Для советского солдата нет преград
В боях за Днепр
День и ночь по пыльным проселкам, по большакам неудержимым потоком идут бойцы на запад. Даешь Днепр!
Уже остались считанные километры, отделявшие нас от великой русской реки. И вот через несколько часов мы у цели: вступаем в деревушку, расположенную на берегу Днепра. Выглядит она печально. Хаты изрешечены осколками снарядов и бомб, уныло маячат глинобитные стены без крыш. Тревожно плещутся о берег холодные днепровские волны...
Не о тебе ли, Днепр, думали мы в морозные январские ночи, отправляясь в боевые походы от заснеженного Дона? Не о тебе ли мечтали, идя в бой, теряя в свинцовой метели верных друзей, часами лежали на снегу, прижатые шквальным пулеметным огнем? И в солдатских блиндажах, и в землянках звенела о тебе крылатая песня:
У прибрежных лоз, у высоких кручОсеннее небо, затканное в серую наволочь туч, опрокинулось над рекой и степью.
Вечером меня вызвал начальник разведотдела дивизии майор В. В. Рахманов. Худощавое лицо его было бледным и утомленным. Он пододвинул мне табурет. На столе испещренная разноцветными знаками карта. Майор [143] осторожно ведет остроотточенным карандашом по извилистой голубой линии. Днепр! Я читаю названия населенных пунктов правобережья — Бородаевка, Домоткань... Голос майора спокойный, неторопливый.
— Изо всех сил цепляются гитлеровцы за этот рубеж. Понимаете, как важно сейчас переправиться на тот берег, проникнуть к ним в тыл и оттуда передать по рации данные о расположении батарей, скоплениях танков? Сегодня же подготовьте группу и с наступлением темноты выходите на задание — переправляйтесь на правый берег.
Еще засветло мы отыскали на протоке лодку-плоскодонку, спрятали ее в кустах.
Вначале все, казалось, складывалось в нашу пользу. И сплошная облачность (значит, бомбежки не будет), и предстоящая ночная темень. Но с наступлением сумерек ветер разогнал тучи и в лиловой пустыне неба стали зажигаться звезды.
— Ну, теперь жди «юнкерсов»!
Правее нас готовятся к переправе пехотинцы. Время плыть. За рулевого у нас Ахмет Зиганшин. Дело ему знакомое, привычное: родился и вырос под Казанью, на Волге. Радисты Попов и Беспалов осторожно перенесли на корму радиостанцию. Лодка отрывается от берега. Вместо весел обломки досок. Сменяя друг друга, гребем ими. В темноте вода кажется черной, как машинное масло.
Попов, уроженец воронежских степей, впервые на такой реке. Усевшись на дно лодки, он крепко вцепился пальцами в края бортов, Беспалов тихонько подтрунивает над ним:
— А ты, Сеня, не бойся. Вода в реке проточная, течение быстрое. Упадешь — обязательно к берегу прибьет.
Тишина. К бортам, тихонько позванивая, жмется Днепр. И вдруг, словно по сигналу, в ночное небо взвивается [144] несколько зеленых ракет. Яркая малахитовая стежка судорожно затрепетала на поверхности воды. Метрах в двухстах от нас в реку ударил снаряд, взметнув вверх водяной столб. В вышине загудели невидимые «юнкерсы».
— Смотри, смотри, — Лыков указал на небо. — Вот и «свечки» фашист повесил. Теперь жди гостинцев. Самых горяченьких.
— Эх, говорил я, надо было раньше переправу начать! — с досадой вымолвил Лухачев. — А теперь еще как сказать. Такая кутерьма начнется...
— Ну и нудный ты, Борька, — перебил его Лыков. — Все наперед знаешь...
Сверху нарастал вой моторов. Теперь снаряды и авиабомбы все чаще падали в район переправы. Пенные фонтаны воды вздымались на месте взрывов. Усиливался артиллерийский обстрел. Яростные волны, поднятые разрывами, изрядно качали нашу утлую лодчонку — вот-вот перевернут. Но все ближе и ближе темная громада правого берега. Гребем изо всех сил. Вдруг рядом с лодкой шлепнулась фугаска. На нас обрушился ливень. Лодка накренилась, стала наполняться водой. Радисты успели взвалить себе на плечи ящики с рацией. И по пояс в воде, держа над головой автоматы, мы наконец добрались до берега.
Я указал бойцам на затопленную лодку:
— Надо побыстрее замаскировать наше суденышко.
Взявшись за борта, ребята вытащили лодку на песок и спрятали в прибрежных кустах.
Правее нас, на крутом яру, деревушка Бородаевка.
Невдалеке по берегу высаживаются наши пехотинцы. При свете ракет, висящих над Днепром, нам хорошо видно, как они карабкаются по крутому песчаному откосу. Не умолкает ружейно-пулеметная стрельба. Бородаевка [145] была взята с ходу. Это первый крохотный плацдарм нашей части на Правобережье.
Вытянувшись цепочкой, осторожно пробираемся между кустами. Идем на юго-запад. Невдалеке должна быть проселочная дорога. Прислушиваемся. И ночью не утихает бой за Днепр. Посылаю в разведку Лыкова. Минут через десять он возвращается. Голос Андрея встревоженный:
— Слышал гудок автомашины.
По-пластунски доползаем до обочины дороги. Ложимся в кустах: Отчетливо доносится шум мотора. С каждой секундой он все явственнее. Вот между ветвями вспыхнули синие огни фар. Машина проходит на большой скорости. На какие-то доли секунды в кабине водителя возник острый, как у хищной птицы, профиль немецкого офицера. Он показался мне зеленым и страшным, как ночное привидение.
Миновав проселок, пошли по сжатому полю. Через час наткнулись на скирд соломы. Здесь решили сделать привал. Радисты сняли с плеч ношу.
Беспалов опять подтрунивает над своим начальником:
— Надо в историю записать, как Семен Днепр форсировал. Небось вся душа от страха в пятки ушла.
В другом месте шутка балагура Беспалова вызвала бы оживление среди бойцов, но разве теперь до этого? Вокруг тревожная ночная мгла. К полуночи небо вновь замазалось густым тестом облаков и стал нудно накрапывать мелкий дождь. Каждый шорох заставлял вздрагивать, прислушиваться.
Решили взобраться на скирд и там укрыться до рассвета. Первым на него по-кошачьи ловко залез юркий Зиганшин. Он спустил веревку. За конец ее радисты привязали ящики. Ахмет осторожно поднял их наверх. Потом влезли и разведчики.
