Пересыпь. Наш путь лежал дальше — в Крым. Ларионовна тихо наблюдала за нашими сборами — все, казалось, совсем забыли о ней. Но когда стали прощаться, она встрепенулась, засуетилась, стараясь сдержать слезы... Девушки окружили ее.

— Как же мы будем без вас, Ларионовна?

— А ничего, ничего... После войны увидимся, — говорила она, а слезы медленно текли по морщинкам лица, капали на сухие натруженные руки...

Один за другим взлетали наши По-2 и, сделав круг над поселком, брали курс на запад. А у калитки крайнего домика стояла женщина в темном платке и, запрокинув голову, провожала взглядом каждый самолет...

* * *

От Керчи Особая Приморская армия, куда входил наш полк, быстро двигалась на запад, освобождая Крым. А с севера, со стороны Перекопа, наступал 4-й Украинский фронт.

Полк перебазировался почти ежедневно, нанося бомбовые удары по отступающим немцам. В крымской степи самолеты наши стояли на открытых площадках и не были никак замаскированы. Кругом — ни деревца. Однажды, отдыхая днем в поселке после боевой ночи, мы проснулись, услышав стрельбу. Над поселком и нашими самолетами носились, стреляя, два «хейнкеля». Они сделали несколько заходов, подожгли три По-2, расстреляли свой боезапас и улетели. Несколько девушек-техников, работавших на аэродроме, были ранены.

Следовало ожидать вторичного налета, и командир полка Бершанская решила быстро перебросить полк в другой район. Вскоре мы уже приземлялись на аэродроме под Феодосией. А «хейнкели» действительно собирались более основательно проштурмовать аэродром. Но их на полпути встретили наши истребители.

Немцы спешно отступали к Севастополю по единственной южнобережной дороге, идущей через Ялту и другие курорты. От Феодосии нам приходилось долго лететь над морем далеко от берега и где-то под Ялтой бомбить немецкие машины, ехавшие с включенными фарами из-за боязни сорваться с обрыва.

Лететь над морем, когда не видно берега и нет никакой надежды на спасение, если откажет мотор, ужасно неприятно. [275]

* * *

Вечером получили задание бомбить противника, отступающего по дороге к Ялте. В основном — машины на дорогах.

...Маршрут лежит от Феодосии к Ялте. Напрямик, через море. Медленно ползет мой По-2 между морем и облаками. Берег далеко. Изредка проглянет между туч месяц. Вся поверхность воды — в пятнах, темных и светлых: там, где на воду падает тень от облаков, — темные, а где просветы — светлые.

Я лечу высоко. Время тянется долго-долго. Постепенно меня охватывает тягостное чувство одиночества. Правда, сзади сидит мой штурман. Но я чувствую, как одинок мой самолет, мой бедный ночной бомбардировщик, затерявшийся среди туч над пятнистой водой.

Море, море... В случае вынужденной посадки — деваться некуда. К тому же и парашютов — нет... А если очутишься в воде... Выдали нам спасательные жилеты, надувные! Чтоб держаться на поверхности...

— Нинок, скоро ли берег? — спрашиваю штурмана.

— Понимаешь, ветер встречный. Поэтому и тащимся целый час.

У Нины тоже настроение неважное, и она замолкает.

Вдали показалась земля. Сначала видны Крымские горы, местами покрытые снегом — апрель. Потом — темные очертания берега. На дороге, ведущей к Ялте, много огней. Дорога узкая, с крутыми поворотами. Ночью здесь невозможно проехать машине, не зажигая фар. Непременно свалится с обрыва. И вражеские машины едут тесной колонной. Мы бомбим прямо по фарам. Неожиданно снизу бьет фонтаном пулеметная трасса... Пули летят расходящимся пучком прямо перед мотором...

Мы уходим в сторону моря, и я отчетливо слышу в ровном гуле мотора непривычный стук. Но мотор тянет, и мы летим. Не напрямик, конечно, а держимся поближе к берегу, тем самым намного удлинив обратный путь.

Я все прислушиваюсь к стуку, и временами мне кажется, что мотор вот-вот остановится. Тогда я ощущаю легкое подташнивание и начинаю усиленно разглядывать каменистую полоску берега внизу...

Вернувшись домой, мы застали на старте дежурного по полетам и, конечно, Иру Себрову. Все летчики уже уехали отдыхать.

— Ну вот, наконец, и вы, — устало сказала Ира... [276]

* * *

Вспоминает Калерия Рыльская:

«Наступая в Крыму, мы вели «цыганскую жизнь», перелетая с одной точки на другую. Каждую ночь обрабатывали новые цели и каждый день спали на новом месте, под крылом самолета. Здесь было наше рабочее место, спальня и столовая.

Деловитый техничек заботливо зарулит самолет с таким расчетом, чтобы под плоскостью оказался бугорок, а не ямка. Бугорок сослужит хорошую службу во время дождя. Расположись на нем, и вода тебя не подмочит. Работяга-техничек завесит чехлом от кабин наветренную сторону крыла и будет хлопотать у мотора, тихонько постукивать ключами, оберегая сон своего экипажа.

В ту пору техником у меня работала Маша Щелканова. Самолет мой был не новый, мотор тоже. Но Маша очень хорошо все наладила, самолет отлично меня слушался. Зажигание она отрегулировала так, что не надо было контачить, то есть дергать за винт при запуске. Поставит, бывало, винт на компрессию, залезет в кабину, покрутит ручку магнето, глядишь — мотор сам заработал. Золотые руки у Машеньки. И сама она — крупная, сильная девушка, и руки у нее — настоящие технарские, в ссадинах и заусенцах». [277]

* * *

Из воспоминаний Раисы Ароновой:

«В Крыму был такой период, когда летчики-истребители, желая, очевидно, блеснуть перед девушками мастерством пилотажа, на обратном пути с задания обязательно проходили над нашим аэродромом и выделывали разные вензеля в воздухе. Они забывали, что мы в это время спали после ночных полетов. Беспрестанный рев моторов истребителей не давал нам нормально отдыхать. Стали жаловаться командиру полка, а она — в высшие инстанции. Вскоре по всей Воздушной армии объявили, что Чеботарка — запретная зона. Кто нарушит, будет строго наказан. Только после этого стало тихо.

Побывать в женском полку, познакомиться с девушками, «обменяться опытом боевой работы» — было мечтой многих летчиков. Но поскольку мы с вечера и до утра летали на задания, а днем истребители сами работали, то возможностей для обмена опытом что-то не находилось.

Только с «братцами-бочаровцами» у нас с самого начала знакомства, с 1942 года, установились дружеские, хорошие отношения. Они тоже летали ночью на По-2, иногда базировались на одном с нами аэродроме и бомбили те же цели, что и мы. Нам была понятна их работа, как своя собственная, а они со знанием дела ценили и уважали наш труд.

«Братцы» не хвастались перед нами, как некоторые истребители, воздушными боями и сбитыми самолетами противника. Они были такими же работягами, «кукурузниками», как и мы. Думается, что правильный тон для своих подчиненных задал сам командир полка Константин Дмитриевич Бочаров».

* * *

Наша цель — действующий аэродром под Севастополем. Он работает днем и ночью, немецкие самолеты летают в Румынию и обратно, спешат эвакуировать из Крыма все, что можно.

К цели подходим на высоте две тысячи метров. В первом полете нас держали прожекторы. Нина насчитала больше двадцати. Мы это учли. Снижаемся, убрав газ. На аэродроме включены посадочные огни, рулят самолеты. Сейчас мы их накроем!.. Только бы нас не обнаружили раньше времени.

— Целься получше, Нина! Такое бывает не часто. [278]

Внизу — посадочное «Т» из электролампочек, такое ровненькое, аккуратненькое. Видимо, там ожидают самолет из Румынии. Продолжаем неслышно планировать. Я забываю обо всем на свете, единственное мое желание — разбомбить немецкий самолет. Нина вертится в кабине, потом затихает. Грохот на земле: взрыв с пламенем... И сразу — ослепительный свет: включились прожекторы. Шарят по небу, ловят наш По-2 где-то гораздо выше. И там же разрывы зенитных снарядов. А мы — низко...

Стрелка высотомера приближается к тремстам метрам — мы слишком увлеклись, забыв о высоте. Земля совсем близко... Больше снижаться нельзя, и я даю полный газ: вот теперь и нам достанется!

Но внезапно, к нашему удивлению, наступила темнота. Погасли прожекторы, молчат зенитки. Только на земле пылает самолет. Совершенно свободно мы уходим в сторону моря.

Что же случилось? Оставалось только гадать: то ли немцы приняли наш самолет за свой, когда услышали шум мотора так низко, то ли в самом деле прилетел самолет из Румынии и они боялись сбить его. В любом случае нам здорово повезло.

* * *

Курортный город Саки, к северу от Севастополя. Мы сидели на аэродроме в полной боевой готовности. Правда, никто не думал, что в эту ночь придется летать. Погода была явно нелетная, и другие полки в дивизии не работали.

Но вот вернулась Дина Никулина, летавшая на разведку погоды, и доложила командиру полка:

— Товарищ командир, погода неважная, сплошная облачность, высота нижней кромки триста пятьдесят-четыреста метров. Вертикальная видимость есть. Летать можно.

— Можно? — переспросила Бершанская.

— Вполне. Ориентиры просматриваются.

Командир эскадрильи Дина Никулина не признавала трудностей. Год назад на Кубани она сумела дотянуть до линии фонта и посадить подбитый самолет у обочины дороги. Из пробитого бака хлестал бензин, заливая глубокую рану в ноге, штурман Леля Радчикова, тяжело раненная, без сознания...

И вот теперь она доложила, что летать можно. Предстояло бомбить немецкие огневые позиции на подступах к Севастополю. Мы понимали: в условиях, когда наш полк перешел в состав 4-го Украинского фронта, вошел в новую для нас дивизию, — в этих условиях нельзя было не летать. Даже если по наставлению не положено. К [279] нам, женщинам-летчицам, снова присматривались, часто с недоверием.

