За сотым
Белая ленинградская ночь. Сотрясая воздух громоподобным гулом, в небо взлетают «бостоны» Евграфова, Гептнера, Пучкова, Тарасова, Большакова, Шишкова, Смолькова... Тяжело отрываясь от полосы, машины одна за другой скрываются за сереющим горизонтом. [245]
Подходит и наша очередь. Перегруженный самолет, неуклюже покачиваясь, медленно катится к полосе. Он подготовлен к дальнему крейсерству. Баки по пробки залиты бензином. Под фюзеляжем торпеда. В патронных ящиках полный боекомплект. И дополнительный человек в экипаже.
Машину нам дали новую, с передней кабиной для штурмана. Теперь мой навигатор Николай Иванов снова сидит впереди, на законном штурманском месте. А сзади, в хвосте, рядом со старшиной Скляренко, у нижнего пулемета, расположился воздушный стрелок младший сержант Лепехин.
Отруливаю в самый конец полосы. Точно по курсу взлета сверкающей тонкой иглой в небо вонзается луч прожектора. На затемненном аэродроме только этот ориентир поможет нам выдержать направление.
На тормозах прожигаю моторы и даю полный газ. Вздрогнув, машина будто бы нехотя начинает разбег. Стрелка прибора скорости, стронувшись с места, медленно убыстряет движение. Поднимаю переднее колесо. Самолет отрывается и зависает во тьме. Под нами чернеют макушки леса. Установив обороты моторам, перевожу машину в горизонтальный полет. Над сушей мы будем лететь только бреющим.
В полете находимся час. Мелькают под крыльями поля, перелески, овраги Эстонии. Быстро проносятся деревушки и хутора. Нигде ни единого огонька. Фронт уже рядом. Снова война подкатилась к эстонским границам, укутала землю траурным покрывалом, дохнула зловещим смертельным холодом. Мысленно представляю, как там, внизу, днем и ночью кричат офицеры, надрываются полицаи, подгоняют военнопленных, солдат, мобилизованное население. Там роют окопы, эскарпы и рвы, блиндажи и землянки, бетонируют доты, готовят «непреодолимые» рубежи обороны. Но дни врага сочтены. Уже грохочут орудия под Нарвой и Псковом, рвутся в смертельную схватку с фашистами эстонские полки и дивизии. В боях за свободу родной земли их не удержат никакие преграды.
...Под самолетом колышутся темные волны. Третий час на исходе. Хочется встряхнуть онемевшее от однообразного положения тело. От напряжения слезятся глаза. Пуст горизонт. Море будто вымерло. [246]
— Не везет нам сегодня, — устало говорит Иванов. — Придется домой возвращаться с торпедой. Скляренко! — кричит он сердито. — Посмотри хорошенько! У тебя глава, как у рыси. Неужели мы ничего не найдем?
— Кажется, я уже в филина превратился, даже моргать перестал, — хрипло смеется Скляренко. — По-моему, левее, на зорьке, виднеются дымки у самой воды. Но в глазах мельтешит. Боюсь ошибиться.
Довернули к востоку. Впереди полыхает кумачовое зарево. От блеска воды в глазах действительно мельтешит. Однако на горизонте, над розовым с золотыми прожилками фоном воды, поднимаются дымные струйки.
— Конвой... В самом деле конвой! — Голос у Иванова с шепота переходит на выкрик. — Сереженька! Там же сотый дымит. Гляделочки твои золотые. Понимаешь ты это?!
На горизонте четыре транспорта. Самый крупный — третий от головного. Водоизмещение не меньше пяти тысяч тонн. Перед ним, чуть правее, фашистский сторожевик. Других кораблей охранения пока не видим. Возможно, они замаскированы сизой предутренней дымкой.
— Ударим по третьему, — говорит Иванов рассудительно. — Только ты поспокойней, не торопись. Это же юбилейный утопленник будет.
...Цель приближается. Сторожевик остается правее, метрах в трехстах. У него под кормой вскипает белая пена. В небо взлетает ракета. Повиснув на парашюте, она освещает нас белым мерцающим светом. Дистанция полтора километра. На корме сторожевика сверкнули огни пушечных выстрелов. Трассы снарядов огненно-красного цвета роем проносятся впереди, исчезают в темнеющих волнах. От палубы транспорта нам навстречу летят разноцветные искорки. Рывком поднимаю машину метров на двадцать. Веер сверкающих пуль пролетает под самолетом. Дистанция — восемьсот. Небольшой доворот. Трассы мелькают справа и слева. Нажимаю гашетку и нажимом ноги на педаль провожу нос машины над палубой судна. Треск пулеметов вплетается в гул моторов. Над транспортом вихрем проносятся белые трассы.
Толчком штурвала прижимаю машину к воде. Высота тридцать метров. Нос транспорта проецируется чуть левее обреза кабины. Горизонтальный полет. Дистанция пятьсот метров... [247]
— Бросил! — кричит Иванов.
— Торпеда пошла! — словно эхо вторит Скляренко.
Палуба судна проносится слева. Скляренко с Лепехиным бьют по транспорту из пулеметов. Энергично ввожу самолет в разворот.
