Глава 9
«Ну и везунчик ты, Шурка!» — вспомнились мне слова деда моего, сибиряка, чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда мне удалось в этот же день из Лохува счастливо добраться попутными машинами до места на шоссе, откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек.
Да и сам дед мой тоже был «везунчиком», когда он, по его рассказам, в молодости хаживал на медведя с рогатиной и, кажется, раз 18 весьма удачливо. Да, помню, и сам видел его удачливость, когда я на время своих зимних каникул, классе в 3-м или в 4-м, приезжал к нему в таежный поселок Сагды-Биру (недалеко от Биробиджана). Тогда после трехдневной охоты в дальневосточной тайге он вдруг прибежал домой, срочно запряг в сани свою лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра привез лежавшего во всю длину саней убитого тигра, хвост которого волочился по снежной колее. Тогда впервые я увидел настоящего тигра. Так что «везунчиком» я был, наверное, в своего деда.
Еще засветло я добрался до этих польских деревушек и без труда нашел штаб батальона.
Разыскал вначале начштаба Филю Киселева, а узнав у него, где сейчас Батурин-комбат, направился к нему с докладом, радуясь, что успел вовремя и что не придется искать оправданий за опоздание.
Как произошла наша встреча, я уже рассказывал в предыдущей главе. А здесь, в этих деревушках, наши дни были загружены и [181] освобождением отвоевавшихся штрафников, и формированием новых подразделений. Много времени уходило на написание подробнейших боевых характеристик или переписывание тех, которые казались комбату или его замполиту майору Казакову неубедительными, или, по их выражению, завышенными.
Формирование же новых подразделений здесь происходило тоже по-новому. Чтобы комсостав рот, взводов и других подразделений батальона «не скучал», комбат приказал новых штрафников принимать во всех ротах, формировать все штатные взводы, хотя и весьма малочисленные, а затем уже вместе сводить их под командованием того ротного командира, которому выпадет судьба вести новую сводную роту в очередной поход. Главным недостатком этого метода не один я считал то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали большинство своих бойцов, и сами бойцы не чувствовали «локтя» друг друга. В бою же это важнее важного! Но приказ есть приказ. Многие из нас догадывались: свое новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров времени для разрастания недовольства столь своеобразным его, Батурина, отношением к личному составу, которое проявилось во время наступательных боев на Нарев-ском плацдарме.
Конечно, это не давало возможности командному составу сильно расслабляться в условиях определенной разрядки после длительных и очень напряженных боевых действий, и давать волю разгулявшимся нервам после боев, тем более что здесь появилась реальная опасность успокаивать эти нервы тем самым «бимбе-ром», которого у поляков было, как говорится, не меряно, особенно в обмен на какие-нибудь трофейные безделушки вроде часов, зажигалок, портсигаров и т.д.
В общем, на многое хватало времени, но никаких «песенных вечеров», как в Белоруссии, не наблюдалось. Общее настроение было вовсе не песенным, тем более что все мы ожидали нового наступления.
Новый комбат установил и новый порядок питания командного состава, пока батальон находился вне боевых действий. Если раньше все мы питались из общего солдатского котла и только дополнительный офицерский паек отличал наше меню от содержимого котелков штрафников, то теперь штатные офицеры питались отдельно от них, в так называемой «столовой», которая располагалась в более или менее вместительном помещении. Готовили нам отдельно, не скажу, что заметно лучше, чем в ротной походной кухне, но зато ели мы уже не из котелков, а из алюминиевых мисок. [182] Наше меню изредка разнообразил перепадавшим на нашу долю коровьим молоком неутомимый и изобретательный начпрод Моисей Зельцер.
Оказывается, подполковник Батурин имел слабость к этому божественному напитку, и еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие бои за его расширение, ему раздобыли пару дойных коров, которых он затем возил за собой постоянно. Вот с «барского» стола и нам иногда доставалось то кофе, то чай с молоком. Комбату же с заместителями готовили отдельно, хотя почти все замы, кроме замполита и зам. по тылу, тянулись к нашей офицерской компании. Не думаю, что стол у комбата был действительно «барским», но дистанция соблюдалась строго. А вообще-то мы эту новинку восприняли как должное. Однако предыдущий наш комбат Осипов к подобной «дистанции» не стремился, и ни дисциплины, ни боеготовности или боеспособности это не снижало.
Заметили мы, между прочим, что иногда трапезничал с комбатом и его замполитом Казаковым один из новых наших политработников, капитан Виноградов. Занимал он должность агитатора батальона (и такая должность существовала!). Это был щуплый, какой-то нескладный, всегда помятый, неопрятный офицер. Его до неприятного визгливый голос и своеобразная манера при этом мелко и суетно даже не жестикулировать, а просто нелепо разбрасывать руки, вызывала неприязнь, а часто и раздражение окружающих. Все эти качества до того не соответствовали его должности, что вызывали чувства, совершенно противоположные смыслу его слов.
Был он из тех демагогов, которые своей никчемностью и прямой бесполезностью в батальоне вызывали у боевых офицеров чувства недоброжелательности, граничащие с ненавистью. Его неумное морализаторство по любому поводу нередко приводило к явному противодействию тому, за что он агитировал. К примеру, всех нас он назойливо агитировал не пить не только «наркомовских» чарок, но даже и крепкого чая, не курить, отказаться даже от мыслей о слабой половине человечества. От этих занудливых по-литпрокламаций (политнотаций, как называли его беседы офицеры) мы отделывались откровенным пренебрежением. И чтобы его позлить, наперекор призывам пили нарочито крепкий чай или польскую «каву», одновременно нещадно дымя папиросами или махорочными «козьими ножками».
Я даже сочинил стихи на мелодию популярной тогда песенки Паганеля из кинофильма «Дети капитана Гранта»: [183]
Жил хвастливый капитан,Мы все тогда диву давались, откуда Батурин добывает такие кадры? Уж не из своих ли бывших подчиненных, отсидевшихся, как и он сам, почти всю войну где-то в тылах? Ведь у Виноградова даже медали «За боевые заслуги» — самой первичной из наград — не было...
Ну, да Бог с ним, с Виноградовым. Только и авторитет Батурина этой странной близостью не укреплялся. Забегая наперед, скажу, что и личный пример того же Виноградова абсолютно не соответствовал его высокопарным изречениям и нравоучениям. Когда уже перед самым окончанием войны (кажется, третьего или четвертого мая) было объявлено о выпуске очередного Государственного займа, «агитатор» этот с пеной у рта убеждал всех офицеров, что нужно каждому обязательно подписаться не менее чем на трехмесячный оклад денежного содержания, ибо «это необходимо для скорой победы». Да мы и без него так прежде делали, сдавая потом вообще облигации в Фонд обороны. Когда же мы спросили у начфина батальона Кости Пусика, на сколько же подписался сам Виноградов, то узнали: только на один месячный оклад...
Но это все происходило уже значительно позднее описываемых событий и не об этом сейчас речь. Началось, как я уже упоминал, децентрализованное, так скажем, формирование и боевая подготовка подразделений, когда в каждой роте создавались сразу несколько весьма малочисленных взводов. О недостатках и положительных сторонах этого новшества я уже говорил.
