Глава 6

Вступить в боевые действия на Наревском плацдарме мне довелось не сразу. Вначале рота капитана Матвиенко в полном трех-взводном составе (командирами взводов были Булгаков, Давле-тов, Карасев) с приданными ей взводом ПТР (командир взвода Смирнов) и пулеметным взводом (командир взвода Сергеев) убыла на передовую, где предполагалось начать бой за восстановление плацдарма. Заместителем командира роты оставался Янин.

Утром следующего дня (18 или 19 октября), поскольку атака планировалась внезапной, рота поднялась без артподготовки. Только уже в ходе атаки ее стала поддерживать и сопровождать авиация. А наступательный порыв был настолько стремителен, что фрицы не смогли предотвратить рукопашную схватку, которую им навязали штрафники.

Это была, по свидетельству ее участников, короткая, но жестокая битва. Вот что об этом рассказал мне потом Ванюша Янин, замкомроты, всегда оказывающийся, как он сам говорил, «на главном направлении». И я постараюсь, может быть не так образно, как он сам, передать его рассказ, так как старший лейтенант Иван Георгиевич Янин больше никогда никому об этом не сможет рассказать...

Когда атакующие почти достигли вражеских окопов, ему удалось швырнуть туда первым гранату и вслед за ее взрывом влететь в траншею, посылая из своего ППШ вправо и влево очереди в серо-зеленые фигуры немцев, стремящихся выбраться из окопа. Рядом с ними еще несколько штрафников орудовали штыками, винтовочными прикладами и саперными лопатками... [124]

Рукопашная, горячая, стремительная, выплеснулась из траншеи: бойцы добивали убегавших фрицев, ближних — штыками, дальних — выстрелами.

Так в результате этой атаки (вдохновителем которой, как все мы считали, был наш любимец Ванюша Янин) была полностью захвачена первая траншея немцев и рота, не останавливаясь, перешла к преследованию отступавших гитлеровцев, которых продолжали «утюжить» наши штурмовики и истребители.

Сосредоточившийся во второй траншее резерв немцев встретил огнем как своих отступающих солдат, так и наступавших наших.

Возбужденные боем и только что завершившейся успешной рукопашной при незначительных своих потерях бойцы выбили немцев и из второй траншеи. По сигналу ротного остановились, чтобы перевести дух и дозарядить оружие. Немцы же, воспользовавшись этой передышкой, организовали контратаку с танками и самоходными орудиями (это те же танки, только без вращающихся башен).

Как мне потом рассказывали офицеры-очевидцы, отражение этой контратаки было трудным. Нередко были моменты, когда наши бойцы и вражеские солдаты перемешивались, шла, что называется, «рубка» врукопашную, и только через какое-то время становилось понятно, что захваченные ротой позиции оставались нашими.

А мы, я и Федя Усманов, назначенные в резерв, слыша не очень далекий жаркий бой, ждали, когда же мы понадобимся. И вдруг к нам бежит второй помощник начальника штаба Семыкин Валера и с ним — недавно прибывший в батальон политработник лейтенант Мирный. За ними почти рядом едет «виллис» комбата.

Оказывается, комроты по радио попросил срочно нас доставить в его распоряжение. Ну, подумали мы, значит очень жарко там! Кого-то уже нужно заменять! Но пусть он будет не убит, а только ранен!

Вскочили мы в открытую машину все вчетвером, и помчал нас шофер, не разбирая ухабов, без дороги, напрямую. Ехали на такой скорости, что, влетая на бруствер окопа, машина как с трамплина перепрыгивала его.

В это время, оказывается, наша рота уже завершала отражение контратаки, в ее тылу стояли подбитые гранатами и противотанковыми ружьями два горящих танка («пантеры») и одна, вроде бы целая, самоходка «фердинанд». Подъехав, мы увидели, как на столпившуюся около горящих танков группу немцев, готовых, казалось, сдаться в плен, надвигается здоровый, метра под два ростом, [125] бронебойщик-пэтээровец, схвативший свое противотанковое ружье за конец ствола. Он яростно размахивал этим более чем двухметровым и полуторапудовым оружием и что-то кричал, пытаясь то ли размозжить головы этим фрицам, то ли куда-то согнать их.

Уж очень напомнил он мне Василия Буслаева из кинофильма «Александр Невский», громившего своей дубиной псов-рыцарей на Чудском озере. А фильм этот показывали нам совсем недавно, пока мы формировались перед выходом за Нарев, и впечатления от него еще не забылись.

Вокруг «фердинанда» суетились несколько наших бойцов. И вдруг чудовище это вздрогнуло, взревев двигателями, стало разворачиваться и сделало несколько выстрелов из пушки в сторону немцев. Оказалось, бывшие танкисты все-таки справились с этой трофейной махиной. Уверен, что если бы машина была на ходу (у нее была порвана гусеница), бойцы наши смогли бы на ней преследовать отступающих немцев.

А тем временем впереди, куда мы еще не успели добежать, наши подразделения упорно преследовали отступающих гитлеровцев. Мощная поддержка с неба, где наши «Илы» — штурмовики, прозванные у нас «летающими танками», а у немцев «Черной смертью», вели огонь эрэсами (реактивными снарядами) и из крупнокалиберных пулеметов, воодушевляла атакующих, и дистанция между ними и отступающими заметно сокращалась.

И вот тут произошло непредсказуемое.

То ли комвзвода Давлетов сам вырвался в пылу боя так далеко вперед, то ли пилот не смог разглядеть, где отступающие, а где их преследователи, но одна из очередей крупнокалиберного пулемета штурмовика наповал сразила лейтенанта...

Едва догнав командира роты и узнав о случившемся, я с его согласия бросился к обезглавленному взводу, который уже достиг одной из немецких траншей и стал в ней закрепляться. Во взводе меня знали, ведь я вместе с Давлетовым его формировал. Заместитель (теперь уже снова мой заместитель) доложил о потерях, которые, к счастью, оказались небольшими, если не считать гибели командира. Федя Усманов заменил здесь тяжело раненного Булгакова.

Но вскоре нам пришлось отражать новую попытку опомнившегося противника вернуть свои утраченные позиции. Эту немецкую контратаку нам удалось отбить...

День уже клонился к вечеру, и ротный отдал приказ принять все меры к прочному закреплению на занятом рубеже, подготовке [126] оружия к возможному ночному бою и к отражению контратак ночью.

Впереди виднелись какие-то каменные постройки, а также разрушенные деревянные дома с каменными фундаментами. С рассветом нам предстояло их захватить, и это было последней задачей на данном этапе. А для этого нужно было и боеприпасами пополниться, да и хотя бы консервами из сухого пайка подкрепиться.

