Когда друг в беде
Живем сводками Совинформбюро. Каждый день приносит все более волнующие вести. Величайшее сражение развернулось на Курской дуге. В боях участвуют сотни танков. Отбив вражеский натиск, советские войска двинулись вперед. Раньше всех на катера поступает наша бригадная печатная газета. Матросы дежурят в типографии, хватают прямо с печатного станка влажные от краски листки и, набрав пачку, бегут на причал. Но газета наша не ежедневная, выходит два раза в неделю. Советуемся с Комаровым и предлагаем редактору Любчикову в другие дни печатать сводки Совинформбюро в виде листовок. Это понравилось всем. Даже наборщику и печатнику, которым прибавилось работы. Агитаторы каждый день стали получать самые свежие вести с фронтов. Сводки прочитываются вслух, вокруг них завязываются увлекательные беседы.
В июле минные постановки проходили под руководством командира 1-й бригады А. М. Филиппова. Он привел с собой более двух десятков катеров. В Геленджикской бухте стало тесно. К нам вернулись отремонтированные катера. Теперь и у нас в строю более двадцати вымпелов. Правда, «в строю» — понятие условное. Считаешь, что катер в боевой готовности, а он чуть отойдет от пирса — и встанет: поломалось что-нибудь. Механизмы изношены, не ремонтировать, а менять бы их надо, но новые взять негде. А тут еще бои, ни одна ночь без них не обходится. Глядишь, только вчера катер вернулся после основательного ремонта, а нынче он снова весь изрешечен и еле дополз до базы. Душа кровью обливается. [64]
Да, горько видеть израненные корабли. Но в бою приходится идти на все. Тем более если речь идет о жизни боевых друзей.
В ночь на 9 июля мне сообщили, что недалеко от Мысхако упал в море подбитый вражескими зенитчиками советский самолет ДБ-3. Самолет затонул, но экипаж смог сесть в надувную лодку. Ветром резиновую шлюпку гонит в море. Посылаем на помощь катера. С ближнего аэродрома вылетают самолеты. Катера вернулись: шторм. Летчики в темноте ничего не увидели.
Всю ночь мы следили за погодой и прикидывали по карте возможный дрейф шлюпки. К рассвету ветер изменил направление, погода несколько улучшилась. Я немедленно выслал на поиск катера Валюшко и Белобородова с командиром звена Карымовым. Вылетели самолеты наведения. В условиях плохой видимости и все еще сильного ветра катерники и летчики упорно искали попавших в беду друзей. Днем в этом районе катерам появляться запрещалось, но, чтобы помочь боевым друзьям, мы преступили запрет.
И вот в 12 часов 30 минут Карымов, шедший на катере Белобородова, донес: «Атакован самолетами противника». Через четыре минуты пришло радио от Валюшко: «Сбили «Мессершмитт-109». Вылетевшие им на помощь наши истребители с ходу уничтожили еще два «мессершмитта» и завязали бой над облаками. Летчики не могли своевременно перехватывать штурмовики, летевшие над самой водой, катерникам приходилось отбиваться от них самим, а катера почти не имели хода из-за сильной волны и ветра. Их раскачивало так, что почти невозможно было вести прицельную стрельбу. И все же моряки подбили еще два самолета. Но и катера получили повреждения. На катере Валюшко один мотор вышел из строя. Карымов приказал ему возвращаться. В это время самолет наведения сообщил: «В пяти милях к норду от вас шлюпка с летчиками». Карымов немедленно повернул туда. В 14 часов 50 минут он донес: «На указанном месте плавающее бревно. Катер поврежден. Имею убитых и раненых...» Едва ему передали приказание возвращаться, как связь прекратилась.
Дожидаемся на причале. Первым ошвартовался катер Михаила Валюшко. Оторвавшись от штурвала, командир бросился обнимать боцмана Григория Бельбу и пулеметчика [65] Ивана Демченко, уничтоживших вражеский самолет и отбивших своей скорострельной пушкой с десяток атак противника.