Я достал карту, сориентировался. Метрах в восьмистах [146] правее нас, в лощине, рощица. Ее нужно разведать. Посылаю Дмитриева и Лухачева. Через час они вернулись. Дмитриев коротко сказал:
— В роще танки и самоходки. Немцев там полно. А тут еще чертовщина! — Он крепко выругался. — На провод наткнулись... метрах в десяти отсюда. Туда шли — не заметили, а вернулись — Борис ногой зацепил.
— Влопались! — угрюмо пробормотал Лухачев.
Сквозь шорох дождя с реки доносился приглушенный грохот разрывов. А что, если связисты-немцы вздумают проверить провод и на наш скирд набредут? Тогда все пропало. Что же предпринять?
— А по-моему, лучше этого места не сыскать! — отозвался Лыков. — Куда сейчас по дождю брести? Да и гитлеровцы без нужды в ночь не сунутся.
Решили здесь дождаться утра. А сейчас надо было немедленно радировать штабу о скоплении в роще немецких танков и самоходок.
По карте определяем координаты. Семен, надев наушники, отстукал радиограмму. Распределили дежурства. Все, кроме Дмитриева и Лухачева, зарывшись в солому, улеглись. Вот, свернувшись калачиком, посапывает во сне Зиганшин. Лыков громко захрапел. Лухачев то и дело сует ему кулак в бок:
— Вот затянул — не остановишь. Словно у тещи на перине.
Лыков переворачивается на другой бок и через минуту снова храпит. Привыкли ребята. В тылу врага, рядом со смертью, под нудным дождем — спят.
В ночном небе нарастает рокот моторов. Наши штурмовики. Так и есть: над рощей вспыхнули осветительные ракеты, и сразу словно тяжелые обвалы потрясли окрестность.
Славно сработали наши летчики!
Утром меня разбудил Лыков. Он указал на гребень [147] недальнего лысого холма. Там проходило шоссе. На фоне сиреневой кромки горизонта отчетливо вырисовывались силуэты крытых грузовиков, идущих в сторону Днепра. Я насчитал шестнадцать машин. Что же делать? Передавать ли координаты движущихся машин? Ведь пока прилетят «илы», их уже и след простынет.
— А вы не раздумывайте, товарищ старший сержант, — сказал Лыков. — Машины спешат вон к тому хутору, — он ткнул пальцем в карту. — Там и грохнут их.
А ведь правильно посоветовал Андрей. Я быстро написал донесение и передал Беспалову. Тот нагнулся к приемнику.
Прекратившийся было к утру дождь в полдень опять забарабанил глухо и назойливо. Видимость стала никудышной. Окрестности затянуло туманом. Мы укрылись плащ-палаткой и прижались друг к другу. Так теплее.
Вечером прояснилось. Кое-где в просветах облаков зачернели кусочки неба с редкими звездочками. Вся юго-восточная сторона по-прежнему в розовых вспышках разрывов.
...Самое неприятное началось перед рассветом, во время дежурства Дмитриева и Лухачева. Георгий тихонько тронул меня за плечо:
— Вы спите, Пустынцев? Только что слышал голоса немцев. Наверное, связисты прошли.
Просыпаюсь мигом:
— Может, показалось?
— Нет. Вот и Борис подтвердит. Боюсь, как бы на обратном пути на скирд не набрели.
Лежим затаив дыхание. Проходит около получаса. Издали доносится неясный говор. Он все слышнее и слышнее. Немцы! Тихонько бужу остальных ребят. Те без слов понимают, в чем дело. Приготовились: Пусть только вздумают фашисты полезть на скирд! Вот они [148] поравнялись с нами. Как громко чавкают сапоги в сырой почве! Хриплый голос негромко произносит:
— Дер криг ист ферлерен... Руссише армее комт бис цум Берлин.
Потом шаги и голоса затихли.
— О чем немцы балакали? Ты разобрал? — спросил Дмитриев.
— Жаловались, что война проиграна и что русские до Берлина дойдут, — ответил я.
— Немцы теперь на все жалуются, — заметил Лухачев. — А вот нам надо сматываться отсюда.
Да, предложение разумное.
Спускаемся вниз и долго петляем по мокрому жнивью. К рассвету добрались до пологой лощины, остановились в кустах орешника. Беспалов устало сел на ящик.
— Шабаш! От этой проклятой упаковки мозоли на горбу набил.
Утро выдалось серенькое, неласковое. Небо сплошь в лохматых тучах. Погода нелетная. Я вытащил карту. Что же это за кусты, за лощина? Как сориентироваться? Огляделся. Слева от нас, на холме, маячило какое-то село. До него около полутора километров. Рядом с ним рощица. Так вот оно что. Мы северо-западнее деревни Пушкаревки.
Заросли орешника тянулись вдоль балки. Их надо разведать. Посылаю Лыкова и Зиганшина.
Проходит полчаса, час... От посыльных ни слуху ни духу. А что, если нарвались? Попали в какую-нибудь заварушку? Горячий этот Ахмет!
Внезапно в кустах что-то завозилось, треснула ветка. Мы насторожились.
— Свои! — Из-за кустов показалась статная фигура Лыкова. Вид у ребят встревоженный.
— Прошли метров пятьдесят по орешнику, — начал Андрей, — пересекли речушку, слышим — разговор впереди. [149] Подползаем потихоньку. И что же? Орешник дальше вырублен. Орудия торчат. Видать, недавно установили.
Сообщение ребят важное. Я развернул карту и обомлел: батарея немцев разместилась в верхнем углу квадрата шифрованной карты, где наша стоянка. Мы можем попасть под огонь своих пушек.
Несколько секунд длилось тягостное молчание. Бойцы в упор уставились на меня.
— Чего же теперь предпринимать, старшой?
— Передать в штаб координаты новой батареи.
А в душе тревога, чуть недолет — нас заодно с немцами похоронят. И все-таки в эфир летит радиограмма: «В районе квадрата шесть артбатарея. Дайте огоньку».
Проходят томительные минуты. Вот сейчас хрястнет — и амба тебе. Косточек не соберешь.
Первые два снаряда грохают совсем близко от нас. В воздухе верещат осколки.
Попов по рации дает поправки. Следующие снаряды накрывают цель. Мы вздыхаем с облегчением.
Под вечер Семен принял из штаба короткую, волнующую радиограмму: «Поздравляем успешным выполнением задания. Возвращайтесь в часть».
Как окрылили и обрадовали нас эти слова!
— Братцы! — воскликнул Лыков и бросился обнимать всех. — Да ведь это нас сам генерал поздравляет!
