Терриконы в огне

Пережившие войну помнят, что практически ежедневно в сводках Совинформбюро звучали три слова — «бои местного значения». К ним успели попривыкнуть и отличали вчерашние сообщения от сегодняшних лишь по географическому признаку, порой совсем не представляя себе масштабов этих боев. Между тем за тремя привычными словами стояли сотни, тысячи человеческих судеб, потери и победы, из которых складывалась большая война.

Готовясь к главному удару, войска Южного фронта продолжали изматывать противника, мешая маневрам его войск в прифронтовой полосе. Однако в декабре у нас появился еще один недруг — пронизывающий зимний холод, одинаково безжалостный и к своим, и к чужим. Но от этого не легче было. Природа, словно испытывая наше мужество, выносливость, терпение, одну за другой подкидывала нам все новые проблемы и вводные.

Так, аэродром нашего полка располагался в двух километрах от небольшого села на 30 — 40 дворов, в котором мы временно и расквартировались. Пряталось оно в глубокой балке. До наступления морозов мы добирались до аэродрома, представлявшего собой обычное грунтовое поле, пешком по вязкой осенней слякоти, так как машины здесь буксовали. Но вот грянула зима, сковала холодом землю и непомерно усложнила нашу работу. Особенно тяжко пришлось в эти дни техникам, механикам, мотористам, оружейникам, готовившим самолеты к боевым вылетам. Не хватало средств для расчистки поля от снега, нечем было разогревать моторы самолетов и масло перед запуском.

Чего только не делали возле оцепеневших самолетов. Пускались техники и на всевозможные ухищрения: не спали ночами, все время прогревали моторы, постоянно запуская и прогоняя их, не давая с вечера окончательно охладиться. Мука, а не работа. И отдыхать-то им толком не удавалось. Да и что это был за отдых! Возвращались техники в Большой Должик, валились в избах прямо на пол, под голову — вещмешок, сверху — шинель или куртка.

Запомнился Большой Должик и перебоями с питанием — из-за бездорожья в осеннюю распутицу, снегопадов и морозов — в зимнюю пору. И уж совсем неожиданным оказалось нашествие на село полчищ полевых мышей. Спасаясь от холода и голода, они штурмом брали избы, добирались до съестных припасов, и без того скудных, пробирались даже на аэродром. Нередко летчикам приходилось вышвыривать из кабин боевых машин непрошеных «пассажиров».

Многие воины нашего полка были отмечены в это время правительственными наградами. Ордена Красного Знамени получили командир полка А. Г. Маркелов, летчики П. Середа, К. Карданов, Б. Карасев, В. Батяев, М. Сериков. Награды в торжественной обстановке вручал командующий 9-й армией генерал-майор Ф. М. Харитонов, войска которого прикрывали и поддерживали мы вместе с другими частями 20-й авиадивизии. Многие офицеры получили очередные воинские звания. О моих однополчанах писала фронтовая газета. Все это, безусловно, радовало и вдохновляло на новые боевые свершения.

Так, 27 декабря снова отличился Герой Советского Союза капитан А. Ф. Локтионов. Он получил задание: возглавить шестерку истребителей для сопровождения бомбардировщиков. Те должны были нанести удар по танковой колонне противника в районе Чистяково. Как только группа пересекла линию фронта, в небе появились семь «мессершмиттов». Локтионов и его ведомые искусно вели оборонительный бой, дав возможность экипажам бомбардировщиков отбомбиться, не подпустив к ним врага. Но когда бомбардировщики выполнили свою задачу и фашистские танки замерли на дороге, Локтионов тотчас дал товарищам сигнал к лобовой атаке. За 10 — 15 минут наши истребители сбили три «мессера», один из них — сам командир группы. Четыре оставшихся немецких самолета не рискнули продолжать схватку, и наши летчики вернулись на аэродром без потерь.

Великолепный воздушный боец, Локтионов был, пожалуй, одним из самых ярких в истории полка командиров эскадрилий. Характер взрывной. Но человек справедливый и в высшей степени заботливый по отношению к подчиненным.

Помню, как прибыл к нему в эскадрилью прямо из летной школы молодой пилот. Вид парень имел жалкий — поношенная шинель, старые кирзовые сапоги. Ежится на морозе, приплясывает от холода. Сходил было с вещевым [108] аттестатом в отделение снабжения БАО, а там начальник, или «начвещ», как у нас их называли, заявил, что летного обмундирования на складе нет и когда будет — неизвестно. Сам же сидел в теплой куртке и меховых унтах. Узнал об этом Локтионов, вскипел мгновенно и тут же решил проучить интенданта. От имени командира полка комэск срочно вызвал его на аэродром. Тот приехал на полуторке — пешком «начвещ» не ходил. К его приезду Локтионов выстроил летчиков эскадрильи в шеренгу. Спрыгнув с подножки машины, тот подошел к строю — в теплой куртке, унтах. Локтионов, сдерживая себя, поздоровался, спросил:

— Куревом не угостите?

«Начвещ» с готовностью вынул коробку редкого тогда «Казбека».

— Хорошо живете, — насупился комэск. — А мы вот махорочкой дымим. — И, пустив пачку по кругу, добавил: — Угощайтесь, товарищи.

Коробка «Казбека» быстро опустела — к «начвещу» вернулась пачка махорки. Затем Локтионов подвел снабженца к прибывшему летчику и спросил:

— Видите, как одет этот летчик? — И, уже не скрывая гнева, перешел на высокие ноты: — Он должен фашистов бить! А вы срываете ему боевые вылеты. Эт-то же п-преступ-пление. Тт-риб-бу-налом п-пахнет!

От волнения комэск Локтионов начинал заикаться. Наконец, взяв себя в руки, он жестко приказал:

— А ну-ка, отдайте летчику куртку и унты. Они вам не положены.

«Начвещ» начал растерянно раздеваться, передал новичку теплые вещи, взяв его шинель и сапоги.

— Ну вот, теперь т-трибунала не будет, — успокоился Локтионов...

В другой раз летчики пожаловались своему командиру на питание в столовой. Нагрузки в боях были огромные, энергии уходило много, а пищевые продукты в ту пору были не ахти какой калорийности. Многим, особенно тем, кто покрупнее комплекцией, их явно не хватало. Тут хотя бы количеством пищи взять, но в столовой летчики получили отказ. Тогда Локтионов вызвал повара и задал ему вроде бы не относящийся к делу вопрос:

— Вы давно не получали наград?

— Давно, товарищ капитан.

— А хотите получить?

— Так кто же не хочет, товарищ капитан?

— Тогда слушайте меня внимательно. У вас попросят добавки один раз — дайте. Попросят второй раз — снова дайте и улыбайтесь. Это и будет для вас высшая награда — значит, ваше кулинарное искусство нравится летчикам. Так что не лишайте себя наград, а летчиков — добавок. Договорились?

— Так точно, товарищ капитан! — ответил смышленый повар.

Жалоб на него больше не поступало...

Что и говорить, справедлив и заботлив был комэск Локтионов. Летчики эскадрильи отвечали своему командиру отвагой, преданностью в бою и готовностью отдать за него жизнь.

А полк вскоре получил приказ перебазироваться ближе к линии фронта. Надо признаться, мы готовились выполнить его с большой радостью: летим к врагу, а не от врага. Однако Новый год встречали еще на старом месте.

Собравшись в штабе, мы от души пожелали друг другу полной победы. Волнующе прозвучал для всех перезвон Кремлевских курантов на Спасской башне — будто сама Москва, родная и близкая, обратилась к нам через расстояния... По радио выступал М. И. Калинин. Агитаторы, слушавшие в штабе полка его выступление, йотом рассказывали о содержании речи всесоюзного старосты однополчанам. В новый год мы вступали с новым зарядом энергии, готовые выполнить любой приказ Родины.

