В резерве ЦШПА
На восстановлении Советской власти в Приютинском улусе Калмыцкой АССР
Мы находились в готовности № 1. Нам было сказано, что в случае прорыва немцами обороны наших войск, мы должны уйти обратно в степь, либо в манычские лиманы, и выполнять ранее поставленную задачу. По ночам мы патрулировали центр села и охраняли здание улускома партии. «Батя» стал секретарем улускома партии, а комиссар председателем улусного исполкома.
Всех бойцов отряда распределили по различным органам улусного управления. Вещмешки с минами и взрывчаткой сложили в одной из комнат школы, которая всегда охранялась. На мешках каждый написал чернильным карандашом свою фамилию. Оружие, кому оно было нужно, носили с собой, например, ребята, назначенные в милицию. Остальные держали его в казарме так, чтобы оно было под рукой. Заместитель командира по материальному обеспечению Дзюба организовал столовую в здании, расположенном рядом с улускомом партии.
Вскоре меня вызвали в улуском партии, где «Батя» объявил, что бюро улускома утвердило меня секретарем улусного комитета комсомола. Я был комсоргом нашего отряда, поэтому моего согласия при утверждении на эту должность не спрашивали. Я воспринял это сообщение как приказ командира и, как всегда, ответил «есть!».
Улускому комсомола выделили одну большую комнату в здании только что открытого парткабинета улускома партии, и я стал работать. Сначала по указанию комиссара ко мне на учет встали все комсомольцы нашего отряда, хотя членских билетов ни у кого не было. Уходя на задание, мы все документы оставили в штабе спецшколы. Я поручил каждому из наших ребят выяснить в своих организациях, кто здесь до оккупации был комсомольцем и прислать их ко мне, чтобы подвергнуть проверке и поставить на учет. И пошли ко мне ребята и девчата.
Каждого я просил предъявить комсомольский билет. У многих их не было. Во время оккупации одни специально уничтожили их, другие по каким-либо причинам не смогли сохранить. Я требовал объяснений. Из числа тех, кто сохранил билеты, мы создали комсомольский актив района, а он, в свою очередь, избрал из своего состава бюро комсомольского улускома.
Кому, как не местным, было знать о поведении жителей Приютного в период оккупации. И действительно нам удалось узнать от них многое из того, что творилось в Приютном и в районе нашего действия. Многое из этих рассказов заинтересовало и органы госбезопасности и контрразведку 28-й армии.
Тем временем Совинформбюро сообщило, что в середине января 1943 года 51-я и 2-я гвардейская армия выбили остатки танковой армии Германа Гота с позиций на реке Сал и отбросили ее на реку Маныч, северо-восточнее Ростова-на-Дону.
Так прошла неделя. Выходных дней тогда не существовало. В один из дней связной улускома партии передал мне вызов «Бати». Я привык к тому, что командир или комиссар вызывали к себе то одного, то другого бойца нашего отряда по различным вопросам и не придал этому значения. Когда я без стука ввалился в его кабинет, оторопел. Кабинет был полон людей. Оказывается, там шло заседание бюро улускома партии. «Батя», увидев меня, сказал: «Вот он. Садись, сын, и отчитайся о работе улускома комсомола».
Сесть я не посмел, сходу отрапортовал о том, что сделано за неделю. Мол, создан актив будущей комсомольской организации улуса, но организация создана только в Приютном — центре улуса, еще предстоит большая работа в селах И хотунах, а для этого пока нет материальных возможностей, подходящих людей и транспорта. Кроме того, в степи бродят банды дезертиров и не успевших удрать легионеров. Посылать туда людей просто опасно.
Когда окончил отчет, «Батя» заявил, что я правильно понял свою задачу и задал неожиданный вопрос: «Кому ты можешь передать дела секретаря комитета комсомола? Кто из твоего актива сможет продолжить начатое?». Я [131] молчал, ничего не понимая. Как будто бы меня похвалили и вдруг снимают. Я стоял, словно провинившийся пацан, и молчал.
Тут наш комиссар Дорджи Горяев, член бюро и председатель исполкома улуса, встал из-за стола, подошел, положил руку на плечо и сказал: «Не робей, сержант. Все хорошо, ты молодец. Просто бюро улускома партии решило рекомендовать тебя на другую работу, помощником прокурора улуса». Эта весть огорошила меня и напугала, я пролепетал, что ничего в таком деле не смыслю. Увидев мою растерянность, «Батя» сказал: «Не робей, сын, мы тебя хорошо проверили в трудных условиях и уверены, что ты с этим заданием справишься успешно. Трудно только начать». И добавил: «Это твое новое боевое задание». Слова подействовали, я успокоился.
«А вот твой новый начальник — прокурор улуса Артамонов Василий Никанорович». Прокурор привстал, протянул мне руку и спросил, знаю ли я, где находится прокуратура? Разумеется, я не знал и вообще боялся этого учреждения. Он назвал мне адрес и добавил: «Это там, где при оккупации располагалось гестапо. Завтра к 9 часам утра ты должен быть на работе».
Всем все было понятно. Решение, как всегда, приняли заранее. А каково было мне, парню 17 лет и к тому же с такой биографией? Что будет, если узнают о том, как я ее откорректировал. Мои путаные мысли прервал вопрос: «Так кого ты рекомендуешь секретарем улускома комсомола?». Я, не задумываясь, ответил, что Раису Тихонову — нашего санинструктора. «Батя» спросил: «Почему?». Я сказал, что она хороший работник и к тому же девушка, ее в армию не призовут.
Бюро улускома партии немедленно утвердило ее кандидатуру, и приняло решение рекомендовать меня правительству республики на должность помощника прокурора Приютинского улуса, предупредив, что на сдачу комсомольских дел мне отводится время до конца дня. «И еще, сын, тебе поручается шефство над комсомолией улуса, так как ты лучше других вник в эту работу. Это, — сказал Батя, — тебе уже партийное поручение». С таким напутствием я покинул кабинет и пошел сдавать дела. [132] Дом, в котором помещалась прокуратура, был вместительный, хотя и одноэтажный, он имел несколько комнат и большой двор, огороженный забором. Прокурор встретил меня приветливо, предложил сесть, рассказать о себе. Перед ним лежали мои характеристики из спецшколы и из армии. Беседа была как бы ни о чем, но я чувствовал, что он тщательно щупает меня, пытаясь выяснить, на что я способен. Поговорив со мной около часа, он предупредил, что мою кандидатуру должен утвердить еще прокурор республики. Но это только формальности, так как с республиканской прокуратурой все уже согласовано.