С наступлением темноты мы стали осторожно продвигаться к своим. Миновали лощину, вышли к проселочной дороге. Вдоль дороги мелькнул желтый огонек. Притаились. Что же это могло быть?
— Наверное, какой-нибудь фашист со своей машиной забуксовал, — шепотом высказал предположение Лухачев.
Свернув с дороги, незаметно подкрались к огоньку. В сумраке ночи нечетко выделялась человеческая фигура. Это был немец-мотоциклист. В левой руке он держал [150] электрический фонарик, а правой ковырял отверткой в заглохшем моторе. Он так был поглощен работой, что не заметил нашего подхода.
— Хенде хох!
Мотоциклист испуганно поднял вверх руки. Поздно ночью с «языком» мы вернулись к своим.
Дни, полные незабываемых событий
Когда-нибудь потомки наши развернут пожелтевшие страницы дивизионных многотиражек, боевые листки, написанные в окопах, и встанет перед ними живая летопись войны... Тысячи безымянных высоток, прошитых пулями, отбитые у немцев хутора и села, десятки больших и малых рек, форсированных под шквальным огнем... Но легендарная днепровская эпопея, бои за плацдарм останутся ярчайшими в этой летописи.
Мы на Правобережной Украине. Здесь каждый метр обильно полит кровью наших солдат, перепахан снарядами, авиабомбами.
Наш Степной фронт с 20 октября переименован во Второй Украинский.
Продолжается великое наступление...
И часто на привале секретарь парторганизации Спивак, собрав вокруг себя бойцов, знакомит их с очередной сводкой Совинформбюро. Сводки сейчас радостные. Гитлеровцев бьют и в хвост, и в гриву. Освобождено много населенных пунктов.
— Да ты про наш фронт сказывай, — нетерпеливо спрашивают бойцы. — Про нас почитай.
И голос чтеца, глуховатый, с сильным украинским акцентом, захватывает слушателей:
— «За истекшие сутки войска Второго Украинского фронта, успешно развивая наступление, заняли населенные пункты...» [151]
И перед моим мысленным взором сразу встают украинские села и хутора на Правобережье с сожженными хатками, обезображенными палисадниками, степные балки, измятые вдоль и поперек гусеницами фашистских танков.
Село Казанка... Еще вчера здесь горела земля, а сегодня по улицам деловито снуют возвращающиеся со своим скарбом жители. Пройдет неделя, другая — и станет это село глубоким тылом. А пока... За дальними холмами все еще мельтешат огненные вспышки вражеских ракет.
Ко мне подошел Лухачев. Вид у парня сконфуженный. Переминаясь с ноги на ногу, он сказал:
— Товарищ гвардии старший сержант, совсем не гоже гвардейцу в такой рвани ходить...
И только тут я увидел, что его рыжие кирзовые сапоги совсем прохудились: спереди подошва ощетинилась, как пасть. Борис прикрутил ее проволокой.
— А потом, девчата встречаются... От стыда некуда деться, — добавил он, чуточку покраснев.
Мне стало неловко. В сутолоке неотложных дел я совсем запамятовал, что давно надо сдать в починку обувь солдат, просмотреть их нательное белье, обмундирование. Где же твоя забота о бойцах-товарищах, гвардии старший сержант!
— Идем к старшине, — сказал я Борису, — там и обменяем. Такие сапоги гвардейцу носить позорно.
Наши окопы тянутся по скату высотки. На карте она обозначена цифрой «365». Яростный бой разгорелся вчера из-за нее. Немцы дважды пытались ее вернуть, но всякий раз откатывались назад с большими потерями.
Снова поход в тыл врага. Нашей группой руководит сам старший лейтенант Д. М. Неустроев. Группа большая. В ней 12 человек: разведчики, радисты, саперы. [152]
Старший лейтенант, развернув карту, уточняет обстановку. Правее командного пункта роты тянется глубокая безлесная балка. Здесь стык немецких частей. Пехотинцы советуют проходить в тыл как раз в этом месте.
В первом часу ночи поднимаемся на бруствер. Немного жутко. Сразу берем вправо, спускаемся в лощину. Вокруг ни звука. Что бы это значило? Проходит еще полчаса. По-прежнему ни единого выстрела. Загадочная тишина. Лишь ночную темень прорезывают ракеты. Но вот вспышки их уже позади. Значит, передний край пройден. Ориентируемся по карте. Скоро должна быть деревушка Орешково.
Но что это? Слух уловил какой-то шорох. Чья-то тень мелькнула в стороне. Втроем бежим наперерез. В сумраке виден силуэт идущего человека.
— Хенде хох!
Задержанный оказался немецким солдатом. На вид ему не больше двадцати лет. Худой, долговязый, он испуганно озирается вокруг и, показывая в сторону своих окопов, несколько раз повторяет одно и то же слово:
— Ангриф, ангриф!
«Ангриф» по-немецки обозначает «атака», «наступление».
Так вот почему такое загадочное затишье в немецких траншеях! Под покровом ночи гитлеровцы хотят внезапно атаковать наши передовые подразделения.
— Ум вифиль ур дер ангриф?{7} — спрашиваю у немца.
— Ум хальб фир{8}, — отвечает он.
Я взглянул на часы. Без десяти три. До начала атаки остается сорок минут. Успеем ли? До своих окопов [153] около четырех километров. Надо успеть во что бы то ни стало. Эта мысль владеет теперь каждым. Отчаянно колотится в груди сердце. Только бы не опоздать!
Через полчаса мы у своих. Старший лейтенант успел-таки предупредить командование о готовящейся немецкой атаке.
Пехотинцы заняли свои места. Замерли у орудий артиллеристы. Все приготовились достойно встретить врага.
Минутная стрелка подошла к половине четвертого. Жду, цепенея: будет атака или нет. Может быть, солдат располагал сведениями, сообщенными ему для дезинформации?
С немецкой стороны в ночное небо одновременно вонзилось несколько красных ракет. Тишина взорвалась треском пулеметных очередей. Десятки разноцветных трассирующих пуль прошили лиловый сумрак. Залаяли вражеские минометы, заухали пушки. Со стороны неприятельских траншей возник нестройный шум голосов:
— Ла-ла-ла...
Гитлеровцы поднялись в атаку. Подпустив их поближе, наши стрелки и пулеметчики открыли плотный огонь. Противник отхлынул.
Мы возвращались в свое подразделение.
Ну и наделал хлопот нам этот пленный! Чуть не удрал во время заварушки. Как услышал, что его соотечественники в атаку пошли, вырываться начал, все к своим убежать старался. Наконец-то с ним справились: связали.
