Начало войны

Окончив в 1940 году Энгельское летное училище, я получил назначение в 211-й бомбардировочный авиаполк Одесского военного округа. Полк этот располагался на полевом аэродроме Котовска, недалеко от границы с Румынией. Полк был большой — пять эскадрилий. В каждой эскадрильи по десять самолетов. Командовал полком майор Василий Георгиевич Родякин, человек суровый, немногословный. Он имел надежных и опытных помощников. Майор Лесков — его заместитель, батальонный комиссар Егоров — заместитель по политчасти, майор Савинов — начальник штаба. И командиры эскадрилий подобрались один к одному — все подлинные "отцы солдатам" и классные летчики. Первой эскадрильей командовал капитан Баутин, второй капитан Венгеров, третьей капитан Быков, четвертой — капитан Гудзенко, пятой...

Об этом оригинальном человеке я скажу особо. В конце 1941 года меня назначили к нему заместителем. Так вот, когда летчики собрались на земле после полета в кружок — перекурить, кто-нибудь обязательно отпускал шутку насчет моего командира. Легко, мол, братцы, вам служится. Ну, кто ваши старшие? Назывались фамилии. А вот у Пстыго не командир — полководец! Львов Александр Македонович. У такого поди-ка послужи! На самом же деле у капитана Львова была добрейшая душа.

В 1940 году, меня двадцатидвухлетнего лейтенанта, определили в четвертую эскадрилью, к Михаилу Ивановичу Гудзенко. Штурманом мне дали только что окончившего штурманское училище лейтенанта Сашу Демешкина. Веселый был парень! [4]

В то время шло активное перевооружение нашей авиации. Когда мы прибыли в свой полк, там осваивали новый двухместный бомбардировщик Су-2, поступивший на вооружение вместо бомбардировщика СБ. Фезюляж машины изготавливался из специально обработанной древесины, а крыло — он был монопланом — из дюралюминия со стальными полками лонжеронов. Самолет мог использоваться и как разведчик. К слову сказать, полк к началу войны самолетами был укомплектован не полностью, и далеко не все экипажи освоили новую машину.

Срок на освоение Су-2 отводился короткий. Поэтому командование до предела уплотнило расписание занятий, учебных полетов. С Демешкиным мы скоро сдружились и слетались, как говорят в авиации.

В апреле 1941 года 211-й бомбардировочный вышел на полевой аэродром у реки Днестр. В конце месяца, и особенно в мае в полку участились тревоги. Редкие дни обходились без них. Мы бежали к самолетам, подвешивали бомбы, заряжали пулеметы.

Иногда звено, реже эскадрилью поднимали в воздух. Через час все возвращались, выполнив поставленную задачу: то летали строем, то на полигонное бомбометание. Затем у командиров проверяли содержимое чемоданов, с которыми они являлись по сигналу тревоги, и следовал отбой. В полку непременно проводили потом разбор действий личного состава.

Так и хочется бросить фразу: мол, к тревогам мы привыкли. Но это будет полуправдой. Мы чувствовали, что в воздухе пахнет порохом. Были почти уверены, что гитлеровские полчища не станут смиренно стоять перед нашей границей. Речь на мальчишниках часто шла только о сроках, когда может начаться война. Через неделю, через месяц...

Командование полка, конечно, лучше нас видело приближение войны, предпринимало все меры, чтобы повышать боеготовность, и сейчас, спустя многие годы, я с полной уверенностью могу сказать, что, чем более сокращалось время до вероломного нападения немцев, тем чаще и серьезней проводились те наши тревоги.

22 июня, за двадцать минут до начала войны, что выяснилось, конечно, позже, 211-й бомбардировочный был поднят по тревоге. Мне надоело бесцельно таскать чемодан взад-вперед, и я прибежал к своему самолету налегке. [5]

Сперва все шло обычным порядком. Я, штурман, техник и моторист подвесили бомбы, зарядили пулеметные ленты. И вот с Сашей Демешкиным мы в кабине машины: пора опробовать мотор, проверить работу оборудования. Летят привычные команды.

— От винта !

— Есть, от винта!

Над летным полем поплыл все усиливающийся гул. Запускали и опробовали моторы все экипажи полка. Потом моторы заглушили. Сидим, ждем очередной команды. Расслабились. Раз в воздух никого не поднимают, значит скоро отбой.

Час сидим. Расположились в траве, около самолетов. Никто из командиров на поле не появляется. Не видать и посыльного из штаба. Может, готовят к подъему весь полк? Подзываю, на всякий случай своего моториста.

— Слушай, — говорю, — ты знаешь мою палатку?

— Конечно. Как не знать, товарищ командир, — отвечает моторист.

— И чемодан мой тебе известен?

— Известен, — отвечает.

— Представляешь, — говорю, — я нынче без чемодана. Выручай!

— Есть! — И побежал.

Через полчаса команда: "Разрулить самолеты!" Они у нас стояли в линейку. Рассредоточили самолеты по периметру аэродрома: места для этого были определены заранее. Вскоре новая команда: "Замаскировать самолеты!" Сигнал нехороший. Но деревья для маскировки тоже были присмотрены. Срубили. Замаскировали. Заминка со следующей командой. И тут мой штурман Саша Демешкин прямо и бухнул:

— Это война, командир!

— Не каркай, — ответил ему, но вот объявляют: "Сбор полка на берегу оврага..."

Овраг был тут же, на аэродроме, от стоянки моего самолета метров триста. Сошлись, покуриваем. Край оврага в кустах, и всех просят устроиться под ними, чтобы не демаскировать полк.

На кромке оврага появился командир со своими заместителями, и мы начали быстро строиться, но он жестом распорядился: не надо. Голос у нашего командира глуховатый, даже хриплый.

— Товарищи! — сказал он, и наступила напряженная тишина. — Без объявления войны немцы начали боевые [6] действия. Вражеская авиация варварски бомбит наши города...

Официальное сообщение о начале войны передали по радио часа через два. А командир полка приказал нам организовать нам оборону аэродрома и перестраиваться всем на боевой лад. Последовали конкретные указания начальнику штаба, заместителям, командирам эскадрилий.

Экипажи боевых машин пошли снова проверять всю подготовку вооружения.

До войны при учебной тревоге допускались кой-какие условности. И вот эти условности без каких-либо команд и распоряжений полностью отменялись. За каждым самолетом мы отрыли окоп — один на весь экипаж. Потом взялись за общие окопы — для звена, эскадрильи.

— Ну что, товарищ командир, война?! — допытываются мотористы. Чувствую, что надеются на опровержение, хотят услышать что-нибудь о недоразумении, провокации, инциденте.

...Странная вещь, пока тревоги были учебными, беседовать о возможной войне мне было проще и легче. И быть уверенным в ней было легче. Теперь же, если бы мне дали какой-нибудь незначительный факт, который позволял бы истолковывать все как трагическую ошибку, с какой радостной безоглядностью я зацепился бы за него и поверил бы в это недоразумение.

Но я разочаровываю своих подчиненных:

— Война, ребята. Наверное, война...

Репродуктор эскадрильи, укрепленный на дереве, вскоре рассеял наши последние сомнения. Прозвучала речь Молотова о вероломном нападении гитлеровской Германии.

Вернулся от командира полка комэск Гудзенко, и мы начали формировать группы, готовиться к боевому вылету для нанесения удара по войскам противника.

Командир нашего полка полагал, что лучший пример — это личный, поэтому крещение огнем первыми предстояло принять старшим командирам, руководящему составу полка. Рядовые летчики в первые бои вообще не ходили, командиры звеньев — и те не все получили разрешение на вылет.

Сформировали две группы по две девятки, и эти восемнадцать самолетов стали готовить к вылету на боевое задание. Была поставлена следующая задача: поскольку Румыния выступала на стороне Германии и, по данным разведки, на ее территории вблизи границы скапливались [7] войска явно для того, чтобы форсировать реку Прут и вторгнуться в пределы Советского Союза, нам приказали упредить это наступление и нанести по врагу удар.

Мне определили место ведомого в звене своего командира эскадрильи, слева от него.

И вот в шестнадцать часов прозвучала команда: "По самолетам!" Выполнили мы ее со штурманом Сашей Демешкиным не хуже, чем на тренировках. Чего нам такая четкость стоила — другой вопрос.

Оказалось: запускать мотор, выруливать, взлетать в мирное время для учебного полета — одно дело. И совсем другое — для боевого: психологически вышло во сто крат сложнее!

