Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Родная земля очищена от врага

Под грохот орудий

В конце апреля 1944 года наша гвардейская дивизия была передана в состав войск Первого Белорусского фронта. Я стоял у открытой двери теплушки и с грустью смотрел на проносившиеся мимо степные просторы Днепропетровщины, Полтавщины, Черниговщины... Прощай, Украина, с твоими бесконечными степями, широкими шляхами, обильно политыми солдатским потом и кровью! Сколько наших бойцов полегло в твоих безлесных балках, в тополевых левадах, у синих речек, в седых ковыльных степях!

Ранним утром эшелон разгружался на станции Новозыбково, на Брянщине. Здесь расквартирован штаб нашей 20-й армии. Резиденцией штадива и разведроты стал поселок Шеломы. От него до города рукой подать: всего пять километров.

Памятным остался для меня первомайский праздник: командующий 20-й армией генерал-лейтенант А. А. Лучинский вручил мне и моему товарищу сержанту разведчику Василию Петрову орден Ленина и медаль «Золотая Звезда».

Короткой была наша передышка в Шеломах. В конце мая дивизию направили на передний край, в район Жлобина.

К этому времени две трети белорусской земли все еще находились под пятой врага. Немцы рассчитывали на неприступность своей обороны на Белорусском фронте. Но дни фашистской армии были уже сочтены. [175]

24 июня 1944 года в пять часов утра мощный огненный шквал внезапно обрушился на оборону противника. Мы столпились на опушке березовой рощи. У всех счастливые, взволнованные лица.

...Три с лишним часа не утихает грохот орудий. Над нами беспрестанно пролетали эскадрильи краснозвездных штурмовиков. Они шли утюжить вражеские дзоты.

В половине девятого смолк орудийный рев. Над бивуачным полем — звенящая тишина. Я почувствовал себя будто оглохшим. По кочковатому, заросшему травой лугу с винтовками наперевес двигались фигурки бойцов. Это пехотинцы поднялись в атаку. Вместе с ними приказано и нам ворваться в район вражеской обороны и захватить «языка». Старшим группы назначен лейтенант Денисенко, наш новый командир взвода.

Бежать трудно: то и дело спотыкаешься о кочки, ржавая вода хлюпает под ногами.

А вот и вражеские окопы. Эх и славно же потрудились наши артиллеристы и летчики! Отличная работа! Словно гигантский плуг вкривь и вкось перепахал траншей с их дзотами, пулеметными гнездами. Хаотически нагромождены вырванные с корнем деревья.

Впереди чудом уцелевший дзот. Вокруг трупы гитлеровцев. Распахнули дверь. Всюду в беспорядке раскиданы гильзы, каски, коробки из-под пулеметных лент. В углу притаился живой фашист. Выволакиваем его наружу. В широко раскрытых глазах гитлеровца застыло бессмысленно-тупое выражение. Его трясло как в лихорадке.

— Какой из него «язык»? Одна видимость. Можно смело сдавать в сумасшедший дом, — сказал кто-то из бойцов.

— Да, от такого огонька сразу мозги набекрень, — рассмеялся Давыдин. [176]

Артиллеристы уже перенесли огонь дальше, в глубину, на вторую линию вражеской обороны.

— Под такую музыку и воевать легко, — шутили солдаты. — Нет, господа фашисты, это вам не сорок первый год!

Я смотрю на радостные, возбужденные лица своих друзей и невольно вспоминаю грозное лето 1942 года, тяжкие, невыразимо тяжкие бои на болховском направлении.

Поистине сказочной богатырской мощью наполнилась наша армия за три военных года!

Оборона врага прорвана. Пехотинцы преследуют отступающего противника. К вечеру наша группа добралась до какого-то безыменного хуторка. Он лежал в небольшом распадке. С двух сторон к нему вплотную подступал густой березняк, а с третьей, где змеилась проселочная дорога, круто взбегала безлесная возвышенность.

Войти в хутор мы не решались. Лейтенант приказал Зиганшину разведать, есть ли там немцы.

Ахмет взобрался на дерево. Не прошло и пяти минут как он, торопливо спустившись вниз, рассказал:

— Фашиста видел. Машины крытые... Пять штук насчитал.

Было ясно, что только в сумерках немцы покинут хутор: ехать днем, при солнце, они не отважатся, опасаясь налета «илов».

Скрытно, березняком мы подобрались к самому хутору, к огородам. Лейтенант подозвал Давыдина:

— Постарайтесь проникнуть в хутор. Узнайте, в каких избах расквартированы гитлеровцы.

Посланный вскоре вернулся.

— Немцы, видать, к ужину готовятся, — сказал он. — Солдат во дворе дрова заготовляет. В хате печь затопили. — И, помолчав, добавил:

— Трудновато, паря, [177] пробраться к ним. У ворот часовой прохаживается. Видно, важная птица в доме.

— А что, братцы, если я вам сейчас огурчиков принесу, — Лыков, подмигнув, показал на огород. — Самых свеженьких! Одним мигом!

Лейтенант не стал возражать:

— Валяйте! Только поосторожнее.

Лыков пополз, держа наготове автомат.

Прошло четверть часа. Наш огородник все не возвращался. Вдруг Давыдин указал на калитку и выругался:

— Леший немца несет!