Встречаясь с нами, летчики мужских полков хвастались тем, что сражались под Сталинградом: «Мы, сталинградцы...», «Когда мы бомбили фашистов в городе...», «Высота? Да мы — бреющим...»

Однако после этой боевой ночи, когда летал только женский полк, летчики-мужчины попритихли. И говорили другое: «Конечно, у вас же какой опыт! Вам приходилось летать и в горах, и в туманы, и над морем...»

* * *

Война в Крыму шла к концу. Мы летали бомбить Херсонес, откуда остатки немецких войск спешно удирали в Румынию.

9 мая 1944 г. освобожден от врага Севастополь. Тот, кто был в воздухе в ту ночь, мог любоваться сверху удивительным зрелищем: салют в честь освобождения Севастополя. Весь город, как огромная клумба, вдруг сразу расцвел огнями, красными, белыми, зелеными, желтыми. И над этим разноцветным ковром — сотни огненных трасс, устремленных в небо. Стреляли из всех видов оружия, стреляло все, что могло стрелять...

После окончания войны в Крыму мы совершили большой перелет в Белоруссию через всю Украину. Здесь, в Белоруссии, летом 1944 года должно было начаться мощное наступление советских войск.

Первыми, кто нас встретил на новом месте, были тучи комаров, которые носились над лесом. К ним трудно было привыкнуть. Они не только кусали нас и пили нашу кровушку, но и заставили многих переболеть противной болезнью, малярией.

Нам предстояло летать в новых для себя условиях: над лесной равнинной местностью с однообразным ландшафтом. Леса, леса, и множество мелких речушек и озер. Только изредка — большая река или город. Мы приступили к изучению карт района Могилев — Орша на Днепре.

* * *

Просторное село раскинулось на правом, высоком берегу Днепра. Хатки-мазанки, стройные тополя, далеко виден серебристый Днепр. В этом селе у нас остановка — полк перелетает в Белоруссию.

В хате, где мы с Ирой остановились, очень чисто и очень тихо. Только ходики тикают на стене. Над столом висят фотографии: лихой парень с усами, рядом — тот же парень и гладко причесанная девушка. Хозяйка? Это, наверное, она. Чуть пониже — та же девушка, [280] только лицо покруглей, да брови над веселыми глазами поразмашистей. В уголках полных губ — еле заметная улыбка. Дочка?

Хозяйка неслышно ходит по дому, печально смотрит из-под платка, низко надвинутого на лоб. На худом лице — большие испуганные глаза. Скупо рассказывает о себе. Мужа убили на войне, восемнадцатилетнюю дочку немцы угнали в Германию. Молча она достает из комода несколько почтовых открыток: дочка Надя пишет, что с утра до ночи батрачит на ферме под Лейпцигом, что сердце разрывается от тоски по дому, по родному краю. Каждая открытка начинается словами: «Мамо моя рщнесенька!..»

Я невольно поднимаю глаза на фотографию, только теперь мне кажется, что улыбки на губах у девушки уже нет и она вот-вот заплачет. Женщина прячет открытки в комод, бережно завернув их в белый платочек. Некоторое время мы молчим, не знаем, как утешить бедную женщину. Почему-то нам неловко, словно и мы виноваты в том, что немцы угнали Надю. Ира говорит каким-то чужим голосом:

— Еще немного потерпите. Скоро войне конец. Все будет хорошо.

Я смотрю в окно: по тропинке идет девушка в белом платочке с ведрами на коромысле. А Надя — под Лейпцигом...

Женщина, соглашаясь, кивает головой, но глаз не поднимает. Задумчиво гладит пальцем синий василек, вышитый на скатерти, тяжело вздыхает.

* * *

Перелет из Крыма в Белоруссию был сопряжен с трудностями, из которых главная — постоянная нехватка горючего для наших По-2.

Мы делали остановки на аэродромах крупных городов — Миллерово, Днепропетровск, Харьков, Орел... И везде были проблемы с бензином. Приходилось быть изобретательными. Иногда по несколько дней мы задерживались на чужом аэродроме, спали в своих самолетах, питались кое-как.

В Днепропетровске, например, мы ждали бензин пять дней. Пользуясь вольготной жизнью, ходили в город, где можно было посмотреть кино, сходить в цирк, даже в оперетту... А тем временем командир полка решила послать в следующий пункт нашего пути, в Харьков, передовую команду, чтобы там подготовить наш прилет. Для этого часть самолетов была заправлена бензином, который слили из баков остающихся По-2. Передовая команда во главе с заместителем командира полка Амосовой улетела. А вскоре и бензин прибыл. [281]

Оставшиеся самолеты были заправлены и уже приготовились к взлету, когда оказалось, что нет на месте двух девушек: летчика и ее штурмана. Майор Бершанская посылает самолет в Днепропетровск на поиски пропавших. Полчаса пикировал над городом По-2, облетал все улицы, рынки, но нигде девушек не нашел. Больше откладывать вылет целого полка не было возможности и, оставив для пропавших самолет и техника, все экипажи поднялись в воздух. Как рассказывала техник-лейтенант Зина Радина, «проходит полчаса — появляются девушки, запыхавшиеся, обе в поту и... с перманентом на голове! Они сидели в парикмахерской, когда в окно увидели По-2, поняли, в чем дело, и, сорвавшись с места, бросились на аэродром, не закончив модной прически...»

* * *

Рассказывает Калерия Рыльская:

«...Вспоминая свой полк того времени, я вижу всегда одну и ту же картину. Обширное поле и над ним белорусское небо. Грустный и тихий закат. Все наши самолеты уже вырулили на старт, стоят рядком. Они вычищены, заправлены бензином и маслом. Все дырочки залатаны, под плоскостями подвешены бомбы, девичьи пальчики уже ввернули в бомбы взрыватели и законтрили ветрянки проволочными усами. Посадочные огни — три лампочки — зажжены, но еще светло, и они неярко желтеют на зеленой траве. Моторы выключены. Еще нет задачи на сегодняшнюю ночь. Катя Олейник улетела за ней к «большому хозяину», а мы в ожидании сидим дружной кучкой и сумерничаем. Штурманы вытащили из планшетов большие склеенные листы двухкилометровок, сплошь испещренных красным и синим карандашом.

Опустились тихие сумерки. И мы сидим не шелохнувшись, боясь нарушить мирную тишину вечера.

Но чуткий слух уже ловит знакомый звук мотора, в пустынном небе появляется черный крестик, и Катенькин самолет тихонько, по-домашнему, садится поблизости, не нарушая очарования тихого вечера. Минуты прошли — и поле опустело. Все самолеты улетели на запад...»

* * *

Нам редко приходилось летать с настоящих аэродромов. А в Белоруссии особенно. Благодаря малой скорости самолету По-2 не требовалось особых условий для боевой работы. Достаточно было, [282] чтобы летная площадка имела нормальную длину для разбега самолета с бомбами.

Нам часто приходилось летать с песчаных лесных полян, длины которых не хватало для разбега. Выходили из положения следующим образом.

Летчик сидит в кабине, бомбы подвешены. Предстоит взлет с песчаной площадки. На песке колеса буксуют. Успеет ли самолет набрать скорость, чтобы оторваться от земли до темной стены леса впереди? У летчика замирает сердце...

Техники и вооруженцы, поставив под колеса колодки, окружают самолет и крепко удерживают его, пока летчик увеличивает обороты мотора до максимальных. По-2 дрожит, но стоит на месте. Девушки по сигналу выдергивают колодки из-под колес и все сразу разбегаются. Самолет бежит по песку вперед, с бомбами... Все останавливаются и, застыв на месте, ждут...

Машина еле успевает оторваться и набрать достаточную высоту, чтобы не врезаться в лес. Девушки облегченно вздыхают и медленно направляются держать следующий По-2...

Конечно, процедура рискованная. Но мы уже привыкли рисковать...

* * *

... Я лечу как во сне. Еще перед полетом почувствовала недомогание. Мне очень жарко, болит голова, дрожат от слабости руки. В воздухе только и думаю: скорее бы долететь...

Меня клонит в сон, я иногда опускаю голову, засыпая, но, спохватившись, заставляю себя бодрствовать. Смотрю по сторонам, но вижу только голубое вверху и зеленое внизу, все остальное — как в тумане. Внизу лес, лес, и нет ему конца.

Наша новая площадка тоже в лесу, где-то на большой поляне. Сначала я ее не вижу, потом различаю: летают по кругу самолеты, похожие издали на мух. Вхожу в круг, сажусь. Все делаю автоматически, ничего не соображая. Вылезаю из кабины и тут же падаю в траву: ноги отказываются идти. В траве лежу и стучу зубами. Мне холодно, хотя стоит жара. Просто у меня озноб.

Достали термометр. Оказалось — сорок градусов. Сразу поставили диагноз: малярия. Это уже не первый случай в полку.

В небольшом домике, где устроили больницу, нас пятеро, у всех — малярия. Врач кормит нас акрихином. Мы желтеем. Вечером немецкие самолеты бомбят железнодорожную станцию. А может быть — аэродром? Нет, все-таки станцию. Это совсем рядом, [283] метров триста от нас. Одна за другой рвутся бомбы, то ближе, то дальше.

Меня трясет лихорадка, и мне абсолютно все равно, убьют меня или нет. Остальные чувствуют себя получше, и им это уже не так безразлично. Они лежат, прислушиваясь к взрывам. Определяют, в каком месте рвутся бомбы. И как ложится серия — в нашем направлении или нет.

Вспышки света за окном. Грохот взрывов. Взрывы очень близко. Дрожит наш домик, вот-вот развалится. Стекол в окнах давно уже нет. С потолка падают куски штукатурки. Кажется, что бомбы рвутся везде. А как там на аэродроме? Все ли благополучно? Сегодня — полеты... Все лежат тихо-тихо...