Еще он сказал, что пока штат прокуратуры всего пять человек, это мы с тобой и три девушки, секретарь, посыльная и уборщица, она же истопник. Что он завален работой, масса дел, в которых предстоит разобраться, поэтому я должен хоть немного разгрузить его. И протянул мне несколько документов, предупредив, что к следующему утру надо досконально их изучить. И протянул мне ключи от моего кабинета и от сейфа в нем.
Кабинет был площадью метров 15, немного меньше, чем кабинет моего отца в Коминтерне. У большого окна стоял огромный дубовый стол, за ним большое кожаное кресло. У стен несколько стульев. К столу был приставлен небольшой столик, по его бокам стояли два стула. Справа, у стены, находился большой шкаф с зеркальными дверцами, к нему примыкала широкая тумба, на которой на красивом подносе стоял никелированный самовар, вокруг него несколько стаканов. Слева позади стола на небольшой, но массивной тумбе стоял большой сейф. В углу комнаты была печь, облицованная плиткой. Она была явно на два кабинета, ее топили из комнаты секретарши. Вот так у меня появился первый в моей жизни служебный кабинет.
Двери моего кабинета и кабинета прокурора выходили в небольшую приемную, где сидела секретарша. Там стояли стол и несколько стульев для тех лиц, которых вызывали в прокуратуру. На столе у секретаря были пишущая машинка, телефон, чернильница, банка со школьными ручками и карандашами. В углу громоздился большой шкаф для бумаг. Телефон еще не работал. Для связи [133] пользовались посыльными. В каждой организации тогда была такая должность.
В коридор я обнаружил еще три запертые двери. Две предназначались для будущих следователей, как позже разъяснил прокурор, а в небольшой третьей комнате было место уборщицы и посыльной. Из приоткрытой двери этой комнаты выглядывали три девичьих мордашки, которые с любопытством смотрели на меня.
Я вернулся в свой кабинет. Прислонил к сейфу свой автомат и задумался. С чего начинать новую работу? Сев за стол, понял, что он не по мне. Из-за него выглядывала только моя голова. Либо стол был высок, либо кресло очень низкое. Тогда я достал из шкафа толстую папку с документами оккупационных властей и положил на сидение. Теперь я выглядел почти нормально. Но с чего же начинать дело? Конечно, с персонала. Я позвал к себе девчат и узнал, как кого зовут, кому сколько лет. Выяснил, что секретарша немногим старше меня, две другие — мои ровесницы. Оказалось, что у всех троих одинаковые имена — Мария. А как к ним обращаться? По фамилии неловко. Договорились, что секретаршу буду звать по имени-отчеству. Она была потрясена. Я был первый, кто назвал ее так. Остальных двух по фамилиям.
Поинтересовался, комсомолки ли они? Все три ответили утвердительно. Встали на учет? Ответ был отрицательный. Потребовал, чтобы завтра же они это сделали. И подвел итог, раз у нас в прокуратуре четыре комсомольца, это уже целая организация, надо избрать секретаря. Избрали Машу — секретаршу, как самую грамотную. Итак, я сделал все, что знал и умел. Отпустив девушек, стал знакомиться с документами, полученными от прокурора.
Первый был написан четким почерком моего нового начальника, он определял права и обязанности помощника прокурора. Я прочитал его несколько раз и выучил как таблицу умножения. Два других были Указы Верховного Совета СССР за подписью М.И. Калинина.
Первый предписывал всем гражданам освобожденных территорий сдавать органам советской власти государственное, совхозное и колхозное имущество, которое им удалось спрятать от оккупационных властей. За неисполнение [134] указа виновных следовало привлекать к уголовной ответственности.
Второй указ запрещал самогоноварение. В нем говорилось, что переводить зерно на самогон, когда его не хватает для армии и трудящихся, это преступление, и виновные в нем тоже должны привлекаться к уголовной ответственности.
В это время секретарша постучала в дверь и, назвав меня по имени и отчеству, что для меня тоже было непривычно, сказала, что меня хочет видеть «товарищ Воронин». Я выскочил из-за стола, встретил Федора у двери. Он обалдело оглядывал кабинет, потом выговорил: « Ну ты даешь, командир. Даже у «Бати» кабинет скромнее». Я, глупо улыбаясь, только пожимал плечами. Он, сняв с плеча автомат и зажав его между ног, стал выкладывать новости двух последних дней.
По приказу «Бати» наш отряд покинул здание школы. Все оружие и снаряжение перенесли в подвал здания улускома партии. Всем нам дано указание разместиться по квартирам, но кучно и в центре города. Он уже присмотрел домик, хозяйка согласилась пустить нас на постой, выделила небольшую, но чистую комнатку с двумя кроватями и столом. Она живет с двумя маленькими детьми, фронтовичка. Муж на фронте, не пишет, наверное, погиб. Он сказал адрес этого дома и добавил, что «Батя» приказал ему быть при мне и помогать во всем. Время подходило к обеду, предупредив секретаршу, мы с Федей пошли в столовую. Там встретили «Батю» и комиссара. Они просили зайти к ним после обеда.
Когда мы отобедали и пришли к «Бате» в кабинет, он усадил нас и, обращаясь ко мне, объяснил, что утром встречался с прокурором, они договорились о новой боевой задаче.
«Дело в том, — сказал он, что в Приютном расположены два госпиталя, детский сад для детей фронтовиков, открывается школа. Раненых и детей надо кормить. Молоко и мясо в улусе есть, а вот хлеба не хватает. А ведь зерна в улусе было много. По данным нашей агентуры известно, что немцы зерно из улуса не вывозили. Значит, его укрывают жители. То, что они его сохранили, это очень [135] хорошо, но оно совхозное, то есть государственное. Его надо вернуть, а они укрывают. Твоя задача, сын, найти зерно и накормить раненых и детей фронтовиков».
«Мы, — продолжал «Батя», с Дорджи Горяевичем — он показал на комиссара — подобную работу проводили в ЗО-е годы и успешно. Приютное — село богатое. Сюда ссылали раскулаченных кулаков из казачьих областей, с Дона, Кубани, да и с Терека. Они здесь хорошо обосновались, но способы укрытия зерна не забыли». Тут «Батя» рассказал о методах поиска.