И действительно, открыв калитку, в огород вошел немец с ведром и направился прямо к огурцам. Мы забеспокоились.

— Андрей не сдрейфит, парень он смекалистый, — сказал Давыдин.

И действительно, через несколько минут уже два человека двигались к нам из огуречника: впереди немец с ведром, наполненным огурцами, а за ним Андрей Лыков.

— Дельного ты, Андрюха, помощника себе достал! — смеялись бойцы, уплетая свежие огурчики.

...Этой ночью не удастся передохнуть. Получен приказ: двигаться дальше. Идем проселочной дорогой.

Над головой деревья сплели густой шатер. Сквозь редкие просветы между листьями проглядывают лиловые куски неба с вкраплинами звезд. В лесу душно, безветренно.

Между бойцами завязывается негромкий разговор.

— Немцы сейчас, паря, до самого Бобруйска тягу дали, — деловито замечает Давыдин.

Лыков машет на него рукой:

— Что Бобруйск! Немец на машину сел — и ищи ветра в поле. По сорок километров в час шпарит. Поди догони его на своих ходилках. [178]

Солдаты умолкают. И снова однообразный топот шагов, скрип обозных повозок, лошадиное ржание.

— А вот и союзнички зашевелились. — В голосе Давыдина слышны насмешливые нотки.

Давно я замечаю, что любит Леша беседовать с бойцами на политические темы. Это его партпоручение. Он беседчик в роте.

— Дулись, пыжились целых три года, — продолжал он, — и наконец второй фронт открыли. Высадились в Нормандии...

— Вот удивили кого! Второй фронт! Да он нам и даром не нужен, — выругался Лухачев. — Без него обойдемся.

— А знаешь, почему им так приспичило? Союзничкам-то! — отозвался Давыдин. — Боятся, как бы Советская Армия до самого моря не дошла, во всей Европе башку фашистам не свернула. Вот и спешат поскорей с запада. А потом скажут: «Мы тоже пахали».

И снова тишина. Нигде не слышно ни выстрелов, ни орудийного гула. А где же все-таки немец?

Жаркий июльский полдень. Проселочная дорога во всю ширину запружена военными. Обливаясь потом, с раскрасневшимися загорелыми лицами, нестройно, вразнобой шагают пехотинцы. Колышутся за плечами стволы винтовок. Мелькают немудрые принадлежности солдатского снаряжения: скатки шинелей, вещмешки, тяжелые подсумки с патронами.

Уже вторые сутки по проселочным трактам идут на запад полки нашей гвардейской. Впереди безмолвие: ни пулеметных очередей, ни грома пушек. Не видно ракетных вспышек.

Противник исчез. Но это обстоятельство мало смущает пехотинцев. Они продолжают идти вперед, занимая местность, оставленную врагом, то есть делают то [179] дело, к которому призваны. Зато положение разведчиков совсем плевое. Вместе с солдатскими колоннами уныло бредем по пыльному проселку.

— Ему что, фашисту, — переговариваются бойцы. — Вскочил на машину и драпать...

— Этак до Бреста дойдем, а немца не увидим...

Позади взвизгнула автомобильная сирена. Солдаты, расступившись, жмутся к обочине дороги.

«Виллис» комдива медленно движется между притиснувшимися друг к другу рядами солдат. Увидев нас, комдив генерал-майор Г. Н. Корчиков с улыбкой покачал головой:

— Ну что нового, разведчики? Где немец? Каковы его намерения? Не знаете? Как же воевать?

Повернувшись к сидевшему позади него начальнику штаба полковнику Степанову, толстому и добродушному человеку, комдив что-то вполголоса говорит ему. До нас долетают обрывки фраз:

— Пустить разведчиков вперед... Не можем мы двигаться вслепую... Передайте майору Рахманову... Пусть готовит группу...

Дальше пошло как в сказке. Минут через десять к нам подкатила полуторка. В кузове ее установлены два спаренных пулемета. Лейтенант Денисенко дерзко встряхнул чубом:

— Теперь с ветерком газанем! Мигом немца догоним!

В кузов машины уселось пятнадцать бойцов: одиннадцать разведчиков, два пулеметчика и два сапера. Вздымая клубы серой пыли, машина понеслась по проселку. По сторонам мелькают березовые рощицы, аккуратно сложенные пирамидами кирпичики торфа, хатки с соломенными крышами — обычный белорусский ландшафт. В ушах звенит ветер. На каждом перекрестке дороги саперы выбрасывают наружу фанерную дощечку с надписью: «Хозяйство Корчикова». [180]

Вдали, на лысом взгорье, словно игрушечные, рассыпались хаты села Осиничи. «Как бы там на немца не напороться!» — с тревогой подумал я. Но машина не сбавляет скорости.

— Газуй, Ваня, газуй! — слышен из кабины голос лейтенанта.

Выезжаем на центральную улицу. Машину окружила толпа крестьян. К нам тянутся десятки рук. По русскому обычаю, седобородый старик преподносит бойцам на вышитом рушнике каравай хлеба и чашечку с солью. Приняв хлеб-соль, лейтенант троекратно целуется с крестьянином. Из глаз старика катятся слезы.

— Вот, дождались своих. Не чаяли и свидеться... Вчера он тикал, окаянный...

