«Торпедоносцы, вперед!»

«21 августа. Сегодня вместо конвоя нанесли удар по подводным лодкам. Обнаружили их случайно...»

Опять летали звеном на удар по конвою. Поднялись в воздух в предутренних сумерках. Небо только начинало сереть, а мы уже брили макушки деревьев, направляясь к линии фронта.

Земля постепенно светлела. Сквозь предрассветную мглу все четче проглядывались сероватые контуры перелесков, темнеющие провалы оврагов, серебристые ленты ручьев.

Группа летела плотным компактным строем. Даже верткие истребители не резвились, не рыскали по сторонам, не рисовали в светлеющем небе свою бесконечную змейку. Пристроившись слева и справа, они неотрывно следили за нами, опасаясь, что мы неожиданно ускользнем в мутноватую дымную пелену.

Линию фронта пролетели без выстрела. Под нами мелькала истерзанная земля. Изрытая бомбами и снарядами, [265] перепаханная окопами и траншеями, она словно бы пропиталась удушливым запахом лесной гари и совсем онемела от ран и ожогов жестокой войны.

Наконец появились еще не тронутые боями поля и посевы, заливные луга и болота с оконцами заросших «осокой озер. Неожиданно справа, из небольшой деревушки, ударили автоматы и пулеметы. Трассы прошли далеко в стороне.

— Это из Плунге, — сказал Иванов. — Проснулись собаки и сразу загавкали. Впереди — Кретинга. Железнодорожный поселок и станция. Желательно обойти ее с юга.

Довернув чуть левее, продолжаем полет. На востоке над лесом появляется краешек солнца. С каждой секундой оно поднимается выше, словно вылезает из-под земли, — превращается в ярко-красный сверкающий диск. Мгла исчезает, растворяется в золоте ранних лучей. От деревьев на землю ложатся мягкие тени.

— У нас на Кубани жаворонки сейчас заливаются, солнышко славят, — вздыхает Скляренко. — Давно их не слышал. Война, проклятущая, даже птиц разогнала...

Слева из леса появляется серая лента шоссе. Пронзая стрелой перелески и рощи, она направляется точно по нашему курсу.

— Кажется, влево мы многовато хватили, — забеспокоился Иванов. — Так и есть. Гляди, командир! На Мемель выскакиваем...

Впереди за окраиной леса уже виден город. На домах частоколом вздымаются островерхие крыши. Из леса шоссе выбегает на переезд и крутым поворотом ложится вдоль темнеющей насыпи железной дороги. В закрытый шлагбаум уперлась колонна военных мотоциклистов. Солдаты, задрав кверху головы, одеревенело смотрят на нас.

«Что делать?! Отворачивать поздно, изобьют на отходе. Единственный выход — прорываться вперед, пока они не опомнились».

Перед глазами мелькают крыши и трубы, переулки и улицы, скверы и площади. Город еще не проснулся. На мостовых видны одинокие пешеходы, редкие автомашины или повозки.

Прижимаю самолет к самым крышам. От могучего грохота наверняка просыпаются люди, подбегают к зашторенным окнам. Но грохот утих, а на небе ни облачка... [266]

По нашим самолетам не стреляют. Наверное, прозевали зенитчики. С сорок первого года Мемель не подвергался дневным бомбежкам, не потому, что щадили морскую крепость, а из-за силы ее ПВО. Поэтому наш случайный визит им в диковинку. Расчеты постов и орудий, видимо, только сменились с дежурства. Служба оповещения не успела включить ревуны. Жаль, что мы здесь случайные гости, не имеем возможности дать им предметный урок.

Под самолетом причальные стенки, портовые краны и склады. Частоколом стоят на пути корабельные мачты.

«Неужели проскочим и здесь? Неужели они еще в шоке?»

Быстро проносится лента прибрежной косы. Впереди только море. Штилевая вода блестит словно зеркало. Сильная дымка укрывает машины своей пеленой.

— Над Мемелем проскочили! — возбужденно кричит Иванов. — Они и очухаться не успели, а нас уже нет.

Прямо по курсу на водной поверхности появляется узенькая полоска. На корабль или транспорт она не похожа. Временами ее прикрывает туманная дымка.

— Николай! Погляди, что за чудо маячит? По карте здесь море как стеклышко чистое.

— Я уже вижу. Действительно чудо, — удивляется Иванов. — Это же лодка! — восклицает он громче. — Подводная лодка! Ух и акула!.. Таких здоровущих я в жизни не видел. Ее упустить нам нельзя, — добавляет он торопливо. — Нужно атаковать, хоть она и не задана.

Я и сам понимаю, что нужно атаковать. Подводные лодки врасплох попадаются редко. Исключительный случай, и упустить его — преступление. Лишь бы не погрузилась за время сближения.

Палец давит на кнопку радиопередатчика:

— Внимание! Атакую подводную лодку. Всем фиксировать результат.

— Курсовой — девяносто. Ход — три узла. Доворот на пятнадцать градусов влево, — диктует Николай исходные данные.

Энергично выполняю заданный доворот. Левее подводной лодки появляется еще одна черточка. Это еще одна лодка. Левый ведомый, гвардии лейтенант Скрябин, без команды устремляется на нее. В топмачтовом варианте [267] потопить лодку трудно — бомбы на рикошете перелетят через палубу. Но может, и попадет?..

Правее из дымки вылезает сторожевик. За ним виден транспорт. Сторожевик открывает огонь. Снаряды и пули летят впереди моего самолета. Правый ведомый, старший лейтенант Филимонов, горкой взмывает на высоту и на пологом снижении стреляет из пушек и пулеметов по палубе корабля. Отбиваясь, сторожевик переносит огонь на его самолет. Для меня путь свободен.

Подводная лодка ближе и ближе. Она еле движется. За кормой на блестящей спокойной воде расползаются чуть заметные усики. Упреждение минимальное. Высота боевая. Теперь она никуда не уйдет.

— Бросил! — взволнованно кричит Иванов. — Скляренко, фотографируй!

Снизившись, чуть не цепляю винтами за воду. Нос лодки почти под правым крылом. На рубке стоят офицеры. Их трое. Ухватившись за поручень, они глядят на меня. Первый раз в жизни я атакую подводную лодку и первый раз в жизни с воздуха вижу так близко лица врагов. На них незаметно испуга, только одно удивление. Видно, не могут понять, почему из их базы неожиданно появились торпедоносцы с красными звездами...

Лодка проносится рядом и исчезает за фюзеляжем. Свалив машину в глубокий крен, стараюсь как можно быстрее увидеть ее в развороте.

— Взрыв! — в один голос кричат Скляренко с Лепехиным.

Он виден и мне. Высокий пенный султан, рассыпаясь на мелкие брызги, медленно оседает на воду. А рядом — вздыбленная вертикально корма. Через секунду она исчезает под белыми гребнями.

— Амба! Скончалась акула! — кричит Иванов.

— Чисто сработал, Сашок! — восхищенно изрекает в эфир ведущий истребительной группы капитан Леонид Казакевич.

Левее впереди продолжает атаку Скрябин. Подводная лодка уже погружается. Над водой видна одна рубка. Нужно бы предварительно пушками рубануть, прошить снарядами корпус, заставить противника всплыть на поверхность. Теперь утопить ее трудно.

Две пятисотки одна за другой отрываются от самолета, цепляют за воду и, отскочив, пролетают над рубкой. Ближайшая [268] рвется от лодки метрах в пятидесяти. Конечно, гидроударом по корпусу громыхнуло прилично. Всплывет ли она иль теперь погрузилась навечно? Этого мы уже не узнаем.

Самолеты пристроились. Группа полностью, в сборе. У Филимонова в крыльях машины виднеются дыры и вмятины. По радио уточняю, насколько серьезны его повреждения.