* * *

Вспоминает мастер по вооружению гвардии сержант Ирина Дмитриева:

«Передовые части советской армии, разбив Могилевскую группировку, ушли далеко вперед, а тыловые части добивали оставшиеся в окружении группы противника. Наш полк не задерживался на одном месте, перелетая все дальше на запад. Наземный эшелон на грузовых машинах делал ежедневно по 100–150 км. По дорогам непрерывной вереницей, поднимая клубы пыли, ехали машины, шли пешие, двигаясь к Минску, догоняя передовые части. Навстречу большими колоннами шли пленные немцы. В грязно-зеленых куртках, смирные, покорные. В ответ на шутки наших бойцов заискивающе улыбались, торопливо повторяли «Гитлер капут», «Гитлер капут»... По обочинам дороги лежали еще не убранные трупы...

Но вот и Новосады, небольшая деревушка на берегу Немана. Вокруг, покуда видит глаз, леса, леса... Здесь нас ждут. Началась жизнь, полная тревог. В первый же день приходили сдаваться немцы — деваться им было некуда. К вечеру их было уже больше двадцати. От них мы узнали, что за рекой собралась крупная группировка, которая решила, применив оружие, прорваться к своим.

Мы приготовились к отпору. От самолетов никуда не отходили. Ночью по очереди дежурили, охраняя наши По-2. В темноте прислушивались к любому звуку, любому шороху. Вдруг среди ночи послышался отчаянный визг поросенка. Это голодные немцы охотились, добывая себе провиант. И снова тишина. Но вот — три выстрела: тревога! Все вскочили, подготовив оружие. Но тревога [286] оказалась ложной: это теленок, тяжело дыша, прогуливался по садику и упорно не отвечал на окрики часового.

Утром пятнадцать бойцов из батальона обслуживания, взяв автоматы и гранаты, пошли на разведку. Вскоре мы услышали перестрелку. Вернулся связной и сообщил, что есть раненые, немцев много. Пришло распоряжение снарядить несколько самолетов и пробомбить лес...»

* * *

Из воспоминаний Раисы Ароновой:

«...В лесу, за Неманом, как предупредили нас жители, было много немецких частей, потрепанных в боях под Минском. Вечером появились первые «ласточки»: несколько немецких солдат пришли сдаваться в плен. Они принесли нехорошую весть — ночью вооруженные гитлеровцы собирались напасть на наше село: их гнал голод. В ту тревожную ночь никто не сомкнул глаз... Утром несколько храбрецов из БАО сунулись было в лес, но вскоре им пришлось отступить, а несколько наших По-2 пробомбили кишащий немцами лес. И тогда, нацепив на палки белые тряпочки, немцы стали поспешно выходить и сдаваться...

Возникло серьезное затруднение: пленных некому было охранять. Ведь немцев привалило сотни две. Обратились за помощью к местному населению. Мальчишки-подростки с удовольствием стали нести службу охраны с автоматами в руках. Но это была чистая формальность, пленные не думали никуда бежать. Наевшись каши (наш повар сварил им огромный котел), они мирно сидели в тени сарая на краю села...

Мне запомнился один пленный. Он был тяжело ранен. Привалившись к стене сарая, пленный сидел неподвижно и угасающим взглядом смотрел куда-то вдаль. Было ясно, что жизнь его кончена. В душе у меня шевельнулась жалость. Я не могла ее заглушить даже мыслью о том, что, может быть, именно этот немец стрелял в меня час назад, когда мы кружили над лесом...

...В тот же день к вечеру привезли бомбы для ночной работы, и девушки-вооруженцы стали разгружать машину. Пленные сидели неподалеку. И вот один из них встал — высокий такой, крепкий, младший чин какой-то, подошел к нашей девушке и, легонько отстранив ее, начал сам сгружать бомбы. Девчонки сначала удивились, а потом махнули рукой: пусть поработает, зря, что ли, кашей его кормили. Почти всю машину один разгрузил...» [287]

* * *

Утром я просыпаюсь рано. Вчера мы не летали: перебазировались и нам не успели подвезти бомбы. Так что удалось поспать ночью... Просыпаюсь от солнца, которое светит мне прямо в лицо. Я чувствую его тепло на щеке, вижу розоватый свет сквозь сомкнутые ресницы. Бегают по розовому полю светлые искорки, кружатся, сталкиваются.

В утренней тишине — негромкое щебетанье птиц, чей-то далекий разговор и еще какие-то едва уловимые шорохи, которые сразу исчезнут, стоит только открыть глаза. Может быть, это слышно, как растет трава, или жук ползет по стеблю, или бабочка машет крыльями...

Тихий писк заставляет меня взглянуть на мир божий. В гнезде под крышей хаты попискивают птенчики. Их четверо. Они широко разевают рты, ожидая пищи.

Мы лежим в спальных мешках прямо под самолетами, которые мирно стоят у самых хат вдоль деревенской улицы. Над лесом висит солнце, хвост моего самолета уткнулся в низенький заборчик, за которым пылают какие-то цветы на высоких стеблях...

К птенцам прилетела ласточка. Это кто-то из родителей. Наверное, ласточка-мать. Птенчики беспокойно запрыгали в гнезде, вытягивая головки с раскрытыми клювами. Ласточка сунула букашку одному из них и быстро улетела. Птенцы ждут, высовываются, копошатся в гнезде, задрав хвостик, тут же выстреливают наружу из гнезда светло-коричневые капельки. Каждые полминуты к ним прилетают по очереди отец и мать. Быстро засовывают в раскрытый клюв прожорливого детеныша какую-нибудь гусеницу или жучка и снова улетают на поиски пищи. Я наблюдаю эту картину и думаю: как же ласточка помнит, кого она накормила, а кто из птенцов еще голодный?

Где-то далеко громыхнуло орудие. Еще раз... И я вспоминаю, что идет война...

* * *

Таня Макарова. Высокая, слегка сутуловатая, с узкими плечами и нежным овалом лица, она напоминала цветок на длинном стебле. Казалось, ее слабым рукам не справиться с самолетом. Но мы знали ее как отличного летчика, смелого, со своим летным почерком.

С детских лет Таня была влюблена в небо. Еще подростком, длинноногой девчонкой бегала смотреть воздушные парады в Тушино. А в семнадцать лет уже умела управлять самолетом. Каждое утро, когда все еще спали, тоненькая девушка в синем комбинезоне [288] спешила к первому трамваю. В аэроклуб. На полеты. Потом она стала летчиком-инструктором.

Таня всегда стеснялась того, что была слишком женственной, никак не похожей на летчика, поэтому старалась напустить на себя бесшабашно-веселый вид, любила шутить, балагурить... Ее штурман Вера Белик, уроженка Керчи, серьезная, вдумчивая, до войны была студенткой педагогического института. Обе подружились сразу, как только их назначили в один экипаж. Со временем они стали самым дружным и слетанным экипажем.

Летая на Кавказе, мы отгоняли самолеты, выработавшие свой ресурс, в город Хачмас, возле Баку, где находились полевые авиаремонтные мастерские (ПАРМ). Там не только меняли мотор, но и блестяще отделывали весь самолет «под мрамор». Однажды оттуда прилетел представитель Александр Хоменко на аккуратненькой машине По-2. Это был подарок нашему полку. Передавая нам красавец По-2, он сказал:

— Мы собрали этот самолет из разрозненных частей и отделали своими руками. Летает он отлично. Пусть его возьмет ваш лучший экипаж.

И «комсомолку», как сразу назвали машину, отдали Тане и Вере. Разрисованный «под мрамор» самолет сиял, как новенькая игрушка. На этом самолете они бомбили немцев на Кубани и в Крыму, в Белоруссии и Польше. Им выпала честь первыми бросить бомбы на Восточную Пруссию. [289]

* * *

В деревне была всего одна улица, широкая, удобная для полетов. За деревней — речка, а дальше лес, где держалась немецкая «группировка». Немцы, оставшиеся в нашем тылу после стремительного наступления советских войск в Белоруссии, образовали такие «группировки», или «котлы», упорно не желавшие сдаваться. Наша задача — подавить одну такую «группировку», заставить немцев сложить оружие...

...Таня Макарова и Вера Белик слушали последние указания командира полка. Они должны были лететь первыми.

— Бомбить лучше серией, с одного захода, — говорила Бершанская, всматриваясь в их лица. — Учтите: сейчас не ночь, светло.

Всего полчаса назад над лесом был обстрелян связной самолет. Раненый летчик дотянул до нашей площадки.

— Все будет в порядке, командир, — улыбнулась Таня.

Лучший боевой экипаж. Бершанская проводила их глазами и закурила. Набрав метров четыреста, Таня взяла куре на лес. Мелкие вспышки окружили самолет. Застрочил зенитный пулемет. От самолета отделились бомбы, и серия взрывов взметнулась над лесом. Вдруг По-2 резко свалился на крыло, понесся к земле... Конец был близок. Еще секунда — и машина врежется в лес...

Но нет, самолет не сбит! Выровняв По-2 над самым лесом, Таня ушла в сторону, чуть не задевая верхушки деревьев. Второму экипажу не пришлось лететь: немцы выбросили белый флаг.

А потом был август 1944-го. Мы жили в польском имении, которое прозвали «Тик-так». Кто-то пустил слух, что в подвале тикает мина. И нас выселили из шикарного белого дома с колоннами. Мы стали жить в парке под кленами. А дом стоял себе и не взрывался...

Однажды Таня и Вера не вернулись с задания. От наземных войск сообщили, что на передовой нашли остатки самолета и два обгоревших трупа. Уже несколько дней вражеские истребители охотились за нашими По-2.

Похоронили девушек под кленами в имении «Тик-так», недалеко от польского города Остроленка.

* * *

Вырвавшись из зоны обстрела, Катя Олейник взяла курс на свой аэродром. Остроленка и река Нарев с переправой, по которой бомбила штурман Оля Яковлева, остались позади. Самолет приближался к линии фронта, когда обе увидели недалеко впереди две трассирующие пулеметные очереди в воздухе. [290]

— Немецкий истребитель, — сказала Оля. — Кто-то из наших ему попался...

— Следи за ним.

Обе внимательно осматривали бледноватое предрассветное небо. Сверху опять побежала трасса, и вдруг что-то вспыхнуло, опустилось на землю, не переставая гореть.