«А ты, сын, — обратился он к Федору, прикрепляешься в помощь к своему командиру. Во время операций по поиску и изъятию зерна постоянно следуешь за ним, немного сзади и прикрываешь от всяких неожиданностей, а они непременно будут. В Приютном население разное. Многие сотрудничали с оккупантами. Этого забывать нельзя. Приступать к работе надо с завтрашнего дня. Дополнительный инструктаж по юридической части об этой операции получишь от Василия Никоноровича — прокурора».
Помолчав немного, «Батя» продолжал: «Вчера Дорджи Горяевич вернулся из Элисты и сообщил печальную новость. Вы ведь помните группу Гермашова № 59? Она погибла в первых числах ноября». Мы, конечно, помнили это имя, но о самой группе ничего не знали.
«Комиссар в Элисте встречался с Алексеем Михайловичем Добросердовым, — вы ведь знаете, что наша спецшкола и штаб южного направления ЦШПД переведены туда из Астрахани. Так вот, Добросердов дал Дорджи Горяевичу для ознакомления справку о диверсионно-разведывательной группе № 59, составленную по результатам радиодонесений, опроса населения, протоколов допросов пленных немцев и легионеров». И попросил комиссара дать нам ею копию. В ней было сказано следующее:
«Группа Гермашова И.Г. № 59 в составе 22 бойцов, в том числе: русских — 12, украинцев — 1, калмыков — 9 человек. С вооружением: автоматов — 8, винтовок — [136] [13, револьверов — 2, патронов всего — 5384, противопехотных мин — 220, взрывчатки (тол) — 44 кг. Район действия группы — окрестности Элисты, грейдерная дорога на участке Элиста — Яшкуль, основной магистралью по которой немцы связывались с одним из важнейших фронтовых участков астраханского направления — Хулхутой. Район базирования хотуны Оран-Булук.Выйдя 15 октября 1942 года из Нарын-Худука, группа к концу октября прибыла в район своих действий. По пути следования были захвачены и расстреляны староста одного из поселков и несколько полицейских, уничтожены немецкий обоз и несколько автомашин с зерном, при этом были уничтожены полтора десятка немцев. Были совершены несколько налетов в городе Элиста, в том числе на кухню и столовую штаба немецкой дивизии.
В первых числах ноября группа обнаружила немецкую разведку в составе 28 человек, приняла бой, в котором уничтожила 17 немцев. Сама группа потерь не имела. В тот же день командование немецкой дивизии направило на ее уничтожение более 300 солдат и офицеров, которые прибыли на 15 автомашинах и окружили группу. Завязался ожесточенный бой, в котором было уничтожено много солдат противника, о чем со злобой рассказывали сами немцы. Превосходство противника было десятикратным. Когда кончились боеприпасы, бойцов группы, оставшихся в живых, захватил противник. Их доставили в гестапо и после допроса расстреляли. Большинство из них, как в бою, так и на допросах, вели себя мужественно, стойко и героически».
Так закончилась эпопея еще одной из заброшенных в тыл противника диверсионно-разведывательных групп, сформированной в нашей спецшколе. Значительно позже я нашел само донесение представителей ЦШПД о партизанском отряде № 59 И.Г. Гермашова от января 1943 года{23}.
Как я уже писал выше, наш отряд продолжал существовать, хотя всех его бойцов и командиров распределили [137] по разным организациям с целью, как нам объяснили, оказания помощи в восстановлении Советской власти в Приютинском улусе. Все это мы воспринимали, как явление временное. Мы числились в распоряжении ЦШПД и со дня на день ожидали нового боевого задания.
«Батя» и комиссар были для нас не только абсолютным авторитетом, но и нашими непосредственными командирами. Они систематически собирали нас всех вместе в столовой улускома и знакомили с последними известиями, с обстановкой в республике, давали различные указания, которые мы считали более важными, чем обязанности по временной работе. Хотя и те, и другие были направлены в одну точку: способствовать налаживанию нормальной жизни на подведомственной нам территории. Мы узнали, что отряд И.Н. Чернышова занимается тем же, что и мы, но в соседнем улусе.
В Приютном происходил призыв в армию, но нас не трогали. Иногда военкомат прибегал к помощи нашего отряда. Нам приходилось ловить уклоняющихся от призыва и дезертиров, что было значительно сложнее.
Прокурор, узнав, что я получил подробный инструктаж от секретаря улускома, сказал, что вряд ли может что-либо добавить. Он лишь проверил, как я понял Указы Верховного Совета, сделал несколько советов относительно должностных действий при обысках, дал мне список тех лиц, у кого следует искать зерно. Он также выдал соответсгвующие ордера на производство этих действий и печать для опечатывания помещений, где будет обнаружено упрятанное зерно. Оказывается, бывшие подпольщики и агенты уже сообщили, кто прятал совхозное зерно.
С утра мы с Федором начали действовать. Зашли в первый из указанных дворов, предъявили ордер на обыск. Я, показав хозяину дома Указ Верховного Совета, спросил, имеется ли в его доме государственное зерно? Хозяин дома, старый казак, посмотрел на меня с такой злобой и презрением, что мне стало ясно — зерно есть. Я заставил его расписаться на обороте ордера и сделать приписку о том, что государственное зерно он не прятал. Осмотрев хату, мы обнаружили три мешка пшеницы. Посмотрев на старика и членов его семьи, [138] сгрудившихся на кухне, на выводок ребятишек, я сказал, что это остается им на пропитание. А где остальное?
Старик предложил искать самим. Мы обошли двор вдоль загаты (это забор из старой многолетней соломы, которую укладывают вокруг двора ежегодно после каждого обмолота). Ничего подозрительного наше внимание не привлекло. Как предписывал «Батя», когда обходил территорию, Федя шел сзади с автоматом на изготовку и следил за обстановкой.
В хлеве, где стояли лошадь и пара коров, обратил внимание на чистоту помещения. Сравнивая с тем, что видел в калмыцких хотунах, был поражен разницей в культуре, и подумал — справный старик. Но, осмотрев постройку с внешней стороны, заметил несоответствие внутреннего объема помещения с его наружным обводом. Между тем, другой двери не было. Я постучал прикладом автомата по стенкам хлева, в этом месте звук был глухой, значит оно чем-то заполнено. Попросил у хозяина топор или лом. Он сказал, что у него их нет. А глаза стали бегать, он стал нервничать. Я внимательно осмотрел хлев, нашел лом, пару раз ударил по саманной стенке и пробил дыру, из которой посыпалось зерно.