— Пустяки! Все нормально, — отвечает он возбужденно. — Жаль, что вторую добить не смогли.

«24 августа. Сегодня тяжелый день! На задание летали несколько групп, и в каждой потери...»

В составе моей пятерки экипажи Евграфова, Филимонова, Скрябина и Шарыгина. На флангах и сзади, чуть выше нас, маневрируют парами истребители во главе с Александром Буруновым.

Взлетели мы по сигналу, без предварительной подготовки. Подъехал к стоянке начальник штаба майор Люкшин, дал нам место и время обнаружения конвоя, его курс и скорость, а на прощание добавил: «Маршрут проложите в воздухе. Удар нанесете по отработанной схеме. Экипажам занять места в самолетах. Запуск по зеленой ракете».

— Где будем фронт проходить? — спросил Иванов после взлета и сбора всей группы.

— Думаю, там, где проходили позавчера. Сплошные леса, и никто не стреляет.

— Добро. Доверни на семь градусов влево. Через десять минут пройдем эту точку.

Под самолетом мелькают верхушки разлапистых сосен. Горизонт впереди задымлен от пожаров. Минут через пять мы проскочим речушку Дубису и прорвемся во вражеский тыл.

— Саша! Прижми своих кроликов, — говорю Бурунову по радио. — На высоте они демаскируют.

— Понял, — отвечает он утвердительно, и его истребители тут же снижаются к самому лесу.

Дымка сгущается. В кабину доносится запах дыма и гари. Перед глазами мелькнула речушка. Сейчас будет фронт. Чувствую, как напрягаются мускулы, а пальцы сжимают баранку штурвала. Похоже, я приготовился прыгнуть через препятствие... [269]

Под нами мелькают окопы и блиндажи. Над фашистами мы появились внезапно. Они не увидели нас на подходе и теперь не успеют встретить огнем.

— Пронесло, — облегченно вздыхает Скляренко. — Так бы всю жизнь воевать согласился.

Мы снова над лесом. Скоро на нашем пути будет поле. Обходить его трудно и незачем. Там у фашистов нет средств ПВО. Это проверено в прошлых полетах.

Лесок под машиной становится ниже и реже. Впереди на опушке виднеются покосившиеся домики бедняцкого хутора. А в стороне — что-то новое, похожее на подковы из свеженарытой земли.

— Кажется, самолетные капониры? — тревожно говорит Иванов. — Наверное, тут фашисты площадку для истребителей делают. Может, зенитные средства уже притащили?

В тот же момент отовсюду ударили автоматы и пулеметы. Спереди, сзади, с боков понеслись к самолетам снаряды и пули. Рука механически двинула газ к номиналу. Перескочив через домики, мы оказались над полем и снизились к самой траве.

С боков «эрликоны» стреляют не целясь. Снаряды их сыплются веером и почти не опасны. Но сзади один автомат пристрелялся точнее. Сверху, рядом с кабиной, проносятся трассы и гаснут в траве впереди самолета.

От них я спасаюсь скольжением вправо и влево. Но трассы ложатся все ближе и ближе. Нужно быстрей дотянуть до большой одинокой березы и за развесистой кроной укрыться от глаз наводчиков. Иначе собьют, собьют обязательно...

До березы всего триста метров. Начинаю набор высоты. И сразу удар по передней кабине. Самолет клюнул носом. Наклонившись, береза несется навстречу, чудовищно вырастает в размерах.

Рывком беру штурвал на себя. Перед глазами сплошная зеленая масса. Страшный удар сотрясает машину. В ушах раздается оглушительный треск. И опять тишина с заунывным напевом моторов...

Глаза затуманены режущей болью. По щекам льются слезы. Впереди — темнота. Но моторы гудят, продолжают работать. Значит, мы еще в воздухе, еще не упали.

— Командир! Высоко от земли оторвались, — раздается в наушниках голос Скляренко. [270]

Правой рукой чуть толкаю штурвал от себя. Пальцы левой очищают глаза, отдирают от век непонятную клейкую массу.

По кабине несется воздушный поток. Начинаю немножечко видеть. Зрачки заливает слезой. Постепенно туман исчезает. Остекление кабины разбито. Пол завален древесной корой и зелеными листьями. Обтекатель на левом моторе прижался к цилиндрам. Крыльев не видно. Они плотно укрыты ветвями березы. Самолет превратился в летающий куст. Как же мы еще держимся в воздухе?..

Показания приборов нормальные, но левый мотор сильно греется. Сброшенная торпеда падает в лес. Машина становится легче. Палец давит на кнопку внутренней связи:

— Доложить состояние самолета и самочувствие!

— В корме все нормально. Ударом повредило стабилизатор, сорвало остекление кабины и антенну. Связи ни с кем не имею. Ведомых не вижу.

Голос у Скляренко взволнованный. Повреждение стабилизатора — дело не шуточное. На нем крепятся рули глубины. Нужно вести самолет аккуратнее, не допускать перегрузок, не доломать его окончательно.

— Иванов! Ты почему не ответил? Как себя чувствуешь? Если слышишь, нажми световую сигнализацию.

Штурман молчит. Лампочка не загорается. Что с ним случилось? Неужели убит? А может быть, ранен и лежит без сознания? Снаряд разорвался в его кабине. И береза ее покорежила здорово...

Глазам уже лучше. Боль почти прекратилась. Скоро опять будет фронт. Осторожно снижаю машину к деревьям. На опушке вижу окопы, ходы сообщения, тонкую ленту речушки Дубисы. Теперь уж действительно можно сказать: «Пронесло». Под нами своя территория.

К аэродрому подлетаем на высоте двести метров. Пробую выпустить шасси. Машину встряхнуло. На индикаторе видно, что вышли все три колеса. Это какое-то чудо. После такого удара передняя стойка наверняка деформирована.

— Скляренко! Идем на посадку. Шасси сработали, но я в них не верю. Если сломаются, вытащи штурмана. Я постараюсь выбраться сам.

Садимся на грунт. Полоса приближается. Осторожно тяну штурвал. Теряя скорость, самолет потихоньку снижается, [271] мягко цепляет за траву колесами. Почти сразу же слышится треск и удар. Машина валится на нос и влево, трещит и ломается. Инстинктивно снимаю с замка в толкаю крышку входного люка кабины. Наступает гнетущая тишина. Над самолетом висит непроглядное облако едкой коричневой пыли. Спрыгнув на землю, бросаюсь к передней кабине. Она почти развалилась. В рваном проломе стоит Иванов. От головы и до ног он залит кровью.

Положив Николая на траву, оглядываюсь. Через летное поле на полном ходу несется санитарная машина, бегут солдаты-зенитчики. Где же Скляренко? Куда он девался?

— Скляренко! — кричу что есть силы. — Скляренко!

Ответа не слышу. Раздвинув столпившихся рядом солдат, бросаюсь обратно к машине. Пыль уже села, припудрив искореженную обшивку сероватым налетом. Над задней кабиной видна голова. Лицо у Сергея белее бумаги. Из носа на подбородок стекают две тонкие струйки крови. В горле слышатся хрипы...

Зажало в турели. Он задыхается. Нужно быстрее вытащить.

— Ломайте кабину! — командую подбежавшим солдатам.

Вцепившись руками в надломанное стальное кольцо, солдаты с треском выдирают турель из обшивки, бережно кладут на носилки почти безжизненное тело, несут к санитарной машине. Иванова уже погрузили. Врач пропускает меня в кабину.

— Где у вас доктор?

— Сейчас позову, — отвечает испуганно девушка в белом халате и выбегает из ординаторской.

Через щелочку в двери гляжу в полутемный большой коридор. Около стен на кроватях, носилках и просто на топчанах лежат раненые солдаты. Их много, молодых и постарше, бородатых и безбородых. Рядом крутятся санитары, отбирают тяжелых и куда-то уносят.