Конечно, исключить полностью употребление спиртного, наверное, никто (разве только Виноградов?) не ставил целью. Тем более что «законные» поводы случались, и нередко — то награды, то новые воинские звания «обмывали».
Иногда на каком-нибудь очередном «сабантуе», как называл эти застолья Федя Усманов, по особо торжественному случаю считалось шиком вместо вонючего «бимбера» употреблять чистый [184] спирт, который доставали изредка, хотя спиртзаводов в Польше оказалось немало и поляки этим спиртом успешно и выгодно приторговывали.
Пили его, как правило, неразведенным. Среди бывалых фронтовиков считалось дурным тоном этот спирт разводить, просто запивали его водой. В таких случаях в один стакан или кружку наливали спирт, а рядом ставили аналогичную емкость с водой. Иногда над кем-нибудь «подшучивали», ставили вместо воды тоже спирт. Нужно себе представить ощущение этого человека, когда он, проглотив обжигающую «огненную жидкость» и, не переводя дыхания, спешил запить ее водой, а вместо нее в пылающую ротовую полость вливал такую же обжигающую дозу. Правда, тот, кто устраивал такой «сюрприз», всегда держал наготове воду, чтобы в критический момент прийти на помощь.
Вскоре «обмыли» и мои капитанские погоны, и новые звания других офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского, которого любили особой сыновьей любовью. Наши чувства к нему значительно позже очень четко выразил его заместитель по тылу на 1-м Белорусском генерал-лейтенант Н. А. Антипенко:
«Весь склад характера Константина Константиновича... располагал к нему. Его по-настоящему любили все — от генерала до солдата. Иногда мне кажется, что еще и поныне не раскрыта тайна внутренней красоты, душевных качеств Рокоссовского».
Вот тогда на этом «сабантуе» придуманный штрафниками моей роты неофициальный мой ранг «штраф-батя» кто-то трансформировал в более привычное «батя». Лестно было это мне, 21-летнему офицеру, не скрою, но и побаивался я: а что если это дойдет до Батурина (а не дойти не может), как бы он не озлобился еще больше на меня. Но вроде бы внешних последствий никаких не наступало. Даже особист наш никак не реагировал.
А между тем пополнение шло, но на этот раз с меньшей интенсивностью. Видимо, затишье на фронте, отсутствие широкомасштабных, активных боевых действий не давали повода военным трибуналам «ковать» для нас кадры штрафников.
Правда, как мне кажется, впервые за все время существования нашего штрафбата стала появляться у нас, хоть и редко, но новая категория штрафников: бывших офицеров, осужденных еще в первые годы войны и даже до ее начала и отбывших уже некоторую часть своего длительного наказания либо в тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам понятно, их на фронт не этапировали, как уголовников в штрафные армейские роты, а направляли исключительно [185] на добровольных началах, хотя, наверное, и в сопровождении какой-то охраны.
Тогда уже вся страна наша чувствовала приближение конца войны, и многие заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет она, долгожданная и теперь уже неизбежная, Победа, а потом и пора их освобождения, а может, даже амнистия по случаю Победы. И вот тогда им, избежавшим войны и, если хотите, участи погибнуть в ней, как миллионам соотечественников, нелегко будет возвратиться в уже другое, опаленное тяжелейшей войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко будет жить им среди тех, у кого родные погибли в боях за Родину, положив свои жизни на алтарь Победы над фашизмом.
Такие вот раздумья и приводили многих к решению просить о замене оставшихся сроков лишения свободы на отправку в действующую армию, пусть и в качестве штрафников. Далеко не всем просившимся оттуда на фронт такую возможность предоставляли. Но случаи такие были не единичными вплоть до самого начала Берлинской операции.
В общем, формирование и обучение шло установленным порядком, боевая учеба была весьма напряженной. Как всегда, особое внимание обращалось на штрафников — бывших офицеров тыловых служб, а также летчиков, танкистов и вообще на всех, у кого были слабые навыки владения оружием и недостаточная маршевая подготовка. А тем более, на бывших заключенных, которые были и физически слабее других, и оружие давно в руках не держали.
Во взводах было пока максимум по 7-10 человек, и это давало возможность взводным командирам даже составлять при необходимости индивидуальные графики занятий и тренировок, подбирая себе помощников из числа имеющих боевой пехотный опыт штрафников.
В большинстве своем обучаемые понимали, что именно здесь полностью оправдывает себя суворовская «наука побеждать», в частности ее постулат «тяжело в учении — легко в бою». А часть штрафников, считавших себя «смертниками», начинали понемногу понимать, что они не пойдут в бой в качестве «пушечного мяса», а их учат лучше действовать на поле боя, чтобы сохранить свою жизнь, уверенно поражая противника. И чаще всего это помогало им понимать необходимость этой напряженной боевой учебы, как говорят, до седьмого пота.
Контроль за ходом боевой подготовки, тем не менее, был организован штабом хорошо. Заместители комбата, начальники служб [186] постоянно находились в ротах и взводах. Нам, командирам подразделений штрафников, эта учеба доставалась иногда ничуть не легче, чем обучаемым.
Нашли тогда в каком-то карьере подходящее место для стрельбища, где вели огонь по мишеням из всех видов стрелкового оружия, а из ПТР — по брошенному немцами подбитому и сгоревшему самоходному орудию «фердинанд». В ближайшем лесочке даже был огорожен участок — полигон для минометных стрельб. И почти ежедневно наши минометчики били туда с закрытых позиций.
В общем, изобретательности и выносливости наших командиров подразделений и офицеров спецслужб батальона можно было позавидовать. И главным стимулом всего этого был, конечно, не столько неусыпный контроль штаба и командования батальона, сколько желание избежать ввода в бой неподготовленных людей.
Определенное оживление у нас вызвала еще одна новинка — обучение командиров рот верховой езде. Мало ли в каких ситуациях это могло пригодиться. А возникла эта новинка потому, что кто-то где-то реквизировал несколько верховых лошадей с полной лошадиной амуницией — под седлом. Это горячо одобрил комбат наш, видимо не один год своей армейской службы проведший в седле. А может быть, это именно по его распоряжению и добыли нам славных, крепких лошадок. Одного красивого гнедого жеребца, степенного, спокойного, Батурин облюбовал себе. Мне же достался молодой, серый в яблоках, строптивый, беспокойный конь. Он постоянно прядал чуткими, подвижными ушами и нередко недовольно скалил свои крупные молодые зубы. Когда я видел, как ловко, несмотря на свой внушительный живот, взлетал в седло и как влитой сидел в нем комбат, и как он демонстративно гарцевал на своем красавце, я впервые позавидовал этому совершенному умению Батурина и тоже загорелся идеей освоить этот непривычный для меня способ передвижения, хотя понимал, что владеть им так, как комбат — цель недостижимая.
Надо сказать, нелегким делом это оказалось. Первые дни моих упражнений в езде не приносили мне ни удовольствия, ни результатов. После двух-трех часов ежедневных упорных тренировок отчаянно болели все мои «седалищные» места. Но цель поставлена, и день за днем, хоть и без восторга и страстного желания, но я снова забирался в седло и, еще не очень понимая разницу между рысью и галопом, иногда доводил своим неумением моего рысака, да и себя тоже, до «взмыленности».