Через некоторое время к причалу приблизился катер Василия Белобородова. Борта исполосованы осколками. На флагштоке приспущен корабельный флаг. Значит, есть мертвые. Белобородов едва стоит на ногах. Голова у него забинтована. Спина тоже крест-накрест перехвачена окровавленным бинтом. Из последних сил лейтенант передвинул ручки машинного телеграфа и повалился на штурвал. Его и тяжелораненых пулеметчика Кириленко, радиста Иванова и моториста Пяхтилева отправили в госпиталь. С глубокой скорбью моряки вынесли на причал бездыханные тела старшего лейтенанта Дмитрия Карымова и боцмана Степана Ткаченко, а механика главного старшину Константина Юдина мы и похоронить не сумели: смертельно раненного, его смыло волной...
Летчики все же были спасены. Их нашли через сутки. Они рассказали, что видели, как в стороне от них вели бой самолеты и катера, и, возможно, поэтому враг не сумел расстрелять резиновую лодку с воздуха.
Продолжаем ставить мины. Всем порядком поднадоело это дело. Все-таки торпедные катера предназначены для других действий. Наша стихия — стремительные атаки, где мгновение решает все.
10 августа снова выходим в море с минами на борту. Несколько катеров идут в охранении, среди них артиллерийский катер Владимира Пилипенко. Еще днем, на инструктаже, он попросил включить его катер в отряд. Я сначала отказал:
— Вас, Пилипенко, я очень люблю, но поймите: минные постановки — дело тихое. А вы — порох, чуть что, поднимите такой тарарам, что от нашего плана скрытности останутся рожки да ножки.
— Даю слово, без вашего разрешения ничего не делать.
— А если вы первыми наткнетесь на противника?
Пилипенко пожал плечами и замешкался с ответом. Я рассмеялся:
— Чудак, первым увидел, первым и бей его! Золотое правило — и думать тут нечего!
— А шум?
— Худшего шума, чем от первого залпа противника, [66] не бывает. Главное — не допустить врага на дистанцию стрельбы по катерам с минами. Поняли?
— Так точно!
— Тогда готовьтесь к походу.
Но бой в этот раз довелось вести не Пилипенко. Ночью я вывел в море пятнадцать катеров. Возле Анапы было неспокойно: взлетали ракеты, темноту чертили лучи прожекторов, в воздухе гудели моторы. Это фашистские летчики отрабатывали ночные полеты. Внезапно над морем повисли светящиеся авиабомбы, а потом ослепительной молнией вспыхнула фотаб — специальная бомба, применяющаяся при ночной аэрофотосъемке.
Увеличив ход до полного и изменив курс, спешим уйти из освещенного района. Фашисты все-таки успели сбросить несколько фугасных бомб. К счастью, никто не пострадал.
После выяснилось, что осветил нас свой самолет, принявший наши катера за вражеские. На другой день летчики подарили нам чудесный снимок — наши катера в ночном море. Эту фотографию я храню и по сей день.
Задачу выполнили быстро. Люди уже привыкли к минным постановкам, работали слаженно и споро.
После этого я приказал всем идти в базу, а сам с четырьмя катерами направился к мысу Утриш — разведотдел флота просил прощупать там вражескую оборону. Мы приблизились к берегу, обстреляли его из пулеметов. Противник не откликнулся. Так и пришлось уйти ни с чем. Мы догнали остальные катера.
Близился рассвет. Чтобы не мешать конвою, следовавшему от Малой земли в Геленджик, отходим подальше от берега — в бухту войдем, когда станет светло. И тут слева от нас мы увидели мощные струи разноцветных трасс. На полной скорости мчимся туда. Зажглись прожекторы на нашем берегу. В их свете показались большие немецкие катера. Береговая артиллерия открыла по ним огонь, и те поспешно ретировались. На воде запылал костер. К нему направились морские охотники из охранения конвоя, двигавшегося с Малой земли. Пропустив мимо медлительные шхуны и мотоботы, вслед за ними втягиваемся в бухту. На пирсе меня ждала новость: Рыбакова нет.