Ну как тут еще раз не вспомнить добрым словом нашего далеко не геройской внешности начпрода, организовавшего в этот раз доставку пищи в окопы в термосах (правда, пока без спиртного, потому, наверное, что суточную норму свою мы употребили еще утром, перед первой атакой).

А наш новый политработник, лейтенант с гвардейским знаком на гимнастерке, оказался довольно смелым и общительным и как-то сразу пришелся всем по душе.

...Ночь прошла более или менее спокойно. Наши связисты быстро навели телефонную линию между взводами и командно-наблюдательным пунктом (КНП) командира роты, а его — со штабом батальона. Вероятно, здесь помогло присутствие в роте Валерия Семыкина, теперь уже в роли помощника начальника штаба (ПНШ) по связи и шифровальной работе. Видимо, там, в штабе, Валерию не сиделось, здесь он считал свое пребывание более нужным. Мы все получили рукописную таблицу позывных: у меня позывной был цифровой, кажется «18», у ротного командира «12», а его КНП звучал очень знакомо: «Буг», в то время как штаб батальона был «Вислой».

Уже потом, когда нам пришлось менять место боевых действий на этом же плацдарме и мы перешли к длительной обороне, позывные наши кардинально изменились. И все по предписанию Семыкина, неистощимого на выдумки.

А вскоре Валерий проявил себя в деле, далеком от штабной, да еще и шифровальной, деятельности.

Контратак немцы больше не предпринимали, видимо тоже укреплялись на своих позициях. Конечно, и пулеметным, и миномет-но-артиллерийским огнем они нас здорово беспокоили, но наши передовые посты боевого охранения были бдительны и каких-либо вылазок противника в нашу сторону не заметили.

А за ночное время комроты условились по переговорным таблицам со штабом, а тот — со штабом дивизии, в полосе которой мы действовали, о времени начала и продолжительности артподготовки, о сигналах на завтрашнюю утреннюю атаку.

Те постройки, которые мы видели в конце дня, были все-таки далековато, наверное километрах в двух, и потому рубеж атаки, [127] уже определенный ротным командиром, находился чуть дальше полутора километров от траншей, которые мы занимали. И было решено: ночью, перед рассветом, тихо без выстрелов, используя неровности поросшей редким кустарником местности, еще до артподготовки постараться достичь рубежа атаки и там уже ждать сигнала «в атаку».

Ночь снова была безлунной. Выдвигались мы к рубежу атаки перебежками от куста к кусту, а на открытых местах — ползком, по-пластунски, сливаясь в темноте с серым фоном пожухлой к тому времени травы. Еще с вечера тщательно проверили свои вещмешки, уложили все так, чтобы в них ничего не гремело и не выдало нас.

Таким образом, нам, не замеченным противником, удалось заранее выдвинуться вперед и хорошо замаскироваться, чтобы немцы не догадались, что мы уже не в двух километрах от них, а совсем близко.

Едва забрезжил рассвет, как небо будто раскололось. Артподготовку открыл залп «катюш», огненные кометы которых прочертили свои трассы в небе. Честно говоря, побаивался я, не сорвется ли со своей траектории «катюшин» снаряд. Но обошлось. Затем в течение минут десяти огонь вели артиллерия и минометы, а перед завершающим залпом «катюш» взвились красные ракеты, словно подбросившие всех нас одновременно.

Атака была дружной по всему фронту роты. Противник не успел опомниться, как наши были уже у его траншей.

Все-таки немцы не ожидали, что мы окажемся так близко, а сравнительно короткая артподготовка не позволила им хорошо подготовиться к отражению атаки. Да и наши бронебойщики и пулеметчики грамотно организовали поддержку атакующих, ведя прицельный огонь по довольно узким окнам каменных подвалов, как по амбразурам дотов или дзотов. Захватили мы эти здания сходу и, как потом оказалось, с немалыми трофеями и боеприпасов, и продовольствия.

Меня иногда спрашивают, брали ли штрафники пленных? Да, здесь было много пленных. Влетали в эти подвалы наши бойцы не иначе как вслед за брошенной гранатой, но когда собрали всех оставшихся в живых гитлеровцев, их оказалось чуть ли не больше всей нашей роты со средствами усиления.

Пожалуй, описываемый случай был первым на моей памяти, когда штрафники взяли фашистов в плен в таком количестве. Согнали их в одно подвальное помещение, поотбирали пистолеты и, как «законные» трофеи — часы, зажигалки, портсигары и прочее, выставили надежную охрану, а потом, уже дождавшись вечера, [128] отправили в штаб батальона. Конвоирами у них были легко раненные штрафники. Нескольких наших бойцов, которые из-за тяжелых ранений не могли самостоятельно двигаться, уложили на сооруженные из досок, жердей и плащ-палаток носилки и заставили пленных их нести. Говорят, несли они этих раненых очень аккуратно, опасаясь, что конвоиры шутить не будут в случае чего.

А пока до вечера было еще далеко. Командир роты имел приказ закрепиться на этом рубеже и ни в коем случае не сдавать занятого то ли «фольварка», то ли какой-то фермы. Теперь нужно было доложить о выполнении задачи, об обстановке и получить приказ на дальнейшие действия. А рация оказалась поврежденной попавшей в нее пулей или осколком. Однако через каких-то 10-15 минут была установлена телефонная связь.

Стали приспосабливать и укреплять валявшимися в большом количестве кирпичами и какими-то бетонными блоками окна подвалов, превращая их в огневые точки.

Нам показалось, что всех немцев, оборонявших эти здания, мы или уничтожили, или взяли в плен, так как не видели отступавших. Значит, на каком-то удалении у них, скорее всего, был второй эшелон обороны, и от него можно было ожидать всяких неприятностей, тем более что силы там были, конечно, свежие, а данные о занятом нами месте наверняка хорошо были топографически привязаны к их артиллерии, а может, уже и хорошо пристреляны. Хотя нас они пока не беспокоили.

И вот в этой относительной тишине мы услышали цокот копыт, а потом и увидели летящие к нам во весь опор, как чапаевские тачанки, походные кухни с дымящимися трубами!

Это был долгожданный завтрак, видимо уже совмещенный с обедом (а может быть, и ужином), доставленный нам старшиной Яковом Лазаренко, правой рукой нашего начпрода. День уже разгорелся и как-то незаметно перевалил далеко за половину.

Не прерывая работ по укреплению своей обороны, пообедали, предварительно осушив свои кружки с горячительной влагой. Наполняли их из стандартных поллитровок, выдаваемых нам из расчета одна на 5 человек.