Один мой боец-штрафник, видимо бывший кавалерист, увидев мои несуразности в обращении с конем и в овладении искусством верховой езды, вызвался быть моим учителем, а заодно и коноводом. [187] Он умело ухаживал за конем, давал мне уроки, после чего и лошадь ко мне стала относиться спокойнее, и я стал уже прямее держаться в седле, увереннее и более умело опираться на стремена.
Шел конец декабря 1944 года. Новый, 1945-й, год мы в батальоне встретили за общим столом. В этом торжестве приняли участие и сам комбат, и все его заместители, штаб, начальники служб и офицеры подразделений. Такое дружное застолье было у нас впервые. Подобное же, но более грандиозное и по масштабу и по значению случилось только когда закончилась так всем опостылевшая, но и ставшая уже, как ни парадоксально, привычной для нас война. Это было под Берлином, в первый День Победы, 9 мая 1945 года, «весной, в начале мая», как писал я Рите еще в декабре сорок четвертого.
Но тогда до победы было далеко. Впереди были ожесточенные бои за Варшаву, нелегкий путь к границе фашистской Германии, а дальше — на Берлин. И кто знал, кому суждено туда дойти, а кому остаться навечно в польской или немецкой земле. К новогоднему вечеру я спешно подготовил несколько стихотворных посвящений моим боевым друзьям, и как тепло они были приняты. Даже Батурин, не щедрый на положительные эмоции, аплодировал. Оказалось, что близко к Новому году был день рождения у Пети Смирнова, у Саши Шамшина, моего тезки и почти ровесника, да и у моего бывшего ротного, теперь замкомбата Ивана Матвиенко. И как счастливый прогноз на будущее под одобрение всех прозвучали мои слова:
Путь не окончен. Идти еще многоВот так мы встретили новый, не сомневаясь, что уже победный, год!
Операцию по освобождению Варшавы и всей остававшейся еще под фашистским игом Польши, как нам стало известно позднее, Ставка планировала начать 20 января. Значительно раньше британский премьер Черчилль в своем послании просил Сталина немедленно начать наступление со стороны Вислы, чтобы отвлечь туда возможно больше сил немцев и спасти войска союзников, [188] терпящих поражение в Арденнах. Сталин пошел навстречу этой просьбе о помощи, и Ставка перенесла начало Висло-Одерской операции на 12 января.
И буквально через несколько дней после встречи нового года мы стали спешно сводить свои разрозненные подразделения в единые взводы роты, которой было приказано командовать Ивану Бельдюгову. Это был небольшого роста капитан, крепкий, я бы даже сказал, кряжистый, широколицый и большелобый офицер, выделявшийся среди многих своим невозмутимым, на первый взгляд, спокойствием, способным, однако, прорваться неудержимой резкостью.
В его роте срочно формировали взводы офицеры с уже солидным штрафбатовским боевым опытом: капитан Василий Качала и старший лейтенант Александр Шамшин, а также недавно прибывшие в батальон лейтенант Сергей Писеев и старший лейтенант Алексей Афонин, скромный, улыбчивый, казавшийся тоже очень молодым, но, как мы узнали потом, на целых 4 года старше меня и Шамшина. Алексей был широкоплечим, коренастым и, как оказалось, дьявольски выносливым человеком. И чем труднее ему бывало, тем больше пробуждалось в нем упорства и иронии, поднимавших дух его бойцов.
Когда я познакомился с Алексеем поближе, оказалось, что мы оба окончили одно и то же 2-е Владивостокское пехотное училище в Комсомольске-на-Амуре, лазали по одним сопкам, питались в одной курсантской столовой, охраняли в карауле одни и те же объекты. Правда, производство в лейтенанты у меня состоялось несколько раньше. Алеша тоже хорошо знал Дальний Восток, что нас как-то роднило. До училища служил он на озере Хасан, сразу после известных там событий 1938 года и потом в войсках Дальневосточного фронта, а после окончания училища убыл в действующую армию на Центральный фронт. Тяжелое ранение в боях на Курской дуге привело его в новосибирский госпиталь. Длительное лечение, затем курсы командиров рот, а в конце концов — должность командира взвода в 8-м отдельном штрафбате.
Я не переставал удивляться, как это меня, необстрелянного лейтенанта по прибытии в штрафбат в 1943 году, наверное по чьему-то недосмотру, назначили командиром роты штрафников (комбат Осипов эту ошибку потом поправил, дав мне под начало раз-ведвзвод). А вот Алеша, старше меня по возрасту и по стажу армейской службы, имеющий боевой опыт и ранение, закончивший курсы командиров рот, назначен был командиром взвода. Мой друг Петя Загуменников тоже пришел в штрафбат на должность командира взвода штрафников после того, как будучи на фронте [189] командиром роты был ранен и лечился в госпитале. Понятно, что в офицерский штрафбат на командные должности направлять старались боевых, наиболее опытных офицеров, а я, наверное, был случайным исключением.
Совсем немного времени оставалось у нас для боевого расчета и сколачивания подразделений (вот когда всем стали понятны минусы метода «дробного» их формирования), и уже 11 января рота в полном составе пешим порядком ушла на Магнушевский плацдарм, захваченный еще летом на западном берегу Вислы южнее Варшавы, и вошла в состав 61-й армии, которой командовал генерал Павел Иванович Белов.
По уже хорошо поработавшему деревянному мосту ночью, выдавшейся достаточно темной, рота перешла на плацдарм. Весь лед на Висле был будто изрыт каким-то странным плугом от берега до берега. Это были следы бомбежек и артобстрелов. Оттуда 14-го числа и пошла в наступление вместе с частями 61-й армии наша рота штрафников. Началась Висло-Одерская стратегическая наступательная операция.
Не знаю почему, но заместителя Бельдюгову не назначили (как это был, например, Янин в роте Матвиенко), но мне было приказано идти с Бельдюговым резервным ротным, чем-то вроде дублера. Какая-то новая система, батуринская. По этой системе я вроде бы не входил в состав воюющей роты, а со своим ординарцем и еще двумя штрафниками обязан был находиться поблизости, чтобы в случае необходимости возглавить роту. Но это оказалось так неудобно и неестественно — ощущение твоей то ли ненужности, то ли некомпетентности. Уж лучше бы меня, командира роты, назначили с понижением его заместителем или даже командиром взвода, чем так вот, с какой-то неопределенной ролью находиться при нем и не вмешиваться в его дела. И конечно, так не получалось.
Вначале роте была поставлена задача захватить высоту, с которой немцы подавляли ураганным огнем любые попытки продвижения вперед наших подразделений. Мы оба с Бельдюговым пришли к единому решению: используя поросший кустарником ручей, уходивший в тыл к немцам и впадавший в недалеко протекавшую речку Пилица (запомнил название — схожее с моей фамилией), обойти эту злосчастную высоту и атаковать ее с тыла. Задачу эту Бельдюгов поручил взводному Василию Качале.