Взлетели. Набрали высоту. Молчим. Во время учебного полетов мы не единожды пролетали над этими местами: все те же крупные и мелкие селения с белоснежными хатами, утопающими в зелени садов, аккуратные поля вперемежку с лесными остравинами, мастеровито натянутые нити дорог.

Вот и Прут. И вроде бы солнце светит как обычно, но блеск нынче у Прута какой-то стальной, холодный. Я невольно поежился.

Мерно гудит мотор. Курс на запад...

Вышли мы на скопление войск противника на шоссе. С небольшими интервалами между колоннами к границе двигались автомашины с людьми и техникой. На наше появление враг не реагирует. Гитлеровская пропаганда явно перестаралась, полагая, что летать могут только немецкие самолеты.

Заходим на бомбометание. Боевой курс. Прицеливание. Сброс!

Летчику плохо видно, как поражается цель, а штурман может посмотреть назад и оценить попадание бомб.

— Цель накрыта! — радостно кричит Демешкин.

Но тут же нас начали обстреливать зенитки. Стреляли немцы впопыхах и неточно.

Зенитные снаряды рвались довольно далеко.

— Иван! Глянь, какие фиалки цветут!.. — это все наш штурман Саша Демешкин.

Нашел о чем толковать!

— Ты попроси, может, поближе поднесут, — сержусь я.

Из-под зенитного огня наши самолеты вышли благополучно — без единой царапины. Весь полет длился [8] часа полтора, и в восемнадцать часов мы были уже на своем аэродроме.

Сильно возбужденные, разговорчивые более обычного, мы радовались нашей первой победе, и все мое звено допрашивало меня:

— Товарищ командир, ну что? Как?..

Я стараюсь отвечать сдержанно и деловито.

Демешкин перебивает:

— А снарядов, братцы! — и присвистывает. — Там снарядов как гороху в поле!..

Я его не одергиваю: пусть настроит людей на серьезные бои.

Командир эскадрильи Гудзенко, собрав все подразделения, сделал подробный и поучительный разбор первого боевого вылета.

— Накрыли мы противника хорошо, — оценил он нашу работу. — Две трети успеха

Отношу на внезапность. Но держались мы не компактно, развороты выполняли не дружно. Переключали все внимание на цель, а ведь так нельзя. И за своими товарищами, и за воздухом надо следить...

И комэск повел речь о противозенитных маневрах, об эффективности бомбометания, об отражении атак истребителей. Говорил спокойно, как будто разбирал наши обычные тренировочные полеты.

В тот день было еще несколько вылетов. Одна из групп ходила на бомбометание, другие экипажи на разведку.

С позиций зрелых рассуждений, наверное надо отметить, что командиром полка при формировании групп для нанесения первого удара по войскам противника была допущена ошибка, которая могла обернуться потерей боеспособности части. В самом деле, навались на нас противник группой истребителей до цели, над целью или даже после боевой работы — и полк потерял бы весь свой руководящий состав, то есть практически был бы выведен из строя.

Нам повезло. Немцы сплоховали. Ну а майор Родякин своего добился: крестил огнем!

И все же первые боевые вылеты учили нас не только на ошибках врага — на наших тоже. Выполняя одно из заданий, мы вышли в место встречи с нашими истребителями и тут же опознали их — это были Миг-3. На душе стало легче: есть истребители прикрытия! Они, как нам казалось, занимают свое место в общем боевом порядке, [9] но вдруг видим, один Миг бросается на нашу эскадрилью и открывает огонь. В чем дело?

Самолет ведущего командира эскадрильи капитана Гудзенко задымился и пошел на снижение. Я попросил штурмана Демешкина проследить где упадет или сядет самолет, а летчик-истребитель, который подбил Гудзенко, увидев, что атаковал своих, начал энергично делать своей машиной различные эволюции, обозначая, что летят свои бомбардировщики. Наши истребители успокоились и сопровождали нас до цели. А эскадрилью, теперь уже из восьми самолетов, повел заместитель комэска старший лейтенант И.А. Кузнецов. Мы вышли на цель, отбомбились и пошли домой. Не вернулся только Гудзенко.

После посадки меня вызвал командир полка Родякин и спрашивает:

— Видел, где сел Гудзенко?

— Видел мой штурман. А я хорошо знаю этот район.

Родякин говорит:

— Срочно бери У-2 и лети на место посадки. Там будет видно, что делать. Вези экипаж домой...

Без особого труда я вышел в район и нашел самолет командира эскадрильи. Быстро

Подыскал подходящую ровную площадку и произвел посадку в непосредственной близости от самолета Су-2. Смотрю ко мне идет Гудзенко. Вид у него более чем грустный. Оказывается, он цел, невредим, не считая синяков, а штурман эскадрильи Семенов убит.

У самолета собралось много народа — местные жители. Копают могилу. Мы с Гудзенко осмотрели самолет: изрядно покалечен при посадке. Похоронили друга, попечалились, погрустили — первая жертва в нашей эскадрильи. Да, очень уж мы засекретили свои самолеты. Летчики— истребители не знали нашего бомбардировщика, а мы не всегда знали силуэты своих истребителей. Вот и случилась беда...

Местные жители натаскали нам прошлогодней соломы. Мы обложили самолет, и подожгли его.

Вскоре я благополучно вернулся с Гудзенко в полк.

А на ту сторону реки Прут летать и бомбить подходящие к нашей границе войска мы стали ежедневно. Разрушали железнодорожные станции, переправы. При этом зенитные орудия противника встречали нас уже шквальным огнем. В одном из боевых вылетов крепко поколотили [10] в воздухе машину командира первой эскадрильи Баутина. Потом и другие стали привозить пробоины.

Помню сел на аэродром самолет. В кабине лужа крови. Пилот буквально иссечен осколками: в медсанбате из него вынули их более трех десятков. Как же он дотянул до аэродрома? А вот как. Все самолеты Су-2 имели два штурвала, то есть двойное управление. И хотя штурман самостоятельно взлетать и садиться не мог, однако пилот, уже будучи раненым, приказал ему включить второй штурвал и до самой посадочной полосы, теряя сознание, подсказывал, что и как надо делать.

На нашем аэродроме было относительно спокойно. На второй или третий день войны над нами промчались "Миги". Мы попрятались от них — не сразу поняли, что это наши самолеты. Вроде бы и полк базировался не так далеко, а вот очертания нашего нового истребителя мы не знали. Впрочем и соседи имели приблизительно такое же представление о нашем Су-2. Не случайно первое время в боях так трудно давалось взаимодействие бомбардировщиков и истребителей.

На третий день над нашим аэродромом на большой высоте прошел немецкий разведчик, о нем нас оповестили. После полудня пролетела пара "мессершмитов". За ними "Миги", видимо преследовали.

Мне доводилось сталкиваться в литературе с утверждением, что вся наша авиация приграничной полосы была уничтожена с воздуха в считанные часы после начала войны. Причем якобы все самолеты погибли прямо на земле, так и не успев взлететь. Подобные заявления не только неверны, но и безответственны. Почти месяц войска Одесского военного округа, вошедшие в состав вновь образованного Южного фронта, стояли на границе, отражая все попытки противника форсировать реку Прут. Затем несколько соединений было переброшено на другие участки фронта, где создалось тяжелое положение. Сдерживать наступление превосходящих сил противника, конечно, становилось все труднее. И наши войска начали отступать на Восток. Вместе с наземными соединениями отходили и авиационные части.

Утром 21 июля я готовился к своему очередному боевому вылету. Полк наш, несколько поредевший, но все-таки сохранивший свои боевые возможности, базировался целый месяц на одном и том же полевом аэродроме. [11] Потеря в самолетах у нас была не очень значительная. А вот штурманов мы потеряли много. Дело в том, что летчика в бою спасала бронеспинка кресла. Штурман же сидел сзади, спиной к пилоту, и практически был не защищен от пулеметного огня "мессершмитов".

Немецкие войска совместно с румынскими за это время подошли к Днестру и в районе между городками Ямполь и Сороки навели переправу через реку.

Мы как-то получили приказ уничтожить ее и вылетели на бомбометание двумя девятками.

Тот памятный полет оказался для нас трагическим. Из пекла, а там было именно пекло, домой не вернулось шестнадцать самолетов!..

Итак, по порядку. До района переправы мы добрались благополучно. Летели без прикрытия: обстановка не позволяла дожидаться истребителей. Вышли на боевой курс.

