Под крылом — Балтика
Машина словно застыла в морозном воздухе. Моторы работают ровно, баюкают слух монотонным переливчатым гудом. Над верхним стеклом кабины мерцают крупные звезды. Внизу сереют плотные облака. Их верхняя кромка не ниже пяти тысяч метров.
Нам поручено первое крейсерство на «Бостоне». Маршрут пролегает от Ленинграда до устья Финского залива и делает резкий излом на юг, в ту пасть Балтики, куда мы почти не летали. Основной район поиска расположен от полуострова Сырве до Мемеля.
— Проходим над Гогландом. Облака очень плотные, — говорит Иванов. — Над ними нас никто не отыщет. Может, не будем тащиться до устья? Лучше, пожалуй, пройти над Эстонией.
Предложение заманчивое. Поправка в маршруте сокращает наш путь километров на сто пятьдесят.
— А если над сушей облачность кончится?
— Такая, как эта, сразу не кончится. Нам бы до берега над ней проскочить. Рекомендую принять чуть левее на курс двести двадцать.
Уверенность штурмана отметает возникшие опасения. Свобода маневра торпедоносца — основа дальнего крейсерства...
Облачность постепенно редеет и наконец обрывается. Внизу появляются редкие тусклые огоньки. Это эстонские хутора. Фронт далеко, и они маскировку не соблюдают.
— Погода меняется вовремя, как по заказу, — сообщает мне штурман. — Кончились облака, и минут через пять мы над Рижским заливом. А там ищи ветра в поле...
Он прав. Впереди, под обрезом кабины, виднеется темная линия берега. Может, ее я не вижу, а, скорее, [217] угадываю? Наползая с востока, предрассветная сизая мгла затеняет далекие звезды. Наверху начинает светать, но внизу еще темень, словно огромным ковром она укрывает далекую сонную землю.
Под самолетом мелькают волнистые серые гривы. Вздымаясь и опускаясь, они словно гонятся друг за другом и, не догнав, закипают от ярости пенными брызгами.
Вот она — Балтика! От горизонта до горизонта раскинулась неохватной ширью, неоглядным простором свинцом отливающих волн. В стороне одиноко парит белоснежная чайка, изредка машет она крыльями. Так, и хочется крикнуть: «Здравствуй, родная! Спасибо, за теплый балтийский привет».
— Слева на траверзе дым, — почему-то вдруг шепчет Скляренко. — Слышите, командир? До него километров пятнадцать.
— Ты чего зашептал, как простуженный? — возбужденно говорит Иванов.
— Там же фашисты, — громким голосом отвечает гвардии старшина. — Я и шепнул, чтоб они не услышали.
...Под дымком появляются очертания транспорта. Вырастая над горизонтом, он приближается, с каждой секундой становится четче, рельефнее. Судно просело в воде очень низко. Его длинный сереющий корпус по цвету почти сливается с волнами. Надстройки с дымящей трубой расположены ближе к корме. Буруна от винтов почти нет, но у носа взбиваются белые брызги.
Вот когда пригодятся советы североморцев. Кабина штурмана на самолете расположена недалеко от хвоста. Теперь ни он, ни стрелок фашистское судно не видят. Целиться должен сам летчик — на глаз. Он же бросает торпеду с короткой дистанции. Палец руки механически давит на кнопку переговорного аппарата:
— Транспорт противника без охранения. Водоизмещение три тысячи тонн. Следует курсом на север. Осадка большая — загружен сверх нормы. Ход приблизительно восемь узлов. Атакую!..
Глаза одновременно наблюдают за целью и определяют высоту до воды. Непрерывно удерживаю нос самолета чуть впереди обрамленного пеной корабельного волнореза. Судно уже совсем рядом. Пора...
— Бросил!
А борт транспорта, его труба и надстройки уже [218] стремительно наплывают на самолет, мгновенно проносятся под крылом и исчезают из поля зрения.
— Торпеда идет! — кричит Иванов. — Транспорт взорвался! Фотографируем.
Энергичным движением штурвала ввожу самолет в разворот. Транспорт теперь в стороне. Окутанный облаком дыма и пара, он медленно валится на бок, уходит под воду. Свинцовые волны лижут борта, набегают на палубу. Через минуту под нависшим над водой облаком дыма виднеются только обломки.
— Возвращаться, пожалуй, нам лучше над Финским заливом, — говорит Иванов хрипловато. — Около его устья войдем в облака и возьмем курс домой. Долг отплатили, теперь умирать не положено.
«5 октября. Молодец Эрих! Сегодня летал на дальнее крейсерство и потопил вражеский транспорт водоизмещением в семь тысяч тонн.
Погода была явно нелетная. По маршруту почти непрерывно лил дождь. Местами машина подвергалась обледенению. Но он проскочил, прорвался в центральную Балтику, обнаружил фашистское судно и потопил его. Вот что такое воля, настойчивость, смелость в сочетании с прекрасной техникой пилотирования...»
Не ошибся Пономаренко, когда в Сибири поверил незнакомому летчику. Тот не подвел. Примечательно, что эту победу он одержал на «Бостоне», который нам подарил Ред Скелтон. Передавая нам подарок, конечно, он уж никак не рассчитывал, что в первую схватку с врагами его самолет поведет наш советский немец-антифашист Эрих Гептнер.
«12 октября. Целую неделю низкая облачность, морось, туманы не пропускали нас в Балтику. Летали только на минные постановки в ближнем районе. Но сегодня в Балтийское море проскочил лишь Борзов. Пожалуй, не пролетел, а прорвался в дожде, в снегопаде, на бреющем через Эстонию в Рижский залив, торпедировал вражеский транспорт и возвратился домой.
Штурман полка Никита Дмитриевич Котов вылез из самолета и удивленно сказал: [219]
— Неужто до дома добрались? Я всю дорогу его убеждал, что лететь невозможно. А он ни в какую. Так в прорвались туда и обратно на его самолюбии».
«14 октября. Не вернулся из крейсерства экипаж командира звена второй эскадрильи Александра Самедова. В первой радиограмме он сообщил: «Атаковали и потопили транспорт в пять тысяч тонн». Во второй стрелок-радист Бубнов успел доложить: «Атакованы истребителями». На этом связь оборвалась.
Из «могикан», воюющих с сорок первого года, во второй эскадрилье теперь остались экипажи Николая Победкина и Петра Летуновского. Старший лейтенант Александр Самедов со штурманом лейтенантом Александром Копыловым также воевали с первого дня. Сколько раз они вырывались из зенитного шквала, отбивались от атак истребителей! На их счету уже числились три потопленных транспорта. Казалось, они уж не могут погибнуть. И вдруг...
Расстроившись, даже забыл про свой день рождения. Напомнил за ужином Николай Иванов.
— Крепись, командир, — сказал он тихонько, поднимая стакан. — Мы ведь сегодня вместе родились. Наверное, и умирать нам вместе придется, в одном самолете, в одном бою. Давай поднимем за светлую память погибших и за нашу победу».
«16 октября. На самолете «Мы сделаем» Петр Федорович Стрелецкий потопил танкер противника водоизмещением пять тысяч тонн. Громадина тонула восемь минут. После ее погружения на поверхности воды еще плавало много вражеских солдат.
