Июнь 1933 года, Ленинград. Группы гражданских пареньков со всех республик Советского Союза, стараясь идти в ногу и не ломать строя, идут под командой бравых флотских старшин из Екатерингофских казарм (второй флотский экипаж) к зданию на набережной Лейтенанта Шмидта. В Военно-морском училище им. Фрунзе очередной набор курсантов — будущих командиров флота.

В числе кандидатов — девятнадцатилетний слесарь Киевского паровозовагоноремонтного завода.

Что привело его, бывшего фабзайца, гордившегося тем, что работает в паровозном цеху, там где начинал свою трудовую биографию в начале 20-х сам Павка Корчагин, жизнь — пример для комсомольской молодежи? Вот и молодой комсомолец Васька Правдюк уже на втором курсе ФЗУ, председатель ячейки Осоавиахима, активный участник всех спортивных и военизированных мероприятий. Боец стрелкового взвода, занявшего первое место в городских соревнованиях, а затем победившего на Всеукраинских.

Вместе с закадычными друзьями ищем новое. Заворг парткома завода, любимец комсомолии, Юрий Богумилович Соколовский, отслуживший военную службу в рядах Червоного Козачества, организует на базе городского клуба Осоавиахима кавалерийскую школу. Новое увлечение для нас. Лето, осень, зима 1930 года все воскресные дни в конюшне, на манеже, в поле — уход за лошадьми, выездка, вольтижировка, рубка лозы, скачки... Умные кони, отслужившие свой срок в кавалерии, снисходительно послушные нам, мнившим себя лихими рубаками. Не оставались в долгу и мы. Отрывая от своего скудного пайка горбушку хлеба, сэкономив кусочек сахара, подобрав клок сена — все тащу своему гнедому со звездочкой на лбу, с рассеченным сабельным ударом незадачливого рубаки еще на действительной службе правым ухом. Казалось, нет [4] и не будет лучшего друга, чем мой смешливый Генератор, боявшийся щекотки и всегда, при затягивании седельной подпруги, норовивший легонько куснуть меня улыбающимися добрыми губами.

И вот ранней весной 1931 года в составе делегации комсомольцев еду в подшефную часть Черноморского флота — дивизион сторожевых и торпедных катеров — в мой родной Севастополь. Море, корабли, моряки, голубые воротники, тельняшки, золото букв на развевающихся на ветру ленточках бескозырок... Все! Прощай, мой четвероногий друг. Отныне я принадлежу флоту.

По возвращении в Киев наладил переписку с бывшим заводчанином, ныне краснофлотцем Володей Бородиным. Разговоры только о флоте. Уже и стенгазета откликнулась стишком:

Мечта приближалась. Осенью 1932 года Киевский обком комсомола отбирает кандидатов для поступления в Военно-морское училище. Прошедших медицинскую и, конечно, мандатную комиссии зачисляют на вечерние курсы подготовки в училище (главным образом по математике). Уже год, как я окончил ФЗУ и работаю в буксовой бригаде паровозного цеха. Бригадир недоволен тем, что приходится заменять меня другим в вечерние смены, совпадающие с занятиями на курсах.

Да и самому тяжело. Уже третий год скудеет паек, даже получаемый по рабочей карточке. У отца — бухгалтера Киевской товарной станции — карточка служащего, у мамы и младшей сестренки — иждивенческие (старшая сестра вышла замуж и уехала в Одессу). После восьмичасового тяжелого труда (только вкладыш подшипника паровозного колеса весит около 2 пудов, а сколько раз его нужно поднять, пока пришабришь) обед в заводской столовой, состоящий из рассольника на зеленых помидорах и подобия котлетки с макаронами... И все же вечерние занятия на курсах в кругу таких же, как ты, веселых, жизнерадостных, гораздых на выдумки юношей вспоминаются как что-то хорошее, безвозвратно ушедшее. [5]

Тепло вспоминается, несмотря на строгость старшин, уже приучающих нас к военно-морскому порядку, второй флотский экипаж и особенно — сытные завтраки, обеды, ужины... Правда, не всем по нутру соленая треска, пшенная каша, макароны по-флотски, но только не нам, прибывшим из голодающих районов страны. (Вспоминаю, как в холодную зиму 1932–33 годов в переулках за железнодорожным вокзалом Киева, по пути к проходной завода, приходилось обходить трупы замерзших голодающих, приехавших из окрестных деревень и выгнанных на ночь с вокзала).

Училище им. Фрунзе, наверное, никогда не наполнялось таким числом абитуриентов (хотя в те годы это слово еще не появлялось в обиходе), как в мае 1933 года. Здесь проходили строгий медицинский осмотр и сравнительно щадящие экзамены для поступления в три военно-морских училища (им. Фрунзе, инженерное имени Дзержинского и вновь организуемое училище связи).

В таком скоплении нетрудно было сдавать экзамен за другого, тем более что анкета поступающего в те годы еще не имела фото. Лишь впоследствии, уже в процессе учебы, обнаруживались анекдотические образцы безграмотности, вроде четырехбуквенного сочетания в слове «еще» или в алгебраическом примере а в квадрате изображался в виде буквы «а», помещенной в четырехугольник. Я сам ухитрился сдать экзамен по географии за своего друга (еще со времен фабзавуча) Ивана Михайловского на пять, а сдавая за себя, получил лишь четыре. До сих пор чувствую себя неловко перед памятью замечательного преподавателя Мохначева (или, как он себя называл, представляясь на первом уроке, «Мохнатый черт», чтобы легче запоминалось).

И вот мандатная комиссия. Для упрощения процедуры абитуриент представал не перед всей комиссией, а перед одним (чего было вполне достаточно, чтобы даже у наиболее развязных появлялась непреодолимая робость), но довольно солидным командиром с золотыми нашивками. Лично со мной беседовал (как я потом узнал) сам начальник училища им. Фрунзе А. Н. Татаринов. Загипнотизированный широким и двумя средними галунами на рукавах кителя, я смутно помню, что лепетал ему в ответ на вопрос, почему я хочу поступить в училище им. Дзержинского, и с радостью согласился на училище им. Фрунзе.

Итак, мечта сбылась. Еще два-три рейса между Екатерингофскими казармами и наб. Лейтенанта Шмидта, и я уже в негнущейся парусиновой робе и бескозырке с заветной надписью «Военно-морское училище им. Фрунзе». Вместе с друзьями-киевлянами И. Михайловским, Севой Холодным — талантливым пианистом, [6] погибшим в первые дни войны командиром БЧ-III лидера «Москва», Алексеем Никитенко (это с него в 1934 году вылеплена скульптура матроса революции, установленная на станции «Пл. Революции» московского метрополитена) и многими другими осматриваем себя, подтруниваем над непривычным одеянием и уже пытаемся принять вид бывалых моряков... Но это еще впереди. А сегодня, 6 июля 1933 года, нам зачитан приказ о зачислении курсантами ВМУ им. Фрунзе.

В отличие от наборов предыдущих лет, проходивших первичную подготовку в Кронштадте, нас направили в Старый Петергоф, в береговые казармы. Я с друзьями попал в первую роту батальона курсантов нового набора. Командир роты (в те годы еще не было персональных званий — проста командир с двумя средними) Дмитриев, сам только что переодетый во флотскую форму, очень маленького роста (при построении роты для объявлений становился на приносимый ему табурет), превосходный строевик и на редкость выносливый, чем и заслужил наше уважение.

Основное воспитание молодых курсантов было возложено на флотских старшин-боцманов, рослых здоровяков Гриценко, Пахомова и невысокого крепыша Солнцева. В других ротах были свои командиры и старшины.

Помимо строевой (довольно изнурительной) подготовки, большое внимание уделялось морской практике на шлюпках. Наши казармы располагались на обрывистом южном берегу восточной части Финского залива (так наз. Маркизовой Лужи). Шлюпки училища стояли в Петродворцовом канале, тянущемся к морю от фонтана Самсона.

Курсантское утро начиналось в 6 часов с громкой команды: «Подъем, форма одежды: трусы, сапоги!» На построение отводится 1 минута. Стараемся быстрее — соревнуемся между собой, отделениями, взводами (это были годы социалистического соревнования по всей стране). Строем бегом к берегу залива, зарядка, умывание. Старшины все время подгоняют, делают персональные замечания. Завтрак за длинными, на 20 человек, столами. Горячий чай, хлеб, кусок сливочного масла, 2 куска сахара. Порядок в столовой строгий, садятся и встают из-за стола по команде, старшины подгоняют: «Товарищи курсанты, передавайте посуду на край стола!» Эта фраза, а также «Товарищ курсант, как ваша фамилия?», по меткому выражению Севы Холодного — две первые военно-морские фразы, на всю жизнь запомнившиеся нам.

После месяца строевой подготовки первое оморячивание — шлюпочный переход Петергоф — Лисий Нос на веслах и, частично, [7] под парусом. Обеспечивает кафедра морпрактики училища, руководит начальник кафедры Н. Ю. Авраамов (в то время командир с четырьмя средними).

На подходе к Лисьему Носу погода резко ухудшилась, и возвращались мы под проливным дождем при чувствительном волнении на буксире, сидя на дне шлюпок, укрытые шлюпочным чехлом. Сыро, холодно, беспорядочная качка... Неуютно, но после высадки на берег в Петергофском парке, пробежки к казарме и горячего ужина мы почувствовали себя настоящими моряками.

А вскоре нас распределили по боевым кораблям. Нашей роте выпала удача — первая настоящая практика на крупнейшем корабле Балтийского флота линкоре «Марат». Прибыли в Кронштадт. Построились на правом шкафуте, к нам вышли командир и комиссар. Поздоровавшись, командир линкора сказал, что мы прибыли в скорбное время: несколько дней тому назад на линкоре произошла трагедия — во время учебных стрельб одно из трех орудий четвертой башни (главного калибра) не выстрелило. В этом случае командир должен отсчитать 30 секунд (этот счет называется у артиллеристов «через ноль до тридцати»), убедиться, что это не затяжной выстрел, и только тогда открыть замок орудия. По-видимому, замок был открыт до истечения тридцати секунд, а выстрел оказался затяжным, огонь воспламенившихся пороховых картузов мгновенно выплеснулся внутрь башни... Сработала ли автоматика, или старшина успел открыть клапан затопления всей системы включая пороховой погреб, но неотвратимого взрыва не последовало — вода успела опередить огонь. Весь личный состав башни (помнится цифра 64 человека) погиб. Корабль был спасен.

Выдержав минуту молчания, командир линкора подчеркнул, что в морской службе нельзя допускать никаких нарушений, отступлений от уставных положений, правил и инструкций, какими бы на первый взгляд они ни казались пустячными; любое приказание нужно выполнять бегом и точно.

Сколько раз в своей дальнейшей судьбе я убеждался в справедливости этих требований: все известные мне ЧП на флоте — результат их невыполнения или неточного выполнения, т. е. проявления, именуемого емким флотским языком, разгильдяйства.

Три недели службы на боевом корабле с выходом в море (если можно так назвать переход в Лужскую губу), участие в приборках, корабельных вахтах и работах наравне с рядовыми краснофлотцами, ночные тревоги приучили к флотскому порядку и, как мне кажется, дали правильную и полезную установку на всю последующую службу военного моряка, да, пожалуй, и на всю жизнь. [8]

Расставаться с «Маратом» не хотелось, но к его борту уже пришвартовался «Водолей» (безропотный трудяга, обслуживающий все корабли, стоящие на близких и удаленных рейдах), доставивший нас в теперь уже родное училище. По выходе из Лужской губы разыгрался шторм, изрядно покачавший нас в течение нескольких часов. Сперва веселое настроение, затем помутнение в голове, взаимные подначки на тему «ну что, брат, укачался», и вскоре оба борта «Водолея» облепили бледные лица, периодически вытравливая еще не переваренную пищу. Полегчало лишь на большом Кронштадтском рейде. И уже веселая ватага настоящих моряков выстроилась у памятника адмиралу Крузенштерну.

Вся дальнейшая жизнь курсанта — это цепь успехов и неудач, строевой подготовки и познания нового, открытий в себе и товарищах хороших и плохих черт, а в целом — непрерывное совершенствование, чему способствовало большинство преподавателей, для выражения полноценной благодарности которым нет адекватных слов в человеческом языке.

Из курсантов нового набора сформировали батальон первого, а также роту подготовительного курса, отправленного в Петергоф. При распределении руководствовались оценками, полученными на вступительных экзаменах, но в суматохе построения мой друг И. Михайловский, оказавшийся в подготовительной группе, самовольно перешел в строй нашей роты и оказался первокурсником. В то же время на подготовительном оказалось несколько известных мне киевлян с оценками не ниже моих.

Становление курсанта — дело нелегкое, и в этом большую помощь командованию оказывали курсанты старших курсов: из состава второго курса назначены командиры отделений, третьего — взводные, а старшина роты — четвертого. Они от побудки до отбоя (исключая время классных занятий) находились с нами. Мой командир отделения А. И. Мыльников, взвода — Морозов, а ротный — Мохов. Из нашей среды назначались старшины классов и их заместители.

Поначалу многие тяготились, как нам казалось, ненужной строевщиной: от утренней до вечерней прогулки все переходы (из ротного помещения в классы и обратно, между классом и учебными кабинетами, в столовую, спортзал...) только строем. Недовольные ворчали, что только в курилку и гальюн можно пройти без строя. Не все были в восторге и когда, обнаружив неряшливо уложенную на прикроватной тумбочке одежду (ложились в постель полностью обнаженными, а одежду укладывали в строго определенном порядке), командир отделения будил уже уснувшего курсанта [9] и заставлял навести порядок. Досаждали и грубые шутки, когда в пирамиде на месте твоей винтовки стояла чужая, а ты, не заметив подмены, усердно вычистил и смазал ее, а потом приходилось проделывать ту же операцию со своей да еще выслушивать замечание командира отделения за невнимательность.

Вообще флотская подначка, острая и не всегда безобидная шутка, в большом коллективе — вещь привычная. Как-то уже на старшем курсе попалась нам опубликованная в журнале повесть Сергея Колбасьева «Арсен Люпен» из жизни гардемаринов Морского корпуса. Ею зачитывались все, а одну из безобидных шуток быстро распространили в своей среде. Речь идет об устройстве «мешка» из вдвое сложенной верхней простыни, оба края которой заправлялись под подушку. Ничего не подозревающий курсант, раздевшись и сложив обмундирование, откидывал одеяло и верхний конец верхней простыни, ложась в постель, упирался ногами в сложенный из простыни мешок... Реакция попавшегося понятна.

Но наши курсанты ушли далеко вперед от воспитанных гардемаринов: кроме устройства мешков, соседу по койке завязывали узлами рукава голландок, заправленных в верхнюю суконку или штанины кальсон. Попробуй утром быстро одеться и не опоздать на построение, если приходится зубами развязывать туго затянутые узлы на нижнем белье. Все это окончилось неприятностями для любителей шуток, особенно когда подобное развлечение приняло массовый характер и в одну из ночных учебных тревог стало достоянием командования. А начальство было строгое. Старожилы рассказывали, что начальник училища А. Н. Татаринов за провинности наказывал курсантов двадцатью сутками гауптвахты (благо в училище была своя). Лично мне и моим товарищам сталкиваться с большим начальством не приходилось. Пожалуй, однажды была такая возможность, но пронесло.

А случилось это во время несения караульной службы (примерно раз в 2 месяца каждый класс заступал в караул). Как-то в зимнюю ночь я нес службу часового на базе «Груз» (на Неве, напротив училища, стояла старая шаланда с каким-то училищным хозяйственным инвентарем). Темно, холодно, стоять на посту 4 часа. Закутанный в добротный тулуп, обойдя несколько раз верхнюю палубу, я зашел в рубку и, привалившись к стенке, по-видимому, задремал... Услышав голоса и топот ног на палубе, выскочил из рубки и столкнулся с дежурным по училищу, поднимавшимся по трапу в сопровождении начальника караула... «Значит, спите на посту?» Я лепечу что-то невнятное, а дежурный по училищу распекает вконец растерявшегося часового. Свою тираду он закончил словами: [10] «Я должен бы вас снять с поста и отправить на гауптвахту, но, учитывая, что вы еще молодой курсант, делаю вам строгое замечание». На всю жизнь запомнил я слова командира с тремя средними (по теперешнему капитана 3-го ранга) Спиридонова, преподававшего нам азы навигации, равно как и этот урок отношения к службе.

Начальник училища любил делать смотры курсантского состава, внимательно осматривая состояние одежды (вплоть до наличия носового платка и скопления пыли на внутренних швах верхней одежды), за неряшливость наказывал (или давал указание наказать).