Видимо не все знают, что такое боевой курс. Коротко поясню. Если условно провести в воздухе прямую линию, чтобы порядочный кусок ее проходил над наземной целью, а потом по этой прямой провести самолет, не разрешая ему маневрировать, то можно сказать, что самолет на боевом курсе. Смысл подобного выдерживания прямой — с наилучшей вероятностью поразить противника при бомбометании. Отвернешь — считай что все твои старания пошли насмарку. Попадание возможно только при строгом выдерживании боевого курса. Враг, естественно, способен вычислить твой боевой курс и расчетливо повести по тебе стрельбу. Поэтому-то боевой курс и требует от экипажа не только умения да мастерства, но и мужества, стойкости, хладнокровия.

Мы бомбили переправу при ураганном зенитном огне. Все небо от разрывов было в бесформенных чернильных кляксах. Сколько самолетов было сбито над целью — не знаю. Может быть, половина.

Когда же мы стали недосягаемы для зенитной артиллерии, появились "мессершмиты", яростно набросившиеся на наши тихоходные тяжелые машины. Вижу один Су-2 горит, второй... После таких потерь группа, естественно, распалась. И вот веду машину как можно собраннее — совсем один. Нырнул в попавшиеся на пути редкие облака. Выскочил из них. Яркое солнце сияет. Меня никто не преследует. Вдруг голос Демешкина.

— Командир! Справа "пегий"! — несколько растерянно сообщил Демешкин. [12]

"Пегими" мы в полку называли Су-2. Называли их так за раскраску фюзеляжа, камуфляж.

А остальные где? Неужели всех?.. Подхожу ближе к "пегому".

По номеру определяю, что это машина Алексея Мальцева. Странно только, что летит он не туда, куда надо. Пилот вроде опытный, без причины сбиться с курса не мог.

Я обогнал его, покачал крыльями, мол, пристраивайся. "Пегий" потянулся за нами. Время от времени он отставал, и я сбавлял скорость. На посадку Мальцева пришлось завести, а сам ушел на второй круг. Это было, конечно, опрометчиво: по правилам поврежденный самолет должен садиться последним.

Мальцев же приземлился, не дорулив до стоянки, выключил мотор и потерял сознание. Когда я произвел посадку, санитары осторожно вытаскивали из машины безжизненное тело ее штурмана. Мне стало понятно, почему бомбардировщик сбился с курса...

В том полете Мальцева спас шлемофон. Осколок снаряда врезался в наушник, расколол его, отбил край уха и оставил небольшую бороздку на голове. А я, видно, в рубашке родился — на нашей машине не было ни одной царапины! Спустя годы, когда появилась песня, в которой есть слова "нас оставалось только двое из восемнадцати ребят", я часто говорил в шутку, что это — про нас. Правда мы вернулись втроем из тридцати шести...

Однополчане в тот день предрекли мне долгую летную жизнь, мол, ты, Иван, и три войны сдюжишь — ничего теперь с тобой не случиться!

После вылета, сдав машину технику и мотористу, мы направились в столовую. Там у каждого экипажа и у каждой эскадрильи было свое строго отведенное место. По пустующим стульям узнаем о не вернувшихся с боевого задания. И тут такая усталость, такое неудержимое желание выспаться навалились на меня

— Давай пообедаем, поужинаем сразу — и урвем время для сна, — предлагает Саша.

Демешкин парень крупный, отсутствием аппетита никогда не страдал. За один присест он мог съесть не только обед, ужин, но и завтрак.

Я, подумав, согласился. Так и сделали.

Но лишь пришли в свою палатку — бежит посыльный:

— Пстыго! Командир полка вызывает!.. [13]

У Родякина со мной разговор короткий:

— На переправу ходил?

Отвечаю:

— Ходил.

— Ну вот, еще пойдешь. Приказано вылететь всем составом полка. У нас шесть

Исправных самолетов. Тебе — вести. Собирай экипажи. Поставим задачу...

Подготовили группу. Идем к самолетам. На ходу я повторяю — хотя летчики это и без меня знали, — что возле переправы в районе Ямполя скопилось много танков, артиллерии и пехоты противника, что все это сильно прикрывается зенитками и истребителями противника.

— Давай, Иван, лучше засмолим напоследок папиросу потолще, — предлагает вдруг один из пилотов.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Ты ведь был уже там...

— Ну, был.

— Ты же понимаешь, что мы не вернемся.

— Чепуха!.. Брось, не трави людей!.. Накуримся еще с тобой этого зелья!..

Тяжелые машины, разбегаясь, как бы нехотя отрываются от земли. Набрали высоту. Первое звено веду я, второе — Широков. Второе звено от первого чуть в стороне.

Выходим на цель. Конечно, переправу немцы уже восстановили. Понтоны разбитые заменили, и по наведенному мосту снова движутся войска, военная техника.

Мы бомбим и переправу, и то, что возле переправы: скопления танков, автомашин, мотоциклистов. Второе звено закрепляет нашу работу.

Во время бомбометания мне показалось, что зенитный снаряд попал а наш самолет. Но еще сомневаюсь: попал — не попал... Не вижу огня. Машина в воздухе — это как бы продолжение тебя самого. Все чувствуешь по ней. Пусть не полыхает она факельным огнем, но уже что-то подсказывает — самолет "затемпературил". А надо сказать было от чего: стреляли в нас тогда и зенитные батареи, и танки из крупнокалиберных пулеметов, даже автоматчики палили, будто и они могли достать наш самолет.

После бомбометания атаковали немецкие истребители.

— Иван! Пара "мессеров" атакует! — успел предупредить Демешкин.

"Мессершмиты" свои атаки повторяли одну за другой. [14] Мы отбивались, уклонялись от них, но после одной из атак я почувствовал, что немец попал. Вижу язык пламени на правом крыле. Конечно, как тут ошибиться!.. Демешкин пожара еще не заметил — ведет перестрелку с "мессершмитами".

— Падает! Падает! — кричит мне радостно — Смотри, я "мессера" срубил!

Оглянулся. Действительно, за одним из вражеских самолетов тянется дымный след. А по нашей машине снова стреляют, и пулеметная очередь гаснет за моей бронеспинкой.

Хорошее это изобретение — бронеспинка. Обычный лист специально закаленной и обработанной стали, смонтированный заодно с креслом — сиденьем в кабине летчика, он прикрывает голову и спину пилота. Такая бронеспинка непробиваема пулями обычного и крупного калибра и даже снарядами пушки — до 20 миллиметров, и практически спасает от всех осколков зенитных снарядов. Бронеспинка вместе с каркасом обернута войлоком, обшита обычным дермантином. Как же она выручала летчиков, сколько жизней спасла!..

А тогда нас еще расстреливали в воздухе. Уж очень соблазнительно было добить горящий бомбардировщик. Я, как мог, маневрировал. А пламя передвигалось по крылу все ближе к кабине. Дышать стало тяжело. Крупные капли пота поползли по лицу, и я невольно подумал: "Может пора прыгать с парашютом?.." Но принимаю решение лететь до тех пор пока тянет мотор.

А вражеские истребители все преследуют. Одна очередь снарядов попала в винт — срезала лопасть. От дисбаланса началась дикая тряска. Самолет почти неуправляем. Высота 100... 50... 30 метров... Мотор уже не тянет совсем, и я пошел к земле...

Приземлился посреди овсяного поля. Лето было жаркое, и, когда машина коснулась "брюхом" земли, поднялась пылища. Впечатление было такое, что самолет взорвался, и "мессершмиты", видимо считая, что покончили с советским бомбардировщиком, улетели.

В общей сложности от цели, где мы работали, и до места посадки я пролетел километров 100 на горящем самолете.

Овсяное поле заканчивалось оврагом. По ту сторону оврага рос подсолнечник: в нем я рассчитывал спрятаться — где-то неподалеку могли быть немцы.

Саша Демешкин тяжело ранен. Из уголков рта сквозь старую запекшуюся кровь пробивались тоненькие [15] ручейки свежей и текли по подбородку и шее за ворот гимнастерки. Одна рука висела, как на веревке, на перекрученном лоскутке кожи, кости кистевого сустава были перебиты — хуже, намелко раздроблены. На голове повыше виска, две бороздки — как у Мальцева.

Я вытащил Сашу из кабины, взвалил на себя и побежал с ним до подсолнухов. Затем бережно опустил на землю, впрочем, насколько безболезненно и деликатно проделал это — судить трудно, я просто отупел от бега. Саша же в это время, не приходя в себя, издавал какие-то булькающие звуки. Тогда я разорвал на нем гимнастерку, шерстяной свитер — под форменную одежду мы всегда поддевали свитера, поскольку на большой высоте прохладно, — и вот что увидел: восемь пулевых ранений в грудь и четыре в район мочевого пузыря...