5 января 1942 года. Получено задание на разведку в районе Матвеева Кургана. Вылетел Василий Максименко и в воздухе столкнулся с вражеским разведчиком. Немец попытался ускользнуть от нашего истребителя на бреющем. Но Максименко разгадал его замысел и открыл счет сбитым самолетам противника в новом году.

В январе мы перелетели на полевой аэродром у совхоза Лозы, расположенного неподалеку от железнодорожной станции Ровеньки. Здесь пробыли до 3 марта, перезимовав самые лютые недели 1942 года. Ураганные степные ветры срывали со стоянок наши боевые машины. От техников самолетов требовались героические усилия, чтобы тросами и фалами прикрепить их к мерзлой земле. Мороз, затяжные метели, гулявшие по Донецкому кряжу, будто подкарауливали людей. Сколько обмороженных лиц, рук и ног пришлось спасать полковому врачу! Карп Севастьянович Кондрычин трудился день и ночь, не щадя ни сил, [110] ни времени, ни собственного здоровья. Своей деликатностью, неброской, но действенной самоотверженностью он напоминал нам лучших земских врачей чеховских времен.

Нельзя было отказать в самоотверженности и работникам ремонтных бригад. В жесточайших условиях небывало холодной зимы они умудрялись ставить своеобразные трудовые рекорды: например, по нормам на замену мотора требовалось 22 — 24 часа, а они проделывали эту операцию за 8 — 10 часов в полевых условиях. А погода стояла такая, что нередко в вихре метели невозможно было ничего разглядеть на расстоянии 10 — 15 метров. Случалось, техники подолгу кружили в снежной мгле по аэродрому в поисках стоянки самолета, а она находилась рядом.

В один из вьюжных февральских дней в землянке на аэродроме, где возле печки-«буржуйки» грелись летчики полка, появился — правда, с опозданием месяца на полтора — настоящий дед-мороз: брови и ресницы заиндевели, меховой комбинезон весь белый от снега, на голове снежная шапка, не хватало только бороды да мешка с подарками. Впрочем, само появление нежданного гостя оказалось для всех дорогим подарком. Когда растаял иней, проступила иссиня-черная смоль бровей, тонкий нос и озорная улыбка на смуглом лице, все узнали Кубати Карданова. Около двух месяцев назад он был тяжело ранен в бою и, попал в госпиталь, как мы думали — надолго.

Нашему изумлению не было конца. А Кубати отыскал глазами командира полка и лихо отрапортовал:

— Товарищ майор! Старший лейтенант Карданов вернулся из госпиталя. Готов выполнять любые боевые задания!

Маркелов обнял Карданова:

— Вижу, Кубати, что вернулся. Дай рассмотреть тебя хорошенько. Смотри, какое лицо — чистое да гладкое. Ай да врачи, ай да молодцы!

Было чему удивляться. В канун Нового года, 27 декабря, Карданов возглавил боевой вылет четверки наших И-16 на штурмовку артиллерийской батареи врага в районе Матвеева Кургана.

Она упорно мешала наступлению наших войск, и нужно было заставить ее замолчать. В первых двух заходах летчики подбили два орудия, уничтожили артрасчет и пошли было на третий заход, но в этот момент их внезапно атаковала четверка «мессершмиттов». С земли немецких истребителей поддержали зенитки. И вот в кабине самолета Карданова разорвался снаряд. Девять осколков, [111] как потом подсчитали врачи, впились в лицо Кубати, которое мгновенно залило кровью. Правый глаз закрылся вообще, левый видел, если поддерживать веко.

И все-таки Карданов продолжал бой, одной рукой управляя самолетом. Вражеские истребители атаковали наших «ишачков», но, ничего не добившись, убрались восвояси. Только после этого истекавший кровью Карданов позволил своей группе повернуть домой. И лишь тут его ведомые заметили, что командир как-то странно ведет машину: она кренится у него из стороны в сторону, нос самолета рыскает то вверх, то вниз. Поняли летчики — ранен Карданов, и, окружив его самолет, увидели, что он левой рукой веко поддерживает, значит, управляет машиной только правой, а это очень сложно: пилотированием самолета обычно заняты обе руки. Карданов сквозь кровавый туман тоже заметил товарищей, и в отяжелевшей голове молотком застучала мысль: «Только бы дотянуть до аэродрома...»

Не надо быть специалистом, чтобы понять, какие усилия и летное мастерство потребовались от летчика, чтобы посадить в описываемой ситуации боевую машину. А он после этого еще нашел силы доложить командованию о результатах вылета. И лишь тогда медленно опустился на руки подоспевших товарищей.

Почти два месяца провел Карданов в госпитале — немного в расчете на ранения, а летчику казалось, что вечность. Чуть ли не через неделю он начал упрашивать врачей, улыбаясь и скрывая при этом боль (давали себя знать медленно заживающие травмы лица):

— Такого горного орла, крепкого, сильного, в клетке держите, а на фронте добыча по полям рыщет. Плохо это, выпускать орла надо.

Карданова отпустили раньше срока, а он при прощании добродушно ворчал, что долго не выписывали.

И вот теперь майор Маркелов, довольный, что вернулся в строй один из лучших летчиков полка, не сводил с него глаз, заставляя повернуться и так и этак.

За последнее время особых событий на нашем участке фронта не произошло. Наступление советских войск в Донбассе развивалось медленно. Противник сумел использовать благоприятные природные условия здешних мест и построил крепкую линию обороны, сокрушить которую оказалось не так просто. Тем не менее 6-я армия Юго-Западного фронта, 9-я и 57-я армии Южного фронта, поддержанные кавалерийскими корпусами, сумели прорвать [112] оборонительные позиции врага на глубину до 90 километров и закрепились на рубеже между Балаклеей, Лозовой и Славянском. На правом берегу Северского Донца был захвачен обширный плацдарм, с которого в дальнейшем можно было наносить удары по харьковской и донбасской группировкам противника.

В первые два месяца нового года наш полк осуществлял боевые действия в районе известных шахтерских городов и железнодорожных узлов — Сталино (нынешнего Донецка), Макеевки, Дебальцево, Харцызска и нанес врагу немалый урон.

Знаменательно, что в нашей части за этот период потерь не было. Это означало, что мы к тому времени научились вести боевые действия в воздухе осмотрительно, расчетливо и эффективно. На Южном фронте к началу 1942 года создалось численное превосходство над авиацией врага. Только ВВС Южного фронта насчитывали к этому моменту 344 самолета (против 190 — 220 самолетов противника), в том числе бомбардировщиков в полтора раза, а истребителей — вдвое больше, чем у гитлеровцев.

Теперь нужно было этот количественный перевес использовать для нанесения сокрушительного удара по врагу. Задача стояла нелегкая, но вдохновляющая. Вопреки непогоде, преодолевая повседневные тяготы, наши летчики вылетали на боевые задания в приподнятом настроении и возвращались, удачно их выполнив.

19 января на разведку в район Чистяково вылетели старший лейтенант В. Колесник и младший лейтенант П. Лазюка. Они обнаружили крупную группировку противника. Данные разведки оказались настолько важными, что командующий ВВС Южного фронта генерал К. А. Вершинин объявил нашим летчикам благодарность.

Психологически трудный бой выпал в феврале на долю командира эскадрильи капитана В. Максименко. Он возглавлял группу истребителей, которой поручили штурмовать железнодорожную станцию города Харцызска. Это был родной город Максименко — здесь он родился, вырос, окончил семилетку. Его дом находился рядом со станцией — настолько близко, что Василий опасался, как бы при штурмовке в него не попали снаряды. Конечно, на войне как на войне, и все-таки собственными руками разрушать родной очаг тяжело.