На одном из опросов жалоб и претензий (вопросы задавал каждому из стоящих в две шеренги курсантов) Татаринов подошел к нашей роте. Стоявший в строю курсант из нашего класса, здоровяк Павел Лебедь, заявил претензию: «У нас, товарищ начальник, на двоих одна пара ботинок». Татаринов с возмущением спрашивает своего зама по хозчасти: «Как это у меня в училище...» Тот докладывает: «Товарищ начальник, у них (показывает на стоящего рядом Андрея Васенко, такого же богатырского телосложения) феноменального размера ноги. В порту таких ботинок нет. Сделали специальную колодку, одну пару уже изготовили, вторая через два-три дня будет готова». Татаринов улыбнулся: «Доложить о готовности». Подходит к следующему: «У вас?» «У мэнэ тэж прэтэнзия», — с украинским акцентом басит Андрей Васенко.

— У вас что?

— Шапка мала, товарищ начальник.

— Ну, и вы докладывали кому-нибудь?

— Так точно, говорыв старшине роты!

— И что же он вам?

— Сказав, як що ще раз прийду до него в старшынську, то наряда вне очереди дасть.

Видавший виды начальник не удержался от улыбки, но, обернувшись к заму, резко бросил: «Записать, выяснить, доложить». Шапку нужного размера Андрею принесли в тот же день.

Кажется, осенью 1934 года проходила кампания по очередной чистке партии. {1}

«Чистка» начальника училища проходила в зале Революции при скоплении сотен курсантов и командного состава. По кандидатуре [11] Татаринова в числе других выступил сперва один, а затем еще несколько курсантов старшего курса.

Хорошо помню одно выступление, в котором курсант, не стесняясь в выражениях, буквально отчитывал начальника училища, сравнивал его с Иваном Грозным. Вслед за этим выступлением под гул одобрения зала стали выступать в этом же ключе другие (наверное, получавшие весомое наказание лично от начальника училища). Буквально прервав одного, не в меру распалившегося, слово попросил преподаватель морпрактики (один из наиболее уважаемых всеми курсантами) Никита Дементьевич Харин. В своей горячей речи в защиту Татаринова он пристыдил предыдущих ораторов, показал его заботливость о курсантах, отметил необходимость строгости на военной службе и справедливую требовательность начальника, выразил сомнение в правильности, самого принципа подобного обсуждения начальника подчиненными.

Должен сознаться, что и я однажды позволил себе злую шутку с начальником училища. Дело было весной 1934 года. Находясь в увольнении воскресным вечером, гуляя в районе Александровского сада, я встретил знакомого мне курсанта Колю Лисовского, на курс старше меня. Дружески обозвав меня салагой, он порекомендовал расстегнуть верхние пуговицы бушлата и, отвернув полы, застегнуть их на две пуговицы своей же стороны, открыв таким образом треугольник тельняшки. Конечно, это было грубым нарушением формы одежды, но зато какой флотский шик! Погуляв некоторое время, и, к счастью, не наткнувшись на патруль, мы вышли из сада и направились к трамвайной остановке у Исаакиевского собора. Увлекшись разговором, мы не обратили внимание на остановившуюся возле нас легковую «эмку», пока не услышали строгий голос: «Товарищи курсанты!» В открытом окне показалось знакомое лицо начальника училища и манящая нас рука с золотыми галунами.

Я остолбенел, но Коля, дернув меня за рукав, крикнул: «Бежим!» — и устремился к собору. В те времена Исаакий не имел металлической ограды, мы обогнули собор и остановились за его массивными колоннами. «Эмка» начальника также последовала за нами и остановилась, а мы повторили свой маневр за другой угол... Объехав круг, начальник понял, что кружить до нашей капитуляции ему несолидно, и оставил нас... Радостно возбужденные своим успехом, мы воспользовались подходящим трамваем и минут через пятнадцать уже были на углу набережной и 9-й линии. К нашему (точнее, к моему) ужасу, в сгущавшихся сумерках начала ленинградской белой ночи мы увидели все ту же «эмку» стоящей у входа [12] в вестибюль. Значит, начальник ожидает нас... Плетусь на несгибающихся ногах, в голове стучит: «20 суток гауптвахты...» Но расторопный Николай и на этот раз спасает нас от вполне заслуженной кары, свернув на 11-ю линию, ведет во двор дома № 4. Там караульный пост № 4. Вспоминаю заученное при заступлении в караул: «Под охраной двор № 4, окна училища, бассейн...» Караульный — дружок Лисовского — прикрытие обеспечено. Быстро влезаем на крышу плавательного бассейна, находим неплотно закрытое окно классного коридора и — в ротные помещения. Николай потом хвастал, что он, раздевшись, заглядывал с лестничной площадки 2-го этажа в вестибюль и видел стоящего там Татаринова, мимо которого проходили возвращающиеся из увольнения курсанты.

Осенью 1933 года наши ряды пополнились курсантами набора предыдущего года, зачисленными тогда на подготовительный курс. Они получили за год солидную общеобразовательную подготовку, а главное, что поначалу выгодно отличало их от нас, это был уже сдружившийся курсантский коллектив, к тому же проживший зиму на учебном корабле «Комсомолец», проплававший часть лета на парусниках «Учеба» и «Практика», и по праву считали себя бывалыми моряками.

Первый курс оказался наиболее трудным для большинства из нас. Наряду с повторением сжатого курса алгебры и тригонометрии, русского языка (в этом нуждались многие, особенно прибывшие из других республик), основ высшей математики, мы приступили к изучению навигации, мореходной астрономии, морской практики и связи, а также английского языка.

Преподавательский состав состоял преимущественно из офицеров дореволюционного флота (часть из них — уволенные в запас), обладавших не только опытом корабельной службы и последующей учебно-воспитательной работы в училище, но и особой культурой, выработанной поколениями офицерского корпуса военно-морского флота. На всю жизнь остались в памяти педагоги-офицеры контр-адмиралы Н. Н. Дмитриев, А. П. Белобров, капитаны 1-го ранга Н. Ю. Авраамов, Д. П. Белобров, Б. П. Хлюстин, Д. С. Михайлов, вольнонаемный (но не снявший командирского кителя) А. И. Соколов и многие другие, служившие примером, в том числе и умения общаться с подчиненными, сохраняя нужную дистанцию и одновременно уважая достоинство младшего. Многие из нас восприняли и сохранили эти качества в своей дальнейшей службе (к сожалению, не все, о чем я упомяну в свое время).

Не могу забыть и преподавателя русского языка Орлову (сестра тогдашнего Наморси, в 1937 году арестованного как «враг [13] народа»), а также моего первого учителя английского Алибекова, чей оригинальный метод преподавания привил нам (по крайней мере мне) охоту к овладению этим международным морским языком. Вместо скучнейшей зубрежки и запоминания слов, которые «читаются так, а пишутся иначе», а звуки вообще непроизносимы, Алибеков начал с разучивания песен («It is long way to Tuperery»), чтения адаптированных занимательных историй («Остров сокровищ» Стивенсона и другие), заучивания простейших обиходных выражений, пословиц и т. п. Мне английский, как, впрочем, и специальные предметы, давался легко, что объясняю глубокой заинтересованностью в выбранном жизненном пути.

Постепенно мы полностью вписались в своеобразную обстановку расписанной по минутам жизни курсанта, в которой нашлось место для ежедневных шести часов лекций и трех часов обязательной самоподготовки, для занятий спортом и несения дежурно-дневальной службы, караула, нарядов на различные хозяйственные работы, а также неформального общения между собой, вылившегося впоследствии в настоящую мужскую дружбу, сохранившуюся на всю жизнь. Печально, что почти все мои друзья-однокашники не дожили до нынешних дней — кто погиб в Великую Отечественную, кого война догнала в послевоенные годы. Сегодня из более чем шестисот, окончивших училище в 1937 году, оргкомитет выпускников этого года имеет сведения менее чем о шестидесяти, проживающих в Санкт-Петербурге, Москве, Севастополе, Одессе (три человека) и один в Виннице.

Промелькнул первый год учебы, началась подготовка к практике на учебных кораблях. Старшие курсы разъехались по флотам, нас же вовсю использовали для несения дежурной службы и хозяйственных работ. Наконец после месяца ожидания весь первый курс, к нашей неописуемой радости, отправили в месячный отпуск.

Многочисленная группа киевлян, едва вместившаяся в пассажирский вагон, внесла большое оживление на промежуточных станциях, установила «флотский порядок» в вагонах. Договорилась о регулярных встречах на днепровских пляжах и в киевских парках. «Старички» (прошедшие подготовительный и первый курс) нашили на левом рукаве двойную «птичку» (красный угольник, обозначавший курс обучения) и даже золотые галуны — знаки различия младших командиров. В отличие от молодежи послевоенных лет в описываемое время в нашей среде почти не было случаев распития спиртных напитков. Правда, на семейных праздниках, устраиваемых в нашу честь родителями, с приглашением близких друзей, принятое в этих случаях угощение включало и водку, а желание [14] показать себя бывалым моряком нередко приводило к конфузу. Однако не припомню случаев, чтобы после возвращения в училище поступали материалы, свидетельствующие о неблаговидном поведении курсантов во время отпусков.

Собираясь в семейном кругу, мы радовали своих близких заветным повышением культурного уровня, приводили в восторг умением переговариваться между собой при помощи «семафорной азбуки» и «морзянки» (в которой точки и тире обозначались морганием век). На пляже выделялись формой одежды (трусы и бескозырка, с которой не расставались даже в воде). Держались дружной веселой компанией.

По возвращении из отпуска нам объявили о предстоящей практике на учебном корабле «Комсомолец», находящемся в Мурманске. Погрузились в товарные вагоны (типа, известного по литературным произведениям времен первой мировой и гражданской войн, «сорок человек или восемь лошадей»). На одной из промежуточных станций встретились с поездом, в котором возвращались из Мурманска курсанты первого курса инженерного училища им. Дзержинского (встретили многих знакомых с прошлого года по Екатерингофским казармам). Обменялись приветствиями, колкостями (они, в отличие от нас, ехали в пассажирских вагонах), узнали немного об ожидающей нас «полундре». В отличие от фрунзенцев, одетых в парусиновую робу, дзержинцы носили синее рабочее платье, как и положено машинной команде, чем очень гордились.

«Комсомолец» встретил нас приветливо: кадровая команда за несколько дней после отъезда дзержинцев уже соскучилась по курсантам, выполнявшим большинство трудоемких работ, связанных с содержанием корабля в чистоте и порядке, равно как и с несением вахтенной службы и дежурств. Вместе с прибывшими (около шестисот) курсантами и кадровой командой экипаж учебного корабля насчитывал более восьмисот человек. Этот корабль, построенный еще в дореволюционные годы (прежнее название «Океан») специально для подготовки рядового состава всех корабельных служб, был хорошо приспособлен для обучения основам корабельной службы и морской практики. Курсантов разместили на второй палубе, в довольно вместительных кубриках, оборудованных длинными столами и банками (скамьями) для сидения, а также персональными ящиками-рундуками для личных вещей, включая выдаваемый на две недели паек колотого сахара и сгущенного молока (спец. паек за Полярным кругом), которое я впервые в жизни попробовал. [15]

В качестве спальных мест использовались подвесные койки, которые подвешивались к специально вделаным в бимсы (поперечные балки на подволоке кубрика) крючкам. Постель состояла из матраса, набитого пробковой крошкой, подушки, двух простыней и одеяла. Влезть в подвешенную койку-гамак с непривычки было трудно, неудобно и спать на прогнувшейся под тяжестью своего тела койке. Но постепенно привыкли, и после трудового дня, проведенного, как правило, на свежем воздухе, мгновенно засыпали. После побудки койка свертывалась, плотно зашнуровывалась и выносилась на верхнюю палубу, где устанавливалась в вертикальном положении в так называемых «сетках». Во времена парусного флота это были действительно сетки, укрепленные на внутренних сторонах фальшборта. Устанавливаемые в них койки служили защитой от осколков неприятельских снарядов, а в случае гибели корабля выполняли функцию индивидуальных спасательных средств.

На «Комсомольце» сетки в виде больших металлических ящиков были установлены у надстроек верхней палубы, их открытая наружная сторона зашнуровывалась брезентовым полотнищем. Нанесенные краской боевые номера, те же, что и нашитые на карманчиках матросской робы, позволяли не путать разбираемые после вечерней поверки койки.

В кампанию 1934 года, когда «Комсомолец» принимал на борт значительно превышавшее расчетное число курсантов, разрешалось подвешивать на ночь койки в коридорах командного состава и в других, не предусмотренных проектом местах.

Большую помощь кадровому составу экипажа корабля оказывали курсанты в таких трудоемких работах, как угольная погрузка, мытье и подкраска бортов и надстроек, очистка от ржавчины якорных цепей, спуск и подъем на борт корабельных плавсредств. Котлы главной двигательной установки — надежной паровой машины — работали на угле, и одной из первых авральных работ, в которой участвовал весь экипаж, включая и командный состав (кроме радистов, сигнальщиков и музыкантской команды, традиционно освобожденных от этого вида работ), была угольная погрузка. «Комсомолец» перевели к угольной стенке, краны высыпали уголь на верхнюю палубу, откуда он через люки лопатами ссыпался в угольные ямы кочегарок. Наиболее тяжелой считалась работа в угольных ямах, работавшие в которых периодически сменялись командой верхней палубы. Здесь тоже столбом стояла мелкая угольная пыль, но все-таки дышалось легче, к тому же непрерывно играл корабельный духовой оркестр. [16]

После погрузки — авральная приборка на всем корабле, включая мытье наружных бортов, стирка рабочего платья, затем горячий душ в порядке очередности (душевая рядового состава рассчитана человек на пятьдесят, а отмыться от въевшейся угольной пыли нелегко). В течение нескольких дней черный грим вокруг глаз украшал команду «Комсомольца», с удовольствием отправившуюся в увольнение на берег.

Мурманск 1934 года состоял сплошь из деревянных, в основном двухэтажных бараков (на весь город было два каменных дома — гостиница и ресторан «Арктика»), образовывавших несколько поднимавшихся ярусом на сопки параллельных улиц. Растительность состояла из небольших групп довольно чахлых березок. Деревянное строение клуба, явно не рассчитанное на столь большое нашествие курсантов, нас тоже не очень привлекало, и многие направились путешествовать по каменистым склонам холмов, окружавших город.

В один из выходных дней курсанты приняли участие в субботнике на стройке нового города в Екатерининской гавани, ставшего через несколько лет главной базой Северного флота. Мы работали на очистке от каменных обломков в созданных взрывами штольнях, в гранитных скалах, окружавших будущий город — Полярное. Там мы впервые увидели дикую природу Севера, тонкие длинные стебельки стелющейся березы, цепляющиеся корешками за малейшие трещины в скальной породе. Удивительно чистая, прозрачная вода Екатерининской бухты, позволявшая рассмотреть каменное ложе и живописные гроздья водорослей, так и тянула раздеться и нырнуть в эту манящую глубину. Но на большее, чем опустить руку в ледянящую купель, ни у кого не хватило храбрости.

Впрочем, с холодом морской воды за Полярным кругом нам еще предстояло ознакомиться в августовские и сентябрьские занятия на гребных судах «Комсомольца». В предыдущую практику, в Маркизовой Луже, мы неплохо освоили плавание на веслах и под парусом на шестивесельных ялах. Здесь же предстояло овладеть более тяжелыми плавсредствами — катерами и барказами. Учения на шлюпках под руководством преподавателей кафедры морпрактики и старшин боцманской команды «Комсомольца» производились ежедневно. Возвращаясь в Мурманск после непродолжительных выходов в Баренцево море, «Комсомолец» стопорил машины у входа в Кольский залив, следовала команда «Спустить гребные суда», и приписанные к своим шлюпкам курсанты отправлялись в самостоятельное плавание до Мурманского рейда. Часть почти тридцатимильного пути проходили на веслах, в нетерпении ожидая [17] сигнала флагмана — «Переменить род движения». Однако после часа плавания под парусом появлялось желание согреться, работая тяжелыми веслами. На таких переходах каждый курсант получал практику и гребца, и рулевого, и шкотового.

При стоянке на якоре и в походах курсанты, овладевшие еще в период зимней учебы на кафедре НиС (наблюдения и связи) премудростью набора и разбора сигналов по «Международному своду», знаниями назубок значения каждого флага по однофлажному своду, умением передавать и читать флажный семафор и «морзянку» световыми средствами связи, привлекались к несению вахт дублерами сигнальщиков. Несли также самостоятельные вахты и дежурства, не связанные с управлением кораблем и эксплуатацией механизмов.