Я был так потрясен, угнетен беспомощностью, что-либо сделать для друга. Ненависть к врагу и злоба душили меня.

— Не умирай, Сашка.. — сказал ему. — потерпи... — И я рванул к самолету.

Нас воспитывали в строгости: сам погибай, а технику военную врагу не отдавай. Мне надо было поджечь мой Су-2, чтобы он сгорел окончательно. Поджигаю самолет, а он не горит. Тогда я выволок парашют, распустил его под баками с горючим, расстрелял баки из пистолета и чиркнул спичкой. Самолет загорелся.

Сашка тяжело дышал. Я решил достать ему воды и принялся искать ее, но ни речушки, ни ключа окрест не оказалось.

Когда сажал самолет, заметил поблизости деревню. "А рискну!" — решил и направился к ней. Вышел к крайней хате со стороны огородов. Хата бедная, двор скромный. Вроде бы ничего подозрительного. Но на всякий случай пистолет из кобуры достал. Когда ногой толкнул дверь, она с грохотом распахнулась, и я увидел старика со старухой. На столе, за которым они сидели, стояла кринка молока, лежал хлеб, картошка, огурцы и лук.

Увидев человека с пистолетом в руке, старики от неожиданности перестали есть и несколько секунд молча смотрели на меня.

— В деревне немцы есть? — строго спросил я.

— Нема, — ответила старуха.

— А что за деревня?

— Кукулы...

Затем, видимо решив, что настал ее черед спрашивать, [16] бабка поинтересовалась., почему у меня такое красное лицо.

— Горел в самолете.. — ответил я . И она тут же запричитала.

— Ах, боже ж мой! — всплеснула руками, поднялась, принесла гусиного сала и смазала обожженные места.

— Сидай, — указала потом на скамейку у стола.

Я был голоден, но задерживаться не мог. Стоя выпил кружку молока, а ломоть хлеба взял с собой.

— Мне бы флягу воды, дед. Или ведро.

Нашлась большая бутыль. Хозяева наполнили ее колодезной водой. В другую, точно такую же, бутыль старуха слила молоко из кринки:

— На...

Старик на ломаном русском языке торопил меня. Говорил что-то насчет местных кулаков, которые могут убить.

Я поблагодарил гостеприимных молдаван и шагнул во двор. Возле хаты заметил

Каких-то людей. Мигом за кусты. Потом перемахнул ограду из камней — и в поле. Ориентироваться было легко — шел на догорающий самолет, в душе радуясь, что помогу сейчас Сашке.

А Сашка был мертв. И уже остыл.

Опустилась ночь. Кругом пожарища, всполохи огня. Временами погружаюсь в дремотное состояние, я никак не мог поверить, что такое произошло со мной. Погиб друг.. Сгорел боевой самолет...

На рассвете похоронил Сашку. Отыскал сухое место для могилы, чтобы и в проливные дожди ее не заливало. И вот возле одинокого дерева на краю овсяного поля руками выбрал землю. Обмыл лицо Сашки. Поцеловал в холодный лоб. Закутал его голову в гимнастерку и засыпал.

"Прощай, боевой друг. Мало мы с тобой повоевали..."

Пока я прятал документы, свои и Демешкина, пока заряжал пистолеты, свой и Демешкина, пока завтракал молоком и хлебом, издалека катился, приближаясь, какой-то непонятный шум. Похоже было на то, что двигается колонна. Наша или немецкая?.. Подался к дороге. Меня скрывал подсолнечник, поэтому я считал себя в безопасности, но готовился к худшему.

Уже слышно было фырканье лошадей, скрип телег. Подумал: наверное наши. Немцы — те все на автомобилях, [17] а у нас в стрелковых полках в основном — то гужевой транспорт, машин мало.

Ясно, наши. Тащат пулеметы. Артиллерийские орудия на конной тяге. А вдруг это переодетые немцы? Вон как идут организованно! Не похожи на отступающую часть. В газетах и по радио в первые месяцы войны часто сообщали о коварности, которую применяли немцы. Они переодевали целые подразделения врага в советскую военную форму. Раненых везут. Значит, наши.

Выбегаю:

— Братцы!

Два красноармейца тут же:

— Руки вверх!

А на мне гимнастерки нет, я в свитере. Поднял руки:

— Да свой я...

— Знаем таких.. "Свой"... Кому это ты тут свой?

И повели меня к командиру — майору с орденом Красного Знамени. Тот со мной охотно согласился:

— Ну, конечно, наш человек. И документы имеются ?

Разуваюсь. Достаю из сапога кандидатскую карточку ( в сентябре 1939года меня приняли кандидатом в члены партии) и удостоверение личности. Командир внимательно изучает мои документы. Мне кажется, что чересчур пристально и медленно. Затем возвращает их мне и задает несколько вопросов. После чего говорит:

— Самолетов у меня, братец, нет. А воевать надо всем. Автоматом владеешь?

— Пистолетом...

— Пистолет это не оружие. А винтовкой?

— Владею.

— Получишь винтовку.

— Дайте автомат, научусь как-нибудь.

— Как-нибудь не стоит. У меня их немного.

Командир 189 полка 162 стрелковой дивизии майор Загорский, оказывается, связи ни с дивизией, ни с корпусом не имеет. И ведет свой полк... на запад. Немцы продвигаются на восток, а он со своим полком — на запад!

— Может быть, вы не знаете... Они же Днестр перешли!

— Знаю, у меня разведка.

— Так куда же вы?..

— Куда? Куда предназначено. Приказ, братец.

— За вчерашнее число. [18]

— Устарел, считаешь? Наверное, устарел. А как убедиться?

И продолжал вести свой полк на запад. Наша колонна растянулась верст на десять.

В четырех — пяти километрах по шляху параллельно этому гитлеровцы шли вглубь советской территории...

К вечеру, убедившись, что приказ невыполним, майор дал колонне команду развернуться и двигаться в обратном направлении. Пять дней мы блуждали по тылам немцев. В бои старались не ввязываться, но столкновения с врагом были. Тогда я впервые увидел живых немцев — пленных. Надменные, наглые, чувствовали они себя, конечно, завоевателями.

Майор Загорский, успел я узнать, воевал в Испании, за что и был награжден орденом. Он прекрасно организовал разведку. Необдуманно и в суете ничего не делал. Меня, признаюсь, даже смущали и обескураживали его спокойствие и невозмутимость. Бомбы рвутся — самолеты нет-нет да появлялись, от этих налетов полк нес потери, — пули свистят, а он сидит себе и, не повышая голоса, подает команды. Бойцам и страшно за своего командира, и гордятся они им.

На пятый день, когда после ночного марша полк расположился на привал и я незаметно задремал, слышу кричат:

— Летчик!..

Ни по фамилии, ни по имени, ни по званию меня никто не знал. "Летчик" — и все тут.

— ...Майор тебя требует.

Иду. Докладываю по-военному. Оказывается связь с дивизией восстановлена.

В штаб уходит машина, и меня отправляют с ней.

— Чего, братец, тебе пожелать? — говорит Загорский. — Не падай больше, братец. Пехотинец из тебя неважный. А в воздухе, может, еще и подерешься. Война не скоро кончится.

Командир полка выделил мне на дорогу две банки консервов и попрощался.

В штабе дивизии узнаю, что рядом и штаб нашей авиадивизии. Тороплюсь к своим. Обо мне уже доложили командиру — генерал-майору А.С. Осипенко. Тот пожелал меня видеть. И почему-то немедленно.

Я оглядел себя от головы до пят. Являться к комдиву в таком виде было рискованно. Щетина, свитер в пятнах запекшейся крови... Это, конечно, могло вызвать гнев [19] генерала. На рысях сбегал за деревню к речке, смочил пятна на свитере, ополоснул лицо — и во весь опор назад, в штаб.

Генерал приобнял меня.:

— Садись и рассказывай. — Глаза у него усталые-усталые.

Дрогнул я, признаюсь. Об уставе забыл и выложил все, как было.

Он слушал внимательно. Задавал вопросы. Беседа длилась не менее часа. Присутствовали при ней комиссар и начальник штаба дивизии. Потом генерал предложил вместе пообедать, но я не мог согласиться:

— Неловко, товарищ генерал, грязный я .

— Как грязный? Летчик, боец, выполнивший свой долг не может быть грязным. За мной!..

С командиром дивизии Героем Советского Союза генерал — майором авиации Александром Степановичем Осипенко я познакомился весной 1941 года.