Я так часто и подробно останавливаюсь на проблеме горячего питания в бою потому, что это не менее важный вид обеспечения, чем пополнение боеприпасами. И то, и другое на войне переоценить нельзя, как нельзя и недооценивать. Если наличие боеприпасов говорит, так сказать, о технической боеспособности воина, то от того, сыт ли он, зависит его моральное и физическое состояние, а от него — и боевой дух, самое важное для победы. [129] В тот день мы вроде бы уже привыкли к тому, что в течение нескольких часов не было слышно стрельбы, не рвались мины и снаряды, смолк гул самолетов над нами. В основном завершились работы по укреплению обороны как в каменных цоколях и подвалах зданий, так и в окопах между ними. Как-то вроде бы немного расслабились и стали чутко подремывать.

И вдруг налетевший шквал артиллерийско-минометного огня мгновенно развеял наши почти мирные настроения.

Не успел ротный доложить в штаб о случившемся, как пропала телефонная связь со штабом батальона. Видимо, во время артобстрела был поврежден провод. А телефонную связь в звене «взвод-рота-батальон» обычно устраивали по однопроводной схеме. Схема эта заключалась в том, что тянули от телефона к телефону один провод, а вторым проводом была земля, в которую от вторых клемм телефонов втыкали штыри. Слышимость была не ахти какой, но зато какая экономия провода!

А тут срочно нужно было доложить обстановку, которая могла каждую минуту измениться. Валерий Семыкин сидел у рации и пытался ее исправить. Устранить разрыв провода вызвался штрафник из моего взвода. Я его приметил еще во время формирования. Тогда у нас уже редко появлялись «окруженцы», но он был одним из них. Какой-то он всегда был «пришибленный», неактивный, что называется, «себе на уме». Меня, в общем-то, несколько удивила его решимость, но обрадовало то, что человек, наконец, переборол это свое угнетенное состояние. И рад был за этого белоруса по фамилии Касперович.

Однако прошло и 10, и 20 минут — связь не действовала. А тут еще после первого, довольно продолжительного артналета противник через каждые 5–7 минут давал короткие залпы по нашим позициям и ближайшим тылам.

Капитан Матвиенко, ротный наш командир, торопил связистов срочно восстановить линию. И тогда старший лейтенант Семыкин, помощник начштаба батальона, бросив радиостанцию, в которую пытался вдохнуть жизнь, выскочил из укрытия и со словами «Пойду я!» скрылся в начинавших сгущаться сумерках.

Еще несколько слов о Семыкине. Человек он впечатлительный, легко возбудимый, но волевой, все эмоции подавлял усилием воли, постоянно держа себя в крепкой узде. Внешне он казался невозмутимым почти в любых обстоятельствах.

Минут через 10 связист, постоянно и безуспешно, до хрипоты кричавший в телефонную трубку «Висла, Висла, я — Буг», вдруг заорал: «Есть связь!», хотя немцы продолжали вести артобстрел наших позиций. [130] Капитан вырвал у него трубку, и после некоторого времени внезапно появившаяся и пока неустойчивая еще связь стабилизировалась. Ротный успел доложить обстановку, получить соответствующие указания или распоряжения, как связь снова прервалась, правда ненадолго. Затем она восстановилась, и минут через 10-15 возвратился Валерий.

Вот что он рассказал.

Посланного несколько ранее штрафника он не нашел — ни живого, ни убитого. Обрыв он обнаружил, но второго конца провода долго не мог найти. Оказалось, что снаряд разорвался прямо на проводе, взрывом вырвало приличный его кусок, а второй его конец отбросило далеко в сторону, метров на 50.

Исползав «на брюхе» под артогнем противника порядочную площадь, Валерий надеялся найти и провод, и, может быть, раненого штрафника. Вскоре нашел конец оборванного провода, однако дотянуть его до обнаруженного места обрыва не смог, даже изо всех сил натягивая оба конца.

Тогда, понимая цену каждой секунды, под очередным артнале-том он зубами зачистил концы провода, вонзил их стальные жилки себе в ладони и зажал кулаками, таким образом превратив свое тело и свою кровь в недостающее звено линии связи. Уже после войны, читая литературу о войне, я где-то встретил почти аналогичный случай, когда вот в такой же ситуации связист восстановил связь, зажав концы провода зубами, так и погибнув. Много похожего происходило на войне.

И когда Валерий почувствовал, что телефонный разговор завершен, достал из кармана имевшийся у него всегда на всякий случай моток провода, соединил концы и даже на ощупь заизоли-ровал сростки изолентой.

А когда мы спросили его, как же он узнал, что телефонный разговор завершен, он ответил, что по импульсам слабого электрического тока, возникающего во время телефонного разговора.

Вот так проявились здесь и храбрость, и высокий профессионализм моего друга, офицера Валерия Захаровича Семыкина. Тогда он был награжден медалью «За отвагу». Мы продолжаем дружить с ним вот уже почти 60 лет.

А Касперович, оказывается, сбежал, дезертировал с поля боя. Ошибся я в нем. Неопытным был еще, доверчивым. Мы долго считали его без вести пропавшим, но в январе 1945 года, уже после боев за Варшаву, его где-то выловили и доставили в батальон. Но об этом позже.

Короткие артналеты продолжались всю ночь, и всю ночь мы ожидали контратаки, на которую немец решился только с рассветом. [131] Начали ее гитлеровцы по классической для них схеме: вначале мощный артналет, от которого почти всех нас защитили надежные перекрытия и толстые краснокирпичные стены каменных подвалов. Да и прямых попаданий в окопы снарядов или мин на этот раз не случилось.

За время немецкой артподготовки их танки и пехота выдвинулись на расстояние, которое позволяло им вести уже прицельный огонь по нашим позициям. А это значит, что и мы уже могли вести такой же огонь по наступающим. Однако командир роты отдал приказ ответный огонь не открывать до его сигнала ракетой красного дыма (были и такие сигнальные ракеты). Жутковато было видеть перед собой врага, подбиравшегося все ближе и ближе, и сохранять огневое молчание, когда палец сам тянулся к спусковому крючку.