В конце коридора появляются две фигуры в белых халатах. В одной узнаю убежавшую девушку. Рядом с ней пожилой худощавый мужчина. «Чего она испугалась? — промелькнула запоздалая мысль. — Неужели я такой страшный?» [272]

— Чем могу быть полезен? — говорит подошедший мужчина, с сожалением глядя на меня. — Вы, кажется, ранены?

— Я абсолютно здоров, но товарищи... Двое. В морской синей форме. Прошу осмотреть и помочь.

— Товарищей уже смотрят. Результаты сейчас нам доложат. Ну и видок же у вас, — качает он головой. — Полюбуйтесь-ка в зеркало.

Только сейчас замечаю в углу умывальник и большое трюмо. Увидев себя, даже вздрагиваю. В зеркале у меня не лицо, а уродливо-грязная маска с воспаленными красными веками. Рваный китель покрыт слоем пыли и пятнами крови.

— Нюра, возьмите китель у капитана и приведите его в порядок. А вы умойтесь холодной водичкой и успокойтесь.

...Осторожно виляя между дорожными выбоинами, «санитарка» выезжает за город. В кузове на носилках лежат Иванов и Скляренко. У Иванова осколочные ранения в голову и большая потеря крови. У Сергея дела похуже. Переломаны кости предплечья, ребро и ключица. Немного затронуто легкое. Но оба держатся молодцом.

В госпитале они не остались. Упросили врачей положить их в полковой лазарет. Это, пожалуй, и правильно. Хирурги свое дело сделали, а остальное доделают наши врачи.

...На командном пункте Борзова не оказалось.

— На стоянку уехал, — пояснил мне майор Люкшин. — Выпускает две группы и сам вылетать собирается. Пока его нет, ты сходи в общежитие и надень другой китель. На пятна смотреть страшно.

«29 августа. За август мы потопили более десяти кораблей и транспортов. Так доложил партсобранию подполковник Борзов. Он дал высокую оценку действиям летчиков, техников, оружейников, торпедистов. С особенной теплотой отозвался о действиях молодежи. Быстро перенимая накопленный опыт, она воюет напористо, смело, с задором. Однако потери полка непрерывно растут, особенно при пролете через линию фронта. Это вызывает необходимость отработки и совершенствования новых тактических приемов при выполнении прорыва в Балтийское море и при нанесении ударов. [273]

Собрание длилось четыре часа. В выступлениях коммунисты делились опытом, отмечали недостатки в боевых действиях тактических групп, предлагали новые приемы боевого использования торпедоносцев и «топмачтовиков» при выполнении совместных атак.

Анализ потерь показал, что гибнут в основном молодые экипажи, пока не сделают первых пять — семь вылетов, то есть тогда, когда они еще не освоили полеты на очень низких высотах, с выполнением маневра в зоне огня и почти мгновенным применением оружия. Поэтому опытным летчикам-коммунистам нужно использовать каждую свободную минуту для бесед и рассказов, для отработки маневра над вновь созданным полигоном, в воздухе личным примером учить молодежь».

«30 августа. Стремясь уменьшить потери, фашистские конвои стараются проходить через район наших действия в темное время суток. Днем интенсивность движения вражеских транспортов резко понизилась. Для осуществления непрерывной борьбы на морских коммуникациях в полку создана особая группа из летчиков-ночников. В нее вошли экипажи капитанов Шаманова, Меркулова, Федора Клименко и мой, старших лейтенантов Николенко, Гагиева, Ивана Клименко и лейтенанта Шишкова. Вместе со штурманом полка майором Котовым Борзов отобрал и наиболее опытных навигаторов: капитанов Лорина, Рензаева, старшего лейтенанта Андреева, лейтенантов Уткина, Демидова, Фурса, Бударагина.

Мой штурман Николай Иванов уже вышел из лазарета. Раны на голове и лице едва затянулись, но он прошел медкомиссию и получил допуск к полетам. У Скляренко дела неважнецкие. Переломы срастаются медленно. Вместо него стрелком-радистом назначен старший сержант Васильев».

«2 сентября. На рассвете воздушной разведкой обнаружен конвой в составе четырех транспортов и четырех кораблей охранения. Для нанесения удара вылетели два звена «топмачтовиков» под командованием старшего лейтенанта Николенко и лейтенанта Баженова...»

При пролете через линию фронта гвардейцы попали под ураганный зенитный огонь. Самолет лейтенанта Токарева [274] был поврежден и вернулся на свою территорию. Остальные экипажи прорвались к Балтийскому морю.

Недалеко от Либавы пятерка пересекла береговую черту и почти сразу столкнулась с конвоем. Из труб четырех транспортов дым вырывался густой черной завесой. Вода у форштевней вскипала высокими пенными брызгами.

— Раскочегарились до упора! — крикнул ведомым Николенко. — Ночью до порта дойти не успели, теперь стараются наверстать. Сейчас мы их подхлестнем. Я и Разбежкин ударяем по концевому. Звену Баженова бить по двум головным.

— Понял! Спасибо за щедрость, — ответил Баженов. — Мы с Пискуновым ударим по первому, Сенюгину атаковать второй транспорт.

Разомкнувшись, самолеты устремились в атаку. Перед глазами гвардейцев мелькают снаряды и пули. Но транспорты уже в перекрестиях прицелов. Бомбы, сорвавшись с держателей, валятся вниз, ударяются о поверхность воды, рикошетом взвиваются вверх, будто стремятся догнать самолеты. Взрывом одной ФАБ-500 сносит трубу и надстройку на концевом транспорте. Из чрева огромного судна вверх вырываются языки пламени. Две пятисотки одновременно врезаются в борт головному и разрывают его пополам. Третий транспорт от взрыва бомбы, сброшенной лейтенантом Сенюгиным, осел на корму.

Проскочив сквозь конвой, экипажи сближаются, собираются в группу. В наушниках слышится голос Баженова:

— Как же теперь мы докладывать будем? Один утонул, а два еще держатся. Но и для них поминание уже уготовано.

— Так и доложим, — возбужденно смеется Николенко. — Один на шесть тысяч под воду пустили. А два по пять тысяч всерьез повредили. Видишь, сверху наши разведчики ходят? Они зафиксируют их погружение.

— В гидросистеме давление ноль, — тревожным голосом сообщает Разбежкин.

— Нашел чем хвалиться. Приготовься к посадке на пузо, — ободряет его Баженов. — Как у других получается, наверное, не раз наблюдал. Затянись ремнями покрепче. Штука не очень приятная, но для нас не смертельная. [275]

«7 сентября. Дневным экипажам приходится туго. Они с трудом пробиваются через зенитный огонь у линии фронта. Ночники воюют успешнее. Почти каждую ночь один или два экипажа топят фашистские транспорты.

Одержали очередную победу Иван Шаманов со штурманом Михаилом Лориным. Они обнаружили и потопили вражеский транспорт водоизмещением шесть тысяч тонн».

«13 сентября. На бреющем линия фронта стала непроходимой, особенно для истребителей. Торпедоносцы в полете могут снижаться до минимальных пределов, пролетать по низинам оврагов, проноситься между деревьями. А на «яках» так летать трудно, мотор расположен впереди летчика и мешает ему наблюдать за землей. И получается, что торпедоносцы промчатся, фашистских зенитчиков всполошат, а следом летят истребители, и высота у них двадцать пять — тридцать метров. Тут зенитчики их и сбивают. Оставшись без истребителей, ударная группа не может прорваться к конвою и возвращается.

Сегодня нам было поручено изменить эту тактику, отработать один из новых приемов...»