Удачливую машину подарил нам Ред Скелтон. Второй крейсерский вылет и вторая победа».
«19 октября. Павел Колесник потопил еще одни транспорт. Уже при возвращении, в Ирбенском проливе, неожиданно наскочил на вражеский сторожевик. Наверное, фашисты находились в высокой готовности, так как в его самолете обнаружено много пробоин». [220]
«20 октября. Снова летали на крейсерство. Примерно в том месте, где вчера обстреляли Колесника, обнаружили тральщик водоизмещением семьсот тонн. Неожиданно появившись из дождевой завесы, мы с ходу атаковали его. Фашисты заметили нас лишь тогда, когда самолет оказался над палубой. Сразу ударили из двух «эрликонов» и нескольких пулеметов. Но тут рванула торпеда, и все закончилось. Домой прилетели благополучно.
По-видимому, противник пытается организовать прикрытие своих коммуникаций расстановкой боевых кораблей по пути движения транспортных судов. Иначе зачем бы вражеский тральщик болтался в одном районе несколько суток?»
«1 ноября. В последние дни октября экипажи Васильева, Чернышова, Разгонина, Бунимовича, Стрелецкого, Гептнера, Летуновского провели успешное крейсерство.
В эти октябрьские дни произошло неожиданное изменение и в нашем экипаже. Мой штурман Николай Дмитриевич Иванов женился на своей Тосеньке, теперь уже Евстолии Михайловне. Обошлись без фаты и парадного сюртука, зато в добрых пожеланиях недостатка не ощущалось».
«2 ноября. Такой крупной победы у нас еще не было. Петр Летуновский со штурманом Николаем Демченко потопили вражеский транспорт водоизмещением более десяти тысяч тонн.
Несмотря на плохую погоду, огромное судно шло в охранении двух сторожевых кораблей. Маскируясь в нижней кромке нависших над морем дождевых облаков, Петр незаметно сблизился с конвоем и внезапно атаковал противника. Фашисты так растерялись, что начали стрельбу лишь после взрыва торпеды. Маневрируя в сильном огне, Летуновский продолжал кружиться над транспортом, фотографируя его погружение. Медленно накреняясь на правый борт, транспорт через минуту лег полностью на борт, затем перевернулся кверху килем и на шестой минуте скрылся под волнами. Не прекращая стрельбы, сторожевые корабли подошли к месту его погружения [221] и, спустив шлюпки на воду, начали спасать плавающих солдат. Видимо, не одну сотню фашистов отправил на дно Балтийского моря этим мастерским ударом экипаж Петра Летуновского».
«5 ноября. Позавчера в честь годовщины Великого Октября открыл свой боевой счет командир нашей эскадрильи капитан Константюк. Вместе со штурманом Петром Кошелевым они обнаружили и потопили вражеский транспорт водоизмещением пять тысяч тонн.
Вчера мы не летали из-за сильного ухудшения метеоусловий. А сегодня майор Борзов приказал мне произвести разведку погоды. Над Эстонией мы попали в сильнейшее обледенение и чуть не разбились. Постепенно нижняя кромка тумана прижала нас к самым макушкам деревьев, но мы продолжали лететь по маршруту на бреющем. Вдруг началась сильная морось, и машина почти мгновенно покрылась ледяной коркой. Лед нарастал интенсивно. Самолет стал тяжелым, неповоротливым. Кое-как развернувшись, полетели обратно. Однако машина быстро теряла скорость, Моторы ревели на полном газу, но их мощности уже не хватало. А толщина ледяного слоя все увеличивалась. Верхушки деревьев мелькали под крыльями, чуть не цепляли за фюзеляж. Еще немного, и мы сядем на лес на территории, занятой врагом. В последний момент я сбросил торпеду. Освободившись от тысячекилограммового груза, самолет стал легче. Его скорость увеличилась километров на двадцать. А секунд через пять или семь мы выскочили из мороси. Медленно освобождаясь от ледяного плена, самолет лишь минут через сорок обрел свою обычную маневренность. Мы потеряли торпеду, в Балтику не пробились».
«12 ноября. Летаю на разведку погоды почти каждый день, иногда по два раза. Чаще всего удается прорваться до острова Гогланд, затем облака прижимают машину к воде, переходят в туман или морось с неизбежным обледенением, и мы возвращаемся.
Пилоты начинают коситься на наш экипаж, будто не погода, а мы мешаем им летать на задания в Балтику». [222]
«17 ноября. Сегодня не вернулись с задания экипажи Петра Летуновского и Александра Разгонина. К рассвету погода вроде улучшилась. Моему экипажу было приказано отдыхать, а на разведку вылетел Летуновский. Прорвавшись в Рижский залив, Петр радировал, что по маршруту облачность низкая, однако обледенения нет. Борзов дал команду поднять еще пять самолетов. Экипажи взлетели с временным интервалом в десять минут, но через час-полтора четыре из них вернулись. Погода резко ухудшилась, и они пролететь не смогли. А Летуновского и Разгонина мы так и не дождались. Неужели они не смогли пробиться обратно?..»
(Забегая вперед, скажу, что экипаж Героя Советского Союза Александра Ивановича Разгонина был подбит во время торпедной атаки. При вынужденной посадке Александр Иванович потерял сознание и попал в плен к фашистам. В 1945 году Разгонин был освобожден наступающими войсками и сейчас продолжает служить в авиации ВМФ.)
«20 ноября. Мой экипаж наградили правительственными наградами. Перед строем полка гвардии майор Иван Иванович Борзов вручил мне орден Красного Знамени и сказал:
— Бей, дружище, фашистов, как бил до сих пор. Уверен, что эта награда не будет последней. Желаю тебе дожить до победы.
Спасибо, дорогой Иван Иванович, за добрые, сердечные пожелания. До победы, наверное, всем дожить очень хочется. Мне лично хотелось бы хоть на миг ощутить это, пока еще неизведанное, но такое манящее чувство, увидеть улыбки и радость на лицах друзей, восторженное ликование всего народа. Однако война не щадит ни юнца, ни бывалого воина. Из тех, с кем пришлось ее начинать, почти никого не осталось, особенно из летчиков-торпедоносцев. Наверное, чем дольше воюешь, тем ближе подходишь к своему последнему рубежу. Но жить все равно очень хочется. И я не теряю надежды».
«28 ноября. Разведчик погоды я, видимо, неудачный. Летаю и днем и ночью. Влезаю в туман, в облака, в мокрый [223] снег, а пробиться в Балтийское море никак не могу. Уже на себя самого начинаю сердиться, но и это не помогает. Несколько раз пытался изменить профиль полета. При появлении опасности обледенения сразу начинаю набирать высоту, чтобы выйти за облака или в зону низких температур. Однако неприспособленный самолет почти сразу обледеневает, теряет скорость и начинает дрожать. Приходится опять возвращаться. И так раз за разом, полет за полетом...»