Нас наперебой приглашают белорусские крестьянки:

— Да вы, хлопцы, хоть борщу нашего отведайте. В хату загляните.

Но разве сейчас до обедов? Снова мчатся навстречу малахитовые перелески, поля, чуть тронутые желтизной, одинокие хатки, хутора.

В одной из деревень нас предупредили:

— Будьте осторожны, хлопцы. Немец только сегодня утром ушел отсюда на Кривичи.

До Кривичей всего шесть километров. Дорога гладкая, укатанная, как асфальт. Высунувшись из кабины, Денисенко показывает в сторону деревушки:

— Теперь смотреть в оба!

Машина набирает скорость. Сквозь заднее оконце кабины гляжу на спидометр: 65... 70... 75 километров. Впереди сквозь зелень садов забелели хаты. Уже хорошо можно различить на выбеленной стене какого-то барака темные контуры штабелей торфа. Между ними мелькнули одна, другая человеческие фигурки. Немцы!

Автомашина мчится с бешеной скоростью. Стрелка на спидометре перевалила за 80. Того и гляди, сорвет [181] с головы пилотку. Справа от дороги вырос ветхий, покосившийся домишко. Окраина Кривичей. Водитель затормозил.

Выйдя из кабины, лейтенант быстро распорядился:

— Старшему сержанту Пустынцеву захватить с собой пять бойцов и прочесать восточную окраину. Старшему сержанту Рыженкову — западную. — И, неожиданно улыбнувшись, спросил: — Не подкачаем, сибирячки?!

Рассыпавшись цепью, осматриваем каждый дом, сарай, палисадник. Вот впереди двое немцев, выскочив из избы, бросились наутек к лесу. Обернувшись, один из них приложил к животу приклад автомата. Ударила короткая очередь.

— Ну, погоди, стервец! — Давыдин, присев на колено, прицелился и выстрелил вдогонку. Один фашист рухнул на землю. Другой поднял руки. Давыдин подбежал к нему и занес над головой приклад автомата. Фашист съежился, закрыл лицо руками.

— Лешка, опомнись! Лежачего не бьют! — закричал Лыков и схватил товарища за руку.

Тяжело дыша, Давыдин отер рукавом лоб:

— Эх ты, благодетель! Да их всех в распыл надо!

Наша машина в центре Кривичей.

— Тра-та-та... Тра-та-та! — бойко отстукивают пулеметы, установленные в кузове. Немцы в панике удирают. Около четырех десятков гитлеровцев захвачено в плен. Сейчас их конвоируют по проселку в тыл. Все они грязные, обносившиеся, давно не бритые. Эх и хорошим же уроком был для них Сталинград! Всюду и везде мерещатся им «котлы», окружение, дуло русского автомата. Вот и спешат поскорей унести ноги. От наших передовых частей успели они драпануть на целых 65 километров!

Над головой блеклое от зноя небо. Настоящее пекло! Но откуда этот противный ноющий звук? Я взглянул [182] вверх и обомлел: в светлой лазури парил черный самолет. Нет, неспроста прилетел, разбойник!

Идет третий час пополудни. В небе опять пустынно и тихо. Внезапно тишина разорвалась пронзительным воем и свистом. Из-за леса на бреющем вынырнули три «мессершмитта» и, поливая деревню ливнем пуль, сделали три захода.

Забегаем в хату, прячемся где попало. С резким стуком и хрустом стальные шмели впиваются в деревянные стены, в печку. Падает на пол отбитая штукатурка.

Лыков забрался под лавку.

— Братцы! — Голос Андрея смешливый, неунывающий. — Вот попадет в тебя какая-нибудь шалопутная пуля — прямо под лавкой в боженькино царство попадешь. Спросят: где погиб славный гвардеец Лыков? Сказать стыдно: в избе, под лавкой.

После третьего захода «мессеры» улетают. С улицы прибежал запыхавшийся Давыдин:

— Лейтенанта ранило!

Во дворе, рядом с окопчиком, лежит наш командир. Лицо его сразу поблекло, осунулось, иссиня-черные прядки волос свалились на лоб.

Достали индивидуальные пакеты, сделали перевязку. Пуля угодила лейтенанту в бок. Дело серьезное. Надо немедленно везти в медсанбат.

С тревогой глядим на небо. А вдруг опять «мессеры»? Раненого положили в кузов. Приподняв голову, он зашептал:

— Начнет обстреливать — разбегайтесь. А мне уж, видно, так положено.

Выехали на дорогу. Все глаза устремлены на небо. Только бы успеть проскочить до прилета «мессеров»! Водитель жмет на всю железку.

Вот и знакомая деревушка. Дорога запетляла в молодом осиннике. Теперь уже не взять нас «мессеру»! [183]

Давыдин склонился над раненым:

— Отвоевались, товарищ лейтенант. Пока вылечитесь — и войне конец.

Старший сержант Фома Рыженков недоверчиво покачал головой:

— Нет, Лешка, еще воевать да воевать... Вытурим немца со своей земли, потом в другие страны пойдем. Надо с корнем эту фашистскую заразу вырвать. Навсегда!

Наш спутник — миноискатель

Июль 1944 года. Пламя войны полыхает в Западной Белоруссии. Солнце меркнет от дыма пожарищ.