Полная самостоятельность предоставлялась курсантам, наряженным на чистку картофеля (ежедневно нужно было почистить несколько мешков, на что выделялось два отделения курсантов), приборку жилых помещений и верхней палубы. Курсантов много, и экономить рабочую силу было не принято. Помню, как на первую авральную приборку нашему классу досталась верхняя палуба на юте. После сигнала горна по внутренней связи дана команда: «Верхнюю палубу драить песком, нижнюю мыть горячей водой с мылом!» Мы смочили палубу забортной водой из шланга, посыпали песком (хранившимся тут же, в ящике) и начали усердно растирать его торцовыми деревянными колодками по, на наш взгляд, и так довольно чистой палубе. Скатив затем палубу сильной струей и пролопатив все специальными резинками, я, назначенный старшиной уборки, направился к дежурному боцману и доложил о законченной работе на юте. Боцман пришел на ют, взглянул на палубу и спокойно бросил: «Драить еще!»

Решив, что не угодили боцману, мы вторично выполнили всю процедуру приборки, сами остались довольны, и я вновь Доложил боцману о выполненной работе. Так же спокойно, едва взглянув на палубу, боцман пробасил: «Драить сначала!» С меньшей охотой мы выполнили приказание. На этот раз боцман рассвирепел: «Когда кончается приборка?» Докладываю: «В 11 часов». — «Вот и драйте до сигнала!» Можно представить, в каком настроении мы выполняли это указание, из которого извлекли полезные выводы. {2} [18]

В начале сентября в Мурманск пришел ледорез «Литке», совершавший небывалый до этого переход с берегов Камчатки в Кольский залив Северным морским путем. Была организована интересная встреча моряков-полярников с курсантами, в конце которой «литковцы» подарили экипажу «Комсомольца» трехмесячного камчатского медвежонка.

Это забавное существо стало всеобщим любимцем — возле медвежонка и подружившейся с ним корабельной собаки (по кличке Гитлер) всегда собиралась толпа моряков и курсантов. Медвежонка баловали, кормили пайковым сахаром, сгущенкой. Постепенно он рос, и встреча с ним уже становилась небезопасной. К тому же приученный к лакомствам медвежонок, уже становившийся медведем, бороться с которым было по силам только здоровяку Тимофею из боцманской команды, поняв, где можно добыть любимый сахар, повадился забираться по ночам в курсантские кубрики и отыскивать неплотно закрытые рундуки. Выгнать медведя из кубрика отваживался не каждый дневальный, а очередной курсант лишался двухнедельного сахарного пайка.

Припоминается и два забавных случая. Как-то, бродя ночью по офицерскому коридору, в котором разрешалось подвешивать на ночь койки, медведь наткнулся на свисавший с койки шкентрос и опрокинул на себя крепко спавшего курсанта Васю Кошелева. Заревев и обделавшись, перепуганный медведь умчался, а свалившийся на что-то мягкое, ревущее, грязное Кошелев от полученного шока две недели судорожно дергал головой. Медведя нашли только утром — забившись в кладовую приборочного материала под полубаком, он не подпускал к себе даже лучшего друга Тимофея, чем сорвал утреннюю приборку на баке и полубаке.

В другой раз медведь обнаружил на полубаке возле камбуза выставленный для охлаждения лагун (круглый бак десятиведерной емкости) с компотом. Нашему проказнику, обследовавшему лагун, понравилось его содержимое. Зачерпнув и обсосав лапу, медведь залез задними лапами и полностью погрузился в теплый сладкий компот. Извлечь мишку из лагуна удалось с помощью холодного душа из пожарного шланга, а половина команды в этот день осталась без компота.

Чаша терпения командования переполнилась, когда медведь, воспользовавшись отсутствием вестовых, забрался в кают-компанию и спокойно почивал под столом до обеда. Разбуженный шумом усаживавшихся за стол офицеров, мишка стал искать выход из-под стола. Кто-то из вестовых попытался выгнать его ударами в большой металлический поднос. Испуганный медведь рявкнул, с [19] ним случилась «медвежья болезнь»... с большим трудом удалось прогнать зверя. Обед был испорчен, а медведя заточили в клетку.

Лишь спустя месяц, уже в Кронштадте, когда велись переговоры о сдаче медведя в зоопарк, ему каким-то образом удалось выйти из клетки. Курсантов на корабле уже не было, и медведь в одиночестве бродил по палубе, затем забрался по трапу на ходовой мостик и стал грызть кабель сигнального фонаря Ратьера. Шел дождь, палуба мостика была мокрой, а возможно, он касался лапой металлической части мостика или трапа и был убит током.

Но вернемся в Мурманск. Наступили холодные октябрьские дни, занятия на верхней палубе и особенно на плавсредствах становились неуютными, все чаще вспоминалось училище. В одно из увольнений на берег встретил корабельного курсанта — выпускника 1934 года с очень флотской фамилией Ураган. Их выпускали весной (я удостоился стоять в почетном карауле при вручении им соответствующих дипломов) не в командирской, а в курсантской форме, но в фуражках с козырьком. Несколько выпускников начали службу на создававшемся в то время Северном флоте, в составе которого было две (возможно, три) лодки типа «Декабрист», два или три сторожевика (название одного — «Ураган», на нем и служил встретившийся мне корабельный курсант Ураган), а также три тральщика — «Умба», «Форель» и «Налим». Помнится, кто-то сочинил на мотив старой флотской песни: «В море ушли два стальных великана — крейсер «Паллада», «Баян»... другую — «В море ушли три стальных великана — «Умба», «Форель» и «Налим»...

Настало время прощаться с Мурманском. «Комсомолец» возвращался в Кронштадт, предварительно совершив поход к Новой Земле. В этом походе нас сопровождали две подводные лодки. Еще шестилетним малышом, в 1920 году, я любовался с обрыва Лазаревской улицы Севастополя стоявшими у пирсов Южной бухты подводными лодками, зачарованный неповторимыми звуками их сирен. Теперь с нами в открытом море плавно скользят узкие корпуса наших, отечественной постройки, подводных кораблей. Сколь отважными должны быть эти затянутые в кожаные регланы моряки, несущие ходовую вахту на чуть возвышающихся над водой ходовых мостиках.

Баренцево море на этот раз встретило нас неприветливо, свежий ветер и довольно крупная волна начали раскачивать корабль, появились первые жертвы морской болезни. На полубаке раскрыли бочку селедки и бочку огурцов...

К утру ветер и волнение усилились, с подводных лодок световыми сигналами сообщили, что не в состоянии больше сопровождать [20] нас в надводном положении, пожелали счастливого плавания и ушли под воду. Еще какое-то время «Комсомолец» лежал на прежнем курсе, но сила ветра достигала 10 баллов, и корабль повернул, взяв курс на мыс Нордкап.

Шторм бушевал еще несколько дней, в течение которых большая часть курсантов и команды освоилась с качкой и возвратилась к обычной учебе, корабельной службе и регулярному приему пищи. Море немного успокоилось, видимость улучшилась, и нам посчастливилось увидеть самую северную оконечность Европы, остров Магорейя, а также живописные скалистые берега северо-запада Скандинавского полуострова.

Прошли проливами Скагеррак и Каттегат, наверное, вне видимости берегов, запомнилось лишь множество иностранных торговых судов, из которых далеко не все салютовали военно-морскому флагу Страны Советов, что вызывало досаду (при встрече вахтенный командир всегда высылал дублера сигнальщика для ответного салюта флагом, но команду «Отсалютовать флагом!» пришлось подавать редко).

Пролив Большой Бельт проходили днем, в хорошую видимость. Запомнилась зелень лугов, многочисленные, ярко раскрашенные ветряные мельницы, аккуратные, похожие на игрушечные, строения с красными черепичными крышами. В последующие годы плавания на значительно меньших учебных кораблях («Курсант», «Ленсовет») Бельтом и особенно проливом Зунд в непосредственной близости от берегов Швеции и Дании неоднократно имели возможность хорошо рассмотреть даже Копенгаген и замок принца Гамлета, но первое впечатление поздней осени 1934 года почему-то особенно ярко отпечаталось в памяти.

По возвращении в училище нам зачитали приказ о зачислении на второй курс и распределили по будущей специализации по секторам — надводному и подводному (в каждом по два дивизиона — штурманский и минный). Подводный сектор оказался наиболее многочисленным, так, дивизион штурманов-подводников состоял из восьми классов (по 24 курсанта в каждом), а надводников — из четырех. Кроме подводного сектора, были сектора артиллерийский, гидрографический и авиационный, после годичного обучения в стенах училища Фрунзе курсанты этого сектора были переведены во вновь созданное военно-морское авиационное училище в г. Ейске, и мы навсегда расстались с друзьями-одноклассниками по первому курсу (Лебедем, Васенко, киевлянином Старобинским). После войны одной из улиц г. Гатчины присвоено имя Андрея Васенко, [21] балтийского летчика, совершившего боевой подвиг в небе под Ленинградом.

Наш (подводный) сектор возглавлял капитан 1-го ранга Д. С. Вавилов, в прошлом подводник, начальником надводного сектора был капитан 1-го ранга (впоследствии контр-адмирал) Коренев, артиллерийским командовал капитан 3-го ранга Кацадзе, а гидрографическим — инженер-капитан 1-го ранга (впоследствии инженер-контр-адмирал) А. П. Белобров.

Командир дивизиона штурманов-подводников капитан 3-го ранга А. М. Соколов незадолго до своего назначения в училище был помощником командира подводной лодки «Б-5», столкнувшейся с однотипной лодкой. Насколько нам было известно, после столкновения А. М. Соколов был признан негодным к службе на лодках, действительно, у него на всю жизнь осталось подергивание головы в результате нервного шока.

Дивизионы подразделялись на учебные группы — по 2 класса. Командиром группы, состоявшей из 223-го и 224-го классов (первая цифра обозначала курс, вторая — сектор, последняя — порядковый номер класса), назначен капитан-лейтенант Е. В. Дымман (в 1917 году старший гардемарин Морского корпуса), оставшийся на службе в рабоче-крестьянском военно-морском флоте. Поскольку это был наш непосредственный начальник вплоть до окончания нами училища, я хотел бы несколько подробнее остановиться на его методах воспитательной работы. Евгений Владимирович, как большинство людей с недостатками речи (а он сильно грассировал), очень любил вести назидательные беседы с отдельными курсантами и выступать перед строем. Так, обнаружив тот или иной недостаток в несении службы или выполнении распорядка дня, он мог выступить с такими словами: «Все кугсанты выполнили сигнал подъема, а кугсант Бгизгин спит под двумя одеялами и... (следовала многозначительная пауза) не шевелится!» Или, объявляя о необходимости в кратчайший срок закончить подготовку полученного нового обмундирования, он, после многословного разъяснения важности этого «мегопгиятия», закончил словами: «Всем кугсантам, находящимся в состоянии неподогнанных бгюк, посетить швальню сегодня с 16 до 18 часов».

В целом по сравнению с другими командирами групп наш Дымман был невредным, хотя и педантично-требовательным воспитателем.

Через много лет собравшись на 25-ю годовщину выпуска — теперь капитаны 1-го, или 2-го ранга, а также контр-адмиралы, — пригласили, конечно, и своих воспитателей, уже отставников, в [22] числе которых был и капитан 1-го ранга Е. В. Дымман. Один из моих близких друзей, сейчас тоже капитан 1-го ранга, М. Г. Скипский долго не выпускал из своих объятий Евгения Владимировича, благодарил за науку и воспитание. Потом я напомнил своему другу его хорошо мне запомнившуюся фразу, сказанную после «душевного» назидательного наставления командира группы: «Если у меня будут когда-нибудь дети, я буду их пугать Дымманом!»

Не помню числа, кажется, в конце ноября 1934 года, нам выпала честь участвовать в приветствии от Балтийского флота Ленинградской партийной конференции (возможно, это было собрание партактива). Перед выступлением С. М. Кирова курсантов, одетых по форме 3, т. е. без шинелей, но в бескозырках, с винтовками и примкнутыми штыками, ввели в зал Таврического дворца и расставили в проходах. Во время выступления мы стояли по команде «смирно». Вдруг мой сосед справа — Сергей Васильев — теряет сознание и начинает сползать на подгибающихся ногах. {3} Я успел подхватить его под левый локоть, а Володя Скитиков — под правый, и некоторое время мы удерживали обмякшее тело Сергея. Все бы могло остаться незамеченным, но, теряя сознание, Васильев отпустил винтовку, она откинулась вперед, насколько позволяла спинка кресла, но все-таки чувствительно ударила по голове сидящего впереди делегата. Его близсидящие соседи обернулись на шум, возникло небольшое замешательство. Обморочное состояние Сергея длилось недолго, вскоре он начал приходить в себя, и нам удалось, не привлекая больше внимания, достойно дождаться окончания речи Сергея Мироновича и последующей команды на выход из зала.

С памятью о С. М. Кирове у меня сохранилось на всю жизнь воспоминание о тревоге, объявленной в ночь на второе декабря 1934 года. {4} Чувствовалось какое-то особое напряжение. После длительного стояния в строю всех повели в зал Революции. Почему-то не слышно было обычных шуток, подначек, стояла томительная [23] тишина. Наконец начальник политотдела П. И. Бельский объявил о предательском убийстве С. М. Кирова, случившемся всего несколько часов назад. У меня перед глазами возник образ Сергея Мироновича на трибуне, каким я видел его совсем недавно.

В проводах тела Кирова участвовал весь Ленинград. Курсанты ВМУ им. Фрунзе стояли шпалерами вдоль Литейного проспекта, за нами — толпа скорбных жителей Ленинграда.

Осенью 1934 года произошла смена училищного начальства. Вместо освобожденного от должности А. Н. Татаринова (возможно, это был результат вышеупомянутой партийной чистки) начальником Военно-морского училища им. Фрунзе назначен комдив Буриченков, бывший до этого начальником киевского кавалерийского училища. Ходили слухи, что он друг наркома Ворошилова по гражданской войне. Сменился также начальник строевого отдела — полковник Доста вместо капитана 1-го ранга Сорокина. Вместе с ними прибыло несколько армейских командиров, назначенных на строевые и даже преподавательские должности, еще длительное время привыкавших к морской форме.

В училище начались нововведения. Была отменена давняя традиция — уважение к старшим по курсу. Теперь старшим в курсантской среде считался младший командир, независимо от курса. Было отменено и назначение курсантов старших курсов на должности командиров отделений и старшин групп младших курсов, что неоднократно приводило к конфликтам и вызывало справедливое недовольство у старшекурсников. Рушились и другие флотские традиции. Из зала Революции исчез парусник «Наварим».

Новый начальник училища любил прохаживаться по адмиральскому коридору с трубкой в зубах и в накинутой на плечи кавалерийской бурке.

С другой стороны, были и полезные нововведения. В училище значительно больше внимания стали уделять спорту. Расширились спортивные залы, в ротных помещениях появились гимнастические снаряды, всячески поощрялись спортивные соревнования. В зимний период в Петергофе, где базировался подготовительный курс, соорудили лыжный трамплин, куда выезжали в воскресные дни любители зимних видов спорта.

Существенно расширилась художественная самодеятельность. Создавались кружки танцев, хорового и сольного пения, силами одаренных музыкальным талантом был организован джаз (в основном курсанты третьего курса Мелкумов, Кабо, Фисанович, В. Морозов, чудесный лирический тенор Аладжанов, с нашего курса — талантливый пианист, мой друг киевлянин Сева Холодный и [24] др.). В субботние и воскресные вечера собирались на курсовые концерты самодеятельности, где раскрывались разнообразные таланты сценического искусства, акробатики и упражнений на гимнастических снарядах. Под училищный духовой оркестр, руководимый капельмейстером — всегда веселым А. Рабиновичем, танцевали с приглашенными девушками вальсы, польки и входившие в моду танго и фокстроты. Весной 1935 года я познакомился с хорошенькой девушкой Лидой, наша дружба перешла в искреннюю любовь на всю жизнь. В августе 1937 года она стала моей женой.

Начальник училища всячески поощрял курсантскую самодеятельность и развитие спорта. В течение 1935 и 1936 годов практически все курсанты сдали нормы ГТО II ступени и были награждены соответствующими значками. В 1936 году на зимней Спартакиаде военно-морских учебных заведений я вместе с курсантом училища им. Дзержинского разделил 2-е и 3-е место в гимнастическом многоборье.