— Взрыв! — в один голос кричат стрелки.
Сзади, левее, наблюдаю столб дыма и пара. Маневром на юго-запад увожу самолет в темноту, ухожу от конвоя. Перед глазами опять только волны. Проверяю остаток бензина. Течи горючего нет. Моторы работают ровно. Можно снова вернуться к конвою.
На светлой черте горизонта опять виднеются транспорты. Они продолжают идти своим курсом. Только их уже три. Там, где под волнами скрылся четвертый, на малом ходу циркулирует сторожевик.
— Амба! — прищелкивает языком Иванов. — Сережа! Дай радио: «Сотый прикончили. Возвращаюсь. Серьезных повреждений не имею».
На КП у разостланной карты оживленно толпятся прилетевшие летчики, штурманы, работники штаба полка и дивизии.
— Опоздала усатая гвардия, — смеется подполковник Борзов, пожимая нам руки. — Опередили вас желторотые птенчики. Полюбуйтесь на этих юношей, — кивает он на Вадима Евграфова и его штурмана Виктора Бударагина. — Не постеснялись опередить «стариков». На сорок минут раньше вас с фашистом расправились. Но вы потопили сто первый.
— Счет второй сотни открыли, — добавляет Виктор Михайлович Калашников. — И продолжатели есть. На подходе экипажи Смолькова и Гептнера. По времени нанесения ударов Смольков потопил сто второго, а Гептнер — сто третьего...
«28 мая. Сегодня полку вручили орден Красного Знамени...»
Поистине знаменательный день. Ровно в шестнадцать ноль-ноль полк замер в строю по команде «Смирно». На его правом фланге ветер колышет гвардейское Знамя. К дощатой трибуне подходят командующий Краснознаменным [248] Балтийским флотом адмирал Трибуц, командующий Военно-Воздушными Силами флота генерал-лейтенант авиации Самохин, командир нашей дивизии полковник Суханов. Сопровождает их гвардии подполковник Борзов.
Под звуки марша Знамя проносят к трибуне. Командующий флотом становится на помост.
— Товарищи гвардейцы! Я прибыл к вам, чтобы лично поздравить полк с новой большой победой — успешным завершением первой и началом уничтожения второй сотни вражеских кораблей и судов; чтобы от имени Президиума Верховного Совета СССР вручить вашему славному полку награду за доблесть и мужество, за отвагу и стойкость в боях — орден Красного Знамени. Военный совет Краснознаменного Балтийского флота твердо уверен, что первый гвардейский Краснознаменный минно-торпедный авиационный полк, воодушевленный этой высокой наградой Родины, еще выше поднимет свое гвардейское Знамя, еще сильнее будет громить фашистских захватчиков до нашей полной победы...
Знаменосец полка майор Никита Дмитриевич Котов передает полковую святыню командиру полка. Подполковник Борзов становится перед командующим флотом, и адмирал Трибуц прикрепляет к полотнищу боевую награду. На ветру алый бархат трепещет, в ярком солнечном свете колышется огненными всплесками, зовет нас на новые подвиги...
«29 мая. Перед строем полка подполковник Борзов зачитал телеграмму:
«Трибуцу, Самохину, Борзову.
Поздравляю вас и ваши доблестные экипажи Преснякова, Евграфова с блестящими результатами их ударов по транспортам противника на Балтике. Желаю гвардейцам-летчикам дальнейших боевых успехов.
Народный комиссар Военно-Морского Флота адмирал Н. Кузнецов».
«31 мая. Всем коллективом поздравили капитана Петра Стрелецкого и его штурмана старшего лейтенанта Николая [249] Афанасьева с присвоением звания Героя Советского Союза.
Петро поправляется. Уже начал ходить, но сильно хромает. Несгибаемый человек. Нога волочится, а он чуть не пляшет и уверен, что будет летать. Думаю, своего он добьется».
«2 июня. Линия фронта снова стабилизировалась. От побережья Финского залива она проходит по реке Нарва, затей по берегу Чудского озера до Пскова. Штурмовые и истребительные авиационные дивизии уже давно перекочевали следом за фронтом на аэродромы, покинутые в сорок первом году. Наконец наступила и наша очередь. Вчера мы тоже перебазировались на новый аэродром (шестьдесят километров западнее Ленинграда). Такой маневр приблизил нас к морским коммуникациям противника почти на сто километров и облегчил организацию взаимодействия с другими частями ВВС.
Ранее знакомый нам аэродром теперь стал почти неузнаваем. Если летное поле содержалось фашистами в относительном порядке, то в двухэтажных бревенчатых домиках гарнизона царили хаос и запустение. Вражеские офицеры, привыкшие кичиться своей аккуратностью, довели их до отвратительного состояния. Грязные, захарканные полы. Со стен свисают обрывки обоев. Над кроватями приклеены и пришпилены непристойные фотографии и открытки. По углам громоздятся бутылки от шнапса и горы окурков.
Целые сутки, засучив рукава, мы выгребали весь этот мусор, превращали «тевтонские пещеры» в жилье для цивилизованного человека. Пол и стены удалось кое-как отскоблить, а специфический запах спертого вонючего воздуха пока не выветривается».