Но вот немецкая пехота, наступающая за танками (а танков было штук 5-6), выбежала из-за них и пошла вперед. Это и был момент, которого «ждала» ракета красного дыма. По ее сигналу ожили все наши пулеметы, и ручные — в составе взводов роты, и станковые — старшего лейтенанта Жоры Сергеева. Прямо на наших глазах цепи наступающих фрицев стали редеть. По приближавшимся танкам, «пантерам» и «тиграм» из пулеметов и ПТР огонь велся в основном по смотровым щелям. И вот, когда водитель вырвавшегося вперед танка, видимо потеряв ориентировку из-за попадания пуль в смотровые щели, подставил борт своей машины под выстрелы бронебойщиков, эта «пантера» была подбита и загорелась. Фашисты стали выскакивать из нее. Тогда старший лейтенант Сергеев, крикнув своему заместителю, высокому, крепкому, единственному в этом наборе штрафников бородачу со знаменитой фамилией Пушкин: «Прикрой!» — выскочил с пистолетом и бросился к этой группе. Как уж получилось так, что он отличил офицера в группе вроде бы одинаково одетых в черные комбинезоны немецких танкистов, не знаю, но, сделав несколько выстрелов в находившихся около него гитлеровцев, подскочил к этому немцу, сбил его с ног, прижал к земле и держал так, пока к Сергееву на помощь не подбежали несколько бойцов.

В наступившем переломе, когда остальные танки, пытаясь развернуться, подставили борты и еще один из них остановился подбитым, а оставшиеся повернули назад, командир роты подал сигнал «в атаку».

Поднявшиеся штрафники с какой-то особой яростью добивали оставшуюся, не успевшую убежать фрицевскую пехоту. А Жора Сергеев и подбежавшие к нему бойцы подняли и разоружили немца, оказавшегося гауптманом (капитаном), командиром танкового [132] батальона. Ценный трофей добыл Сергеев! Пленного вскоре отправили в штаб батальона под конвоем бронебойщиков, подбивших танки и, по нашему мнению, заслуживших тем самым досрочное освобождение и награды.

И это была последняя серьезная на этом фланге попытка фашистов вернуть утраченные позиции. Больше они на это не решались. А мы, развивая успех, преследовали отступающих еще километра два. Захватили позиции их второго (или третьего?) эшелона обороны в населенном пункте близ города Сероцк и на этом остановились. Несколько менее значительных вылазок фрицев, видимо прощупывавших нашу стойкость и готовность дальше вести бои, мы отразили без особого напряжения.

Через два дня нашу роту сменил какой-то стрелковый батальон, командир которого, майор, уж очень дотошно выспрашивал нашего ротного о контингенте воинов роты и совсем немного — о противнике. Видимо, этот батальон дальше наступать не собирался. Это за него, выходит, сделали мы.

Итак, за эти трое суток боевых действий задача, поставленная нашей роте, была выполнена и быстро, и, как оказалось, с небольшими для такого результата потерями. Мало того, что эту часть плацдарма мы восстановили, он был еще не только расширен до прежних размеров, но и углублен на 2-3 километра.

Естественно, что вывод роты из боя и отвод ее в тыл был расценен штрафниками как признание Командующим, генералом Батовым смелости, решительности, геройства и мужества этих бывших офицеров, достойных того, чтобы без ранений быть прощенными, освобожденными, а может быть, и представленными к наградам, как это сделал в свое время другой командарм, генерал Горбатов, о чем в батальоне знали все, и это его решение считалось мерилом доброго, справедливого отношения к людям, где-то оступившимся, в чем-то провинившимся.

Когда проходили знакомые каменные подвалы, теперь уже занятые не то каким-то штабом, не то тылами сменившей нас части, командир роты приказал сделать здесь маленький привал-перекур. Я и некоторые офицеры подошли к подбитым немецким танкам еще раз посмотреть на них вблизи.

Меня удивило, что в некоторых местах броня была нарушена, но оказалось, что разрушено было и откололось только бетонное усиление брони, довольно толстое. Подумалось, что иссякает у Гитлера хваленая крупповская сталь, если и здесь уже не настоящая, а «эрзац-броня». Может, тогда я и не прав был. Но это было только первое мое впечатление о хваленых «тиграх». [133] Наш капитан снова построил роту, поблагодарил всех за образцовое выполнение боевой задачи. «А теперь споем?» — завершил он свое краткое выступление. И тут оказалось, что молодой политрук лейтенант Мирный обладает сильным и звонким голосом. С первого шага (это считалось добрым знаком) он запел популярную тогда у артиллеристов песню: «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет отчизна нас...»

С каким воодушевлением пели штрафники охрипшими голосами эту и другие песни всю дорогу до самого штаба батальона!

Остановив строй у домика, где разместился комбат, и подав команду «смирно», капитан пошел докладывать. Неожиданно долго тянулись минуты в ожидании выхода комбата Батурина.

И вот он вышел. Невозмутимый, спокойный. А за ним понуро шел ротный. Какое-то странное предчувствие охватило, наверное, каждого.

Не подав команды «вольно» (а может, и не заметив, что стояла рота «смирно»), подполковник закатил довольно длинную речь, пересыпанную избитыми лозунгами и казенными фразами. Смысл его словоизвержения заключался в том, что он, комбат, от имени Родины благодарит всех за выполнение боевой задачи. От командования 65-й Армии и именем Родины он призывает всех послужить верой и правдой, не пожалеть и в дальнейшем сил своих на благо своего отечества, выполнить новый приказ отчизны ради грядущей победы... и т. д.

Ропот какой-то прокатился по шеренгам, бойцы зашевелились, хотя команды «вольно» так и не последовало.

Почувствовав недовольство в строю, Батурин стремительно завершил свою речь постановкой задачи от имени Командарма на расширение еще и части правого фланга плацдарма, которое, дескать, нам достанется так же легко (здесь мне показалось, что в его словах проскользнуло недовольство чем-то). Знал бы он, как «легко» (а может, и знал уже?) выполним мы эту новую задачу.

Понурые, вдруг вконец утратившие еще тлевшую надежду на высокую оценку их подвига, штрафники без аппетита и без обычных в это время шуток поедали ужин, и даже боевые сто граммов не подняли упавшего настроения.

Сразу же после ужина, без так необходимого, хотя бы на несколько часов, отдыха, нам предстояло преодолеть ускоренным маршем километров 15, чтобы еще до рассвета занять окопы в назначенном участке обороны на правом фланге плацдарма.

Где шагом, где бегом, еще задолго до рассвета взмыленные, как загнанные лошади, ввалились мы в окопы, которые занимали подразделения, кажется 108-й или 37-й стрелковых дивизий, не помню. [134] Уже после войны, в воспоминаниях генерала Батова «В боях и походах» прочел, как комдив 108-й дивизии говорил, что «бой на Наревском плацдарме для частей нашей дивизии за всю войну был одним из самых жестоких». А значит, и для нас тоже.