После взлета группа собралась над аэродромом. У меня в правом пеленге экипажи старшего лейтенанта Васильева и лейтенанта Пискунова, в левом — лейтенантов Разбежкина и Сенюгина. Задача у нас необычная: сначала пробиться за облака, над ними пройти через линию фронта, в море снова выйти под облачность и нанести удар по конвою.

На первый взгляд все выглядит просто: взял и пробил облака вверх и вниз. Для меня одного это сделать нетрудно. Но, к сожалению, я не один. Слева и справа четыре «бостона», а сзади двенадцать Як-9. Семнадцать машин — армада! Попробуй проткни восьмибалльную облачность...

Высоту набираю над летным полем. Глаза непрерывно следят за самым большим окном в облаках. Чувствую, что за нашим маневром внимательно наблюдают с земли, смотрят и ждут, что получится из этого первого опыта. Наверно, там очень волнуются, так как знают, что из летчиков группы лишь трое могут летать в облаках, а остальные четырнадцать по приборам летать не умеют. [276]

На КП меня вызвали неожиданно. Задачу поставил командир дивизии полковник Курочкин. Объяснив, что и как нужно сделать, он устало сказал:

— Знаю, ты хочешь мне возразить. Скажешь, что это невыполнимо. Вспомни, сколько за эту войну мы решали невыполнимых задач? К сожалению, и эта не будет последней. Облака не сплошные. Нижняя кромка выше тысячи метров. Пробивайся в окно, проведи в него группу. Задачу выполни обязательно.

Высота перевалила за тысячу шестьсот метров. Облака нависают над головой. В них впереди появляется длинная узкая щель. Ее я приметил еще перед взлетом.

Даю команду сомкнуться как можно плотнее и начинаю энергичный набор высоты. Щель извивается. Пилотировать трудно. Выполнив очередной доворот, почти упираюсь в белую стену. Это граница окна. До верхней кромки облачной ваты еще не менее сотни метров. Неужели не перетянем?

— Внимание! Впереди облака. Если зацепим, то только верхнюю кромку. Всем прижаться ко мне, сохранять свое положение по летящему впереди самолету. Кто оторвется, смотрите на авиагоризонт. (Авиагоризонт — прибор, показывающий положение самолета в пространстве при отсутствии видимости естественного горизонта.) Удержите машину от кренов на двадцать секунд.

Нос самолета врезается в сероватую массу. В кабине сразу темнеет. Глаза устремляются на приборы. Машину немного подбалтывает, но я должен держать ее точно в режиме. Над головой промелькнули голубые просветы. Еще секунда, и перед взором появляется волнистое белоснежное поле.

Оглянувшись, вижу один «Бостон» и один истребитель. Значит, пробились вверх лишь Васильев и Бурунов. Остальные над облаками не появляются. Над нами светит лучистое солнце. Видимость изумительная. Каждую темную точку можно заметить за несколько километров. Развернувшись на запад, даю команду по радио:

— Всем лететь в направлении фронта самостоятельно. Облака пробивать одиночными самолетами в окна. Сбор группы над верхней кромкой.

Минуты тянутся медленно. В эфире молчание. На запросы самолеты не отвечают. [277]

— Правый мотор начал греться, дает перебои, — раздается в наушниках голос Васильева.

Отвечаю автоматически, не вдумываясь в слова:

— Возвращайся на базу. Мотор не насилуй. Лучше выключи сразу. Машина отлично идет на одном.

Снижаясь, машина Васильева скрывается в облаках. Мы остаемся вдвоем с Буруновым.

— Что будем делать? — говорит он невесело. — Облака впереди без просветов. Ребятишки сквозь них не пролезут.

— Пройдем минут десять. Если никто не появится — вернемся домой...

— Ну и цирк вы устроили! — хмурится инженер эскадрильи Лебедев, помогая стянуть парашютные лямки. — Скрылись вы в облаках. Мы уже успокоились. Вдруг бомбы летят — пятисотки на голову падают. Попадали мы с перепугу, а они за леском разорвались. Только на ноги поднялись, глядим, истребители из облаков друг за другом выскакивают. Кто штопорит, кто пикирует, кто спиралью вращается. Землю увидит, встряхнется как стриж и — стрелой на посадку.

Положив парашют, Лебедев достает папиросы.

— Ты закури, пока начальство не появилось. Рассердился полковник...

— А дальше что было?

— Дальше опять чуть со страху не умерли. Насчитали мы одиннадцать стрижей, а уж следом и наши как утюги падать начали. Вращались они солидно, не торопясь. И выводили не сразу, а над самой землей. Высота их от смерти спасла. Сейчас все машины уже на стоянках. Будет нам с ними мороки...

На рулежной дорожке зафыркал «виллис».

— Ну, развалил свою группу?! — сердито выкрикнул полковник Курочкин. — Не нравится новая тактика — действуй по-старому. Бери двух «топмачтовиков» и бреющим по тому же маршруту прорвись. На подготовку к полету — тридцать минут.

Развернувшись, «виллис» обдал нас бензиновой гарью.

— Рассердился комдив, — прошептал сочувственно Лебедев. — Да ты не горюй.

...Огромное поле изрыто воронками, перепахано глубокими бороздами. Куда ни посмотришь — виднеются [278] танки в самоходные пушки. Здесь их десятки. Обгорелые чудища замерли в самых различных позах, наклонив, словно хоботы, стволы искривленных орудий.

— Ух и побоище было! — удивленно проговорил Иванов. — Погляди, командир, как те два на таране сцепились. Даже башни удара не выдержали.

Впереди показался курящийся дымом лесок. В кустарнике замелькали ячейки позиций, солдаты, машины, орудия. Перед глазами взметнулась стена из сверкающих точек и дымных комочков. По фюзеляжу и крыльям глухой барабанной дробью застучали осколки и пули.

— На машине Сачко дымится мотор! — хрипло выкрикивает старший сержант Васильев. — У нас пробит фюзеляжный бак. Бензин вытекает на пол кабины, — говорит он спокойнее.

«Пробит фюзеляжный бак! В нем основные запасы бензина. До цели уже не дотянем. Нужно вернуться. И как можно быстрей».

Палец давит на кнопку радиопередатчика:

— Всем возвращаться! Истребителям прикрыть отстающих.

Теперь — полный газ. Разворачиваю машину и лечу две минуты вдоль фронта. Скорость растет. Стрелка бензиномера почти зримо катится влево, регистрирует сильную утечку бензина. Под самолетом мелькают деревья. Теперь еще разворот. Курс — девяносто градусов. Опять мелькают снаряды и пули... Кажется, фронт уже позади.

— Вырвались целыми. Как с бензином? — Голос у Иванова немножечко вздрагивает.

— Попробуем дотянуть. Минут на двадцать с гарантией. Лишь бы на форсаже моторы не отказали.

После посадки сразу же выключаю оба мотора и, используя инерцию самолета, выкатываюсь с бетонной дорожки на грунт. Из фюзеляжа и крыльев бензин вытекает как кровь — красноватыми струйками. Через минуту вокруг машины образуется пахучее озеро.

Еще один самолет на высоте двести метров пролетает над стартом и, чуть накренившись, выполняет мелкий вираж.

— Похоже, что Скрябин резвится, — уверенно говорит Иванов. — Звук у моторов нормальный, а с посадкой не очень торопится. Наверное, шасси повреждены. [279]

Над лесом появляется третий «Бостон» со следом густого черного дыма. Над ним барражируют шесть истребителей. Выпустив шасси, он с ходу идет на посадку. Нам уже видно, что винт на правом моторе стоит неподвижно.

— Это Сачко. Опять досталось Иосифу, — с сожалением говорит Николай. — Глядите, и Скрябин заходит за ним. Нормально колесики выпустил.

Приземлившись, обе машины становятся недалеко от моей. Вид у них страшный. В обшивке зияют рваные дыры. На черном от копоти самолете Сачко обтекатель мотора разбит прямым попаданием. На самолете Скрябина сорван руль поворота, отбита половина руля глубины.