— Сбил... — коротко ахнула Катя.

Они уже летели над своей территорией, когда вражеский истребитель промчался над их головами, чтобы развернуться за хвостом и зайти сзади. Катя разгадала его намерение и резко спикировала с разворотом, чтобы потерять высоту. Но истребитель успел пустить пулеметную очередь и ранил обеих. Катю в правую руку, Олю в бедро. Катя продолжала снижаться, она знала: только на низкой высоте можно уйти от него, истребитель ночью не станет снижаться до бреющего.

Кое-как девушки долетели до аэродрома. Превозмогая боль, Катя управляла самолетом, рули плохо слушались, стабилизатор был сильно поврежден. Приземлилась Катя далеко от посадочных знаков, просто плюхнулась с работающим мотором.

На земле они узнали: не вернулись Таня Макарова и Вера Белик. Это горел их самолет, сбитый истребителем.

* * *

...Девушки переговаривались, обменивались впечатлениями от полетов. Некоторые дремали. Самолет, на котором улетели Катя Олейник и Оля Яковлева, задерживался.

Нина Худякова, круглолицая, румяная летчица, сегодня говорила много и громче всех. После трудных полетов она была возбуждена.

— Жигули, это ты во втором полете бомбила вслед за мной?

— Угу, я.

Жека на мгновенье приоткрыла глаза и снова закрыла. Она сидела, удобно поджав колени и опершись о чью-то спину.

— Ну, спасибо тебе. Прямо по пулемету ударила! Я уже думала, не выберусь живая!..

— Угу, — опять сказала Жека, продолжая дремать.

— Прожекторы сразу переключились на тебя, а я тут же улизнула.

Жека поежилась, сунула руки поглубже в рукава комбинезона и сидела так, свернувшись шариком, не открывая глаз. Будто хотела сказать: «Да, мой самолет схватили. Ну и что? А сейчас не мешайте спать...»

Из вагончика высунула голову начштаба:

— Не видно еще? [291]

Она с тревогой в глазах прислушалась, глядя на светлое небо. Перевела взгляд на сидящих, на спящую Жеку.

— Уже минут на двадцать задерживаются... Может, начнете разруливать по стоянкам?

— Нет, нет, подождем еще, — уверенно сказала Худякова. — Прилетят!

Но Катя Олейник и Оля Яковлева все не возвращались. Мы прозвали их «Стара» и «Мала». Потому что Катя, девушка с мягким украинским юмором, обращалась к подругам не иначе как: «А ну, стара, скажи...» или: «Как думаешь, стара...» Штурмана же своего Оленьку называла «Мала». Плотная, большеглазая Катя была немногим старше Оленьки, маленькой изящной девушки с милой застенчивой улыбкой.

Уже солнце алым огнем пробивалось сквозь тучи на горизонте, когда послышалось стрекотание По-2. Вернулись Катя и Оля, обе раненные. Самолет подрулил к старту, и все увидели, что он весь изрешечен. Несмотря на то что было перебито управление, Катя сумела привести свой По-2 домой буквально «на честном слове»...

* * *

Во время наступления в Белоруссии мы впервые увидели близко пленных немцев. Колонны и группы пленных, идущих под конвоем на сборный пункт, стали обычной картиной летом сорок [292] четвертого. Часто немцы сдавались сами. Даже к нам в полк приходили сдаваться. Прямо на аэродром. Но случалось и по-другому.

...За деревней, где мы жили, был густой высокий лес. Обнаружив в траве крупную землянику, мы рассыпались между деревьями, собирая ягоды. Близко слышна была перестрелка — где-то рядом немцы держали оборону. Сначала мы ходили с опаской. Потом осмелели, перестали обращать внимание на стрельбу. Но когда стали палить совсем рядом, решили возвратиться. Никто не заметил, что с нами не оказалось Ани Елениной.

Вскоре в деревню пришел сержант.

— Где тут командир? — спросил он зычным голосом. Близко находилась начштаба Ирина Ракобольская.

— В чем деле?

— Вот, понимаете, товарищ капитан, поймали в лесу какого-то человека... В нашей форме. Говорит, женщина...

Ракобольская улыбнулась уголком рта и продолжала слушать.

— Говорит, что из летного полка. И что женщина... — повторил сержант. — А вроде нет...

— Так как же все-таки — женщина или нет? — засмеялась начштаба. Он замялся, покашлял в кулак и, поколебавшись, сказал:

— Вот вы похожи, а тот — ну никак! И карта у него... у нее... с пометками.

Он замолчал, поведя глазами то вправо, то влево. Девушки, проходившие мимо, все как одна были в брюках и гимнастерках. С короткой стрижкой, в пилотках многие были похожи на парней.

— Ну, так что же вы хотите? — спросила Ракобольская.

— Разобраться бы надо... Может и вправду — женщина...

— Пойдемте, — весело сверкнула глазами начштаба.

Спустя некоторое время она вернулась со своим заместителем Аней Елениной, освободив ее из «плена». Смеясь, Аня рассказывала, что ее приняли за шпиона. Высокая, худощавая, она была похожа на юношу. Энергичное лицо, короткая стрижка и в довершение всего — планшет с картой, который сразу вызвал подозрение.

* * *

Техник-лейтенант Галя Пилипенко вспоминает:

«...Особенно запомнился Красный Бор. Отработав ночь, самолеты улетели на новое место. Часть людей осталась. В связи с быстрым наступлением за нами никак не могла приехать автомашина. Из оставшихся техников и вооруженцев образовалась «Блуждающая [293] красноборская дивизия», как шутили девчата, которая до новой точки добралась своим ходом.

Перебазируясь в направлении Могилева, мы оказались на передовой: окруженные фрицы решили перерезать шоссейную дорогу. Мы остановились в деревне Ясновка. Утро. Лес. Слышна близкая стрельба. Умывшись в реке, собрались завтракать. По телефону нам передали быть готовыми к отпору: в нашем направлении прорываются немцы. Повар из БАО в панике опрокинул весь завтрак на землю, пришлось подтянуть ремни и ждать вечера.

В такой горячий час, как на грех, разбили мою машину. Полк улетел, а я с шестью работниками ПАРМа (ремонтные мастерские) осталась ее восстанавливать. Ребята прозвали меня «техник-повар», так как мне приходилось и работать и варить обед. На третий день работы на дороге показалась колонна немцев с белой тряпкой на палке. Они были вооружены, а у нас всего одна винтовка на всех. Решили принять сдающихся. Это тоже выпало мне, старшей по званию.

Из предосторожности остановили группу метров за сто. Позвали одного, оказалось — переводчик. Приняли в плен недобитый штаб генерала Фалькнерса во главе с самим генералом. Я приказала им сложить оружие на земле. Немцы аккуратно положили все, что у них было из оружия. Я заметила, как генерал посмотрел на меня: лицо его перекосилось, а в глазах было выражение гнева и унижения. Пленных отвели на пункт сбора».

* * *

На волейбольной площадке шумно и весело.

— Жигули! Давай гаси! — Кричат болельщики.

Женя Жигуленко — главная фигура на площадке. Высокая, сильная, она легко гасит мячи через сетку, будто гвозди вбивает.

Волейбол — наше очередное увлечение. Мы долго увлекались шахматами. На турнирах, которые мы устраивали, неизменно побеждала летчица Клава Серебрякова. Со временем увлечение шахматами прошло. Нет, мы продолжали играть, но это уже не было болезнью. Играли тихо, турниров не устраивали.

Новое увлечение охватило всех поголовно. Вышивание. Мы где-то доставали цветные нитки, делились ими, обменивались. Нитки присылали нам из дома в конвертах родные, знакомые. В ход пошли портянки, разные лоскутки. Рвали на куски рубашки — ничего не жалко! Вышивали лихорадочно, с нетерпением ждали, когда выдастся свободная минутка. [294]

Некоторые умудрялись вышивать на аэродроме, под крылом самолета, в кабине. Даже в столовой после полетов можно было слышать:

— Оля, ты уже кончила петуха?

— Понимаешь, осталось вышить два пера в хвосте: синее и оранжевое. А ниток не хватает.

Оля вытаскивала из кармана комбинезона кусок материи и аккуратно его раскладывала.

— Вот смотри, если вместо синих взять зеленые...

И обе самым серьезным образом обсуждали петушиный хвост.

И вдруг все прошло. Перестали вышивать. Стали играть в волейбол. Всю осень, пока полк базировался в польском имении Рынек, шли ожесточенные бои. Мы недосыпали днем, вставали раньше времени и бежали на волейбольную площадку, чтобы успеть сразиться перед тем, как идти на полеты. Уставали до чертиков, но остановиться не могли...

— Валь, ты когда-нибудь прыгала с парашютом?

— Нет. А чего это ты вдруг?

— Не вдруг, а нам выдают парашюты. Будем их с собой в полет брать. Сиденья уже опустили.

— Вот еще не хватало! Таскаться с ними. И так после полетов еле ноги волочишь.

— Ну, это уже решено. И потом — почему ты против? Согласись, что многие девушки остались бы живы, если бы нам дали парашюты раньше...

— Вообще-то конечно. Но, может быть, мы сами виноваты, не просили.

— Да, наверное... Ну вот — тренировочные прыжки сегодня. После обеда.

— Так сразу?

— Ну да.

— Вот здорово! А я никогда-никогда не пробовала.

Парашюты нам выдали только за девять месяцев до конца войны, а более двух лет мы летали без них.

Конечно, они в какой-то степени обременяли нас. В долгие зимние ночи, когда темнеет в пятом часу, а рассветает только в девять, полетаешь двенадцать-четырнадцать часов подряд, а утром, забросив ногу за борт, приподнимешься и вываливаешься как мешок из кабины. А тут еще парашют с собой тащить...

И все же парашюты брали с собой не зря. [295]

* * *

Вспоминает Руфина Гашева:

«Это было в Польше, за рекой Нарев. К тому времени мы с Лелей Санфировой сделали уже около восьмисот вылетов. На этот раз мы получили задание разбомбить немецкий штаб в одном из населенных пунктов.