«7 июня. Новое место базирования оказалось удачным. Сразу же последовало сообщение: «Авиацией КБФ в ночь на 5 июня потоплены в Балтийском море три немецких транспорта общим водоизмещением одиннадцать тысяч тонн».
Виктор Михайлович Калашников при встрече смеется: — Такими темпами мы за месяц перетопим всех фашистов. [250] Скоро Левитану и говорить будет не о чем, а мы без работы останемся».
«20 июня. Летаем с рассвета до темноты. Противник усиленно перебрасывает войска и технику к нарвскому рубежу обороны. В Балтийском море, особенно в Финском и в Рижском заливах, конвои идут почти непрерывно. Теперь мы наносим удары днем только парами и звеньями торпедоносцев, под прикрытием истребителей 21-го авиаполка. За последние несколько дней транспорты потопили экипажи Тарасова, Шишкова, Евграфова, Смолькова, Девяткина, Турбина».
«3 июля. Напряжение все более увеличивается. Спать приходится лишь урывками, в перерывах между полетами. Днем наносим удары звеньями под прикрытием истребителей, а ночью летаем на крейсерство в Рижский залив и центральную часть Балтийского моря.
При выполнении дневных торпедных атак с одного направления капитаны вражеских судов начали маневром уклоняться от попадания торпед, разворачивая транспорт носом или кормой на атакующие самолеты. Пришлось отработать маневр для боевого расхождения и выполнения атак с двух бортов и нескольких направлений. При условии одновременного выхода самолетов на позиции сбрасывания маневрирующее судно обязательно поражается одним из торпедоносцев».
«14 июля. Центральное радио все чаще передает сообщения об успешных ударах наших торпедоносцев. Сегодня оно опять возвестило: «Летчики Краснознаменного Балтийского флота потопили в Балтийском море два немецких транспорта. Один транспорт водоизмещением восемь тысяч тонн торпедирован и пущен ко дну летчиком лейтенантом Шишковым и штурманом лейтенантом Барановым. Другой транспорт противника водоизмещением шесть тысяч тонн потопили летчик младший лейтенант Девяткин и штурман лейтенант Базаров».
После этого сообщения ребята ходят довольные, да и всем остальным послушать приятно. Значит, ценят наш ратный труд. Не забывают балтийских торпедоносцев». [251]
«18 июля. Наконец-то по радио передано персональное сообщение и о нашем экипаже: «Экипаж самолета-торпедоносца Краснознаменного Балтийского флота в составе летчика капитана Преснякова и штурмана старшего лейтенанта Иванова атаковал и потопил в Балтийском море транспорт противника».
Боевые друзья от души поздравляют нас с этой победой, а также «с приобретением всемирной известности». Мы, конечно, отшучиваемся, дескать, подумаешь, еще одного утопили. Нам это запросто... Однако приятно, когда твое имя звучит в эфире и напечатано в оперативной сводке во всех газетах Советского Союза».
«23 июля. Сегодня нам объявили Указ о присвоении звания Героя Советского Союза...»
Все три эскадрильи и службы полка построены около боевых самолетов. Шелестит на ветру гвардейское Знамя. Перед строем командир 8-й минно-торпедной авиационной дивизии полковник Суханов.
— Довожу до вас телеграмму Военного совета Краснознаменного Балтийского флота, — медленно выговаривает он, чеканя слова. — «Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 июля 1944 года за геройские подвиги, проявленные при выполнении боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками, присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда летчикам первого гвардейского минно-торпедного авиационного полка гвардии капитану Бажанову Григорию Сергеевичу, гвардии подполковнику Борзову Ивану Ивановичу, гвардии старшему лейтенанту Иванову Николаю Дмитриевичу, гвардии майору Котову Никите Дмитриевичу, гвардии капитану Кошелеву Петру Львовичу, гвардии капитану Преснякову Александру Васильевичу, гвардии капитану Чванову Виктору Тимофеевичу. Военный совет горячо поздравляет балтийских героев и желает им новых побед в боях за честь, свободу и независимость нашей Родины. Трибуц, Смирнов, Самохин, Петров».
Мы стоим перед строем полка. Мельком гляжу на товарищей. Глаза у них горят, губы чуть-чуть подрагивают. Справа теснит меня локтем Петр Кошелев, слева сжимает ладонь Иванов. [252]
«30 июля. Прощай, Ленинград! Прощай, героический город, в котором дам стали родными каждая улица, каждый дом, каждый камень. Два с лишним года сражался ты насмерть в борьбе с фашизмом. Девятьсот долгих дней и ночей ты вселял в нас смелость и мужество, окрылял невиданной стойкостью, придавал нам энергию, восстанавливал силы.
Повержен коварный и злобный враг. Закончилась великая битва. У твоих неприступных стен противник оставил тысячи трупов своих молодчиков. И мы улетаем на запад, вдогонку за недобитыми полчищами, чтобы через Литву и Восточную Пруссию прорываться в Балтийское море и топить в нем фашистов...»