Усомнившись в возможности столь массового достижения, руководитель физподготовки инженерного училища им. Дзержинского обратился с соответствующим заявлением в Комитет физкультуры и спорта. Была назначена компетентная комиссия для выборочной проверки сдачи норм. Наугад выбран один из классов 3-го курса, им оказался 324-й, т. е. третий курс, подводный дивизион, четвертый по порядку, оказавшийся моим классом. Я был старшиной группы, т. е. двух классов, а Саша Петелин (впоследствии вице-адмирал) старшиной этого класса. Чтобы быть предельно честным, скажу, что нам пришлось (для перестраховки) заменить одного своего курсанта на В. Луканидина из соседнего класса и в этом составе добросовестно сдать все нормы, в том числе и прыжок с 20-метрового трамплина в Петергофе, конечно, в присутствии членов комиссии.

В приказе начальника училища, художественно описавшего историю вопроса и успешную реабилитацию спортивной славы училища, были поощрены все курсанты 324-го класса и соответствующие начальники. Последнюю фразу приказа привожу дословно: «... а начальника физподготовки ВМИУ им. Дзержинского капитана Стражмейстера в училище им. Фрунзе ни под каким видом не допускать».

Четыре года и три месяца учебы в училище, практика на учебных и боевых кораблях, подводных лодках Краснознаменного Балтийского флота пролетели, оставив многие воспоминания, лишь незначительную часть которых представляется возможным упомянуть. [25]

На втором курсе одновременно с углублением познаний в области высшей математики и теоретической механики, получением навыков в разговорном английском языке мы освоили теорию и практическое применение штурманских дисциплин — навигации, девиации магнитного компаса и мореходной астрономии, корабельной электротехники. Начали изучение устройства и управления подводными лодками. Читал курс опытный подводник капитан 1-го ранга Назаров. Получили первичное знакомство с устройством и основами использования артиллерийского и минно-торпедного оружия.

В течение первого полугодия я был заместителем, а со второго полугодия назначен старшиной класса (две узкие нашивки на рукавах).

Летняя практика проходила на учебном корабле «Курсант». Его парадный ход 6 узлов как нельзя лучше подходил для еще неопытных, но старательных штурманов, успевающих вести прокладку и определять место корабля по береговым ориентирам, практиковаться в измерении высоты солнца, а в южной части Балтийского моря изучать звездное небо. К концу практики мы хорошо знали особенности театра Балтийского моря и проливов, могли безошибочно определять названия открывающихся маяков и островов.

На третьем курсе, одновременно с углублением уже полученных знаний по основной специальности, мы приступили к изучению истории военно-морского искусства, тактики использования оружия, а также новой для нас дисциплины — электронавигационных приборов. Этот предмет, достаточно сложный в теории, талантливо преподавал Дмитрий Сергеевич Михайлов, в то время еще капитан 3-го ранга.

Я был назначен старшиной группы (двух классов), и вместе с тремя другими (Н. Савельевым, Н. Коровкиным и Б. Морозовым), возглавляемые старшиной дивизиона И. Недодаевым, мы несли ответственность за дисциплину и порядок в спальных помещениях, за выполнение распорядка дня, обязанностей суточного наряда, а также распоряжений командования дивизиона.

Некоторые привилегии для старшин (освобождение от переходов в строю, внутренних нарядов, внеочередные увольнения в город) перекрывались большей ответственностью. Командир дивизиона и командиры групп за всякие упущения и кажущиеся (на наш взгляд) непорядки распекали не первичных виновников, а старшин. Е. В. Дымман любил, прохаживаясь со старшиной по помещениям, указывать: «Стагшина, убгать» и тут же разъяснял, что, [26] если старшина идет с рядовым курсантом и увидит непорядок, ему следует потребовать от подчиненного устранить его.

Совсем другой тип начальника представлял А. М. Соколов. Он любил подчеркивать свое «пролетарское» происхождение, на строевых занятиях не раз упоминал, как их — молодых матросов — воспитывали в учебном отряде подплава (в начале 20-х годов), гоняя до тех пор, пока на плацу не оставались мокрые пятна от просочившегося сквозь подметки пота. Любил озадачить провинившегося каким-нибудь нелепым вопросом. Помню, как уже на четвертом курсе дежурному по сектору ночью удалось наконец изловить воришку, периодически «очищавшего» карманы одноклассников. Им оказался курсант Артемьевский. Утром о происшествии было доложено командиру дивизиона. Зайдя в кабинет, через некоторое время А. М. Соколов по телефону приказал дежурному вызвать к нему с занятий курсанта Артеменко. Нужно заметить, что Саша Артеменко немного заикался. Доложив, что прибыл по приказанию, Саша выжидал под испытующим взглядом командира дивизиона. Наконец Алексей Михайлович врастяжку процедил: «Как вы дошли до жизни такой?» Знающий за собой вину (в это утро «саканул» от прогулки) Артеменко, заикаясь больше обычного, пытался объяснить, что у него болело горло.

Повторяя все тот же вопрос и все больше сбивая с толку курсанта, командир дивизиона наконец выпалил: «Что горло, что горло!... Как вы могли у товарища деньги красть?!» Трудно было вконец потерявшему дар речи Артеменко объяснить, что он не Артемьевский, а поняв свою ошибку, A. M. выгнал его из кабинета. Вся эта сцена происходила в присутствии дежурного курсанта, который впоследствии обнародовал ее (естественно, каждый раз приукрашивая новыми подробностями). Что касается воришки, то его в тот же день арестовали, а дальнейшая судьба осталась нам неизвестной.

В целом курсантский коллектив не таил зла на своих воспитателей, и думаю, что большинство из нас сумело, отбросив негативное, воспринять то хорошее, что впоследствии пригодилось в нашей длительной нелегкой военно-морской службе.

Летняя практика после третьего, и особенно — после четвертого курса усложнялась и разнообразилась. На учебных кораблях нам все больше доверяли самостоятельные вахты, на боевых надводных кораблях и на подводных лодках мы закрепляли и совершенствовали полученные знания.

Две или три недели плавания на крейсере «Аврора» (точнее, стояния на якоре на восточном Кронштадтском рейде) обогатили [27] нас личным участием в артиллерийских стрельбах. При этом стрельба велась по мишеням, но из специальных «стволиков», закрепленных на стволах орудий главного калибра. Мы «отблагодарили» «Аврору» погрузкой угля с баржи, доставленной к борту крейсера.

В апреле 1937 года пришло распоряжение отобрать тридцать курсантов выпускного курса для участия в походе линкора «Марат» в Англию к предстоящей коронации Георга VI. Командованием принято решение выделить по десять курсантов артиллерийской, минной и штурманской специальности. В их число попал и я.

Начальник училища распорядился пошить нам новую форму, бушлаты, бескозырки и лично тренировал нас в подходах к начальнику, обращениях и отходах. Назначил наиболее опытных преподавателей английского для совершенствования в разговорном языке.

Прибыв на линкор, представились его командиру капитану 1-го ранга Иванову высокому мощному человеку с необычным для такого сложения тонким голосом (еще одна особенность — никогда не употреблял, в отличие от многих флотских командиров, нецензурных выражений и не терпел, если кто-либо позволял себе выражаться в его присутствии). Также познакомились со старшим помощником командира капитаном 2-го ранга В. Ф. Трибуцем (начальником отдела или, возможно, помощником начальника штаба флота, назначенным старпомом на этот ответственный поход). Он сразу же распорядился распределить нас на командные пункты соответствующих боевых частей по специальности и дал указание командирам БЧ интенсивно использовать курсантов в период подготовки и в походе.

Учитывая, что «Марат» еще ни разу не выходил за пределы Балтийского моря и всю сложность плавания проливами, шефом штурманской боевой части пригласили преподавателя училища им. Фрунзе контр-адмирала И. Н. Дмитриева. Также для усиления штурманского обеспечения были назначены командирами БЧ-1 опытные штурманы капитаны 3-го ранга Белоусов и Петров (хочу подчеркнуть необычность такого назначения двух штурманов с равной ответственностью). При этом штатный командир БЧ-I капитан 3-го ранга Иванóв (в 50-е годы флагштур ВМФ, контрадмирал) также не освобождался от ответственности за деятельность своей БЧ. Штатным помощником командира линкора был также капитан 3-го ранга Иванóв. (В отличие от них, ударение в фамилии командира корабля падало на другой слог.) [28]

Одной из первостепенных задач, поставленных перед экипажем, было овладение постановкой линкора на два якоря способом «фертоинг». {5} Это обязательное требование для стоянки кораблей на Спитхетском рейде, отделяющем остров Уайт от южного берега Англии, с его дважды в сутки меняющим направление приливо-отливным течением.

С 1910 года случаев подобной постановки корабля на русском, тем более советском флоте, не было. Для тренировок линкор вышел на трое суток в Лужскую губу.

Конструктивная особенность линкора «Марат» — далеко отнесенные от форштевня якорные клюзы — значительно усложняла работу боцманской команды: требовалось после отдачи одного якоря расклепать его якорь-цепь, обнести вокруг форштевня и втянуть ее в клюз другого борта. Расклепать на баке вторую цепь и, присоединив три конца вертлюга к свободным концам якорных цепей, отдать второй якорь, стравить всю систему до водной поверхности и подсоединить к четвертому концу временно удерживаемую толстым стальным тросом цепь с отданным первым якорем. Если добавить к этому, что каждое звено якорной цепи линкора весит два пуда, то три с лишним часа, затраченные на первую постановку, можно было оценить как удовлетворительный результат.

За три полных рабочих дня было произведено несколько постановок способом «фертоинг». Последняя заняла два часа. Командование сочло этот результат приемлемым. Поход в Англию завершен благополучно, хотя наиболее опасный участок — пролив Большой Бельт — проходили в густом тумане. Безупречное штурманское искусство впоследствии отмечено в приказе комфлота.

Линкор прибыл в назначенную точку на Спитхетский рейд в расчетное время и, отдав правый якорь, боцманская команда под руководством боцмана Захарова приступила к заводке фертоинговой скобы... Жаль, что в то время еще не было портативных кинокамер, чтобы запечатлеть эту работу. Остается сказать, что с момента отдачи правого якоря до окончания постановки на оба якоря способом «фертоинг» прошло всего 54 минуты!

Это была сенсация. Утренние газеты Портсмута вышли с крупными заголовками. Еще бы. Наш сосед с правого борта «карманный» линкор «Дейтчланд»{6} затратил на аналогичную постановку [29] более двух часов, а его якорные клюзы расположены гораздо ближе к форштевню, да и вес якорь-цепей существенно меньше маратовских.

Второй сосед, аргентинский линкор «Морено», прибывший на рейд вечером того же дня, возился с постановкой всю ночь, но так и остался стоять на одном якоре.

Спитхетский рейд представлял невиданное нами раньше зрелище: около сотни крупных кораблей всех морских держав и их «шефов» от Британского флота (наш шеф, линкор «Бархем», стоял неподалеку) выстроились в несколько линий. Украшенные флагами расцвечивания боевые корабли растянулись на обширном пространстве подходов к Портсмуту и в эти праздничные дни казались не грозной силой, а мирными игрушками, между которыми непрерывно сновали катера, частные яхты и небольшие суденышки с туристами.

Этот знаменательный для Соединенного Королевства Великобритании праздник продолжался больше недели. Мы несколько раз увольнялись на берег в город Портсмут, общались в ожидании плавсредств для возвращения на корабль с иностранными моряками, используя небогатый словарный запас английского. Никаких нарушений на берегу советскими моряками допущено не было.

Еще в день прихода «Марата» на рейд комендант военно-морской базы Портсмута принес извинения командиру линкора за то, что вследствие большого скопления иностранных кораблей он не имеет возможности выделить больше одного барака для отрезвления загулявших русских моряков. Понятно, что командование «Марата» отказалось и от одного барака.

Лично я был прикомандирован к начальнику снабжения в качестве переводчика при закупке в Портсмуте продовольствия для кают-компании и личных покупок. При этом выяснилось, что полученные в училище знания годились для чтения и письменного изложения своих мыслей. В общении с англичанами нужно было уметь понять, что хотела сказать каждая сторона. Ведь в обычном разговоре чем тщательнее произносятся слова, тем труднее их понимает собеседник. (Это подметил еще Бернард Шоу.) Запомнилось непреодолимое препятствие в попытках объяснить англичанину, что нам нужно закупить овощи. Как ни бился я над произношением этого мудреного слова, меня не понимали. Наконец догадался написать его. Смеху с обеих сторон было много.

В универсальном магазине наш главный интендант с моей помощью подобрал нужные ему покупки и выложил для расплаты десятифунтовую купюру. Кассир попросил его расписаться на этой [30] бумажке. Естественная реакция запуганных на инструктажах ожидающими нас за границей провокациями — не оставлять автографов. Настойчивость кассира и подошедших ему на помощь служащих магазина разбивалась об упорный отказ интенданта. Наконец пришел кто-то из руководства универмага. На его вопрос, почему господин офицер не желает поставить свою подпись (я тщетно пытался уговорить его оставить какую-нибудь закорючку), я выпалил пришедший в голову спасительный аргумент — «милитари секрет!», что заставило этих «провокаторов» отступить и выдать русскому офицеру положенную сдачу. Как я узнал значительно позже, эта формальность требовалась при оплате банкнотами очень старого выпуска, постепенно изымаемыми из обращения.

Посольство СССР организовало для команды «Марата» автобусные экскурсии в Лондон. В течение четырех дней к причалу в Портсмуте подавалось по пять туристских автобусов (не помню их вместимости), в каждый, помимо моряков с «Марата», наряжалось по два курсанта. Повезло штурманам — мы участвовали в экскурсии в первый и в четвертый день. Каждый автобус сопровождала переводчица — работник посольства, а в столице к нам присоединялся англичанин — гид. В программу входило посещение Советского посольства, средневекового замка Тауэр, Гайд-парка и, конечно, Трафальгарской площади с колонной в честь победы адмирала Нельсона, а также Букингемского дворца с пышной церемонией смены караула.

В первый день нас принимал (на аккуратно подстриженном газоне перед зданием посольства) посол Советского Союза в Великобритании Майский. Стараясь не помять траву, мы толпились по краям газона, пока сотрудники посольства не продемонстрировали нам свойства низко подстриженной травы тут же расправляться. Посол поздравил нас с событием чрезвычайной важности, свершившимся в это утро, — высадкой Папанина, Кренкеля, Ширшова и Федорова на Северный полюс.

В течение многочасовой экскурсии нас дважды кормили в пути сандвичами с чудесным пивом, а также выдали по пачке английских сигарет. Подтверждаю известное мнение о том, что аромат и вкусовые ощущения лучше всего вызывают в памяти даже давно забытые события. Мне приходилось вспоминать в деталях экскурсии в Лондон в майские дни 1937 года и через десятки лет, случайно навеянные ароматом английской сигареты или глотком английского пива.

В один из дней на линкор прибыл Наморси — флагман флота 1-го ранга Орлов, прилетевший в Англию вместе с наркомом [31] обороны Тухачевским на коронационные торжества. В сопровождении командования линкора и нескольких высших чинов английского флота прибывшие обошли построенный по большому сбору экипаж «Марата». Мы впервые увидели своего главнокомандующего. (Впоследствии, обсуждая на баке это событие, пришли к заключению, что две широкие и три средние на рукавах невысокого роста Наморси выглядели слишком претенциозно.)

Вскоре командование удалилось в адмиральский салон. Там было приготовлено соответствующее угощение, для которого еще в Кронштадте на корабль прислали двух шеф-поваров из ресторана гостиницы «Астория». Ни с чем не сравнимый аромат гастрономических шедевров в течение многих дней скрашивал запахи, доносившиеся из камбуза экипажа.

В день парада военно-морского флота в честь коронации Георга VI на всех кораблях английского флота и гостей по общей команде прозвучал сигнал большого сбора. Время парада было рассчитано таким образом, чтобы течение развернуло корабли на курс, параллельный курсу движущейся между ними королевской яхты. Король и королева, сидя на троне, установленном на специальном мостике были видны морякам, выстроенным вдоль бортов, обращенных к проходящей яхте.

По мере прохождения яхты на кораблях раздавалось троекратное «ура» (т. е. близкое к нему по смыслу и звучанию английское слово).

Наш линкор сумел отличиться — строй моряков перекатывал громкое «ура» с носа до кормы беспрерывно в течение всего времени продвижения королевской яхты вдоль борта «Марата». Это понравившееся хозяевам торжества нововведение было отмечено в газетах Портсмута на следующий день.

