В логове фашистского зверя
9 апреля Кенигсберг пал. Забегая вперед, скажу, что в первые же дни мирного времени мне пришлось побывать в этом городе. Мы там хоронили нашего любимого командира эскадрильи капитана Сергея Барсукова и его заместителя старшего лейтенанта Анатолия Сосина. Они разбились, испытывая самолет По-2 после ремонта. Трудно сказать, что там у них случилось. Самолет вошел в штопор и, не выходи из него, врезался в землю [209]
После похорон мы осмотрели город. Действительно, какую мощь огня надо было сосредоточить на этом участке фронта, чтобы разрушить опорные пункты на подступах к крепости. Немцы готовили город к длительной обороне: превратили каменные дома в опорные пункты, баррикадами перегородили улицы. По таким улицам пешему человеку не так просто было пройти, не говоря уже о том, как продвинуться с орудием. А на пути к крепости — форты, дзоты, противотанковые рвы, проволочные заграждения, «ежи». Я тогда заинтересовался, что собой представляет форт. О них много у нас говорили. Это оказалось подземное сооружение площадью до нескольких гектаров. Стены его были выложены из кирпича и бетона, крыша, пятиметровой толщины, сверху походила на холм, поросший мелким кустарником и деревьями. Фашисты считали, что такое укрепление не под силу нашим войскам. А нам всего лишь четыре дня понадобилось, чтобы разрушить все укрепления и овладеть городом. Явно переоценили немцы свои возможности.
Но взятие Кенигсберга — еще не конец войне. Это мы понимали. Нам предстояло разгромить немецкие дивизии на Земландском полуострове, овладеть военно-морской базой Пиллау. В том районе сконцентрировалось много войск.
Впервые мы покидали родную землю. Перед вылетом замполит подполковник Тихон Александрович Зимников, напутствуя летчиков, сказал:
— Весь мир смотрит на советского воина-освободителя: как он воюет, как ведет себя в чужой стране. Мы — советские воины, поэтому должны вести себя по-советски! С первых же дней пребывания на немецкой земле мы должны показать, что геббельсовская пропаганда — это ложь. Простые люди сами это поймут, если, конечно, своим поведением и действиями ям покажем, что не собираемся причинить никакого вреда мирному населению. Мы воюем только против тех, кто поднял на нас оружие!..
И вот 12 апреля.
Все три полка 3-й гвардейской Смоленской бомбардировочной авиадивизии поднялись со своих аэродромов и взяли курс в Восточную Пруссию на аэродром Заалау. Вскоре на фоне малооблачного неба нашим взорам открылась, освещенная полуденным солнцем, обширная равнина с царством озер, каналов, темнеющих контуров леса и островков-домиков под крышами из красной черепицы. Это были фермерские хутора. [210]
Приземлялись на бетонированный аэродром. На нем свободно разместились все три полка. Чувствовалось, что нас здесь ожидали. У самолетных стоянок уже были приготовлены бомбы.
На следующий день наш полк четырежды вылетал на боевое задание в район Виттенен, Дурсвальде, Гермау. Я дважды летал с Пастуховым, дважды с Елизаровым. В основном крушили живую силу противника. Только в районе Гермау мы нанесли удар по аэродрому. Как потом стало известно, немцы уже не могли взлететь — не было горючего. После боевой работы мы отдыхали, наслаждаясь тишиной. Мне почему-то вспомнилось стихотворение Кольцова, и я прочитал вслух несколько строчек, которые запомнил еще с детства:
Ты не пой, соловей,— Откуда ты знаешь такое хорошее стихотворение? — спросил старшина полка Петр Пинчуковский. — Прочти до конца, аж за душу берет!
— Это все, что я знаю, — разочаровал я его. — Помню, написал Кольцов.
— Кольцов, говоришь? Попадется мне — обязательно выучу!
На следующий день наш экипаж не участвовал в боевом вылете. На велосипеде, а их здесь было очень много, я решил проехаться по улицам города. Хотелось посмотреть, как жили немцы, чего им не хватало для нормальной человеческой жизни. Но никого из местных жителей в городе я не встретил. Напуганные геббельсовской пропагандой, все бежали следом за отступающими войсками. И все осталось: красивые домики, усадьбы. Всюду зелень, улицы асфальтированы. Так я и не понял: что людям еще нужно было?..
Как-то Иралиев ввалился в нашу комнату и сообщил новость:
— Слышали? Начальника связи полка Ивана Васильевича Союзова переводят с повышением!
— Дурные вести, — буркнул в ответ Александр Ефимов. — Какой командир уходит!