«10 декабря. И декабрь не принес ощутимого улучшения. В одну из ночей всем полком вылетали на бомбометание. Сначала все шло хорошо, но к моменту возвращения последних трех экипажей аэродром закрыло туманом. Капитан Константюк пытался зайти на посадку, но зацепился за лес. Машина упала и загорелась. Петр Кошелев просто чудом вытащил его из обломков и принес обгоревшего на руках. Сейчас наш комэск лежит в госпитале. Состояние очень тяжелое.
Дня через два мне наконец удалось прорваться в Балтийское море. Долетели почти до Мемеля. Погода была подходящая: высота облаков примерно четыреста метров и хорошая видимость. Атаковали транспорт, шедший в составе конвоя, но промахнулись...»
Конвой мы заметили километров за десять. Четыре груженых транспорта, растянувшись в кильватерной колонне, шли курсом на север. Ближе к нам, на траверзе головного и третьего транспортов, находились два быстроходных тральщика. Замыкал колонну сторожевой корабль.
— Смотри, командир! — проговорил Иванов. — Фашисты теперь даже в Балтике в одиночку ходить не решаются. Ишь какой конвой сколотили! Боятся наших торпедоносцев.
— Вижу в воздухе два истребителя! — доложил Скляренко. — Находятся впереди, чуть правее. Летят нашим курсом.
Действительно, впереди, почти рядом, оказались два «мессершмитта». Как же я раньше их не заметил? Фашисты пока нас не видят. Но если мы развернемся на курс сближения с конвоем, они останутся у нас сзади и смогут сразу начать атаку... [224]
— Подождем, командир, — деловито сказал Иванов. — Вода, наверное, холодная. Меня купаться не тянет.
Его шутливый совет показался мне правильным. Нам действительно некуда торопиться. Вот истребители начали разворот. Теперь они могут нас обнаружить. Потянув штурвал на себя, я ввел самолет в облака и надежно укрылся в их нижней кромке.
Секунд через десять плавно снизил машину. «Мессершмитты» уже переместились левее. На высоте двести метров они спокойно летят в направлении конвоя. Этого момента и нужно было дождаться. Энергичным маневром разворачиваюсь им в хвост, отрываюсь от облаков и резко снижаюсь к воде. Конвой приближается. С тральщиков не стреляют. Значит, пока не заметили. Для страховки почти непрерывно меняю курс на десять — пятнадцать градусов, чтобы не сбили с первого залпа.
— Атакуем концевой транспорт! Водоизмещение примерно шесть тысяч. Наблюдайте за «мессерами». Если они нас увидят, успеем уйти в облака.
Дистанция около двух километров. Над палубой транспорта рассыпается веером букет многоцветной ракеты. «Вот когда он заметил, подлец, приближение собственной гибели».
Ближний тральщик ударил из пулеметов и автоматов. Трассы прошли далеко в стороне. Истребители заметались, закрутились на виражах, но, наверное, пока нас не видят...
Вспышки огней засверкали на палубе транспорта. Буруна за кормой я не вижу. Но черный дым из его трубы рваными клочьями почему-то пролетает над палубой в сторону носа.
— Маневрирует скоростью! Дал задний ход, — говорю Иванову.
— Целься ему в середину! — советует штурман. Сторожевик, окутавшись пеной, рванулся вперед. От него в нашу сторону разноцветными струями вылетают снаряды и пули. Борт транспорта уже рядом. Нос самолета точно нацелен в его середину. Секунды полета на боевой высоте.
— Бросил! [225]
Сильный удар сотрясает машину. Плечом ударяюсь о борт кабины. Под фюзеляжем проносится мачта.
— Истребители сзади! Метров семьсот! — кричит мне Скляренко.
Энергично тяну штурвал и даю полный газ.
— Мы промахнулись, — скрипнув зубами, говорит Иванов. — Торпеда прошла за кормой, метров десять.
Над верхним стеклом кабины огневыми кометами пролетают снарядные трассы. Машина дрожит от очередей крупнокалиберного пулемета.
— «Мессеры» на хвосте! — кричит Иванов. — Уходи быстрей в облака, пока нас не схарчили!
— Один из них отлетался! — восклицает Скляренко. — Получил, стервец, свою порцию.
Натужно гудя моторами, самолет врезается в нижнюю рвань облаков. Морская поверхность сразу скрывается. На стеклах кабины виднеются капельки влаги. Развернувшись, беру курс на север. Моторы работают ровно. Утечки бензина пока не заметно.
— Доложите, куда нас ударило. Как самочувствие?
— Взрывом снаряда хвост покорежило, — огорченно проговорил Иванов. — Самочувствие в норме. Сережа сбил «мессера». А мы не попали.
— Почему мы промазали? — удивился Скляренко. — Если судить по дыму, то транспорт пятился задом, а торпеда у самой кормы проскочила.
— Никуда он не пятился, — пояснил Николай. — Когда над ним пролетали, я все рассмотрел. Двигался транспорт вперед, как ему и положено. А дым из трубы в направлении носа ветром попутным сносило...
«12 декабря. Сегодня ночью майор Борзов атаковал и потопил торпедой транспорт противника...»
Борзов прилетел на рассвете. Мы с нетерпением ожидали его на КП. Первый в истории вылет на низкое торпедометание ночью. Выполнение поиска и атаки по лунной дорожке. И это не где-то на полигоне, а в условиях открытого моря, с нанесением удара по настоящему противнику.
О результате мы уже знали. Сообщение уложилось в короткой радиограмме: «Торпедировал транспорт пять тысяч тонн. Возвращаюсь». Из телеграммы нам ясно, что [226] опыт удался, транспорт потоплен и экипаж возвращается. Но как он искал этот транспорт в ночной темноте? Какие приемы использовал? Доступны ли эти приемы для среднего летчика?
Дверь распахнулась. На пороге показался Иван Иванович Борзов. По виду не скажешь, что только сейчас он вернулся из опасного пятичасового полета. На губах озорная улыбка. В глазах так и светится радость.
— Ждете, голубчики? — говорит он насмешливо. — Ждете, когда командир полка сам слетает, потом объяснит, все разложит по полочкам? Ну да уж ладно. Пользуйтесь случаем. Дежурный! Быстро на стол лист бумаги и карандаш.
— Можно вопрос? — торопливо вставляет Шаманов. — Вы для начала только скажите, сможем ли мы торпедировать ночью?
— Сможете! Обязательно сможете, — уверенно отвечает Борзов, садясь на подставленную скамейку. — Трудности будут, особенно в первых полетах. Сегодня я их ощутил, когда первый раз в темноте с высоты почти к самой воде опускался. Высотомеру верить нельзя — там барометрическое давление атмосферы обязательно отличается от установленного на аэродроме. Вместо моря внизу видна чернота. Поэтому страха по горло, а удовольствия нет. Однако, как видите, смог. И за вас я уверен, что сможете...
«13 декабря. Как говорит Миша Лорин: «Нас опять затянула беспросветная мгла». Погода такая, что даже в разведку не выпускают...»
«1 января 1944 года. В новогоднюю ночь мы собрались в летной столовой. Посередине обеденного зала красовалась нарядная елка. На стенах — красочно оформленные победные сводки, итоговые таблицы, дружеские шаржи. Чувствовалось, что над их составлением изрядно потрудились парторг полка майор Букин и пропагандист капитан Марголин.