— Ты чего не садился, пижон? — спросил его Иванов, обнимая за плечи.

— Сачко дожидался, — устало вымолвил Скрябин, стирая ладонью капельки пота со лба. — Моя машина хоть плохо, но управлялась. Моторы нормально работали. Горючего много. А у него с мотором неладно. Того и глядя загорится. Думаю, сяду, подломятся шасси, загорожу ему полосу. Куда он, бедняга, приткнется?..

Из леса на полосу выскочил «виллис» и, развернувшись, направился к нам.

— Куда вы?! Сгорите! — вскрикивает Васильев, бросаясь наперерез.

Осторожно объехав красноватое озеро, полковник Курочкин выпрыгивает из кабины.

— Разделали вас под орех, — прищурился он, поглядев на машины. — Значит, опять не пробились к конвою. А он, наверное, к Либаве подходит, новые силы фашистам подбросит. Плохо у нас получается, братцы. Неужто мы ничего не придумаем?..

— Придется усилить ночные удары, — сказал подошедший подполковник Борзов. — Интенсивность дневных перевозок у фашистов значительно снизилась. А ночью мы топим их еще мало. Нужно активизировать минные постановки и максимально использовать лунные ночи для крейсерства. Этим мы заставим противника вернуться к дневным перевозкам, а имеющееся время используем для отработки новых вариантов прорыва.

— Пока согласимся, — махнул рукой Курочкин. — Но только пока. Луна не надежный союзник. Через неделю, максимум полторы, она светить перестанет. К этому [280] времени мы должны найти способ прорываться к противнику днем.

«18 сентября. Вчерашней ночью добился успеха наш командир подполковник Борзов. Вместе со штурманом майором Котовым они обнаружили в потопили крупный вражеский транспорт».

«21 сентября. Фашисты в панике бегут из Эстонии. Развивая успешное наступление, войска Ленинградского фронта вышли на ближние подступы к Таллину. Пятью экипажами мы срочно перелетели на аэродром Клопицы для нанесения ударов по удирающим из Таллина транспортам».

«23 сентября. От волнения не нахожу себе места. Упустили такую цель! На рассвете мы обнаружили крупный транспорт противника. Двухтрубный гигант шел в составе конвоя из трех транспортов и пяти кораблей охранения. Заметив конвой, мы ушли в темноту и оттуда детально разведали обстановку. Этот транспорт был самым крупным. Из пяти кораблей охранения три располагались неподалеку от него.

— Здорово фрицы его охраняют! — заключил Иванов. — Если утопим, их всех перевешают. Рискнем, командир? Цель-то уж больно заманчива.

И мы, как говорится, рискнули. На сближении фашисты нас даже не видели. Ни один пулемет не стрельнул. Торпеду бросили с дистанции шестьсот метров, с небольшим упреждением. И пошла она точно на транспорт. А дальше случилось невероятное. Заметили фашисты всплеск от торпеды и открыли по самолету ураганный огонь. Второпях они целились плохо, и трассы пролетали далеко в стороне. Перескочили мы через транспорт и увидели, что один из сторожевых кораблей полным ходом идет на торпеду и стреляет по ее следу из автоматов. А транспорт поплыл невредимым. И мы ничего не могли ему сделать».

«26 сентября. В течение нескольких суток войска Ленинградского фронта совместно с моряками Балтийского [281] флота очистили от фашистов западное побережье Эстонии от Таллина до Виртсу, захватили морские базы и порты, и мы вернулись к себе.

Улетая, на высоте двести метров приблизились к ленинградским окраинам. День был на редкость погожим. Осеннее солнце ярко освещало проспекты и площади, скверы и парки огромного города. По улицам проносились трамваи, автобусы, автомашины. Там и сям дымились трубы заводов. Потоки людей сновали по тротуарам, заполняли аллеи. А над Невой величаво возвышался Исаакий, подпирая закрашенным сферическим куполом синее небо.

— Ух красотища какая! — восхищенно проговорил Иванов. — Смотришь, и даже не верится, что здесь умирали от голода люди, а фашисты их круглые сутки из пушек расстреливали. Исчезла блокада, как сон, как кошмар, но народ ее никогда не забудет».

«27 сентября. Преследуя отступающих, войска Ленинградского фронта полностью заняли восточное побережье Рижского залива, можно сказать, прорубили для нас окно в Балтику. Теперь нам не обязательно прорываться через линию фронта на участке от Добеле до Расейняя, подвергаясь опасности быть уничтоженными, даже не долетев до балтийского берега. После вылета тридцать минут полета на север — и мы в Рижском заливе. А там — лети куда хочешь...»

«5 октября. Мощным ударом в направлении от Шяуляя на Плунге войска 1-го Прибалтийского фронта смяли противостоящего противника и начали быстрое продвижение на запад, к побережью Балтийского моря.

Полк летает почти непрерывно и днем и ночью. Каждые сутки мы топим не менее двух транспортов».

«9 октября. Ночью летали на крейсерство. Задание выполнено успешно...»

Погода над сушей была неважной: моросил мелкий дождичек, сквозь толстые облака луна не просвечивала. К концу первого часа полета Иванов вдруг сказал:

— Может, вернемся? Хоть разок отоспимся к утру. [282]

В такую погоду мы все равно ничего не отыщем. Только ночь проболтаемся без толку.

Не высказав возражений, я решил пролетать еще полчаса и, если погода не станет лучше, прекратить бесполезную трату сил и ресурса.

Минут через двадцать дождь прекратился, в облаках появились просветы.

— Погодка-то вроде налаживается, — ожил мой штурман. — Хороши бы мы были, если б вернулись. И как у меня язык повернулся такое советовать!..

В стороне показался ущербленный лик луны. Казалось, это не диск, а лицо человека с компрессной повязкой на раздутой от боли щеке.

Снизившись до трехсот метров, летим над районом поиска. Искрятся на лунной дорожке волнистое море. Играет в воде золотистыми бликами. Вдали показался какой-то предмет. Длинным темным штрихом он впечатался в бисерно-медное поле. Может, корабль? А может, что-то другое?.. Секунда, другая — и штрих пропадает в неверном искрящемся свете. Очередная шутка луны, не осветившей обратный скат высокого водного гребня.

Полет уже длится два с половиной часа. Нам скоро пора возвращаться. Тело устало от непрерывного напряжения. В горле першит от сухости. В мозгу закипает обидная мысль: «Кажется, ничего не найдем. Обратно пройдем ближе к шведскому берегу».

— Командир, посмотри, что-то справа чернеет, — вялым голосом говорит Иванов.

Я тоже заметил в волнах черноту, но боюсь обознаться. Если мы оба видим, значит, нужно проверить.

Довернув, сближаемся по касательной. Чернота становится явственней, четче.

— Можно ложиться на боевой, командир. Это транспорт! — кричит Николай. — Курсом на север. Ход — узлов восемь.

Дистанция — километр. Теперь на фоне лунной дорожки контуры транспорта обрисовываются как на экране кино. Он однотрубный, на пять тысяч тонн. В воде сидит низко, значит, загружен.

Слева из темноты вылетают цветастые трассы. Это стреляет невидимый нам корабль охранения. Мелькая перед глазами, снаряды проносятся выше и ниже кабаны, ударяются в воду, высекая жемчужные брызги. [283]

Дистанция — восемьсот. С транспорта в лоб ударяют огнем автоматы. Стрелки нас не видят и бьют наугад, осыпая пространство радужными искрами.

— Ну, молитесь, собаки, — говорит Иванов. — Бросил! — кричит он неистово.