В дальнейшем, изучая материалы, касающиеся боев на этом плацдарме, я узнал, что в полосе, где нам приходилось сражаться, действовали 444-й, 407-й и 539-й стрелковые полки, чьи подразделения «отдавали нам право» идти за них первыми в атаку. А вот кто из них сменял нас потом на отвоеванных у немцев позициях, не помню, да и не знал, наверное, потому что рота наша фактически и здесь действовала самостоятельно.

Поскольку в окопах мы появились еще задолго до рассвета, то и те, кого мы сменяли, сразу же покинули траншеи, чтобы смену эту не заметил противник. Единственное, что мы успели узнать у сдавших нам оборону, это то, что немецкие окопы от нас не далее 150 метров, и что днем и ночью фрицы совершают массированные артналеты, а днем за нашими охотятся и снайперы, и пулеметчики, которых, по-видимому, там немало.

Задачу нам еще не определили, хотя мы уже знали, что снова нас поставили не просто для усиления обороны.

В течение дня мы дополучили боеприпасы, в том числе много ручных наступательных гранат РГ-42 и РГД-43 (кажется, так они назывались), которые в отличие от оборонительных Ф-1 имели небольшой радиус убойной силы осколков и предназначались в основном для применения на ходу, значит, как правило, в штурмовых атаках. На каждое отделение получили по одной противотанковой гранате РПГ-40. Значит и здесь возможна встреча с танками.

Хочу обратить внимание читателя на то, что наш батальон постоянно пополнялся новым оружием в достаточном количестве. У нас уже были еще не широко применяемые в войсках новые автоматы ППШ вместо ППД. Получили мы и новые противотанковые ружья ПТР-С (т. е. Симоновские) с пятизарядным магазином. И вообще недостатка в оружии мы никогда не испытывали. Об этом я говорю потому, что нередко в послевоенных публикациях утверждалось, будто штрафников гнали в бой без оружия или давали одну винтовку на 5-6 человек и каждый, кто хотел вооружиться, желал скорейшей гибели того, кому оружие досталось.

В армейских штрафных ротах, когда их численность превышала иногда тысячу человек, как мне рассказывал уже через много лет после войны офицер Михайлов Владимир Григорьевич (к сожалению, теперь уже покойный), командовавший тогда такой ротой в 64-й армии, бывали случаи, когда просто не успевали подвезти [135] нужное количество оружия и тогда, если перед выполнением срочно поставленной боевой задачи не оставалось времени на до-вооружение, одним давали винтовки, а другим — штыки от них. Свидетельствую: это никак не относилось к офицерским штрафбатам. Оружия, в том числе и самого современного, там всегда хватало.

Бойцы наши немного успокоились, прошла острота обиды на нового комбата, который не смог или не захотел поставить вопрос перед генералом Батовым о достойной оценке действий штрафников при выполнении предыдущей задачи. И в первую очередь — бронебойщиков, которых новый комбат почему-то не очень жаловал, возвращая реляции ротного на их награждение и освобождение.

Почему я так подробно останавливаюсь на этом? Потому, что эта обида за них до сих пор живет в моей памяти, хотя прошло уже почти 60 лет с того времени. И потому, что в предстоящих боевых действиях, как оказалось в итоге, погибло очень много опытных боевых офицеров, хотя и в чем-то проштрафившихся, но полностью осознавших вину свою, какая бы она ни была, и убедительно доказавших не только смертью своей, но и боевыми делами преданность Родине и верность присяге.

Дальнейшие события развивались так, что в течение этого дня нам даже удалось урывками подремать. Кто умудрился сделать это сидя, кто даже лежа, в так называемых подбрустверных нишах (вырытые вдоль окопа в нижних, ближе ко дну, стенках длинные норы без верхнего потолочного перекрытия). Отдыхать в них можно было из-за малой высоты «потолка» только лежа.

Те массированные артналеты, о которых нам говорили наши предшественники по этой обороне, не заставили себя долго ждать. Видно, у немцев здесь было много артиллерии, в том числе и шестиствольных минометов, которые у нас получили прозвище «боровы», наверное из-за того, что звуки их выстрелов чем-то напоминали поросячий визг. Их мины с высокой навесной траектории падали в окопы почти вертикально, и взрывы их были особенно опасны для находящихся там. Поэтому те, кого мы сменили, и вырыли эти ниши для защиты от осколков таких мин.

Я уже говорил, что штрафники, часто рискуя своей жизнью, делали многое, чтобы сохранить жизнь своих командиров. И говорил уже, что особой любовью всех в нашей роте пользовался Ванюша Янин — старший лейтенант, заместитель командира роты, безумной храбрости офицер.

Так вот, чтобы во время артналетов понадежнее упрятать Ваню Янина от мин этих 6-ствольных «боровов», штрафники облюбовали [136] для него одну из таких подбрустверных ниш. А чтобы усилить надежность защиты, увеличили эту нишу так, чтобы кроме него поместилось еще хотя бы два человека для прикрытия. Во время одного такого артналета опекающие его штрафники настояли, чтобы он лег в эту нишу, и прикрыли его, улегшись рядом. Едва успели они там разместиться, как какой-то крупнокалиберный, тяжелый артиллерийский снаряд разорвался рядом, земляной потолок рухнул и завалил спрятавшихся.

Лежавший у края боец с помощью бросившихся на помощь товарищей кое-как выбрался из этой нечаянной могилы, успели откопать едва живого второго бойца, а пока добрались до Янина — он уже был мертв. Так погиб храбрейший офицер, старший лейтенант Иван Георгиевич Янин, не получивший ни одного пулевого или осколочного ранения, не побывавший ни одного дня в лазарете или медсанбате.

Всех нас до боли потрясла его неожиданная и нелепая смерть. С великой скорбью попрощались мы со своим боевым другом и отправили его тело в тыл для достойного захоронения.

Уже под вечер к нам в окопы пришел наш НТТТ Филипп Киселев и с ним начальник штаба какого-то стрелкового батальона в сопровождении нескольких тоже незнакомых офицеров.

Погоревал Филипп вместе с нами, сказал, что Ваню похоронили с почестями.

А в своей поэме о штрафбате, написанной мною вскоре после Нарева, ему я посвятил такие нехитрые строки:

Через много лет мне довелось возглавлять военную кафедру Харьковского автодорожного института, известного не только в СССР своими скоростными автомобилями ХАДИ. Тогда в нем обучалось много иностранцев, в том числе и поляков. Я попросил тех из них, кто живет в районе Пултуска-Сероцка, попытаться разыскать во время их зимних каникул могилу Ивана Янина.