В тот же вечер с наступлением темноты зажглись огни иллюминации на кораблях хозяев и на «Марате». Затем в течение некоторого времени иллюминацию периодически выключали и включали одновременно на всех английских кораблях (очевидно, по радиосигналам). «Марат», не будучи связан общей системой управления, отставал (тем более что команду на включение давал вахтенный командир по телефону в центральный пост энергетики). Каждое отставание вызывало громкие крики и свист на борту нашего соседа, немецкого «карманного» линкора, что наглядно демонстрировало уровень морской культуры.

Последнее выключение иллюминации, и одновременно со всех английских кораблей взлетают вертикально белые ракеты. Постарался и «Марат», но опять с опозданием. Что, к нашему стыду и [32] к радости немцев, повторилось несколько раз (мы могли не участвовать, тем более что другие иностранные корабли от световых и пиротехнических салютов воздержались).

Затем в ночной темноте началась огненная феерия, описать которую невозможно. Разноцветные ракеты, световые дожди, вспышки огня с клубами дыма, вылетающие из орудий главного калибра... Это продолжалось не меньше часа.

С утра рейд пустеет. Некоторые корабли ушли еще ночью. Прощается с гостеприимными хозяевами (путем обмена флажными сигналами с линкором «Бархем») и «Марат». Погода благоприятная, легкий бриз, отличная видимость. На подходе к Большому Бельту и на всем протяжении этого сложного для плавания, но единственно возможного для крупнотоннажных судов пролива из Каттегата в Балтийское море любуемся яркой зеленью берегов, аккуратными селениями с черепичными крышами и множеством разноцветных ветряных мельниц.

Войдя в Балтику, узнали о предстоящих попутных заходах в порты Мемель (Клайпеда), Либаву (Лиепая) и Таллин. На подходах к этим портам, также и покидая их, вежливо обменивались орудийными «салютами наций».

«Марат» стоял на рейде, хозяева предоставляли плавсредства для экскурсий. В Мемеле футбольная команда линкора встретилась в товарищеском матче с командой города (к сожалению, проиграла). Население встречало дружелюбно, затруднений в общении не было, каждый второй свободно говорил по-русски. На всякий случай в увольнение ходили группами по пять-семь человек (один из них курсант). В Таллине истрачены остатки инвалюты. Я приобрел отрез шерстяного материала (очень пригодился в качестве свадебного подарка будущей жене).

За все дни увольнений на берег в Англии, Литве, Латвии и Эстонии ожидаемых попыток вербовки нас иностранными разведками почему-то не отмечено. Двух наших разведчиков, выпускников прошлого года, среди гражданских работников посольства в Лондоне видел, но догадался в разговор не вступать.

По возвращении в училище сдал досрочно государственный экзамен по английскому языку. Вскоре направились в Кронштадт на практику. Штурманов и минеров-подводников разместили в Северных казармах и расписали на лодках, базирующихся в Кронштадте. Изучали устройство лодок, выходили в непродолжительные походы, как правило в восточной части Финского залива. Командиры лодок присматривались к нам, подбирали замену из будущего пополнения молодых лейтенантов. Наши командиры-воспитатели [33] предоставили нам большую свободу, которой мы, как правило, не злоупотребляли. Переходы из Северных казарм на береговую базу и обратно совершали хотя и строем, но позволяли себе заходить на стадион и плавательный бассейн под командой старшин классов.

Однако случай, происшедший с Виктором Коршуновым, заставил командование курса несколько ужесточить порядок. А случилось вот что: как-то в конце дня командиру нашего дивизиона позвонил дежурный по штабу флота, спросил, есть ли у нас курсант Коршунов, и, получив утвердительный ответ, предложил немедленно направить его к дежурному по штабу. Не зная, в чем дело, комдив отправил Коршунова в сопровождении старшины группы Коровкина. Удостоверившись, что доставленный курсант действительно Коршунов, дежурный приказал им срочно бежать к плавательному бассейну, чтобы прекратить там поиск якобы утонувшего курсанта.

Вторая половина практики прошла в Петергофе, где начиналась наша курсантская служба четыре года назад. Но теперь это были вполне созревшие для самостоятельной службы на флоте «без пяти минут лейтенанты». Оставалось завершить практику на «потешной флотилии», т. е. на переданном училищу с 1937 года дивизионе катеров. На этих кораблях вся команда, за исключением штатного старшины и двух мотористов, состояла из курсантов выпускного курса, ежедневно по очереди исполнявших обязанности командира, штурмана, вахтенного командира, сигнальщиков, рулевых, боцмана и даже кока.

Обучение проходило по составленному кафедрой тактики плану с расчетом привития командных навыков и отработки Правил совместного плавания кораблей ВМФ. Польза для закрепления знаний, полученных в училище, оказалась несомненной. На каждом катере вместе с курсантами находился один преподаватель, но его функции заключались лишь в постановке задач, наблюдении за правильностью их выполнения и безопасностью совместного маневрирования. В течение месяца ежедневного плавания, от подъема флота до вечера, мы приобрели уверенность в себе, которой нельзя было получить на учебных и боевых кораблях, где мы допускались лишь на должности дублеров без права принятия самостоятельных решений.

С течением времени мы убедились, что начальник училища Буриченков сделал много полезного, значительно повысившего авторитет училища. Кроме достижений в области массового спорта, художественной самодеятельности, привития курсантам навыков самостоятельности в принятии решений и чувства ответственности [34] за них, комдив Буриченков, используя свои связи с высшим командованием вооруженных сил, добился награждения училища Почетным Красным знаменем ВЦИК, а вскоре и получения статуса Высшего учебного заведения.

Начиная с первого выпуска лейтенантов флота (1936 года) начальник училища стал отбирать выпускников, как правило проявивших себя в качестве младших командиров, для замещения должностей командиров учебных групп. Это воспринималось по-разному — большинство стремилось уйти на флот, некоторые обрадовались возможности остаться на береговой службе, тем более в Ленинграде.

В сентябре 1937 года мы сдавали государственные экзамены по основным предметам нашей специальности. Запомнилось два эпизода. Первый — сложная «прокладка», т. е. решение комплекса навигационных задач на морской карте по разработанным кафедрой навигации условиям. Проверив мою четырехчасовую работу, капитан 1-го ранга Д. П. Белобров сказал: «Я очень сожалею, что по установленным правилам не могу добавить к оценке пять заслуженного вами плюса».

Второй произошел на экзамене по мореходной астрономии. Еще с вечера, просмотрев свои конспекты и литературу по предмету, я отложил в сторону тонкую брошюрку «Служба времени на корабле», решив, что по этому простому вопросу, не требующему никаких теоретических выкладок, и докладывать на государственном экзамене нечего.

К концу экзамена у доски готовились отвечать четверо последних курсантов класса, невызванным оставался лишь я. Комиссия, в которой кроме двух наших преподавателей были командир подводной лодки капитан-лейтенант Тутышкин (летом я проходил практику на его новейшей лодке «С-2») и очень грозного вида, с густой длинной бородой капитан 2-го ранга Бутаков (потомок известной на военно-морском флоте династии «бородатых» адмиралов). Обернувшись и увидев, что я остался один, он предложил комиссии опросить меня без предварительной подготовки. Я браво подошел и представился комиссии. Бутаков говорит: «Пусть он расскажет нам о службе времени на корабле». У меня подкосились ноги — это же именно тот вопрос, подготовку к которому я столь легкомысленно проигнорировал. Сделав глубокий вдох, я отчеканил: «За службу времени на корабле отвечает штурман». И далее понес что-то о морских часах, хронометре... Бутаков прервал меня: «Заведите хронометр». Тут я был в своей стихии — знал, тонкость, [35] без которой как бы старательно ни заводить хронометр, без резкого поворота вокруг вертикальной оси он не пойдет.

«Да что его спрашивать, сразу видно грамотного штурмана», — сказал Тутышкин, и я был отпущен с отличной оценкой по мореходной астрономии.

Вообще государственные экзамены закончились для всего выпускного курса успешно. Но наше ликование омрачалось царившей в те времена атмосферой всеобщей подозрительности.

Один из моих близких друзей в доверительной беседе дал понять, что ему предложили внимательно прислушиваться к разговорам товарищей, информировать об их настроениях. Комсорг класса Толя Волков по-видимому, получив соответствующий инструктаж по своей линии, завел со мной разговор о необходимости изучать друг друга, предложил подробно рассказать биографию (хотя каждый учебный год у нас начинался с написания подробной автобиографии), а также о возможно известных мне «не наших» настроениях среди курсантов и старшин.

Парторг роты Гриша Рябухин, побывавший на партактиве ленинградского гарнизона, с упоением рассказывал о выступлении начальника Политуправления РККА Гамарника и привел его слова: «Сегодня враг будет выступать перед вами с трибуны, его нужно уметь распознать...» Буквально через несколько дней все прочли правительственное сообщение: «Запутавшись в своих связях с врагами народа, застрелился Ян Гамарник».

Примерно в это же время из училища были уволены некоторые преподаватели, в их числе вольнонаемные, бывшие офицеры царского флота Бурачек, А. И. Соколов и другие, а также преподаватель русского языка, сестра бывшего Наморси Орлова. Но больше всего нас поразило известие об отчислении из училища перед началом госэкзаменов около 20 наших товарищей с «польскими» фамилиями (Бедриковский, Дзевалтовский, Руцинский и др.). Лишь в начале войны их вновь призвали, хотя, на всякий случай, назначали на второстепенные должности. Так, Бедриковский служил на вспомогательном флоте, где продвижение по службе было ограничено.

Этим «охота за ведьмами» не ограничилась. Вскоре после выпуска нам стало известно, что арестован штурман одной из «щук» — наш одноклассник Вася Кошелев (тот самый, что в безмятежные дни практики на «Комсомольце» свалился на медведя). По слухам, он якобы был участником какой-то террористической организации. Поверить в это было невозможно, я три года сидел с ним за одним столом. Очень спокойный, стеснявшийся заметных следов угреватости [36] на лице, редко ходивший в увольнение и вдруг... террорист. Но чего не бывает, ведь выступал с трибуны партактива «враг народа» Гамарник.

Забегая вперед, скажу, что летом 1939 года я зашел в матросский парк Кронштадта и вижу — навстречу идет лейтенант Вася Кошелев. Я бросился к нему, обнимаю... «Вася, что же про тебя наговорили?» — «Что там наговорили, вот что я сам о себе наговорил и даже написал. Что я террорист, что готовил теракты на всех вождей, перечислил в качестве участников нашей организации кого только мог вспомнить. Не ручаюсь, что и тебя не упомянул... Видимо, там поняли, что на мне карьеру не сделать, и выгнали взашей, взяв подписку о неразглашении». По его словам, он знает автора навета, но доказать не может.

Так что наши «поляки» посчитали, что, кажется, дешево отделались только отчислением из училища.

В дни госэкзаменов многих из нас вызывали не называвшие себя представители флотских подразделений (узнали только пограничников), подробно расспрашивали, но никаких обещаний не давали. Две или три беседы провели со мной. Я, имея твердое обещание командира «С-2» взять меня штурманом на свою лодку, особого интереса к другим возможностям не проявлял.

По результатам госэкзаменов и оценкам по другим, предметам, входившим в диплом, 30 курсантов, в их числе и я, выпущены по первому разряду с отличием, что сокращало срок выслуги в звании лейтенанта на один год. Командир «С-2» получил твердую гарантию в назначении меня штурманом к нему на лодку.

На торжественный выпуск, проходивший в зале Революции, прибыл Начальник морских сил Викторов (прежний Наморси, Орлов, так же как и маршал Тухачевский, был арестован как «враг народа» сразу же после возвращения из Англии).

Стоявшим в строю еще в курсантской форме объявили приказ о присвоении звания лейтенанта (а трем из нас, Бобкову, Маврину и Рябухину, проявившим себя на партийной работе за время обучения, — звания старший политрук). Строй распустили, и через полчаса мы вновь предстали перед высшим командованием в лейтенантских тужурках, поминутно подергивая шеями, туго стянутыми крахмальными воротничками и черными галстуками.

Выпускной вечер состоялся во Дворце культуры им. Кирова. За праздничным столом, рядом со мной и моей молодой женой, — капитан-лейтенант Тутышкин. В разгар праздника к нам подошел капитан 3-го ранга Дымман и «обрадовал» сообщением, что я оставлен в училище в качестве командира учебной группы курсантов. [37]

Надеясь, что это лишь неудачный розыгрыш, Тутышкин пошел выяснять недоразумение и вскоре вернулся мрачнее тучи... Приказ о моем назначении, вместе с еще 20 выпускниками, на строевые должности в училище уже подписан. Больше чем на два года отодвинулась моя мечта. Неоднократные обращения к начальству, вплоть до наркома, еще долго оставались без ответа.

Первый отпуск в форме лейтенанта мы с женой провели в Киеве у моих родителей, очень гордившихся перед соседями и друзьями.

По возвращении в Ленинград представился начальнику второго курса капитан-лейтенанту В. Н. Хрулеву (очень душевному человеку, требовательному и справедливому командиру) и командиру второй роты лейтенанту (выпуска на год раньше меня) Н. И. Усову. Вместе с моим однокашником Г. Просандеевым, также назначенным в эту роту командиром группы, мы приняли по четыре класса (по 25 курсантов-второкурсников в каждом).

Начиная с набора 1936 года подготовка командного состава для морского флота в училище по специальностям и с разделением на подводников и надводников прекращена. Все курсанты обучались по единой программе и выпускались на флот вахтенными командирами, заполняя вакансии специалистов (штурманов, минеров, артиллеристов) по мере надобности.

После нашего выпуска (1937 года) состоялось два выпуска в 1938 году: весенний, закончивших полную четырехлетнюю программу подводников, надводников (штурманов, минеров, артиллеристов, гидрографов), и осенний (набора 1935 года), по сокращенной программе (без диплома о высшем образовании) с присвоением звания младшего лейтенанта.

Выпуск 1939 года произведен за счет курсантов, набранных в училище по окончании двух курсов технических вузов, прошедших обучение по специальной программе. Таким образом, удалось избежать годичного разрыва в подготовке командных кадров и одновременно существенно увеличить число молодых командиров двойным выпуском в 1938 году.

Но и этих кадров не хватало. Грандиозная программа строительства морского и океанского флота страны, начатая в середине 30-х годов, требовала адекватной подготовки командного состава. Расширялись действующие командное и инженерное училища, создавались новые, в том числе в Ленинграде — училища связи и гидрографическое, военно-морские во Владивостоке и Баку, береговой обороны в Севастополе. На подготовку высококвалифицированных кадров комсостава (особенно для быстрорастущего подводного [38] флота) требовалось не менее четырех лет. Чтобы ускорить этот процесс, создавались курсы переподготовки для призванных на действительную службу командных кадров торгового флота, переквалифицировались в «моряков» армейские командиры.

Все это позволило продолжать полноценную подготовку высококвалифицированных кадров в училищах.

Курс набора 1936 года, которым командовал В. Н. Хрулев, обучался по полной программе. Строевые командиры — выпускники 1936 и 1937 годов. Кроме трех рот по 8 классов в каждом, было два так называемых параллельных класса, состоящих из флотских командиров, не имевших училищной подготовки, и старшин-сверхсрочников с законченным средним образованием.

Большинство моих курсантов имели законченное среднее образование и в училище пришли со школьной скамьи, но были и отслужившие по полтора-два года в пограничных войсках. Некоторые — мои ровесники, большинство на три-четыре года моложе, а кое-кто и на год старше меня.

Командир роты Николай Иванович Усов, на год старше меня по выпуску, был известным в училище спортсменом-лыжником. В 1936 году из участников Спартакиады ВМУЗ временно формировалась спортивная рота, там я близко познакомился с моим будущим начальником, и теперь мы работали с ним на взаимном доверии.

С курсантами я тоже нашел общий язык (хотя вначале пытался разговаривать солидным баском и держаться с напускной строгостью). Вскоре сказалась двухлетняя практика старшины группы у себя на курсе и отношения наладились. Подобрал надежных младших командиров, с подчиненными старался работать методами убеждения и личного примера. Горжусь, что многие из моих воспитанников стали впоследствии выдающимися командирами (в их числе адмирал флота Г. М. Егоров, вице-адмирал Б. Е. Ямковой, несколько контр-адмиралов), преданными своей специальности штурманами-подводниками — Гаран, Кондрашов, Хрусталев, с которыми впоследствии служил на бригаде лодок (к сожалению, они погибли в боевых походах на своих лодках).