Действительно, было жаль расставаться с таким замечательным человеком. А вскоре к нам на должность начальника связи полка прибыл капитан Шихман. [211] Невысокий ростом, худощавый, по всему было видно, что новый начальник энергичный, настойчивый.
— Что-то он ко всему очень внимательно присматривается, — заметил Ефимов.
— Разберется, что к чему, а потом как зажмет нашего брата — не пикнешь!
В самом деле, занимались мы однажды в классе. Шихман вошел и, выслушав доклад начальника связи эскадрильи Николая Селиверстова, сказал:
— Как вы знаете, я начальник связи полка. Хочу с вами поближе познакомиться. Прежде всего, меня интересует, как вы ведете запись принятых сигналов во время боегого вылета. Прошу, достаньте их и покажите мне. Я пройду по рядам и посмотрю, что там у вас записано.
И пошел по рядам.
— Почему ведете такую краткую запись? Что тут у вас нацарапано?
Кто-то возразил:
Так всего не запишешь. Основное же есть!
Строгие глаза капитана Шихмана смотрели холодно и непреклонно.
— Это плохо! Чем вы докажете, что вами были приняты те или иные сигналы? Радист должен все записывать! Конечно, во время воздушного боя не до записи, но по маршруту вы обязаны все фиксировать. Это необходимо. Учтите, я буду систематически вас проверять!
Как сказал капитан, так и делал: проверял нас. Проверял все — как работает радист с ключом, как понимает свою специальность, хорошо ли владеет техникой воздушной стрельбы, и обо всем педантично делал пометки в записной книжке, с которой никогда не расставался. А что там было записывать-то? До конца войны оставалось чуть больше двух недель...
Все дальше к морю отступали фашисты. Многие сдавались в плен. Мы видели, как мимо нашего аэродрома, растянувшись на многие километры, двигались колонны пленных солдат. Усталые, изможденные, с опущенными головами, они смотрели на нас безразличным взглядом. А экспансивные итальянцы при виде летчиков орали: «Гитлер капут!..»
— Дошло до «макаронников», что Гитлеру капут, — смеялся Адам Педоренко. — Давно бы пора понять!
В те дни в нашем полку прижилась небольшая дворняжка. В Ефимове она признала своего хозяина и всюду следовала за ним. [212] За эту собачью преданность Александр наградил ее тремя гитлеровскими крестами. Помню, как при виде колонны пленных она яростно лаяла и гребла задними ногами. «Непобедимые» со злостью смотрели на ее «награды» и отворачивались, а итальянцы громко хохотали.
Последние боевые вылеты мы совершали по крепости Пиллау и песчаной косе Фришес-Нерунг. Коса тянулась на десятки километров, вплоть до Гданьска, от материка ее отделял залив Фришес-Хафф, — здесь-то и скопилось множество боевой техники, живой силы противника. Гитлеровцы еще надеялись выбраться отсюда в нейтральные порты и встречали нас зенитным огнем.
В одном из боевых вылетов зенитной артиллерией был подбит самолет 122-го авиаполка. Бомбардировщик экипажу пришлось оставить. К сожалению, не помню всех членов экипажа, летевших на этом самолете, знаю только, что все они остались живы. Воздушный стрелок-радист Леонид Селиверстов приземлился на территории, занятой нашими войсками. К нему на помощь поспешили пехотинцы, а Леонид принял их за гитлеровцев и открыл огонь. Услышав от «фрицев» отборную брань на русском языке, он быстро сообразил, что дал маху. Солдаты обезоружили стрелка, дали ему пару пинков за недружелюбную встречу, и на другой день Селиверстов был уже в своей части.
Мы потом подшучивали над ним, просили поделиться опытом, как это он вступил в бой с ротой своих солдат, пытавшихся оказать ему помощь. Леонид смущенно улыбнулся и рассказывал всю историю заново.
— Хорошо, что в меня не стреляли, подбили бы как куропатку. У них ведь не пистолеты, а винтовки да автоматы, — сделал он вывод.
— Да, тяжело тебе было воевать с ними! — смеялись ребята.
Тогда наша дивизия в составе двух полков готовилась нанести бомбовый удар по опушке леса в местечке Лохштат.
А мне на всю жизнь запомнился день 18 апреля. На этот вылет я был запланирован с Александром Панкратовым, но неожиданно у самолета Панкратова появился Пастухов с молодым радистом.
— Вот так-то, дорогой, — начал Георгий, — с машиной Корякина непорядок, и я лечу вместо него. С разрешения комэска забираю своего радиста, а тебе привел товарища по рекомендации капитана Шихмана. Прошу любить и жаловать!