В то время поляки еще достойно оберегали память советских воинов, погибших за освобождение их родины от фашистов. И вот вернувшиеся после каникул студенты сообщили мне, что под Пултуском на памятных плитах большой братской могилы советских воинов они обнаружили имя «Ян Янин, офицер». У меня не было сомнений, что это наш Ванюша. [137] А тогда командир роты собрал всех офицеров и доложил начальнику штаба, что намерен назначить своим заместителем вместо погибшего старшего лейтенанта Янина меня, оставив одновременно и командиром взвода. Матвиенко передал мне ракетницу и сумку с ракетами, которые раньше были Ванюши.

Как-то без особого энтузиазма встретил я это решение. Потом Киселев представил нам прибывших с ним офицеров, которые рассказали, что нам предстоит в ближайшее время атаковать передний край немцев и, захватив немецкие траншеи, удерживать их до подхода основных сил.

Это было похоже на ту задачу, которую ставили перед нами, когда мы преодолевали по льду реку Друть около Рогачева. Тогда мы тоже должны были захватить вражеские траншеи и обеспечить ввод в бой других войск. Только реки теперь перед нами не было. Нарев был уже позади и преодолевать его нам не требовалось. Нужно было не дать это сделать немцам.

Войсковые офицеры, уходя, пообещали, что перед атакой придут саперы и разминируют минное поле перед нами, если оно там есть, и что будет хорошая артподготовка.

Когда я довел эти сведения до своих командиров отделений, я не почувствовал, что они их как-то воодушевили. И, подстегивая свое собственное настроение, приказал им бодрее довести эти сведения до бойцов и потом доложить мне о моральном состоянии штрафников, считая это одной из важнейших слагаемых предстоящего успеха.

...Тревожно было на душе, как будто какое-то недоброе предчувствие глодало сердце. Приходили и дурные мысли, не погибну ли сам в этом предстоящем бою. Старался прогнать их и сосредоточиться на главном — как выполнить поставленную задачу.

После полуночи в окопы действительно пришла группа саперов, чтобы сделать проходы в минном поле перед нашей ротой. Меньше чем через час они вернулись, и их командир сообщил, что перед нами мин вообще нет, они не обнаружили никакого минного поля.

Эта весть в мгновение облетела всех и заметно подбодрила бойцов. Прибывшим к нам полковым солдатам с термосами, доставившим очень ранний завтрак, пришлось уйти, не опорожнив их, так как почти все отказались принимать пищу перед атакой. Так уж у нас было заведено. А вот от боевых ста граммов не отказался никто. И потому рассвета ждали уже в другом настроении. Да и у меня что-то отлегло от сердца, будто и дышать стало легче. Даже, кажется, минут 20-25 вздремнул. [138]

Проснулся я от того, что стало светать и фрицы снова совершили свой короткий артналет. Почти одновременно с этим прибежал от комроты связной с криком: «Ротного капитана убило!» Я приказал этому связному пробежать по окопам и сообщить, что ротой командую я, а моим замом назначаю командира пулеметного взвода старшего лейтенанта Сергеева.

И первое, что мне пришло в голову: сумею ли я теперь командовать не только штрафниками, но и командирами взводов, моими друзьями, товарищами. Почему-то мгновенно вспомнилось, как с нами, юными лейтенантиками — выпускниками военного училища, напутственно беседовал замкомроты, уже не молодой лейтенант Паршин. Мне тогда крепко запомнилось его напутствие: «Умейте требовать твердо, справедливо и разумно. Это главное качество настоящего командира. И помните: власть на дороге не валяется. Если ее даже только на время обронил командир — ее тут же поднимут подчиненные». Мне кажется, и тогда, перед атакой, и потом, всю мою долгую, почти 40-летнюю офицерскую службу, я неукоснительно следовал этому мудрому совету.

И, не успел я об этом подумать, как вдруг заговорили наши гвардейские «катюши» и наша артиллерия! Да так густо ложились разрывы снарядов на немецкие траншеи, что какая-то радостная волна захлестнула меня и на секунду пришла мысль, что недавнее мое состояние было не предчувствием беды, а какой-то слабостью духа, что ли. Стыдно стало за себя.

Минут через пятнадцать артподготовка завершилась еще одним мощным залпом гвардейских минометов.

Над вражескими позициями вздымались всполохи огня, фонтаны взорванной земли. Во всем этом бушующем огненном вихре ничего другого нельзя было рассмотреть, хотя до этой полосы дыма и огня было не более 150 метров. Где уж тут разглядеть «летящие куски человеческих тел», как к 50-летию Победы в одной из передач Российского телевидения «Моя война» фантазировал академик Георгий Арбатов, бывший в годы войны начальником разведки дивизиона «катюш».

Едва только начал чертить небо огненными трассами завершающий залп «катюшиных» ракет, как кто-то за нашими окопами, упредив меня, крикнул «В атаку!», выпустив серию красных ракет. А я еще не успел даже зарядить ракетницу. Выругав себя за медлительность, выпрыгнул из окопа.

Первым перед окопами увидел я только что назначенного моим заместителем командира пулеметного взвода Сергеева. Почти одновременно с ним поднялась вся рота. Я это видел хорошо, [139] так как в еще непривычной роли ротного командира немного задержался, чтобы убедиться, что сигнал атаки воспринят всеми.

Но когда я бросился к цепи атакующих, то, пробежав метров 50 и почти догнав их, вдруг увидел, что у самых ног бойцов взметаются фонтаны из клочьев земли и люди падают. На моих глазах взрыв произошел под пулеметчиком Пушкиным. Я видел взлетевшее в воздух колесо его станкового пулемета и не мог понять, что происходит. Ведь минного поля нет, но все похоже на то, будто люди подрываются на минах.

И тут подумалось, что это, наверное, прямые попадания не то ружейных гранатометов (вручную гранату так далеко не бросить), не то недавно появившихся у немцев фауст-патронов, не то снарядов или мин из неведомого еще нам какого-то высокоточного оружия. Может, из-за этого они и не минировали свой передний край?

От неожиданности на миг растерялся, но тут же с необыкновенной ясностью сообразил, что по законам войны, утверждающим, что мина или снаряд на одно и то же место дважды никогда не падает, нужно перебегать через уже пораженные места. Бежал и видел, что бойцы пытаются, страшно матерясь, пережать порванные артерии и вены, перевязать окровавленные культи ног.

Все, кому удалось невредимыми добежать до немецкой траншеи, ворвались в нее, добивая в рукопашной еще оставшихся после такой артподготовки и пытавшихся сопротивляться фрицев, не оставляя после себя живыми никого из них и не останавливаясь на этом рубеже. Уже значительно поредевшей цепью бросились ко второй траншее. Уже исчез страх, осталось только стремление победить.