Тот успешно проделал незаметно для фрицев обход высоты и вскоре внезапно нагрянул на них с тыла. Это был рывок, рассчитанный разве что на одну внезапность, и от его стремительности зависел исход атаки: либо наши бойцы полягут все на этом голом, [190] промерзшем косогоре, либо возьмут эту проклятую высоту. Бой был яростным и, воспользовавшись тем, что немцы перенесли огонь и все внимание туда, в свой тыл, Бельдюгов поднял роту в атаку с фронта.
Высота была взята, и первым ее подножия достиг взвод под командованием Алеши Афонина при поддержке пулеметов взвода Сережи Писеева. Нам удалось выйти к Пилице. Потери были не очень большими.
Уже многие годы спустя я узнал, что в августе 1914 года молодой драгун 5-й кавалерийской дивизии Константин Ксаверьевич (это его настоящее отчество) Рокоссовский за дерзкий подвиг во время разведки противника за рекой Пилица (!) был удостоен своей первой воинской награды — «георгиевского креста». Жаль, тогда мы этого не знали.
...После захвата высоты наступление началось по всему фронту полка, с которым взаимодействовала рота штрафников. Вскоре вся 23-я стрелковая дивизия, в тесном соприкосновении с полками которой теперь действовала наша рота, приняла направление наступления на север в сторону Варшавы, и уже к исходу 16 января мы овладели станцией Влохы, что на южной окраине какого-то пригорода столицы Польши. После этого роту вывели во второй эшелон, и войска с танками пошли дальше, на штурм Варшавы, которую освободили полностью 17 января. Обидно, конечно, было нам: до Варшавы дошли, но чести войти в нее с боями нам не предоставили. Наверное, считалось неправильным, чтобы именно штрафники освободили хотя бы какую-то часть польской столицы. Непрестижным, наверное, это считалось (хотя слово это тогда, по-моему, широко не употреблялось). Так и в Рогачев мы не входили, и Брест обошли, а теперь вот и в столицу первой западной страны, красивейший город Европы нам не позволили войти как освободителям. Жаль, но каждый из нас этот факт понимал по-своему. Мы были средством, обеспечивающим успех другим. И этим все объяснялось. Но все-таки благодарность Сталина за освобождение Варшавы мы получили.
И только 18 января нам, вошедшим в Варшаву вслед за частями 23-й дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот красавец-город. Первое впечатление — ужасные разрушения. Это и следы подавления фашистами неудавшегося восстания варшавян, и результаты намеренного подрыва лучших, красивейших зданий города. В глаза бросались надписи по-русски на стенах домов «разминировано» или таблички, установленные на вбитых в землю кольях: «Проверено. Мин нет». А когда мы оказались на ведущей к центру города улице Маршалковской, заметили несколько [191] групп саперов с собаками, продолжавшими свою опасную работу по разминированию города. Собаки эти тщательно вынюхивали заложенную фашистами взрывчатку. Тогда я подумал, как же им трудно это делать, если весь город пропах пороховой и динамитной гарью. Да, к моим знаниям о собаках-санитарах, о собаках-»камикадзе», бросающихся под танки с закрепленной на спинах взрывчаткой, прибавилось теперь еще и представление о верных помощниках наших доблестных саперов.
Здесь нас остановила группа военных, уже патрулирующих улицы, и не пустила дальше по этой широкой, видимо некогда красивейшей улице, теперь заваленной на многих участках обломками разрушенных зданий да сгоревшими фашистскими танками. Оказывается, там еще не выставили табличек «Разминировано». Свернули вправо и вскоре где-то близ берега Вислы увидели сильно поврежденное здание, на фронтоне которого с трудом прочитали и перевели на русский слова: «Эмиссийный банк польский». И поскольку охраны не было, двери — настежь, решили войти.
Боже, сколько и каких только денег в подвале мы там не увидели! И польские злотые в больших толстых пачках и россыпью, и еще не разрезанные листы с купюрами, отпечатанными только с одной стороны, и немецкие оккупационные рейхсмарки.
Мы посмеялись над брошенными миллионами, попинали эти пачки денег, и даже как сувениры я их не взял. После «экскурсии» в банк мы все собрались в условленном месте на западной окраине Варшавы, еще раз убедившись в вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши офицеры, да и штрафники, участвовавшие в Сталинградской битве, сравнивали эти руины со сталинградскими.
Или поскольку я официально участия в боях за Варшаву не принимал, или потому что Батурин просто понял (а может быть, ему подсказали), что мое положение «дублера» для боевых действий противоестественно, он приказал мне и еще нескольким офицерам продвигаться дальше самостоятельно, каждый раз указывая на карте пункт, в который мы к определенному времени должны прибыть. Я не помню сейчас названия городов и местечек, куда приходилось добираться разными способами, но по имеющимся у меня фронтовым благодарностям Верховного Главнокомандующего Сталина за взятие и освобождение некоторых городов Польши, мой путь пролегал через Сохачев-Лович-Скерневи-це-Томашув-Конин-Ленчица.
...Бегут фрицы, бегут! То ли от неслыханного напора наших войск, то ли от одного имени маршала Жукова, ставшего командующим фронтом, хотя и имя Рокоссовского наводило на немцев не [192] меньше страха. Отступление немцев после изгнания их из Варшавы часто было просто банальным бегством, но нередко в нашем тылу, в лесах оставались довольно крупные группы недобитых фашистов, продолжавших сопротивление. Для их ликвидации приходилось выделять немалые силы.
Ну, а я и мои товарищи в основном добирались попутными машинами, а то и на польских конных повозках. Несколько раз, когда попутные военные машины не останавливались по нашей просьбе обычным «голосованием», приходилось применять более надежный способ остановки — стрельбу из пистолета по колесам. Конечно, этот способ был опасен. Ведь можно попасть и не по колесам, а тогда — трибунал. Но почему-то мне это не было страшно. Как-то выскочил из остановленной таким методом машины майор и, тоже выхватив свой пистолет, пригрозил упечь меня за такое дело в штрафбат. Тогда я сунул ему в нос свое удостоверение капитана 8-го ОШБ. Он на некоторое время опешил, а потом мы помирились, и нас благополучно довезли до нужного пункта.
А в кузове принявшей нас машины, проносившейся мимо заснеженных полей или строго очерченных лесных делянок и небольших рощиц, я любил стоять, облокотившись на кабину, подставляя лицо встречному ветру. От его ножевых, обжигающих струй леденели щеки и деревенели губы. Это ощущение напоминало мне мой родной Дальний Восток и мое морозное детство с нередкими поездками на открытых ступеньках мчащегося поезда, когда я добирался зимой из Облученской средней школы за 40 километров домой на выходные дни и обратно.
...10 февраля я прибыл в город Кутно, где уже разместился штаб батальона, а через день там сосредоточились наши тыловые службы, вернее — их подвижные (на машинах и повозках) подразделения.
Городок этот оказался очень уютным, совсем не тронутым войной. В Кутно функционировал даже водопровод и подавали электричество.
Наверное, или этот город немцы за какие-то заслуги пощадили, или так драпали без оглядки, что не успели нагадить. Зато на стенах домов и на заборах в обилии пестрели надписи «Pst!» («Молчи!») с изображением прижатого к губам пальца. У нас, помнится, тоже были на дорогах плакаты и щиты подобного содержания: «Не болтай!», «Болтун — находка для шпиона» и т.п.