Не раз встречались с ним на разных аэродромах. Иногда вместе на двух связных самолетах перелетали с одного аэродрома на другой.

В этот раз до своего полка мне пришлось добираться на попутной полуторке.

... На летном поле было пусто. Ни единого самолета. Человек пятнадцать — двадцать из техсостава под командованием какого-то капитана поспешно уничтожали все, что не мог забрать с собой наш улетевший полк. Куда он улетел — никто толком не знал. Но если бы и знали, кто мог поручиться, что полк именно там, а не перелетел уже на новый аэродром. На войне жизнь кочевая, перемещения постоянны. Бывало, авиационный полк садится на какой-то аэродром, совершит с него один-два боевых вылета и тут же перебирается на следующий — маневрирование, так сказать силами и средствами.

Короче, никто не ведал, где теперь 211-й бомбардировочный. Полагали, что полк, вероятнее всего, где-то на киевском направлении. Туда мы и настроились идти.

Сложность положения не помешала мне всю ночь спать крепким сном: то, что я, пусть с опозданием, но все же добрался до своего аэродрома, питало душу покоем за будущее, я почти уверовал в некую благосклонность судьбы ко мне. В конце концов, рассуждал я, наше дело правое. И полк найдем!.. [20]

Наутро мы собрали вещмешки и двинулись в путь, на восток.

Шли мы по местности, уже оставленной нашими войсками, но еще не занятой врагом. На всю жизнь врезался в память нескончаемый поток беженцев. У кого-то лошадь везет небогатый скарб, кто-то сам впрягся в самодельную тележку. Молчаливые, хмурые вышагивают старики. Они хорошо помнят и германскую войну, и интервенцию во время гражданской и не хотят оставлять своих близких под оккупантами. Женщины поминутно нервно оглядываются: не отстали ли дети? Не догоняет ли немец? Не висит ли в воздухе смерть? "Мессершмиты" время от времени выныривают откуда-то и в упор расстреливают беженцев. А дети и тут остаются детьми: пока в небе нет самолетов, они сбиваются в стайки и умудряются играть на ходу.

Обходим одну партию беженцев, догоняем новую. Снова старики, женщины, дети — с мешками, узлами, тачками, которые служили подспорьем в хозяйстве.

Мы держались дружно. С толпой беженцев не смешивались и, по возможности двигались чуть в стороне от нее. Невыносимо было смотреть на детей, которых мы бросаем на невесть какую судьбу, слышать призывы о помощи от изнемогавших под ношей пожилых женщин и отказывать им в ней. Не по себе было, когда старухи жалели нас, а старики проклинали. Старые солдаты прямо говорили нам о том, что вот -де собрались разбить врага на вражьей земле, а что выходит..

Вдоволь я нагляделся тогда горя людского...

После налетов "мессершмитов" на безоружные колонны мирных жителей дорога оставалась буквально вымощенной трупами. Такое за всю войну мне пришлось видеть раза три. Я — летчик и отвечаю за свои слова: не отличить несчастной неорганизованной толпы от войск невозможно. Фашистские стервятники творили свое варварское, бесчеловечное мерзкое дело сознательно.

Наша группа шла ходко, отмахивая километров по шестьдесят в день. Глубоким вечером мы останавливались на окраинах деревушек на ночлег. Местные жители кормили полуночных гостей, и, сморенные усталостью и сытостью, мы тут же засыпали. А на рассвете — снова в путь. За ночь войска противника уходили вперед так, что мы оказывались у них в тылу, но к следующему вечеру вновь чуть опережали их. Иногда нам везло — удавалось разжиться транспортом, часть пути, помню, [21] преодолевали на автомобилях, мотоциклах, телегах, запряженных лошадьми или волами, даже на тракторах.

И вот как то бойцы заметили, что начальник нашей группы, капитан, в минуты опасности, когда, казалось, что враг вот-вот захватит всех, торопливо отвинчивал знаки различия, прямоугольники, которые в военной среде просто называли шпалами. А выскочим из ловушки— капитан их снова прикручивает.

— Э, так не годится, — заметили ему откровенно. — Прекрати! Иначе мы тебя, сукина сына, покончим.

— Как смеете!..

— Пристрелим — и вся беседа. Чего тут шуметь долго?

Нечто вроде собрания у нас получилось. И решение вынесли: не быть капитану командиром. А мне всей группой заявили:

— Иван, ты же комсостав. Бери нас под свое начало.

Раздумывать особо некогда было. Да и о чем, собственно, раздумывать? Я согласился.

В дальнейшем капитан охотно мне подчинялся. В трусости более уличен не был. И о его поступке мы никому не сообщили.

Дней шесть— восемь продолжались наши мытарства. Где-то на подступах к Днепру мы уже уверенно оторвались от немцев. Теперь стала задача — как переправиться? Но, благо, переправы, мосты еще существовали, и никакой заминки не случилось. А на левом берегу Днепра мы с облегчением вздохнули: выкарабкались!..

Наконец-то устроили большой привал. Побрились. Привели себя мало-мальски в порядок. И явились в первую же войсковую часть с просьбой помочь найти наш полк. Получив крайне смутные сведения о местонахождении 211-го бомбардировочного, отправились дальше. Дня полтора слонялись еще по подразделениям с навязчивыми вопросами, пока добились вразумительного ответа: полк в Лубнах.

Вышли мы к Днепру в районе Днепропетровска, Днепродзержинска. А Лубны — это ведь под Киевом!

Тащиться под Киев пешим ходом, когда здесь еще действовала железная дорога, не имело смысла. На ближайшей станции сговорчивый военный комендант без проволочек посадил нас в проходящий поезд, и вскоре, мы весело сочиняли куплеты:

От Котовска до Лубень
Ехали пятнадцать день... [22]

"Пятнадцать день" — это, конечно, в шутку. Добрались мы скорее. Но полк, нашли не в Лубнах, а в Яготине, что тоже под Киевом.

Когда я, взволнованный, ввалился в землянку командира полка Родякина, лицо его не выразило удивления. Оно было по-будничному озабоченным.

— Слушай — почему-то прошептал он, — а мы тебя давно похоронили...

Я бодро выпалил:

— Требую воскресить, товарищ майор!

— Да, конечно, я дам команду...

Потом переспросил меня, как будто это не было очевидно:

— Пришел. Молодец. И людей привел...

Оказывается, 21 июля летчики другого звена нашей группы видели мое приземление на горящем самолете и доложили что самолет упал, а экипаж погиб. Начальник штаба майор Савинов за ужином даже выпил стакан молдавского вина — за упокой моей души.

— А позже разве вам не сообщили обо мне?

— Кто?

— Генерал Осипенко. Я был у него.

— Нет никто ничего не сообщал. Да я ведь часто ни с кем связи не имею. А потом, знаешь, мы уже переданы другой дивизии...

Родякин распорядился, что бы все мы отправились отдыхать. Отоспаться за все эти сутки, конечно, не мешало. Но я еще представился комэску Гудзенко, а выходя от него, столкнулся с адъютантом эскадрильи лейтенантом Носовым. Николай испугался:

— Ты откуда?

Я пояснил.

— Каюсь, Иван, виноват...

— Грешен — выкладывай!

— Стыдно сказать. Собрал я твои пожитки, завернул в прорезиненный летний плащ, обшил полотном и отослал твоим родителям с запиской, мол, сын ваш не вернулся с боевого задания.

Так я был впервые похоронен заживо. Но что я мог сказать нашему адъютанту?

— Теперь многое прощается, Коля. А наперед, заказываю, воздержись до срока землей — то меня засыпать, — только и сказал. [23]

Само собой, тут же написал родным большое и обстоятельное письмо: дескать, произошло недоразумение, и хотя меня действительно подбили, но я жив и еще повоюю

Отец у меня грамотный был, а мать малограмотная. Как потом рассказывали, принес им деревенский почтальон мой треугольник — отец сразу убедился, что почерк сына. Успокоился. А мать нив какую не верит, думает — подделка: товарищи, твердит, постарались.

Я вслед второй треугольнику, третий. Залечил таки — ее скорбящее сердце.

Мы не раз слышали и читали, как отважные железнодорожники растаскивали горящие вагоны и спасали оружие, боеприпасы, народное добро. Мы знаем о героизме машинистов, выводящих целые составы с горящих станций или проводящих свои поезда через горящую станцию. Но история, о которой я хочу рассказать, редкая, если не единственная.

Наш полк работал с полевой площадки близ большого украинского села Иван-город. Меня вызвал майор Родякин и дал поручение срочно доставить к командиру соседней части в Христиновку одного штабного работника.