Заткнул дырку, позвал хозяина в хату, стал заполнять протокол обыска. Женщины заголосили, дети прижимались к ним. Картина была удручающей. Руки у меня дрожали. Я стал задавать вопросы, сколько у него земли? Что он на ней сеял? Каков был урожай? Если это пшеница его, то почему он ее прячет? Он путался в ответах. Я повторил ему, что укрытие государственной собственности есть уголовное преступление, что зерно будет изъято, что он отвечает за его сохранность. Посоветовал спрятать те три мешка с зерном, что стояли на виду, чтобы не маячили. Их мы оставляем для пропитания семьи, наверняка у него еще где-то припрятано. Хозяин отказался подписать протокол обыска. Мы с Федором сделали запись об отказе. Вообще картина была удручающей.
Покинув этот двор, пошли по следующему адресу. Там зерно было закопано во дворе у загаты. Обходя вдоль ее, я поскользнулся и упал. Когда поднялся, увидел ледяную корку, покрытую снегом, но только в одном [139] месте. Везде вокруг почва была мягкая, а здесь твердая как цемент. Спросил хозяина, что там лежит, но он молчал. Я потребовал лом. Хозяин ответил, что лома у него нет. Но Федя толкнул его автоматом в бок и лом нашелся. Я заставил его продолбить ледяную корку. Под ней оказалась хорошо оборудованная яма, заполненная зерном (Потом мы узнали, что ямы с зерном в здешних местах обмазывают пеплом от кизяков, которыми топят печи и он работает как цемент, не пропускает влагу).
Вся процедура повторилась. Но хозяин просил оставить немного зерна для прокорма семьи. Сказал, что два его сына служат в Красной Армии, на руках у него женщины и внуки. Мы с Федором переглянулись и поняли друг друга. Написали протокол о добровольной сдаче зерна. Я обещал ему, что три мешка пшеницы ему оставят.
День клонился к полудню, мы пошли на обед. Но удовлетворения от проделанной работы не чувствовали. Рыться в чужом навозе было непривычно и очень неприятно.
В Прокуратуре доложил Василию Никоноровичу о проделанной работе. Он похвалил меня и сказал, что хлеба в госпиталях нет, хлебопекарня уже остановилась из-за отсутствия муки, спросил, сколько зерна обнаружено. Я сказал, что мало в этом понимаю, но брички две-три будет. Прокурор объяснил, что зерно возят в коробах, это два коня вместо телеги тянут большой деревянный ящик в виде гроба, но без верхней крышки. Он вмещает 800 кг зерна. Завтра я это сам увижу.
С утра у нашего здания стояли два таких короба и несколько милиционеров. Прокурор заготовил нужные документы, поручил мне руководить изъятием зерна, которое милиция будет сопровождать до мельницы. Надо проследить, чтобы мука не ушла на сторону. Еще он сказал, что первого хозяина надо арестовать за укрывательство государственного зерна, а второго поблагодарить за сохранность пшеницы, вручил мне соответствующие документы.
Все произошло так, как намечено. Зерна оказалось значительно больше, чем ожидалось. Первого хозяина арестовали наши парни из милиции. Второму отсыпали три мешка отборной пшеницы. На остальное зерно он [140] дал подписку о сохранности и получил благодарность от исполкома улусного совета за хранение и добровольную передачу государству спасенного им от оккупантов зерна. Так прошел еще один день моей службы на новом месте в новом качестве.
Молва в тот же день разнесла по селу сведения о происшедших событиях. Со мной, мальчишкой, стали здороваться незнакомые люди, обращались с жалобами на вновь испеченных чиновников, старался помогать чем мог и как мог. Обращался к прокурору, он наставлял меня, словно ученика в школе, разъяснял, как надо реагировать на просьбы и жалобы граждан. Как выделять суть дела из словесного потока обиженных граждан.
Более двух недель мы с Федором Ворониным занимались поиском зерна. Одни хозяева отдавали его добровольно, сами показывали, где оно спрятано. Другие пытались всеми силами увести подальше от тайников. Это повторялось каждый день, мы уже научились определять ^ те места, куда сами спрятали бы зерно. Ведь все приходит с опытом.
Однажды произошел неординарный случай. Когда я нашел спрятанного зерна и пытался определить размеры ямы, где его закопали, вдруг получил удар в спину и свалился на землю. В тот же миг услышал удар чего-то о стену сарая и автоматную очередь. Это Федор ударом плеча сбил меня с ног. Оказалось, в верхней части сарая, где хранилось сено для скота, скрывался полицай и он, не видя Федора, запустил в меня вилы, но промахнулся. Они воткнулись в стену. Мой друг спас меня, автоматной очередью срезал полицая. Он оказался сыном хозяина дома. Мы заставили хозяина под угрозой оружия вскрыть яму, составили необходимые документы. Все это происходило под аккомпанемент воплей женщин, оплакивавших своего сына и мужа.
Яма оказалась не одна. Отсюда мы вывезли три короба зерна, около двух с половиной тонн. Еще нашли оружие, патроны и много разного барахла, отобранного у эвакуированных. Милиция арестовала хозяина за укрывательство полицейского и государственного имущества. [141] После этого случая «Батя» распорядился, чтобы меня, кроме Федора, всегда, особенно на окраинах села, сопровождали два наших хлопца из милиции.
Вспоминаю еще и такой случай. Пришли мы как-то вечером в свою квартиру. Хозяйка наша, очень добрая и хорошая женщина, плачет. Мы расспросили ее, в чем дело. Оказалось, что в доме есть полмешка ржи, но смолоть его она не может. Мастер помола — мирошник, за взятки пропускает без очереди самогонщиц, а жены фронтовиков помолоть свое зерно не могут. Утром, придя в прокуратуру, я отпросился у своего начальника на пару часов по личному вопросу. Пришел к хозяйке, взял ее полмешка, вместе с ней пошел на мельницу. Там, посмотрев, что творится, подошел к мирошнику и сказал, чтобы он прекратил безобразие, чтобы пропустил вперед жен фронтовиков. Мирошник покрыл меня трехэтажным матом и оттолкнул от своего рабочего места, при этом локтем разбил мне нос. Это произошло под общий хохот самогонщиц, окружавших его. Мирошник был здоровенный мужик, на голову выше меня и в плечах вдвое шире. Я еле устоял на ногах. Бросил ему под ноги мешок с зерном, взял за руку свою хозяйку, и мы вышли на улицу. Я успокоил ее, она вытерла мне кровь с лица, проводил ее до дома и попросил немного подождать, а сам пошел в прокуратуру. Меня давила злоба. Прокурора на месте не оказалось. Секретарша принесла мокрое полотенце и обтерла лицо от крови. Нос кровоточил здорово.