— Ну так и пусть он летит с тобой! — возразил Панкратов. — Вывези новичка, а Михаил полетит со мной. [213]
— Не будем спорить, — ответил Георгий, — это боевой вылет, у нас в полете все согласовано: мой радист меня и штурмана понимает с полуслова. Пока!..
Откровенно говоря, я обрадовался, что полечу в своем экипаже. Я хорошо сохранил в памяти вылет, который совершил с Панкратовым на Пиллау...
Первым взлетело наше звено, за нами — звено Алексея Смольянинова. Панкратов почему-то задержался на старте. Потом и его самолет пошел на взлет. Выполнив первый разворот, боевая машина, по правилам полета, должна была перейти ко второму развороту. Но она с глубоким креном вдруг завалилась влево и, тяжело нагруженная, по инерции стала стремительно переворачиваться. Через минуту мы увидели ее на земле, раздался взрыв...
Как потом было установлено, летчик допустил ошибку. Чтобы догнать свою эскадрилью и поскорее набрать высоту, он завалил большой крен — с расчетом по диагонали сократить путь до третьего разворота. Это был просчет. Он привел к гибели всего экипажа. Нелепая утрата...
С тяжелым чувством мы продолжали выполнять поставленную задачу. Над целью, как обычно, нас встретила зенитная артиллерия, по интенсивности ее огня можно было судить, что у противника еще имелся запас снарядов. Били немцы кучно. Но они не помешали нам выполнить боевое задание. Все самолеты вернулись на свой аэродром.
На другой день мы хоронили своих боевых товарищей. Три гроба на плечах летчиков были доставлены на кладбище. Воздушные стрелки-радисты после минутного молчания трижды дали залп из карабинов — отданы последние почести. Война есть война. До последних дней она отнимала человеческие жизни.
Помню, как Саша Ефимов дотронулся до моего плеча и произнес тихо:
— Михаил, а ведь ты в сорочке родился. Случай спас тебя...
20 апреля я трижды вылетал на бомбометание Нойхаузена. А к вечеру, после боевой работы, Сергей Сараев передал мне письмо из дома. В нем сообщалось, что смертью храбрых погиб мой двоюродный брат Василий Пудич. Он тоже был воздушным стрелком-радистом, летал с командиром полка. Тяжело было пережить эту весть. Ведь совсем недавно я получил от него письмо. Немного не дожил до нашей Победы брат Василий... Позже мне стало известно о его гибели. В момент пикирования на цель вражеский зенитный снаряд попал в машину, и она, не выходя из пике, врезалась в землю... [214]
24 апреля нам дважды пришлось совершить боевой вылет на порт Пиллау. Гитлеровцы еще сопротивлялись, но уже не было той хватки и остервенелости, с какой они защищались раньше. Когда колонна отошла от цели, Педоренко заметил:
— Все! Сбили спесь с гадов. Выдыхаются!..
25 апреля наш полк нанес два мощных бомбовых удара по участку косы, где сконцентрировались гитлеровские войска. Бомбили с малой высоты. Стрелки-радисты обстреливали наземные войска, а те, в свою очередь, поливали нас трассами «эрликонов», залпами орудий. Обменялись, так сказать, любезностями.
И вот торжественный для полка день. У Боевого Знамени 3-го гвардейского Смоленского бомбардировочного Герой Советского Союза Г. А. Таряник вручает экипажам ордена и медали.
— Гвардии лейтенант Пастухов! — слышится голос. Это вызывает подполковник Тихон Александрович Зимников. И Георгий четким шагом подходит к столу с наградами. Ему вручают орден Отечественной войны II степени.
Педоренко и Рабкина наградили такими же орденами, а мне, Григорию Елуаеву и Александру Иванову вручили орден Славы III степени. Николаю Закроеву — медаль «За отвагу». Многие наши товарищи, отличившиеся в боях, были награждены орденами и медалями.
— Вот и решили в правительстве, каким орденом меня наградить, — после официального торжества серьезно сказал Аркадий Рабкин, обращаясь к Петру Терентьеву, — а ты мне морочил голову: никак в правительстве не решат, каким орденом наградить Рабкина, согласовать не могут... Как видишь, согласовали!
27 апреля мы еще трижды нанесли удар по косе, бомбили артминометные позиции в районе Грос-Брузе, Норвальн. Фашисты сопротивлялись. Еще густо висли шапки зенитных разрывов среди строя наших «петляковых». Многие самолеты привозили пробоины. О положении противника и говорить не приходилось — мы просто удивлялись, откуда в таком аду у немцев берутся еще силы сопротивляться.