Шестерка истребителей зашла на станцию со стороны солнца, так что немцы заметили их в последний момент и начали было отводить составы с путей, но слишком поздно. [113]

На всех парах прочь от станции помчался одинокий паровоз. Максименко догнал его, и после точного попадания реактивного снаряда паровоз остановился, охваченный клубами дыма и пара. Второй локомотив попытался увести подальше от опасности длинный эшелон, но и его постигла та же незавидная участь. В третьем заходе наши истребители огнем пушек и пулеметов вывели из строя еще один состав и уже собирались повернуть назад, к аэродрому, как вдруг заметили, что самолет командира круто вывернул в сторону и направился к небольшому белому домику, стоявшему чуть поодаль от станции. Максименко бросил машину в крутое пике и над самой крышей резко взмыл ввысь. Самолет сделал круг, на прощание покачал крыльями дому с закрытыми ставнями. Сквозь рокот мотора Василий прокричал:

— Ничего, дружище, держись! После войны вернемся к тебе. Распахнем твои ставни!

Через несколько дней, а именно 23 февраля, в день 24-й годовщины Красной Армии, Василию Максименко вновь довелось пролетать над своим домом, С особым подъемом уходили на боевое задание истребители капитана Максименко. Штурмуя крупную автоколонну на шоссе Харцызск —Чистяково, они нанесли врагу значительный урон. Сам командир уничтожил восемь грузовых машин с фашистами. «Праздник сегодня — на нашей улице!» — каждый раз приговаривал он, нажимая на гашетку пулемета.

Действительно, у нас был большой праздник, и готовиться к нему в полку начали заранее. А уж в этот день каждому хотелось отличиться. К 23 февраля в штабе подвели итоги социалистического соревнования. Эта форма трудового соперничества, принесенная из мирной жизни, в военных условиях приобрела новый смысл, новое содержание. По боевым показателям одним из победителей соревнования стал младший лейтенант Павел Лазюка.

В самом начале войны сержант Лазюка попал на фронт прямо из летной школы и на удивление быстро освоил боевую машину. Даже бывалые летчики, придирчиво относящиеся к успехам молодых пилотов, отметили его хватку: «Выйдет толк из парня. Достанется от него фашистам».

И предсказания эти сбылись, да так скоро, как не мог предположить никто, даже наши ветераны. Уже к концу 1941 года Лазюка был признан одним из лучших летчиков полка и вместе со своим старшим другом Василием [114] Колесником составил прекрасную пару воздушных разведчиков. Самые сложные задания по разведке вражеских коммуникаций командование поручало именно им, веря в отвагу и мастерство воздушных бойцов. И сколько раз Колесник и Лазюка выходили победителями из самых неожиданных ситуаций, «обманывая» коварную погоду, противника и неизменно доставляя самые точные данные о немцах.

Как-то они возвращались из очередного разведывательного полета. До аэродрома было уже рукой подать, но тут их неожиданно атаковали шесть «мессершмиттов». Какой же уверенностью и бесстрашием нужно было обладать, чтобы не дрогнуть перед противником, втрое превосходившим по количеству! Наша пара стремительно перешла в атаку, сбила ведущего, а остальные гитлеровцы в смятении покинули поле боя.

В те же февральские дни выпало Павлу Лазюке новое испытание. С группой истребителей под командованием Петра Середы он вылетел на штурмовку противника. Над целью — скоплением вражеского автотранспорта — наши самолеты спикировали и открыли огонь. Одна за другой яркими факелами вспыхнули машины. Наконец неприятель, оправившись от паники, открыл ответную стрельбу. В небе повисли дымки зенитных разрывов. Один из снарядов разорвался рядом с кабиной Лазюки, и его осыпало градом осколков, несколько впилось в правую руку и ногу. Захваченный боем, Павел поначалу не почувствовал боли, его волновало другое: не поврежден ли мотор? Самолет был послушен воле летчика. Только теперь он заметил кровь на руке и как-то сразу ощутил сильную боль — правая рука немела. Пилоты уже возвращались на свой аэродром, но, заметив, что произошло с Павлом, окружили самолет раненого товарища. Он, благодарный им за поддержку, вывел машину точно по курсу — со стороны трудно было и предположить, что истребителем управлял летчик одной рукой.

Накануне 23 февраля Павел Лазюка заслуженно стал кавалером ордена Красной Звезды, ему было присвоено звание младшего лейтенанта.

К празднику Красной Армии орденами и медалями были награждены и другие авиаторы полка. Кавалером ордена Ленина стал Б. Москальчук, первым в полку получивший такую высокую награду. Ордена Красного Знамени удостоились комиссар полка В. Потасьев и особенно отличившиеся в боях летчики В. Максименко, В. Князев, [115] А. Постнов. Я был награжден орденом Красной Звезды. Не скрою, первая правительственная награда несказанно обрадовала, взволновала до глубины души.

Так что свой армейский праздник мы встретили по-боевому.

Сохранились архивные документы. Они напомнили мне тот давний февраль сорок второго. 20 февраля капитан П. Середа звеном истребителей в районе Ново-Орловки уничтожил два вражеских самолета, стоявших на полевой ремонтной площадке. 22 февраля старшие лейтенанты С. Сливка и К. Карданов, возвращаясь из воздушной разведки, пролетали над железнодорожной станцией и здесь взорвали два паровоза, сорвав отправление на фронт фашистского эшелона. Примечательно, что дальше их ожидала новая встреча: неизвестно откуда появившийся самолет связи, который Сливка тут же атаковал и сбил.

В этот же день наши летчики осуществили важную военно-политическую акцию: сбросили в расположение вражеских войск 28 тысяч листовок и 2 тысячи брошюр, в том числе декларацию немецких военнопленных «Как Геббельс врет немецким солдатам». Мы знали по донесениям наземной разведки, по рассказам тех же военнопленных и «языков», что подобные «снаряды без взрывчатки» нередко производили отрезвляющее воздействие на одураченных гитлеровской пропагандой немецких солдат.

Дефицит боевой техники в отдельных случаях создавал непредвиденные ситуации и заставлял искать неожиданные решения. Как-то в конце февраля мы получили задание — нанести удар по важному объекту максимальным количеством самолетов. А полк в это время мог поднять в воздух лишь 8 исправных машин И-16. И вот командир полка, больше, так сказать, для психологического воздействия на врага, решает включить в боевой порядок группы учебно-тренировочный самолет УТИ-4. Внешне он почти не отличался от боевого истребителя — имел только две кабины и... был невооружен. Конечно, летчик этой машины подвергался опасности. Понимая это, наши истребители при штурмовке заключили его в защитное кольцо. Пилоту же УТИ-4 поручили контролировать результаты штурмовки, что он и выполнил вполне добросовестно.

По решению командования ВВС в полку стало две эскадрильи. Командиром первой был назначен капитан П. Середа, второй — В. Максименко. Вместе с 3-й эскадрильей мы лишились ее командира — капитана А. Локтионова. [116] В момент реорганизации командование вызвало его в Москву. Здесь ему вручили Звезду Героя Советского Союза за уничтожение переправы на Днепре. Тогда же Локтионов получил новое назначение и к нам уже не вернулся. Мне сейчас хочется привести еще один эпизод, который лишний раз объяснит, почему мы так нелегко пережили это расставание.

Начну издалека. В одном из номеров «Недели» за 1980 год было опубликовано читательское письмо. Автор писал: «...Помню один случай. Пусть не особенно приметный, но все же хотелось бы поблагодарить хорошего человека за его поступок, подарив ему этим несколько приятных минут.

Это произошло в один из сентябрьских дней 1941 года. Шла битва за Днепр. Наш артиллерийский полк занимал огневые позиции у села Подгородное, недалеко от Днепропетровска. Фашисты пытались создать плацдарм на левом берегу, мы сметали их назад.

И вот однажды наш самолет, покружив над нами, снизился и выбросил вымпел. Я подобрал его. Вот что мы прочли:

«Артиллеристы!