Приказываю заводить моторы и отправляться на поиск. Но в этот момент подошел морской охотник. На его палубе с закрытыми глазами лежал Рыбаков. Здесь [67] же были мокрые с головы до ног командир катера Вакулин, штурман Волобуев и остальные члены экипажа катера № 95.
Подбегаю к Рыбакову. Трогаю его за плечо:
— Жив, Артемыч?
На сером лице приоткрылись глаза. Бледные губы прошептали:
— Кажется, жив пока...
Подкатила полуторка. Раненого увезли в госпиталь.
Расспрашиваю Вакулина, как все произошло.
Катер, на котором был Рыбаков, шел головным, когда в темноте показались вражеские корабли. Судя по всему, фашисты готовились напасть на наш конвой, идущий с Малой земли. И Рыбаков ринулся в неравный бой, лишь бы задержать врага. Самоотверженность моряков катера сорвала замысел фашистов. По вражеским катерам ударила береговая артиллерия, к месту боя кинулись все наши боевые корабли. Фашистам оставалось только побыстрее ретироваться.
Но катер Рыбакова, принявший на себя весь вражеский огонь, потерял ход и загорелся: снаряды попали в моторный и бензиновый отсеки. Командир дивизиона приказал оставить горящий корабль, а сам упал — его ранило в поясницу. Моряки кинулись к офицеру.
— Отставить, — крикнул им Рыбаков. — Скорее прыгайте и отплывайте дальше. Бензин на воде горит! А мне вы все равно уже ничем не поможете.
Но катерники впервые не выполнили приказ своего командира. Осторожно спустили его за борт, уложили на прихваченные с собой матрацы и спасательные пояса. Отличные пловцы старшина 1-й статьи Белов и краснофлотец Баранов, напрягая все силы, отбуксировали импровизированный плот подальше от горящего катера, который, к счастью, не взорвался.
Вскоре моряков подобрал подоспевший морской охотник.
Еду в госпиталь. На крыльце топчутся моряки. Они все еще в мокрой походной одежде.
— Что вы здесь делаете?
— Ждем Тесленко. Он с врачами разговаривает.
Герой Советского Союза капитан 3 ранга Илья Алексеевич Тесленко — заместитель командира дивизиона по [68] политчасти. Застаю его в приемной. Вместе с врачами угрюмо рассматривает рентгеновские снимки.
— Да, дела... — вздыхает хирург майор медицинской службы Николай Аристархович Алфеев. — Видите, какой огромный осколок с острыми зубьями. Сидит в пояснице, в самом сплетении нервов.
— Так вытаскивайте его скорее, — говорю.
— Не так это просто. А мне вообще еще не приходилось делать подобных операций.
— Что же будем делать? — раздается голос контрадмирала Г. Н. Холостякова. Мы и не заметили, когда он вошел в комнату.
— Могу сказать только одно: медлить нельзя.
— Тогда оперируйте, — сказал адмирал.
Алфеев немного подумал и, встряхнув головой, скомандовал сестрам:
— Рыбакова на стол! Готовить к операции!
— Не мешать врачам, — строго взглянул на нас адмирал и первым покинул госпиталь.
Я вышел на воздух. На крыльце пусто: адмирал, видно, всех выпроводил. Действительно, торчать здесь бесполезно, но и уезжать не хочется. Шарю по карманам и не нахожу папирос. Останавливаю симпатичную толстушку в белом халате:
— Девушка, вы некурящая?
— Здрасте-пожалуйста! — отрезала она.
— Здравствуйте и скажите, как вас звать?
— А это еще зачем? Ну Маша Генералова, медицинская сестра.
— О, перед такой фамилией невольно встанешь смирно, — рассмеялся я.