«2 августа. Снова перебазировались. Аэродром забит самолетами. Десятки армейских истребителей и штурмовиков замаскированы в легких наземных укрытиях по границам летного поля.
Мы прилетели двумя полками. Для прикрытия при нанесении дневных торпедных ударов с нами прибыл 21-й истребительный авиаполк. Кроме того, сюда же перелетело звено 15-го разведывательного авиаполка. Оно будет давать нам данные о движении вражеских судов и конвоев.
Город недавно освобожден от фашистов. Он сильно разбит. Местами от улиц остались одни развалины. Местное население одевается бедно. Трудящиеся принимают нас радостно. Однако часть горожан (из богатых слоев) не скрывает своей враждебности. Советская власть им явно не по нутру. К счастью, таких очень мало.
Летный состав поселили рядом с аэродромом, в двухэтажной бревенчатой вилле. Бедняки говорят, что хозяин удрал с фашистами. Драгоценности прихватил на чужбину, а дом не сумел. До возвращения оставил на попечение прислуги. Хоромы просторные. На окнах резные наличники. Крыша из оцинкованного железа. Ночью, при свете луны, блестит, как алмазная. От шоссе до виллы асфальтированная дорога проложена — прямая и ровная, как стрела. Оглядели мы эту прелесть и разместились по-барски». [253]
«3 августа. Вот и первая неожиданность. Взлетная полоса на аэродроме оказалась короче, чем нужно для машин нашего класса. «Бостоны» с полной нагрузкой с нее не излетят. Если уменьшить вес за счет заправки горючим, то радиус действия не позволит нам дотянуться до вражеских коммуникаций. Выходит, что здесь мы можем только сидеть, а воевать неспособны. От такого открытия Борзов потемнел словно туча, немедленно доложил по команде и теперь ждет решения».
«4 августа. Ночью нас бомбили фашисты, причем основательно. Чувствуется, что без хорошей развединформации здесь дело не обошлось...»
Глухие удары зенитных орудий донеслись неожиданно. Мы выбежали на улицу. На небе ни облачка. Нарождающаяся луна освещала землю мягким мерцающим светом.
Дом наш на горке. С этого места хорошо виден город. Фашистские самолеты подлетают к нему на большой высоте. Гула моторов почти не слышно. Их одного за другим почти сразу находят прожекторы. Вражеские летчики не рискуют, моментально бросают бомбы и отворачивают с боевого курса. Непроизвольно разделившись на группы, мы устроили своеобразный полигонный лекторий, оценивая ошибки вражеских летчиков при выполнении маневра в прожекторах.
Так продолжалось минут пятнадцать, и вдруг на бреющем, прямо над нашими головами, с ревом проносится «хейнкель». Следом за ним сверху слышится посвист несущихся бомб. Кто-то крикнул: «Ложись!» Мы немедленно падаем...
Бомбы взорвались минут через пять. Меня ударило по виску. Думал, задело осколком, пощупал, а рядом со ссадиной в волосах деревянные крошки и щепка от бревенчатой стенки виллы.
Однако без ранений не обошлось. Летчику-истребителю Борису Лапшенкову осколок врезался в предплечье и раздробил кость.
Тут же воздушный налет прекратился. Собравшись около разбитой веранды, мы уже совсем по-иному расценили «удобства» нашей прекрасной виллы. Стоит она отдаленно, на горке, под блестящей, хорошо заметной с воздуха [254] крышей. От шоссе до нее прямая, как нитка, дорога. Промахнуться в таких условиях невозможно. Сегодня нас выручил случай...
«7 августа. Каждый день вылетают самолеты-разведчики в Балтийское море и привозят нам снимки конвоев. Их много. Интенсивность движения судов значительно возросла. Больше того, поведение фашистов показывает, что они поняли нашу оплошность и вновь стали переходить одиночными транспортами без охранения, прижимаясь поближе к шведскому берегу. Значит, определили причину нашей бездеятельности и ушли за предел досягаемости.
Получилось невероятное. Из Ленинграда, за восемьсот километров, мы их доставали почти в центре Балтики. Теперь же, приблизившись на четыреста километров, потеряли такую возможность. Мы сидим. Враги плавают. А решения нет...
Ночуем теперь каждый раз в новом месте. Сразу же после ужина залезаем в грузовики. Борзов садится в кабину переднего — и выезжаем с аэродрома. По шоссе и проселкам петляем до темноты, заезжаем в деревню, располагаемся в школе или на сеновале, выставляем охрану и спим до рассвета».
О предполагаемом месте ночлега до приезда в деревню знают только три человека: подполковник Борзов, майоры Люкшин и Калашников. Маскировка хорошая, но восторга от этих поездок немного. Спасаясь от танков маршала Ротмистрова, по окрестностям Вильно разбежались тысячи фашистов. В лесах укрылись банды из полицаев и охранных отрядов «фронта литовских активистов». К деревням они пробираются почти каждую ночь.
Остановившись в деревне, находим какого-нибудь дедусю и спрашиваем:
— Бандиты давно у вас были?
А он отвечает спокойно:
— Они тут все время шатаются. И сегодня под вечер захаживали. Вы их спугнули, они и ушли.
— Сколько их было?