Какого черта ходите во весь рост и не маскируетесь?! Если вас заметят фашисты — они вам всыпят. Маскируйтесь! Бейте их на земле, а мы их бьем с воздуха. Летчик Локтионов».

Мы с благодарностью посмотрели на удалявшийся самолет. Как знать, может быть, от нашего НП остались бы одни воронки, не предупреди он нас вовремя».

Как знать, спросил себя и я, прочитав это письмо фронтовика через много лет после войны, не наш ли то был капитан Локтионов? Слишком много совпадений: фамилия, время и место действия, а главное, очень уж в характере моего однополчанина — сам поступок «того» Локтионова. «Наш» был таким же смелым, таким же внимательным к людям и, по-молодости, чуточку бесшабашным.

Пришла весна 1942 года — капризная, затяжная. Наша фронтовая жизнь тоже потянулась в каком-то замедленном темпе — в напряжении ожидания, в подготовке к боевым действиям в летней кампании. В начале марта полк временно был разбит на две части. 1-я эскадрилья (9 самолетов, столько же летчиков и техников) перелетела в район Барвенково, на наиболее сложный участок [117] Южного фронта. Командование же полка, его штаб и 2-я эскадрилья перебазировались на полевой аэродром Больше-Крепинская для участия в боевых действиях на таганрогском направлении. На земле Донбасса установилось недолгое относительное затишье, но в воздухе, особенно над Барвенково, шли беспрерывные бои, такие же затяжные, как та весна.

Летчики но нескольку раз в день поднимались в небо. А техникам и мотористам приходилось работать ночами, чтобы наутро машины были готовы к боевым вылетам.

Порой возникали трудности из-за отсутствия специалистов по вооружению и приборам. Их 1-я эскадрилья не взяла с собой на новое место, рассчитывая на непродолжительность «командировки». Поэтому техникам приходилось устранять неисправности любого рода. Когда что-либо не получалось, на выручку приходил их наставник — инженер эскадрильи Е. А. Коломиец. Для него не существовало секретов при ремонте любой части самолета.

Аэродром под Барвенково находился вблизи линии фронта, на территории выступа, вдававшегося в расположение противника. Сюда с трех сторон доносился гром артиллерийских канонад. Казалось, что ты вовсе не на аэродроме, а на передовых позициях.

Через несколько дней грунт на летном поле превратился в обыкновенную грязь — сделала свое дело весенняя распутица. Оставаться здесь не было возможности, и в очередной раз пришлось менять «место жительства». Ко дню перебазирования взлетная полоса сократилась почти вдвое, остальная часть совсем раскисла. Очередь самолетов выстроилась возле полосы для взлета, но моторы выключили — экономили горючее. Только приготовился взлететь первый И-16, как появилась четверка «мессершмиттов». Как вороны, начали кружить они над летным полем, нацеливаясь поточнее на скопление самолетов,— очевидно, решили заблокировать наш аэродром.

Пилоты несколько растерялись: что делать? Но тут нашелся Василий Князев. Он подбежал к командиру эскадрильи Середе:

— Товарищ капитан! Разрешите взлететь. Я сумею. Надо быстро отогнать гадов!

— Разрешаю, лейтенант. Только осторожнее! — В другое время Середа и сам бы поспешил подняться в небо, в такой ситуации, но теперь он — командир, должен оставаться с подчиненными, а раздумывать некогда, и он решительно добавил: — Давай, Василий! [118]

Князева как ветром сдуло. Вот он уже в кабине самолета. Вот, выбрав нужный момент, когда самолеты врага заходили на очередной круг, стремительно пошел на взлет, и вот атака! Летчик выпустил по «мессерам» реактивные снаряды. Фашисты в замешательстве — не ожидали такого оборота дела, считали, видно, что нашли легкую добычу. А Василий между тем набрал нужную высоту и, увеличив скорость, снова перешел в атаку. Никак не удавалось немцам зажать Князева. Легко, искусно маневрируя, он отвлекал их от цели на летном поле. А тем временем наши самолеты один за другим благополучно взлетели и взяли нужный курс.

Умение успешно вести бой с превосходящими силами противника приобретается не в один день и не в один месяц. Нашим летчикам пришлось постигать эту науку и в трудной обстановке и в сжатые сроки.

В марте 1942 года лейтенант Борис Карасев сошелся в неравной схватке с десятью гитлеровскими истребителями!

Случилось это еще под Барвенково. Капитан Середа получил боевую задачу — обеспечить сопровождением шестерку самолетов соседнего полка, срочно вылетавшую на штурмовку противника. Приближался вечер, истребители за день потрудились сполна. В боеготовности оказались лишь две машины — Карасева и Князева. Середа вызвал летчиков и объяснил задачу: Князеву — идти справа от боевого порядка шестерки, Карасеву — слева и не допускать атак немцев по нашим штурмовикам. Командир отлично понимал, что задание для двух самолетов очень рискованное, но выполнить его было необходимо. Оставалась надежда на мастерство, осмотрительность и отвагу воздушных бойцов.

Не успела группа подлететь к линии фронта, как на нее набросилось не менее двадцати «мессершмиттов». С самого начала фашистам удалось отсечь самолет Карасева. И закрутилась в воздухе адская карусель: Карасев — в центре, а вокруг десять вражеских стервятников, полосующих огненными очередями. В этой критической ситуации наш летчик принял единственно верное решение — бросил машину вниз, вырвавшись из замкнутого круга, словно из клубка змей, и начал маневрировать над самой землей, лишив таким образом противника преимущества вертикального маневра.

Очнулся он от сильного холода и увидел, что лежит в большом сугробе, поодаль — мотор самолета, а рядом — [119] груда самолетных обломков. И как в кошмарном сне — пикирующие на него «мессеры». Но это была жестокая явь — фашисты решили во что бы то ни стало добить советского летчика, прошивая сугроб пулеметными очередями. Карасев вновь потерял сознание, уткнувшись лицом в снежную целину.

А тем временем Василий Князев с шестеркой сопровождаемых самолетов отбивался от второй половины вражеской стаи. Он видел, как храбро дрался его товарищ, как упал его самолет. Но чем мог помочь другу Князев?

Князеву предстояло еще вывести из боя шестерку самолетов. Один из них фашистам все-таки удалось сбить. В нем погиб комиссар соседнего полка П. Ф. Новиков. Но остальные под прикрытием Князева все же вырвались из вражеского кольца. Аэродром находился рядом — километрах в двадцати. Как только совершили посадку, Князев бросился к командиру эскадрильи, доложил, что сбит Карасев, и спросил разрешения, взяв в помощь кого-нибудь из летчиков, на розыск его.

Середа понимал душевное состояние Князева, он и сам хотел надеяться на лучшее и разрешил полет. К тому времени техники уже успели подготовить машину летчика М. Гончарова, с которым и полетел Князев. Через несколько минут они уже были у линии фронта, в том районе, где только что прошел неравный бой. Над заснеженным всхолмленным полем кружили четыре «мессера».

«Не зря они здесь крутятся, — подумал Князев, — Не иначе, тоже ищут Бориса. Ах, ненасытные гады! Ну, держитесь же!..» И, дав знак Гончарову, не замеченный фашистами в лучах заходящего солнца, он ринулся в атаку. Первой же очередью Князев сбил вражеский самолет. Немцы решили не ввязываться в длительный воздушный бой и поспешили убраться за линию фронта.

Только тут летчик смог как следует осмотреться и заметил внизу на снегу обломки сбитого самолета, а чуть поодаль — мотор. Карасева нигде не было видно...

Мрачные вернулись пилоты на свой аэродром и доложили капитану Середе о неутешительных результатах полета. Тот направил к месту происшествия аварийную команду — чтобы подобрали мотор да установили причину падения самолета, а также санитарную машину и с ней врача: командир все-таки не терял надежды, что Карасев жив.