На допросе в штабе у пленного в бумажнике нашли порнографические открытки.
— Это откуда? — спросил переводчик.
— Франкрейх{9}, — невозмутимо ответил немец. [154]
Ненастным и дождливым выдался ноябрь на Днепропетровщине. Дивизия вела тяжелые бои. Немцы, заняв выгодные оборонительные рубежи, отчаянно сопротивлялись.
Однажды утром (это было в день 26-й годовщины Великого Октября) нас вызвал к себе заместитель командира дивизии по политической части полковник Н. С. Стрельский.
Я, как теперь, вижу этого невысокого худощавого человека с добрыми, усталыми глазами.
Невольно всплыла в памяти весна 1942 года. Подмосковный городок Звенигород, формирование дивизии. Это он, комиссар Стрельский, заставил меня, тогда еще неопытного новичка, поверить в свои силы, овладеть профессией войскового разведчика.
И вот теперь полковник Стрельский будет вручать нам партийные билеты. Много собралось нас, бойцов и офицеров, пришедших прямо с поля боя. Никогда мне не забыть этой волнующей минуты.
Вручив партбилеты, полковник сердечно поздравил нас.
— Высоко держите знамя ленинской партии, — сказал он. — Самое высокое звание на земле — это звание коммуниста.
Я смотрю на красную книжечку — партийный билет, — и в душе моей поднимается горячее желание отдать все свои, силы, весь жар своего сердца Родине.
В морозные декабрьские дни 1943 года наша дивизия занимала оборону по реке Ингулец, на дальних подступах к Кривому Рогу. Штаб дивизии разместился в селе Искровке. В разведроте идут обычные приготовления к ночному поиску. Бойцы заряжают автоматные диски, просматривают оружие, шутят, балагурят.
— И когда только фашиста проклятущего с нашей [155] земли вытурим, — говорит Лухачев, старательно заряжая автоматный диск. — Третий год воюем.
Дверь настежь. Клубы морозного пара врываются в хату. Входит связной начальника разведотдела Никитин. Лицо у Володи сияющее. Он подходит ко мне, крепко пожимает руку:
— Поздравляю, Николай, со званием Героя! Указ в газете напечатан.
Меня окружают друзья, обнимают, жмут руки. Я и обрадован и растерян. Никто мне не сказал, что представляют меня к званию Героя. Я бы упросил не делать этого. В роте и даже в отделении есть разведчики более достойные высокой награды, чем я. Да и в чем моя заслуга? Ведь я только командовал, а разведку вели, выносили всю тяжесть ее на себе мои подчиненные — Дмитриев, Зиганшин, Лухачев, Лыков.
Из штаба дивизии прибежал нарочный:
— Старшего сержанта Пустынцева к генералу!
Быстро надеваю полушубок, ушанку, бегу в штаб. Он разместился в крестьянской избе-пятистенке. Первая комната полна офицеров-штабистов, вторая — приемная комдива.
Адъютант сразу распахнул дверь к генералу.
Рапортую по всей форме:
— Товарищ генерал, гвардии старший сержант Пустынцев по вашему приказанию прибыл!
Командир дивизии генерал-майор Г. Н. Корчиков, плотный, чернявый, сидя за столом, приветливо оглядывает меня:
— Да ты проходи, товарищ Пустынцев, проходи. Чего в дверях стал?
Нерешительно делаю один шаг и опять застываю на месте.
Генерал поднимается и подходит ко мне. На его лице светится добрая улыбка. [156]
— Ну, поздравляю, Герой!
Он сердечно обнимает меня, подводит к столу, показывает свежий номер газеты «Правда», в котором напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР.
От волнения строчки прыгают перед глазами:
«...За успешное форсирование реки Днепр и прочное закрепление плацдарма на западном берегу присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» бойцам и офицерам...» Пробегаю глазами фамилии награжденных и вот наконец нахожу: «Гвардии старшему сержанту Пустынцеву Николаю Петровичу».
Вечером в просторном деревянном бараке собрались друзья однополчане, разведчики. Барак электрифицировали. Белыми простынями накрыли столы. Играет духовой оркестр. Входят командир дивизии, начальник штаба полковник М. Н. Ячменьков, начальник разведотдела, начальники служб.
Праздничное собрание открывает генерал.
Не передать того волнующего и радостного чувства, которое я испытал в эти минуты: простой разведчик за свой ратный труд удостоен самой высокой награды Советской Родины!
Боевые ордена получили все мои друзья разведчики: Лыков, Лухачев, Зиганшин, Попов, Дмитриев.
Под кривым рогом
В декабре — январе шли ожесточенные бои на криворожском направлении.
Кривой Рог немцы превратили в опорный узел своей обороны и защищали его с упорством обреченных. Особенно досталось здесь нашему брату — разведчикам. Ночные поиски, наблюдения, рейды во вражеский тыл сменялись один другим. Очень дерзко и смело действовала [157] в тылу противника группа сержанта Бориса Эрастова.
Как-то под вечер начальник разведотдела дивизии гвардии майор В. В. Рахманов вызвал Бориса к себе.
— Готовьте группу для прохода в тыл, — сказал он. — Ваша задача наблюдать за противником. О всяких его передвижениях немедленно сообщайте в штаб. Захватите рацию. Ваш район наблюдения, — майор провел карандашом на карте, — вот это шоссе. Оно идет на Лозоватку. Задание очень важное. Желаю успеха. — Майор крепко пожал Борису руку.
В тот же вечер (это было в конце декабря) семеро разведчиков в белых халатах, с автоматами за плечами, гранатами за поясом направились к своему переднему краю.
По совету пехотинцев Борис Эрастов решил провести свою группу в тыл на стыке двух немецких частей. Разведчики скрытно спустились в заснеженную балку, потом оврагами добрались до проселочной дороги. Передний край немцев остался позади. Дорога была пустынна. Эрастов определился по карте и по бездорожью, лесной опушкой повел своих ребят к шоссе.
Через час разведчики уже залегли в кювете, в кустах, рядом с Лозоватским шоссе. Вначале все было тихо. Потом издали, со стороны Лозоватки, послышался гул моторов и лязг гусениц. Стали ждать. Через несколько минут показались тяжелые танки. Выставив вперед длинные стволы пушек, они со страшным грохотом мчались по шоссе. Снежная пыль взвихривалась под гусеницами.