...Подлетаем к цели. Отлично видно белое здание, сверху похожее на букву «Г», где находится штаб.

— Давай заходи. Курс триста десять. Буду бомбить, — говорю я.

Леля ложится на заданный курс, и самолет идет по идеальной прямой. Прицеливаюсь. Самолет вздрогнул, освободившись от груза. Хорошо видно — бомбы попали в цель. И тут же — беспорядочный огонь с земли, но мы уходим бесшумно, со снижением. Я все оглядываюсь. Но что это Леля вдруг забеспокоилась?

— Руфа, ты посмотри, что у нас с мотором делается...

Вижу — пламя лижет капот двигателя и судорожно тянется к фюзеляжу. Отвалился патрубок. Вот-вот огонь охватит всю машину. Неотрывно смотрю на ярко-желтое с красными язычками пламя. Идем на малом газу, высота все теряется. Как же медленно тянется время! Чуть не на бреющем прошли линию фронта.

— Руфа, снимай парашют, прыгать уже невозможно. Как только сяду, сразу выскакивай — и подальше от самолета. Быстро отстегиваю парашют. [296]

— Сняла? А теперь ты поведи, я сниму.

Летим низко, продолжаем до боли в глазах смотреть на пламя. Показался наш аэродром. Даю красную ракету и заходим на посадку с прямой. Леля идет докладывать.

— Товарищ командир, задание выполнено. Бомбы легли в цель. Самолет неисправен. Разрешите лететь на вашем самолете?

— Хорошо, берите мой, — сказала Бершанская.

— Спасибо! — Леля ни словом не обмолвилась о том, что пришлось пережить за эти страшные сорок минут».

После этого случая прошло совсем немного времени, когда немцы снова подожгли их самолет. В ту ночь, 13 декабря, летчики полка бомбили станцию Насельск севернее Варшавы...

* * *

Вспоминает Руфина Гашева:

«Мы с Лелей Санфировой, уже сделав два вылета, летели в третий. Это был мой 813-й вылет... Леля взяла курс домой, когда я вдруг увидела, что загорелось правое крыло. Несколько секунд летели молча. Огонь быстро расползался в стороны, приближаясь к кабине. Леля тянула время: хотела подлететь ближе к линии фронта. Но вот больше медлить нельзя, и я слышу ее голос: «Руфа, быстрей вылезай, прыгай!..»

Обеими ногами я встала на крыло, и меня сдуло струей воздуха. Падая, дернула за кольцо. Парашют почему-то не раскрылся, я камнем понеслась в черную пропасть. Ужас охватил меня. Собрав последние силы, я еще раз рванула трос. Меня сильно тряхнуло, и надо мной раскрылся белый купол. Приземлилась благополучно. Я высвободилась из парашюта и, отбежав в сторону, поползла. На земле стоял сильный грохот — казалось, стреляли сразу со всех сторон...

Мысль о Леле не покидала меня. Что с ней? Может быть, она ушиблась, сломала ногу и лежит одна, беспомощная? А может быть, ее схватили немцы?.. Вдруг рука моя наткнулась на что-то холодное, металлическое: «Мина!» Что же делать? Здесь минное поле... Нужно ползти, ничего другого не придумаешь. Я снова двинулась в путь, шаря перед собой рукой, а потом и палкой, как будто это могло спасти от внезапного взрыва. Вдруг передо мной возникла стена из колючей проволоки... Долго возилась, исцарапала руки и лицо, порвала комбинезон. Наконец мне удалось преодолеть ее... Почти сразу услышала русскую речь. Свои! Я встала и громко крикнула: «Послушайте!» В ответ закричали: «Давай сюда, родная!» [297]

В траншее меня окружили бойцы, дали горячего чаю, кто-то снял с себя сапоги и предложил мне — мои унты были потеряны. Потом меня повели на КП... Я отвечала на вопросы, а сама все думала: «Почему они ничего не говорят о Леле?» Словно угадав мои мысли, кто-то произнес: «А подружке вашей не повезло — подорвалась на минах». Когда смысл этих слов дошел до моего сознания, внутри меня как будто что-то оборвалось... «Она тоже шла через минное поле. Но там были мины противопехотные. А вы наткнулись на противотанковые, потому и прошли»...

Я ни о чем больше не могла думать. Меня куда-то повезли на машине, привезли в землянку. Передо мной оказался генерал, о чем-то расспрашивал. Я что-то односложно отвечала ему, ничего не понимая... Генерал протянул мне стакан: «Пей!» Это был спирт. Я отказалась. Тогда он решительно приказал: «Пей, тебе говорят!..» Я выпила его, как воду, но ничего не почувствовала. Пришла медсестра, дала мне снотворное, но я не уснула...

Наступило утро. Лелю нашли, принесли. Я вышла из землянки посмотреть на нее. Казалось, она спит, склонив голову на плечо... Ничто не шевельнулось во мне, как будто это была не она... Потом приехали девушки из полка. Меня обнимали, утешали... Когда подъехали к дому, где мы жили, я сразу встрепенулась, заспешила и, выпрыгнув из машины, босиком побежала в свою комнату. Мне казалось, что Леля там, настоящая, живая...

Лелю решили похоронить в Гродно. Узнав, что ее увозят, я ночью пошла с ней попрощаться. Подошла к гробу... И дальше ничего не помню, очнулась опять у себя в комнате.

После всего происшедшего я как-то перестала ощущать жизнь. Ни на что не реагировала, не могла ни есть, ни спать. Меня отправили в санаторий. Все дни я проводила у камина, глядя на огонь, не говоря ни слова...

Вернувшись в полк, я первое время очень боялась — вдруг мне страшно будет летать? Ведь бывает так... Но все обошлось, и я снова летала, как и прежде. Только летчик у меня был другой — Надя Попова. Летала она блестяще, а я иногда ошибалась и называла ее Лелей».

* * *

Из письма Руфине Гашевой пехотного разведчика В. П. Силкина:

«Уважаемая Руфина Сергеевна!

...Я тоже участник Отечественной войны, но не летчик, а обыкновенный пехотный разведчик. У меня в памяти остался эпизод, [298] когда ночью над передним краем летел горящий самолет и из него выпрыгнули на парашютах два человека. Они приземлились между немецкой и нашей обороной. Вскоре раздался взрыв и крик женщины: «Помогите!» Мы бросились на зов. Но весь тот участок был заминирован, и прежде чем успели подползти к летчице, раздался второй сильный взрыв. Мне на лицо падает воротник от комбинезона и часть тела летчицы. Самолет горит, сильно освещая местность. Немцы беспрерывно стреляют, но нам все-таки удалось вынести летчицу. Тут же бросились за второй. Другая оказалась счастливее, она приземлилась на противотанковых минах.

Кто были те летчицы, мы не знали. Да и живую не удалось как следует рассмотреть, тогда было не до этого.

И вот теперь, прочитав очерк, я решил, что это именно тот случай. Если мне не изменяет память, это было в Польше, недалеко от населенных пунктов Буда, Обремб и Пашковица. Был небольшой мороз...

...Помню я, Руфина Сергеевна, того солдата, который дал вам свои сапоги. Вы ведь были тогда босые, унты-то еще в воздухе свалились с ног. Его фамилия Мороз. Но он погиб спустя полтора месяца после того случая с Вами...

...Руфина Сергеевна, о Вашем героизме, о героизме советских летчиц, я теперь всем своим товарищам по работе рассказываю. Они молодые и не видели, не пережили того, что испытали мы в войну. Им это нужно знать...»

* * *

Нам дали необычную задачу: освещать ночью местность, где будут наступать наземные войска. Им предстояло расширить уже имеющийся небольшой плацдарм в районе реки Нарев для будущих наступательных действий.

Точно в назначенный час первые самолеты уже были в районе плацдарма. Бросать светящиеся авиабомбы так, чтобы они загорались на определенной высоте, не сложно. Мы и раньше часто освещали цель с помощью САБов, которые, загоревшись, медленно опускались и долго висели над целью, позволяя летчику видеть на земле детали, трудно различимые при обычном ночном освещении.

На этот раз все было не так просто. Бершанская предупредила нас:

— Будьте внимательны, в районе Нарева сплошная облачность. Соблюдайте все правила слепого полета.

И действительно, низкая облачность большой толщины потребовала от летчика максимум внимания и напряжения. До Нарева [299] мы летели ниже облаков, а потом лезли вверх в холодную сырую мглу, чтобы набрать необходимую высоту и сбросить наши «фонари». В облаках приходится лететь по-настоящему вслепую, когда не видишь даже конца крыла и не знаешь, где верх, а где низ. Ориентируешься исключительно по приборам. Причем летчик изо всех сил старается верить прибору и не верить собственным ощущениям: по прибору ты летишь прямо, без отклонений, а тебе кажется, что самолет разворачивается. И невольно хочется исправить крен...

Наши «фонари» зажигались точно под облаками и медленно опускались, освещая землю, которую мы не видели. А утром мы узнали, что операция по расширению плацдарма прошла успешно.

* * *

Вспоминает Калерия Рыльская:

«...Задача в эту ночь была — подавить огневые точки в районе города Нойенбург, к которому подходили наши наземные части. Мы склонились над картами, изучая район. Линия боевого соприкосновения близко подходила к городу с севера и юга, а с востока нас отделяла широкая Висла. За этим водным рубежом располагался передний край обороны противника, который нам предстояло «обработать».

Ночь была темная. Облачность ниже 400 метров. Шел снег. Тяжело нагруженные машины с трудом отрывались от деревянного помоста и шли на цель. Город горел. На десятки километров было видно отраженное в облаках зарево. С высоты триста-четыреста метров этот чужой город на прибрежном холме вставал явственно со всеми деталями: тонким шпилем костела, темными коробками домов и прямыми улицами. Висла была мертва. Над городом висели мы, как беспощадные жалящие осы. Справа, слева и впереди строчили голубыми трассами крупнокалиберные пулеметы, на земле рвались бомбы. Это работали наши подруги.