Христиновка — крупная железнодорожная станция. Прилетели туда. Штабник понес пакет. Пока он ходил, я разговорился с техниками местного полка. Они-то и рассказали мне об удивительном событии.

Дня за два-три до этого эшелон открытых платформ с самолетами И-16 пришел к ним на станцию. У самолетов были отстыкованы крылья, за фюзеляж машины прочно прикреплялись к платформе. Стояли они моторами назад по ходу поезда. Вскоре по прибытию эшелона группа немецких самолетов начала бомбить станцию. Загорелись вагоны соседних эшелонов. Техники, сопровождавшие эшелоны, решили спасти боевые машины. А как спасти? Вот тут-то и сработала русская смекалка. Запустили несколько моторов и на полных оборотах стронули ( самое трудное стронуть с места), а затем и вывели весь эшелон за пределы горящей станции.

Мы гордились подвигом техников. А потом он остался как то втуне, его забыли. Но ведь хорошо известно — не все подвиги задокументированы. Тешу себя надеждой, что, может быть прочитав мою книгу, [24] откликнется кто-то из тех, кто собственными глазами видел это событие. Люди, спасшие несколько десятков самолетов, — это конечно тоже герои. Их подвиг должна знать вся страна.

Однако вернемся к боевой работе. Летчиков, оставшихся без самолетов, во многих полках называли "безлошадными". Таковых с каждым днем становилось все больше и у нас. Мы ходили дежурными по аэродрому. Выпускали группы на задание, принимали их. Выпускать всегда проще. Принимать — сложнее: количество взлетов друзей часто превышало число посадок...

Как-то я дежурил по аэродрому. Вдруг садится незнакомый самолетик. Летчики еще, помню, заспорили6 что это за машина такая? Одним кажется Р-5. Другие склоняются к утверждению, что У-2. Одни ошиблись, и другие не угадали. Оказалось польский самолет PZL. Прилетел на нем заместитель командира дивизии подполковник Кулдин.

Минут через пятнадцать меня вызывает майор Родякин. Вижу командир полка и подполковник чем-то сильно озабочены.

— Положение тяжелое, лейтенант Пстыго, — начал Родякин. — Мы вынуждены отойти в тыл. Но имеем на то права без разрешения командира дивизии. Даже его заместитель сейчас выручить не может.

— Ну да, — смеется Кулдин. — Вы улетите, а я ищи ветра в поле. — И уже всерьез: — Надо отвезти мою записку командиру дивизии. Ты, лейтенант, летать умеешь?

— Он хороший летчик, не сомневайся, говорит Родякин, и вместе мы идем к незнакомому самолету.

— Товарищ подполковник, такую машину впервые вижу, — замечаю я, теперь уже поняв, что записку доставлять придется на этом аппарате, а летные законы запрещают летать таким образом.

— Невелика беда.

— Да как же я на ней полечу?

Кулдин удивленно посмотрел на Родякина:

— А ты говорил, что хороший летчик. Какой он к черту летчик! Тут же и напугался.

— Никак нет! — опомнился я — Вы мне только покажите, что куда на этом самолете.

— Это другой разговор. Полезай в кабину!

Забрался я в кабину. Подполковник за несколько минут кое-что объяснил мне и сказал: [25]

— Обучен, если смекалистый!..

Вырулил я, взлетел. Минут сорок был в воздухе. Пришел на заданный аэродром.

Произвел посадку. Командир дивизии принял записку, написал ответ, и я вернулся.

— Учти лейтенант многое на войне придется делать впервые, — заметил мне Кулдин, и я не раз вспоминал потом эти слова заместителя командира дивизии. Они были пророческими.

Наш полк стоял на аэродроме под Борисполем. Мы летали бомбить войска противника западнее и юго-западнее Киева. И вот как-то на нас навалилась большая группа Ме-109. Немцам удалось подбить два наших самолета. Группа рассыпалась. Вижу, остался один. Что делать? Я уже знал как атакуют Ме-109. Впереди Киев. Решаю снизится до предельно низкой высоты и с маневрированием уйти от преследования.

Несутся крыши старинного города где-то уже выше моей машины, а я все прижимаю и прижимаю ее к земле. Оторвался все-таки от "мессеров".

— Как ты уцелел, как ушел от "мессеров"? — спрашивали потом ребята.

Я полушутя отвечал:

— Да в Киеве над Крещатиком летел ниже домов. Немцы, видимо решили, что я сам разобьюсь, вот и отстали...

В тот период пришлось мне летать на боевые задания с разными штурманами на "безхозных" самолетах, то есть на тех, где летчики, а чаще штурманы были ранены. Чаще всего мы бомбили скопление войск противника на привалах, на заправке техники. Тут удары были достаточно эффективны. Менее результативно было бомбометание на дорогах. Дорога — ниточка, легко и промазать. Летали, конечно, и на переправы, и на другие цели. Словом делали свое тяжкое, но нужное дело.

В те дни произошло большое событие в моей жизни. Партбюро полка посчитало, что я достоин быть коммунистом. Созвали собрание. Я изложил биографию — что там излагать было! Потом выступили мои товарищи. Заявили, что доверяют мне, и приняли в члены партии. Казалось бы, что изменилось. И все-таки изменилось. Ответственность моя возросла. За все, за все...

А полк то и дело менял полевые аэродромы, [26] площадки: Яготин, Борисполь, затем Бровары, после чего опять Яготин. Из Яготина опять в Лубны, из Лубен перелетели на Голубовку, что под Прилуками. Летчики от постоянных перелетов в общем не страдали. А вот нашим техникам, мотористам — тем доставалось. Они ведь переезжали на машинах. Не было машин — пешком добирались. И это сутками, с аэродрома на аэродром... Бывало доберутся до места, а полка уже здесь нет. Снова переезды, переходы.

В очередной полет с аэродрома Голубовка под Прилуками в боевую группу включили и меня. Штурманом ко мне приставили лейтенанта Купчика. Группа была небольшая. Я, помню, шел на левом фланге. Смотрим в районе цели носятся на большой скорости незнакомые истребители. Ме-109 мы уже хорошо знали, а тут какие-то незнакомые. Переговариваемся со штурманом, что, мол, за самолет такой. Гляжу, идет на нас в атаку. Я прошу штурмана передавать мне дистанцию до атакующего самолета и отражать атаку противника. И вот, как только услышал нашу ответную очередь, не ожидая доклада, делаю резкий маневр вправо и со скольжением пытаюсь уйти из-под удара. Но, кажется поздно: истребитель достал нас.

Летчик никогда не бросит свой самолет, пока он жив, пока тянет мотор. Тогда я долетел на аэродром, зашел на посадку, выпустил шасси, но что-то мне мешало, что-то вызывало сомнения. У штурмана в кабине были щели, через которые просматривались стойки шасси в выпущенном состоянии. Колес через эти щели не видно. И вот штурман докладывает:

— Шасси выпущено.

По своей световой и механической сигнализации шасси тоже выпущено, поэтому иду на посадку. Приземляюсь и вдруг слышу необычные, резкие толчки с левой стороны. Наконец торможение, машина энергично разворачивается на 180 градусов. Я быстро выключил мотор, выскакиваю из кабины и вижу, что самолет стоит на одном правом колесе. Левое напрочь отбито от стойки и упало на землю, видимо еще при выпуске шасси, в воздухе.

До войны считалось, что подобная посадка практически невозможна.

А от атаки противника мы с Купчиком тогда довольно легко отделались. Ведь тот, который атаковал нас, был [27] самый скоростной истребитель Германии "Хейнкель-113". Он не пошел в массовое производство, потому, что система охлаждения мотора была паровая. Паровые охладительные трубы и трубочки были смонтированы внутри по всему крылу, в связи с чем истребитель оказался очень уязвим и маложивуч. Попадание пули выводило из строя паровое охлаждение, а вслед за этим и мотор.

Больше я и мои товарищи с Хе-113 ни на земле, ни в воздухе не встречались. Немцы перестали его изготовлять.

Но вот мы оставили Голубовку — перелетели в Петривцы. Обстановка здесь была тревожная. Несколько дней назад враг форсировал Днепр и с двух сторон прорывался в район Миргорода: одна ударная группировка противника из района Чернигова, другая — из Кременчуга. А Петривцы как раз под Миргородом. То есть там где позже враг замкнул кольцо, окружив киевскую группировку наших войск.