В 1938 году вступил кандидатом в члены партии, активно работал с комсомольцами в своих подразделениях. В 1939 году принят в члены партии. Но здесь произошла заминка с выдачей партбилета. В это время арестовали мужа сестры моей жены, имевшего несчастье родиться, еще до революции, в Риге и несколько лет прожить там. В 20-е годы их семья переехала в Ленинград. И вот в 1939 году, когда он был уже главным инженером одного из ленинградских [39] заводов, его репрессировали и выслали в места отдаленные. Свояченица оформила развод, мы жили отдельно от них и до ареста тоже тесных родственных связей не имели.

Претензий ко мне никто не предъявлял, об аресте я своевременно доложил, но выдачу партбилета на всякий случай задерживали. Как-то по моей инициативе произошел резкий разговор с начальником политотдела училища П. И. Бельским (в мои курсантские годы он был замполитом подводного сектора и хорошо знал меня), я в запальчивости потребовал, чтобы меня либо освободили от подозрений, либо арестовали... Недели через две партбилет вручили.

Опечаленный первое время тем, что вместо долгожданной службы штурмана подводной лодки приходится заниматься строевой подготовкой и разбираться в повседневно возникающих конфликтах, нести ответственную службу дежурного по училищу, следить за дисциплиной и учебной успеваемостью подчиненных и т. п., я постепенно вошел в заданный ритм и даже нашел много положительного в работе командира-воспитателя.

Начальник училища счел нужным привлекать нас к участию в учебном процессе — посещать лекции и практические занятия в роли «вторых преподавателей». Мне приходилось работать с Д. П. Белобровым на его лекциях и практических занятиях по навигации, учиться методам «взбадривания» курсантов, отвлекающихся или погружающихся в дремотное состояние... Например, заметив ослабление внимания слушателей, на середине фразы смолкнуть, подойти к окну, как будто рассматривая что-то интересное в течение 30–40 секунд, затем, когда весь класс обратит внимание на странное поведение преподавателя, как ни в чем не бывало закончить прерванное предложение. Это же педагогическая находка — никому не делается замечаний, но весь класс уже приведен в рабочее состояние.

С той же целью преподаватель подходит к сидящему курсанту и молча, спокойно смотрит на него. Через несколько секунд курсант приходит в себя, неуверенно пытается встать, но Д. П. Белобров кладет ему руку на плечо и заканчивает начатую фразу. Таких находок у бывшего штурмана крейсера «Рюрик» много.

Красочно объясняет сложные математические формулы капитан 2-го ранга Д. С. Михайлов, на простых примерах, жестами и всем телом демонстрирует, что для каждого наблюдателя, стоящего лицом к северу, восточная плоскость горизонта непрерывно опускается, а западная поднимается. В результате чего подвешенный к [40] гироскопу грузик вызывает прецессию, заставляющую ось гирокомпаса все время следить за меридианом.

Разумеется, все это объясняется и языком формул (они есть и в учебниках, и в конспектах), но как запоминается на живом примере!

На летней практике командиры групп руководили штурманской и морской практикой курсантов. Особенно полезной с точки зрения оморячивания и привыкания к настоящему корабельному порядку была весна 1938 года на крейсерах «Чернова Украина», «Красный Кавказ» и линкоре «Парижская Коммуна» (впоследствии переименован в «Севастополь»).

В этом году классные занятия, прерванные ранней практикой, возобновились в мае. Для меня это оказалось большой удачей — 8 июля у нас родился сын, как нельзя кстати я попал в Ленинград и мог оказывать жене и малышу посильную помощь.

В сентябре мой инициативный командир роты организовал велопробег по маршруту Ленинград — Москва в составе: командир пробега — командир роты Усов, политрук — командир группы Правдюк и 8 курсантов 2-го курса.

Велопробег был посвящен 20-летию ВЛКСМ. За восемь дней с ночевками в попутных городах мы покрыли расстояние свыше 700 км, провели несколько митингов и в какой-то мере озадачили недавно организованное Управление военно-морских учебных заведений, с которым это мероприятие заранее согласовано не было. В Ленинград нас возвратили поездом.

Неугомонный Усов тут же начал подготовку к лыжному походу по маршруту Ленинград — Мурманск, в которую втянул и меня (сравнительно с ним посредственного лыжника). Подготовку начали на стадионе «Динамо» под руководством опытного тренера еще задолго до появления снега, а затем перешли на прикидочные проверки. Уже были готовы специальные костюмы, лыжи, персонально мастером Мошканцевым изготовлена лыжная обувь и... грянула война с Финляндией.

Очередная попытка уйти на действующий флот. И опять отказ. А тем временем на флоте происходят большие перемены: в течение двух лет четырежды снимали и назначали, взамен неизвестно куда исчезавших прежних (Орлов, Викторов, Муклевич, Фриновский), новых командующих военно-морским флотом. Наконец наркомат военно-морского флота возглавил опытный моряк-черноморец, бывший командир крейсера «Червона Украина», советник командующего флотом Республиканской Испании, потом командующий Тихоокеанским флотом адмирал Н. Г. Кузнецов. [41]

Вполне понятны и последующие перемены в старейшей кузнице кадров комсостава флота, теперь уже Высшем военно-морском краснознаменном, ордена Ленина (награждено в июне 1939 года за боевые заслуги в годы гражданской войны и за успехи в подготовке кадров ВМФ) училище им. Фрунзе. Комдив Буриченков переведен начальником вновь организованного Бакинского ВМУ, с ним ушли начальник строевого отдела полковник Доста и другие бывшие армейские командиры.

Училищем недолгое время командовал флагман 2-го ранга Броневицкий, затем в должность начальника ВВМКУ им. Фрунзе вступил капитан 1-го ранга СС. Рамишвилли. Начальником строевого отдела назначен мой однокашник Г. ЕЛевант.

Начинался 1940 год. Я получил печальное известие — погибшей на Балтике в Финскую войну оказалась «С-2». На ней был, уже в то время командир дивизиона «эсок», капитан 3-го ранга Тутышкин. Значит, не судьба мне быть с ними. (Возможно, иногда думаю я, если бы штурманом был я, курс, приведший лодку в роковую точку, был бы проложен иначе.) Тем не менее я продолжал искать возможность расстаться со спокойной береговой службой. Вскоре такой шанс появился. Мой однокашник по училищу, служивший в то время в Управлении кадров ВМФ, приехал в Ленинград подбирать кадры для комплектования командного состава строящихся подводных лодок. В считанные недели получен приказ о назначении командирами БЧ-I-IV подводных лодок «С-8» — лейтенанта Г. Соколова, «С-9» — старшего лейтенанта В. Правдюка и «С-10» — лейтенанта Ф. Городкевича (все выпускники 1937 года).

Знакомые по 1933 году Екатерингофские казармы, но теперь здесь разместился штаб и личный состав дивизиона подводных лодок типа «С», построенных на заводе «Красное Сормово» и доставленных внутренними водными путями в Ленинград.

Лодки пришвартованы к бонам у набережной Красного Флота, рядом с заводом «Судомех». До весны 1940 года ведутся достроечные работы. Параллельно с этим экипажи изучают устройство лодки, механизмов, отрабатывают положенные задачи. Проводятся тренировки, учения. После весеннего ледохода перебазируемся в Кронштадт.

Экипаж «С-9» в основном укомплектован. Командир лодки капитан-лейтенант Рогачевский С. А., замполит, старший политрук Селезнев А. Ф., штурман (к-р БЧ-I-IV) старший лейтенант Правдюк В. В., минер (к-р БЧ-II — III) младший лейтенант Милованов И. Д, механик (к-р БЧ-V) инженер-капитан 3-го ранга Сафонов Г. А., командир группы движения инженер-старший лейтенант [42] Динцер Г. А. Пока нет помощника командира лодки. Временно обязанности его возложены на штурмана (по известной поговорке — нет ничего более постоянного, чем временное — я выполнял обязанности штурмана и помощника командира лодки 10 месяцев).

Старшинский состав: боцман главстаршина Колеватов Ф. А., к-р отделения рулевых Ромашев, старшина торпедистов главстаршина Прокопенко, к-р отделения торпедистов ст. 1 ст. Шкарин, к-р отделения артиллеристов ст. 1 ст. Сибирцев, старшина радистов-гидроакустиков главстаршина Лавриков А., к-р отделения радистов ст. 1 ст. Попов, старшина мотористов главстаршина Тульский П. С., старшина электриков главстаршина Ходачек МА., старшина трюмных главстаршина Попович, к-р отделения трюмных ст. 1 ст. Полукеев С. И., лекпом ст. 1 ст. Солодовников. Все они имели опыт службы на подводных лодках, принимали участие в достройке «С-9» и в переходе из Сормово в Ленинград. Вместе с подчиненными и матросами (еще 25 человек) мы составляли дружный коллектив, о котором на всю жизнь остались самые хорошие воспоминания.

Большое внимание в подготовке личного состава к последующей службе уделялось изучению устройства лодки и механизмов, взаимодействию и взаимозаменяемости специалистов из разных боевых частей. В этом огромную помощь всему личному и в первую очередь командному составу оказывали оба инженера-механика, в особенности командир БЧ-V Сафонов.

Выпускник ВМИУ им. Дзержинского 1937 года, он также был оставлен в своем училище на какой-то должности в учебном отделе. Волна репрессий, прокатившаяся по стране в те годы, оставила много вакантных должностей и среди комсостава военно-морских учебных заведений. Случилось так, что смышленый, деловой молодой командир в течение двух с небольшим лет продвинулся по службе до должности заместителя начальника училища по учебной работе с присвоением внеочередных званий вплоть до инженер-капитана 3-го ранга.

Осенью 1939 года новый нарком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов при посещении ВМИУ обратил внимание на очень молодого заместителя начальника училища, поинтересовался, где он плавал, и приказал немедленно откомандировать на флот. Так произошла наша встреча на «С-9», вскоре перешедшая в крепкую дружбу. Сафонов был любимцем всего экипажа лодки. Его авторитет базировался на дружелюбном отношении к подчиненным, справедливой строгости, умении быстро ориентироваться в сложных ситуациях, нередко возникающих на подводных лодках. [43]

Второй механик — командир группы движения, вначале инженер-ст. лейтенант, Г. А. Динцер (через несколько месяцев был переведен с повышением на другую лодку). На «С-9» был назначен инженер-лейтенант Орсич В., также выпускник ВМИУ им. Дзержинского, ставший хорошим помощником Сафонову.

Командир БЧ-II-III И. Д. Милованов — фрунзевец второго выпуска 1938 года (младших лейтенантов). Милованов, так же как и Динцер, начали службу на «С-9» еще в период ее постройки в Сормове, участвовали в переводе лодки по внутренней водной системе, досконально изучили устройство и пользовались авторитетом у личного состава.

Особо следует сказать о замполите и командире лодки, во многом виновных в трагических для «С-9» и ее экипажа событиях первого года войны.

А,Ф. Селезнев еще в 1938 году служил рядовым — штурманским электриком — на подводной лодке типа «М» в Ораниенбауме. Осенью этого же года КБФ посетила делегация ЦК ВЛКСМ, и перед отъездом командованию предложили представить несколько комсомольцев для поощрения. В числе представленных был краснофлотец Селезнев А. Ф., оказавшийся вскоре награжденным... орденом Ленина. При выборах в Верховный Совет СССР первого созыва кандидатом от Балтики был выдвинут орденоносец — краснофлотец А. Ф. Селезнев и, конечно, избран депутатом. В дальнейшем, считая неудобным оставлять его на прежней должности, командование отправило Селезнева на учебу в военно-морское училище им. Энгельса (в Ленинграде), где, вместо положенных двух лет учебы, сумели подготовить его за шесть месяцев и выпустить в звании старшего политрука (выпускникам этого училища присваивалось звание политрука) с назначением заместителем командира «С-9» по политчасти.

Таким образом из хорошего штурманского электрика сделали очень неудачного политработника. Застенчивый по натуре, стесняясь своей некомпетентности, неумения установить контакт с личным составом, он, напустив на себя важный вид, замкнулся в себе. Особенно неловко Селезнев чувствовал себя, когда приходилось отвечать на вопрос: за что вас наградили орденом? До войны этот высший орден был крайней редкостью, поэтому вопросы такого содержания задавались часто и ответы типа: «Ну, был дисциплинированным, содержал в отличном состоянии свое заведование...» — не удовлетворяли. Приходилось окружать себя ореолом таинственности. [44]

Редкий гость в кубриках на берегу и в отсеках лодки в походах, он стал заслуженным героем анекдота, сочиненного кем-то в первые дни войны.

Матрос спрашивает: «А где наш комиссар?» Ответ: «Как где? Уехал на сессию Верховного Совета». — «Ну и ну, в первый боевой поход — и не пошел!»

Конечно, он был на лодке, но не затруднял себя общением с личным составом.

Командир «С-9» капитан-лейтенант Рогачевский С. А., моряк торгового флота, помощник капитана судна, был призван для пополнения командного состава ВМФ в 1936 году. После окончания курсов переподготовки некоторое время служил помощником командира подводной лодки, но спустя некоторое время был репрессирован (польская фамилия). Через год освобожден и вскоре получил назначение командиром строящейся лодки. По рассказам знавших его до ареста, это был довольно спокойный, уравновешенный человек. Теперь же характер Сергея Антоновича резко изменился — он стал неуверенным, нерешительным, неоправданно грубым с подчиненными и панически боялся начальства. Заискивал перед замполитом (впоследствии еще больше — перед комиссаром). Особенно нервничал при управлении лодкой в сложных условиях плавания и швартовке, любоваться которой всегда собирались многочисленные зрители на береговой базе. В военное время неуверенность переросла в трусость, о чем речь впереди.

Весь комсостав лодки и один сверхсрочник были членами партии. Меня избрали парторгом лодки.

В конце апреля 1940 года лодки «С-8», «С-9» и «С-10» перешли в Кронштадт, где в течение трех месяцев отрабатывали задачи, предусмотренные программой до вступления лодки в строй. Для этой цели выходили на полигоны Сескарского плеса, Лужской губы и других пригодных районов восточной части Финского залива. Скоростные испытания выполнялись на Гогландском полигоне, а глубоководные погружения до 80 м — северо-западнее маяка Кери. В испытаниях принимала участие бригада заводских строителей, устранявших выявленные недоделки на месте и на базе. Нередко в качестве обеспечивающего на нашей лодке выходил командир дивизиона капитан-лейтенант Хомяков.

На скоростных испытаниях (самый полный ход — 19,5 узлов — в течение суток) курьезный случай произошел с подлодкой «С-10». На одном из галсов в ночное время, недалеко от острова Гогланд, лодка догнала идущее тем же курсом небольшое финское деревянное судно, не замеченное ни сигнальной вахтой, ни вахтенным [45] командиром, равно как и другими лицами, находившимися на мостике, и развалила его по диаметральной плоскости. В эти секунды с мостика увидели каютту, освещенную лампой типа «летучая мышь», а также четырех человек, играющих за столом в карты. Судно, как оказалось шедшее с грузом соли из Ленинграда, сразу же затонуло, а люди сумели спрыгнуть на палубу носовой надстройки лодки. Испытания прервали, лодка была направлена в Кронштадт. Однако на этом злоключения не кончились. Хотя на «С-10», помимо штатного командного состава, находились комдив, флагманский штурман бригады и еще один прикомандированный штурман, никто не заметил Сескарский поворотный буй с зеленым проблесковым огнем, и лодка продолжала движение на (тоже зеленый) огонь маяка Стирсуден, до тех пор пока кто-то не обратил внимания на слишком яркий для буя огонь. Подтвердилась морская примета — чем больше обеспечивающих, тем вероятнее ЧП. Резко отвернув в сторону Шепелевского маяка, лодка оказалась в запретном для плавания районе минной опасности (с финской войны). Но все окончилось благополучно. Расследованием установлено, что финское судно не несло ходовых огней. Без гакобортного огня обнаружить в темное время суток низкосидящее маленькое судно с мостика подводной лодки невозможно. Спасенный экипаж передан пограничной службе в Кронштадте.

В октябре 1940 года на лодках дивизиона были подняты военно-морские флаги и началась подготовка к перебазированию в Либаву. На «С-9» назначен долгожданный помощник командира, окончивший специальные курсы подводников лейтенант Кузьмин П. С. (выпускник ВМУ им. Фрунзе 1938 года).