К исходу ночи на южной окраине Нойенбурга взвились белые ракеты — наши передовые части подошли вплотную к городу. Мы уходили домой, встречая розовый рассвет.

Днем Нойенбург был взят».

* * *

Вспоминает одна из прибывших в полк вооруженцев Катя Глазкова:

«Нам предстояло работать с запасного аэродрома. Быстро собрались, разбились на тройки. Начали подвеску бомб. Здесь я [300] впервые узнала, что значит работать ночью. Работа происходила исключительно организованно, бомбы подвешивались быстро. Чувствовалась сработанность коллектива. Девушки как будто и не спешили, но все спорилось в их руках.

Я очень удивилась, когда так же быстро подвешивались и «сотки»...

Я старалась не отставать от своих новых подруг, присматривалась к каждому их движению, прислушивалась к их советам. Когда бомба почему-либо долго не подвешивалась, мне казалось, что в этом виновата я, что это я неумело взяла бомбу и торможу работу нашей тройки. Иногда получалось и так, что я теряла свою тройку, так как хорошо еще девушек не знала. Они в этой ночной темноте, в своих рабочих куртках и шапках, подвижные и веселые, были очень похожи друг на друга. Быстро переходили от одного самолета к другому. К концу ночи я стала привыкать и к девушкам и к своей новой работе.

Хотя бомб подвешивали очень много, я в эту ночь не чувствовала усталости. Настроение было приподнятое: ведь сегодня я впервые сама участвую в боевой жизни прославленного полка.

Уже близок рассвет, но наши боевые экипажи не обращают на это внимания — они спешат, стараются сделать как можно больше вылетов. «Бомбы! Вооруженцы!» — слышим мы голоса с разных сторон. Работаем еще быстрее, и самолеты один за другим уходят в предрассветную мглу.

Стало совсем светло. Работа закончена. Слышу команду: «Весь личный состав — на КП!» Собрались все — летчики, штурманы, механики, вооруженны. За отличную боевую работу всем объявляется благодарность. Сделано 324 боевых вылета. Чувство гордости охватило меня: ведь эти девушки ночами, день за днем, месяц за месяцем работают так, как этого требует Родина. Мне было радостно сознавать, что и я теперь участник этого замечательного коллектива...» [301]

* * *

Последняя военная зима прочно вступила в свои права, земля покрылась снегом, и наши По-2 сменили колеса на лыжи.

В декабре 1944 года и январе 1945-го мы работали по целям севернее и северо-западнее Варшавы: Насельск, Новы-Двур, Гура, Плоньск, Плоцк, Грауденц, переправы через Вислу... Стояли мы тогда в пункте Далеке, летали «по максимуму». Ночи зимой были долгие, в воздухе приходилось быть по 10–11 часов. В одну из ночей, 21 декабря, полк сделал 324 боевых вылета. На каждый экипаж приходилось по 11–17 вылетов. Летали с двух аэродромов: основной — Далеке и «подскок» — Говорово.

В Далеке мы встретили Новый Год — 1945-й. Этот год, мы не сомневались, принесет Победу. Осталось только последний раз собраться с силами и рвануть на запад...

Мы готовились к большому наступлению, решающему удару по фашистам — изучали по картам районы от Вислы до Одера и дальше. Наш 2-й Белорусский фронт держал направление на запад севернее Берлина, правым его флангом было побережье Балтийского моря. [302]

В первых числах февраля 1945 года мы уже приблизились к границам Восточной Пруссии. Полк стоял в 10 километрах от Млавы. Следующий пункт, куда мы должны были перебазироваться, находился на исконно немецкой земле — Шарлоттенвердер. Туда была отправлена наша передовая команда, но она вынуждена была вернуться, встретив по пути большую группу немцев, прорывавшихся к своим войскам. Когда все утихло, мы перелетели на новое место.

* * *

Шарлоттенвердер. Всюду беспорядок. Дома покинуты, двери настежь, внутри все разбито, перевернуто: вчера здесь похозяйничала пехота, которая прошла вперед.

Это было время, когда советские войска, перейдя границу Восточной Пруссии, ступили на немецкую землю. Нас призывали: «Отомстим немцам за убийства и истязания советских людей». Особенно старался Илья Эренбург, статьи которого публиковала «Правда». В войсках прошли митинги, призывавшие к мести. И у нас в полку был митинг...

Вскоре, однако, где-то наверху поняли, как вредна эта пропаганда, разжигающая низменные чувства людей. Но остановить все это оказалось нелегко... Шифровками из Воздушной Армии нас предупредили о том, что запрещается ходить в одиночку и без оружия. Опасались нападений.

Шарлоттенвердер был интересен тем, что здесь находилась фашистская школа связисток-разведчиц. Мы, конечно, осмотрели помещение школы. Внутри — пусто, только низкие деревянные кровати с матрацами и вдоль стен книжные шкафы. Советская политическая литература: Ленин, Сталин, история Коммунистической партии...

Из любопытства мы зашли в только что брошенное имение. Большой зал, длинный стол, накрытый тяжелой скатертью. Здесь, может быть вчера, пировали немцы: закуски на блюдах, бутылки с винами, в бокалах недопитое вино. На стенах картины, всюду ковры... Видно, немцы неожиданно бросили все это и бежали в леса. Откуда-то издалека доносилась истошное мычание недоенных коров, похожее на предсмертный вой...

* * *

Погода нам явно не благоприятствует. Валит густой снег. Временами он прекращается, из-за туч выскальзывает тонкий месяц. Меня назначили разведчиком погоды. Я должна определить, можно [303] ли пройти к цели. Если можно, то дойти до нее и выполнить задание: сбросить ящики с боеприпасами нашим частям, вырвавшимся вперед.

— Если через полчаса не вернетесь, буду считать, что к цели пробиться можно. Начну выпускать остальных, — сказала Бершанская.

И вот мы с Ниной Реуцкой летим. Она вертится в кабине, что-то проверяя, прилаживая. Ящики с патронами, установленные возле кабин на каждом крыле, связаны системой веревок, концы которых находятся у штурмана. Система ненадежная... Снова пошел снег. Летим вслепую — видимости никакой. Мелькает мысль: не повернуть ли назад? Но я знаю: снег — это временно, облачность не сплошная. Значит, можно пробиться.

Внезапно ровный гул мотора прерывается. Короткие хлопки... перебои... Сердце екнуло: неужели садиться... Самолет планирует, теряя высоту. Мотор фыркает и — умолкает... Снова короткое фырканье... Ну, миленький, давай, давай! Не подведи! Постепенно он «забирает»...

Вышли из полосы снега и за речкой увидели на земле треугольник из костров. Снизившись, пролетаю над кострами. Внизу нам машут руками, шапками, я в ответ мигаю огнями.

— Приготовься, Нинок, буду заходить.

Спустившись еще ниже, захожу чуть правее костров. Нина дергает за веревки — никакого результата: ящики преспокойно лежат на крыльях. Еще раз захожу — то же самое. Что же делать?

— Сделай круг побольше, — просит Нина.

На этот раз она вылезла из кабины на крыло и по одному сталкивает ящики сначала с правого крыла, потом, перебравшись на другую сторону, с левого. Ящики тяжелые и сталкивать приходится свободной рукой и ногами. Я осторожно веду самолет, делая развороты «блинчиком», чувствуя каждое движение Нины... Наконец все восемь ящиков на земле. Огни закрывает пеленой — пошел снег...

* * *

Из воспоминаний Раисы Ароновой:

«...Восточная Пруссия. Богатые поместья. Мы обосновались в местечке, где еще недавно жили отставные прусские генералы... Заместитель командира полка майор Амосова шла с кем-то из наших техников, присматривая подходящее помещение для техсостава.

Заглянула в один дом: просторная комната, очевидно столовая. Первое, что бросилось в глаза, — большой портрет генерала на [304] стене. Посреди комнаты — стол. А за столом... Амосова вздрогнула: за столом, спиной к ней, сидел, склонившись, сам генерал в полной парадной форме!

— Руки вверх! — Она схватилась за пистолет.

Генерал шевельнулся, медленно поднял голову и тяжело встал со стула. Рук не поднимал. Амосова держала палец на спуске. Почему не поднимает? Наверное, в руках оружие... Стрелять?..

— Руки вверх! — повторила Амосова.

— Товарищ майор, це ж я, Петро, чи вы меня не признали? — заговорил «генерал», поворачивая к ней испуганное лицо.

От неожиданности Амосова чуть не нажала спуск. Это был один из работников БАО.

— Что за маскарад? — сердито спросила она, дрожащими руками засовывая пистолет в кобуру. Чуть ведь не убила своего человека! «Свой человек» объяснил сконфуженно:

— Заглянул в хату. Дывлюсь — висит на стуле вот эта одежка. Ай, думаю, бедный генерал, так тикал, что не успел пиджачок надеть. Потом подумал: дай-ка примерю, может, и мне к лицу будет генеральская форма... Тесновата трошки, видите... Присел к столу, попробовал наливочки и задремал...»

* * *

Зоя Парфенова получила задание срочно, днем перебросить боеприпасы группе наших артиллеристов, которые оказались отрезанными от основных сил в районе Пултуска, севернее Варшавы.

— Полетите без штурмана — задняя кабина загружена до отказа, — сказала командир эскадрильи Маша Смирнова. — Будьте осторожны, сначала разведайте, где там немцы, а где наши.

— А какая там площадка? По-2 может приземлиться?

— Передали, что площадка ровная.

Зоя быстро влезла в теплый комбинезон, убрала под шлем свои редкой красоты золотые косы, с которыми так и не рассталась вопреки приказу [305] еще в Энгельсе, и, проверив крепление ящиков со снарядами на самолете, села в кабину.