Когда техники приехали на место падения самолета, им не составило труда восстановить картину происшедшего. [120] Истребитель упал в глубокий снег, который смягчил удар. Очевидно, в этот момент Карасева выбросило из кабины вместе с сиденьем и наверняка контузило. Осмотрев обломки самолета, техники установили, что осколками снарядов был разбит руль высоты, что и привело к падению. Команда погрузила на машину мотор истребителя, немногие уцелевшие детали вооружения, спецоборудования, которые можно было использовать как запчасти. Но оставалось неясным, где же Карасев. Вскоре выяснилось и это.

С земли за неравной воздушной схваткой нашего летчика с фашистами наблюдали красноармейцы склада артиллерийских боеприпасов, располагавшегося в соседнем лесочке. Они видели, как немцы подбили наш самолет, и поспешили к месту его падения, несмотря на продолжавшиеся атаки «мессершмиттов». Нашли Карасева без сознания. Солдаты осторожно принесли его к себе, оказали первую медицинскую помощь. Там же его и разыскал на следующее утро наш врач Кондрычин, который сразу позаботился, чтобы Бориса быстрее отправили в тыловой госпиталь, где Карасев провел около месяца. Летчик рвался в родной полк, но врачи не выписывали его, тогда он попросил, чтобы после лечения его направили во фронтовой дом отдыха летного состава — все-таки поближе к своим. Карасеву очень хотелось поскорее вернуться в строй, однако был он человеком скромным, даже застенчивым и не мог, как Карданов в аналогичной ситуации, брать врачей штурмом. Уважая и ценя труд других, он покорно выполнял все медицинские предписания, а в душе очень страдал, что задерживается его возвращение на фронт.

Своей необычной скромностью Карасев удивлял окружающих. Не хочу сказать, что это качество противопоказано летчикам. Но сама природа их боевой деятельности, как правило, скрытой от посторонних глаз, располагает к обмену впечатлениями, к живым и подробным рассказам о том, «как все было». Так вот Карасев никогда ничего не рассказывал, хотя к тому времени его личный счет исчислялся более чем 300 боевыми вылетами и несколькими сбитыми вражескими самолетами. Именно он первым в полку стал кавалером двух орденов Красного Знамени.

Карасев вернулся к нам в начале мая 1942 года сильно похудевший, бледный, так что трудно было узнать в нем крепкого, подтянутого летчика с вечным румянцем [121] застенчивости на лице. Здоровье Бориса восстанавливалось медленно, а ему не терпелось подняться в небо. Тогда командир полка разрешил ему несколько простых вылетов, чтобы не подвергать излишней опасности. Но каждый полет давался Борису с трудом — наваливалась усталость, бывало, что на какой-то миг он даже терял сознание в кабине. Карасев, по обыкновению, молчал о своем самочувствии и только спустя годы, на одной из встреч ветеранов полка, признался, чего стоили ему те полеты.

Впрочем, от командира и врача ничего не скроешь. Дали Карасеву слетать последний раз (произошло это уже на Северном Кавказе, под Георгиевском, когда Борису поручили прикрывать погрузку эшелона), а потом Маркелов доложил командованию о состоянии здоровья летчика и попросил позаботиться о его судьбе. Было решено направить Бориса Ивановича на курсы командиров эскадрилий в глубокий тыл. Там он мог быстрее восстановить утраченную форму. Так и случилось: окончив курсы, Карасев через некоторое время вернулся в небо, но, к сожалению, в летный строй не нашего полка. Он получил назначение во 2-ю воздушную армию.

Впоследствии Борис Иванович Карасев воевал на Украине, дрался с немцами в небе многострадальной Польши и закончил свой ратный путь под Берлином, 509 боевых вылетов совершил отважный летчик, сбил 13 самолетов противника. Много боевых друзей приобрел Карасев на дорогах войны, но самых близких, по его признанию, оставил в нашем полку. И сейчас, спустя десятилетия, на традиционных встречах ветеранов-однополчан в День Победы, можно встретить пожилого человека с милой, по-юношески застенчивой улыбкой — бывшего летчика-истребителя Бориса Ивановича Карасева.

Но вернемся в весну 1942 года на аэродром Больше-Крепинская. Немало тяжелых воздушных боев выиграли наши летчики, вылетая отсюда навстречу врагу. Так, 31 марта отличился Павел Лазюка, сумевший реактивными снарядами сбить одновременно два самолета противника — редкий случай в боевой практике.

Вот как это было. Во время штурмовки автоколонны шестерку наших И-16 внезапно со стороны солнца атаковали четыре «мессершмитта». Завязался упорный бой, в ходе которого Лазюка заметил, что на помощь вражеским истребителям подоспели еще три самолета, и он сразу же ринулся на них в лобовую атаку. На какой-то [122] миг немцы оказались в плотном боевом порядке. Павел, успев прицелиться, выпустил по ним четыре снаряда — от строя после этой атаки уцелел лишь один «мессершмитт».

Примерно тогда же произошел еще один интересный эпизод. Около Матвеева-Кургана разведка отметила большое скопление неприятельских автомашин. Нашему полку была поставлена задача — нанести по ним удар всеми имеющимися силами. В строю у нас осталось 12 самолетов, и майор Маркелов спросил у командования разрешения самому возглавить этот боевой вылет. Командующий ВВС 9-й армии предпочел не рисковать, и ведущим назначили капитана Максименко, а командир полка повел группу прикрытия.

Восьмерка Максименко, на 600 — 800 метров выше четверка Маркелова — в таком боевом порядке истребители подлетели к цели — большому селу, в центре которого стояло заметное здание. Как доложила разведка, это был немецкий штаб. Вокруг него сновали легковые машины, немного поодаль, на просторной поляне, пристроился самолет связи. Словом, штаб. С первого же захода истребители подожгли несколько автомашин. Немцы опомнились, забегали по сельским улицам, ошалев от страха. Повсюду их настигали меткие пулеметные очереди воздушных мстителей. Одна из них подсекла древко фашистского флага, и он повис простой тряпкой на крыше.

Маркелов, убедившись, что небо чистое, зенитки молчат, решил подключиться к штурмовке и целью для атаки выбрал самолет связи. Командир первым спикировал на вражескую машину, вторым атаковал К. Князев (однофамилец Василия Князева). Больше атак не потребовалось.

Тем временем группа Максименко подожгла здание штаба, а пилот из его восьмерки — лейтенант В. Зыков, — обнаружив солдатскую казарму, открыл огонь и по ней, чем вызвал панику и неразбериху среди фашистов. В итоге налета враг потерял самолет, две зенитно-пулеметные точки, так и не успевшие открыть огонь, пять автомашин и несколько десятков гитлеровцев. Наши истребители вернулись домой без потерь.

Весна заставила перебазироваться 2-ю эскадрилью опять под Ростов, на полевой аэродром, хотя условия для полетов оттуда отличались большой сложностью. Близ его восточной границы растянулись цехи завода Ростсельмаш, с юга и запада вплотную подступали городские здания. Летное поле здесь тоже размокло, но в северной [123] его части успели построить узкую гравийно-щебеночную полосу, утрамбовав ее катками. Так что от летчиков требовалось высокое мастерство при взлете и посадке.

Перелет под Ростов прошел благополучно, успела уехать на новое место и основная часть техсостава. Но небольшая его группа, ожидавшая второго рейса автомашин, оказалась в плену у весенней распутицы. Крохотная речушка в районе прежнего аэродрома неожиданно вздулась от талой воды, залила окрестности, смыла мост. Пришлось срочно решать проблему обеспечения людей продовольствием. Командир полка майор Маркелов поручил это дело Кубати Карданову. На самолете У-2 он вылетел к техникам, но из-за перебоев в моторе не дотянул до аэродрома и был вынужден совершить посадку на раскисшем поле, в трех километрах от места назначения. Но Кубати не растерялся: с помощью техников, кое-как добравшихся до самолета, разыскал в ближайшем селе волов, которые и дотащили самолет до аэродрома. А продукты пришлось нести на себе. Лишь после того, как легкий морозец сковал землю, Карданов смог возвратиться на своем У-2 в полк. А вскоре, после восстановления моста на реке, вернулись на автомашинах и техники.