По Брестскому шоссе безостановочно идут колонны бойцов. Громыхают гусеницы танков, тягачей, самоходных пушек. Скорей к Бресту, к границе! Эта мысль владеет каждым из нас.

22 июля дивизия завязала бои непосредственно на подступах к городу. Эскадрильи краснозвездных «илов» сбрасывают на позиции противника сотни фугасных бомб. Город окутан бурой завесой пыли и дыма.

Крепко доставалось гитлеровцам от наших У-2, прозванных на передовой «кукурузниками». «Кукурузник» появлялся внезапно, летел низко, и, когда доносился стрекот его мотора, схожий с шумом швейной машины, одновременно сыпались и бомбы.

Однажды «кукурузник» помог нам захватить «языка». В поиск направили группу сержанта Пшеничко. Ночью разведчики проникли в хуторок, занятый немцами. Над хутором затарахтел «кукурузник» и сбросил фугаски.

С криками: «Ньюмашине!»{11} — гитлеровцы в панике стали разбегаться. Один из них, спасаясь от «кукурузника [184] «, забежал во двор как раз того дома, где засели разведчики. Его быстро скрутили.

Все дороги, ведущие к Бресту, гитлеровцы заминировали. Мины понатыканы всюду: и на шоссейных трактах, и на узеньких тропках, петляющих среди луговой поймы, и на железнодорожных насыпях. Всюду притаилась смерть. Берегись! Сделаешь неосторожный шаг — взлетишь на воздух!

И стал нашим незаменимым спутником в разведке миноискатель. Только один сержант Пшеничко все от него отмахивался:

— Буду я с такой штуковиной возиться. Без него обойдусь.

И верно. Пшеничко, казалось, носом чуял мины. Бывало, идем проселочной дорогой, он вдруг остановится и командует:

— Стоп!

Удивляемся мы: дорога как дорога, ничего нет подозрительного. А он твердит:

— Вот тут коробочка с шоколадом спрятана, а тут мармелад зарыт.

Присмотримся — и впрямь: тут земля чуточку взрыхлена, там дерн потревожен.

В роте Пшеничко откровенно завидуют: ну и везет же сержанту. Как ни пойдут пшеничковцы в поиск, с пустыми руками не возвращаются: то «языка» приволокут, то трофей прихватят. А мне кажется, не в везении дело, в мастерстве. Прежде чем проникнуть куда-либо, Пшеничко все просмотрит, все продумает до мелочей. С «авоськой» да «небоськой» не дружит сержант. Зато и любят своего командира бойцы! И за отличное знание дела, за высокие душевные качества, за простоту и скромность. Он никого не изругает понапрасну, не назовет черным словом. [185]

26 июля меня вызвал командир роты:

— Захватите с собой группу и проберитесь в город. — Он на секунду задержал меня и каким-то проникновенным тоном сказал: — Знайте, что это боевое задание на нашей советской земле — последнее. Завтра мы начнем освобождать Польшу.

Командир подвел меня к карте. Вот он, Брест. Заштрихованные четырехугольники уличных кварталов, темные кружочки бастионов, пестрая лента железнодорожной магистрали. Брест-Литовск. Последний город Советской Белоруссии, находящийся еще у фашистов.

Сердце у меня ликовало. Думал ли я тогда, простой разведчик, стоявший в развороченном фугаской окопе под Болховом, под страшным неприятельским огнем в грозный август сорок второго года, что мне выпадет счастье сражаться за Брест — город на границе. О легендарной стойкости его гарнизона, защищавшего город в первые дни войны, мы еще не знали.

На задание вышли во второй половине дня. Пересекаем болотистый луг. Ноги вязнут в иле. Однако идти болотом безопаснее, чем проселочной дорогой: четверть часа назад, двигаясь по проселку, мы едва не напоролись на мины. Первым их заметил Давыдин. Указывая на свежевскопанные кружочки земли, он сказал:

— Вот, паря, где она, смертушка-то, поджидает. Мины расположены в шахматном порядке.

Сразу же за поворотом дороги натыкаемся на труп. Женщина. Лет шестидесяти. Растрепанные седые волосы. Лежит прямо на дне воронки. У нее оторваны обе ноги. Лицо землистое, в кровоподтеках.

Никого не щадят проклятые фашисты!

В семнадцать ноль-ноль забасили крупнокалиберные пушки. Застонала земля. Пепельная мгла окутала город. Начался штурм. На кочковатом лугу, примыкающем [186] непосредственно к городским окраинам, поднявшись во весь рост, идут цепи солдат.

До первых домов осталось не более шестидесяти метров. Из ближнего каменного дома стрекотнули пули. Бойцы залегли.

В сумеречном свете во дворе дома показался гитлеровец. На ходу он сбросил с себя френч и пустился наутек. Солдаты бросились за ним вдогонку. Вот он, миновав угол дома, ринулся в курятник. Оттуда его и выволокли, грязного, перепачканного птичьим пометом.

Стрельба не утихает. Темнеющее небо по всем направлениям полосуют цветастые плети трассирующих пуль. Бойцы штурмуют дом за домом, улицу за улицей.

28 июля 1944 года советские воины освободили Брест от немецких захватчиков.