Что делать? С кем посоветоваться? В это время пришел Федор. Я попросил его зайти в милицию, взять двух хлопцев и доставить в прокуратуру директора мельницы и мирошника, причем привести их под автоматами, чтобы все видели. Что было на мельнице, я узнал потом от Федора. Они вытащили за шиворот из кабинета полупьяного директора и, подталкивая прикладами, вытолкнули из мельницы. Потом то же самое проделали с мирошником. Они выгнали весь народ из мельницы, опечатали ее и под автоматами, заставив руки держать за спиной, пригнали этих деятелей ко мне в прокуратуру.
Я сидел за своим шикарным столом. Слева на нем лежал автомат. Секретарша доложила, что по моему [142] вызову привели задержанных. Когда их втолкнули в кабинет, они, увидев меня, оторопели. Я взял автомат и ударил мирошника прикладом в пах. Когда он, согнувшись, схватился руками за свое мужское достоинство, коленом ударил его в нос. Он корчился от боли и смотрел на меня с ужасом. Милиционеры стояли у него за спиной. Я спросил у мирошника, что же он теперь не смеется? После большой паузы я объяснил задержанным, что ударил мирошника как командир группы партизанского отряда, и что если бы встретил его во время оккупации, то просто застрелил бы на месте. Теперь же я буду разговаривать с ними как помощник прокурора улуса. Потом, обращаясь к директору мельницы, спросил его, почему он находится в пьяном виде на работе. Почему руководство предприятием переложил на своего заместителя. Почему они вдвоем поощряют самогоноварение и берут взятки?
Затем, увидев, что мирошник пришел в себя, я назвал его уголовным преступником, сказал, что я сам видел, как он брал взятки у самогонщиц, которые платили деньги за помол зерна не в кассу, а ему в карман за обслуживание их вне очереди. Напомнил, что он игнорирует указание правительства республики о внеочередном обслуживании семей фронтовиков и, наконец, обвинил в нанесении легких телесных повреждений служителю закона при исполнении им служебных обязанностей. Сказал, что им обоим за все это грозит уголовное наказание.
Затем, указав мирошнику на маленький столик, я предложил ему написать подробное объяснение его поступков. Директора мельницы отослал в кабинет секретаря, где под ее присмотром он выполнял такую же работу. Посмотрев объяснительные, я был поражен набором пу-.стых слов. Пришлось написать каждому конкретные вопросы, на которые они должны были ответить, а также признать свои деяния. Я напомнил им, что все равно будет тщательная проверка, которая покажет истинное положение вещей. Мирошника я, кроме того, заставил написать, какую примерную сумму составляют взятки за месяц, какой процент от них он отдает директору, указать фамилии и адреса самогонщиц, предупредив, что за вранье и укрывательство я добьюсь отправки его в штрафную роту. [143] Пока они писали свои объяснения, позвонил «Батя» (телефон уже работал) и довольно грубо спросил, почему закрыта и опечатана мельница, сказал, что очередь растет, люди волнуются. Я ответил, что согласно его собственным указаниям и Указу Верховного Совета СССР я начал работу по пресечению самогоноварения. Директор мельницы и мирошник сидят в прокуратуре, пишут объяснения, оба они, согласно таких-то статей уголовного кодекса, подлежат привлечению к уголовной ответственности.
«Батя» уже спокойно сказал: «Сын, мельница должна работать. Она одна на весь улус. Директора мы сменим. А вот мирошника специально освободили от армии, так как заменить его некем. Найди с прокурором возможность оставить его на работе». И добавил, что после работы мне надо зайти к нему в улуском. Прокурор в Элисте, так что мне придется взять на себя решение этого вопроса.
Получив объяснения от обоих и заставив сделать некоторые добавления и исправления, я посоветовал им сделать приписку, что эти объяснения они написали добровольно и без принуждения. Потом попросил милиционеров, как понятых, заверить их писанину. Потребовал сдать все деньги, полученные в качестве взяток, в кассу мельницы и обязательно получить чеки на сданную сумму. А если у них есть спрятанное зерно, то немедленно сдать его на мельницу, чтобы избежать более сурового наказания.
Вечером я пришел в улуском к «Бате», где застал комиссара. Я показал им объяснительные записки, добавив, что директор не владеет обстановкой, он пьяница, всем заправляет его заместитель — мастер помола, а этот мирошник человек нечестный, доверять ему нельзя. Я посоветовал назначить директором мельницы кого-либо из наших отрядных старшин, такого, кто сразу же наведет там порядок. Мирошника без наказания оставлять нельзя, следовало бы назначить ему принудительные работы на своем производстве. Тогда днем он будет исполнять свои обязанности, а вечер и ночь будет проводить в КПЗ милиции. Суд в улусе еще не работал. Так что все решения принимало партийное руководство, то есть командир и комиссар нашего отряда. Ведь именно им поручили восстановление советской власти в Приютинском улусе. [144] В этот же вечер я узнал, что нашего комиссара Дорджи Горяевича Горяева назначили председателем Совета Народных Комиссаров Калмыцкой автономной республики.
Вернувшись домой мы с Федором увидели радостное лицо хозяйки, которая, указав на стоявший в сенях мешок, сказал, что только что привезли с мельницы муку. Я понял — это взятка и обратился к хозяйке с просьбой не трогать его, нельзя, это незаконно. Но, увидев у нее слезы на глазах и вытаращенные глаза голодных малышей, которые с испугом смотрели то на мать, то на меня, то на Федора, стоявшего у двери с автоматом, я погладил хозяйку по плечу и разрешил ей отсыпать немного муки для себя, после чего завязал мешок.