Освободившись от существенной загрузки — выполнения обязанностей помощника командира, — начал тщательную подготовку к переходу в Либаву. До сих пор районы плавания ограничивались зоной до Гогланда. Западная часть Финского залива, Балтийское море знакомы только по плаваниям на учебных кораблях. Теперь предстоит самостоятельный поход. Десятки раз проверяю готовность электронавигационных приборов, знания сигнальщиками характеристик маячных огней на пути следования.

Первые сутки прошли нормально, отдыхаю урывками, все внимание определениям места, расчетам точек поворотов, уточнению пройденного расстояния, контролю за работой штурманских приборов. Видимость нормальная, береговые ориентиры видны отчетливо.

Идет вторая ночь. Проложив курс на юг, рассчитав время открытия маяка Овишу, приказав вахтенному Центрального поста [46] разбудить меня в указанное время (примерно через полтора часа), ложусь на свою койку (первая нижняя по правому борту во втором отсеке), мгновенно засыпаю...

... Страшный треск, толчки, непонятная тряска... Выскакиваю в Центральный. За мной командир: «Штурман, твою... куда завел нас? Кто на вахте?» С мостика голос Милованова: «Ледяное поле. Лед тонкий. Лодка идет по инерции...»

Выскакиваем на мостик. Мы в поле битого льда, действительно тонкого, по-видимому вынесенного из Ирбенского пролива и, к сожалению, верхней вахтой своевременно не замеченного. Уточняю место. Полностью соответствует расчетному. Конечно, вина и вахтенного сигнальщика, и вахтенного командира. При лунном свете обнаружили лед прямо по курсу, опоздали застопорить дизеля и дать задний ход. Но лед тонкий, повреждений легкого корпуса нет.

Вышли на чистую воду, обошли ледяное поле и во второй половине дня вышли точно к Либавскому поворотному бую, легли на створ либавского аванпорта. Искусственно сооруженный аванпорт (при моем первом посещении Либавы в 1937 года «Марат» оставался на открытом рейде), узкий длинный канал с низкими берегами и поворот в Военную гавань, где отшвартованный кормой к каменной стенке виден корпус плавбазы «Смольный». По обоим бортам стоят лодки типа «С». Стали вторым бортом к «С-7», пришвартованной к левому борту плавбазы.

Бригада подводных лодок первой линии, базирующихся на Либаву, включала в себя лодки типа «С» (к началу войны 12 единиц). Командир бригады — капитан 1-го ранга Кузнецов К. М. (в мае 1941 года его сменил капитан 1-го ранга Египко, Герой Советского Союза).

«С-9» вошла в состав дивизиона лодок под командованием капитана 3-го ранга Трипольского А. В., удостоенного звания Героя Советского Союза за боевые действия в Ботническом заливе в 1940 году Трипольский — моряк торгового флота в прошлом — был уже опытным подводником, командовал подводной лодкой «С-1». Требовательный до педантичности, он личным примером прививал своим подчиненным любовь к морю и добросовестное отношение к служебным обязанностям. Возвращаясь с моря на одной лодке, он переходил на борт выходящей на задание другой, ставил задачи, следил за их выполнением, при необходимости сам выполнял заданный маневр, добиваясь его безупречного доведения до конца.

Особое внимание Трипольский уделял штурманской подготовке. Так, например, перейдя на выходящую в море лодку, приказывал: [47] «Штурмана на мостик не выпускать». В течение многих часов лодка выполняет различные маневры, ходит переменными скоростями, погружается, выходит в атаки, ложится на грунт... По выполнении поставленной на данный выход задачи комдив приказывает: «Штурман, курс на Либавский буй!» С подходом к бую отдает приказание штурману самостоятельно, в свое расчетное время, поворачивать на входной створ, после завершения которого требовал штурмана на мостик. Промах разбирал тщательно, давал обстоятельные советы. Хвалил редко, считая хорошую работу нормой, но не упускал возможности поощрить за отличное выполнение сложного задания.

Находясь на лодке, комдив не вмешивался в действия командира и других членов экипажа, изредка давал советы и лишь в особых случаях отдавал нужную команду сам, чтобы избежать тяжелых последствий. Так, в одном из выходов «С-9» при отработке маневра «Срочное погружение» лодка неожиданно стала погружаться с быстро растущим дифферентом на нос. Командир растерялся и, вместо нужных команд, стал кричать на боцмана, стоявшего на управлении горизонтальными рулями, а дифферент уже достиг 20°. Раздался спокойный голос комдива: «Командир, не горячись. Стоп моторы, задний ход. Пузырь в нос...» Команды выполнял быстро, но время уже было упущено. На затухающей скорости лодка со скрежетом ударилась носом о грунт на глубине 40 метров. Толчок был ощутимый, но лодка тут же стала набирать задний ход и медленно выравнивать дифферент. Трипольский передал управление лодкой командиру, сказал несколько ободряющих слов находящимся в Центральном посту, приказал всплывать и возвращаться в базу. Там водолазный осмотр показал, что лодка получила пробоину в нижней части первой балластной цистерны (примерно 0,8 кв. м).

Зиму и весну 1941 года, наряду с интенсивной боевой подготовкой на берегу и в море, шло обустройство быта и привыкание к незнакомой нам доселе обстановке. Вступление Латвии в состав СССР позволило приехать в Либаву семьям командного состава и старшин сверхсрочной службы. Частным порядком снимались квартиры (точнее, комнаты) в городе. Связь между военным городком и Либавой осуществлялась несколькими городскими автобусами, с трудом справлявшимися с массовым потоком наших пассажиров в утренние (6–8) и вечерние (19–20) часы. Поездка в один конец занимала более часа.

В середине февраля приехали жена с сыном (ему уже исполнилось 2,5 года). Я снял комнату в квартире пожилой интеллигентной [48] пары. Еще одну комнату они сдавали латышке — артистке городского театра. Они свободно владели русским языком и помогли моей семье быстрее освоиться в незнакомой обстановке.

Примерно в эти же дни приехали семьи моих товарищей, что позволило всем им чувствовать себя менее одинокими в чужой стране, тем более что мы — их мужья — бывали дома не каждый вечер, да и не каждое воскресенье.

Наряду с лояльным отношением основной части гражданского населения к нам и нашим семьям, встречались и косые взгляды, и даже открытая неприязнь, обострившаяся в течение сравнительного короткого времени после массового приезда жен комсостава и старшин армии и флота в Латвию.

Годами приученные карточной системой к постоянному отсутствию продовольствия и товаров первой необходимости, советские женщины, попав в невиданное доселе изобилие, сохраняли привычные для себя манеры поведения в магазинах и на улицах (ходили слухи, что некоторые из жен армейского комсостава появились в театре в кружевных ночных сорочках, приняв их за бальные платья). В течение нескольких недель все товары были расхватаны, полки магазинов опустели, ибо импорт с Запада прекратился. На вопросы — «Когда будет?» — владельцы магазинов с иронией отвечали: «Когда Москва пришлет». Но все же продовольственных товаров местного производства было достаточно до начала войны, хотя большой спрос привел к росту цен.

А угроза войны нарастала. Местные жители слушали радиопередачи из Германии — выступления фашистских лидеров, содержащие неприкрытые угрозы, хвастливые сводки с западного фронта, махровый антисемитизм. Хозяин моей квартиры, еврей-бухгалтер, интеллигент, пересказывая содержание немецких радиопередач, считал нападение Германии на Советский Союз неизбежным в ближайшие месяцы, а захват Прибалтики в первые же недели — неотвратимым и предсказывал большие беды для еврейского населения. Мы лишь посмеивались над этими опасениями.

В конце февраля 1941 года Либавскую военно-морскую базу посетил командующий КБФ вице-адмирал Трибуц. Он досконально проверил состояние боевой подготовки и содержание материальной части бригады подводных лодок (даже, надев комбинезон, обследовал трюмы, что, впрочем, вызвало неоднозначную оценку — комфлота ли это дело лазать по трюмам?).

Готовность лодок первой линии была признана удовлетворительной. На совещании командного состава бригады, комфлота впервые открыто назвал вероятным противником фашистскую [49] Германию (однако повторять это., вслух не рекомендовал), призвал к бдительности, но к возможным провокациям относиться сдержанно. Из политотдела пришло распоряжение об изъятии литературы, в которой содержались намеки на недружелюбие к Германии. Пришлось даже отдать патефонную пластинку с песней из кинофильма «Дума про казака Голоту» о партизанской войне против немецких оккупантов на Украине в 1918 году.

Вслед за инспекцией комфлота пришел приказ наркома об увеличении рабочего дня на флоте на 2 вечерних часа. Теперь при стоянке в базе командный и старшинский состав сверхсрочной службы мог увольняться на берег только после 21 часа, т. е. добираться на квартиры часам к 23, а утром нужно быть на лодке к подъему флага — к 8 часам. Этот приказ вызвал недовольство, да и выполнялся он формально. В море действовал свой особый распорядок, а в базовых условиях с толком использовать 2 часа после ужина не удавалось. Как и прежде, не законченные до ужина работы продолжались по потребности, а очередные увольняющиеся на ночь командиры и сверхсрочники бездельничали, нетерпеливо поглядывали на часы и в 21 час неслись сломя голову штурмовать редкие в это время городские автобусы.

Весной на бригаде лодок проходили перевыборы в партийных организациях. Наблюдая, как томится от безделья замполит «С-9» Селезнев, мы в кулуарных разговорах высказали мысль об избрании его парторгом лодки, может быть, это приблизит его к личному составу. Узнав как-то в неофициальной беседе у зам. начальника политотдела бригады о принципиальной возможности избрания замполита парторгом, я на отчетно-выборном собрании, получив от замполита изрядную порцию голословной критики за свою работу парторга, предложил вместо выдвинутой (им же) моей кандидатуры избрать самого Селезнева, «хорошо знающего недостатки и сумеющего их исправить».

Трудно описать ярость замполита, но из двух кандидатур, по результатам тайного голосования, моя получила 2 голоса «за», а Селезнева — 5 (всем было ясно, что против его избрания голосовали он и командир). Не дожидаясь окончания собрания, замполит умчался в политотдел.

Конечно, результаты голосования отменили, но перед этим начальник ПО провел с каждым коммунистом индивидуальную беседу. На его вопрос «Почему голосовал за замполита?» я, насколько мог наивно, ответил, что голосование было тайным. Дальше разговор пошел уже в дружеском тоне. Он сказал, примерно так: [50] «Вы же видите, что он и как замполит не справляется со своими обязанностями, значит, будем разваливать и партийную работу...»

Состоялись повторные выборы, меня, как возмутителя спокойствия, больше не выдвигали. Был избран наш минер Милованов.

В мае тревожная атмосфера сгустилась: участились случаи нарушения границ самолетами, появлялись неопознанные перископы вблизи наших вод. Пришел приказ о перебазировании Либавской военно-морской базы и лодок в Усть-Двинск (Рижский залив). С одной стороны, решение оправданное — Либава находится в непосредственно близости от Паланги, за которой оккупированная Германией территория Литвы с портом Мемель. Акватория Либавской ВМБ отделена от аванпорта длинным (около мили) узким каналом, закупорить который можно удачно сброшенной бомбой или даже разрушением пешеходного моста через канал. Да и единственный выход из аванпорта в море также легко перекрываем. Зенитные батареи на побережье к северу от аванпорта, пожалуй, единственная, но ненадежная защита.

С другой стороны, мы настроены не ожидать нападения в бездействии и всегда готовы вовремя выйти в море и нанести упреждающий удар.

А Усть-Двинск — это уже тыл для лодок первой линии, нужно пройти весь Рижский залив и довольно уязвимый с моря Ирбенский пролив. Но приказ есть приказ, начальству виднее.

Постепенно началось перебазирование тылов. На новое место перебрался командир базы контр-адмирал Трайнин и часть штаба. За командира базы остался начальник штаба капитан 2-го ранга Кливенский. Плавбаза и часть лодок перешли в Усть-Двинск. Подлодку «С-9» поставили в сухой док завода «Тосмаре» для очистки корпуса и заделки пробоины, полученной при отработке маневра срочного погружения. Стояли жаркие дни первых чисел июня. Нарастало смутное чувство тревоги, еще возросшее после получения приказа усилить бдительность и выставить дополнительную вооруженную охрану у батопорта дока.

Все необходимые доковые работы были выполнены в основном силами экипажа лодки и частично — рабочими завода. Однако пробоину в носовой цистерне, в ее нижней части по правому борту, завод заделать отказался, решили отложить до лучших времен и плавать пока с «балластом на подушке» в цистерне №1. Все облегченно вздохнули, когда лодка вышла из дока и ошвартовалась у стенки Военной гавани. К этому времени в Либаве оставались лодки дивизиона Трипольского и отряд торпедных катеров, а также [51] находящиеся в заводском ремонте «С-1» с разобранными дизелями, «С-3» с неисправной системой погружения и две устаревшего типа латвийские лодки «Ронис» и «Спидола». У заводской стенки стоял эсминец «Ленин» со снятым артиллерийским вооружением и неисправными машинами.

Из Либавского морского порта тем временем непрерывным потоком немецкие транспорты вывозили зерно и другие продовольственные грузы. Но числа 16–17 июня порт опустел, ушло последнее нагруженное по марку немецкое судно, и в ту же ночь возник сильный пожар на хлебном элеваторе. Это была явная диверсия, рассчитанная на уничтожение еще не вывезенного зерна.

В ночь с 21 на 22 июня я ночевал дома. В этот день оставшиеся лодки должны были перейти в Усть-Двинск. Вечером 21 июня я договорился с женой, что она в течение 10–15 дней поживет с сыном в Либаве, а я к тому времени подыщу в Риге или Усть-Двинске квартирку и вызову ее или, может быть, смогу сам за ними приехать. Такое же решение приняли другие командиры и сверхсрочники.

Ночью мы проснулись от звуков артиллерийской стрельбы. Я успокоил жену, сказав, что это обычные учения противовоздушной обороны — готовимся к войне... В 6 часов утра, как обычно, встал, попрощался с женой и сыном и ушел, не ведая, что расстаемся не на две недели.

Выйдя на улицу, необычно пустынную, обратил внимание на дворников. С противогазами загоняют всех прохожих в подворотни (подумал, что продолжаются учения по ГО), меня, поскольку был в форме, пропустили беспрепятственно. Однако на автобусной станции, кроме меня и незнакомого мне капитана 2-го ранга, других пассажиров на военный городок не оказалось, хотя обычно в это время толпа командиров и сверхсрочников штурмовала автобусы.

Лодка стояла у стенки Военной гавани с работающим на подзарядку аккумуляторных батарей дизелем. Только тут я узнал о начале войны. Каким-то образом меня не оповестили при объявлении общей тревоги, несмотря на наличие телефона на квартире (хотя при всех, довольно частых учебных тревогах меня всегда вызывали).

Позвонив жене (к тому времени она уже знала, что идет война), посоветовал ей не поддаваться панике, обождать недельку, а то и дольше, и спокойно уехать с сыном в Ленинград. Возвращаясь из штаба на лодку, встретил особиста нашей бригады. Он спросил, отправил ли я семью, и на мой ответ, что торопиться некуда, воскликнул: «Ты что? Завтра Либаву сдаем!» При объявленной часовой [52] готовности к выходу в море принять непосредственное участие в эвакуации семьи не было никакой возможности. Оставалось лишь попрощаться по телефону. Только спустя два месяца удалось узнать, что жена с большим трудом упросила какого-то майора интендантской службы, вывозившего свою семью со всем домашним скарбом и мебелью, взять ее с ребенком и небольшим узлом в грузовую машину.

Добравшись до железнодорожной станции, она втиснулась в товарный вагон одного из последних эшелонов, отправлявшихся на восток. К счастью, эшелон в Ленинград не пустили, а эвакуированных к концу второй недели высадили в Сызрани.

В этот же день получили приказ вечером следовать в Усть-Двинск, принять там боевые торпеды и артбоезапас (выгруженные перед постановкой в сухой док). Флагманский штурман базы собрал штурманов лодок, находившихся в Либаве, проинструктировав о путях следования по выходе из базы. Озадаченные наличием запретных для плавания районов на подходах к Либаве и, соответственно, сложностью фарватера, выяснили, что они были заблаговременно разработаны, но предполагавшиеся минные заграждения выставлены не были, поэтому от места Либавского входного буя (уже снятого) разрешено следовать по назначению самостоятельно. Каждой лодке было определено время выхода.