С грустью смотрели мы с Ивановым на творчество неизвестного карикатуриста, изобразившего наши удивленные физиономии на фоне спокойно плывущего фашистского транспорта. За кормой у него след торпеды, огромный [227] вопросительный знак и надпись: «Так почему она не попала?» А рядом веселые лица Колесника, Чернышова, Васильева, Шаманова, Бунимовича.
На другом плакате нашему экипажу тоже адресовалось персональное пожелание: «В новом, 1944 году бить врага только по носу!»
Теперь попались мы шутникам на заметку. И обижаться вроде бы не на кого. Если не можешь бить по носу, то сам получай по загривку...
После полуночи немного повеселились и разошлись отдыхать».
«5 января. Над аэродромом все время стоит низкая облачность, и мне приказано тренировать молодых летчиков в выполнении торпедных атак с маневром на малых высотах. С утра и до вечера по границе аэродрома трактор таскает огромный фанерный макет корабля, а я летаю с пилотами на двухштурвальной машине и атакую эту мишень. Получается здорово. Тренировка классическая. Особенно лихо летают Евграфов, Кливцов, Шишков, Шарыгин и Дорошенко».
«13 января. Сегодня погиб экипаж Бунимовича — разбился на наших глазах...»
Пасмурный, унылый рассвет. Резкие порывы холодного ветра непрерывно выталкивают из залива низкие темные клочья дождевых облаков. Колючая морось сечет до боли посиневшую кожу лица, леденит поникший кустарник, покрывает блестящей наледью оголенные сучья деревьев.
Сумрачные, подавленные ненастьем, сидим на нашем КП. Из комнаты оперативного дежурного доносится осипший, простуженный голос Борзова.
— Мне все понятно! — кричит он кому-то в телефонную трубку. — Попытаемся выполнить. Тумана не ожидаем. Вышлю разведчика... Юрия вышлю, с сигарой...
Мы посмотрели на Бунимовича. Опершись спиной о дощатую стену, он повернулся на голос. На белесом фоне четко вырисовывалась его стройная, худощавая фигура. Голова, обрамленная черной густой шевелюрой, чуть наклонилась вперед. Кожа на выпуклом лбу и щеках слегка сморщилась от ожогов, полученных при пожаре на самолете. [228] Коричневые зрачки больших глаз смотрят на дверь внимательно, ожидающе...
— Бунимовича к командиру! — раздается голос дежурного.
Оглянувшись, Юрий кивком головы приглашает штурмана и шагает в приоткрытую дверь.
Мы выходим на улицу. Уже совсем рассвело. Ветер по-прежнему гонит с залива низкую облачность, оголтело рвет кусты и деревья. Но мороси нет, и видимость стала приличной. С земляного бугра, насыпанного над командным пунктом, просматриваются стоянки и летное поле.
Вот закрутились винты, и послышался рокот моторов. Грузно покачиваясь, самолет Бунимовича порулил от стоянки. Короткая остановка на полосе — и стремительный, быстрый разбег. Рокочущий гул сотрясает промерзшую землю.
Ни пуха тебе, ни пера!..
Через час получили радиограмму: «Обледенение сильное. Пытаюсь пробиться на высоте». Борзов прочитал и махнул безнадежно рукой.
— На КП оставить в дежурстве два экипажа. Остальным отдыхать. Может, облачность к ночи немного рассеется.
Часы ожидания тянутся медленно. Шахматы надоели. Склонившись на валик дивана, Иванов задремал. Николай молодец! Знает, если к ночи погода улучшится, нам тоже придется лететь.
На исходе четвертого часа дежурный радист доложил начальнику штаба: «Бунимович передает, что атаковал танкер водоизмещением десять тысяч тонн. Возвращается. На борту все в порядке».
— Придется с десятой победой поздравить, — улыбнулся начальник штаба гвардии подполковник Кичинский.
— Пробились ребята, — вздохнул дежурный. — А погодка не улучшается. Ветерок только стих. Как бы туманчик опять не пожаловал.
Кичинский озабоченно поглядел на него и неуверенно возразил:
— Не пожалует... Метеобоги клянутся не допустить. Будем надеяться, что не обманут.
И снова все стихло. Опять потянулись секунды, минуты, часы... [229]
Меня разбудил телефонный звонок.
— Бунимович уже на подходе, — ответил кому-то дежурный. — Будет минут через двадцать, не раньше.
— Даже поспать не дадут, — проговорил Иванов, вставая с дивана. — Кто там такой беспокойный нашелся?
— Капитан Васильев со старта звонил. Наш аэродром закрывает туманом, а запасных нигде нет.
Мы вышли на улицу. Ранние сумерки надвигались стремительно. Контуры отдаленных предметов уже не проглядывались. Над головами медленно проплывали тонкие хлопья приподнятого тумана. Из соседней землянки, словно из-под земли, неожиданно вынырнул Чернышов.
— Туманчик пока не сплошной, но достаточно вредный, — поглядел он на небо. — Юрий, конечно, пилот замечательный. Однако придется ему попотеть.
— Для него это семечки, — улыбнулся в ответ Иванов. — Последнее время мы все от пота не высыхаем. Пойдемте на старт. Там нам будет виднее.
Над головой зашумели моторы. Васильев схватил микрофон:
— «Сокол»! Я — база. Как слышишь?
— Я — «Сокол». Слышу отлично. В просветах тумана вижу ваши огни.
Голос у Юрия хриплый, но бодрый, уверенный, хотя в воздухе он находится почти девять часов.
— «Сокол»! Туман приподнятый, тонкий, семь-восемь баллов. Нижняя кромка метров на тридцать. Заходи повнимательней.
— Я — «Сокол». Вас понял. Буду стараться.
Гул моторов постепенно стихает. Самолет удаляется. Каждый из нас представляет, как внимательно Юрий смотрит на землю в разрывы тумана, ищет глазами ориентиры. Огни полосы далеко позади. За туманом уже их не видно. Теперь внизу словно черная пропасть, укрытая облачной ватой. Только по времени, а точнее, чутьем должен угадывать он момент разворота.
Васильев сигналит карманным фонариком. С шипением включаются посадочные прожекторы, заливая слепящим светом прикрытую наледью землю.
Поеживаясь от холода, смотрим в ту точку, откуда должны показаться огни самолета. Снова слышится гул. Приближаясь, он нарастает и ширится, сотрясает насыщенный влагой морозный воздух. Вдалеке над землей [230] появляется красный глазок. Цепляясь за нижнюю кромку тумана, он притухает и загорается снова, становится ближе с каждой секундой.
— Все... Теперь сядет, — облегченно вздыхает Васильев.
И тут же взревели моторы, ударили в землю форсажным звенящим грохотом. Красный глазок заметался, запрыгал, дернулся вверх и стремительно ринулся вниз. Пламя огромного взрыва озарило пурпуром нависшую рваную облачность и скорбно поникшие ветви одинокого дерева...
«14 января. Под Ленинградом началось наступление наших войск...»