Утром, придя на работу, опять вызвал к себе вчерашних «клиентов» — директора и мирошника. Их снова привели ко мне автоматчики из милиции. Я строго спросил их: «Вы что, взятку мне подсунули?». Они, заикаясь, стали убеждать меня, что это не взятка, а замена зерна моей квартирной хозяйки, которое я оставил на мельнице. И стали объяснять, что рожь и пшеницу одновременно молоть нельзя. А хозяйским детям надо что-то кушать. Поэтому они привезли им пока мешок пшеницы. А когда начнут молоть рожь, тогда смелют и ее мешок. Тут вмешался Федор и сказал, что им надо немедленно написать письмо нашей хозяйке, мол, коллектив мельницы в виде материальной помощи жене фронтовика решил выделить ей мешок пшеничной муки из своих запасов. И спросил меня: «Верно, командир?». Я утвердительно кивнул головой.
Директор мельницы вынул из кармана полушубка ведомость, показал, что они с мирошником сдали крупную сумму денег в кассу и предъявил мне чеки. Он также заверил меня, что зерно, которое они сохранили для государства, на днях будет возвращено.
Вскоре директора мельницы сменил наш отрядник, который быстро навел должный порядок в этой очень важной для улуса организации. А мы с Федором перешли на квартиру к нашей секретарше. Дом у них с матерью был большой и светлый. Отец и братья были на фронте. Нам [145] стало жить вольготнее. Все три Маши ухаживали за нами. Наши хлопцы завидовали нам, а девчата обижались, что им мы уделяем меньше внимания.
В повсеместной суете работы, ее с каждым днем становилось все больше, прошел февраль 1943 года. Дисциплина в отряде слабела. Штатская жизнь брала свое. Последовала команда «Бати» сдать оружие. Личное оружие осталось только у ребят из милиции, у меня и Федора. Федя, выполняя приказ, все время следовал за мной по пятам, сопровождая во всех операциях.
На южном направлении советско-германского фронта обстановка стала резко изменяться в нашу пользу.
В первой половине февраля Красная Армия освободила Ростов-на-Дону, Таганрог и вошла в Харьков, где завязались тяжелые бои. 22 февраля 4-я танковая армия генерал-полковника Гота в составе трех танковых корпусов, усиленных тремя батальонами тяжелой танков «Тигр», контратаковала части нашей армии, и 14 марта восстановила фронт по правому берегу Донца, вновь овладев Харьковым. Линия фронта опять стабилизировалась, она протянулась сплошной линией от Таганрога до Белгорода.
А мы, специально подготовленные диверсанты-разведчики, сидели в селе Приютном и занимались, как нам казалось пустяками. Мы буквально глотали сводки с фронтов и атаковали «Батю» вопросами, когда же наступит наша очередь сражаться за Родину. «Батя», видимо, сам не знал, что нас ждет завтра и успокаивал, как мог.
После случая с мельницей я вплотную занялся борьбой с самогоноварением. Начал с адресов, указанных в объяснении мирошника. Кроме того наши хлопцы из отряда ежедневно поставляли мне информацию. Самогонку, как правило, гнали по ночам. Поэтому наш с Федором рабочий день был по времени не ограничен. Нас всегда в качестве понятых сопровождала пара ребят из милиции. Обнаружив самогонку в той или иной хате, я предъявлял [146] ордер на обыск хозяйке или хозяину дома. Мы обязаны были изъять ее, вылить, посуду разбить, аппарат сломать и написать протокол обыска. За самогоноварение полагалось тогда 6 месяцев принудительных работ либо 3000 рублей штрафа. Но кого как наказать, решало руководство улуса. Я же делал свою работу.
К людям я подходил избирательно. У заядлых самогонщиков ломал аппарат. У бедных фронтовичек, где самогон являлся единственным источником средств к существованию, самогонные аппараты с большого размаха осторожно опускал на пол и его составные части просто расползались. Их потом легко можно» было восстановить.
А что делать с самогонкой? Как уже сказано, ее следовало вылить на землю, посуду разбить и все это отразить в протоколе обыска. Но самогон я, конечно, отдавал нашим ребятам. Мы им «украшали» вечерние часы на посиделках в парткабинете. Посуду, трехлитровые бутыли — «четверти» отдавал бедным жительницам села (женам фронтовиков) для молока. Они были тогда большим дефицитом, за одну бутыль давали две-три буханки хлеба.
В один из дней марта прокурор сообщил, что меня вызывают в Элисту в республиканскую прокуратуру на утверждение. Но до отъезда надо зайти в улуском партии к Василию Никитовичу Кравченко (к «Бате»), он хочет поговорить со мной. Потом протянуле ведомость и попросил расписаться. Я спросил, что это. Он ответил, что это зарплата. Моя первая зарплата в жизни!
«Батя» расспросил меня о работе, о начальнике, о положении, с моей точки зрения, в самом Приютном. Он сказал, что в основном моей работой прокурор доволен, хотя я, конечно же, очень слаб в юридических вопросах. Затем передал мне три пакета: в обком партии, лично комиссару и в штаб представителя ЦШПД, который с января 1943 года находился в Элисте. Потом позвонил в военкомат, попросил подбросить меня в Элисту. Договорились, что машина будет завтра к 8 часам утра возле военкомата.
В республиканской прокуратуре я познакомился с прокурором республики. Оказалось, что он все обо мне знает, поэтому утверждение в должности прошло формально. Потом пошел в Совнарком республики. Дорджи [147] Горяевич принял меня сразу, без очереди. Я передал ему пакет от «Бати». Он бегло прочитал его и сказал, что ответит позже, потом пожал руку: «Так держать, сержант!». Проводил до двери, попросил передать привет «Бате» и наилучшие пожелания всем бойцам отряда.
В обкоме партии, после того, как сдал пакет в секретариат и получил расписку, хотел уйти, но тут меня вызвал секретарь обкома, стал подробно расспрашивать о положении в Приютном и вообще в улусе. Потом проводил до двери своего кабинета. Хождение по высоким инстанциям для меня тогда было непривычным. Признаться, я оробел.
Из обкома партии пошел в нашу спецшколу. Меня встретили наши инструкторы, отвели в штаб. Там я увидел Алексея Михайловича, передал ему пакет от «Бати». Мы говорили с ним около трех часов. Он рассказал мне о некоторых других группах, которые были заброшены в Калмыцкую и Сальскую степи.
Районы действия некоторых диверсионно-разведывательных групп, заброшенных на оккупированную территорию, в тыл немецких войск, я привожу ниже:
Группа А.Р. Поталова № 50 «Андрей»: Ж/д магистраль на участке Ипатово — Петровское.Группа И.Н. Чернышева № 51 «Старики»: Санда-та — Башанта — Яшалта.