Их было много, этих бронированных машин. Эрастов насчитал свыше пятидесяти. Самое страшное, что танки шли к переднему краю, в тот район, где оборонялась наша дивизия. [158]
Эрастов приказал радисту связаться по рации со штабом и передать данные. Но сколько ни пытался тот говорить с командованием, все было тщетно. Штаб молчал. Видимо, забарахлил передатчик.
Что делать? Время не ждет. Немцы наверняка готовят наутро атаку. Танки пойдут в бой. Будут бить наших солдат. И тогда Эрастов приказал всей группе двигаться обратно в часть.
По дороге разведчики подобрались к крытой автомашине. В ней находилось несколько гитлеровцев. Смельчаки забросали их гранатами, а сами прежней дорогой стали пробираться к переднему краю и перед рассветом прибыли к своим. По докладу Эрастова командование перебросило в район скопления вражеских танков артиллерийские подразделения. На рассвете заголосили наши орудия. Мощный шквал огня обрушился на немецкие позиции. Танковая атака врага захлебнулась.
В январе 1944 года наша дивизия перешла в состав 46-й армии и была передана 3-му Украинскому фронту. Тридцать первого был получен приказ о наступлении на Кривой Рог!
На дворе стояла настоящая распутица. Солдаты брели по колено в вязком украинском черноземе, подоткнув полы шинелей, помогали лошадям тащить тяжелые артиллерийские двуколки, орудия. Нередко на себе несли снарядные ящики.
Во второй половине февраля бои завязались на ближайших подступах к Кривому Рогу. Уже в синей дымке маячили далекие заводские трубы. Противник отчаянно сопротивлялся. День и ночь не утихала пушечная канонада.
Вечером к нам пришел командир роты.
— Дело вот какое, ребятки, — сказал он, присаживаясь [159] к столу. Развернул карту, указал на пригородный поселок — узел немецкой обороны. — К этому поселку ведет глубокий овраг, — продолжал командир. — Надо скрытно пробраться туда. Выяснить, где у немцев расположены огневые точки... Задание очень рискованное. Но без этих данных нельзя.
Поднялся Кобзарь:
— Разрешите мне. Я пройду в поселок.
Командир удивленно посмотрел на Василия. Справится ли он с таким делом? Ведь в роте Кобзарь всего полтора месяца. До этого он служил в полковой разведке.
— А вы не беспокойтесь, товарищ гвардии старший лейтенант, — уверенно проговорил Василий. — Сам я родом с Полтавщины, но перед войной здесь слесарем работал... На заводе. Места эти мне знакомы. Все стежки-дорожки знаю как свои пять пальцев.
Кобзарю под тридцать. Он хорошо пел украинские песни. Иногда исполнял арии из опер, был и искусным плясуном. Никто в роте не мог его переплясать, и он этим быстро завоевал расположение бойцов.
В тот же вечер Кобзарь подобрал в каптерке одежду, накинул на плечи старенькое пальто, кепку, на нос насадил очки. Когда стемнело, ушел.
Вернулся Василий в роту следующей ночью... Пошатываясь от усталости, он вручил командиру карту, испещренную карандашными пометками. Это были места расположения артиллерийских и минометных батарей врага.
Бойцы окружили Василия:
— Ну, рассказывай, что там делается?
— А что рассказывать-то, — ответил Кобзарь, уплетая кусок жирной баранины. — Пробрался я в поселок, зашел к знакомой старушке. У нее когда-то квартировал. Узнала-таки меня бабуся, обрадовалась, даже [160] всплакнула. Я ей и расскажи все. Вот и решили мы с ней на «военном совете», что я сделаюсь слепым бандуристом, а в поводыри она мне снарядит внучонка, десятилетнего Петьку.
Утром привел меня мой маленький поводырь к магазину. Поселок кишмя кишел фашистами. Сел я на крыльце, заиграл на бандуре и запел. Народ вокруг собрался. Немцы подошли тоже, слушают. «Гут-гут», — говорят. Поиграл я немного у магазина, повел меня Петька дальше. И так мы весь поселок и обошли. А я все пою и на бандуре играю. Аж пальцы распухли. А сам все запоминаю, что вижу. Конечно, не сладкое это занятие. Поешь, а у самого думка: вдруг у гитлеровцев подозрение появится и схватят тебя, как овечку. Но все обошлось. А после я все занес на карту и карту в подошву спрятал.
В боях за Кривой Рог отличился и наш ездовой Федякин — молодой боец лет двадцати. Он в свободное время сапожничал.
Помню, стоит он перед командиром — тоненький, вихрастый — и упорно твердит:
— Отправьте меня в разведку, за «языком». Надоело с конями возиться. Я за ними навечно, что ли, закреплен?
Командир роты ему так и этак доказывает, что на войне каждый свое дело делает, будь то повар или ездовой. Все одной цели служат. А Федякин не унимается:
— Кого хотите ищите обозным. А с меня довольно. Хочу в разведку!
Подумал командир и говорит:
— Хорошо. Пойдешь на боевое задание.
Федякин даже подпрыгнул от радости. Приложил руку к шапке и во все горло гаркнул:
— Есть, идти на боевое задание, товарищ гвардии старший лейтенант! [161]
Зачислили Федякина в группу Пшеничко. И той же ночью вместе с бойцами ушел он за «языком». Наутро разведчики вернулись. Спрашиваем:
— Ну, как Федякин?
Пшеничко недовольно качает головой:
— С ним прямо беда. Настырный какой-то. Суется куда не нужно. Подползли мы к проволочному заграждению. Слышим, в окопах немцы о чем-то лопочут. Решили: следующей ночью на этом самом месте нужно проходы сделать. Приказал я тогда рядом с проволокой окопчики отрыть. Перед рассветом приползли к своим, а Федякин и говорит: «Я там, на проволоке, красную тряпку повесил». Меня такое зло взяло. «Зачем, — говорю, — шило сапожное, это сделал? Ты же нам всю работу сорвал! Завтра туда и соваться нечего. Из пулемета срежут».
Мы рассмеялись.
— Сидел бы ты лучше со своими рысаками, — посоветовал Лухачев.
Федякин в стороне стоит, носом шмыгает и, казалось, вовсе не чувствует себя виноватым.
Пшеничко приказал своей группе спать, а Федякину не спится. Вместо отдыха он занялся странным делом: достал соломы, разыскал немецкую куртку с брюками, набил их соломой, ремнем подпоясал. А сверху чучело немецкой каской накрыл. Получился настоящий гитлеровец.
Удивляемся мы: для чего это? Федякин ни слова в ответ, улыбается только.
Когда стемнело, группа Пшеничко опять ушла на задание. Федякин прихватил с собой чучело.