Мне достался опрятный, за внушительным забором, под красной черепицей домик какого-то местного ветеринара. Миловидная хозяйка, разместив меня, предложила принять ванну. Какое это было блаженство! И ароматное, пахучее мыло, и пушистое полотенце! [193] Поместили меня в комнате с хорошей кроватью и диваном, большим письменным столом, на котором уютно светилась большая настольная лампа с зеленым абажуром. Была хозяйка предельно внимательна.
Я узнал, где размещались офицеры, состоящие в штате моей роты. Оказалось, что кроме Феди Усманова и Жоры Ражева ко мне зачислили недавно прибывшего в батальон уж очень невысокого роста, худенького, но весьма симпатичного младшего лейтенанта Кузнецова, которого уже прозвали «кузнечиком» из-за его хрупкого телосложения, слабенького, совсем не командного голосишка и способности по-девичьи краснеть в самых неподходящих ситуациях. Мне захотелось поближе его узнать, и я предложил ему перебраться ко мне. Да еще на это решение меня подтолкнуло то, что наш «Дон Жоруан» — Жора Ражев уже успел предложить мне свою компанию. Понимая, что он уже оценил прелести моей хозяйки и что этот его переход ко мне может закончиться какой-нибудь скандальной выходкой с его стороны, я не поддался его уговорам, сославшись на то, что хочу поближе познакомиться с «кузнечиком».
В Кутно мы пробыли несколько дней, и мне рассказали историю про одну «кобету» (так в Польше называют молодых женщин), которая в годы немецкой оккупации сожительствовала с офицером из какой-то карательной команды СС, родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то время было года два. Немецкий офицер сбежал, не подумав захватить с собой и эту девицу, и потомка своего. Вот на эту тему я и написал совсем не лирические стихи, озаглавив их «Потомок фрица». В них были и такие слова:
Никогда солдат не примиритсяВсепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к арийцам и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы типа «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «если враг не сдается, его уничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и [194] хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!». Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но вопреки логике ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло «Got mit uns» («Бог с нами»), не нужны были нашим бойцам, потому и не менялись они с поляками.
Здесь, в Кутно, произошло еще одно событие. Где-то уже в Белоруссии выловили сбежавшего еще на Нареве штрафника Касперовича, который тогда, в октябре 1944 года, под предлогом восстановления нарушенной телефонной связи дезертировал с поля боя. И вот теперь, в январе 1945-го, его изловили и зачем-то доставили к нам в батальон. Наверное, кто-то хотел в назидание другим штрафникам устроить показательное заседание Военного трибунала, а может быть и показательную казнь, которую он по тому времени заслужил. Так думали тогда у нас, наверное, все: и офицеры-командиры, и офицеры-штрафники.
Поскольку его нельзя было оставлять без охраны, комбат решил поместить его на чердак дома, в котором размещался штаб. Выставили для охраны часового, тоже из штрафников, строго его предупредив об ответственности за самосуд, независимо от обстоятельств, при которых это, не дай бог, произойдет. Касперович, понимая это, стал провоцировать часового демонстрацией попыток совершить побег и даже начал разбирать черепичную крышу и швырять черепицей в часового. Тот немного потерпел, призывая арестованного к порядку, но в конце концов не выдержал и выстрелил в него, ранив в плечо.
Пришлось отправить Касперовича в ближайший лазарет, держать там охрану, так как даже в столь тяжелое военное время по каким-то правилам считалось, что раненого или больного нельзя судить, а тем более казнить. И пока его там не подлечили, выездной сессии трибунала так и не было, а что случилось в конце концов с ним, так и не знаю. Не до него было, другие события отвлекли от этой истории.
Тогда комбат, уже в середине февраля поставил мне задачу: добраться до наших тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых все мы находились перед наступлением на Варшаву (так я тогда и не понял, почему это задание Батурин поручил мне, фактически уже полностью освободив от той странной должности при Бельдюгове). А задание это заключалось в том, чтобы сориентировать оставшихся там работников тыловых служб, куда им следует продвигаться, чтобы соединиться с основными службами и штабом батальона. [195] Оставшегося за начальника этого тылового подразделения старшину Ферманюка я сориентировал, передав ему карту с нанесенным на нее маршрутом движения до Кутно. А сам без предварительного согласия комбата и под свою личную ответственность решил дать крюк и заехать в госпиталь к Рите. Ну хотя бы посмотреть на нее, поскольку госпиталь все еще оставался на прежнем месте, в Лохуве, несмотря на то что линия фронта уже далеко продвинулась на запад.
Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита, бросившись ко мне и повиснув на моей шее, вдруг запросилась уехать со мной в штрафбат. Видимо этот вариант она уже обсуждала с мамой, так как та, к моему удивлению, ее просьбу поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин, я согласился на эту «двойную игру», опасаясь, что будет нелегко уговорить начальника госпиталя на этот шаг.
Однако совершенно неожиданно для меня начальник госпиталя (а им был капитан медицинской службы Нисонов), приняв нас без проволочек, сердечно поздравил с недавней фронтовой свадьбой и, почти не раздумывая, дал свое «добро» и приказал кому-то срочно оформить соответствующие документы. Такое бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса, как мне потом рассказала Рита, объяснялось просто: она поставила в известность и мать, и начальника госпиталя о том, что собирается уехать к мужу на фронт, где бы он ни находился и чего бы это ей ни стоило.
И вот в наших руках то ли отпускной билет, то ли предписание «убыть к новому месту службы в в/ч 07380». И буквально в этот же день без каких-либо прощальных церемоний Рита, собрав свои нехитрые вещички в рюкзачок, была готова к «свадебному путешествию в штрафбат».
Пошептавшись о чем-то с матерью и братишкой и совсем накоротке расцеловавшись со своими девчушками-подружками, под одобрительные напутствия высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер и некоторой части раненых, Рита прощально помахала им рукой, и мы тронулись в путь на поиски попутной машины. Добравшись до какой-то железнодорожной станции, мы к своему удивлению узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне, под стук колес, прижавшись от холода друг к другу, мы поехали на запад, не представляя себе сюрпризов и финала нашего путешествия. Я постоянно сверял по карте, совпадают ли попадавшиеся названия станций с нужным нам направлением. К счастью, пока все совпадало. Где-то, не доезжая до Кутно, [196] поезд встал, поскольку там железная дорога еще не была восстановлена. Далее мы добирались попутными автомобилями.
Штаба батальона на прежнем месте не оказалось, он ушел уже вперед. Но сюда, к счастью, к тому времени добрался Ферманюк со своей небольшой автоколонной, и мы, уже сообща, получив сведения у местного военного коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.
Судя по карте, где-то не очень далеко должна быть уже и граница Германии, логова того самого зверя, который три года терзал нашу советскую землю, и сейчас пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев ждали этого момента, наступил он все-таки как-то внезапно. Переехав невзрачный мостик через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Вот она, проклятая Германия!» и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin...km» и привязанной уже кем-то из наших дощечкой с броской надписью по-русски: «На Берлин!!!».