Погода не обещала ничего хорошего: в воздухе туманная дымка, редкий снежок, ухудшающий видимость. Зоя летела на малой высоте, когда возле леса заметила артиллерийские позиции. Подвернула поближе, чтобы определить, свои ли это, и тут же почувствовала толчок и боль в левой ноге, разлившуюся по всему телу... Значит — немцы, подумала, и впереди, совсем недалеко, за леском, увидела людей, махавших ей руками и выкладывающих на снегу посадочное «Т» из чего-то темного. Ветки?.. Нет, чехлы... Она быстро села у самого «Т», но выбраться из кабины не смогла.

— Ну, летчик, молодец! А-а... так это девушка... — удивился подбежавший капитан.

— Привезла вам подарки! Выгружайте! — сказала Зоя и добавила: За леском — немцы, совсем близко... Меня слегка подстрелили...

Пока артиллеристы разгружали самолет, она, не вылезая из кабины, расстегнула комбинезон и как можно туже забинтовала ногу поверх брюк выше колена.

— Спасибо, дорогая! — сказал капитан. — Да как же ты с ногой-то?

— Долечу! Хорошо, что попали в ногу, а не в мотор...

* * *

После боевой ночи мы идем в столовую завтракать и по дороге узнаем, что в газетах — Указ от 23 февраля 1945 года о присвоении звания Героя Советского Союза девяти летчикам и штурманам нашего полка.

Пока у нас в полку было пять Героев: Дуся Носаль, Женя Руднева (обеим это звание присвоено посмертно), Маша Смирнова, Дина Никулина и Дуся Пасько. Теперь — еще девять.

...Большой зал местного театра в городе Тухоля, куда мы недавно перелетели. Здесь у нас торжество. Для вручения наград приехал Командующий Вторым Белорусским фронтом маршал Рокоссовский. Когда он, высокий, худощавый, вошел в зал, Бершанская громко и четко отрапортовала ему. Маршал, немного растерявшись, тихо поздоровался с нами и, услышав общий громовой ответ, смутился: видно, он представлял себе иначе «девичий» полк, о котором ему рассказывали. Затем он произнес небольшую речь и начал вручать Золотые Звезды и ордена.

Высокую награду получили Ира Себрова, Женя Жигуленко, Надя Попова, Руфа Гашева, Катя Рябова и Наташа Меклин. Трем девушкам это звание было присвоено посмертно: Оле Санфировой, Тане Макаровой и Вере Белик. [306]

Посмертно... Сколько могильных холмов осталось на нашем пути! На Кубани, в Белоруссии, в Польше... Многие девушки погибли, сгорели вместе с самолетом. И когда мы почтили их память вставанием, каждая подумала, что высокое звание Героя принадлежит и тем, кто не вернулся.

После войны звания Героя Советского Союза были удостоены еще девять летчиков и штурманов: Рая Аронова, Марина Чечнева, Нина Худякова, Полина Гельман, Нина Ульяненко, Лариса Розанова, Нина Распопова, Марта Сыртланова и Зоя Парфенова.

Два штурмана получили звание «Герой России» уже в 1995 году: Саша Акимова и Таня Сумарокова.

* * *

В польском городе Слупе нас застала распутица. Февраль, но снега почти нет. Днем на нашем аэродроме непролазная грязь, и только к середине ночи немного подмораживает. Задача — бомбить крепость Грауденц, что на Висле. Крепость упорно держится. Летать с раскисшего аэродрома невозможно. А надо! И мы летаем. Нам соорудили деревянную площадку из обыкновенных досок. С нее самолеты вылетают, на нее садятся. Правда, иногда приходится летать с боковым ветром — деревянную полосу не повернешь в [307] нужном направлении. Но не это самое сложное. А вот подрулить к старту со стоянки — проблема. Колеса увязают в густой грязи по самую ось. Даже на полном газу самолет нельзя сдвинуть с места. Единственный выход — подкладывать под колеса доски...

— Р-раз — взяли! Еще — раз!

Самолет медленно, по-черепашьи, двигается вперед. Мотор работает на полной мощности. Техники тянут самолет, поднимая его на собственных спинах, утопая в черном месиве грязи. Девушки забрызганы грязью, лица красные, еле дышат.

Когда самолет уже установлен на краю деревянной площадки, вооруженцы на руках подносят «сотки». Подвесить стокилограммовую бомбу нелегко: две-три девушки на корточках, на коленях, поднимают «сотку», подводят ее к замку и подвешивают под крыло, закрепляя винтами. Бывают ночи, когда каждая из них поднимает в общей сложности больше двух тонн бомб.

До утра мы бомбим крепость. А утром, пошатываясь от усталости, плетемся с аэродрома. На шоссе нас ждет машина. Трудно, ох как трудно поднять ногу, чтобы влезть в нее...

* * *

Рассказывает Калерия Рыльская:

«Однажды полк получил задание бомбить дороги, по которым из Данцига отступал противник. Было облачно и туманно. Широкая Висла, вдоль которой пролегал наш маршрут, служила нам ориентиром. Да и сам город был виден издалека как тлеющий уголек. Дым над городом смешивался с низко нависшими тучами. Мы с Надей Студилиной летели, прижимаясь к нижней кромке облаков, как вдруг нас обстреляли. Вспыхнули и захлопали вокруг разрывы зенитных снарядов. Не раздумывая, мы нырнули в сырое холодное облако.

Несколько секунд слепого полета — и над нами раскрылось высокое небо во всей своей первозданной чистоте. Освещенные полной луной, внизу тихо колебались призрачные облака. Ах, как неуместны здесь наш самолет и бомбы, которые несет он под крыльями! Как надсадно гудит мотор, везя тяжелый смертоносный груз...

А над целью — столпотворение вавилонское. Девочки густо развесили САБы, и они заливают все вокруг своим мертвенным светом. На дороге горит машина, образовался затор, по которому мы бомбим. Освободившись от груза, наш самолет радостно, как живой, встряхнулся. [308]

Мы были уже над своей территорией, когда вдруг стал сдавать мотор. Никакие «домашние» средства не помогали, и мы, планируя на барахлящем моторе, со стесненным сердцем глядели на землю. Неожиданно мотор заработал без перебоев, наша машина полезла вверх, и перед самым носом мы увидели толстые, обросшие инеем, провода электропередачи. Еле-еле перевалили через них.

Молча летели мы над темным лесом. Я старалась набрать побольше высоты...»

* * *

Мы бомбили порт Гдыню. Ночью полеты были прерваны: вдруг пошел снег. Сначала слабый — многие успели долететь до своего аэродрома. Потом повалил густой-густой. Четыре самолета не вернулись...

Снег идет уже много часов. Крупные хлопья падают на землю... Давно рассвело, а в небе все еще темно. Как будто рассвет только начинается. Если запрокинуть голову и смотреть вверх, то кажется, что ничего больше не существует на свете, только хлопья снега, несущиеся вниз. И — тишина. Та особенная зимняя тишина, какая бывает, когда неслышно падает снег. Когда нестерпимо хочется услышать, как он шумит...

Я жду, чтобы снег прекратился. Нужно лететь на поиски экипажей, которые ночью не вернулись. Жду терпеливо, погруженная в тишину. А он все падает, падает. Оседает на крыльях самолета, на брезентовых чехлах, которыми закрыты мотор и кабины. И нет ему конца. Как будто небо опрокинуло на землю весь свой снежный запас.

Иногда я подхожу к самолету и раздраженно смахиваю крагами слой снега с крыла. Но темная гладкая поверхность его сразу же светлеет, покрываясь сначала легким пушком прикоснувшихся первых снежинок, затем становится опять белой. Новый слой снега нарастает на крыле. Он такой нежный, пушистый, этот белый снег. Но я смотрю на него с ненавистью.

Раздражение быстро проходит, если постоять, глядя вверх на снежинки. Кружась в несложном танце, они несутся вниз легко и весело. Я смотрю на них, и тревожные мысли проходят на время.

Иры Себровой нет. И Клавы Серебряковой тоже. А прошло уже много времени. Где они?

Я мягко ступаю унтами по свежему снегу. Десять шагов в одну сторону, десять в другую. Иногда останавливаюсь, чтобы посмотреть вверх. И снова хожу. Где они? Может быть, сели в поле... А [309] может быть... Нет, лучше смотреть на снег, запрокинув голову. Постепенно небо светлеет — кажется, снег перестает...

Утром, когда снег, наконец, прекратился, несколько самолетов вылетели на поиски пропавших. Но сколько ни искали, внимательно просматривая землю в наиболее вероятных районах посадки, никого не нашли. А пропавшие самолеты сами вернулись. Все, кроме одного: летчик Клава Серебрякова и штурман Тоня Павлова потерпели аварию.

Девушек нашли местные жители под обломками самолета: при вынужденной посадке самолет задел за провода электропередачи. Сильно пострадала Клава — у нее было несколько переломов обеих ног. У Тони была сломана рука, и она скоро вернулась в полк. А Клава и после войны еще долго лечилась в московском госпитале. Кости срастались неправильно, их ломали и опять составляли...

О своем полете она вспоминала так: «На рассвете, когда горючее подходило к концу, попробовала посадить самолет. Видимость была очень плохая. Правда, на малой высоте темный лес все-таки просматривался. Несколько раз заходила на посадку вслепую. Каждый раз перед самолетом вырастало препятствие: столбы, деревья, постройки... На пятый раз, когда горючее кончилось, — заснеженные провода... Я долго лежала без сознания...»

* * *

Вспоминает штурман эскадрильи Татьяна Сумарокова:

«Летчик Клава Серебрякова и штурман Тоня Павлова летели к цели, прорываясь сквозь облачность и лучи прожекторов... [310]

Утром 9 марта 1945 года на земле долго ждали их возвращения, но их все не было.

...На кровати у Клавы одиноко лежала мандолина. Хозяйка бережно возила ее с собой всю войну. Девушки с удовольствием слушали в свободные минуты Клавины импровизации. Она даже пыталась наигрывать отрывки из классических произведений. А если что-то не получалась, она упрямо твердила: «Все равно буду играть Чайковского!»

С таким же упрямством она играла в шахматы. «Наш Ботвинник опять гоняется за королевой», — шутили девушки. Шутили и понимали, что в полку нет шахматистки, равной Серебряковой.