— Кто ж их считает? Может, десяток, а может, и больше.
— Оружие есть? [255]
— А какие бандиты теперь без оружия? Автоматы, гранаты и пулеметы имеются.
Так и ночуем. Ставим четыре парных поста из радистов. Расстилаем регланы на сене. Кладем пистолеты под голову и засыпаем.
В шестнадцать часов воздушный разведчик доложил, что обнаружил конвой в составе четырех транспортов и шести кораблей охранения. Проанализировав полученные данные, подполковник Борзов удивленно пожал плечами:
— Неужто фашисты снова приблизили маршруты движения судов к восточному побережью Балтийского моря? Они же находятся в зоне досягаемости наших торпедоносцев.
— Наверное, обстановка не позволяет перебрасывать срочные грузы дальним путем. Поэтому и рискнули, — ответил начальник штаба майор Люкшин.
Через тридцать минут командующий ВВС КБФ поставил полку боевую задачу. Командир полка решил нанести удар по конвою противника группой из десяти самолетов, имея в ее составе шесть торпедоносцев и четыре «топмачтовика». В подразделение «топмачтовиков» он выделил пушечные «бостоны», экипажи которых упреждающими бомбоштурмовыми атаками по кораблям охранения должны обеспечить торпедоносцам прорыв к транспортам. От взлета до выхода в море нашу ударную группировку прикрывают восемнадцать истребителей во главе с командиром 21-го авиаполка подполковником П. И. Павловым.
Подполковник Борзов ведет машину над макушками деревьев, огибает возвышенности, буквально вжимается в лощины, впадины и овраги. От мощной воздушной струи под его самолетом колышутся густые ветвистые кроны и высокие волнистые травы. Я у него в левом пеленге. В правом — новый заместитель командира полка майор Василий Кузнецов. Правее, чуть сзади нас, — звено торпедоносцев капитана Смолькова. Левее — четверка «топмачтовиков» капитана Тарасова. (Способ топмачтового бомбометания появился во время войны в морской авиации. На максимальной скорости летчик снижает самолет до высоты корабельных мачт и бросает бомбы с горизонтального полета на расстоянии сто пятьдесят — [256] двести пятьдесят метров. Ударившись о поверхность воды, бомбы рикошетируют, поднимаются на высоту трех — пяти метров и попадают в борт корабля.)
Фронт приближается. Под нами уже мелькают извилистые линии окопов и ходов сообщения. Бойцы, приподнявшись, машут нам касками.
У переднего края автоматы и пулеметы противника преграждают нам путь ливневыми потоками трасс.
— Огонь! — раздается в наушниках команда Борзова.
На всех самолетах появляются яркие вспышки. Огненный шквал накрывает окопы фашистов. Снаряды и пули вгрызаются в землю, сверкающим фейерверком рикошетируют вверх. Позиции врага мелькают под самолетом.
— Пронесло, — облегченно вздыхает Скляренко. — Только у капитана Тарасова, кажется, одного зацепили. В строю вижу три самолета.
Действительно, в строю у Степана Тарасова вместо четырех всего три машины. Отставшего не видно. Значит, кто-то получил повреждения, а может быть, даже сбит.
Истребители юркими парами бойко шныряют по сторонам, прикрывая нас сверху и сзади. Падение самолета они должны видеть и доложить. Но пока информация не поступила.
Впереди показалась береговая черта. Штилевая вода блестит под лучами низко склоненного солнца. Ленивые волны наката лижут желтый прибрежный песок.
— Искупаться бы, братцы, — мечтательно изрекает Скляренко. — Разбежаться бы по песочку да в воду бу-у-лтых!..
— Не торопись разбегаться, Сережа, — говорит Иванов назидательным тоном. — Через сорок минут будет баня. Фрицы такого парку поддадут, снарядов не пожалеют!
Самолет подполковника Павлова проносится над машиной Борзова, делает боевой разворот и скрывается позади. Мы остаемся одни. Внизу — бескрайнее море. Вверху — бездонное небо. А между ними, распластав краснозвездные крылья, как журавлиная стая, — девятка торпедоносцев...
Подходим к району встречи с конвоем. Высота пятьсот метров. Воздух кристально чистый. Видимость — «миллион на миллион». Под нами — вода. Немного зеленоватая, она блестит словно зеркало. Кораблей пока нет. Неужели [257] разведчик ошибся в координатах места?.. В наушниках голос Борзова:
— Наблюдение круговое. Будем искать до последнего грамма горючего.
Голос немного хрипит. Наверное, от волнения. Бензин уже на пределе. Еще на земле дальность и продолжительность полета рассчитывались с условием обязательного сбрасывания торпед. Иначе для возвращения в Вильно горючего нам не хватало. Так по кому же теперь их бросать? Если просто в морскую пучину — будет скандал. На аэродроме запаса торпед не имеется. Эшелоны для морских летчиков еще где-то движутся по железным дорогам.
В район прилетели мы точно. Даже если и уклонились километров на пять, пусть даже на десять, противник должен быть обнаружен. При такой прозрачности воздуха не только конвой, даже щепку за двадцать километров увидишь. Неужели ошибся разведчик?.. А может, конвой отвернул и ушел другим курсом?..