— Торпеда пошла! Вижу след, — отвечает Васильев. Энергично хватаю штурвал на себя. Провалившись под самолет, контуры транспорта исчезают из виду. Крутым разворотом выхожу из створа луны. Сторожевик нас теряет из виду и прекращает стрельбу.

— Взрыв! Наверное, одновременно с торпедой взорвались котлы! — кричит возбужденно Васильев.

Над водой в лунном свете вздымается облако пара. Транспорт еще на плаву, но корма почти полностью скрылась под волнами.

— Покрутись, командир, в стороне, — просительно говорит Иванов. — Хочется досмотреть, как он сгинет из глаз окончательно.

«14 октября. Наши войска вышли на побережье Балтийского моря, очистив от фашистов огромный район между Либавой и Мемелем. В Курляндии оказалась отрезанной крупная группировка противника. На прибрежных аэродромах уже находятся наши штурмовики, истребители и разведчики. Вместе с ними мы должны заблокировать с моря окруженную группировку.

Здравствуй, родная Балтика! Мы снова вернулись на твои берега».

«20 октября. Спать почти не приходится. Днем водим группы, а ночью летаем на крейсерство. Однако усталости нет. Наоборот, все воюют с подъемом, с задором, чувствуя близость полной победы.

Территория нашей Родины почти полностью очищена от врага. На западе мы подошли к границам Восточной Пруссии. Уже завтра наши войска будут громить фашистов в их логове, перебросят пожар войны на их землю. И мы готовы летать без сна и отдыха, лишь бы быстрее исполнилась наша мечта.

Сводки Советского информбюро каждый день сообщают о крупных победах балтийских летчиков. Мы будем [284] бить врага на Балтике, пока не перетопим фашистов всех до единого».

«23 октября. Прощайте, боевые друзья! Уезжаю от вас не по собственной воле и буду стремиться снова вернуться...»

Было обидно. Всю ночь пролетали в дожде, в облаках. Домой пробирались буквально на животе, чуть не цепляя за верхушки деревьев. И ничего не нашли. Измученный до предела, я отказался от завтрака и сразу лег спать.

Проснулся внезапно, с каким-то тревожным предчувствием близкой беды. Дождь уже кончился. Через окно мне в лицо светило яркое солнце. Спать не хотелось. Стрелка ходиков подползала к восьми часам.

Одновременно появилось и чувство голода. Сразу вспомнил, что после полета ничего не ел. Тут же возникла мысль: «А может, позавтракать, пока официантки не разбежались?»

В комнату тихо вошел дневальный.

— Не спите?

— Как видишь.

— Я вас будить собирался. Командир полка вызывает. Приказали поднять.

— Тогда буди Иванова.

— Остальных велели не трогать.

Одеваясь, я ощущал неприятный, тревожный озноб. «Почему вызывают меня одного? Если на вылет, то всех бы подняли. Значит, что-то случилось? Нужно быстрей собираться».

...На КП было тихо. Видимо, первая группа уже улетела. Подполковник Борзов одиноко сидел в своей маленькой комнате. Увидев меня, оторвал от ладоней усталую голову. От постоянной бессонницы глаза у него раскраснелись, под ними темнели мешки.

— Наверное, клянешь и меня, и моих прародителей? Дескать, нет в нем человечности. Днем и ночью гоняет и в хвост и в гриву. Даже поспать не дает. А я вот решил хоть разочек порадовать. Собирайся быстрей и лети в ВВС. Тебя в учебный полк назначают.

— В учебный? А как же война? — спросил я растерянно.

— Ишь ты! — засмеялся Иван Иванович. — Думаешь, [285] тут без тебя не сумеем с фашистами справиться? На шутку не обижайся, — проговорил он участливо. — Твое волнение я понимаю. Но так нужно. Наша победа не за горами. Ее уже видно. И хочется хоть под конец этой страшной войны сократить потери людей, особенно по неумению, по недоученности. Тебя посылают учить молодежь, в кратчайшие сроки передать ей свой опыт. Научить людей бить врагов — задача очень почетная. На эту работу рекомендовал тебя я. Знаю, доверие однополчан оправдаешь. А теперь собирайся быстрее. Штаб ВВС уже в Таллине. Самолет улетает в двенадцать ноль-ноль. Это приказ, и никто его не отменит.

«1 ноября. Третий раз за свою короткую жизнь я попадаю в этот небольшой город. Сюда приехал после училища, перед финской кампанией. Здесь воевал в начале Великой Отечественной. И теперь, перед самым ее окончанием, очутился в нем снова.

В полку меня приняли хорошо. Командир подполковник Борис Михайлович Левин и начальник штаба майор Александр Кузьмич Журавлев сразу ввели в курс событий.

Три эскадрильи почти ежемесячно принимают из летных училищ и отправляют на фронт свыше сотни пилотов, штурманов, воздушных стрелков и радистов. В полк прибывают выпускники, а уезжают обученные бойцы. Они еще не дрались с настоящим врагом, не нюхали пороха в шквале смертельной атаки, но здесь их навыки отшлифовали, отработали с ними приемы и способы боя, атаки, удара, которые применяют наши лучшие летчики.

У меня в эскадрилье двадцать машин, из них десять пикирующих бомбардировщиков Пе-2 и десять «бостонов» в варианте торпедоносцев. Летчиков-пикировщиков обучают мой заместитель капитан Быкорез и командир звена старший лейтенант Сохиев. С торпедоносцами занимается командир звена старший лейтенант Большаков.

Сегодня закончил знакомство с новым хозяйством и завтра начну свой первый рабочий день, день учителя летчиков — торпедоносцев и пикировщиков».

«3 ноября. Из кабины не вылезаю с рассвета и до темна. Выполняю показные полеты, контролирую качество [286] отработки маневра, проверяю технику пилотирования по приборам в закрытой кабине. Летчики летают старательно, стремятся усвоить и отработать до тонкости каждый новый прием, перенять и запомнить все детали его выполнения. От непрерывного напряжения устаю до изнеможения, до умственной одури. После разбора полетов в ужина падаю на скрипучую койку и засыпаю.

Сегодня услышал по радио приятную новость. Информбюро сообщило: «Экипаж самолета под командованием подполковника Борзова потопил в Балтийском море транспорт противника».

Прослушал я сводку, и стало так радостно, будто сам в той атаке участвовал.

После разбора полетов задержал своих летчиков и рассказал им про полк, про товарищей, про боевые традиции».

«20 ноября. Наконец-то пришло письмо из полка:

«Дорогой командир! Всем коллективом благодарим за поздравления с 27-й годовщиной Великого Октября и сердечные пожелания дальнейших успехов в борьбе с фашистской нечистью.

Мы рады, что вместе с письмом получили твой адрес и сможем теперь вести переписку. А новостей у нас много, но сейчас мы спешим поделиться самой последней, наиболее приятной и радостной — тебя наградили четвертым, а меня третьим орденом Красного Знамени. Мы шлем тебе свои поздравления!

Еще сообщаем, что в нашей полковой семье Героев имеется солидное прибавление. Летчику Михаилу Шишкову, штурманам Ивану Бабанову и Михаилу Лорину присвоили звание Героя Советского Союза.

(Лично я очень рад за Мишу Шишкова. Он действительно молодец! В последнем полете досталось нам здорово, и Михаил покорил меня своей выдержкой, волей и смелостью.)

...Всем коллективом тебя обнимаем! Твой Н. Иванов.

6.Х1 44 г.».