— Да еще как стоят, — уже улыбаясь, ответила Маша.
— Так как, не раздобыть мне курева?
Девушка не успела ответить.
— Маша! Пулей в операционную! — крикнули из окна, и она убежала.
— Пожалуйста, товарищ комбриг, — послышалось за спиной.
Оборачиваюсь. Десятки матросских рук тянутся с махоркой, бумагой, зажигалками.
— Э, да вас стало вдвое больше! Вот что, хлопцы, туда нас все равно не пустят, а операция будет длительная. [69] Вы же до сих пор в мокрой одежде. Давайте-ка топайте в бригаду. Здесь останется Тесленко. Он будет нам все сообщать по телефону!
— Товарищ комбриг, а ведь вы сами мокрый.
Только тут спохватываюсь, что я все еще в походном реглане, мокром, с разводами соли.
А моряки не расходятся. В глазах мольба:
— Разрешите хоть команде девяносто пятого остаться... на всякий случай...
— Ладно. Только и им по очереди переодеться и позавтракать. Троих беру с собой, — сказал я, садясь в машину.
Несколько часов протекли в томительном ожидании. Наконец по телефону сообщили: операция закончена, но раненый в тяжелом состоянии. Лечу в госпиталь. У самых дверей под деревом на траве сидит с низко опущенной головой Николай Сипягин. Они с Рыбаковым друзья детства. Вместе учились, вместе пошли на флот. Вместе воюют уже второй год.
Рыбаков, как уже знает читатель, был тяжело ранен еще в Одессе. Не долечившись, вернулся в свой дивизион катеров. К тому времени враг захватил весь Крым. Рыбаков получил приказ прорваться в Азовское море. Катера шли по проливу под сплошным огнем. Прорвались, выполнили задачу, а потом снова ринулись по проливу, простреливаемому противником. Огонь был бешеный. Два катера получили сильные повреждения. Кое-как дотянули до косы Чушки, выбрались на отмель. Поручив В. Иванчику с А. Волобуевым вести остальные корабли в базу, Рыбаков остался с экипажами поврежденных катеров. Моряки сняли пулеметы, взяли с собой корабельную документацию и по вражеским тылам — гитлеровцы уже были в Тамани — пробрались к своим. А сколько после этого было тяжелых боев! Очень часто Рыбаков и Сипягин сражались плечом к плечу и всегда выходили победителями. А теперь вот...
— Ну как там наш Володя? — спрашиваю Сипягина.
— Не знаю. Не пускают к нему, — грустно ответил он.
Меня пустили. Рыбаков был без сознания. У изголовья сидела та самая Маша, которая не успела принести мне махорки, и прикладывала к его лбу мокрые полотенца.
— Очень плох, — прошептала она. — А ведь перед операцией пришел в себя, спрашивал, все ли у него цело, [70] а когда врач рассказал об осколке, даже прикрикнул: «Что же медлите, режьте скорее!» — и усмехнулся так весело...
— Усмехнулся?
— Ага. — Девушка прижала рукав к глазам.
Подошедший хирург тронул лоб больного, посчитал пульс. Вздохнул.
— Плохи наши дела, но... посмотрим...
— Должен жить Артемыч. Он такой крепкий. — Я вспомнил Машино «усмехнулся». — Так как, Маша, будет он жить?
— Кто? — спросил вдруг Рыбаков, не открывая глаз. Было это так неожиданно, что на минуту все затихли. Алфеев склонился над ним.
— Как вы себя чувствуете?
Рыбаков молчал. Видно, снова впал в небытие.
...Сипягин, завидя меня, вскочил на ноги.
— Не переживайте, — пытаюсь его успокоить. — Жив наш Рыбаков. Пошли, я довезу вас.
— Я побуду здесь еще немного. А вам желаю счастливого плавания.
Он имел в виду очередной наш выход на минные постановки. Мне так и не придется отдохнуть перед походом.