Маневр над предполагаемым районом встречи в несколько раз перекрыл те ошибки, которые мы могли допустить. Дольше оставаться нельзя. Бензина осталось в обрез, только для перелета за линию фронта. Борзов разворачивается курсом на берег.
— Торпед не бросать! Будем садиться на ближайшем армейском аэродроме, — раздается его команда.
...Под нами снова мелькают поля, перелески, овраги, низины. Девятка мчится к линии фронта, выбрав кратчайшее расстояние. Солнце неумолимо катится вниз. Уже начинаются сумерки.
Над потемневшей землей самолеты врезаются в густую дымку. Видимость — километр-полтора. В кабине пахнет удушливой гарью. Местами видны лесные пожары. Это верные признаки близости фронта. Скорей бы перемахнуть на свою территорию...
Слева виден громадный аэродром, густо заставленный краснозвездными самолетами. Их больше сотни — маленьких тупоносых Ла-5 и тонких, приземистых «пешек».
— Аэродром, — говорит Иванов. — Наши недавно его захватили. Самолетов-то сколько! Нужно и нам побыстрее садиться. [258]
Слышу тревожный голос Борзова:
— Доложите остаток горючего и возможность полета до точки базирования.
— Мигает красная лампочка, — отвечает Тарасов. — До точки не хватит.
— Бензина достаточно. До точки хватит с избытком, — докладывает Смольков.
— Откуда такая разница? — удивляется командир. — Проверьте внимательно.
— Мы больше бензина заправили, — со смехом отвечает Смольков. — Моторы новые, сильные, потому и схитрили.
— Смолькову действовать самостоятельно. Остальным разомкнуться для посадки на точку под нами.
Землю совсем упрятали сумерки. Перемешавшись с дымом и гарью, они как завесой укрыли летное поле. Ночного старта для нас не готовили. Борзов планирует наугад, ориентируясь только по памяти. Снижаюсь за ним, копируя его действия. Внизу промелькнула лента шоссейной дороги, проскочили под фюзеляжем силуэтики самолетов. Теперь впереди только летное поле. Фары включать нельзя. Отражаясь от дымки, световые лучи образуют экран. На самолете Борзова виднеется белый хвостовой огонек, помогает выдержать направление. Плавно сбавляю газ и чувствую, что колеса уже коснулись земли.
Один за другим самолеты подруливают к границе летного поля и становятся рядом. Из темноты появляется «виллис». Представившись подъехавшему полковнику, Борзов коротко сообщает причину посадки.
— Милости просим! Заморским гостям всегда рады, — смеется полковник. — И разместим, и накормим. Сажайте людей на машины и езжайте на ужин. А спать приглашаю на сеновал.
...Просыпаюсь от рева моторов на взлетающих самолетах. Пряный запах свежего сена дурманит голову, разгоняет остатки сна. Лучи восходящего солнца, прорываясь сквозь щели в дощатых стенах, освещают спящих товарищей. Откуда-то рядом доносится чириканье воробьев, похожее на крикливую перебранку. Иванов улыбается, видимо, слушает воробьиную трескотню.
— Вчера в темноте я колодец приметил, — зашептал [259] он, потягиваясь. — Пойдем пополощемся, пока остальные не всполошились.
На дворе чудесное утро. Ветерок оттеснил дым пожаров на запад, обнажил неоглядную даль неба. Солнце, повиснув над склоном кургана, золотило лучами листву тонкоствольных, умытых росою берез. Колодец оказался за сеновалом. Облокотившись на сруб, на низкой трухлявой скамейке сидел подполковник Борзов. Казалось, он чем-то расстроен.
— Не огорчайтесь так, командир, — проговорил Иванов, подходя к нему сзади. — Конвоев еще будет много.
Борзов повернулся, окинул нас грустным взглядом и безнадежно махнул рукой.
— Плохие, ребята, наши дела, — сказал он угрюмо. — Не долетели наши. Промахнулись с остатком горючего, а я почему-то поверил. Ночью садились на лес и Чванова погубили. Нет больше Виктора Чванова. Погиб при посадке...
Городок небольшой, чистенький, тихий, совсем не разрушенный. Аэродром расположен почти в самом городе, за привокзальной окраиной. Начали строить его еще до войны, когда Литва присоединилась к советским республикам. Для фашистов он поначалу оказался без надобности. Однако потом они спохватились, согнали в концлагерь военнопленных и развернули строительство. Вдоль границы летного поля протянули бетонную полосу. В вековом сосновом бору длинной змейкой прорубили рулежную дорожку. А по обеим ее сторонам бетонные пятаки построили для стоянок.
Аэродром получился удобный и скрытый. Сел самолет, порулил по дорожке и скрылся под сосновыми кронами. Сколько их там, никому не известно.
Потом, заметая следы, строителей уничтожили. Тут же лесу, у специально отрытых глубоких рвов, расстреляли и закопали тысячи пленных красноармейцев — русских, евреев и непокорных местных жителей. Оставили только бараки, темные, грязные, с двухэтажными тесными парами. В них за рядами колючей проволоки томились советские люди. Под охраной собак, под дулами автоматов и пулеметов здесь жили и умирали наши бойцы, друзья и товарищи. А кто не успел умереть от побоев, болезней и непосильной работы, тех расстреляли.