Да, в том полете экипажу Шишкова пришлось нелегко. Выполняя свободный поиск, они обнаружили три транспорта в охранении трех сторожевых кораблей. [287]

Из транспортов наиболее крупным был головной. Его решили атаковать. Но и противник заметил их заблаговременно. Уже при сближении он открыл ураганный огонь На пути самолета сплетались сверкающей сетью пулеметные и автоматные трассы. Один за другим врезались в обшивку машины осколки зенитных снарядов. Наконец подошли на дистанцию залпа. Иванов нажимает на кнопку электросбрасывателя. Но торпеда не отделяется. Она как ненужный балласт продолжает висеть на держателе около фюзеляжа. Проскочив рядом с транспортом, Шишков с маневром уходит от цели. Его лицо покрывается потом. В душе кипит ярость. Ведь только сейчас они рисковали собственной жизнью, а этот смертельный риск оказался бесплодным, и противник уйдет без возмездия...

— Атакуем конвой еще раз, — принимает решение Шишков. — Целимся по головному. Сброс аварийный. Попробуем снова прорваться сквозь зубы черта.

Отойдя за пределы видимости, он развернул машину и, маскируясь низкими облаками, начал сближение. Конвой появился опять в поле зрения. Он приближается. Нужно снижаться к воде. Оторвавшись от облаков, Михаил переводит машину в крутое планирование. Напряжение в экипаже достигает предела...

— Почему они не стреляют? Ведь видят же нас! Наверняка уже видят! — воскликнул воздушный стрелок Китаев.

— Может, пакость какую придумали, а может, пока и не видят, — деловито ответил Шишков. — Спокойно. Подходим к дистанции сброса. Машина в режиме. Иванов, не зевай...

Противник, наверно, не ожидал такой дерзкой настойчивости и беспредельной отваги. Он, видимо, не предполагал, что советские летчики, только сейчас испытавшие напряжение бесцельной торпедной атаки, смогут повторно подвергнуть себя безумному риску сближения под интенсивным огнем шести кораблей. Поэтому внезапное появление экипажа Шишкова явилось для фашистов неожиданностью. Они открыли огонь лишь тогда, когда, сбросив торпеду, экипаж выходил из атаки...

Это была девятая победа старшего лейтенанта Михаила Шишкова. [288]

«15 декабря. На днях проводил на фронт своих первых выпускников. Вместе с молодыми летчиками-пикировщиками уехал и наш командир звена старший лейтенант Харитон Сохиев.

Харитон — прирожденный бомбардировщик, с особым, присущим только ему летным почерком. На самолете Пе-2 он пикирует по-орлиному лихо, стремительно выводит машину у самой земли, моментально скрываясь из глаз за границами полигона.

— Убьешься ты, Харитон, — неоднократно журил его подполковник Левин, строго глядя в глаза красавцу нилоту. — Секунду промедлишь — и щепок не соберем...

— Умелый маневр на войне — это жизнь пикировщика, — с горячностью горца защищался Сохиев. — Прицелиться должен точнее, чем опытный ювелир, без малейшей ошибочки. А сбросил бомбы — немедленно исчезай с горизонта, как молния. Иначе собьют, прошьют автоматами, как на швейной машинке.

Долго писал Харитон рапорты с просьбой о разрешении вернуться на фронт, в родную семью гвардейцев-бомбардировщиков. И настоял на своем...

А у меня не выходит. Левин лишь хмурится и твердит: «И не суйся. Не отпущу. Здесь тоже боевая задача решается».

Однако, как бы я ни был загружен, мысли мои все равно в Паневежисе, в родном гвардейском полку. В его рядах сражаются боевые друзья и товарищи. Только там мое настоящее место».

«1 января 1945 года. Вот он и начался, еще один военный год. Наша армия изгнала врагов из Болгарии, Венгрии и Румынии, вывела из войны Финляндию, вступила на территорию Польши, вышла к границам Австрии и Чехословакии, ворвалась на землю Восточной Пруссии. Советские войска устремились к центральным районам Германии, в самое логово фашистского зверя. Победа близка. Теперь даже наши враги понимают, что клика Гитлера довела их до катастрофы, до позорного поражения...»

Тот год мы встречали в приподнятом настроении. В столовой на праздничный ужин собрались все офицеры. В центре зала красовалась пышная елка. Официантки и девушки [289] из санчасти оплели ее ветви цветными гирляндами из бумаги, украсили картонными фигурками. Патефон гремел не смолкая...

— Давай погрустим немножко, Сашок! — предложил неожиданно штурман полка капитан Константин Виноградов. Оглянувшись на веселящуюся молодежь, он потихоньку запел:

Землянка... Она в трех километрах отсюда, по ту сторону Волхова. Вместе со штурманом Шереметом, воздушным стрелком Ускребковым и техником Владимировым мы отрыли ее в тяжелые августовские дни сорок первого. В том же году, тридцать первого декабря, Петр Голенков, Диомид Кистяев и я возвратились в нее из вражьего тыла. Тогда тоже была новогодняя ночь, и в нашей землянке собрались прекрасные парни — летчики, штурманы, техники. Помнится, пели и про землянку, только слова у той песни были иные:

Где они сейчас, эти славные парни?!

Вчера на лыжах ходил в наш овражек, рядом с деревней Юшки. Землянки осыпались, обветшали. В них пахнет сыростью. Разлетелись по свету хозяева — летчики сорок первой отдельной. Многие не дожили до этого победного года — погибли в неравных схватках с фашистами...

Прищурив глаза, Костя нежно выводит густым баритоном:

Четыре шага... Смерть — это миг. На войне она непрерывно смотрит солдату в глаза, все время витает над его головою. И может быть, только шаг, только вздох отделяют его от гибели. Потому и тоскует он, глядя на огонек, вспоминая глаза и улыбку любимой... [290]

Шурочка! Вчера получил твое поздравление и фотокарточку. Они лежат в кителе, в нагрудном кармане. Между нами действительно километры снегов. Ты и совсем далеко, и здесь, рядом, у самого сердца.

— Ну чего размечтался? Погрустили — и хватит, — улыбается Виноградов.

— Размечтался?.. Видишь мундштук? Мне его в новогоднюю ночь подарили. В Ленинграде, под сорок третий — блокадный. Полковник Преображенский один подарок на два экипажа вручил, и мы его поделили. Бунимович кисет себе взял, а я — мундштучок. Храню как реликвию, как талисман. Тогда я, конечно, не думал, что доживу до победного. Счастливым он оказался.

— Загадывать рано, — хмурится Костя. — До победы дожить еще нужно.

— Теперь доживу. Доживу обязательно. Только бы Левин упрямиться перестал и обратно в гвардию отпустил...

«19 марта. Снова весточка из полка. Молодцы ребятишки! Не забывают.

«Дорогой командир!

Извини за молчание. Очень мало свободного времени, поэтому я как можно короче проинформирую о новостях.

Во-первых, от нас уехал гвардии подполковник Борзов. Его перевели с повышением.

Во-вторых, полковая семья Героев снова умножилась. Это звание присвоено Александру Гагиеву, Ростиславу Демидову, Василию Михайловичу Кузнецову (теперь он вместо Борзова назначен командиром полка) и Алексею Рензаеву.

В-третьих, ребята просят передать тебе самый горячий привет и наилучшие пожелания в работе.

Твой Н. Иванов».

Тогда, прочитав письмо, я почему-то сразу же вспомнил один из боевых эпизодов, относящийся по времени к сентябрю 1944 года.

...Разомкнувшись по фронту, пятерка торпедоносцев и «топмачтовиков» стремительно сближается с конвоем. Восемь истребителей прикрытия Як-9 маневрируют сзади и выше их. И вдруг из-за облаков появляются около [291] двадцати вражеских ФВ-190. Наши истребители мужественно отбивают их первую атаку, но, связанные превосходящими силами противника, вступают в неравный воздушный бой и отрываются от торпедоносцев.