Все прибыли на командный пункт по срочному вызову. У карты толпятся командиры эскадрилий, заместители командира полка: Пономаренко, Кичинский, Калашников. Глядя на нас, Борзов улыбается, а глаза холодные, строгие. Откашлявшись, оглянулся на карту, указкой обвел приморский плацдарм.
— Началось, дорогие товарищи, — проговорил он негромко. — Началось изгнание фашистов с ленинградской священной земли. Два с лишним года сидели они под стенами города. Два с лишним года зарывались под землю, укрывались бетоном и сталью, создавали и укрепляли свой Северный вал. Наши войска нанесли им удар вот отсюда, с плацдарма. Солдаты ринулись в наступление. Грудью своей прорывают они рубежи обороны, бьют фашистов в окопах, в ходах сообщения, обливаются кровью, но рвутся вперед. Мы должны вместе с ними громить фашистскую нечисть. Как назло, нам мешает погода. Туман пока не расходится. Наша задача — находиться в готовности к вылету. При первой возможности будем бомбить врага днем и ночью...
«15 января. На всем фронте, от Лигово и до Колпина, не умолкая грохочут орудия. От Пулкова по фашистам ударила 42-я армия. Метр за метром пехота вгрызается в оборону противника, медленно движется к Стрельне, Пулкову, Пушкину. Фашисты упорно сопротивляются, не [231] теряют надежды отбить все атаки, отсидеться в укрытиях под накатами блиндажей, под бетонными плитами, за глубокими рвами и рядами противотанковых надолб.
Представители штаба дивизии сообщают, что наша пехота под шквальным огнем. Но упорно ползут по-пластунски солдаты. Стонет от взрывов под ними земля. А они все ползут и ползут, от воронки к воронке, от кустика к кустику. Потом вдруг кидаются яростной лавой. Врываются в дзоты, окопы, ходы сообщения. Колют фашистов штыками, ножами...
Мы не летаем. Туман не расходится. Наоборот, он становится гуще. Бой не стихает. Ждут нас солдаты. Наверное, смотрят с надеждой на хмурое небо. И, не дождавшись, снова ползут от воронки к воронке...»
«16 января. К вечеру подул ветерок, разметал нависшие клочья тумана, расчистил огромное звездное небо. Разбежавшись по самолетам, все подготовились к вылету.
Нам бить по Рошпе, одному из опорных пунктов обороны противника. Чтобы взломать укрепления гитлеровцев, будем бомбить пятисоткилограммовыми бомбами...»
В отработанном графике все учтено до секунды. Одиночными самолетами образуем своеобразное колесо. Первым взлетает мой экипаж. Потом, с интервалами, Гептнер, Стрелецкий, Победкин и все остальные. Бомбоудары — один за другим, через три минуты. К моменту взлета последнего экипажа я должен успеть вернуться, подвесить бомбы и вылетать вслед за ним. Так колесо должно крутиться без перерыва всю ночь. Одновременно, но по другим целям, бомбят экипажи авиации дальнего действия и фронтовые бомбардировщики.
Над командным пунктом зазеленела ракета. Штурман Николай Иванов нажал на кнопку секундомера. Через восемь минут на взлетную полосу порулил самолет Павла Колесника. Его бомболюки загружены САБами — светящими авиабомбами. Колесник со штурманом Сагателовым будут светить нам над целью.
Взревели моторы, и самолет взвился в воздух. Теперь наша очередь. Внимательно осмотревшись, запускаю моторы. Они подготовлены и прогреты техником самолета лейтенантом технической службы Лупачом. [232]
— Пора, командир, — говорит Иванов. — До взлета осталось четыре минуты.
Неторопливо снимаю машину со стояночных тормозов. Самолет тяжело сдвигается с места. Лейтенант Лупач мигает зеленым фонариком, переводит мерцающий луч на подкрыльные бомбы. Читаю короткую надпись: «За Ленинград!»
Справа тихонько рулит Эрих Гептнер. За ним выдвигается Петр Стрелецкий. Короткий разбег — и мы в воздухе. Колесо возмездия завертелось.
...От Кронштадта ложимся на боевой курс. Пронзая темень тончайшей иглой, с острова в сторону Ропши светит прожектор. Иванов наводит машину точно на луч. До цели четыре минуты полета. По нашему курсу, с интервалом в пять — семь секунд, вспыхивают два САБа. Это Колесник и Сагателов начали выполнение задачи. Тотчас внизу, на земле, загораются десятки прожекторов. Их лучи лихорадочно шарят по небу, ищут Колесника, ищут меня. Вокруг самолета вспышки разрывов сливаются в огненный шар, из которого некуда вырваться.
— Цель наблюдаю! Сейчас мы им врежем! — кричит Иванов, нажимая на кнопку.
Сорвавшись с держателей, тяжелые бомбы исчезают внизу. Энергичным маневром бросаю машину в сторону. Она вырывается из огненного клубка. Развиваю предельную скорость. На земле видны непрерывные вспышки рвущихся бомб. Ярким цветастым ковром они накрывают черную землю.
Стрельна уже позади. Зенитный огонь прекращается. Нужно быстрей посадить самолет и подвесить новые бомбы.
...Мы опять над Кронштадтом. Колесо продолжает крутиться без перерыва. Это четвертый вылет. Теперь обстановка переменилась. Уже не светят прожекторы, не стреляют зенитки. Их больше не существует. Фашисты раздавлены, смяты лавиной огня и металла. Они потеряли способность сопротивляться.
Разворачиваю машину на боевой курс. На сердце легко и радостно. Сейчас еще разок отбомбимся, или, как говорит Иванов: «Подбросим фашистам еще одну порцию смерти». [233]
«17 января. Сегодня бомбили фашистов в Кипени. Успели сделать три вылета и получили сигнал закончить удары. Наверное, туда подошла пехота, и наше смертельное колесо пришлось срочно затормозить.
Пехота увеличила темп наступления. Летчики и артиллеристы здорово помогают, бьют по противнику без перерыва круглые сутки.
В первом ударе над Ропшей зенитки подбили самолет лейтенанта Евграфова. Парнишка не растерялся и сумел посадить искореженную машину на ближайшем аэродроме Борки. Молодежь на глазах закаляется, крепнет, превращается в зрелых отважных воинов».
«20 января. Из Ропши возвратилась комиссия, проверявшая результаты наших бомбовых ударов. Впечатление очень сильное. От укреплений фашистов почти ничего не осталось. Прямым попаданием пятисоток уничтожен командный пункт вражеской дивизии. Из-под обломков бетонного бункера извлечены исковерканные трупы тридцати офицеров. Среди военнопленных попадаются оглохшие, очумевшие солдаты. Пехота шлет нам свою благодарность...»
«22 января. Сегодня в полку торжество. Указом Президиума Верховного Совета СССР звание Героя Советского Союза присвоено нашим лучшим летчикам: Юрию Бунимовичу, Александру Разгонину, Михаилу Советскому, Аркадию Чернышову, Ивану Шаманову.
Огласили Указ перед строем. Михаила, Аркадия и Ивана качали, несли на руках до командного пункта. Торжественно помянули погибших Бунимовича и Разгонина».