Затуманенными глазами смотрим мы на бараки, на [260] зарытые рвы, на бетонные плиты. На крайней плите обнаружили надпись, продавленную в затвердевающей массе: «Здесь работали русские. 12.IV 44». Еще в середине апреля люди делали эти плиты, жили в этих бараках, а теперь их останки лежат во рвах... Такого мы не забудем и никому не простим. Эти могилы призывают нас к мести.
«15 августа. Сегодня при нанесении удара обнаружили судно-ловушку. Фашисты преподнесли нам сюрприз...»
Ветер сгибает кроны, свищет и воет меж сосен. На КП чуть потише. Оторвав взгляд от карты, подполковник Борзов берет со стола еще влажные фотоснимки.
— Видите: транспорт, тысяч на пять. Этот — тысячи на три. Вот вам и танкер — цель исключительная. Место конвоя возьмите с карты. Задача: группой в составе торпедоносца и двух «топмачтовиков» атаковать и потопить любую из указанных целей. Боевая зарядка — у ведущего одна торпеда, у «топмачтовиков» по две ФАБ-250. Группу ведете вы. Ведомые старший лейтенант Сачко и лейтенант Токарев. Прикрытие в воздухе до выхода в море: шесть истребителей Як-9. Командир группы прикрытия капитан Бурунов. На подготовку к полету тридцать минут. Вопросы?..
Вой ветра доносится даже сюда. Это над сушей. А что же творится в море? Вглядевшись в снимки, я замечаю, что море в сплошных барашках. Положив снимки на стол, обращаюсь к Борзову:
— Волнение больше четырех баллов. Торпеда может переломиться на волне.
Отвечает Борзов лаконично, глядя мне прямо в глаза:
— У тебя под самолетом наша последняя торпеда. Утопить ее не имеешь права — ты мастер. Не попасть не имеешь права — ты мастер. Не найти один транспорт из трех не имеешь права — ты мастер торпедных ударов. Подготовку закончить в указанный срок. Запуск моторов по сигналу с КП.
...Летим строем клина. Справа — Сачко, слева — Токарев. Герой Советского Союза Иосиф Сачко уже опытный «топмачтовик», прибыл недавно из другого полка. Токарев — молодой, почти необстрелянный летчик. По характеру вяловат и чересчур осторожен. Сзади, чуть выше, [261] парами вьются «яки». Их ведущий Александр Бурунов — истребитель надежный.
Море штормит, вскипает барашками пены. С виду волнение балла четыре, не меньше. Торпеда наверняка не пойдет. Основная надежда на бомбы. Какую же цель вам избрать? Транспорт побольше и танкер идут с охранением. Транспорт поменьше — один. На маршруте он ближе, чем те. Начинать с него легче. Сначала ударят «топмачтовики». Если утопят, тогда я с торпедой пойду на танкер. Не утопят, попытаюсь добить.
...Транспорт уже в нашей видимости. Он небольшой — тысячи на две, не больше. Однако загружен прилично. Борта просели до самой воды. И позиция у нас подходящая. Палец давит на кнопку радиопередатчика:
— Атака! Атака! Бомбы в первом заходе.
— Понял, — спокойно отвечает Сачко.
Его самолет обгоняет мою машину и сближается с транспортом. Токарев отстает, разгоняется дольше.
Над палубой транспорта появились дымки. К самолету тянутся разноцветные трассы снарядов и пуль. Они оплетают его паутиной. Иосиф наклоняет машину и открывает огонь. Четыре пушки и два крупнокалиберных пулемета огненными струями хлещут по палубе. Пронесшись над транспортом, Сачко с маневром уходит от цели. С машины Токарева срываются бомбы. Пролетев над водой, они взрываются с недолетом.
Сачко почему-то бомбы не бросил. Токарев отбомбился, но неудачно. Попробую торпедировать. А бомбы Сачко придержим в резерве.
До транспорта полтора километра. От него к самолету потоком несутся снаряды и пули. Энергично бросаю машину то влево, то вправо. Непрерывно маневрирую высотой.
— У этой козявки автоматов и пулеметов больше, чем на линкоре! — кричит Иванов. — Повнимательней, командир! Обидно, если сгорим на паршивеньком транспорте.
Дистанция — восемьсот. Беру боевой. Упреждение точное. Основное внимание высоте. Самолет летит без маневра. Осколки колотят по крыльям, как молотом. Пули буравят обшивку.
«Не попасть ты не можешь — ты мастер, — проносится в голове. — А если торпеда утонет? Теперь высота — ото главное». [262]
— Бросил! — раздается в наушниках.
— Торпеда пошла! — отдается как эхо.
«Значит, пошла, не сломалась. Значит, сейчас будет взрыв!»
Транспорт под самолетом. С его палубы вверх вылетают сотни сверкающих пуль. Лепехин открывает огонь из люковой пулеметной установки.
— Торпеда прошла под целью! — кричит Скляренко.