Прорвавшись сквозь зенитный огонь, экипаж Гагиева бросает торпеду по транспорту. И тут же его атакуют два «фокке-вульфа». Однако над морем фашисты стреляют с больших дистанций, и Гагиев маневром успевает уклоняться от огненных трасс. Над сушей враги осмелели и стали сближаться не открывая огня, видимо приберегая боезапас для последнего неотвратимого удара. Разгадав их замысел, воздушный стрелок Соколов подпустил их почти вплотную и, тщательно прицелившись, ударил из пулемета по ведущему «фоккеру». Окутавшись дымом, вражеский истребитель врезался в землю, а его ведомый отворотом вышел из атаки.

После посадки на аэродроме Гагиев и Демидов подбежали к кабине стрелка, вытащили из нее Соколова и крепко расцеловали. Усталые, но счастливые, они вошли на КП. Потопленный транспорт и сбитый вражеский истребитель — неплохой итог одного полета. Так закончился вспомнившийся мне эпизод из их богатой боевой биографии.

«10 апреля. У меня на столе небольшой треугольный конвертик. Еще одна весточка от гвардейцев. Но сегодня она омрачена глубокой печалью. Коля пишет, что 19 марта погибли командир 2-й эскадрильи гвардии майор Василий Александрович Меркулов и его штурман гвардии капитан Алексей Иванович Рензаев. На бумаге я не могу изложить всей боли, всей горечи от этой тяжкой утраты. Тяжко терять боевых друзей, с которыми начинал войну, когда до ее окончания осталось совсем немного...»

Вася Меркулов — плечистый, рослый богатырь с простодушным русским лицом. Скромный, уравновешенный, он даже в самых критических случаях не терял присутствия духа. А уж когда приходится особенно туго, успевал не только решать и командовать, но и тихонько мурлыкать любимую песенку:

...В тот день экипаж Меркулова на боевые вылеты не планировался, но Василию, как всегда, на земле не сиделось.

— Может, слетаю разочек? — уговаривал он командира полка Василия Михайловича Кузнецова. — Когда товарищи в воздухе, когда они лупят фашистов, мне этот отдых как пытка. Стыдно людям в глаза смотреть...

И вот четверка «бостонов» над морем. Низкая облачность прижимает машины к воде, но молодые пилоты Мосальцев, Подъячев и Головчанский уверенно держатся в плотном строю, ни на метр не отходят от ведущего самолета. Им приятно, когда командир, обернувшись, одобрительно улыбается или, шутливо пригрозив кулаком, отгибает вверх большой палец.

На исходе второго часа полета Рензаев увидел слева по курсу дымы.

— Идем на сближение! — передал Меркулов по радио и довернул свою группу. — Торпедоносцы, вперед!

Уже виден большой конвой из шести транспортов, плывущих в охранении девяти сторожевых кораблей и трех сторожевых катеров. «Огонек будет плотный!» — подумал Подъячев, маневрируя вслед за ведущим.

— Мосальцеву бомбами нанести удар по головному сторожевому кораблю! Подъячеву торпедой, Головчанскому бомбами атаковать головной транспорт! Я бью по транспорту, идущему следом за головным! Атака! — раздался в наушниках голос Меркулова.

Четкость команды, решительность интонаций как бы подбодрили ведомых, вселили уверенность в силах. А конвой уже почти рядом. Корабли ведут непрерывный зенитный огонь. Самолеты снижаются к самой воде, стараясь прорваться к цели под сверкающими ниточками трасс.

— Горит! Самолет командира горит! — раздается в эфире голос стрелка-радиста Гречина.

На самолете Меркулова из левого мотора пламя выплеснулось длинными языками. Но он не свернул с боевого курса. Словно огненный факел машина продолжала стремительное сближение. Дистанция 900... 600... 400 метров. Оторвавшись от фюзеляжа, торпеда уходит под воду. А пламя на самолете разгорается ярче и ярче. Качнувшись, он валится на крыло и врезается в воду. А рядом, в пятнадцати — двадцати метрах, к небу вздымается [293] столб из воды и дыма. Это торпеда Меркулова разворотила днище огромного транспорта.

— За командира! — раздается в эфире взволнованный голос, и бомбы Мосальцева взрывают сторожевой корабль.

— За командира! — вторят ему Подъячев и Головчанский, и от взрывов их бомб и торпеды еще один транспорт, разломившись, погружается в воду.

«...Так погибли Вася Меркулов и Алеша Рензаев. А Алеша даже Золотую Звезду получить не успел. Ведь звание Героя Советского Союза ему присвоили всего за тринадцать дней до этого вылета».

«15 апреля. Летали в Германию. Виделся в Грабштейне с однополчанами. Как же мне хочется быть вместе с ними, вместе дойти до победы!..»

В тот раз мы с командиром звена Геннадием Большаковым на двух самолетах летали в Мариенбург, отвозили на фронт группу летчиков. Пролетая около Кенигсберга, наблюдали картину штурма. Сам город был скрыт дымной тучей, над которой роями кружили штурмовики, пикировщики, истребители. Ее фиолетово-бурую толщу непрерывно пронзали сполохи хвостатых реактивных снарядов — эрэсов, вспышки бомбовых взрывов, огненные пунктиры снарядов.

— Это за Ленинград вам, гады фашистские! — проговорил Виноградов.

На обратном пути залетели к однополчанам в Грабштейн. Кенигсбергская операция только закончилась. Полку дали сутки на отдых. Увидев меня, Николай Иванов подскочил на диване, перемахнул через комнату, повис на плечах.

— Ты?! Насовсем?! — закричал он. — Значит, вернулся к нам в гвардию!

Узнав, что мы только пролетом, вздохнул:

— Не торопитесь, друзья. Хоть пообедайте с нами. Мы тут совсем замотались. Летаем и днем и ночью без перерыва. Шутка ли, заблокировать с моря такую махину! За пять дней уничтожили несколько транспортов. Впервые в истории морские торпеды на парашютах швырнули. И полный порядок. Транспорт с войсками фашистов разнесли в пух и прах... [294]

Пообедали ми с друзьями, потолковали о новнстях и полетели домой. А там, в полку, словно частичку сердца оставила.

«2 мая. Перед строем полка прочитали приказ Верховного Главнокомандующего. Мы овладели Берлином! Наконец-то свершилось все то, что когда-то казалось недосягаемым, к чему так упорно стремились, рискуя всем, даже жизнью.

Когда майор Журавлев прочитал, что 1 мая наши войска полностью овладели столицей Германии — центром немецкого империализма и очагом немецкой агрессии, все закричали «ура», начали обниматься и целоваться. Чуть успокоившись, я еле пробрался к подполковнику Левину, чтобы уточнить распорядок дальнейшей работы.

— Видишь, как люди возбуждены?! — выкрикнул он, улыбаясь. — Полеты необходимо отставить. Можем что-то недосмотреть и радость народу испортить.

Ночью я долго не спал. Воображение рисовало картины последних боев в Берлине. В августе сорок первого мой первый минно-торпедный авиаполк проложил дорогу к Берлину и сбросил первые бомбы на столицу фашистского рейха. А сегодня наши солдаты водрузили над рейхстагом алое Знамя Победы...»

«9 мая. Телефонный звонок разбудил меня ночью. Прислонив трубку к уху, услышал голос дежурного радиста.

— Передано сообщение, — говорил он взволнованно. — Фашистская Германия побеждена! Акт о безоговорочной капитуляции подписан в Берлине...

Рывком поднявшись с постели, быстро оделся и накинул на плечи летную куртку. Сердце гулко стучало. Хотелось куда-то бежать, что-то делать...

Победа! В Берлине подписан акт о капитуляции. Значит, битва закончилась и уже не стреляют. Значит, те, кто остались живыми, уже не погибнут...

За окном раздался хлопок пистолетного выстрела. Следом еще и еще. И вдруг началась канонада. В трескотню револьверной стрельбы вплелся гром, пулеметных очередей и басовитые залпы зенитных орудий. Над землей стихийно покатился победный салют!..» [295]