«10 февраля. Погода снова испортилась. Днем низкие облака проносит почти над вершинами деревьев, а ночью аэродром закрывает туманом.
Под низкими облаками летать очень сложно, а маневрировать для атаки — тем более. Это мы остро почувствовали после ошибки, допущенной Николаем Победкиным. Во время атаки он выполнил разворот с большим [234] креном, немного перетянул штурвал, самолет сделал бочку — перевернулся вокруг продольной оси — и врезался в землю.
После этого случая командир полка сам проверил технику пилотирования летчиков, летающих в крейсерство. Погоду выбрал самую мерзкую. Облака стелились почти у земли. Снегопад снизил видимость до двух километров. А мы крутили глубокие виражи с максимальным креном, маневрировали в облаках на одном моторе, чуть не цепляя за лес, пробивали их вниз. Борзов с пристрастием контролировал каждого. Несмотря на мороз, я вылез из самолета мокрый от пота.
На разборе Иван Иванович установил единую методику выполнения всех элементов полета и приказал отработать ее со всеми летчиками. Используя эту погоду, летаем с утра до ночи. Чуть облака приподнимутся — мы уже в воздухе. На границе аэродрома макет корабля бороздит снеговые сугробы, а мы тренируем пилотов в маневрировании для нанесения торпедных ударов в сложных условиях. Ребята потеют, по учатся с жаром, с огромным желанием».
«15 февраля. В Ленинграде стало непривычно спокойно. На улицах больше не рвутся снаряды, не завывают сирены пожарных машин, не объявляют по радио: «Граждане! Начался артобстрел района. Всем укрыться в убежищах».
Теперь угрожать Ленинграду блокадой уже больше некому. Тысячи скрюченных, смерзшихся трупов фашистских «завоевателей» навечно остались под Лигово, Стрельной, у Пулкова, Ропши, на красносельских позициях. А тех, кто успел улизнуть от возмездия, наши солдаты отбросили с ходу за Нарву и Чудское озеро.
В такой обстановке и нам воевать стало чуточку проще. Проскочишь на бреющем к Чудскому озеру, перемахнешь через фронт, а там уж и Балтикой пахнет. Тридцать минут пролетел над Эстонией, выскочил в Рижский залив — и раздолье. Лети куда хочешь...»
«17 февраля. Везет мне на всевозможные приключения. Кажется, было их столько, что одному, даже самому [235] невезучему, человеку должно с избытком хватить на две жизни. Сегодня я понял, что это не так, что еще одного приключения мне как раз не хватало...»
С утра экипаж находился в дежурстве с торпедой. На улице непроглядный туман с липкой моросью. Под тяжестью ледяного нароста обрываются провода, свисают как плети древесные сучья. Дороги сковало сверкающим гололедом. Природа, видимо, твердо решила исключить даже мысль о движении по земле и по воздуху.
Но где-то начальство решило иначе. Кому-то как раз до зарезу втемяшился крейсерский вылет. Как ни ругался Борзов в телефонную трубку, как ни упрашивал вникнуть в нелепость подобной затеи, кто-то решил в этот раз не поверить его доказательствам и остался глухим к уговорам.
На самолете механики дружно грохочут жгутами резины по крыльям, сбивая с них лед. Инженер эскадрильи подходит к кабине и говорит удивленно:
— Ты не рехнулся?
Убедившись по выражениям, что я еще в добром здравии, тут же уходит от самолета.
...Руководитель полетов включает рубильник. На полосе в направлении взлета вспыхивают огоньки. Я вижу лишь два самых ближних. Их удаление пятьдесят и сто метров. Дальше все скрыто стеной непроглядного мрака.
Начинаю разбег. Колыхнувшись, огни побежали навстречу. Радужными факелами они вылетают из мороси и исчезают под крыльями. На циферблате прибора стрелка перевалила за скорость отрыва. Нужно еще подождать. Машина слишком тяжелая. Секунда, другая — теперь уже можно. Плавно тяну штурвал. Самолет отрывается. Немедленно ставлю кран шасси на «убрано». И... страшный удар сотрясает машину. Накренившись, она задевает крылом за сверкающий лед, ударяется фюзеляжем о полосу и с ужасающим грохотом скользит по земле.
Постепенно скольжение прекращается. Выключив аккумулятор, выпрыгиваю из кабины на землю. Вижу: Иванов и Скляренко, живые и невредимые, стоят у разбитого фюзеляжа. Оглядев самолет, по вмятине на капоте убеждаюсь, что причиной падения явился удар обо что-то правым мотором. Кругом тишина. В тумане не видно ни зги. Кажется, мы остались одни в целом свете. [236]
— Вроде бы живы? — шепчет Скляренко. — Только куда нам идти? Ни огней, ни предметов не видно.
В стороне сквозь туман промелькнули два огонька.
— Фары! — кричит Иванов и выстреливает ракету. Огоньки приближаются к нам. Из эмки выходит Борзов.
— Значит, здесь загудели, голубчики? — говорит он угрюмо. — Самолет расчехвостили в дым. Хорошо, что хоть живы остались. Как объясните причину?
— После отрыва непонятный удар. Самолет зацепился за землю крылом и упал. Остальное вы видите.
— С ударом пока не согласен. Причина, пожалуй, не в этом. Машина обледенелая. Подорвали без скорости. Она на крыло и свалилась. Ошибка элементарная, наиболее вероятная для подобных условий. Но нужно ее доказать. Едем на полосу. На ледке свежий иней. Место отрыва колес мы определим. От него по спидометру отсчитаем длину разбега. И все станет ясно даже в таком тумане.
Усевшись в машину, медленно едем вдоль следа от фюзеляжа. Показались огни полосы. На ледке продолжают виднеться четкие борозды. Вот они кончились. Значит, до этого места машина летела. Немного дальше следы от колес покажут место отрыва. Левее, на полосе, что-то чернеет. Повернули туда. Перед нами — автомашина — маслозаправщик, лежит на боку. Рядом стоит огорченный шофер. Борзов открывает дверцу кабины.
— Как ты здесь очутился, приятель?
— Проезжал через полосу, товарищ майор. Вдруг громыхнуло что-то по кузову, и машина перевернулась.
Борзов оглядел покореженный кузов.
— Вот и причина. Искать больше нечего. Удачно ты его мотором по заду ударил. А если б кабиной?.. Не иначе в сорочке родились. И вообще, вам всем повезло. Садитесь в машину. Поедем начальству докладывать...
«22 февраля. Сегодня Колесник летал на разведку. В Балтику Павел пробиться не смог, но в Финском заливе обнаружил и атаковал транспорт противника».
«23 февраля. Красной Армии двадцать шесть лет. Перед строем полка проплывает гвардейское Знамя. Командир [237] объявляет Указ о награждении полка орденом Красного Знамени. Звонким, радостным голосом он поздравляет весь личный состав. Перекатом гремит «ура». Ветераны и молодежь обнимают друг друга.
Раздается команда «Смирно». Склонив полотнище Знамени, минутой молчания чтим светлую память погибших товарищей. Они вместе с нами, в одном строю. Их боевыми делами, их кровью и жизнью завоевана эта награда.