Резко ввожу самолет в разворот. Транспорт опять в поле зрения. Зеленый пузырчатый след от торпеды сдвинулся под корму. Она прошла под груженым транспортом и не задела за днище?!
Справа подходит Сачко, слева — Токарев. На бортовых держателях самолета Сачко виднеются бомбы. Ему придется снова атаковать, но сперва уточняю по радио:
— Почему не бомбил?
— Не раскрылись замки. Пытался сбросить и электрически, и аварийно. Повторять бесполезно.
Голос Иосифа звучит убедительно. Рисковать еще раз совершенно бессмысленно...
К стоянке подрулили вдвоем, вместе с Токаревым. Сачко почему-то не сел, ушел на повторный заход. Выпрыгнув из кабины, глазами ищу его самолет. Он подходит к границе летного поля, снижается для посадки.
— Без шасси заходит! — кричит Иванов. — На пузо хочет садиться.
Самолет спускается ниже и ниже. По полю бегут десятки людей, мчится пожарная машина. Все устремились туда, где он должен сейчас приземлиться. А самолет несется над самой землей, постепенно теряет скорость. Меж фюзеляжем и свежей зеленой травкой виден лишь узкий просвет. Вот он коснулся ее винтами и створками бомболюков. Взвиваются вверх, летят через крылья черно-зеленые комья. Пропахав борозду, самолет останавливается.
Подбегаю к кабине. Сачко сидит неподвижно. По лбу, из рассеченной кожи, бежит струйка крови. Просунув ладони под мышки, тяну его на себя.
— Иосиф! Вставай. Поднимайся быстрее.
— Минуточку, командир, — говорит он устало. — Минуточку, отдышусь, и пойдем...
Осматривая повреждения, инженер полка гвардии майор Островский сокрушенно покачивает головой.
— Избит сверх предела, непонятно, как дотянул. [263]
Он удивленно глядит на перебитые пулями и осколками куски проводов, обрывки тросов, продырявленные шланги и трубопроводы. — От таких повреждений и бомбы не сбросились.
На «виллисе» подъезжает подполковник Борзов. Хмуро заслушав доклад, идет к самолету, тщательно изучает характер пробоин.
— Садитесь со мной. Поедем к вашей машине. Хочу кое в чем убедиться.
На стоянке внимательно осматривает мой самолет, щупает каждую дырку, каждую вмятину.
— Били в упор, — говорит он задумчиво. — Большинство попаданий получено при пролете над транспортом. У Сачко то же самое. За считанные секунды — и столько пробоин. Выходит, одновременно стреляли до пяти «эрликонов» и до десяти крупнокалиберных пулеметов. На транспортах у фашистов мы таких батарей не встречали. А торпеда прошла под килем, не задела. Значит, осадка у судна меньше двух метров. Примечательно еще то, — восклицает Борзов неожиданно, — что какой-то паршивенький транспортишко идет совершенно один, без конвоя, именно там, где мы чаще всего пролетаем. Он будто нарочно заманивает: «Смотрите, какой я отважный! Маленький, беззащитный, а вас не боюсь». Какой же из этого вывод?
Я и Сачко пожимаем плечами. Сачко с перевязанным лбом стоит какой-то понурый. Наверное, еще не оправился от потрясения.
— Ловушку нам здесь приготовили, — вдруг заключает Борзов. — Соорудили фашисты плавучую батарею, под транспорт ее замаскировали и пустили в район наших действий. Приемчик не новый. Англичане подобным маневром в Атлантике топили их подводные лодки. Увидят пираты такой беззащитный на вид транспортишко, торпеду им тратить не хочется — они и всплывают невдалеке, чтобы из пушки его расстрелять. А англичанам это и нужно. Парочка выстрелов — и лодке конец, исчезает бесследно. В общем, нахалы, — смеется Иван Иванович. — Украли идею у англичан, а нас за дураков принимают. Однако сегодня вам повезло. Качка фашистам все дело испортила — прицельно стрелять помешала и идею скомпрометировала. [264]
«17 августа. Наконец-то прибыли эшелоны с тылами. На стоянках около самолетов опять появились мины, торпеды, запасные части и расходные материалы. Недалеко от командного пункта, в здании школы, для летного состава оборудовали общежитие. В больших классных комнатах запахло домашним теплом и уютом.
Неподалеку, в сосновом бору, расположилась бригада тяжелых гаубиц. Палатки, орудия, боезапас и машины укрыты сетями, травой и свежими ветками. Маскировка сделана так искусно, что их не видно ни от дороги, ни с воздуха. Солдаты и офицеры затаились в лесу, будто их и не существует в округе. «Резерв Верховного Главнокомандования, — объяснил нам комбриг, молодой симпатичный полковник. — Упрятали тут нас до времени. К рывку силы готовим».
На КП мы ходим пешком через бор по тропинке, мимо длинных могильных насыпей, заросших травой я лесными цветами. Рядом с могилами как часовые стоят неподвижно огромные сосны. Днем и ночью шелестят их вершины. Кажется, что деревья испуганы виденным и стремятся поведать нам, людям, о зверствах фашистов.