Сидим на аэродроме. И вдруг замечаем, что на горизонте танки и мотоциклы. Конечно, немецкие. Очевидно, подошли разведывательные подразделения южной, кременчугской, группировки противника. Невольно началась суматоха, еще вот-вот и паника. Командир полка Родякин, начальник штаба Савинов, оба бледные как полотно, жестко и четко отдают приказания, вплоть до того, что каждому летчику называют номер его самолета.

— Пстыго! Номер семь!

Бегу к "семерке". Штурман уже в машине.

— Все проверил?..

— Тикать будем!

Подбежал к самолету техник звена:

— Товарищ командир, а меня оставите?

Кричу ему:

— Садись!

Тут кто-то еще из техсостава:

— Товарищ командир а меня — на погибель?

— Живо садись!

Пока с парашютом возился четверых посадил в штурманскую кабину. На взлете хвост машины поднял с трудом, еле оторвался от земли, но летим.

Прилетели в Полтаву. На аэродроме, гляжу, лежит крест из белых полотнищ. А с летного поля красными ракетами сигналят — взять не можем. Посадка запрещена. Правда, дают направление, куда дальше следовать.

Садимся на поле рядом с населенным пунктом Выська. [28] В какой именно Выське — то ли в Средней, то ли в Большой, то ли в Нижней — там этих Высек с десяток! — сейчас уже не помню. Здесь узнаем, что после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили Киев.

Мы были подавлены отходом своих войск. Каждый был взвинчен до такой степени, что друзья могли поцапаться из-за любой мелочи.

Теперь с высоты своего возраста и военного опыта хочу отметить грубый просчет в довоенном воспитании бойцов и командиров. Мы не имели реального представления о положении вещей, о мощи той же германской армии, с которой столкнулись, на вооружение которой работала вся Европа. Даже когда оставили Киев, я и мои товарищи искренне думали, что враг наступает только здесь, а вот в другом месте его бьем мы, что наши танки наверняка уже где-то под Берлином.

И те бодренькие песни мы еще не забыли, они еще нас вдохновляли:

И на вражьей земле
Мы врага разобьем
Малой кровью,
Могучим ударом...

Лишь после сдачи Киева и Харькова наши головы наконец-то протрезвели. И мы отбросили пустые иллюзии.

Наш 211 бомбардировочный понес большие потери. От всего полка осталось лишь одиннадцать самолетов. Изуродованных, побитых...

И тогда полк отослали в среднюю полосу России, в Балашов, на переформирование. Оттуда часть летчиков направили в другие части, а остальных, в том числе и меня, посадили изучать новый самолет— штурмовик Ил-2.

О самолете этом в то время уже ходила добрая слава. Бронированный, он имел хорошую маневренность. Развиваемая им скорость у земли — более 400 километров в час — позволяла стремительно атаковать наземные цели., а надежная броня защищала летчика и машину от огня противника, повышала его живучесть. Две пушки калибром 23 миллиметра и два скорострельных пулемета делали Ил-2 боевым и грозным оружием на поле боя. Штурмовик имел солидную бомбовую [29] нагрузку — до 400 килограммов и восемь направляющих балок для подвески эрэсов — реактивных снарядов.

Именно о такой машине и мечтали летчики — с хорошей маневренностью, скоростью, крепкой защитой и мощной ударной силой.

Когда мы приступили к изучению штурмовика, ни одного "живого" самолета этого типа в Балашове не было. Постигали суть машины лишь по описаниям да схемам с картинками. Досадовали, конечно, но послабления себе не давали. И с выводами не спешили. Делились сомнениями. Дотошно относились ко всякого рода мелочам: войны нам уже крепенько кое-что втолковала.

Это походило, пожалуй, на то, как понюхавший пороху ратник примерял бы доспехи и выбирал булаву для следующей битвы. Нет, скорее, выбирал не оружие, а верного коня: и зубы смотрит, и холку, и норов без внимания не оставлен.

Казалось бы, всего год назад мы постигали материальную часть Су-2. Тогда постигали и сейчас постигаем. В чем, собственно разница? Прежде всего вникали в устройство двигателя, топливной системы и системы охлаждения. И нынче вникаем.

А разница была. И существенная!

Тогда доскональное знание техники в значительной степени являлось предметом нашей мужской гордости и пилотского шика. Теперь же нам было не до шика. Знание боевой техники рассматривалось в прямой зависимости от того, как придется бить противника.

Наконец в Балашов прибыло несколько "Илов". Самолет имел остроконечный нос, обтекаемую форму фюзеляжа, металлические крылья. Компактный, ладный, он уже одним только видом внушал доверие. У летчиков к нему сразу же возникли симпатия и почтение. Замечу, что это большое дело — нравится тебе твоя машина или не слишком. Нелюбимая машина всю душу измотает!

Освоение штурмовика пошло куда быстрее. По мере готовности мы начали вылетать самостоятельно. Никакого учебного самолета, конечно, не было — летали сразу на боевых. Машина легко управлялась, чутко отзываясь на каждое требование летчика. Практически за все время учебы каждый из нас провел в воздухе часов пять — семь.

Пока же мы переквалифицировались, техники полка отремонтировали наши одиннадцать Су-2, которые было [30] приказано доставить под Пензу. Тогда я и совершил прощальный полет на этом самолете.

Взлетели, помню, двумя группами: шесть машин вел мой командир эскадрильи капитан Львов, остальные — я. Поднимались в Саратове с черной мерзлой земли, а садились на рыхлый, светящийся на солнце неглубокий снег.

По возвращению в Балашов я заболел и слег. У меня опухли суставы — рецидив ревматизма, которым болел в детстве. Так в саратовском госпитале и пришлось встретить новый, 1942 год.

Положение относительного бездействия, долгие часы ночного бдения, беседы с ранеными, товарищами по несчастью, невольно возвращали к событиям прошедших месяцев.

Осенью и зимой 1941 года сложилась драматическая обстановка на всех фронтах. Киевская группировка наших войск понесла невосполнимые потери, по существу, была разгромлена. Враг наступал на юге и юго-западе. Немцы на артиллерийский выстрел подошли к Ленинграду, окружили и блокировали его. Враг стоял возле Москвы. Переживаний было много. Настроение у всех тяжелое. Но поднялся народ "на бой кровавый, святой и правый". С Урала, из Сибири шло пополнение — дивизии, армии. Они сходу вступали в бой и сдерживали врага.

В это время мы впервые услыхали имена наших полководцев Жукова, Рокоссовского, Конева.

Вся страна, весь мир с большим волнением следили за Московской битвой. Отразив ожесточенный натиск врага, наши войска перешли в решительное наступление и отогнали немцев от Москвы на 150-200 километров. Нетрудно понять наше состояние. Мы воспряли духом.

И все же лежа в госпитале, я не раз возвращался к трудным вопросам уже истории. Меня, да и не только меня терзали, мучили, навязчиво лезли в голову вопросы: почему так неудачно началась для нас война? Почему мы весь 1941 год отступали? Почему мы докатились до Москвы? Почему?

Тогда ни я, ни все вместе со мной лежавшие в госпитале ответить на эти вопросы не могли. Мы многого не знали, многого не могли сопоставить, [31] проанализировать. Эти вопросы не перестали волновать нас и по сей день. На них мы ищем ответы и сейчас. Нельзя сказать, что все ответы найдены. Однако многое прояснилось, многое подтверждено документами, участниками событий, очевидцами. И вот как мне представляется сейчас — с позиций пройденного и пережитого.

Наш народ и наше правительство по тому, как распоясывался и бесчинствовал Гитлер в Европе в 1939-40 годах, конечно, чувствовали дыхание войны. Были приняты многие меры ускоренной подготовки к обороне страны. Многие, но не все.

Авиация противника в первые часы и дни войны произвела массированные налеты на 26 аэродромов Западного ОВО, на 23 аэродрома Киевского ОВО, на 11 аэродромов Прибалтийского. Всего — по 60 аэродромам. В результате этих налетов мы потеряли 800 самолетов. В воздушных боях — 400, а всего — 1200. Это тяжелые потери. Особенно пострадали ВВС Западного округа, потерявшие 738 самолетов. Командующий ВВС округа генерал И.И. Копец не выдержал всего этого и застрелился.

Я далек от намерения излагать в этой книге научно обоснованные выводы о наших неудачах в начале войны. Но и сейчас горечь неуспехов и боль утрат того давнего времени не дают покоя, и я не могу не высказать некоторых своих соображений не претендуя на их бесспорность.