Снова звучит команда. Майор Калашников объявляет Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Григорию Васильеву и Павлу Колеснику. Григорий и Павел одновременно взлетают над шумной толпой.
— Не убейте героев! — смеется Борзов. — Оставьте живыми хоть для рукопожатия».
«27 февраля. Сегодня отличился Стрелецкий. Какой же Петр молодец!..»
Бежим от стоянки к самолету капитана Стрелецкого. С остановленными моторами он одиноко маячит в конце полосы. На борту даже издали виднеется надпись: «Мы сделаем». Подпрыгивая на ухабах, нас обгоняет санитарная машина. Кто у них ранен? Почему самолет не рулит на стоянку?..
Петр взлетел на разведку еще до рассвета. В донесении сообщил, что погода плохая, но в Балтику удалось проскочить. На исходе третьего часа было получено радио: «Торпедировал транспорт пять тысяч тонн». А минут через десять — второе: «Задание выполнил, имею раненого».
Ожидали его на стоянке. Самолет прилетел через пять с половиной часов и с ходу пошел на посадку. Пробежав до конца полосы, он чуть развернулся и замер.
Теперь уже видно, как штурман Николай Афанасьев и стрелок-радист Иван Трусов вынимают из кабины Петра. Видимо, он без сознания. Одежда перемазана кровью.
Как же он посадил самолет? Как долетел из туманной Балтики?..
Врач полка Лебедев хлопает дверцей кабины, и «санитарка» срывается с места. У самолета никто не остался. Афанасьев и Трусов уехали с раненым.
— Помоги отрулить на стоянку, — просит бежавший вместе со мной инженер эскадрильи. [238]
Залезаем на самолет и не верим глазам. Кабина залита кровью. Пол и приборы, штурвал, парашют, даже на стеклах красные пятна. Местами кровь загустела, засохла, местами свисает свежими каплями.
— Бедный Петро! Как же он прилетел? — схватился за голову инженер Лебедев. — В такую кабину и сесть невозможно. Пойду подгоню со стоянки тягач.
В знакомом мне кабинете врача Дановича все тот же заваленный снимками стол и широкий диван, на котором он отдыхает не раздеваясь.
— Долго возился я с вашим Петром, — говорит Федор Маркович, устало потирая затылок, — Крупнокалиберной пулей разбиты все кости в коленном суставе. Рана в тридцать сантиметров длиной. Потеря крови неимоверная. Я вообще не способен понять, как он сумел после этого выжить. Главное, видимо, сила характера, воля. Мы, медицина, пожалуй, потом. Нам удалось поддержать эту волю. Кризис, конечно, уже миновал. Но он очень сильно ослаб. Других не пускаю, тебе отказать не могу. Подожди, подпишу назначения...
— Здорово, Петро!
— Здорово, Сашко, — еле шевелит губами Стрелецкий.
Бледная, иссиня-бледная кожа лица. Заострившийся нос. Под глазами мешки. Темно-красные веки. Только глаза, как и раньше, живые.
— Стукнуло в левую ногу на боевом, перед сбросом торпеды. Сначала даже не понял, что ранен. Только когда на педаль надавил, левую сторону пронзило болью. Но сгоряча все равно не дошло. Довернул самолет и прицелился точно. Два сторожевых корабля прикрывали. Били по мне, понимаешь, в упор. Как я из этого пекла убрался?! Голова закружилась, когда разглядел, что из дырки в унте кровь струей, выбегает. Перед глазами туман, и не пойму, что со мной происходит. Тут я собрался и сам себя выругал: «Что ты раскис, как кисейная барышня? Крови своей на ноге испугался? Ну-ка за дело, пока вся не вытекла!» Отстегнул ремешок от планшета и накрепко ногу выше колена перетянул. От этой работы выдохся здорово. Сразу же в сон меня стало клонить. Пришлось сказать Николаю, что ранен. [239]
Стрелецкий умолк, словно что-то припоминая. Глаза у него потихоньку закрылись. Казалось, он сразу уснул. Я тихонько поднялся.
— Трудно, ой трудно мне было, Сашко! — продолжил он вдруг торопливым измученным шепотом. — Бреющим два с половиной часа — и в такую погоду... Все делал будто во сне. Самолет доворачивал триммером. Николай молодец. Всю дорогу что нужно подсказывал и уснуть не давал. Нога онемела, перестала болеть. Под конец я ее и не чувствовал. Перед посадкой взял себя в руки и выполнил все как положено. Сознание потерял на пробеге. Нужно на тормоз давить, а нога не работает. Моторы я выключил, схватился за голень руками и надавил на педаль. Тут болью сознание и вышибло...
Умолкнув, Петро чуть откинул голову. Веки закрылись и не моргали. Данович тронул меня за рукав.
— Видишь, как измотался, уснул. Анна Ивановна, — прошептал он дежурной сестре, — без меня никого не пускайте.
«7 марта. Не вернулся с задания Павел Колесник. Ночью летали на минные постановки. Погода была хорошая. Противник почти не стрелял. Казалось, все обойдется благополучно. Мы ожидали его всю ночь. Утром обзвонили аэродромы, опросили посты наблюдения. Нигде его нет, и никто ничего не видел.
Бедная Галочка сильно переживает. На ней нет лица. Но держится стойко, не плачет».
«23 марта. Не писал потому, что писать почти нечего. Погода не балует, и летаем только на минные постановки и бомбоудары в ближнем районе. На крейсерство прорываются лишь отдельные экипажи».
«26 марта. Погиб Аркадий Чернышов, не вернулся из крейсерского полета. Даже не верится, что я никогда его не увижу.
Проходчик московского метрополитена, он стал замечательным летчиком, верным сыном трудового народа, преданным бойцом коммунистической партии...» [240]
«7 апреля. Сегодня Совинформбюро сообщило: «...В результате атаки самолетом-торпедоносцем потоплен транспорт противника водоизмещением двенадцать тысяч тонн. В Финском заливе потоплен тральщик противника водоизмещением пятьсот тонн».
Транспорт потопил экипаж Ивана Шаманова. Вместе со штурманом Михаилом Лориным он повторил ночную атаку Борзова. И опыт снова удался. Конвой противника был обнаружен на лунной дорожке. Снизившись до боевой высоты, Шаманов и Лорин хорошо видели огромный транспорт, а их самолет оставался невидимым для противника. Атака получилась внезапной и эффективной. Корабли охранения не сделали ни одного выстрела.
А вражеский тральщик уничтожен моим экипажем. Обнаружили его мы уже на рассвете. Исходную позицию для атаки заняли западнее цели, в наиболее темной стороне горизонта. Фашисты заметили нас лишь тогда, когда при ударе торпеды о воду всплеснулась белая пена. Беспорядочный огонь из пулеметов и автоматов их уже не спасал. Взрывом у тральщика оторвало корму, и он сразу же затонул».
«24 апреля. Несколько раз летали на разведку погоды с торпедой, но в Балтику не прорвались. Вчера нам рано дали отбой, и после ужина в помещении школы состоялся концерт полковой самодеятельности. К нему никто не готовился. Перед вечером в эскадрилью зашел майор Калашников и спросил: «Чем вы сегодня людей займете? Народ за последние дни отоспался. Многим безделье уже надоело. Может, концерт организуем? От эскадрильи по пять номеров. Погода такая, что ночью наверняка не поднимут. А мы выявим наши таланты...»