У Рыбакова бываем почти ежедневно. Официально пропускают к нему только меня, Тесленко и Конюшкова, а тайком, оказывается, пробираются многие, несмотря на бдительность и строгость Маши Генераловой и других сестер. Матросы хитры на выдумку. Краснофлотцы Владимир Марусенко и Николай Каплунов раздобыли белый халат. Облачившись в него, моряки проникали в госпиталь. Хитрость удавалась несколько дней, пока кто-то из врачей не обратил внимания на странную фигуру у дверей палаты. Халат был маленький и на великане Каплунове выглядел вроде детской распашонки. Нарушитель был со скандалом выдворен. Морякам пришлось придумывать новый способ.
Вопреки мрачным медицинским прогнозам Рыбаков выжил, хотя оставался беспомощным. Он не мог двигаться, ничего не видел. Но начал немного слышать, стал по голосу узнавать, кто находится около него. [71]
Машу, которая нянчилась с ним как с грудным младенцем, узнавал мгновенно и с радостью:
— Это ты, Машенька?
— Я.
— А меня, Артемыч, узнаешь? — подаю я голос.
— Узнаю, — отвечает тихо и неуверенно.
— Ну, а кто же я?
Минута, другая молчания. На лбу больного капли пота.
— Не надо, — умоляюще просит Маша и вытирает ему лицо.
— Комбриг?
— Точно, Володя! А где я стою?
— Справа, у головы.
— Ну и врешь, брат. Слева я и у ног. Но это неважно. Тебе привет от всей бригады! Понял?
— Понял.
— Ну, будь здоров! Тренируйся, но осторожно. До свидания.
Рыбаков задумывается и протягивает руку в противоположную сторону. Перебегаю туда. Жму его ослабевшую, размякшую ладонь.
— Вот теперь правильно. Молодец!
Владимир в изнеможении откидывается на подушки и закрывает глаза.
А еще через день он встречает меня возгласом:
— Ты знаешь, я вижу!
— И что ты видишь?
— Все! Темное и светлое... Знаю, когда день и ночь...
— Пятерку тебе за это!
Моряки разыскали мать Рыбакова (она жила в Сухуми) и привезли ее. Спрашиваю врача, можно ли сказать об этом больному. Врач отрицательно мотнул головой. А Маша тихо сказала:
— Он сильный. Может, встреча на пользу пойдет...
— Рискуем!
Я наклоняюсь над больным:
— Артемыч! Твоя мама приехала.
Он приподнимает голову, глаза заблестели:
— Где она?
— В бригаде. Рвется к тебе, а мы пока не пускаем.
Он с облегчением вздохнул:
— Пока не надо. Ей тяжело будет. [72]
— А тебе?
Владимир не ответил. Он очень устал.
Врач недобро посмотрел на меня. Я с тяжелым сердцем направился к выходу, но Маша догнала:
— Он что-то хочет спросить.
— Что, Артемыч?
— Наши все целы?
Вот что тебя мучит, бедняга!
— Целы, дорогой. Слышишь, все целы и невредимы!
Во время обеда я в разговоре с Екатериной Васильевной Рыбаковой мутил воду о каком-то карантине в госпитале, а присутствующие с такими же, как, наверно, и у меня, улыбающимися и довольно глупыми физиономиями поддакивали. Мать слушала с грустной улыбкой, а потом положила свою сухую ладонь на мою руку.
— Виктор Трофимович, не надо так. Вы все добрые и хорошие люди, но я ведь мать. Володя плох, я понимаю, но ближе меня у него никого нет. Ах, дети, дети. Большие вы, а все равно дети, и материнская ласка, материнская рука вам нужна не меньше лекарств.
— Подождите здесь, — еле выговорил я. Выбежал, подогнал машину к крыльцу столовой.
— Едемте, мама.
Строгая и торжественная, она села в машину. Я люблю быструю езду. А в этот раз, стиснув баранку, вел машину медленно и осторожно. Екатерина Васильевна спросила:
— А как вам понравились мои соленья?