Воспользовавшись короткой передышкой, мы с командиром и комиссаром полка решили предоставлять летному составу увольнение для отдыха в городе. Там работали кинотеатры, местный театр давал спектакли.

И вот первое посещение ростовского кинотеатра «Гигант». Смотрели документальную ленту «Разгром немецких войск под Москвой». Надо ли говорить, какое огромное впечатление произвели на всех суровые кадры этого правдивого кинорепортажа, какое важное значение имели они для нашего мировосприятия. Сложные и многогранные чувства вызвали события, отснятые кинокамерами мужественных операторов. Прежде всего — гордость за нашу армию, за простых бойцов, за москвичей-ополченцев, сумевших остановить вероломного врага у порога родной столицы, и не только остановить, но и поворотить вспять.

Однако чувство огромной гордости перемежалось с горечью и скорбью, ненавистью и гневом, когда мы видели, как надругались фашисты над святыми для сердца русского человека местами, как зверствовали они в подмосковных деревнях, поселках, городках. [124]

Но в том-то и заключалась мобилизующая сила этого фильма, что, показывая звериный облик фашизма, он утверждал: есть сила, способная сокрушить натиск коричневой чумы. Это — могучий советский народ, его доблестная Красная Армия.

В ту пору довелось увидеть нам несколько художественных кинолент. Особенно запомнилась картина «Гибель «Орла» — о спасении и возвращении в строй парохода «Орел», потонувшего в годы гражданской войны. Фильм повествовал о героизме и мужестве русских моряков, ценой собственной жизни отправивших на морское дно белогвардейцев, пытавшихся бежать с поруганной ими Родины. Патриотический пафос фильма как нельзя кстати напоминал зрителям о высокой гражданской чести русского воина.

И наконец, с большой теплотой и благодарностью вспоминали мы после просмотра лирическую комедию Ивана Пырьева «Свинарка и пастух». Хотелось нам в те тяжелые времена и улыбок, и любви, и шуток, и песен. Мы мечтали о незабытом дыхании мирной жизни, и все это было в бесхитростной истории, которую поведали с экрана мастера советского кино М. Ладынина, Н. Крючков, В. Зельдин. А когда с экрана звучала песня:

«И в какой стороне я ни буду,

По какой ни пойду я тропе —

Друга я никогда не забуду,

Если с ним подружился в Москве».— таким ощущением мирного счастья переполнялось сердце, такой верой в реальность нашей мечты, что хотелось петь вместе с героями фильма.

Но мы возвращались в действительность прифронтового города, на затемненные улицы, к дотам и дзотам на перекрестках, к разрушенным домам и покалеченным деревьям...

Во время почти месячного пребывания в Ростове 88-й истребительный авиаполк находился в подчинении командующего ВВС 56-й армии генерал-майора авиации Ф. С. Скоблика. Это был высокий, полный, суровый и властный человек. Однажды у меня произошла с ним поначалу довольно неприятная встреча в фойе Ростовского драматического театра.

Мы смотрели там остроумный, блистательный спектакль «Собака на сене» Лопе де Вега. И вот в антракте, весь еще во власти сценических перипетий, я сталкиваюсь [125] лицом к лицу с генерал-майором. Он удивленно и строго посмотрел на меня:

— Вы почему здесь? Кто разрешил отлучиться из полка?

На размышления — секунды, а оправдываться ох как не хочется. И, поражаясь собственной находчивости, я бойко отвечаю:

— Товарищ командующий, выполняю план культурно-массовой работы.

— Это что еще за план? — недоумевает Скоблик.

— Комиссар нашего полка по согласованию с вашим политотделом составил такой план. В нем предусматривается посещение кинотеатров и театров Ростова в свободное от боевой подготовки время. Редкая возможность поднять боевой и моральный дух личного состава — мы решили ею воспользоваться.

Видя, как меняется суровое выражение лица генерала, я совсем осмелел и весьма прозрачно намекнул:

— А то получается, что мы с командиром полка — как собаки на сене: ни себе, ни людям. Так что я здесь с летчиками по разрешению и заданию командира и комиссара.

Тут генерал-майор совсем уж откровенно заулыбался и дружелюбно сказал:

— Находчивый вы человек. Умело вышли из-под удара. Хотел вас постращать, да не вышло. А действия вашего комиссара одобряю: надо, надо поддерживать в людях духовные силы — лучше воевать будут. Желаю успеха.

Раздался третий звонок, и мы вошли в зал.

Недолгая передышка в боях принесла нам еще одну большую радость: наконец-то мало-мальски наладилась переписка с родными и близкими. Летом и осенью сорок первого в общем-то было не до писем: они находились в пути, мы беспрестанно меняли местопребывание. Однако нас часто мучили тревожные мысли: как добрались? как приняли в эвакуации, на новых местах? Первые письма начали приходить в декабре — январе. А уж в Ростове мы получали целые пачки писем, догонявших нас по фронтовым дорогам и накопившихся за эти долгие месяцы. Настроение у всех поднялось, авиаторы будто дома побывали. Только дом этот был почти у каждого новый, неизвестный. И все равно мы рады были узнавать, что семьи устроились, что встретили их всюду приветливо, что взрослые начали работать, помогая фронту, а детишки приступили к занятиям в школе... [126]

Получил и я первые письма от жены. Она уехала в приволжское село Курнаевку Сталинградской области. Туда же переселились из Харькова мои родители. Меня очень обрадовало это известие: теперь все мои вместе — и им будет легче. В марте я получил от Марии сразу одиннадцать писем — целую зиму они путешествовали, разыскивая меня.

Перед самой войной жена окончила Московский педагогический институт и должна была приступить к работе по месту моей службы — в Виннице, но начавшаяся война отменила это назначение, и теперь она работала завучем в сельской школе. Марии также пришлось экстренно закончить курсы трактористов — мужских рук на селе не хватало, а подошло время уборки урожая. Жена сообщила мне, что собирается вступить кандидатом в члены партии, что подписалась на государственный заем в размере двухмесячного оклада.

Письма, письма... Как же поддерживали они нас в трудные военные годы! Готовясь к предстоящим боям, мы десятки раз перечитывали их и с нетерпением ждали новых.

В мае — июне развернулись активные военные действия в районе Харькова. Первыми 12 мая перешли в наступление войска соседнего Юго-Западного фронта. За три дня боев они продвинулись из района Волчанска на 18 — 25 километров, а от барвенковского выступа на 25 — 50 километров. Однако закрепить этот успех не удалось. Вновь ожила армейская группа Клейста. 17 мая ударная группировка врага, поддержанная с воздуха крупными силами авиации, перешла в наступление из района Славянска и Краматорска.

Чтобы помешать этому, на поддержку наших двух армий были брошены основные авиационные силы Южного фронта, в том числе и наш полк, который перебазировался на полевой аэродром Голубовка, поближе к району боевых действий.

Голубовка — небольшой городок в Донбассе, на окраине — шахта, возле которой — два террикона, служившие летчикам хорошими ориентирами при возвращении с заданий. Четко спланированные улицы, зеленые сады вокруг домов, красивый парк в центре. Городок радовал глаз опрятностью, уютом, зеленью, хотя все это опалила своим дыханием война. И все-таки часто впоследствии мы вспоминали шахтерский поселок, где провели почти два месяца. [127]

В этот период произошли важные изменения в структуре наших ВВС, которые довольно быстро принесли положительные результаты. Были созданы воздушные армии фронтов, а ВВС общевойсковых армий упразднены. Прежде всего это дало возможность использовать всю авиацию фронта целенаправленно, массированно, по единому плану, более эффективно осуществлять авиационную поддержку войск. На базе ВВС Южного фронта была создана 4-я воздушная армия. В приказе Наркома обороны от 7 мая 1942 года говорилось:

«В целях наращивания ударной силы авиации и успешного применения массированных авиаударов объединить авиасилы Южного фронта в единую воздушную армию» {5}.