Уже около часа без устали рвет меха баяна начальник связи гвардии лейтенант Иванов. Конферансье, адъютант эскадрильи гвардии старший лейтенант Драпов, выискивает среди зрителей и вызывает на сцену солистов. Летчики, штурманы, техники, торпедисты, радисты и оружейники поют и танцуют, читают и декламируют, играют на струнных инструментах. Концерт проходит с подъемом. Довольны и публика, и артисты.
— А сейчас, — объявляет Константин Драпов, — перед вами выступит замечательный штурман, заслуженный [241] мастер бомбо-торпедных ударов гвардии старший лейтенант Николай Афанасьев. На мотив песенки водовоза из кинокомедии «Волга-Волга» он исполнит собственную пародию под названием «Песенка торпедовоза».
Николай не заставляет себя уговаривать. Картинно раскланявшись, он долго откашливается и наконец начинает:
Над заливом я лечу, блям-блям,Провожаемый громом аплодисментов, Николай покидает сцену. Подождав, пока успокоится публика, Костя взглядом находит меня и неожиданно приглашает на сцену. От растерянности немею, а в голове пугливая мысль: «С чем выступить? О Ленинграде писал для себя. «Торпедоносцы» еще сыроваты, не совсем доработаны. Однако для нашей аудитории эти стихи будут самыми близкими...»
Стрелою взмыв в заоблачный простор,В зале молчание. Летчики, штурманы, техники словно бы затаились. А у меня появилась уверенность. В горле исчезла неприятная сухость...
Конца и края нет поверхности морской.Перед глазами темнеющие корпуса транспортов, секунды полета у самой воды, томительные минуты сближения...
И грянул бой!.. Задергались стволы,Неловко кивнув головой, ухожу за кулисы. Спуститься со сцены в зал не могу. Нужно, пожалуй, чуть-чуть переждать.
— А сейчас, — кричит Костя Драпов, — выступает молодой балтийский пилот гвардии лейтенант Вадим Евграфов! Под аккомпанемент Анатолия Иванова он исполнит матросское «Яблочко».
...Концерт длится долго. Все от души веселятся. Такого удовольствия мы давно не испытывали. Да, сколько у нас способной молодежи!..
«28 апреля. Погода налаживается, дает нам возможность привлекать к крейсерским полетам молодых пилотов и штурманов. О наших победах все чаще и чаще сообщается в печати. Сегодня мы с радостью прочитали очередное короткое сообщение о потоплении в Финском заливе танкера и тральщика противника.
Танкер торпедировал экипаж Михаила Шишкова. Вместе со штурманом лейтенантом Бабановым Михаил уже несколько раз летал на охоту в Финский залив, но пока безуспешно. То они ничего не найдут, то торпеда пройдет мимо цели. Наконец молодой экипаж добился успеха. Пронесшись бреющим над посадочной полосой, Шишков сделал горку и возвестил о победе салютом из пушек и пулеметов. Шесть длинных оглушительных очередей. По одной на каждую тысячу тонн потопленного тоннажа. Хоть победа досталась им не легко, Шишков и Бабанов вышли из самолета довольными. Подумаешь, свыше сотни пробоин. Технический экипаж во главе с лейтенантом технической службы Пичугиным их моментально [243] заделает. Зато фашистские танки, машины и самоходные пушки будут на фронте стоять без горючего.
С тральщиком расправился старший лейтенант Гепттнер. Он атаковал его сразу за Гогландом и потопил. Корабль не сделал ни единого выстрела».
«6 мая. Коротко еще об одном сообщении.
«5 мая наш самолет-торпедоносец обнаружил в Финском заливе вражеский транспорт. Летчик лейтенант Кливцов и штурман лейтенант Герахин торпедой потопили транспорт противника водоизмещением три тысячи тонн».
Это сообщение Совинформбюро мы написали красивыми буквами на большом листе ватмана, обвели траурной рамкой и поместили в столовой. Экипаж гвардии лейтенанта Кливцова не вернулся с задания. При перелете линии фронта его сбили зенитки...»
«21 мая. Сегодня впервые летали в ночное крейсерство. Задание выполнено успешно...»
Такие задания гвардии подполковник Борзов доверяет наиболее подготовленным экипажам. Ночь была ясная, звездная. На исходе второго часа полета в устье Финского залива обнаружили транспорт противника в охранении двух сторожевых кораблей. Маневром в темную часть горизонта заняли позицию, удобную для атаки. Перед нами скособоченный диск луны. От него по воде в направлении самолета тянется светлая полоса, которую мы называем лунной дорожкой. На ее поверхности огромный транспорт кажется темной бесформенной глыбой. Осторожно снижаемся до боевой высоты и атакуем противника, удерживая его на светящейся полосе. Мы в темноте, и фашисты пока нас не видят. Сближаемся быстро. Волны под самолетом искрятся пурпурными блестками. Дистанция — шестьсот метров. Упреждение — треть длины судна. Палец давит на кнопку.
— Торпеда пошла! — кричит Иванов.
...Отсыпались весь день. Разбудил нас дневальный уже перед ужином. Побрившись, почистившись, заходим в столовую. Боевые друзья вручают здоровенное блюдо с растянувшимся во всю длину поросенком. Улыбаясь, майор Калашников [244] просит прослушать вечернюю сводку. Все замолкают. «От Советского информбюро...» — доносится из репродуктора знакомый голос Левитана. В течение трех долгих лет мы слушаем каждое его сообщение и, затаив дыхание, стараемся уловить каждый штрих, каждую новую нотку. Сегодня его голос ровный, спокойный. В нем нет той тревоги и скорби, как в сорок первом и сорок втором. Звоном металла он возвещает о наших победах. Вот диктор заговорил и о нас: «В ночь на двадцать первое мая самолет-торпедоносец Краснознаменного Балтийского флота атаковал и потопил в Финском заливе транспорт противника водоизмещением шесть тысяч тонн».
Поднимаем бокалы. Под руками повара Яши ножик с хрустом врезается в нежную кожицу обжаренного поросенка.
— С победой, дорогие друзья! — поздравляет Борзов. — За нашу Советскую Родину!
«25 мая. На рассвете вернулись с задания и взвились в небо с победным салютом сразу два самолета. Тремя громовыми очередями возвещал о потоплении транспорта Михаил Шишков, четырьмя — Вадим Евграфов.
На самолете Шишкова снова масса пробоин. Серьезно ранен штурман Бабанов. Но боевые друзья держатся стойко. Рана наверняка заживет. Самолет восстановят. А фашисты уже не всплывут со дна Балтики.
Начальник штаба полка майор Люкшин доложил подполковнику Борзову, что боевой счет полка доведен до девяноста девяти потопленных и поврежденных транспортов и кораблей противника.
— Добро! — ответил Борзов, потирая ладони. — Завтра организуем охоту за юбилейным. Эскадрильям поставить боевую задачу».