Утром привели «языка». На этот раз Пшеничко на все лады расхваливал бывшего ездового.
— Да таких лазутчиков еще поискать надо! Не парень, а золото. Подползли мы к тому месту у заграждения. [162] Немец из всех пулеметов лупит. Жаркое дело! Помогли мы Федякину чучело к проволоке поставить и залегли в свои окопчики. Смотрю: подполз ко мне Федякин и шепчет: «Надо до рассвета подождать. Как развиднеется, увидят фашисты у проволоки своего солдата — обязательно за ним поползут». Так оно и случилось. Только рассвело, смотрим: высовываются немцы из окопов, в нашу сторону руками показывают. Для нас стало ясно: признали немцы в чучеле своего соотечественника. Вот трое вылезли на бруствер и осторожно поползли прямехонько к чучелу. Один из них, самый прыткий, обогнал всех, подполз к заграждению, проделал в нем проход ножницами. Двое за ним следом. Когда до них осталось метров десять, поставил я свой автомат на одиночный выстрел, прицелился — и обоих солдат укокошил. А прыткий, что первый полз, со страху сиганул назад, но запутался в проволоке. Тут мы выскочили из укрытия и схватили его. Вот и все.
22 февраля 1944 года, накануне годовщины Советской Армии, наши гвардейцы штурмом овладели Кривым Рогом. Разведчики шли в атаку вместе с пехотинцами, и в этом бою Федякин снова показал себя молодцом. Он первым ворвался в немецкий окоп и заколол гитлеровца. Тут его ранило: пуля попала в грудь, пробила легкое. Из медсанбата он был эвакуирован в госпиталь.
А на другой день к ребятам подошел сияющий Спивак, держа в руках свежий номер «дивизионки»:
— Здравствуйте, товарищи гвардейцы-криворожцы! Вот читайте. — Он ткнул пальцем в газетный лист. — Наша сорок восьмая отличилась при взятии Кривого Рога. В приказе Главнокомандующего ей присвоено звание: «Криворожская». Слухайте, как звучит: «Гвардейская! Криворожская!»
— Это дело надо обязательно обмыть! — воскликнул Лыков, направляясь к старшине. [163]
Я подумал — очень правильно давать наименования воинским частям, отличившимся при освобождении больших населенных пунктов. Пройдут годы. Залечатся раны войны. Солдат бережно поднимет со дна сундучка свою старую, видавшую виды фронтовую гимнастерку и с гордостью вспомнит, как в грозное лихолетье он насмерть стоял у стен Сталинграда, освобождал Воронеж, Харьков, Кривой Рог и сотни других городов и сел, как на боевом Знамени его дивизии немеркнущей славой сияют слова: «Сталинградская, Харьковская, Криворожская...»
В Привольном у Ингульца
В марте дивизии предоставили короткую передышку. Разведрота расквартировалась в селе Привольном на берегу Ингульца. Какое поэтическое название!
На востоке, рядом с селом, прижавшись к обрывистому берегу, тихонько позванивает река, за ней щетинится дубовая роща, а все пространство к югу и западу от села, вплоть до самого горизонта, занимают безбрежные поля, ровные, без единого холмика.
Спокойствием и радушием веет от чистеньких хаток, выстроившихся вдоль широкой улицы. Было удивительно, как война пощадила этот уголок.
В Привольном к нам в роту прикомандировали солдата Михеева — общительного, добродушного, из числа тех, с которыми быстро сходишься накоротке. Он знал много разных шуток-прибауток и пересыпал ими, к великому удовольствию разведчиков, свою речь. Когда его спросили, почему не поехал в свой полк, он с усмешкой произнес:
— Мой полк тю-тю! Покуда я в госпитале отлеживался, его в Белоруссию перевели. Но я не особенно горюю. Для нашего брата разведчика везде дом. [164]
Близился вечер. У бойцов приподнятое настроение. Они бреются, пришивают к гимнастеркам подворотнички, распевают полюбившуюся еще с Кривого Рога новую фронтовую песенку:
И когда не станет немца и в помине,Андрей Лыков суконкой надраил свои ордена и теперь, любуясь в карманное зеркальце, самодовольно щурит васильковые глаза:
— Ну, чем не жених, братцы? Все в полном ажуре.
— Да еще звание какое у этого жениха! — в тон ему вторит Беспалов. — Гвардеец-криворожец! Одно плохо: лычек у тебя на погонах нет. Даже ефрейторских. — И, кивнув на каптерку, предлагает: — А что, ребята, не взять ли для такого дела у старшины сержантские погончики напрокат. Девчата страсть сержантов обожают.
Лыков искоса посмотрел на него, зажегся было этой идеей, но, вспомнив свою недавнюю перепалку со старшиной, безнадежно махнул рукой:
— А ну их к лешему! Можно и без лычек.
Вместе с Лебедевым, кудрявым статным бойцом, они, тихонько напевая, пошли в село.
В дни передышки солдаты отоспались, помылись в бане, привели в порядок обмундирование, постриглись, побрились, и сейчас любо посмотреть на них — красивые, загорелые, справные. Они отдыхают, а я все думаю об одном и том же, о своем командирском престиже. Как выдержать ту грань, которая отделяет теплое, товарищеское отношение бойца к командиру от фамильярничания и панибратства?
Вот сколько ни бьюсь, а не могу вытравить в Андрее Лыкове эту черточку. Совсем недавно подошел он ко мне, похлопал по плечу и говорит: «Ну, как дела, Петрович? [165] Все небось о школе, об учениках своих вспоминаешь?» Что, думаю, ответить ему? Оборвать — нельзя, слишком грубо выйдет. Подумает, что я вельможа, зазнайка. «Время сейчас такое, — говорю, — что больше об автомате надо думать, Андрей, а не о чем-либо другом». Смотрю: парень покраснел, пробормотал что-то и быстро отошел. Видимо, вспомнил, как несколько дней назад я пробрал его за невычищенный автомат.
Дивный вечер опускается на землю. Солнце скрылось за дальним океаном полей. Вокруг мягко разливались синие сумерки, и лишь узкая нежно-розовая каемка нависала над темнеющей степью. Где-то вспыхнула и поплыла над селом знакомая мелодия солдатской песни:
Вспомню я пехоту,Недавно из госпиталя вернулся Давыдин. Устроившись в хате, где разместились разведчики, он первым делом по-хозяйски обошел двор, починил обвалившийся плетень, сделал черенок для лопаты, чем несказанно обрадовал старушку-хозяйку.