Итак, известно, что несмотря на наши успехи, в первые пятилетки наша промышленность все же была слабее германской, на которую работала вся Европа. Германия и ее сателлиты в 1940 году выплавили 43,6 млн тонн стали. Мы ее выплавили 18,3 млн тонн, а во вторую половину 1941года только 6,5 млн тонн: сказалось перемещение металлургических заводов из западных районов на восток. Электроэнергии Германия выработала 110 млрд квт.ч, мы — 48,3 млрд квт.ч. Металлорежущих станков у нас было в три раза меньше. Уровень техники и технологии у нас был ниже, чем у Германии.

Именно поэтому немецкие истребители Ме-109 были лучше наших И-16, И-153 и даже нового ЛаГГ-3. Немецкие бомбардировщики Ю-88 и Хе-111 превосходили наши ТБ-1, ТБ-3, СБ и Су-2. [32]

Танки противника уступали в бою нашим Т-34, но у нас их было до обидного мало.

Германия производила в массовых масштабах автоматическое оружие. Мы же тешили себя надеждой, что одержим победу с винтовкой-трехлинейкой Мосина, образца 1891-1930 годов.

Что касается боевых действий авиации, теперь уже известно, как пагубно сказался неверно обобщенный опыт испанской войны. В Испании воевали наши отборные, опытные летчики, в полном смысле слова асы. Они даже на устаревших машинах могли драться и одерживать победы в воздушных боях. Особенно отличились П.В. Рычагов, А.К. Серов, А.С. Осипенко, И.А. Лакеев, Г.Н. Захаров, Б.А. Смирнов, М.Н. Якушин. Но в целом уже события в Испании наглядно показали отставание наших боевых самолетов.

Конечно дальние перелеты экипажей Громова, Чкалова, Гризодубовой были большим достижением нашей страны. Однако разве они отражали фактическое состояние нашей боевой авиации? Они ведь строились специально для рекордных полетов. Такие машины не могли быть боевыми. Например рекорд высоты летчик Коккинаки установил на самолете, с которого даже штатное сиденье летчика сняли и заменили полотняным — для облегчения машины. Тем не менее эти полеты нас успокаивали и откровенно убаюкивали.

Сталин всеми военными делами правил единолично, и, мягко говоря, никому в них особого допуска не давал. Кроме того, на него все время влияли такие герои гражданской войны, как Буденный, Ворошилов, Кулик, которые не изучали развитие военного дела в мире и, естественно отстали от современного уровня и требований. Они почти до самого начала войны считали главной маневренной и ударной силой конницу. Роль танков недооценили. Другие крупные военные специалисты — Егоров, Тухачевский, Блюхер, Якир, Уборевич, Алкснис — оказались несправедливо репрессированными. В предвоенные годы было репрессировано много и других военных специалистов разных рангов.

Везде и всюду нашу авиацию именовали "сталинскими соколами". Авиация действительно пользовалась особой любовью Сталина. Может, это и хорошо. А вот плохую роль играл [33] бывший нарком авиапромышленности Каганович — человек малограмотный и неорганизованный. Заменивший его перед самым началом войны Шахурин уже не успел поправить дело.

Пагубной была частая смена руководства. За три с половиной года сменилось пять начальников ВВС! Сроки их командования все сокращались. Незаконно репрессированного и, безусловно, талантливого Алксниса сменил Локтионов, который пробыл в должности начальника ВВС около двух лет, Смушкевич был около года, Рычагов — полгода. Жигарев вступил в должность менее чем за месяц до начала войны.

15 декабря 1938 года погиб В.П. Чкалов при испытании очень перспективного, с хорошими летными характеристиками самолета конструкции Поликарпова. Вскоре этот самолет потерпел другие неудачи. И хотя в гибели Чкалова есть доля его вины, практически КБ Поликарпова начало сдавать свои позиции, хиреть, и его самолеты не получили развития.

Мне думается, что все вышесказанное и многое другое обусловило наше отставание. Так бомбардировочная авиация у нас оказалась очень слабой. Самым массовыми фронтовыми бомбардировщиками до войны были СБ, ДБ и Су-2. На вооружении состояли еще ТБ-1 и ТБ-3. Фронтовых бомбардировщиков Пе-2 в строевых частях было мало. Бомбардировщик же Ту-2 на вооружение в массовом масштабе стал поступать лишь в конце 1942 года.

Хорошим боевым самолетом оказался штурмовик Ил-2. Он прошел испытания. Но по недоразумению начал производиться одноместным, без воздушного стрелка, отчего мы несли неоправданно большие потери. Лишь в 1943 году начал поступать на фронт двухместный Ил-2.

Из трех новых, довоенных истребителей МиГ-3, ЛаГГ-3 и Як-1 слабым считался последний — Як-1. А на деле получилось совсем не так. МиГ — 3 имел хорошие данные для воздушного боя на высоте 4000 метров и выше, но на эту высоту не шли самолеты противника. На малых же высотах, где в основном и происходили бои, МиГ был очень тяжелым. Тяжелым [34] был и ЛаГГ. Словом война внесла свои решительные поправки.

Так, Як-1 позже неоднократно модернизировался. Появились Як-7, Як-9, Як-3. Эти истребители были самыми массовыми в производстве и бою, а хорошие истребители Ла-5 и Ла-7 на фронт попали лишь в 1943 году.

Таким образом, в 1941 году наша авиапромышленность выпустила только 45 процентов новых самолетов. Но даже при всех недостатках новых истребителей изготовлено их было до 1941 года включительно было чрезвычайно мало.

Главные авиазаводы были в Москве, Воронеже, Запорожье, Рыбинске, Саратове. Все они в первый период войны были досягаемы для немецкой авиации, и мы их полностью или частично эвакуировали.

Насколько правильно информировали меня мои боевые друзья, картина в производстве танков и артиллерии была почти аналогичной, а временами еще хуже. Не хватало бронированной стали. Не секрет, что ощущался страшный голод на все виды боеприпасов. Нередко командиры стрелкового полка или дивизии бесцельно таскали за собой свою артиллерию. Таскать надо— это оружие. А стрелять нечем было. Катастрофически не хватало и стрелкового оружия. Выпуск автоматов только развертывали.

Несколько слов о внезапности наступления.

К середине июня 1941 года Германия закончила стратегическое развертывание и оперативное построение боевых порядков. Против нас развернулось и заняло исходные позиции для наступления 166 дивизий и 4 воздушных флота. Таким образом противник был готов к немедленным боевым действиям.

Знали ли мы об этом? Мы не могли об этом не знать. Другой разговор, что делали и что сделали? Германская авиация вела систематическую разведку нашей территории на глубину 150 и даже 250 километров от государственной границы. Наши истребители сидели в готовности, просились в воздух, но не только стрелять — даже подниматься для отпугивания разведчиков противника не разрешали "сверху". [35]

В то же время укрепления старой до 1939 года приграничной полосы обороны мы демонтировали, а новых создать не успели. И вот 22 июня 1941 года немцы обрушили на нас удар страшной силы.

Летом 1941 года наши войска отступали — где с боями, организованно, где — не очень. Подтягивали и накапливали силы. В Московской битве мы уже измотали, обескровили противника, а затем развернули мощное контрнаступление.

Одним из недостатков первых месяцев войны был, на мой взгляд, слабый уровень подготовки командного состава. Да и вообще недостаток его. Командиров взводов, рот, батальонов и выше хватало всего-навсего на миллионную армию, а ведь пришлось развернуть сначала семи-, а затем и одиннадцатимиллионную армию. За короткое время на такую армию подготовить умелых командиров практически невозможно. Срочно развертывались краткосрочные школы, курсы подготовки командиров. Но как бы их не называли — "ускоренные", "срочные", "сверхсрочные", — настоящих командиров быстро не подготовишь. Подготовка их, как говорится, желала оставаться лучшей. Приходилось доучиваться в бою, а это значит — доучиваться потерями и не малой кровью, как пелось в песне, а довольно большой...

На госпитальной койке всякий на время становится философом. Я не был исключением. Лежал, думал — и о себе, и о судьбе страны. Казалось, ни в чем себя особо упрекнуть не мог, и все же, чуть пойдя на поправку, я начал требовать поскорей выписать меня в полк.

Военврач слушал, слушал, да однажды резко осек:

— Ты, юноша, не кипятись! Там кто нужен? Солдат. А ты полсолдата! Вот, когда вылечу совсем, тогда и отпущу.

Я уже дрова на больничном дворе колю, а меня все лечат. Объясняют: курс должен пройти. Месяца полтора лечили. Правда с тех пор ревматизмом, от которого меня лечили, я больше не страдал.