...Наступил тот долгожданный час, о котором мы мечтали все фронтовые годы: наши войска вышли на границу с Польшей.

По случаю такого события собралась вся рота. В одном из домов в городе отыскали большую комнату с круглым столом. На лицах бойцов — радостное оживление. Не смолкают смех, шутки. Лешка Давыдин раздобыл где-то банку трофейного спирта. Ротный кок Коля Сергеев приготовил отличное жаркое из баранины. Непоседливый Андрей Лыков, надев на себя белоснежный колпак и фартук, стал носить на стол миски.

Пришел командир роты. Все притихли. Он оглядел разведчиков повлажневшими глазами, и голос его дрогнул:

— Дорогие мои ребятки! Славные однополчане! Смотрю я на вас, и такой у меня на душе праздник, что и слов не подберешь. Только наш, советский солдат способен на такое геройство: пройти тысячи верст сквозь свинцовые метели, разгромить вооруженную до зубов, [187] мощную гитлеровскую армию, равной которой нет в капиталистическом мире, и выгнать врага с родной земли. Поздравляю вас, ребятки, от всей души...

По-особенному тепло и задушевно звучало это «ребятки» в устах командира роты старшего лейтенанта Д. М. Неустроева, бывшего учителя, хотя перед ним были не вихрастые мальчишки, а пропахшие пороховым дымом воины.

Многим из разведчиков не удалось дождаться этого счастливого дня. В боях на Орловщине, под Болховом, сложил свою буйную голову Юрий Ягодкин, спит вечным сном в сырой земле Ваня Опарин. В неравной схватке с гитлеровцами под Харьковом геройски погиб лейтенант Берладир. В каком-то безвестном хуторке на Днепропетровщине сражен осколком снаряда Саша Трошенков. На высоком берегу Ингульца, обдуваемый ветрами, высится скромный обелиск над могилой Жоры Дмитриева. Скончался на берегу Северного Донца, сраженный пулеметной очередью, русский чудо-богатырь, смелый и бесстрашный боец Арсен Авдеев. Сколько таких солдатских могил раскидано по нескончаемым военным дорогам от Волги до Буга!

Мой дорогой друг! Кто бы ты ни был: убеленный сединами старец или светловолосая молодица, отец семейства или юный подросток, — поклонись до земли этим скромным солдатским оградкам с деревянными обелисками или простой могильной насыпи. Здесь лежат незаметные герои, защитившие нашу землю родную, до конца выполнившие свой сыновний долг перед Отчизной. Слава им бессмертная!

На земле Польши

Вечером 28 июля наша дивизия переправилась через пограничную реку Западный Буг. Бойцы уже успели [188] врыть на том берегу пестрый пограничный столб. На нем отчетливо видны надписи: «СССР» — «Польша».

Мы на польской земле. Гитлеровцы с упорством обреченных цепляются за каждый хуторок, каждую деревушку, каждый городишко. Оставленные села превращены в пепелища, на месте каменных домов — груды развалин.

У наших солдатских кухонь выстраиваются длинные очереди детей и женщин. У них исхудалые, землистые лица, голодный блеск в глазах. Детские ручонки торопливо протягивают повару миску или кружку.

В одном из польских хуторов с нами встретился пожилой мужчина. У него пышные седые усы, бодрый взгляд, каждый его жест, каждый шаг выдает армейскую выправку. Зовут его Юзеф Кошаник. Он бывший унтер-офицер царской армии, участник первой империалистической войны.

Кошаник подошел к ротным повозкам. Старшина поднес ему стопку водки. Тот расправил серебристые усы, ухмыльнулся:

— Давно хотел я своими глазами посмотреть, каковы они теперь, русские офицеры, — сказал он. — Вот и довелось встретить.

А вот еще один эпизод. В полдень пришли мы в небольшой польский хутор. В центре его, под ветвистым тополем со срезанной снарядом верхушкой, могильный холмик, сплошь покрытый венками из живых, еще не увядших цветов. Две русоволосые девочки в коротких белых платьицах принесли еще корзину цветов. Рядом с могилой сидела морщинистая женщина в черном платке.

Мы остановились, сняли пилотки:

— Кто здесь похоронен, мамаша?

Женщина смахнула рукой слезу. Из-под платка глянули добрые усталые глаза.

— Хлопцы ваши загибли. — Голос у старушки мягкий [189] и певучий. — Вчера это было. Большой бой начался. Нияк не думали живыми быть. Я с внучками, — она указала на девочек в белых платьицах, — в погребе хоронилась. Ох и страху богато натерпелись. Земля гудом гудела. Сижу, а сама все молитвенник читаю. И вдруг як горохом сверху посыпало. Потом стихло все. Чую, кто-то осторожно стал спускаться в погреб. Сижу ни жива ни мертва. Притаились мы, ждем! А рядом голос родной, русский: «Не бойтесь, выходите! Прогнали немца».

Распахнула я дверь и сама своим очам не верю: стоит на ступеньках русский офицер в погонах, автомат в руках держит, улыбается. «Дзень добри», — говорит он. Остолбенела я от радости, а у самой слезы по щекам катятся и язык во рту як присох. Кинулась я ему на грудь, обняла.