— Сверхотличные! В этот рассол мы нынче снова положили огурцы.
— Володя тоже их любит. Но теперь ему, видно, нельзя.
— Почему?
— Было бы можно, разве вы съели бы все сами?
Да, от нее ничего не скроешь...
Мы в госпитале.
— Володя, — говорю, — вот твоя мама!
Чувствую, голос мой противно дрожит. Рыбаков встрепенулся. Настороженно застыли невидящие глаза. Обе руки протянулись вперед. Крупные слезы покатились по впавшим щекам...
Екатерина Васильевна поймала руки сына, прижала к губам: [73]
— Ах ты, хороший мой мальчик... Это ведь ты не велел пускать меня, глупый...
Мы потихоньку удалились из палаты. В коридоре Маша Генералова и другие девушки тихо плакали.
— Эх вы! Сестрички боевые! Одним словом, слабый пол, — попытался пошутить я, но, взглянув на меня, Маша вытерла слезы и протянула носовой платок:
— Вытрите заодно и свои... Сильный пол!
Проведя рукой по щекам, я понял, что действительно и у меня глаза на мокром месте.
Вскоре, к радости всех катерников, Рыбаков уже довольно хорошо видел и слышал. Как-то при мне он попытался перевернуться на живот. Я кинулся помогать. Он промычал:
— Я сам!
— И давно он у вас такие цирковые номера откалывает? — спрашиваю у Маши.
— После консилиума, когда ему напрямик сказали, что жить будет, но должен смириться с параличом нижних конечностей. Он ответил: «Чепуху загибаете!» И вот начал выкидывать такие фортели.
Маша Генералова залилась счастливым смехом.
Володя все-таки лег на живот. Отдышавшись, заявил:
— Скоро на своих двоих вернусь в бригаду. Поспорим?
— А на что?
— Гусь и четверть сухого вина! Идет?
— Идет! Маша, разбивай!
Какую же силищу нужно иметь, чтобы в таком, казалось, безнадежном состоянии, всем смертям назло и заключениям медиков наперекор не только выжить, но и надеяться вернуться в строй!
Всем нам очень хотелось помочь Владимиру. В качестве живительного эликсира мы стали сообщать ему все новости нашей боевой жизни. Слушал он их с таким захватывающим интересом, так горячо разбирал каждый случай, будто завтра сам собирался выйти в море. И хотя врачи твердили мне, что чудес не бывает и надо смириться с мыслью о разлуке с этим замечательным офицером, я продолжал на что-то надеяться. Рыбаков очень просил меня не спешить с его эвакуацией в тыловой госпиталь, хотел быть рядом с боевыми друзьями. С трудом я уговорил медицинское начальство оставить Рыбакова в Геленджике. [74]
А жизнь продолжалась. Наши катера каждую ночь выходили в море — на минные постановки, в дозор. В ночь на 21 августа четыре катера с «катюшами» во взаимодействии со сторожевыми кораблями «Шторм» и «Шквал» произвели огневой налет по анапскому аэродрому, вызвав взрывы и пожары. А спустя трое суток эти же катера в дозоре вели бои с немецкими торпедными катерами. Иван Петрович Шенгур сумел перехитрить фашистов, заставил их сомкнуть строй, а потом ударил по ним сразу девятью десятками ракет. После этого наши катера устремились к противнику, поливая его огнем пулеметов. Гитлеровцы даже не отстреливались. Сбившись в кучу, сталкиваясь бортами, вражеские катера бросились наутек. Экипажи Анатолия Крылова и Нестора Котова успели на ходу установить еще 12 ракет и выпустили их в середину сгрудившихся вражеских катеров. В это время катера Михаила Матвиенко и Владимира Пилипенко, заряжая свои установки, отстали. Эта случайная задержка оказалась как нельзя кстати: с юга вышли еще три катера противника. В одно мгновение командиры, не сговариваясь, повернули им навстречу и с дистанции 600–800 метров накрыли их «катюшами». Подошедшие три сторожевых катера Сипягина огнем из пушек и пулеметов ускорили бегство противника.