Сидя на пороге, окруженный разведчиками, Давыдин неторопливо рассказывает:
— Лечился я далеко — в самой Казани. Вначале и попривык было. Ребятишки-татарчата цветы приносят, книжки читают. Такие забавные, шустрые пострелята. У себя в палате кино смотрели, артисты выступали. А потом надоело мне все это. Скучать стал. Лежишь, бывало, а сам все о своей роте вспоминаешь. Где, думаю, сейчас шагают ребятки? Какие города освобождают? И такая тоска на меня нападала — не выговоришь.
Несколько секунд Давыдин молчит, как бы что-то [166] вспоминая или к чему-то прислушиваясь. Затем скуластое лицо его светится в улыбке.
— А ведь Нинка-то моя, паря, сейчас какими делами заворачивает! Пишет, что в Иркутске была. Грамоту ей там почетную выдали, как лучшей в области трактористке. Три письма получил от нее, пока в госпитале лежал... Да, славная она у меня, работящая.
Над Привольным незаметно разлеглась ночь, мартовская ночь, удивительно чистая, хрустальная. И редкие светлячки-звездочки, и полурог месяца, нависший над лиловым небосклоном, кажется, сделаны из чистейшего золота. На противоположной окраине села чуть слышно звенит девичья песня-думка.
...Проснулся я на рассвете — и спросонья не могу понять, что происходит: где-то близко беспорядочно срываются пулеметные очереди, раздаются ружейные залпы.
Я быстро оделся, схватил автомат и побежал к сборному пункту. Здесь в полной боевой уже собрались все разведчики. Старший лейтенант Д. М. Неустроев торопливо сообщил, что немцы численностью до трех взводов переправились через Ингулец и ведут обстрел села. Это были остатки вражеской группировки, окруженной нашими войсками в районе Березнеговатое. Часть из них, выбираясь из окружения, двигалась через Ингулец и Привольное на соединение со своими.
— Берите группу и двигайтесь в район переправы! — приказал мне командир роты.
Захватив побольше гранат, мы побежали в указанное место. Вот и окраина села. Здесь идти уже небезопасно: над головой посвистывают пули. От дома к дому делаем короткие перебежки. Вскоре все становится ясно: в подвалах домов, примыкающих непосредственно к деревянному мосту через Ингулец, засели гитлеровцы. Из подвальных окон с визгом режут воздух пулеметные очереди. [167]
К нам на помощь спешат бойцы из учебного батальона.
— В лоб не возьмешь. Только своих погубишь, — замечает один из офицеров учбата. Вдруг он выпрямился и громко крикнул: — Обтекай дома, ребята!
Рассыпавшись между домами, мы ползком подобрались к подвалам, где засели немцы. Над ухом дзенькают пули. Рядом со мной Зиганшин. Лицо Ахмета раскраснелось, глаза полны отчаянной решимости.
До ближайшего подвала теперь не более пяти-шести метров. В два прыжка Ахмет оказался у стены, вровень с окном, и, размахнувшись, кинул туда противотанковую гранату. Проходит несколько секунд — и тяжелый взрыв потрясает здание. Из подвальных окон ползет черный, удушливый дым.
Выбрав момент, я тоже подбегаю к одному из окон и тоже бросаю связку гранат. Снова тяжелый удар.
Разведчики окружили подвалы. Взрывы гранат следуют один за другим. Разносится трескотня выстрелов. Все вокруг окуталось белесым дымом.
Уцелевшие гитлеровцы с поднятыми вверх руками выходят из подвалов.
В этом коротком бою в Привольном горсточка разведчиков вместе с бойцами учебного батальона захватила двадцать пленных. Немало гитлеровцев нашли здесь себе могилу.
...Кто-то из наших бойцов, находясь в разведке, привел в роту пленного.
Это был невзрачный, коротконогий солдат, один из тех незадачливых вояк «фольксштурма», которые теперь часто встречались на нашем участке фронта. Перед отправкой в тыл он долго жил в нашей роте: время было горячее, дивизия шла почти без передышки, преследуя врага, отступавшего за Южный Буг. [168]
Мы наступали, и он с нами. И дело нашлось подходящее: помогать ездовому за лошадьми ухаживать. Остановимся на привале, а немец, переваливаясь как утка, уже колтыхает с ведрами за водой или овес коням подсыпает. Поглаживает сытые лошадиные бедра и языком прищелкивает:
— Гут пферд{10}, гут...
А потом возьмет скребницу и щетку и давай наяривать по лошадиным бокам.
Аппетит после работы у пленного всегда разыгрывался отменный: даст ему повар котелок жирного, наваристого борща — вмиг уплетет.
Как-то на привале, собрав все познания в немецком языке, я разговорился с Паулем. Тыча себя кулаком в грудь, смешно надув щеки, пленный объяснил, что по профессии он рабочий-батрак, трудился у какого-то гроссбауера на ферме, что у него семья, четверо «киндер» и что его взяли на фронт только в прошлом году, до этого он числился нестроевым.
Я поинтересовался армейской специальностью немца. Пленный опять ткнул себя в грудь и показал на мирно жующих лошадей:
— Зольдат — пферд...
— Ясно, ясно, — рассмеялся подошедший Давыдин, — в обозе числился. За лошадьми ухаживал. Дело ему привычное.
Пауль с улыбкой закивал головой.
Насчет войны у пленного уже твердо установившееся мнение. Он считает, что для его соотечественников она окончательно проиграна и закончится в самое ближайшее время. Своей судьбой он доволен: в плену под пули его не посылают и даже в «кальтен Сибирен» не направляют. [169] Идет он вместе с воинской частью на запад, ближе к своей Германии.
Однажды во время ночного марша случилось происшествие, чуть не стоившее пленному жизни. Ночью он потерял какую-то деталь обозной повозки, отстал и уныло тащился среди бойцов незнакомого ему подразделения.
В это время колонну догнал верховой офицер. Увидев шагавшего по обочине дороги Пауля, всадник остановил его:
— Товарищ боец, вы из какой роты?
Пауль забормотал что-то неразборчивое.
Офицер чиркнул фонариком и в испуге попятился:
— Немцы!
Поднялась тревога. И только спустя некоторое время установили, что это «немец разведчиков». Мы тогда строго-настрого запретили Паулю отставать от обоза.
Двадцатый «язык»
В роту прибыл еще один солдат — Степан Горшков. Был он саженного роста, плечистый.
Бойцы ахнули:
— Ну куда такого верзилу в разведку! Только демаскировать будет.
Однако он доказал, что верзила верзиле рознь. Оказалось, что он опытный разведчик. На его счету числилось уже девятнадцать «языков».