Поднялись наверх. Дивлюсь я: не успели фашисты сжечь наш фольварк. И дом мой целехонький стоит. Поклонилась я тому офицеру и солдатам и говорю: «Дзенькую вам, что от огня спасли фольварк. Нияк не забудем вас!»

А офицер вдруг грустный стал. Отвел меня в сторонку и указал на убитых. Лежали они рядышком.

Сколько их было! А офицер и говорит: «Вот, мамаша, кто жизнь свою отдал за ваш хутор...»

Осторожно откинула я плащ. Лежат они совсем младенькие. Заплакала я, сыночка своего вспомнила — отца этих девочек. Его еще в первый год войны фашисты замордовали.

Тут же, под тополем, вырыли братскую могилу и погребли в ней хлопцев ваших. Народу богато собралось. Салют из ружей был...

Старушка умолкла и натруженными пальцами стала доплетать венок.

Я часто думал тогда: кончится война — и будет воздвигнут памятник в честь нашей победы. На гранитном [190] пьедестале скульпторы установят статую бойца. И куда бы ты ни шел, с какой бы стороны ни смотрел на памятник, отовсюду тебе будут видны золотом горящие слова: «Советскому воину-освободителю». И этот памятник будет самым высочайшим из всех постаментов, установленных когда-либо на земле!

На фронтовых дорогах Польши гуляют столбы песчаной пыли. Пыль проникает всюду: забивается в рот, хрустит на зубах, густым слоем покрывает шинели, гимнастерки.

На передовой неспокойно. Немцы нервничают. Злобно верещат над головой мины. Сидя в траншее, Давыдин ворчит:

— Ишь холера, опять заныла. — Потом поворачивается ко мне: — Фрицы, паря, вроде осенних мух. Конец свой чуют. Вот и кусаются перед смертью. — Попыхивая цигаркой, он откровенно признается: — В каких только переплетах не приходилось бывать в эту войну! Ко всему, кажется, уже привык. А вот к минам — ну никак не могу! Воет она, окаянная, а у меня нутро переворачивается.

Лухачев сочувственно качает головой и, как гадалка, предсказывает:

— Примета плохая. Неспроста от мин хоронишься. Значит, чует сердце, что в ней-то и таится твоя судьба.

— Не каркай! — сердито перебивает Давыдин. — Примета плохая! Скажешь тоже. Просто не принимает душа этих проклятых душегубок.

Борис не выдерживает своей роли предсказателя и прыскает со смеху.

Давыдин в сердцах сплевывает, поняв, что его разыграли.

В то утро гвардейцы вели бой за какой-то польский хутор. Гитлеровцы здорово огрызались. Но наши артиллеристы [191] таким плотным огоньком попотчевали их, что те предпочли, не задерживаясь, отступить.

И вот мы на улицах хутора. Домики покалечены снарядами, зияют воронки, видны отпечатки гусениц танков. Я иду последним. Вдруг до меня доносится отчаянный крик:

— Берегись! Танк!

Мои товарищи уже успели забежать во двор соседнего дома. Они машут руками, показывают на угол избы.

Слышу угрожающий рев мотора. Близко. Совсем рядом. Мысль срабатывает молниеносно. Надо во что бы то ни стало успеть переползти улицу, добраться до калитки. Метров десять отделяет меня от нее. Пополз. Руки и ноги скользят по зыбкому песку. Только бы успеть! Успеть! Наконец делаю последнее усилие и перекатываюсь во двор. В ту же секунду, окутанный клубами песка и пыли, мимо дома прогрохотал танк с черно-белым крестом на борту. Вот она, смертушка. Опять меня обошла, только студеным ветром от нее потянуло.

Подбежал Давыдин:

— Живы! А мы думали, что из вас отбивная получилась.

Вчетвером побежали на окраину хутора.

— Вж-вж-вж! — противно пропели пули. Кто-то строчил из автомата. Завернули за угол избы: из окна полуразрушенного домишки медленно ползли клочья голубоватого дыма. Так вот он где, чертов фашист!

Мы осторожно стали подползать к домишку. Автоматчик неистовствовал. Огненный веер пуль судорожно резал воздух. Нет, в лоб его не возьмешь!

Давыдин, нагнувшись, зашептал:

— Разрешите! Я в обход, к самой двери.

Распластавшись на земле, Леша скрытно пополз. Затем, поднявшись во весь рост, одним прыжком вскочил на крыльцо и распахнул дверь. Мы ворвались в избу. [192] Рыжеволосый фашист-подросток, бросив автомат, забился в угол и смотрел злыми глазами, словно затравленный звереныш.

Ребята окружили его:

— До последнего патрона отстреливался, гад!

— Кокнуть его — и делу конец!

На вид юнцу не больше шестнадцати-семнадцати лет. Худенький, тщедушный, малорослый. На рукаве френча — эсэсовская эмблема. Я взял у него документы. Это был выкормыш молодежной организации «Гитлерюгенд». С такими молодчиками нам не раз приходилось встречаться на этом участке фронта.

— Ви хайзен зи? Ин вельхес регимент?{12} — несколько раз повторил я, старательно выговаривая каждое слово.

Пленный даже головы не повернул.

— Ну, хорошо. — Давыдин засучил рукава маскхалата. — Я его заставлю заговорить!