Такого удачного боя, пожалуй, еще не было. Всего фашистских катеров было девять. Летчики-разведчики донесли, что утром в сторону Феодосии ползли на малой скорости только семь катеров, да и то настолько потрепанных, что огонь по самолету они могли вести всего тремя малокалиберными пушками.
Возвратившись в базу, Шенгур доложил коротко:
— Задачу выполнили как положено. Фашистам дали так, шо теперь и месяц не очухаются!
— Так уж и месяц...
— Мабуть, з недилю... А на три-четыре дня гарантирую.
Действительно, несколько дней вражеские катера не показывались. В ночь на 26 августа мы без всяких помех поставили в Керченском проливе 72 мины типа «рыбка» (малая, речная) и 44 минных защитника.
Заметив в темноте небольшое суденышко, нетерпеливый Пилипенко пристал ко мне: [75]
— Разрешите пальнуть?
— Только когда закончим минную постановку.
— Так он уйдет...
— Пусть. Другую цель найдете. Направляйтесь на север. Топите любое судно, которое идет к Анапе или из Анапы.
Разговор мы вели голосом: Пилипенко подогнал свой катер почти вплотную к моему. Теперь, обрадованный, он дал полные обороты моторам и мгновенно исчез из виду.
Кто ищет, тот всегда найдет. Владимир Пилипенко все же настиг два вражеских сторожевых катера, в ту ночь вышедших из Анапы, накрыл их залпом «катюш». Один катер загорелся.
Эх, если бы еще разок ударить! Да нечем — снарядов не осталось. Пришлось вернуться в базу.
В эти очень удачные для нас дни было обидно потерять корабль. А нам все же пришлось. Случилось это, когда мы возвращались с минной постановки. На катере старшего лейтенанта Мастеровича произошел взрыв бензиновых паров. Моторный отсек загорелся. По приказанию командира моряки перешли на нос и на корму. Подходим к горящему катеру, снимаем сначала тех, кто был на корме. При этом электрик Евгений Лиф сорвался в воду. Мы с радистом Николаем Каплуновым еле вытащили его — так тяжел он был в наполненном водой резиновом костюме.
Взрывом бензиновых паров люк моторного отсека был сброшен, и пламя прижало Мастеровича с четырьмя бойцами к самой носовой мачте. На волне было трудно уловить момент, чтобы снять их. Наконец трое у нас на борту. А командир где?
Огонь подобрался уже к пулеметной установке и бензоотсеку. Раздалось несколько хлопков рвущихся патронов. Уловив момент, подходим еще раз.
— Мастерович! Прыгайте немедленно! — кричу.
— Не могу! Я командир. Сообщите, все ли бойцы подобраны.
Вот чертов сын!
— Да все уже у нас. Один вы остались. Прыгайте! Я вам приказываю! [76]
Ложимся на курс отхода и наблюдаем, как поднявшийся с анапского аэродрома самолет сбросил над горящим катером вначале светящиеся, а потом фугасные бомбы.
Прости нас, наш славный маленький корабль! Ты хорошо служил нам, а мы тебя не уберегли.
В желобах торпедных аппаратов, где разместились моряки с погибшего катера, какое-то оживление. Подхожу туда. В кругу моряков наш «главный комсомолец» лейтенант Василий Кравец.
— И вы здесь?
— А как же. Все никак не докопаюсь, отчего взрыв произошел. Но уже могу заверить, что люди ни при чем. Такие хлопцы не подводят.
Так закончилась последняя постановка активных минных заграждений. Всего их было шестнадцать. Девять из них осуществлялись под моим командованием, семь — под командованием капитана 1 ранга А. М. Филиппова. Всего мы на сравнительно небольшой площади моря выставили в тот раз 456 мин и 160 минных защитников. [77]