И небрежно брошенная мандолина и недоигранная шахматная партия Клавы как будто дожидались ее. Никто из подруг не решался сложить Клавину постель, никто не прикасался к ее вещам.

Клаву Серебрякову, начавшую боевую деятельность с Кавказа, успели полюбить все. Всегда веселая, она заражала своим смехом всех окружающих. Ее любили на земле, ее ценили в воздухе. С первых же боевых вылетов о ней стали говорить как о смелом, решительном летчике. У Клавы было уже 550 боевых вылетов... [311]

Наконец, из штаба армии сообщили, что обеих девушек живыми нашли на восточном берегу Вислы под обломками самолета...»

* * *

Вспоминает Раиса Аронова:

«В ночь с 4 на 5 мая полку было приказано бомбить скопление войск противника в районе Свинемюнде, на берегу Балтийского моря. Погода была неустойчивая, видимость плохая — «муть», как говорили летчицы. До цели было добрых восемьдесят километров.

Пролетев несколько минут, я услышала подозрительный шум в моторе. Вскоре подбавился еще и скрежет.

— Что с мотором? — спросила мой штурман Полина Гельман.

— Я уже давно прислушиваюсь. Что-то случилось.

А до цели еще далеко... Куда деваться, если сейчас откажет мотор? Под крыльями бомбы. Ночь. Садиться с бомбами ночью вне аэродрома — почти самоубийство. Сбросить бомбы на территорию, занятую нашими войсками — преступление. Решили возвратиться.

Разворачиваюсь, беру обратный курс. Мотор гремит, свистит, шипит... За эти долгие минуты, когда мы летели на тарахтящем, как разбитая телега, моторе, у нас прибавилось, наверное, седых волос. При подходе к аэродрому в моторе вдруг что-то хрустнуло, и он сразу умолк. Наступила тревожная тишина. Дотянем ли? Высота катастрофически падает: самолет тяжелый, с бомбами. Я включила огни АНО, штурман дала красную ракету: приближается опасность! Прямо с ходу идем на посадку... Только бы не плюхнуться перед аэродромом, где ямы и кустарники. Мобилизую все свое умение, «щупаю» землю глазами и колесами... Наконец, еле ощутимый толчок, и машина покатилась по посадочной полосе.

Как только самолет остановился, мы выскочили из кабин и подбежали к мотору. От пяти цилиндров осталось только три, из двух отверстий торчали поршни. Это был наш последний полет. А уже 8-го мая мы узнали, в что война окончена...»

* * *

За последнюю неделю наш Второй Белорусский фронт под командованием маршала Рокоссовского продвинулся на сотни километров. Он наступал так стремительно, что немцы были застигнуты врасплох, уверенные в том, что река Одер — надежная преграда для советских войск. [312]

Наш аэродром — зеленое поле на окраине городка Брунн, севернее Берлина. Но летаем мы с «подскока» — площадки, которая расположена значительно ближе к фронту.

Близится конец войны — противник всюду капитулирует. Летать почти некуда. Осталась только группировка в районе порта Свинемюнде, откуда немецкие войска спешно удирают пароходами через Балтийское море. Мы бомбим порт.

Ночи туманные, большая влажность, ведь море рядом. Свинемюнде — к северо-востоку от нашей точки. Так что в самом конце войны на наших компасах стоит не западный, а почти восточный курс.

...Взят Берлин. Это значит — конец войне. В это трудно поверить. Так долго, бесконечно долго она тянется.

На новом месте мы, как обычно, должны знакомиться с районом боевых действий. Задание — полет по треугольнику днем. И, конечно, каждая старается отклониться от маршрута в сторону Берлина. Какой он, Берлин, столица поверженной Германии, «логово фашистского зверя», как его называют в газетах?

И вот нам открывается огромный серый полуразрушенный город. Он весь дымится, кое-где догорают пожары. Небо почти сплошь затянуто дымом, и солнце светит слабым желтоватым светом, как при солнечном затмении. В воздухе пахнет гарью.

Рейхстаг, Бранденбургские ворота... Еще раз — большой круг, и, выбравшись из дыма, летим домой, где ярко светит майское солнце...

* * *

Пришла Победа. В этот день мы надели платья. Правда, форменные, с погонами. И туфли. Не сапоги, а туфли, сшитые по заказу. Их привезли на машине. Полный кузов — выбирай! Настоящие туфли, коричневые, на среднем каблучке... Конечно, не ахти какие, но все же туфли. Ведь войне конец!

Победа! Это слово звучало непривычно. Оно волновало, радовало и в то же время, как ни странно, немного тревожило...

Мир... Он нес с собой большое, хорошее. Мир — это было то, ради чего мы пошли на фронт, за что погибли наши подруги, это была новая жизнь, которую мы еще так мало знали. Пожалуй, большинство из нас основную часть своей сознательной, по-настоящему сознательной жизни провели на войне. Где будет теперь наше место?

Четыре года... Мы ушли в армию, когда нам было девятнадцать, даже восемнадцать. За эти годы мы повзрослели. Но, в сущности, настоящая жизнь, с ее повседневными заботами и тревогами, для [313] нас еще не начиналась. Никто из нас толком не знал, что его ждет впереди. Одни мечтали учиться, вернуться в институты, к прерванной учебе. Другие хотели летать...

С наступлением мира всех потянуло домой. Сразу. Захотелось остро, до боли в сердце, туда, где нас ждали, где все — такое знакомое, близкое, свое, где Родина...

Люди по-разному представляют себе Родину. Одни — как дом, в котором они родились, или двор, улицу, где прошло детство. Другие — как березку над рекой в родном крае. Или морской берег с шуршащей галькой и откос скалы, откуда так удобно прыгать в воду. [314]

А я вот ничего конкретного себе не представляю. Для меня Родина — это щемящее чувство, когда хочется плакать от тоски и счастья, молиться и радоваться.

* * *

Альт Резе под Нойбранденбургом. Курортное место. Большое голубое озеро, лодочная станция, стадион, кругом сосновые леса... Война кончилась, и нам, наконец, дали отдых. Первый настоящий отдых с октября 1941 года. Главное наше увлечение здесь — волейбол. Соревнуются между собой эскадрильи...

Тем временем близился Парад Победы, в котором должна принимать участие и фронтовая авиация. Наш полк будет представлен одной эскадрильей из летчиков — Героев Советского Союза. Строй девяти По-2 — три звена — пролетит над Красной площадью.

Мы прилетели в Москву и приземлились на подмосковном аэродроме в Подлипках. Здесь, ожидая Парада, каждый день тренировались, летая строем. Свободного времени у нас оставалось много, и мы уезжали на электричке в Москву, чтобы сходить в театр. Все буквально «заболели» Большим театром, куда ходили на каждый спектакль. В то время на сцене Большого блистала Галина Уланова, а Майя Плисецкая только начинала свою карьеру.

В день, когда был назначен Парад Победы, погода вдруг испортилась, и авиация, вместо того, чтобы красиво пролететь над Красной площадью, осталась на своих аэродромах. Над Москвой сгустились темные тучи, загремел гром, пошел дождь, и парад состоялся без небесного представления. А ведь был тщательно составлен сложный план, где учитывались различная скорость всех видов самолетов, время прибытия на контрольный пункт и пр.

Но мы не очень огорчились, а пошли вечером на «Жизель» смотреть в который раз Уланову...

Вот что писал в своих воспоминаниях военный летчик из полка «Нормандия-Неман» Франсуа де Жоффр:

«...Русские летчицы, или «ночные колдуньи», как их называют немцы, вылетают на задания каждый вечер и постоянно напоминают о себе. Подполковник Бершанская, тридцатилетняя женщина, командует полком этих прелестных «колдуний», которые летают на легких ночных бомбардировщиках, предназначенных для действий ночью. В Севастополе, Минске, Варшаве, Гданьске — повсюду, где бы они не появлялись, их отвага вызывала восхищение всех летчиков-мужчин». [315]

* * *

После войны судьбы наших девушек сложились по-разному.

Осталась в авиации Марина Чечнева. Вера Тихомирова водила большие пассажирские лайнеры. Рая Юшина работала в геологической разведке, участвовала в открытии месторождения цветных металлов. Когда ее самолет разбился в Саянских горах, Рая, получив серьезную травму и обливаясь кровью из раненой головы, спасала ценное оборудование, вытаскивая его из скользящего по склону горы самолета... В авиации остались Магуба Сыртланова, Мария Тепикина, Катя Олейник, Лера Рыльская, Людмила Горбачева.

Окончили Военный институт иностранных языков Руфа Гашева, Полина Гельман, Раиса Аронова, Наталия Меклин, Ольга Яковлева, Ольга Голубева. [318]

В Союз журналистов приняты Раиса Аронова и Татьяна Сумарокова, в Союз писателей — Наталия Кравцова (Меклин).

Стали кандидатами наук Катя Рябова, Полина Гельман, Саша Акимова, Саша Попова, Марина Чечнева, Мария Рунт...

Три однополчанки защитили докторские диссертации: Ирина Ракобольская, Ирина Дрягина, Александра Хорошилова. Известный физик Ирина Вячеславовна Ракобольская продолжает преподавать в Московском университете на кафедре космических лучей.

Евгения Жигуленко окончила Институт кинематографии и сняла фильм, посвященный женскому полку, — «В небе ночные ведьмы».

Имя Героя Советского Союза Евгении Рудневой присвоено открытой советскими астрономами малой планете.

Можно написать еще не одну книгу о судьбах наших девушек после войны...

А когда-то я писала:

Не скоро кончится война,
Не скоро смолкнет гром зениток.
Над переправой тишина
И небо тучами закрыто.

Зовет мотор — лети скорей,
Спеши, врезаясь в темень ночи.
Огонь немецких батарей
Размерен и предельно точен.

Еще минута — и тогда
Взорвется тьма слепящим светом.
Но, может быть, спустя года,
Во сне увижу я все это.

Войну и ночь, и свой полет,
Внизу пожаров свет кровавый,
И одинокий самолет
Среди огня над переправой... [319]