Огромный и плечистый Лешка изобразил на своем лице свирепую мину, поднес к носу пленного увесистый кулак и гаркнул во всю мощь:

— Доннер веттер, чертов нацист! Долго будешь в молчанку играть?

Гитлеровский молодчик сразу переменился. Он быстро вскочил на ноги и, униженно кланяясь, залепетал:

— Ихь бин зольдат! Ихь бин зольдат!

* * *

...Уже на исходе август. По утрам густой, как вата, туман стелется по лощинам, по низинам балок. В малахитовых кронах берез нет-нет да и вспыхнет золотом одинокий лист — предвестник осени.

В конце августа дивизию перебросили в район Буго-Нарева. Опять предстоит форсирование реки. [193]

Утром 31 августа меня вызвал командир роты:

— Берите с собой четырех разведчиков и следуйте в хутор Слопск, ведите наблюдение за противником. — Старший лейтенант развернул передо мной карту. — Когда стемнеет, в хутор придут разведчики и саперы. Ночью мы форсируем Нарев и направимся к немцам в тыл.

...И вот мы в Слопске, маленьком польском селении, разбросанном на берегу реки Нарев. Здесь Нарев впадает в Западный Буг. Скрытый в густой, разросшейся чаще чернотала, Нарев огибает селение полукругом.

В хуторе ни души. На том берегу горбятся желтые суглинистые брустверы неприятельских траншей. Проходит час, другой. Окопы кажутся безлюдными. Что за чертовщина!

— Может быть, немца там и в помине нет, — вслух рассуждает Лухачев, — а мы наблюдаем...

— Драпанул фашист! — в тон ему отзывается Рябков, маленький, юркий боец.

Вблизи окопчика, откуда мы ведем наблюдение, растет высокий кряжистый дуб. Его-то я и решил использовать под наблюдательный пункт. Взглянув на Рябкова, я подумал: «Кандидатура подходящая. Ему взобраться на дерево дело пустяковое. Легкий, проворный. Кстати, и проверю, каков он в деле» — и вслух сказал:

— Товарищ Рябков, взберитесь вон на тот дуб и ведите наблюдение.

Тот быстро поднялся из окопа и бегом пустился к дубу.

— Ползком, ползком! — шепчу я, но поздно. Немцы, видать, заметили его: рядом с дубом одна за другой грохнулись две мины. Тревожно вскрикнули ребята:

— Прихватило парня! Под самую угодил!

Пыль, смешанная с пороховым дымом, медленно растекалась по земле. Когда дым рассеялся, я приказал Лухачеву и Зиганшину осторожно подползти к дубу, [194] узнать, что с Рябковым. Они вскоре вернулись и приволокли его на разостланной плащ-палатке. Осколком задело ему правую руку. Солдату посчастливилось: успел укрыться за стволом дуба, а то бы всего изрешетило.

И снова потекли томительные часы наблюдения. Немецкие окопы по-прежнему безмолвствуют. А у меня из головы не выходит этот неприятный случай с Рябковым. Ругаю себя: зачем послал его. Он еще зелен, новичок в военном деле. Ему нужно еще приобретать опыт, сноровку, мастерство. Ох и здорово же мы расплачиваемся на войне за все наши промахи, оплошности, недоделки! Война — суровая школа.

Незаметно спустились сумерки. Ночь обещает быть светлой. Из-за колючей лесистой кромки выкатился огромный багрово-красный диск луны, словно она только что выкупалась в кровяной купели.

В хуторок вместе с командиром роты пришли разведчики, саперы, радисты. Всего семнадцать человек. Разместились в просторном бетонированном блиндаже.

Вошел наблюдатель Воронин. Тихонько доложил:

— Все спокойно, товарищ гвардии старший лейтенант. С немецкой стороны ни ракеты, ни выстрела. Луна на закате.

С заходом луны мы начнем переправу через Нарев, покинем этот уютный погреб. С нами идет проводник — поляк. Он укажет брод. Дальше все будет зависеть от нашей смекалки, выдержки, умения.

Проходит час за часом. Скоро утро. Слышится спокойный голос командира:

— Приготовиться к выходу!

И в это же мгновение доносится резкий звук летящих мин. Где-то совсем рядом с нашим погребом стукнули два тяжелых взрыва. Третья мина угодила в погреб. Нас осыпало обломками кирпича, железа, кусками цемента. В потолке зияет огромная дыра. [195]

В левом бедре я чувствую боль, но сгоряча не обращаю на нее внимания. Выбегаем наружу. Вокруг — кромешная тьма. Хуторок под массированным обстрелом. Взрывы следуют один за другим. То там, то сям ночную темень судорожно вспарывают багровые языки. В воздухе звенят осколки.

С кем-то втроем втиснулись в крошечную канаву. Сгибаемся в ней в три погибели. Боль в бедре становится все чувствительней. Видимо, ранило.

Гитлеровцы переносят огонь в глубину, на командный пункт стрелковой роты.

Чтобы выйти из-под обстрела, мы идем к роще. До нее не больше двухсот метров. Товарищи держат меня под руки...

Утром стало известно, что во время ночного обстрела убито четверо: два сапера, радист и разведчик из новичков. Ранило шестерых. Всех нас отправили в медсанбат. Так неудачно закончилась попытка форсировать Нарев.