Группа В.Н. Кравченко № 55 «Мститель»: Элиста — Приютное — Сальск (схема № 3)
Группа П.Н. Яковлева № 57 «Павел»: Троицкий улус севернее Элисты, Келькута, Троицкое — Увага, Чилгир — Сараха (схема № 4).
Группа И.Г. Гермашова № 59: Окрестности Элисты, Грейдерная дорога, Элиста — Яшкуль, Хул-хута, район базирования хотуны Оран — Булук (схема № 4).
Группа Л.М. Черняховского № 66 «Максим»: Ж/д магистраль на участке Орловский — Зимовники (полустанок Куберле) (схема № 5). [148] Группа А.М Федоренко №. 70 «Александровцы»: Яшалта — Киста и ж/д магистраль на участке Ипатово — Дивное (схема № 3).
Группа М.У. Батаева № 71 «Манжи»: Элиста — Зимовники, Ремонтное — Заветное.
Группа Харцхаева № 73 «Кечкенеры»: Элиста — Зимовники, Ремонтное — Заветное.
Группа Э.У. Огирова № 74 «Юста»: Яшкуль — Утта.
Группа С.А. Коломейцева: Яшкуль — Утта.
Группа Беспалова: Сальск — Егорлыкская (схема № 6).
Группа Кравченко (младшего): Сальск — Котельни-ково (схема № 6).
Группа Голубева: Элиста — Зимовники, Ремонтное — Заветное.
Группа П.А. Ломакина: Ж/д магистраль на участке Котельниково — Пролетарско.
Группа П.И. Улушева №: Троицкий улус севернее Элисты, Келькута — Троицкое — Увага.
Группа И.М. Кандаурова №: Ж/д магистраль на участке Котельниково — Пролетарское (схема № 6)
Группа Гершмякова
Это лишь 18 из более чем 50 диверсионно-разведывательных групп, подготовленных Астраханской спецшколой № 005 и заброшенных в тыл противника. Многие из них ушли на задания, и пропали навсегда. Но судьбу двух из них, — сказал Алексей Михайлович, — мы сумели проследить по опросу населения, захваченным документам гестапо и допросам пленных. Вот что я узнал от А.М. Добросердова.
«Диверсионно-разведывательная группа С.А. Коломейцева в составе 16 бойцов, из них русских — 4 человека, калмыков — 12 человек.Вооружение: автоматов — 5, винтовок — 11, револьверов — 2, патронов ко всем видам оружия — 4000, противопехотных мин — 209, взрывчатки (тол) — 38 кг. Продовольствие (сухой паек) — на 15 суток. Район действия Таван-Гашун, дополнительный район — Хундук Хагота{24}. [149]
По прибытии в заданный район дислокации, группа развернула боевые действия. На дороге Яшкуль-Утта она подорвала несколько автомашин с имуществом и солдатами противника. На аэродроме в Яш-куле были подорваны и сожжены пять истребителей «Мессершмит-109». После чего, преследуемая эскадроном калмыцких легионеров и подвижными отрядами немцев, в течение нескольких дней вела ожесточенные бои с преследователями. Дальнейшая судьба группы неизвестна».
«Диверсионно-разведывательная группа П.Н. Яковлева № 57 «Павел» в составе 19 бойцов, русских — 11, калмыков — 8.
Вооружение: автоматов — 6, винтовок — 12, револьверов — 2, патронов всех видов — 4954, противопехотных мин — 198, взрывчатки (тол) — 36 кг. Продовольствие (сухой паек) — на 14 дней.
Заданный район действия — Троицкий улус, расположенный севернее Элисты. Задача — дезорганизация перевозок по дорогам Троицкое — Овата, Чили — Сар-ха. Это на пути Элиста-Сталинград. Группа «Павел» пришла в заданный район в конце октября. По пути она вела активную разведку расположения воинских частей противника, организовывала диверсии на дорогах, уничтожала небольшие отряды немцев и их пособников из местного населения. [23] октября в районе хотуна Колькута разгромила румынский гарнизон. При этом были уничтожены 18 румынских солдат и офицеров. После этого связь с группой прервалась, наступила полная неизвестность»{25}.
Уже позже, после освобождения Калмыкии, путем опроса населения и по материалам гестапо, удалось выяснить, что группа «Павел» погибла в середине ноября в окрестностях Элисты. В этом сыграло свою черную роль предательство.
Обнаружив группу, немцы блокировали ее. Силы противника превышали численность группы в десятки раз. Произошел ожесточенный бой, который длился более суток. Было уничтожено немало немцев. В этом признались они сами. Окруженные плотным кольцом вражеских солдат, бойцы группы бились до последнего, пока имелись боеприпасы. Был убит командир группы, умер от тяжелых ран комиссар.
Постепенно редели ряды бойцов, наконец в живых осталась лишь медсестра группы Тамара Хахлынова. Немцы перестали стрелять. Они надеялись схватить и допросить ее. У Тамары была винтовка и десять патронов. Она прижалась к краю лунки, которую ей удалось откопать финкой в мерзлой земле, и стала стрелять, а стреляла она без промаха. Немцы прятались в зарослях полыни в ста метрах от нее. Тамара заметила пулеметчика и убила. Немца, пытавшегося заменить его, она убила на ходу. Остались восемь патронов. Стоило кому-нибудь из немцев пошевелиться, И сразу же следовал следующий выстрел. Наконец, она истратила последний патрон. Поединок длился более часа.
После длительной паузы немцы предложили сдаваться. Патронов больше не было. Девушка поднялась с земли, держа винтовку опущенной вниз. Тогда поднялся и офицер, командующий боем. Тамара ждала, когда он подойдет вплотную, потом прикладом размозжил ему голову. Это был одиннадцатый поверженный ею противник с тех пор, как она в одиночку начала бой с целым вражеским взводом. Тут же [151] несколько автоматов буквально растерзали тело отважной девушки. Когда немцы подошли к своей жертве, то были потрясены тем, что столь отважно и умело с ними сражалась вот эта маленькая девушка.
В тот же день труп Тамары Хахлыновой привезли в Элисту. Начальник гарнизона города генерал Гопри специально приехал в полицейское управление посмотреть на отважную партизанку. Три дня после этого обнаженное тело лежало во дворе полицейского управления города, подвергаясь насмешкам оккупантов. Потом его протащили по улицам города привязанным к бронетранспортеру и где-то бросили.