Командующим был назначен генерал К. А. Вершинин. Теперь до победного мая 1945 года боевой путь 88-го истребительного авиаполка связан с этой армией. Наш полк включался в состав 216-й истребительной авиадивизии и находился в ней до осени 1942 года — до ухода на перевооружение в Закавказье.

Эти нововведения мы сразу ощутили на себе: более четко и конкретно стали формулироваться боевые задачи, заметно улучшилась связь с наземными частями, информация о положении на фронте, в наших действиях появилась большая свобода маневра.

В то же время возросла требовательность к работе командования и штаба полка. От нас справедливо ждали постоянной боеготовности, оперативного выполнения заданий, своевременного представления боевых донесений, особенно о вылетах на разведку. Наконец, более организованно и постоянно стал проводиться контроль всей нашей работы. Так, с 18 по 26 мая — в период пребывания полка в Голубовке — политотдел 4-й воздушной армии провел проверку партийно-политической работы и боевой подготовки в нашей части. Не без удовлетворения приведу данные из архивных документов, свидетельствующие о положительных результатах этой проверки.

«В эскадрильях практикуется наглядная агитация на примере лучших летчиков и техников. Так, в 1-й эскадрилье на плакате показана работа техников, которые обеспечили более 200 боевых вылетов без единого отказа материальной части: Бушуев — 233, Годерзишвили — 269, Макарчук — 265, Воробьев — 200... [128]

Проведена большая работа по росту членов партии. За 1942 год парторганизация выросла на 33 человека, а с начала Великой Отечественной войны — на 84 человека...

Хорошо организованы занятия по военно-теоретической подготовке. Во 2-й эскадрилье проведены беседы с летным составом о том, как правильно пользоваться прицелом, о продолжительности пребывания над полем боя за счет экономии горючего и другие. На плакатах показано, как правильно вести стрельбу по самолетам противника. Разработаны расчетные таблицы проекции самолетов противника Ме-109 и Ю-88 в прицеле на дистанции от 1200 — 800 метров и менее. Эти таблицы есть на доске приборов в кабине каждого самолета...» {6}

Результаты проверки тогда порадовали нас. Конечно, необходимо сказать и о кропотливой работе командования полка, партийной и комсомольской организаций во главе с их секретарями П. А. Митяевым и И. Е. Носенко. Немалую роль играл и личный пример командира полка. Отнюдь не абстрактными категориями были для него понятия воинской чести, взаимовыручки и товарищества, самоотверженности в бою. Вот, к примеру, эпизод, в котором сам он в полной мере проявил эти качества.

13 июня командир звена старший лейтенант Николай Семенов вылетел на боевое задание. При взлете с сильным боковым ветром на самолете И-16 от большой перегрузки лопнула траверза правой амортизационной стойки шасси и шаровой болт. Стойка отклонилась в сторону от нормального положения под прямым углом. Лопнул также трос механизма шасси, что исключало возможность уборки его обеих стоек. Посадка при таком положении могла привести к катастрофе, поскольку правое колесо встало поперек по отношению к левому. Видеть это Семенов из кабины самолета, конечно, не мог. Он понял лишь, что не может убрать шасси, а следовательно, и идти на боевое задание.

Взлет с земли наблюдал майор Маркелов, который увидел, что машина повела себя странно — летит с вывихнутой правой стойкой, словно журавль с перебитой ногой. Оценив серьезность положения, командир принял молниеносное решение: распорядился быстро приготовить к вылету учебно-тренировочную машину УТИ-4 и на ее борту мелом крупно вывести одно слово приказа: «Прыгай!» (Раций на истребителях И-16, как я уже говорил, в то время не было.) [129]

Уже через несколько минут Маркелов взлетел и пошел на сближение с Семеновым. Тот кружил над аэродромом, заметив выложенный на летном поле запрещающий посадку знак и не зная, что делать дальше. В это время и оказался с ним рядом самолет Маркелова с четкой надписью на борту. Николай, поняв приказ, набрал высоту и отлетел подальше от аэродрома и разбросанных поодаль домиков Голубовки. Маркелов рассчитал правильно: ценой потери машины он спасал жизнь летчика.

И вот Семенов выпрыгнул из кабины с парашютом. Приземлился он благополучно.

— Так-то, старший лейтенант. Конечно, жалко машину — немного их у нас осталось. Но люди — дороже, — заметил Маркелов, когда летчик пришел на аэродром.

Семенов благодарно взглянул на Маркелова, оценив его высокие, поистине отцовские чувства, и молча пошел переодеваться. Любые слова показались бы ему в эту минуту лишними.

В дни нашего пребывания в Голубовке к нам прибыло пополнение — группа девушек — укладчиц парашютов и мастеров по вооружению. Кто-то из летчиков удачно и по-доброму пошутил на их счет: «Залетели и к нам первые ласточки!» До этого женщин в полку не было. И вообще, конечно, война — далеко не женское дело. Но обстоятельства военного времени порой ломали самые стойкие жизненные представления мирных дней.

Так вышло и в данном случае. Укладка парашютов — дело не такое простое, как может показаться на первый взгляд. Тут нужна и аккуратность, и внимательность, и даже в какой-то мере физическая подготовка. До этого обязанности парашютоукладчиков выполняли два скромных паренька-сержанта.

И вот на летном поле появились «первые ласточки». Они так стайкой и ходили и, честно говоря, производили поначалу довольно забавное впечатление — в мешковато сидевших на них мужских гимнастерках, в больших кирзовых сапогах на стройных девичьих ножках. Было девчатам лет по 18 — 19. Почти все из Астрахани. Когда началась война, они пришли в райвоенкомат с просьбой направить их на фронт. Там посмотрели на девушек с недоверием, но прямым отказом обижать не стали, пообещав: «Ждите!» И начали они терпеливо ждать, время от времени наведываясь в военкомат. Через несколько месяцев девчат направили в Астраханскую школу младших авиационных специалистов, где два месяца они обучались всяким [130] техническим премудростям. А потом уже воинский эшелон повез их на фронт — добились своего.

В пути девчата натерпелись страха: эшелон несколько раз подвергался вражеским бомбежкам. Но вот они и на фронте, в окружении бравых пилотов, которые добродушно и весело подтрунивают над «солдатами в юбках». Однако ни постоянные шутки, ни напускная бравада летчиков не могли скрыть определенную юношескую застенчивость и явно прорывающееся удовлетворение таким необычным соседством.

До сих пор стоят у меня перед глазами молоденькие девичьи лица — чуть растерянные и одновременно любопытствующие. Прошло четыре десятка лет — сейчас многие из наших боевых спутниц давно уже стали бабушками и, наверно, предпочитают рассказывать внукам добрые сказки вместо тяжелых военных историй. А в те фронтовые годы они сами, вчерашние девчонки, оказались в суровой круговерти войны, которая отнимала у них и счастье, и радость семейного очага, а порой и жизнь.

Первыми к нам приехали Римма Викторова и Люда Захарова — вместо тех двух сержантов-парашютоукладчиков. А еще через месяц — целое отделение: Шура Паршина, Люба Вербицкая, Марта Безрукова, Полина Гуркина, Аня Колядина, Леля Бутенко, Аня Горшкова, Оксана Дерюгина. А вскоре стали прибывать девчата из других мест, и отделение превратилось во взвод — более 30 девушек пополнили полк. Чего только не доводилось им делать: перетаскивать тяжелые ящики со снарядами, подвешивать к самолетам эрэсы, бомбы, чистить пушки и пулеметы, нередко по ночам нести караул. Спать, как и всем, приходилось по 3 — 4 часа. Тяжело было девчатам входить в наш фронтовой ритм, но они тем не менее быстро освоились, повеселели — молодость брала свое.