Откуда мог знать противник, что в эту августовскую ночь с заходом луны русские разведчики выйдут на задание?

Скорее всего, произошло вот что. Еще днем гитлеровцы заметили в хуторке нашего Рябкова. Конечно, у них зародилась мысль, что русские здесь неспроста, вероятно, готовятся форсировать реку. Надо предотвратить вылазку. И вот брошены мины. Установлен точный прицел. Теперь остается только ждать, когда русские пойдут на задание. Ночь светлая. При луне рус-солдат не рискнет. Она зайдет только в два двадцать. Вот тогда-то по команде «Фейер» жарь из всех минометов!

Да, война заставляет думать и думать и за себя, и за противника, уметь предугадывать, какой ход сделает противник, если мы поступим так, какой ход сделает, если поступим этак... [196]

* * *

Осень. Над головой опрокинулось холодное октябрьское небо. Льет дождь. Наша дивизия теперь в составе Третьего Белорусского фронта. Им командует прославленный генерал И. Д. Черняховский.

Начался утомительный пеший переход. Идем только ночью. Беловежская пуща. Литовские села и хутора.

Дорога в рытвинах, скользкая. Полы шинелей и сапоги забрызганы жидкой грязью. Кажется, конца не будет этим мокрым проселкам, слякоти. Ноги механически шагают, а в сонном мозгу легкие приятные видения о домашнем уюте, о весне, о солнце.

На привале Андрей Лыков, зябко кутаясь в плащ-палатку, мечтательно заговорил:

— Вот побьем фашистов, ворочусь домой и первым делом взберусь на полати. За всю войну отосплюсь. Трое суток храпака буду задавать без роздыху!

— Последнюю осень, братцы, воюем! — уверенно сказал Лыков. — А я, как вернусь в свой колхоз, обязательно женюсь. И такую девку сосватаю, чтобы всем взяла: и красотой, и характером, и чтобы первой ударницей в колхозе была. Я ведь тоже не последний человек. Гвардеец!

— Как в сказке получается, — рассмеялся Саша Тимров. — Иван-царевич и Василиса Прекрасная.

— А ты, Ахмет, как думаешь жизнь устроить? — спрашивают солдаты Зиганшина.

— Учиться пойду. Буровым мастером буду. Нефть добывать буду, — ответил Ахмет.

И снова подъем, снова ночной марш. В третьем часу ночи солдатские колонны свернули на шоссе. Кто-то торжественно произнес:

— Сейчас вступим на территорию фашистской Германии! [197]

Необычайное волнение охватило каждого из нас. Какова она, неметчина, откуда три с лишним года назад ринулись на нас гитлеровские орды, неся с собой смерть и разорение? Что это за земля, взрастившая разбойников, убийц и громил?

Сейчас, в предутренние часы, все вокруг кажется особенно зловещим. Осторожно переходим неглубокий кювет. На другой стороне его, рядом с обочиной дороги, виден фанерный щит. На нем белилами выведено: «Вот она, проклятая Германия!»

Да, проклятая миллионами людей всего земного шара, миллионами матерей, вдов и сирот.

Безмолвные, проходят бойцы. Суровы и сосредоточенны их лица. Каждый на секунду задерживает свой взгляд на этой короткой надписи.

Идем по шоссе, обсаженному со всех сторон тополями. Кроны наверху переплелись, образовали над головой арку. Под ногами шуршит опавшая листва.

Уже чуть-чуть брезжило, когда мы вошли в немецкий хутор. Стучимся в первый у дороги домик. Никто не отвечает. На цыпочках заходим в прихожую, зажигаем карманные фонарики. В доме ни души. Садимся в углу на диване. Надо как-то докоротать остаток ночи. Бродить по комнатам небезопасно: еще нарвешься на мины. Сон постепенно начинает смежить глаза.

Через три часа скомандовали подъем. Бойцы разбрелись по хутору. Дома кирпичные, с красными черепичными крышами. Аккуратные ограды, тротуары. Рядом с домами надворные постройки: сараи, конюшни, свинарники.

Хуторок безлюден. Жители так спешно покинули его, что в хлевах забыли погасить свет. Во дворе мычат голодные коровы.

В соседнем доме кто-то из бойцов заиграл на пианино первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Волнующие, [198] необыкновенно яркие, чарующие звуки разнеслись вокруг.

Я задумался. Бетховен. Его родиной тоже была Германия, но не эта, нацистская, другая...

Разведрота расположилась в небольшом поселке Вирбельн. Обозные повозки, лошадей, нашу походную «ходовариху» мы поставили в деревянном сарае, наполовину заполненном душистым сеном.

Смотрю на лесистые холмы. Октябрь уже щедро покрасил их охрой и киноварью. Оттуда временами погромыхивает. Там проходит передний край вражеской обороны. Война пришла и в дом гитлеровцев, в эти чистенькие фольварки с ровными асфальтированными улочками, аккуратно подстриженными кустами сирени.

К полудню ветер разогнал облака, и на небе засияло солнце. Откуда-то вынырнуло звено «мессеров». Следом за ними мчатся краснозвездные «ястребки». Завязался воздушный бой. Как быстры и стремительны атаки наших воздушных асов! Вот один из «мессеров» окутался дымом, рухнул вниз. Двое других пустились наутек.

Дальше