30 апреля полк нанес удар по скоплению войск в городе Фернере. Немцы стремились переправиться в нейтральные порты, но наша авиация не давала им такой возможности: мы бомбили, как правило, с малой высоты, в упор расстреливали фашистов из крупнокалиберных пулеметов. Патронов не жалели! [215]
Фактически завершалась ликвидация гитлеровских войск на Земландском полуострове. А 2 мая 1945 года пришло известие, что наши войска овладели Берлином. Это была большая радость для нас. Мы надеялись, что теперь-то конец войне. Но радость наша оказалась преждевременной. Подполковник Тихон Александрович Зимников высказал предположение о возможной работе по уничтожению очага сопротивления противника — курляндской группировки. Так оно и вышло.
7 мая нашу дивизию перебросили в Елгаву. В Курляндии к тому времени находились самые отпетые гитлеровские войска. Они понимали, что за их злодеяния придется расплачиваться, и держались до последнего. Тех, кто хотел сдаться в плен, немцы расстреливали. На ультиматум советского командования не ответили. Тогда началось активное наступление на территорию, занятую врагом. Поддержку с воздуха обеспечивала наша бомбардировочная авиадивизия, другие авиачасти, переброшенные из Восточной Пруссии.
8 мая одна эскадрилья нашего полка совершила боевой вылет на Кулдигу. Фашисты и тут встретили «петляковых» ожесточенным огнем. На развороте после сброса бомб зенитный снаряд разорвался под машиной, управляемой лейтенантом Кривцовым. Осколки повредили оба мотора, бомбардировщик катастрофически начал терять высоту, но воздушный стрелок-радист Александр Выжлов успел сообщить, что они идут на вынужденную посадку. Самолет приземлился на территории, занятой врагом. От сильного удара головой о приборную доску Кривцов потерял сознание. Радист со штурманом вытащили его из кабины, а к ним уже бежали власовцы, строча из автоматов. Очередью прошило живот летчику, он тут же скончался. Легкораненых лейтенанта Анатолия Куклу и Александра Выжлова власовцы тоже хотели прикончить на месте, однако вмешался немецкий офицер-антифашист — не позволил учинить над ранеными расправу. Вскоре штурман и радист попали в рижский госпиталь, там их подлечили, и они вернулись в полк. Но это было уже после победы, тогда мы и узнали подробности того вылета.
А пока пикировщики ложились спать с думой о завтрашнем дне. Нам еще предстояло нанести массированный удар по войскам, расположенным в районе Кулдиги. Но вылетать не пришлось. [216]
9 мая, рано утром, кто-то из дневальных закричал захлебывающимся голосом:
— Ребята, поднимайтесь!.. Войне конец!..
Трудно передать те минуты. Мы обнимались, плясали, кто-то от радости принялся бороться. Радист Николай Черный, помню, сел на бревно и, обхватив голову руками, начал приговаривать:
— Подумать только — остались живы! Савинский, ущипни меня — не во сне ли? Боюсь, что сплю!..
— Нет, Николай, это не сон, — обнял его Григории Елуаев, — нет больше войны! Победили мы! Понимаешь, мы победили!..
Появился майор Мамонов и приказал всем воздушным стрелкам-радистам и штурманам отправиться на аэродром и дать по три длинных очереди из пулеметов. Вскоре воздух наполнился этим победным салютом. Стреляли не только мы. Где-то вдали ухали пушки и тоже строчили пулеметы...
В конце лета те, кто был призван в армию до 1943 года, стали готовиться к демобилизации, возвращаться домой. Меня же назначили флагманским воздушным стрелком-радистом, а это ко многому обязывает. Так что пролетал я еще несколько лет, всего получилось семь с половиной.
На этом и закончу свои воспоминания. Конечно, мог бы рассказать о том, как складывались судьбы боевых друзей, кто кем стал после войны. Но, пожалуй, не всем это интересно. Многих сейчас и в живых-то не осталось. Вот умер Петр Пинчуковский, тот самый старшина, которому понравились стихи Кольцова. А кажется, совсем недавно встречались...
Первый-то раз после войны это произошло случайно. Встретились — и всю ночь просидели у Петра дома, вспоминали о былом. По-фронтовому ахнули, конечно, наши боевые сто грамм. И вдруг Петр начал читать:
Ты не пой, соловей,Отыскал он все же стихи-то Кольцова... Запомнились...