Проехали еще немного и вдруг перед въездом в какое-то селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и... остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных людских трупов, среди которых были женщины, подросток и даже ребенок лет 6-7. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может и за погибшую от рук гитлеровцев свою семью.
...Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Я отвел ее к нашим машинам и постарался успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: «Ну, зачем же так! Ну, зачем!!!».
А в танкисте этом, совершившем такое злодеяние, подумал я, говорила, наверное, не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать — нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом. Всякий знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить — тоже. Но мы же не фашисты, нельзя же уподобляться им... [197] Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго еще молчали. Рита то и дело всхлипывала, а меня занимали воспоминания и размышления, ох, какие нелегкие.
Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было как-нибудь снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших. Вспомнились и мои собственные слова, написанные в том же Кутно:
...каждый потерял, кто дочь, кто сына,Да, а теперь «вот она, проклятая Германия». Невольно считаешь это тем рубежом, к которому так долго и упорно стремились все мы, но до которого не довелось дойти многим и многим нашим воинам, сложившим головы далеко отсюда — в Белоруссии, под Сталинградом, на Украине и на этой, чужой нам польской земле. Полегли они во имя всех нас, чтобы мы дошли сюда. Лежат они в болотах и лесах, на дне оврагов и в заснеженных полях. И кто знает, найдет ли их кто-нибудь когда-нибудь, чтобы передать весть о том, что добрались мы, наконец, до самого исчадия зла. Мы помним всех вас поименно и именно сейчас, вступив на землю врага, говорим: и ваши жертвенные имена переступают ныне эту черту, этот рубеж вместе с нами, ибо без последнего в вашей жизни шага не дойти было бы сюда и нам.
И еще помним мы клятвы над могилами друзей боевых — отомстить! И наше безудержное стремление к уже не такой далекой Победе — воплощение наших клятв.
Трудно, конечно, удержать от подобного всю армию, воевавшую почти 4 года. Но воевали-то мы не с немецким народом, а с его армией, агрессивной, преступной, потопившей в крови жизни миллионов советских людей — и женщин, и стариков, и детей! И ведем борьбу на уничтожение фашизма и войск его, олицетворяющих звериный, кровавый гитлеровский «новый порядок». Но помним слова: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается».
Наверное, не единичные такие случаи, какой видели мы здесь, и вынудили Ставку Верховного Главнокомандования вскоре издать строжайший приказ о жестоком наказании, вплоть до расстрела, тех, кто будет вымещать свою, пусть и понятную, ненависть к фашизму на мирном населении. И, как показало время, это обуздание эмоций мстителей очень быстро дало свои результаты. [198]
Насколько действенным был этот приказ, говорит то, что уже к началу Берлинской операции к нам в штрафбат поступило несколько человек, осужденных за подобные действия.
...Долго мы ехали молча, погруженные каждый в свои мысли. Многие населенные пункты были пустынны: либо население убегало с отступающими войсками под влиянием лживой геббельсовской пропаганды, либо его угоняли насильно. Это уже за Одером убегать было практически некуда, и почти из каждого окна свешивались белые флаги (простыни) в знак капитуляции. А на этой, еще предодерской, части Германии жители попадались очень редко, чаще были беженцы из фашистской неволи, порядком изможденные и оборванные.
Догнали мы свой штаб уже тогда, когда рота Бельдюгова была брошена в бой на отражение контратак гитлеровцев под Штаргардом, куда пытались прорваться крупные их силы из Восточно-Померанской группировки, зажатой войсками 2-го Белорусского фронта уже под командованием маршала Рокоссовского.
Чтобы обстановка, сложившаяся там, стала понятнее, сошлюсь на «Генеральный штаб в годы войны» генерала С. М. Штеменко (книга 2. С. 489-491), где говорится, что здесь, чтобы отвлечь силы 1-го Белорусского фронта, вышедшего уже за Одер и захватившего кое-где плацдармы, немцы и предприняли большое контрнаступление. Из этой же книги явствует, что именно тогда, в феврале 1945 года, 1-й Белорусский фронт вынужден был повернуть значительную часть своих сил в направлении Восточной Померании для борьбы против сопротивлявшейся 2-й немецкой армии в Шнайдемюле. Противнику удалось в короткий срок изменить в свою пользу соотношение сил, и 17 февраля из района Штаргарда немцы нанесли сильный контрудар, потеснивший наши войска, в том числе 61-ю армию. В интересах одной из дивизий, то есть 23-й, с которой рота штрафников начинала бои на подступах к Варшаве, снова эта рота была введена в бой на отражение атак немцев. Крупные резервы, брошенные туда маршалом Жуковым, совместно с войсками Рокоссовского сломили упорное сопротивление фашистов, и уже 1 марта снова началось движение вперед, а к 5 марта штрафная рота добила уже остатки гарнизона Штаргарда. Город был свободен.
Я не успел к этим боям, но, как мне рассказывали потом их участники, это было многодневное ожесточенное сражение, чем-то похожее на бои по окружению немцев под Брестом. Такие же жаркие, отчаянные, не давшие фрицам ни одного шанса. И потери там тоже были немалые. [199] Штаргард я увидел уже числа 10-го марта. Город это был большой, но, как и многие германские города, в которых фашисты оказывали упорное сопротивление, почти весь сожжен и разрушен. А перед этим разыскал я комбата, доложил о прибытии тылов батальона в полном составе, без потерь. И, конечно, воспользовавшись его хорошим настроением, доложил о переводе своей жены из госпиталя к нам в батальон. Представил ее, а она строго по-уставному отрапортовала, что прибыла для прохождения дальнейшей службы и подала ему предписание. Я, несколько торопясь, чтобы не увидеть, какова будет реакция на такой «сюрприз», попросил его разрешения направить «младшего сержанта Макарьев-скую в батальонный медпункт в распоряжение капитана медслуж-бы Бузуна». Батурин, видимо, не ожидавший такого поворота событий, как-то неопределенно пожал плечами и велел передать нашему доктору Степану Петровичу, чтобы он установил круг ее обязанностей.
Ну, и слава богу! Все сложилось как нельзя удачно.
А рота Бельдюгова, заметно поредевшая после Штаргарда, «зализывала раны» и вместе со вторым эшелоном дивизии продвигалась вслед за танковыми частями к Одеру, по направлению к Штеттину. Мне же комбат снова нашел применение.
Пока рота Бельдюгова находилась во втором эшелоне стрелковой дивизии, она передвигалась непосредственно за ее полками, не теряя готовности к вводу в бой в любую минуту. Мне поручили сформировать из нового пополнения роту, которая должна была либо заменить в критической ситуации воюющую роту, либо в нужное время своими взводами влиться в ее боевой состав.
Часть штаба и тыла нашего ШБ, кроме тех их подразделений, которые обеспечивали роту в наступлении, меняли место дислокации раз в двое-трое суток, в зависимости от скорости продвижения линии фронта. В этой же группе находилась и основная часть батальонного медпункта, а другая ее часть, возглавляемая фельдшером Иваном Деменковым, продвигалась вместе с ротой Бельдюгова. Поэтому наш батальонный эскулап Степан Петрович с одобрением принял в свой штат опытную медсестру и стал дотошно готовить ее к новым обязанностям, заметно отличавшимся от ее опыта госпитальной палатной сестры, приобретенного в условиях госпиталя. Ведь теперь ей придется иметь дело с перевязками в боевых условиях.