Наверное, артиллерия обработала хорошо не только передний край немецкой обороны, но и ее тактическую глубину, так как и во второй траншее рукопашная была непродолжительной, траншея была просто завалена трупами фашистских вояк.

Впереди, уже сравнительно далеко, маячили фигуры отступающих немцев. Жора Сергеев еще с одним пулеметчиком после каждой перебежки успевали посылать вдогонку довольно меткие очереди.

Видя, что уж очень мало осталось от роты бойцов, добежавших до второй траншеи, я остановил всех и дал сигнал собраться в более плотную группу. Из офицеров не было взводного Ивана Кара-сева и командира взвода ПТР Пети Смирнова. Жора Сергеев, сидя рядом с пулеметом, перевязывал себе ногу.

Невредимыми оказались я и Федя Усманов. Будто судьба пожалела нас, недавно только в госпиталях почти залечивших свои [140] тяжелые ранения. На мой вопрос Сергеев ответил, что у него ничего серьезного, «просто царапина». Бойцов осталось всего 15. А из окопов по сигналу атаки поднялось больше сотни! Почти 9 из 10 выбыли, а сколько из них погибло — мы еще не знали! И основные потери были там, где фашисты, кажется, применили что-то новое.

Уже было пройдено километра полтора, непосредственно перед нами близко противник не наблюдался. Я решил, что мы можем кое-что добавить к этому нашему успеху и подал команду «Вперед!».

Третья немецкая траншея оказалась дальше, чем я предполагал, и, пройдя еще с километр, мы встретили сравнительно редкий и какой-то нестройный огонь.

Местность здесь была тоже неровная, кочковатая, местами поросшая невысоким кустарником, что позволяло нам короткими перебежками продвигаться вперед к рубежу атаки, который я назначил на линии отдельно стоящего небольшого деревца.

Когда нам удалось вскоре без потерь сосредоточиться на рубеже атаки, то немцы, наверное, потеряв из виду нас, замаскировавшихся за кустами и кочками, практически перестали стрелять. А может, они готовились к отражению нашей предполагаемой атаки и ждали момента, когда мы поднимемся во весь рост.

И вдруг за нашими спинами (как не часто на войне, к сожалению, оказывается это счастливое «вдруг»!) загудели несколько самолетов. Летели опять наши штурмовики — «Илы». Мне мгновенно пришла мысль о целеуказании, чему нас настойчиво обучали в военном училище. И поскольку теперь ракетницу я держал все время заряженной, а сумка с ракетами была у моего ординарца рядом со мной, я, не теряя ни секунды, выпустил несколько ракет в сторону немцев. Летчики, молодцы, сигнал поняли правильно, и сразу же реактивные снаряды будто воткнулись в немецкие позиции и разорвались там. Да еще вдобавок к этому наши авиаторы угостили фрицев хорошими порциями очередей из крупнокалиберных пулеметов.

Это был удобный момент поднять весьма немногочисленные остатки роты в атаку, пока гитлеровцы еще не успели опомниться от налета наших краснозвездных соколов. И эти 50-60 метров до позиции немцев мы преодолели быстро, забросали гранатами окопы и ворвались в них, добивая оставшихся.

Пришлось моему автомату «поработать» и здесь. Рукопашной тут фактически не получилось, так как добивали уже почти не сопротивлявшихся фрицев, захваченных врасплох и даже бросивших оружие. Не до жалости было. Оправданность нашей жестокости [141] не раз подтверждалась и в дальнейших боях. Особенно дорого обошлась нам жалость к недобитым фрицам при форсировании Одера и захвате плацдарма на его западном берегу. Но об этом ниже.

Вскочив в немецкий окоп, я приказал срочно готовить захваченную траншею к отражению возможных контратак. И только сейчас увидел, что вслед за нами два связиста-штрафника тянут телефонную линию. В душе горячо поблагодарил начальника связи батальона старшего лейтенанта Павла Зорина и, конечно же, умницу Валерия Семыкина, без которого ни одно доброе дело в области связи, наверное, у нас в батальоне не делалось.

Вскоре я уже докладывал замкомбату подполковнику Алексею Филатову (у нас было два замкомбата, оба подполковники и оба Филатовы, только один Алексей, другой Михаил). Сообщил, где нахожусь и в каком составе. Кроме нескольких автоматов у меня было два станковых пулемета, одно ПТР, два ручных пулемета. Патронов же почти не оставалось. Подобрали на всякий случай немецкие «шмайссеры» (автоматы) со снаряженными магазинами и два пулемета «МГ». Пересчитали гранаты — тоже не густо: две противотанковые, да штук 10 ручных. Трудновато будет, если немец опять полезет в контратаку.

Филатов сказал мне, что мы, оказывается, уже заняли траншеи 2-го эшелона батальонного района обороны противника, и поздравил нас с таким успехом. Обрадовал тем, что скоро подоспеет подкрепление, но нужно продержаться часа 2-3.

Сообщил он и другую радостную весть: наш ротный, капитан Матвиенко, оказывается, не погиб, как мы считали, а только контужен и легко ранен, никуда эвакуироваться не захотел и находится в батальонном лазарете. Но мне приказано оставаться в должности ротного, так как Матвиенко выдвигается на должность зам-комбата вместо Михаила Филатова, который уходит на более высокую должность в войска. А я официально назначаюсь на должность командира теперь уже не стрелковой, а автоматной роты. (Впоследствии она стала именоваться ротой автоматчиков.)

Едва успели мы переговорить, как наблюдатели доложили, что в нашем направлении со стороны противника движутся два танка и за ними — цепи пехоты. Ах, как нам могут пригодиться две противотанковые гранаты, если сумеем их эффективно применить! И хорошо, что танков не больше, чем гранат.

Мы занимали теперь совсем небольшой участок траншеи. Где-то вдали слева шел бой, наверное сосед тоже наступал или отстреливался. Но связи или контакта с ним не было. Справа вообще фланг был открыт. Всегда открытые фланги любого масштаба считались [142] очень опасными, а в этой ситуации — и подавно. Главное теперь было не дать противнику обойти нас. Заметив группу до взвода фашистов с двумя танками, все и без всяких команд поняли, что нам здесь предстоит: ведь боевой командирский опыт был почти у всех наших штрафников, бывших офицеров, а ныне рядовых.

Обе противотанковые гранаты приказал принести ко мне, оставил около себя и более или менее крепкого рослого штрафника в роли гранатометчика. А расчет ПТР возглавлял тот самый «Буслаев», который в бою на левом фланге как дубиной колошматил немцев своим «ружьишком». Остальные бойцы из взвода ПТР Петра Смирнова, как и он сам, остались на том месте, где так необычно метко били немцы по нашим атакующим из какого-то еще неведомого мне нового оружия. Да и младший лейтенант Карасев, видимо, остался там же.