Когда наступали в районе Кривого Рога, шли дожди. Нелегко приходилось в те дни бойцам. Грязь непролазная. Подходы к своим окопам немцы заминировали, опоясали проволочными заграждениями, усилили боевое охранение. Попробуй сунься!
Вид у нас был кислый. Только Степан Горшков не унывал и сутками пропадал на переднем крае. Он умел лучше всех скрытно подползти к вражеским траншеям. [170]
Хорошо орудовал и миноискателем. Проходы в минном поле обычно проделывал сам, без саперов. Вообще, он был незаменимым человеком, а нашему брату разведчику как раз это и нужно.
Возвращаясь с задания, ребята шутили:
— Наш Степан не ползает, а летает.
Алеша Петров, низкорослый худенький солдат, с завистью глядя на статную фигуру Степана, разводил руками:
— Никак не пойму! Такой здоровяк, а пройдет рядом — не услышишь: не человек, а кошка.
На реплики и шутки Горшков обычно не отвечал, отмалчивался. Возьмет в руки книгу и читает где-нибудь в сторонке.
Однажды разведчики получили от командира задачу разведать очередной участок обороны противника и захватить «языка». От наших траншей до немецких было около четырехсот метров. Ночью бойцы поползли. Наткнулись на проволочное заграждение. Степан ножницами проделал проход. Но когда они стали переползать, кто-то из них зацепил маскхалатом проволоку. Загремели пустые консервные банки, нацепленные на проволоке. Ночную мглу прорезали вспышки ракет. Гитлеровцы открыли бешеный огонь. Пуля попала Степану в ногу, раздробила кость. Когда Горшкова увозили в медсанбат, он с сожалением сказал:
— Эх, не удалось добыть двадцатого «языка».
Этот случай заставил меня задуматься. Из-за одного растяпы провалилась операция, выбыл из строя человек. Но ведь этого могло и не случиться. А не мы ли, младшие командиры, повинны в таких вещах? Беседовали ли мы с каждым бойцом поисковой группы? Рассказывали ли ему обо всех предосторожностях, о выдержке, которая так необходима бойцу-разведчику? Случайности не оправдание. Больше работать надо с [171] каждым бойцом. Воспитывать в нем настоящего солдата, смелого, решительного, твердого и инициативного.
Когда мы формировались, нам много говорили о значении воинской дисциплины. Кое-кто из солдат пренебрежительно отмахивался: все эти уставы для парадов. А я скажу: дисциплина — все. В ней победа и спасение. В бою солдат беспрекословно и молниеносно выполняет любое приказание командира, повинуется любому его жесту (не всегда можно подать команду голосом). Если он проявит хотя бы секундное колебание, тем более попытается вступить в пререкание, он погубит и себя и своих товарищей. Ведь враг не ждет. Малейшая растерянность, замешательство в чем-либо — и враг не замедлит использовать благоприятную для него обстановку, нанесет здесь удар.
Солдатам в бою, тем более разведчикам, приходится быть все время предельно напряженными, строжайше контролировать каждое свое движение. Думать не столько о себе, сколько о товарищах, о том, как лучше выполнить боевое задание. Год назад погиб один наш опытный разведчик только из-за того, что кто-то из состава группы, ведшей поиск, неосторожно наступил ногой на сухие сучья. Их треск насторожил немцев, в небо полетели ракеты, ударил пулемет, и группе пришлось отступить, не выполнив задания, неся с собой смертельно раненного товарища. Дорогой он скончался.
...Шли недели. Скучали мы без Степана. Крепко сдружились с этим простым, славным парнем.
Возвращались как-то мы с боевого задания, которое выполнить, к сожалению, не удалось. Настроение у всех было гадкое, не хотелось и в глаза смотреть друг другу. И вдруг видим: около землянки стоит наш Степан Горшков, улыбается. Такой же богатырь, как и прежде, та же улыбка на лице, добрая, застенчивая. Радости нашей [172] не было границ. Засыпали мы его вопросами, папиросами угощаем. А он и говорит:
— Хотели было совсем списать. Но я врача упросил, чтобы в свою роту направили.
— Молодец! Куда же тебе, кроме роты, идти. Тут все свои.
В тот же день Горшкова вызвал командир роты. Посмотрел он на раненую ногу солдата и покачал головой:
— Придется вас, Горшков, в обоз направить. Повару будете помогать.
— Это как же понимать, товарищ старший лейтенант? — спросил Степан. — Вместо разведки кашеварить, значит. Не пойду!
Командир сочувственно посмотрел на Горшкова:
— Нога-то у вас не в порядке...
Мы тоже поддержали командира:
— Нельзя тебе в разведку, Степан. Одумайся, с такой-то ногой!
Горшков стоял на своем. Но командир не разрешил и зачислил его помощником повара. Погрустнел Степан. Плечи его ссутулились, хромота стала заметней. Постепенно он смирился с новой должностью, усердно помогал повару, чистил картошку, возил воду. Но на разведчиков не мог смотреть без зависти. Бывало, присядет около нас и жадно слушает рассказы о проведенном поиске.
Через месяц нашу дивизию перебросили на другой участок фронта. Местность кругом голая. Куда ни посмотришь — ни бугорка, ни кустика. Стоило только показаться из окопа, фашисты открывали ураганный огонь. Только и разговоров было у нас, как достать «языка».
Прибавилось забот и у Горшкова. Он безнадежно смотрел на холодную кухню и думал, где бы разыскать дровишек, чтобы вовремя сварить обед и накормить разведчиков. [173]
— Плохи наши дела, — подойдя вечером к Горшкову, посочувствовал командир роты. — Дрова есть, да только не у нас, а у немцев, — в шутку бросил он и кивнул на чащу лозняка, зеленевшую в расположении врага.
Степан тяжело вздохнул, почесал затылок и, повернувшись, пошел в землянку.
Незаметно спустились сумерки. Закусив холодной тушенкой с сухарями, мы легли спать. Утром нас разбудил старшина. По его веселому, возбужденному голосу мы догадались: произошло что-то необычное. Выбежали из блиндажа — и глазам не поверили: из трубы кухни вьется легкий дымок, доносится аппетитный запах борща, а рядом, на земле, огромная вязанка лозняка.
Но больше всего мы были удивлены, увидев рядом с Горшковым гитлеровского офицера, который покорно сидел на перевернутом ведре и с вожделением смотрел на дымящийся борщ.
— Добыл двадцатого... — Степан, улыбнувшись, кивнул на офицера и принялся за свое обычное дело. [174]