Так и продолжали мы передвигаться за дивизиями первого эшелона 61-й армии, то почти догоняя их передовые части, то отставая на 5-6 километров. И примерно к 15 марта, когда дивизия приостановила продвижение, встреченная упорным сопротивлением [200] противника, мы подошли к району предместий города Альтдамм, который прикрывал своим расположением восточный берег Одера напротив Штеттина. Здесь я получил приказ сформированную мною, прямо скажем, еще не роту, а что-то вроде «полуроты», состоящей из полутора взводов, присоединить к роте Бельдюгова.
Как мне теперь, в 2002 году, напомнил в своем письме Алексей Афонин, бывший тогда командиром взвода у Бельдюгова, наша «полурота» догнала их на рассвете где-то в районе, близком уже к восточной окраине Альтдамма, где штрафники готовились к штурму этого города. Те полтора взвода, которые я привел уже вооруженными, быстро распределили по малочисленным к тому времени взводам основной роты. Взвод под командой «кузнечика» вошел в ее состав целиком, а сам младший лейтенант Кузнецов заменил выбывшего по ранению Александра Шамшина
Так начиналось боевое крещение Кузнецова. Но, как я обнаружил чуть позже, боевое крещение выпало здесь и на долю Риты, которая, оказывается, убедила доктора Бузуна отправить ее на передовую, и он сам лично прибыл сюда и создал как бы передовое звено своего медпункта, в составе фельдшера и медсестры, которые практически вошли в состав роты в роли санинструктора и фронтовой санитарки.
А я снова оказался вроде бы ни при чем, так как не было никаких указаний о том, где мне быть после того, как передам свою «полуроту». Естественно, в ожидании серьезных боев, а еще и потому, что здесь уже была Рита, я снова принял на себя (уже самостоятельно) роль того самого «дублера», которую исполнял при взятии пригородов Варшавы, с чем признательно согласился и Бельдюгов. Оказался я невдалеке и от командира роты, и от взвода Алеши Афонина. Взвод Кузнецова был правее. Иван Бельдюгов довел до меня полученную им задачу атаковать немцев через боевые порядки стрелковых подразделений дивизии. Опять нам первыми ломать сопротивление и первыми принимать бой в условиях города...
А город представлял собой единственную и почти на всем протяжении прямую, достаточно широкую улицу, вытянутую вдоль берега и застроенную каменными зданиями. Восточная окраина города была обращена к нам тыловой стороной основных застроек, хозяйственными дворами, огородами и захвачена была быстро, как говорится, на одном дыхании, хотя сопротивление немцы оказали упорное и потери у нас были ощутимые. Раненых перевязывали и оттаскивали их «в тыл», метров на 50-60, на огороды Ванюша Деменков и Рита, которая ловко и споро, где перебежками, а где и ползком поспевала к раненым. [201] Другая сторона улицы ощерилась губительным ружейно-пулеметным огнем из бесчисленного множества подвальных окон каменных зданий, превращенных фрицами в целую цепь амбразур. Попросил Бельдюгов через своего связного от полка дивизии выкатить на прямую наводку противотанковые пушки, но не откликнулись почему-то на его просьбу, может, этих пушек близко не оказалось. Попытка заменить артиллерию ручными гранатами ничего не дала. Расстояние было до этих амбразур приличное, и практически ни одна граната не попала в эти каменные окна, а попусту их тратить не имело смысла. Да и стрельба по окнам из ПТР ожидаемого эффекта не приносила.
Меня угнетало какое-то тревожное ощущение беспомощности роты и моей личной бесполезности в этой ситуации. Да еще не было уверенности в том, что в захваченных уже домах этой стороны улицы не осталось противника. А что, если рота все-таки решится на атаку, не хлестнут ли пулеметы немецкие в спину? Я, наверное как и Иван Бельдюгов, лихорадочно искал выход из создавшегося положения. Ротный, оказывается, тоже пришел к выводу о необходимости «ревизии» захваченных домов и приказал Кузнецову частью своих сил организовать такую проверку. И не зря: в нескольких домах на вторых этажах и на чердаках были обнаружены и уничтожены притаившиеся там пулеметные огневые точки.
И здесь я увидел вдруг ползком пробирающуюся к нам Риту. Стало не по себе: ведь ее место там, где раненые, а не здесь, в этом адовом огневом вертепе! Прикрикнул на нее, знаками и почему-то шепотом (глупо, все равно не услышит!) попытался дать ей понять, что здесь очень опасно, но одновременно почувствовал что-то вроде гордости за ее бесстрашие.
Успешный результат проверки своих «тылов» в какой-то степени вселил уверенность в том, что эта мера оказалась и правильной, и своевременной, и крайне необходимой для наших дальнейших действий. Оставалось решить, как захватить строения на противоположной стороне улицы. И в этот момент ко мне подползли взводный Афонин со штрафником Ястребковым, недавно переведенным к Афонину из моей «полуроты». Они предложили невероятно смелую, но, как мне показалось вначале, невыполнимую идею. А она заключалась в том, что на нашем участке, где улица представляет собой прямую линию, Ястребков, собрав максимальное количество гранат в карманы и противогазовые сумки, попытается изобразить перебежчика. Достигнув противоположной стороны улицы, он, прижимаясь к стенкам домов, чтобы его не смогли достать огнем фрицы из своих амбразур, будет забрасывать по [202] одной-две гранаты в них и таким образом подавит эти огневые точки, мешающие роте подняться в атаку. А чтобы немцы поверили в то, что это действительно перебежчик, он выскочит из-за дома с криком «Нихт шиссен!» («Не стрелять!»), с поднятыми руками, а мы все должны будем открыть огонь якобы по нему, но на самом деле значительно выше.
Я не мог сразу согласиться с этим вариантом. Но не потому, что не доверял штрафнику. Он шел на смертельный риск сам, и понимали мы его правильно. Ведь, наверное, он сам тоже не видел другого выхода.
Я помнил его еще по периоду формирования моей «полуроты». Он тогда показался мне надежным бойцом, уже имевшим до штрафбата опыт командира стрелковой роты, на его гимнастерке остались следы от трех орденов. И пока мы формировались, он у меня был командиром отделения, не раз проявлял завидную смекалку и расторопность.
Наверное, нет человека на войне, который не опасался бы пули или осколка от снаряда в бою. Но, видимо, в данном случае боец, а тем более бывший офицер с устоявшимся командирским сознанием, еще не утративший чувства личной ответственности за исход боя, в данной ситуации был так поглощен ходом боя и озабочен его исходом, что вопросы личной безопасности, как правило, отступали на задний план. Это состояние я наблюдал у многих моих товарищей, например у Янина, Семыкина, Сергеева и других. Замечал я такое и у себя.