К счастью, как выяснилось потом, эти наши офицеры не погибли, а были только ранены и вскоре, через месяц-другой, вернулись в батальон.

Несмотря на напряженную, опасную обстановку, складывающуюся у нас теперь, мысли лихорадочно искали причины колоссальных потерь там, перед первой немецкой траншеей. И все более в них проскальзывало предположение, что ужасная картина эта уж очень похожа на обыкновенные подрывы на минном поле. Свежо еще было впечатление от собственного печального опыта. Гнал эти мысли, как самые невероятные: ведь саперы сказали, что мин вообще не было...

Так до конца войны меня и мучили сомнения, нет ли моей вины в том? И вот полгода спустя комбат (уже к тому времени полковник) Батурин на батальонном празднике под Берлином 9 мая 1945 года в честь долгожданной Победы открыл мне эту тайну. Он сказал мне «по секрету», что тогда по приказу генерала Ба-това (а я не без оснований подумал, что уж точно и с его, Батурина, согласия) нашу роту сознательно, преднамеренно пустили на минное поле. «Оправданием» этого комбат считал то, что оно немцами было «засеяно» минами с «неизвлекаемыми» взрывателями. Не очень в это верилось. Признавал же генерал Батов в своих воспоминаниях, что его войска несли там большие потери. Вот, наверное, чтобы их меньше увеличивать, принял Павел Иванович такое решение.

А Батурину нашему, видимо, хотелось получить хотя бы первый орден за войну, пусть и таким простейшим путем. Конечно же, такое решение было принято не по неопытности или глупости (в глупость людей, достигших какого-то положения, я не верю, а [143] скорее, верю в их непорядочность и подлость). Просто получилось, что задача разминирования и обеспечения наступления войск армии Батова была решена таким способом: пустить на мины штрафников, невзирая на то, что погибнут ценные для фронта офицерские кадры, которые завтра могли бы усилить своим боевым опытом части и подразделения той же 65-й Армии.

Наверное, в отличие от Рокоссовского и Горбатова, бережно относившихся к офицерам, попавшим под жесткую руку военных трибуналов, Павел Иванович Батов был из другого круга полководцев. После войны я много читал об этом генерале и еще вернусь к его характеристике.

А тогда мысли эти только отвлекали меня от организации отражения контратаки врага.

Когда стало ясно, что один танк движется прямо в мою сторону, а другой несколько левее, я оставил одну гранату себе, а с другой послал гранатометчика на свой левый фланг.

Невдалеке от меня был довольно глубокий ход сообщения в сторону немцев. Передал приказ расчету бронебойщиков следить за обоими танками и, если кому-то из нас удастся подбить танк, то огонь вести по нему, добивать его из ПТР, не упуская из внимания и другой танк.

Видимо, по шаблону немецкой тактики, примерно за 50-60 метров не доходя до нас, сопровождавшая танки пехота вырвалась перед ними и тут первыми заговорили пулеметы Сергеева. Да и автоматчики короткими прицельными очередями стали косить контратакующих. Пехота залегла, а танки, добавив скорости, пошли на окопы.

Ход сообщения, по которому я выдвинулся метров на 15-20 вперед и затаился там, оказался на очень выгодной позиции: сбоку, метрах в 10 от надвигавшегося бронированного чудовища.

Наверное, заметив в окопе наших бойцов, танк замедлил ход, повернул орудие влево и стал «прощупывать» окоп, с каждым выстрелом посылая снаряд правее, все ближе к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию, притаился я. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в гусеницу. Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит вправо, и на остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. И опять мне повезло, как часто везло на войне. Танк подставил правый борт и корму под прицел наших бронебойщиков. Они не замедлили послать несколько бронебойных и зажигательных пуль в эту «пантеру», и она загорелась!

Экипаж танка, открыв люки, стал выбираться оттуда, но сраженные свинцовым роем, в котором были и пули из моего автомата, [144] немецкие танкисты повисли в люках, не успев вылезти, и закупорили их собой. Оставшиеся в танке попытались воспользоваться нижними люками, но и там их ждала та же участь. Примерно та же судьба досталась и второму бронированному монстру. И я был рад, что мой штрафник-гранатометчик, да и бронебойщики за подбитые танки будут награждены орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы, даже если не будут ранены.

И тут же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что я ведь тоже подбил танк и мне также полагается такой орден! Вот и придет конец моему тайному позору перед близкими мне людьми за фотографию с чужим орденом.

Между тем оставшиеся в живых фрицы (а их осталось немного) ползком, не поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают.

Смысл этого моего приказа «не стрелять», видимо, не сразу дошел до исполнителей. В горячке боя еще некоторое время короткие очереди догоняли уползавших немцев, и они, словно прибитые к земле этими очередями, оставались неподвижно лежать.

Связь по-прежнему работала, и, добравшись до телефона, я доложил об отбитой контратаке и о двух горящих танках. В ответ получил ободряющее известие от начштаба Киселева, что к нам на поддержку уже направлены необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если гитлеровцы предпримут еще одну контратаку?

Вызвал к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к счастью даже не раненных, написал боевое донесение о случившемся и об их подвиге и решил отправить героев в штаб батальона, как заслуживших наград и искупивших свою вину отвагой в честном бою. И приятно был удивлен тем, что все трое отказались покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: «А кому я ружьишко-то свое оставлю?..»

Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного, и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и наград.

Вместе с заменяющим нас подразделением прибыл к нам лейтенант Мирный, который участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма и к которому у всех нас возникло чувство уважения, как к парню не трусливого десятка. Свою политработу он видел [145] прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой обстановки.

Однако и здесь всеобщая радость наша оказалась преждевременной. Настроение у политрука было подавленное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами переместиться на правый фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили.

Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, который захватили всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, да еще отбили здесь вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет легче. Обидно было отдавать завоеванное такой большой кровью, такими жертвами...

Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, указал мне на карте и показал на местности участок, который мы должны были занять. И в его тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям.

Из его слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало понятно, да и штрафники это поняли, что наш Командарм генерал Батов не выпустит отсюда ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или жизнью. А в обороне пришлось нам стоять больше месяца, принимать там новое пополнение, терять своих боевых товарищей, в том числе и тех, кого мы считали заслужившими освобождение. Но так считали мы, а вот и Батурин, и Батов, как оказалось, были другого мнения.

Вскоре, уже на новом участке обороны, командир взвода Федя Усманов принес мне листок бумаги, на котором были такие стихи: