Дальняя дорога
1
Шел двенадцатый день февраля тысяча девятьсот сорок второго года.
Штаб батальона специального назначения, которым я командовал, разместился в избе на окраине села Вельмогова.
Вокруг следы недавнего боя. Воздух насыщен терпким запахом дыма: догорают дома, подожженные фашистами перед отступлением. Широкая улица деревни изрыта воронками от мин и снарядов. Всю ночь бушевала метель. Она заволокла землю толстым белым покрывалом. Но все же то там, то здесь из-под снежных сугробов выглядывают подкованные сапоги, рукава шинелей, стволы пушек, винтовок, пулеметов.
Миф о непобедимости бронированных немецко-фашистских полчищ развеян. Вражеские войска разгромлены под Москвой. Освобождены многие города и села. Мы занимаемся разминированием тех участков фронта, которые месяца полтора — два назад батальон тщательно [4] минировал, чтобы преградить гитлеровцам путь к сердцу нашей Родины — Москве. На душе радостней, веселей. Дышится намного легче, чем в грозные декабрьские дни, когда передний край обороны находился недалеко от Химок и наши бойцы стояли насмерть почти у самых ворот столицы.
Морозным утром в избу вбежал, запыхавшись, связной штаба батальона Валентин Никольский.
— Товарищ капитан, вас спрашивают.
Не успел я сложить карту и подняться, как в комнату вошел майор. Представился. Оказалось — офицер связи штаба армии.
— Вы капитан Прудников?
— Так точно. Садитесь, пожалуйста.
— Сидеть некогда, — сказал майор. — По указанию командования вашему батальону надлежит отбыть в Москву. Вот предписание.
«В Москву?.. В такое горячее время? — пронеслось у меня в голове. — Почему? Ничего плохого за нами как будто нет. Сражались хорошо. Значительная часть личного состава батальона награждена орденами и медалями. Группе командиров и бойцов правительственные награды вручил в Кремле Михаил Иванович Калинин».
— Вы удивлены, товарищ капитан? — спросил офицер связи.
— Признаться, да. Вы не знаете, почему нас отзывают с фронта?
— Это мне неизвестно...
На том мы и расстались. Я приказал собрать людей, и вскоре батальон на машинах отправился в Москву.
Вот она — столица. Едем по Ленинградскому шоссе, сворачиваем во двор большого серого дома около Белорусского вокзала. Нас встречает командование бригады, в состав которой входил батальон.
Бригада эта была необычной, и я позволю себе очень кратко рассказать о ней.
В начале войны по указанию ЦК ВКП(б) и Верховного Главнокомандования в Москве организовали особую группу отрядов для выполнения специальных боевых заданий. Она состояла в основном из коммунистов и комсомольцев столицы, обратившихся в ЦК ВКП(б) и [5] ЦК ВЛКСМ с просьбой направить их на фронт. Среди добровольцев были студенты вузов, известные спортсмены: братья Серафим и Георгий Знаменские, Николай Шатов, Любовь Кунакова, Николай Королев, Алексей Долгушек, Али Исаев, Виктор Зайпольд, Георгий Иванов, Борис Грачев, Евгений Иванов, Петр Вязоветсков, Валентина Гончаренко, Илья Давыдов, Борис Галушкин, Павел Маркин, Михаил Мдивани и другие.
В особую группу влилось также немало иностранных граждан — чехов, поляков, венгров, немцев, итальянцев, испанцев, которые во время нападения на нас гитлеровской Германии находились в Советском Союзе.
В сентябре тысяча девятьсот сорок первого года из личного состава группы были сформированы две бригады. В октябре их переформировали в два полка. Затем эти полки были сведены в бригаду, которая получила название «Отдельная мотострелковая бригада особого назначения». Ее командиром стал полковник Михаил Федорович Орлов, комиссаром — капитан государственной безопасности Алексей Алексеевич Максимов, начальником штаба — подполковник Федор Иванович Седловский.
Первым полком командовал подполковник Вячеслав Васильевич Гриднев, вторым — майор Сергей Вячеславович Иванов. Наш батальон входил в состав второго полка.
Все подразделения бригады выполняли специальные задания Верховного Главнокомандования на фронте и в тылу врага. Они создавали минные заграждения, выводили из строя дороги, добывали важные сведения о противнике.
...Я вылез из машины и отрапортовал:
— Батальон прибыл.
— Очень хорошо, — сказал, пожимая мне руку, полковник Орлов. — Вас ждут.
Я хотел тут же спросить, зачем батальон отозвали с фронта, но счел это неуместным. Однако Орлов, видимо, уловил в моем взгляде такой вопрос и улыбнулся.
— Вы, конечно, понимаете, что без серьезной причины вас не вызвали бы в Москву. Предстоит другое боевое задание — особой важности.
«Задание особой важности... Это большая честь, — подумал я, — но и большая ответственность». [6]
— Немножко терпения, капитан, — продолжал Орлов. — Завтра все узнаете. А сейчас организуйте отдых бойцам и сами отдохните как следует.
После многих беспокойных фронтовых ночей очутиться на настоящей, пусть и не очень комфортабельной койке, — чего еще желать солдату-фронтовику? Казалось бы, спи да спи. Но не тут-то было. Я долго ворочаюсь. Ловлю себя на мысли, что иногда в боевой обстановке спалось куда лучше, чем здесь, в уютной комнате большого столичного дома. Скорее хочется узнать о новом задании.
Невольно всплывает в памяти вся жизнь. Детство и юность провел в сибирской деревне. Работал в колхозе. В тридцатом году по путевке ЦК ВЛКСМ пошел матросом на буксирный пароход «Новосибирск». В тридцать первом добровольно вступил в ряды Красной Армии. Кара-кумские пески... Пограничная застава... Борьба с басмачами... Затем — учеба в пограничном училище.
...Встал очень рано, хотя командир бригады сказал вечером, что меня вызывают в Народный комиссариат внутренних дел к двенадцати часам. Побрился, привел в порядок обмундирование, почистил пуговицы, надраил до блеска сапоги.
Взглянул на часы — еще только восемь. Всегда так: если чего-нибудь очень ждешь, время идет страшно медленно.
— Капитан Прудников явился, — доложил я по прибытии в наркомат.
— Одну минутку, — сказал дежурный и направился из приемной в кабинет начальника управления.
Вскоре дежурный возвратился и предложил мне войти.
Из-за стола поднялся среднего роста генерал, протянул мне руку, а потом показал на стул.
Я сел.
Начальник управления спросил, каково мое самочувствие, настроение.
Можно было ждать чего угодно, но только не таких, как мне показалось, излишних в военное время вопросов. [7]
— Чувствую себя отлично. Жду ваших распоряжений, — ответил я.
Генерал поинтересовался моими родителями, моей жизнью до службы в пограничных войсках. Пришлось обстоятельно обо всем рассказать.
— Так, так, — одобрительно повторял начальник управления, слушая меня.
О предстоящем задании я в тот день так ничего и не узнал. Заканчивая разговор, генерал сказал:
— Пока можете быть свободны. Ждите вызова.
Через несколько дней меня снова вызвали в наркомат. В приемной я увидел знакомых из нашего полка — политрука Бориса Львовича Глезина и старшего лейтенанта Александра Арнольдовича Чернышова. В стороне стоял небольшого роста худощавый человек лет сорока в форме лейтенанта государственной безопасности.
Вскоре всех нас пригласили в кабинет начальника управления. Здесь, кроме генерала, находились несколько старших командиров и двое штатских: один — работник ЦК ВКП(б), другой — ЦК ВЛКСМ.
Мы узнали, что нам поручают организовать отряд в тридцать человек для боевой работы в глубоком тылу врага. Наши главные задачи: разведка и помощь местному населению в организации партизанского движения.
— Трудности перед вами стоят большие, — сказал начальник управления. — Но вы будете не одни. По призыву партии на борьбу против захватчиков поднимается население оккупированных районов. В тылу врага действуют подпольные партийные комитеты, тысячи патриотов. Они сами будут искать встречи с вами. Им очень нужны люди с военной подготовкой.
Потом нам сообщили, что я назначаюсь командиром отряда, Глезин — комиссаром, Чернышов — начальником штаба, а лейтенант государственной безопасности — Павел Алексеевич Корабельников — начальником разведки.
Работник ЦК партии подчеркнул особую важность задания и посоветовал нам быть очень внимательными при комплектовании отряда.
— Лучше всего, — порекомендовал он, — подберите коммунистов и комсомольцев из вашего, товарищ Прудников, батальона. [8]
В заключение генерал предупредил, что весь этот разговор должен остаться между нами.
В течение двух дней мы, руководители будущего отряда, вызывали для беседы многих людей, определяли их пригодность для опасных и трудных дел. Наконец составили список из двадцати четырех крепких физически и хорошо проявивших себя на фронте бойцов и командиров батальона, которым я командовал{1}. Еще двух товарищей — Ивана Демченко и Алексея Щенникова, — уже имевших некоторый опыт разведывательной работы в тылу противника, направило к нам в отряд командование.
Времени на подготовку осталось немногим больше недели. За этот короткий срок нужно было получше натренироваться в ходьбе на лыжах, поглубже изучить подрывное дело, познакомиться с методами боевой деятельности во вражеском окружении. То есть за восемь — десять дней следовало пройти такой курс учебы, на освоение которого в обычных условиях потребовалось бы два — три месяца.
И мы стали трудиться с раннего утра до поздней ночи.
Накануне отъезда из Москвы меня, Глезина, Чернышова и Корабельникова пригласили в наркомат для заключительной беседы.
Внимательно слушали мы напутственные слова работников аппарата ЦК ВКП(б) и ЦК ВЛКСМ:
— Сейчас вас тридцать человек, а потом должны быть сотни, тысячи. Успех во многом зависит от того, насколько правильно вы сумеете организовать свои взаимоотношения с населением. Без его помощи будете бессильны. Опирайтесь на местный партийно-комсомольский актив и всегда помните призыв партии: «Пусть земля горит под ногами оккупантов»... [9]
Затем нам предложили сдать партийные билеты. Молча вынули мы из карманов гимнастерок свои красные книжечки и положили их на стол.
— Желаем успехов, товарищи! — сказал генерал. — Верим, что оправдаете доверие Родины.
— Служим Советскому Союзу! — вырвалось у всех нас из груди.
Мы вытянулись в струнку, готовясь взять под козырек и четко сделать «кругом марш». Но генерал махнул рукой и улыбнулся.
— Ну зачем же, товарищи! Сейчас лучше так, по-братски.
Он, а за ним и все остальные, находившиеся в кабинете, пожали каждому из нас руку и крепко обняли. Мы вышли в приемную.
— Зайдемте ко мне, — попросил присутствовавший на беседе подполковник.
В соседней комнате нам под расписку объявили задание, указали маршрут и сообщили пароль, состоящий из трех фраз:
— Читали ли вы сегодня «Новый путь»?
— Там есть что-нибудь интересное?
— Прочтите статью на четвертой странице.
— Запомнили? — спросил подполковник. — Не торопитесь, повторите еще раз.
В памяти крепко осели слова, с помощью которых мы должны были узнавать связных, приходящих из-за линии фронта, а Москва — наших людей.
— И еще одно, — сказал подполковник. — Вы, товарищ Прудников, обязаны забыть на время свою фамилию. Все приказы, запросы вашему отряду будут передаваться по рации в адрес «Неуловимого». «Неуловимый» — ваш псевдоним.
Когда мы вышли на улицу, у меня еще долго звучало в ушах: «Читали ли вы?..» и «Неуловимый», «Неуловимый»... Это простое слово стало вдруг таким значительным.
2
Утром двадцать седьмого февраля отряд построился во дворе перед отправкой в далекий путь.
И тут мне пришлось покраснеть перед своими подчиненными. [10]
Причина состояла в следующем. В то время Красная Армия была еще не очень-то богата автоматическим оружием, и нашему отряду выделили строгую норму этого оружия. Я отлично знал ему цену и предложил начальнику штаба Чернышову взять в отряд сверх нормы четыре автомата, две самозарядные винтовки и ручной пулемет. Но командир полка Иванов, обойдя строй, как говорится, поймал меня с поличным.
— Многовато у вас автоматики, капитан, — сказал он. — А ну-ка отдавайте, что не положено.
Ничего не поделаешь — пришлось подчиниться.
Затем я дал команду надеть маскировочные костюмы.
Люди, одетые по-разному — в телогрейки, меховые полупальто, полушубки, — натянули на себя белые брюки и белые куртки с капюшонами. Группа сразу приобрела более организованный вид.
Трогательная минута прощания. Полковник Орлов, подполковник Гриднев, майор Иванов, комиссар нашего батальона Петр Петрович Шаров жмут нам руки.
— В добрый путь, товарищи!
С оружием, боеприпасами, вещевыми мешками бойцы втискиваются в темно-зеленые, покрытые брезентом автомашины. Особенно трудно забраться в кузов нашей единственной женщине — военфельдшеру Александре Павлюченковой, обвешанной сумками с медикаментами и гранатами.
Медленно выезжаем со двора, выбираемся на Ленинградское шоссе. Кое-где оно завалено снегом. Витрины некоторых магазинов забиты мешками с песком. Обледеневшие стекла заклеены крест-накрест полосками газет. Видны струйки дыма от печек-буржуек, высунувших свои черные шеи в форточки многих окон.
Но все же Москва февральская выглядит гораздо веселее, чем в грозные декабрьские дни, когда враг подходил к ее стенам. Народу на улицах стало больше, чаще улыбки на лицах, нет-нет да и пронесется в морозном воздухе смех.
До свидания, столица! Еще увидимся. Непременно увидимся.
Путь наш лежит на Торопец — к линии фронта. Едем по местам, где сражались с фашистами: держали оборону, [11] потом наступали. Вдоль шоссе — разбитая вражеская техника.
Вот наполовину сожженная деревня. Здесь в ноябре сорок первого года, когда мы минировали дорогу, перед нами внезапно появились прорвавшиеся немецкие танки и пехота на машинах. Силы были неравные, и батальон попал в тяжелое положение. Избежали больших потерь лишь благодаря тому, что, отступая, сумели завлечь гитлеровцев на минное поле. Потеряв несколько танков и автомашин с солдатами и офицерами, противник отошел.
А вот еще село. Вернее, бывшее село: от него остались только кучи золы и щебня. Уцелело лишь несколько изб. Смотрю на карту: Решетниково. А как похоже на Хлуднево — деревню в Калужской области. Там такой же пригорок с полуразрушенным сараем. В памяти всплывают события совсем недавнего прошлого.
...Январь сорок второго года. Развивая контрнаступление под Москвой, советские войска продвигаются на запад. В это время двадцать семь лыжников моего батальона по глухим нехоженым тропам пробираются в тыл врага. Им и раньше приходилось выполнять важные задания. Однако теперь дело особо ответственное — приказано выбить фашистов из Хлуднева и продержаться там до подхода главных сил.
Вечером лыжники вышли к деревне и залегли. Командир отряда старший лейтенант Лазнюк выслал в разведку троих бойцов — Паперника, Ястребова и Дешина.
Разведчики принесли неутешительные сведения. Против ожидания оказалось, что в Хлудневе находятся почти целый батальон пехоты и несколько танков.
Но приказ есть приказ, его надо выполнять.
Лазнюк надеялся на умение и храбрость своих бойцов и рассчитывал достигнуть успеха внезапным ночным ударом.
Уточнив, где выставлены немецкие часовые, за какими домами укрыты танки и минометы, с какой стороны выгоднее к ним подойти, старший лейтенант распределил людей по группам, назначил старших, поставил боевые задачи.
— Имейте в виду, требуется ювелирная работа, — предупредил командир Дешина, Москаленко и Бойченко, [12] вызвавшихся снять часовых. — Все должно быть сделано без единого звука.
— Есть! — ответил Дешин. — Сделаем как надо.
Отряд подготовился к атаке. Пошел уже первый час ночи. Ждут условного сигнала. Все волнуются. Бывают ведь и промахи, осечки. Вдруг не удастся бесшумно покончить с вражескими часовыми? Наконец — долгожданный сигнал: мигнул два раза красный свет.
— Вперед!
Несколькими группами бойцы двинулись к заранее намеченным целям. Кругом тишина. Но вот в центре деревни раздался глухой взрыв. Это Лазнюк бросил в окно дома, занятого гитлеровцами, противотанковую гранату. И тут же выстрелы и взрывы послышались одновременно в разных концах Хлуднева. Немцев охватила паника — верная союзница нападающих. Уцелевшие фашисты выскакивали из окон и дверей изб, охваченных пламенем, метались, истошно вопили: «Русс, русс!» Наши лыжники косили их автоматными очередями.
Вдруг из большого кирпичного дома, стоявшего на пригорке, засверкали вспышки ответных выстрелов. Лазнюк полоснул из автомата по окнам, но огонь не прекратился.
— Эх, гранату бы! — крикнул командир отряда подбежавшему сержанту Соловьеву.
И как бы в ответ на это в кирпичном доме раздался взрыв. Из окон повалили клубы густого дыма, а из-за угла вышел сержант Кругляков.
«Так вот кто бросил-то гранату!» — догадался Лазнюк и обнял смельчака.
— Молодец!
Кругляков болезненно поморщился и схватился левой рукой за правую.
— В чем дело?
— Ничего серьезного. Не рассчитал чуть-чуть. Пришибло взрывной волной и, кажись, ранило маленько.
— Молчанов, сюда! — позвал командир и скрылся за избой, из-за которой доносились частые выстрелы.
К сержанту, запыхавшись, подбежал военфельдшер Молчанов.
— Что с тобой, Кругляков?
— Да пустяки, вы осторожней бегайте. Убьют. Слышите, как пули свистят? [13]
— Коль свистят, значит, мимо, — сказал военфельдшер и начал бинтовать руку сержанта.
А на окраине Хлуднева действовала тем временем группа комиссара отряда Егорцева. Она должна была обезвредить фашистские танки.
Приблизившись к боевым машинам, лыжники залегли. Надо было истребить экипажи, как только они выскочат из домов.
Немецкие танкисты не заставили долго ждать себя. Разбуженные грохотом боя, они побежали к машинам, но по пути их настигли меткие пули лыжников.
Когда победа казалась уже совсем близкой, на юго-западной окраине деревни появилась вражеская автоколонна. Это, как выяснилось потом, был еще один батальон моторизованной пехоты, следовавший под Сухиничи. Фашисты быстро спешились и открыли огонь по лыжникам. Положение последних стало угрожающим. Слишком уж неравными оказались силы.
«Не попробовать ли прорваться к темнеющему вдали лесу?» — подумал командир отряда.
Но наступал рассвет. Отходить под перекрестным огнем по ровному полю — значит зря погубить людей.
«Нет, уж лучше занять оборону и держаться до последнего».
Неожиданно с тыла ударил крупнокалиберный пулемет. Резко дернувшись, опустился на землю сраженный пулей боец Николай Лебедев. Неловко повернулся на бок Лазнюк. Он получил уже третье ранение, и на этот раз, видимо, очень тяжелое.
— Онуфриев, Кругляков, — позвал Егорцев. — Во что бы то ни стало прорваться к своим и вынести командира.
Подхватив истекающего кровью Лазнюка, Кругляков и Онуфриев направились к кустарнику, потом сползли в овраг и скрылись из виду.
Командование отрядом принял на себя комиссар. Он понимал, что здесь, на улице, им долго не продержаться. Укрываясь за домами, фашисты могут подползти совсем близко и забросать их гранатами.
Недалеко за оврагом, на бугре, стоял полуразрушенный сарай. Лыжники благополучно добрались до него и заняли там круговую оборону. [14]
Возле сарая начали рваться мины. Взлетали фонтаны земли, свистели осколки, трещали расщепленные бревна. Убило Олесика, тяжело ранило Кишкина, Дешина. Но горсточка отважных продолжала сражаться.
— Беречь патроны! — приказал Егорцев. — Огонь вести только по моей команде.
Рухнула крыша. На минуту стало очень тихо. Фашисты подумали, что все кончено. Они побежали к сараю, однако в этот момент комиссар подал знак рукой и снова загремели выстрелы. Бойцы били без промаха. Но их огонь становился все слабее. Егорцев оглянулся. Лишь несколько человек осталось в живых. Тяжело раненный Москаленко, собрав последние силы, ползает между убитыми товарищами, ищет патроны и бросает их Папернику, Копытову и Серякову.
Уже высоко поднялось солнце, а бой все продолжался. Пуля сразила наповал комиссара Егорцева. Зажав патрон в руках, застыл Москаленко.
А немцы снова — уже в который раз! — двинулись к сараю. Лазарь Паперник осмотрелся вокруг. Нет ни Акулова, ни Бойченко. Широко раскинув руки, лежат у стены Серяков и Копытов. Остался он один.
— Русс, сдавайся! — закричали фашисты.
Патроны кончились. Но есть еще противотанковая граната. Опять горланят:
— Сдавайся, русс!
— Сейчас!.. Иду! — ответил Паперник.
Он выбрался из развалин и, гордо выпрямившись во весь рост, пошел навстречу врагам.
— Даешь плен!.. Карашо! — обрадовались они.
Но, сорвав предохранитель, Лазарь с гранатой в руках бросился под ноги гитлеровцам. Раздался взрыв...
В этой схватке лыжники нашего батальона уничтожили более сотни немецких солдат и офицеров. А через несколько дней советские войска освободили Хлуднево и я узнал подробности жестокого боя от местных жителей — очевидцев. Кое-что добавили от себя и оставшиеся в живых Лазнюк, Онуфриев, Кругляков, Перлин. Последний был тяжело ранен, его подобрали крестьяне и спрятали до подхода наших главных сил.
Родина высоко оценила подвиг отважных воинов. Все они были отмечены правительственными наградами, а [15] Папернику посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
«Пройдут года, — писала газета «Правда» 14 февраля 1942 года. — Разрушенная немцами деревня залечит свои раны, кровавые следы немецких захватчиков будут стерты, а память о героических лыжниках сохранится навеки».
Да, навеки! Хотелось бы видеть на братской могиле в Хлудневе гранитный монумент с высеченными на нем именами героев. Он напоминал бы и нашим современникам и грядущим поколениям о величии духа и железной воле советских бойцов, сражавшихся за счастье народа.
3
Недолго ехали мы по асфальтированному шоссе. Вскоре пришлось свернуть на неровную проселочную дорогу. Движение замедлилось. Это было неприятно, так как в небе рыскали немецкие истребители, выискивая цели для обстрела с бреющего полета.
С большим трудом добрался отряд до Торопца. Здесь еще сильнее чувствовалась близость фронта. Все больше появлялось в воздухе вражеских самолетов, чаще подавали голос наши зенитки.
Мы вернули машины в Москву и стали на лыжи. Снаряжение и боеприпасы погрузили на волокуши.
При выгрузке из машин опять замешкалась военфельдшер Александра Павлюченкова. Обремененная громоздкой поклажей, она никак не могла выбраться из кузова.
— А ну-ка, заходь сюды, — засуетился Иван Демченко. — Медицину р-раз, два, взяли!
Под общий хохот «медицину» извлекли из машины и освободили от опутавших ее сумок.
Павлюченкова сразу же обратилась ко мне:
— Товарищ капитан, Пиядину нездоровится.
— В чем дело?
— Жалуется на слабость.
Я подошел к Пиядину.
Очень бледное лицо, синяки под глазами. Похоже, действительно занемог. Но когда внимательно посмотрел ему в глаза, показалось, что его болезнь — просто страх.
— Может, вернуть вас в Москву? [16]
Боец промолчал.
— Я спрашиваю: может, вернуть вас в Москву?
— Очень плохо себя чувствую, — ответил он.
Да, видно, недоглядел... А ведь сам отбирал людей в отряд. Пиядин, правда, прибыл в батальон недавно, но с виду казался крепким, бойким, молодцеватым парнем, и у меня не возникало сомнений в его пригодности для ответственною дела. Да и пошел он к нам добровольно. Мы вообще формировали отряд только из добровольцев. Но, стало быть, все-таки ошиблись. Теперь надо исправить ошибку.
Я отправил Пиядина с запиской обратно в Москву.
Итак, первая потеря уже есть. Вероятно, это тоже неизбежно.
Нас осталось двадцать девять...
Хорошо бы поесть, отдохнуть. Но некогда, надо торопиться. К ночи мы обязательно должны добраться до линии фронта.
Начали поход резво. В Торопце по протоптанным дорожкам наши волокуши скользили сравнительно легко. Но как только мы вышли за город, эти корыта стали вести себя ужасно. Снег глубокий — они зарываются, и сдвинуть их с места можно только с большим трудом. На мелком снегу еще хуже: достаточно незначительного препятствия — комка земли, камушка — застревают намертво. Бойцы падают, поднимаются, снова падают... Уж на что богатырь Хаджибатыр Бадоев — и тот спотыкается.
— Эта волокуша, понимаешь, гроб с музыкой, товарищ командир, — говорит он.
Особенно нам досталось, когда спускались с холма. Лыжи идут прямо вниз, а корыто тянет в сторону. Пытаешься его остановить, оно наезжает на лыжи, ломает их, переворачивается, вываливает груз. И как это москвичам пришло в голову снабдить нас такими перевозочными средствами? Правда, по льду волокуши скользят хорошо. Недаром их называют еще и льдянками. Но тащить корыто по рыхлому снегу — чистое мучение.
Вижу, люди выбиваются из сил. Так долго продолжаться не может. Поджидаю комиссара Глезина: надо посоветоваться. Он идет позади, замыкает колонну, помогает отстающим. Наконец подъезжает ко мне. Подзываю [17] также начальника штаба и начальника разведки. Спрашиваю:
— Не погрузить ли нам снаряжение и боеприпасы в вещевые мешки?
Товарищи согласно кивают головами.
Бойцы тоже одобрительно встретили это предложение и без сожаления распростились с волокушами.
Груза на плечах у каждого значительно прибавилось. Под солидной тяжестью лыжи глубоко вдавливались в снег. Дорогу прокладывали по очереди. И все же без корыт двигаться было легче.
Александра Павлюченкова уверенно шагала вместе со всеми. Она несла вещевой мешок и две санитарные сумки. Все попытки бойцов взять у нее хотя бы часть груза ни к чему не привели. Александра категорически отказывалась от помощи. Она видела, что все обременены тяжелой ношей, и ни за что не хотела загружать товарищей своими вещами.
— Что вы? Мне совсем не трудно, — убеждала Павлюченкова, стараясь дышать спокойно.
Несколько раз над нами появлялись вражеские самолеты. Тогда мы в своих маскировочных костюмах ложились на снег, закрывая собой оружие, рюкзаки и другие темные предметы.
Поздно вечером отряд подошел к линии фронта и разместился в небольшой деревне. Жители встретили нас тепло. Попотчевали хлебом, молоком. После изнурительного голодного дня этот незатейливый ужин показался превосходным.
Подкрепившись, бойцы стали проверять снаряжение, чистить оружие. А я отправился в соседнее село, где находился штаб дивизии, в полосе которой нам предстояло проникнуть в тыл врага.
Комдив — пожилой, чисто выбритый, подтянутый полковник — знал о цели нашего прибытия.
— Как добрались? — поинтересовался он.
— Добрались благополучно, — ответил я. — Личный состав в полной боевой готовности. Можем следовать дальше. Помогите только нам, товарищ полковник, быстрее перебраться через линию фронта. [18]
Люди, правда, изрядно устали, не грех бы немного отдохнуть. Но всем нам так хотелось поскорее проскочить в тыл противника и приступить к боевой работе, что мы старались не замечать усталости.
— Вам назначен день перехода? — спросил командир дивизии.
— Нет. Рекомендовано вместе с вами выбрать подходящее место и время.
— Договоримся так, — сказал полковник. — Мы пошлем разведку, все выясним и поставим вас в известность. А пока отдыхайте.
Ночь прошла спокойно. Наступило второе марта.
С утра мы с нетерпением ждали сообщения о результатах разведки. Но вот уже полдень, а никаких сведений нет. Тогда я, Глезин и Чернышов сами отправились к комдиву.
В штабе дивизии было много народу. Командиры полков, батальонов вели оживленный разговор: видимо, только что закончилось совещание. Наш внешний вид — странная мешанина военной и гражданской одежды — вызвал у присутствовавших повышенный интерес и даже некоторую настороженность. Но внимание и любезное обращение к нам комдива быстро ликвидировали напряженность в отношениях.
Начальник штаба дивизии, сутулый, небольшого роста подполковник, пригласил нас к себе — в маленькую комнату с крошечным оконцем.
Он рассказал, что выслал ночью две разведывательные группы. Одна из них вернулась, но подходящего места найти не смогла.
— Вы не волнуйтесь. Все будет в порядке, — успокаивал подполковник. — С минуты на минуту ждем вторую группу. А уж если не найдем лазейки в обороне гитлеровцев, то создадим ее сами посредством атаки...
Нашу беседу нарушил вежливый стук в дверь. В комнату вошел капитан — начальник второй группы разведчиков — и начал докладывать начальнику штаба. Они развернули карту. Я тоже склонился над ней, пытаясь уточнить обстановку. Но тщетно — ясности не было.
— Вот что, — сказал наконец подполковник. — Отдохните [19] еще немного. Сегодня же опять пошлем разведчиков.
Что делать? Подождем.
Прошли еще сутки, а никаких известий из штаба дивизии не поступило.
Я снова отправился к подполковнику. Он встретил меня очень любезно, но ничего утешительного сообщить не смог.
Московские продукты кончаются. Вещевые мешки стали значительно легче. Некоторые бойцы вроде бы даже довольны: тяжести меньше. Другие огорчаются: ведь неизвестно, как сложится наша жизнь в тылу врага. Но главное не это. Всех очень беспокоит, что мы сидим без дела.
Посовещался с комиссаром, секретарем парторганизации отряда старшиной Иваном Петровичем Поповым, начальником штаба, начальником разведки. Мнение у всех одно: надо действовать самим. Не стоит обременять командование дивизии: у него и без нас дел много.
Четвертого марта я решил с небольшой группой отправиться в разведку.
— Позволь, — сказал Глезин, узнав об этом, — почему ты один? Пойдем вместе.
— Ну, а мне, как говорится, сам бог велел идти с вами, — присоединился начштаба Чернышов.
Корабельников, человек с виду спокойный, даже несколько медлительный, молча выслушал наш разговор, а потом заявил:
— Получается довольно забавно: в разведку собираются все, кроме начальника разведки. Как же так?.. Есть и еще одно соображение, — добавил он. — Мы уже трое суток не ходим на лыжах — так недолго и отвыкнуть от них. Предлагаю собраться и встать на лыжи всем. Может, нам сразу удастся отыскать какую-нибудь брешь и проскочить через линию фронта.
Предложение Корабельникова всем понравилось. Вечером отряд с ведома и разрешения начальника штаба дивизии тронулся в путь.
Соблюдая осторожность, мы вышли из деревни по одному, по два в разных направлениях, условившись встретиться возле рощи, недалеко от передовой. [20]
В намеченное время все оказались на месте. Несколько минут отдыха. Затем осторожно движемся вдоль переднего края. Хотелось бы идти совсем бесшумно. Но стоит сильный мороз, и снег под лыжами скрипит. Хорошо, что ночь безлунная: небо затянуто мутной пеленой.
Довольно часто отряд останавливают:
— Стой, кто идет?
Я каждый раз прошу проводить меня к командиру подразделения. Все командиры знают о нас (их предупредил штаб дивизии), стараются помочь, рассказывают о противнике.
— Тут гитлеровцы два дня назад обстреляли нашу роту.
— Здесь был вчера небольшой бой.
— На этом участке недавно появились финские лыжники...
Продолжаем поиски... Вот где как будто можно. Останавливаемся... Но вскоре наша разведка докладывает, что неподалеку окопы, занятые вражеской пехотой. Значит, не годится, рисковать не стоит.
А время идет и идет. Не так уж далеко до утра. Заалеет восток — придется зарыться в снег, вновь дожидаться темноты.
Вспоминаю, что где-то поблизости, между двумя населенными пунктами, должно быть болото, обозначенное на карте как непроходимое. Теперь, по всей вероятности, оно сковано льдом, пройти по нему можно. Но нет ли там засады? Надо проверить.
Посылаю Демченко и с ним еще одного бойца, такого же ловкого, расторопного.
Примерно через час разведчики возвратились.
— Полный порядок, товарищ капитан, — доложил Демченко. — Фрицев у болоти немае.
«Немае»? Хорошо. Остается только уточнить маршрут. Карта при мне, но как на нее взглянуть? Попросил товарищей накрыть меня плащ-палаткой, присел на корточки, развернул карту, включил фонарик.
— Попрошу ко мне, — пригласил я Глезина, Чернышова, Корабельникова и Попова.
— Это куда, к тебе-то? — усмехнулся комиссар. — Где твой кабинет?
«Кабинет» мой был не очень комфортабельным. Но тем не менее мы кое-как поместились под плащ-палаткой. [21]
Совещание длилось недолго. Через несколько минут отряд двинулся вперед.
Болото совсем близко... Вот оно!.. Уже пробежали по нему несколько десятков метров. И вдруг снежинки заискрились под мягким голубоватым светом. Коварный ветерок, налетевший из-за холма, разорвал темно-серое покрывало, застилавшее небосвод, и между лохматыми клочьями облаков показалась луна. До чего же некстати!
Порыв ветра донес до меня громкий шепот Ивана Демченко:
— Ну куды ж ты, куды, малахольная? Погодь трохи, погодь!.. Хиба не бачишь, шо зараз ты зовсим ни к чому?..
Бойцы бегут чуть пригнувшись, ритмично размахивая палками. С каждым шагом напряжение нарастает. Малейший звук — скрип лыж, шорох, громкое дыхание соседа — все раздражает, настораживает.
Вперед, скорее вперед!..
Луна, словно прислушавшись к страстному призыву Демченко, нырнула за плотную завесу облаков. Отлегла от сердца давящая тяжесть.
Прошел час, второй... Отряд беспрепятственно продолжал движение. По всем расчетам, мы уже углубились во вражеский тыл.
Вдруг где-то далеко позади нас раздалась длинная пулеметная очередь. Нервы были так напряжены, что я чуть не скомандовал: «Ложись!» — хотя, безусловно, эта стрельба не имела к нам никакого отношения.
Утренняя морозная дымка расстилалась над землей, когда мы добрались до опушки леса и устроили привал.
Я поздравил своих товарищей с благополучным переходом через линию фронта. Несколько теплых слов сказал и комиссар.
Это было в четверг пятого марта тысяча девятьсот сорок второго года. [22]