А.М. Добросердов присутствовал на допросе одного из сотрудников гестапо в городе Элисте и тот рассказал о подвиге Тамары Хахлыновой.
Позже, уже после Отечественной войны, работая с документами в Центральном партийном архиве (см.: ЦПА ИМЛ. Ф. 69, оп. 1, д. 45, лл. 68–69) я наткнулся на справку представителей ЦШПД, документы 134 и 135, подтверждающие этот рассказ.
Тамара Хахлынова была калмычка, 1917 года рождения, уроженка города Элисты. Ее отец, известный в Калмыкии инженер-землеустроитель Данила Бельджерович Хахлынов стал жертвой сталинских репрессий во второй половине 1930-х годов. Тамара была студенткой Сталинградского медицинского института. В сентябре 1942 года по рекомендации калмыцкого обкома комсомола ее зачислили в спецшколу № 005.После ускоренной подготовки она вошла в состав группы «Павел», которая вскоре отправилась в тыл к немцам.
Мне особо хочется подчеркнуть, что в то трудное для страны время в смертельной схватке сошлись между собой сторонники и противники советской власти. Друг против друга воевали и русские, и казаки (особое сословие русской нации), и калмыки. Я уже говорил выше, что Отечественная война разделила все нации Советского Союза на своих и чужих.
Согласно докладной записке калмыцкого обкома партии в ЦК ВКП(б) о партизанском движении и подпольной работе в Калмыкии от 18 ноября 1942 года [152] (документ 128) в тыл противника на 12 ноября 1942 года были направлены 220 человек, из них 124 человека калмыцкой национальности. Я специально подчеркиваю этот факт, потому что в недавнем прошлом бытовало мнение, будто бы все калмыки были предателями и что именно за это их репрессировали и выслали в Сибирь.
Из докладной записки Калмыцкого обкома партии в ЦК ВКП(б), документ № 140, явствует, что с сентября 1942 года по январь 1943 года Астраханская диверсионно-разведывательная школа № 005 подготовила и направила в тыл противника 21 диверсионно-разведывательную группу, из них 13 групп (268 человек) в калмыцкие степи, 8 групп (112 человек) в Сталинградскую и Ростовскую области, в Дагестанскую автономную республику.
Примерно в то же время представитель ЦШПД на Волге генерал-майор Кругляков докладывал своему руководству о заброске в тыл врага 47 диверсионно-разведывательных групп. Из них вернулись только 27. Судьба остальных осталась неизвестной.
Овидий Горчаков, копаясь после войны в архивных материалах, наткнулся на донесение штаба партизанского движения Сталинградского фронта в ЦШПД о заброске в тыл противника 73 диверсионно-разведывательных групп, из которых вернулись 33. Он же установил, что партизанские штабы после расформирования пересылали свои архивы в Москву.
Большинство диверсионно-разведывательных групп, посланных в тыл противника, точно в воду канули. Как правило, радиосвязь с ними поддерживалась три-четыре дня и затем обрывалась. Все понимали, что это означает.
В заключение нашей встречи А.М. Добросердов сказал, что штаб представителя ЦШПД и наша спецшкола передислоцируются в город Сальск и попросил запомнить адрес, по которому она будет размещаться. Не записывать, а запомнить, сказал он. И еще просил передать «Бате», что радиопозывные остаются прежними. [153]
Вернувшись в Приютное, я рассказал «Бате» обо всем, что узнал в столице автономной республики, передал поручение штаба представителя ЦШПД и начальника нашей спецшколы. Затем поговорили о моей работе. «Батя» сказал, что в Приютном я поработал хорошо, теперь пора заняться селами и хотунами улуса. Для этого исполком улуссовета выделяет мне тачанку, а он ( «Батя») прикрепляет ко мне двух наших бойцов из милиции, дает Федору Воронину наш пулемет МГ-34 с патронами.
Он объяснил это тем, что по степи ездить небезопасно. По данным контрразведки штаба 28-й армии и работников госбезопасности республики, в степи бродят вооруженные банды дезертиров и предателей, которые по каким-либо причинам остались в республике. Они грабят население, уничтожают работников советской власти. «Тебе, сын, — сказал «Батя» — нужно быть предельно осторожным».
Так начались мои поездки по улусу, а он был очень большим. На юго-западе находилось русское население, но в основной его части жили калмыки. Я в эти поездки выезжал на тачанке, запряженной двойкой хороших лошадей. Возница-кучер был калмык из нашего отряда. Мы с Федором сидели в тачанке, с пулеметом. Нас всегда сопровождали два конных милиционера, тоже из нашего отряда. В результате нас прозвали «летучим отрядом прокуратуры».
Мы действовали по отработанной ранее схеме. Не обходилось без приключений. Нарывались на бандитские засады, как будто мы с ними поменялись ролями. Они вдруг выскакивали из-за какого-нибудь укрытия и обстреливали нас. Но рейды наши происходили в дневное время и мы, как правило, обнаруживали их издалека, к тому же подрывных средств у них не было — ни мин, ни взрывчатки.
Мы изымали упрятанное зерно, скот, находили кое-что другое, в том числе оружие. Обозы с зерном регулярно поступали в распоряжение улусного руководства, скот (овцы, коровы) мы передавали возрождающимся колхозам и совхозам. При опросе населения [154] выясняли кое-какие сведения и для местных органов госбезопасности. Они уже сформировались и начали действовать.
Но вот однажды в одном из калмыцких хотунов я арестовал всю партийную ячейку. Ее члены отказались добровольно вернуть разворованное совхозное зерно, а мы его обнаружили. Из этого хотуна я пригнал в Приютное 16 коробов зерна.
Когда прокурор сообщил «Бате», что арестованные, являются коммунистами, у меня произошел серьезный разговор, сперва с ним, затем и на бюро улускома. Меня уговаривали спустить дело «на тормозах» и указать, что зерно они сдали добровольно. Я отказался наотрез, заявив, что какие же они коммунисты, если нарушают законы советской власти? Отменить мое решение мог только прокурор. Но В.Н. Артамонов поддержал меня. Я же наивно задал вопрос на бюро улускома: «Разве коммунисты могут нарушать закон? Разве закон не для всех одинаков?» Вопрос был закрыт. Но с этого дня мои отношения с «Батей» стали напряженными.