И летчики уже не посмеивались над ними, напротив — подтянулись, стали аккуратнее: в одежде, в поведении, в речи. А девчата, почувствовав, что они нужны, полезны, начали держаться увереннее, навели порядок и чистоту, даже попытались создать какое-то подобие домашнего уюта в землянках и помещениях, где располагался личный состав. Единственно, к чему так и не смогли привыкнуть наши юные помощницы, это к безжалостной смерти, которая выбивала из наших рядов то одного, то другого летчика. Да и невозможно к этому привыкнуть, только мужские слезы реже на виду, чем женские...

А между тем события на фронте разворачивались [131] быстро и не в нашу пользу. Некоторые части Южного фронта оказались отрезанными противником от основных сил. Враг вновь имел превосходство в наземных войсках и в авиации. Снова наступила пора изнурительных воздушных боев, когда приходилось поднимать боевые машины в небо по нескольку раз в день.

18 и 19 июня летчики полка беспрерывно штурмовали вражеские автоколонны, которые нескончаемым потоком продвигались от Славянска к Изюму и к исходу второго дня достигли его южной окраины. Фронт на этом участке был прорван. Меньше чем через неделю немецкие войска форсировали Северский Донец и захватили Купянск. Наиболее ожесточенные бои развернулись под Лисичанском. Наш аэродром подскока — Варваровка — находился в 15 километрах от города, и в эту горячую пору летчикам полка практически пришлось забыть, что такое сон и отдых. Они прикрывали наземные войска от ударов вражеской авиации, сопровождали самолеты на штурмовку войск противника, сами наносили штурмовые удары по наступающему врагу, вели воздушную разведку.

Самолетов в полку не хватало — в двух эскадрильях едва набирали десяток машин. На выполнение боевых заданий поднимали в небо всего по 4 — 5 истребителей, в то время как немецкие группы насчитывали по 12, 24, а то и 30 машин. Разумеется, такая расстановка сил вела к неизбежным потерям. В эти дни в неравном бою погиб замечательный летчик, симпатичный, сдержанный, скромный человек, старший лейтенант Михаил Гончаров.

Его бесстрашие и летное мастерство были проверены не раз с первых боев в начале войны. Однажды, вылетев на разведку, Гончаров подвергся обстрелу зенитной артиллерии неприятеля. Снаряд пробил крыло самолета, резко ухудшив устойчивость машины, она стала терять управление. Летчику, однако, удалось дотянуть до нашей территории. Он нашел какую-то площадку, повел самолет на посадку, но в этот момент управление окончательно отказало и машина сорвалась в штопор. Летчик чудом остался жив, получив серьезные ранения от удара о землю, попал в госпиталь, но все-таки сумел через несколько месяцев вернуться в родной полк.

...В тот роковой летний день 1942 года чуда не повторилось.

Наш полк получил задание — произвести воздушную разведку в районе переправы противника на Северском Донце. Командир 1-й эскадрильи капитан Середа взял [132] с собой троих испытанных летчиков — Василия Князева, Алексея Постнова и Михаила Гончарова. Подойдя к реке западнее Изюма, они встретили девятку «мессершмиттов». Середа развернул свою машину, дав соответствующий знак ведомым. А тут с другой стороны — еще девять «мессеров». Итак, восемнадцать против четырех. Фашисты остервенело бросились в атаку и в первом же заходе подожгли самолет Гончарова. Объятый пламенем, он рухнул на землю.

Наши летчики остались втроем. Теперь враг имел шестикратное превосходство. Но не дрогнула группа Середы. Закрутив вираж над лесной поляной, ребята пытались выиграть время. Одному из фашистов все же удалось поймать в прицел самолет ведущего; снаряд угодил в мотор И-16, и Середе ничего не оставалось делать, как приземляться прямо на лес.

Мужественно отбивались Постнов и Князев от вражеских атак 18 немецких «мессершмиттов», постепенно оттягивая бой к своей территории. Бой в это время проходил над площадью города Изюма, в центре которой стояла церковь. Вокруг нее-то и начали кружить два наших истребителя — «мессеры» были вынуждены уйти ни с чем. Постнов и Князев на последних литрах горючего привели свои машины в Варваровку. На следующий день появился и Середа — пришел пешком, весь в синяках и ссадинах.

— Товарищ командир, — доложил он Маркелову, — при вынужденной посадке на деревья пришлось пожертвовать машиной — развалилась на куски. А вот старшего лейтенанта Гончарова...

— Знаю, Петр, — сумрачно прервал его Маркелов. — Жалко Михаила — слов нет, как жалко. Но такова война: погибшим — наша добрая память, живущим — снова в бой...

Действительно, передышек между боями почти не было. Линия фронта приблизилась к аэродрому в Варваровке почти вплотную — на 10 километров. Чтобы не демаскировать аэродром, наши летчики поднимали машины прямо с мест стоянок, не выруливая на летное поле. Мы принимали и другие меры предосторожности: в совершенстве овладели сооружением земляных укреплений для самолетов — капониров, соблюдали строжайшую дисциплину при передвижении в районе аэродрома личного состава и автотранспорта. Все это имело важное значение: налеты наших истребителей на различные объекты врага отличались стремительностью и неожиданностью, что, как правило, и приносило удачу при выполнении заданий. [133]

Вспоминается один из последних боевых вылетов нашего «донбасского этапа». Полк получил задачу — уничтожить большую неприятельскую автоколонну с горючим, направляющуюся к линии фронта. Командир полка это задание приказал выполнить 2-й эскадрилье, и капитан В. Максименко поднялся с группой на цель. Линия фронта — рядом, поэтому летчики решили применить челночный способ штурмовки: слетали на колонну раз — вывели из строя несколько автоцистерн, не дав опомниться вражеским зениткам, вернулись, а через некоторое время снова в атаку.

В первом вылете после одного захода Максименко заметил, что по стенкам кабины его самолета поползли масляные потеки. «Пробили масляный бак», — понял Василий Иванович. Вернувшись на аэродром, он спешно подозвал техника машины Б. Г. Кузнецова-Щербина.

— На ремонт нужно часа два-три, не меньше, — заключил техник.

— Да что ты, братец! Мне надо вернуться к колонне, и немедленно. Что хочешь делай, а я должен вылететь вместе со всеми.

Борис вздохнул, развел руками и начал прикидывать. Выход был единственный — поставить какую-нибудь временную заплату. Так он и сделал: заклеил бак толстым слоем пластыря, залил его с избытком маслом и пожелал командиру счастливого полета. Максименко снова повел летчиков на автоколонну. Но масло, конечно, просачивалось через пластырь, каплями разлетаясь по кабине, обжигало кожу — в нескольких местах на ногах летчика вздулись волдыри. Максименко, стиснув от боли зубы, продолжал полет. Больше того, он нашел в себе силы и в третий раз возглавить штурмовку врага. В четвертый раз техник самолета попросил командира не вылетать, но тот упрямо стоял на своем. Тогда Кузнецов-Щербин заставил Максименко натянуть рукавами на ноги кожаное пальто-реглан, чтобы защититься от новых ожогов. В таком положении Максименко совершил четвертый и пятый вылеты, пока задание не было выполнено до конца. Только после этого он разрешил технику снять с самолета пробитый масляный бак и заняться ремонтом, а сам отправился в полковой лазарет.

...Заканчивался период пребывания нашего полка в Донбассе, в краю пылающих терриконов. Вскоре мы получили очередное назначение. Нас ждали новые места, новые бои, новые испытания... [134]