Не мог я согласиться с этим предложением еще и потому, что теперь это были не мои подчиненные. Посоветовал Афонину доложить свое предложение вначале командиру роты. Тот одобрил его и дал подробнейшие на этот счет указания остальным взводам, обязав их довести до каждого бойца смысл задуманного их товарищем и обеспечить правдоподобную имитацию открытия огня по «перебежчику-предателю», не забывая держать под огнем и окна-амбразуры.
Собрали ему две противогазные сумки ручных гранат, да он еще и свои карманы набил ими. Выбрав момент, он прополз немного вперед, вскочил, бросил на землю свой автомат и с поднятыми руками, в одной из которых была какая-то белая тряпица, заорал во всю мочь: «Нихт шиссен! Нихт шиссен!». Петляя и падая, устремился он к домам на противоположной стороне улицы, а рота открыла дружный огонь по «перебежчику». Как мы все волновались за нашего смельчака! Удастся ли эта, на первый взгляд, безумная затея и не погибнет ли зазря этот храбрый боец, не добежав до заветной цели. [203] И как же радостно было на сердце, когда ему удалось, наконец, прижаться к стене одного дома. Едва переведя дух, он, буквально вдавливаясь в стену, «прилипая» к ней, начал медленно подбираться к ближайшему окну. Бросив в него примерно с двухсекунд-ной задержкой, чтобы фрицы не успели их выбросить из подвала, одну за другой две гранаты и дождавшись взрывов, он перебежал к другому и так от амбразуры к амбразуре с уже приготовленными гранатами уверенно продвигался вперед, а позади него эти только что изрыгавшие смерть огневые точки замолкали одна за другой. И вскоре красная ракета подняла роту в атаку. Вначале поднялся взвод Афонина, а вслед за ним — остальные бойцы роты. Броском преодолев эту злополучную улицу, штрафники добивали оживающие огневые точки, окружали дома, не давая улизнуть тем, кто пытался скрыться во всяких пристройках или сбежать к берегу Одера огородами.
Успех был полный! А взвод Афонина обнаружил недалеко какую-то не замеченную раньше деревушку, из которой группа фрицев спешил на помощь тем, кого уже здесь громила штрафная рота Бельдюгова. Взводный быстро сориентировался и повел свой взвод, чтобы перерезать им путь. Сильным огнем заставили этих фашистов залечь, а затем и сдаться.
Почти сразу же за ротой штрафников, вначале на этом же участке, а затем и на других, в наступление пошли и подразделения полка 23-й дивизии. К середине дня город был взят. Стрелковые подразделения закреплялись на берегу Одера, а роту, выполнившую очередную задачу, отвели. Альтдамм взят! Это было 20 марта. Памятная дата.
Потери были все-таки значительными. Как мне рассказала потом Рита, ей многих раненых удалось вытащить из-под огня. Я тогда спросил, сколько. «Не знаю, не считала», — ответила она. А когда я об этом же спросил старшего лейтенанта медслужбы Ивана Деменкова, он сказал, что человек двадцать. Молодец, Ритуля, не подкачала. Горжусь тобой!
К вечеру подошел и штаб батальона. Наш комбат приказал Бельдюгову оставить тех, кто уже по своим срокам и боевым делам подлежал освобождению, а остальных передать мне для формирования новой роты.
Отвели нас на одну из окраин Альтдамма, и там началось уже привычное формирование. Появилось и свободное время.
Я облюбовал небольшой домик, в котором мы с Ритой разместились. Невдалеке устроились и Афонин, и Кузнецов, да и все остальные офицеры батальона. [204] На улице еще не все трупы немцев убрали и зарыли, а ведь был уже конец марта, солнце пригревало так, что мы днем уже ходили без шинелей и без своих овчинных жилетов. Только «кубанки» да шапки еще не сменили на пилотки или фуражки.
Рита как-то возмужала, похорошела, немножко даже пополнела. Это потом мы догадались, что она беременна. А тогда я спрашивал ее, не страшно ли было на передовой. «Страшновато, но тогда я об этом не думала». — «А могла бы ты убить немца, живого человека, вот там, на поле боя?» — «Наверное, могла бы, не знаю...»
Вскоре были подведены итоги действий роты в Висло-Одерс-кой операции. Капитан Иван Иванович Бельдюгов получил высший по тому времени боевой орден Красного Знамени, Афонин и Кузнецов — ордена Александра Невского, а штрафник Ястребков — орден Славы III степени. Жалел он, правда, что не медаль «За отвагу». Бельдюгов и представлял его к ней, но Батурин то ли по «доброте», то ли с умыслом сделал представление уже без пяти минут восстановленного в офицерском звании к солдатскому ордену Славы.
Было награждено еще несколько человек, ну а я, числившийся в составе боевого подразделения только дублером, естественно, не был награжден. Зато Риту, по настоянию нашего врача Степана Петровича, представили к награде медалью «За боевые заслуги». Радовались мы этому безумно...
Еще через несколько дней стало известно, что полоса 1-го Белорусского фронта в ожидании решающего наступления на Берлин значительно сужается и мы должны будем передислоцироваться значительно южнее.
Я занимался формированием роты и подготовкой ее к передислокации, когда к штабу батальона неожиданно подъехал командующий 2-м Белорусским фронтом маршал К. К. Рокоссовский. За ним уже утвердилась репутация маршала, который часто бывает непосредственно в войсках. Вот и здесь он приехал на тот участок, который отходил от 1-го Белорусского к нему. А может, он знал, что здесь расположена та самая «банда Рокоссовского» (как окрестили нас немцы), и решил ее навестить. По крайней мере, так хотелось думать.
Мне не повезло опять, как тогда, под Жлобином. Я не успел понять ситуации и подойти, чтобы увидеть прославленного полководца. А что там произошло, я не берусь, не будучи свидетелем, описывать. Лучше приведу еще один отрывок из очерка «Военно-полевой роман» Инны Руденко («Комсомольская правда», 19 января 1985 г.), в котором она, со слов Риты, описала этот эпизод: [205]
Был строжайший приказ — женщин в штрафные батальоны не брать. И вдруг приехал Рокоссовский. Вышел из машины, рослый, статный: «Это еще что такое? Откуда здесь женщина? Жена комроты? Ну и что? Немедленно вывести из батальона!» А в машине оставалась женщина — лицо ее, красивое, бледное, без улыбки, было хорошо известно по экрану, где она всегда улыбалась. (Как оказалось, это была киноактриса Валентина Серова.)И Рита решилась, она решилась бы на все, чтобы быть с ним в это трудное время: «Кроме меня здесь еще одна женщина, товарищ маршал». И умоляюще, не по уставу, прижала руки к груди. И Рокоссовский, быстрым взглядом окинувший ее начинающую полнеть фигуру, вдруг махнул рукой: «Ладно, сержант».
Вскоре мне стало известно, что моей роте предстоит участвовать в форсировании Одера на одном из участков, севернее уже захваченного войсками 1-го Белорусского фронта Кюстринского плацдарма.
Вот туда, на юг, нас всех срочно и перебросили.
Ну, а как шла подготовка к тому, что потом назвали Берлинской операцией, как прошло само форсирование Одера и что за всем этим последовало, я расскажу в следующей главе. [206]