Первой ушла «С-10», непосредственно на боевую позицию в район Данцигского (Гданьского) залива. В первую же ночь от «С-10» принята радиограмма: «Имею повреждения, погружаться не могу, сильно преследуют, окажите помощь». Насколько мне известно, средств для оказания помощи в этом районе ни у флотского, ни у армейского командования не было (да и до того ли было в обстановке первых дней войны). Ближайшая лодка к району нахождения «С-10» (кажется, «Л-3»), не имела права покинуть свою позицию, да и какую помощь смогла бы оказать она в боевой обстановке, к тому же потребовалось бы несколько часов, чтобы преодолеть разделяющее их расстояние.

«С-9» вышла из Либавы около 21 часа и проследовала в надводном положении к Ирбенскому проливу. Около 5 часов утра обнаружен немецкий самолет, неожиданно показавшийся из-за облака на курсовом 30° левого борта. Обнаружив лодку, по-видимому приняв ее за свою, самолет выпустил 5 белых ракет. Командир приказал открыть огонь из 45-мм пушки. Самолет отвернул и, повидимому, ложился на боевой курс. Командир крикнул: «Все вниз, срочное погружение!» Этот маневр у нас был уже отработан. Больше в светлое время суток всплывать не стали. В подводном положении [53] прошли Ирбенский пролив и часть Рижского залива. Всплыв ночью, видели вспышки взрывов и зарево пожаров по всему побережью западной части залива, подвергавшемуся непрерывной бомбардировке с воздуха.

Утром 24 июня прибыли в Усть-Двинск. Приняв на борт торпеды и артиллерийские снаряды, пополнив запас продовольствия и зарядив аккумуляторные батареи, во второй половине дня получили приказание следовать на рейд Куйвасте (у северовосточного побережья острова Эзель, ныне Сааремаа), где ожидать дальнейших указаний. Непредвиденное препятствие задержало выход более чем на два часа: командиру никак не удавалось отвести от стенки прижатую течением лодку.

Наконец он принял решение воспользоваться услугой латвийского буксира, стоявшего по носу лодки, команда которого уже длительное время с интересом наблюдала за тщетными попытками нашего командира. На переговоры был послан лейтенант Милованов. Однако капитан буксира, делая вид, что не понимает русского языка, начал выталкивать Милованова с буксира. Пришлось дополнительно послать двух вооруженных краснофлотцев, а Милованову вынуть из кобуры пистолет. В считанные минуты лодка была развернута, и мы покинули негостеприимный берег.

В довоенное время нам не приходилось плавать ни в Рижском заливе, ни, тем более, проливами Моонзундского архипелага. Даже крупномасштабной карты района не было. Пришлось пользоваться путевой, масштаба 1:200 000, да благодарить комдива Трипольского за высокую требовательность к штурманам, в том числе и к изучению ими Балтийского региона еще в мирное время.

Первую часть пути, пользуясь темным временем суток, прошли в надводном положении, но, получив шифровку о наличии в Рижском заливе немецких подводных лодок, с рассветом погрузились и почти сутки шли под водой экономическим ходом.

Позднее нам стало известно, что подводная лодка «С-8», выходившая из Усть-Двинска несколькими часами позже нас, обнаружила прямо по курсу в 3–4 кабельтовых всплывающую немецкую подлодку (именно в эти минуты вражеская лодка была наиболее уязвима, и, казалось бы, «С-8» следовало использовать свое преимущество, чтобы таранить ее). Но командир «С-8» капитан 3-го ранга Бойко скомандовал «Право на борт», лодка развернулась на 180° и вернулась в базу. Он оправдывал свои действия тем, что, имея в носовых торпедных аппаратах 4 снаряженных боевых торпеды (атаковать торпедами не позволяло ни время, ни расстояние), [54] опасался, что при таранном ударе они могут взорваться. За трусость был предан суду военного трибунала.

В эти же дни погибла «С-3». Командование бригады лодок приняло решение взорвать «С-1», стоявшую со снятыми дизелями, а также старые латвийские лодки «Ронис» и «Спидолу». Команда «С-1» перешла на «С-3», и лодка с двойным экипажем вышла в море для самостоятельного следования в Усть-Двинск в надводном положении из-за неисправности системы погружения. Лодка шла в непосредственной близости к берегу на глубинах менее 20 м. На траверзе маяка Акменрагс была атакована и потоплена немецкими катерами. С поста СНИС было видно, как расстреливали из пулеметов плавающих людей.

По-видимому, немецким водолазам удалось достать с затонувшей «С-3» судовые документы, в том числе коды и опознавательные сигналы, т. к. в ту же ночь «С-7», находившаяся в море, обнаружила силуэты двух катеров, с которых были даны опознавательные. Лодка ответила, после чего была обстреляна из малокалиберных пушек и получила пробоины в районе боевой рубки. Срочно погрузившись, удачным маневрированием капитан-лейтенант С. ПЛисин сумел оторваться от противника и благополучно вернуться в Усть-Двинск.

На подходе к Моонзунду около полуночи мы всплыли. В темноте никаких ориентиров. Около двух часов шли малым ходом под одним дизелем, второй работал на подзарядку аккумуляторных батарей. С уменьшением глубин застопорили дизеля, продолжали движение под электромоторами. Заполнили носовую цистерну для создания дифферента. Глубина под килем 4–5 м. Уменьшили скорость до самой малой. В какой-то момент, находясь на мостике, я заметил вспышку света справа по носу.

Предполагая, что это может быть неизвестный мне манпункт, взобрался на тумбу перископа, чтобы взять пеленг при следующем проблеске огня. Второй проблеск, свист снаряда и взрыв, кабельтовых в четырех за кормой лодки... Нас обстреливают! Одновременно со вторым разрывом впереди (оказались в «вилке») даем прожектором опознавательный, получаем ответ. Сообщаем свои позывные. Следует запрос: «Доложите фамилию командира». Отвечаем. «Фамилию комиссара». После ответа следует приказание: «Стать на якорь, до рассвета не двигаться».

Светает, на фоне берегового массива различаем несколько кораблей. Оказывается, у входа в Моонзундский пролив стоят на якорях крейсер «Киров» и несколько других кораблей. На эсминце [55] охранения обнаружили нашу лодку на фоне более светлого горизонта, и, вместо запроса, открыли огонь.

Став на якорь, несколько расслабившись в ожидании разрешения следовать по назначению, приступили к завтраку. Вдруг — сигнал боевой тревоги и доклад с мостика: «Катера противника по корме». Выскакиваем на мостик, всматриваемся в предрассветную мглу. Действительно, на курсовом 150° — 160° левого борта смутно различается несколько расплывчатых точек...

Командир объявил артиллерийскую тревогу... Время идет, «противник» не приближается. Скоро все проясняется: за катера противника сигнальщик и вахтенный командир приняли отдельные деревья на низком берегу юго-восточной оконечности острова Эзель.

Получив наконец «добро», прошли проливом Сурвяйн на Кассарский плес и стали на якорь в указанном месте среди почти двух десятков лодок и надводных кораблей. В ожидании дальнейших распоряжений команда отдыхает, рассматриваем незнакомые берега, переписываясь семафором с другими лодками, следим за передвижением на рейде. Вот на буксире баржа с множеством людей следует в направлении с Эзеля на материк. Люди на барже размахивают руками, жестикулируют, что-то кричат. Обмениваемся мнениями — эвакуируют население в более безопасные районы, а нас приветствуют, радуются, что здесь защитники... Баржа совсем близко, уже видны перекошенные злобой лица, слышны проклятия в наш адрес на ломаном русском, различаем охрану в форме войск НКВД... Вот тебе и приветствия!

29 июня получаем приказание следовать через пролив Соэлавейн в бухту Рюхекюля, откуда самостоятельно выходить на боевую позицию в район банки Штольпе. В Либаву ни под каким видом не заходить. Позднее узнали, что Либава уже сдана, а в военном городке еще продолжают держаться из последних сил моряки флотского полуэкипажа, команда эсминца «Ленин» и рабочие завода «Тосмаре». Лишь нескольким защитникам под командой капитана 3-го ранга Афанасьева, командира «Ленина», удалось выйти из окружения и с боями пробиться к Таллину. Сам Афанасьев был предан суду военного трибунала и расстрелян за якобы самовольно взорванный им эсминец; доказать, что на это было дано устное приказание начальника штаба базы Кливенского, не смог.

30 июня вышли из бухты Рюхекюля и через трое суток плавания, в основном в подводном положении, всплывая лишь на 3–4 часа темного времени и подзаряжая батареи, вышли в назначенный [56] район, характерный отсутствием навигационных опасностей и глубинами, благоприятными для любых маневров по поиску противника, атаки и последующего отрыва. С другой стороны, южная граница позиции не перекрывала возможные пути движения между Померанской и Данцигской бухтами в пределах 20-метровой изобаты. За время нахождения на позиции нам удалось обнаружить, что именно там, под самим берегом, на расстоянии свыше 5–6 миль от нашей позиции, появлялись транспортные суда и военные корабли. Выйти за границу отведенной позиции командир не решался.

В одну из первых ночей пребывания на позиции, когда лодка находилась в надводном положении, работая одним дизелем на винт, вторым — на подзарядку батарей, находившиеся на мостике вахтенный командир лейтенант Милованов и сигнальщик обнаружили справа по корме группу огней, предположительно принадлежавших транспортам и кораблям охранения. Вызванный на мостик, оценив обстановку, командир скомандовал: «Всем вниз, срочное погружние!» Находившиеся в Центральном посту помощник командира, механик и я недоуменно переглянулись — неужели командир решил атаковать ночью в подводном положении. Однако еще больше нас поразила команда — «Ложиться на грунт. Выключить все механизмы. Соблюдать тишину. Не грохотать по настилу обувью».

Через несколько минут лодка легла на грунт. В наступившей тишине слышно было только жужжание умформера гирокомпаса. Командир приказал выключить и его. Акустик доложил о шуме винтов нескольких кораблей справа по корме. Спустя полчаса шумы стали удаляться. Лишь через час, когда акустик доложил, что шум винтов исчез, командир приказал всплывать на перископную глубину, дать малый ход электромоторами и запросил меня, на какой курс ложиься. Я доложил, что выключенный по его приказанию гирокомпас войдет в меридиан лишь через 5 часов, а магнитный ТОН»{7}, вследствие его конструктивных недостатков, сильно запотевает, поэтому изображение картушки в Центральном посту представляет матовый круг без оцифровки. Пришлось, двигаясь самым малым ходом (1,5 узла), грубо ориентируясь по магнитному шлюпочному компасу, пройти квадрат со стороной 2 мили, а затем выходить по гирокомпасу на отличительные глубины для уточнения места. Следует отметить, что на лодках типа «С» надежными [57] штурманскими приборами были гирокомпас «ГУ-3» и эхолот, скопированный с немецкого эхолота «Аншютц». Что касается пройденного расстояния, то это было наиболее уязвимое место в штурманских расчетах. Электромеханический лаг «ГО», также скопированный с лага «Форбс», в подводном положении не использовался, к тому же на малых скоростях его показания очень ненадежны. Поэтому пройденное расстояние определялось по оборотам винтов и нуждалось в постоянном контроле, используя любую возможность. Чаще всего путем пересечения нанесенных на картах отличительных глубин.

В этот выход лодки на боевую позицию было упущено еще две возможности для атаки надводных целей в дневное время. В первом случае помощник командира ст. лейтенант Кузьмин, несший вахту у перископа, обнаружил транспорт. Командир, заняв место у перископа, минут двадцать не принимал никакого решения, а затем сказал, что выйти на нужный угол атаки не удастся. Второй раз было обнаружено небольшое парусное судно. Командир после длительного раздумья решил, что это может быть судно-ловушка, и отказался от наших, тех, кто находился в Центральном посту, предложений всплыть и атаковать артиллерией.

По возвращении в базу командиру «С-9» приказом командира бригады лодок был объявлен строгий выговор за нерешительность.

18 июля, по истечении срока пребывания на позиции, лодка направилась в назначенный район — к маяку Кыпу на острове Даго. За время первого боевого похода мы были полностью оторваны от какой-либо информации и искренне надеялись, что неудачи первых дней войны уже позади. Поэтому, всплыв 20 июля на видимости поста НИС на мысе Кыпу (примерно в 3 милях от берега), подняв на мачте опознавательные и позывные и не обнаружив обещанных катеров сопровождения, повернули на юг для следования к проливу Соэловейн.

Находясь у своих берегов при ярком солнечном освещении, чувствуя себя в полной безопасности, расслабились. Командир разрешил, кроме верхней вахты, подняться на мостик по нескольку человек. Царило оживление, несмотря на то что первый выход на боевую позицию оказался безрезультатным.

Вдруг на расстоянии 4–5 кабельтов по левому борту (между лодкой и берегом) раздался сильный взрыв, над гладкой поверхностью воды поднялся огромный темный столб. Находившиеся на мостике командный состав во главе с командиром лодки, старшины, матросы наперебой высказали свои догадки... В возникшем [58] шуме раздался тревожный крик сигнальщика: «Торпеда справа ио корме!» Справа на курсовом около 40° ясно виден след догонявшей лодку торпеды. Командир растерянно повторял: «Торпеда, торпеда...» Я машинально крикнул рулевому в рубке: «Лево на борт!» Лодка покатилась влево, торпеда прошла параллельным курсом по правому борту и скрылась. Командир, повторив несколько раз «Правильно, штурман», вернул лодку на прежний курс и скомандовал «Всем, кроме вахты, вниз».

Только тогда мы поняли, что нас атаковала немецкая лодка, находившаяся где-то справа. Первая торпеда прошла по носу «С-9» и взорвалась в камнях прибрежной отмели. Вторичная атака вдогонку могла бы оказаться успешной, если бы не бдительность вахтенного сигнальщика, к нашему счастью не включившегося в обсуждение причины непонятного взрыва. Еще несколько секунд беспечности... Впрочем, нужно учиться на своих ошибках, но об этом ниже.

Вскоре появились встречающие нас два катера «Рыбинца» под командованием главстаршины. На наше сообщение о неприятельской подлодке он не обратил внимания, крикнул в мегафон, что ставит тралы для проводки нас в пролив Соэлавейн. Следуя за тральщиками со скоростью не превышавшей трех узлов, усиленная верхняя вахта в течение более двух часов напряженно всматривалась в водную поверхность, затем, без дальнейших происшествий, вошли в пролив и стали на якорь в бухте Триги.

Командир приказал мне взять карты, и мы с ним направились на лодочном тузике к штабному кораблю под флагом командира базы контр-адмирала Трайнина. Доложив о выполнении задания, мы обстоятельно рассказали о подводной опасности в районе встречи наших лодок, прибывающих с позиций. Выслушав нас без особого интереса, Трайнин сообщил, что стоянка на рейде Триги тоже очень опасна: часто налетают самолеты, несколько дней назад во время налета были тяжело ранены командир «С-6» Кульбакин, минер Г. Новиков (бывший курсант моей роты в училище) и боцман.

Нам было приказано на следующее утро самостоятельно следовать через пролив Мухавейн в Таллин.

Во второй половине этого же дня с рейда Триги отправлялась на боевую позицию лодка типа «М» (командир — старший лейтенант Н. В. Дьяков). Несмотря на наше предупреждение о немецкой подлодке в этом районе, не было принято никаких мер для обеспечения безопасности лодки Дьякова (да у командира базы и не было никаких средств противолодочной обороны, но хотя бы [59] следовало сдвинуть время выхода до темноты или изменить маршрут).

Итак, наша ошибка учтена не была, Дьяков следовал рекомендованным курсом в надводном положении, находясь вместе с боцманом на мостике.

Раздался взрыв... Вражеская торпеда на сей раз попала в цель — в кормовую часть лодки. Дьяков и боцман, выброшенные взрывом, оказались в воде. Лодка затонула кормой на глубине около 20 м. Небольшая часть носовой надстройки возвышалась над водой, что спасло жизнь командиру и боцману. Механик сумел организовать выход оставшихся внутри лодки людей через рубочный люк. Подошедший спустя несколько часов катер спас всех.

22 июля «С-9» вышла через северную часть пролива Моонзунд в Финский запив и проследовала в Таллин. На следующий день в этом проливе погибла, вероятно, подорвалась на магнитной мине, подлодка типа «М».

Только в Таллине мы поняли, почему вместо простейшего маршрута — входа в Финский залив непосредственно с моря — нас заставляли «чесать правой рукой левое ухо через голову», т. е. использовать сложные в навигационном отношении и небезопасные в смысле ограниченной возможности маневрирования при уклонениях от воздушных налетов проливы Моонзунда.

Оказывается, в первый же день войны крейсер «Максим Горький» и два эсминца, выходившие из залива обычным путем на постановку минного заграждения, сами подорвались на уже выставленных противником минах. Один эсминец затонул, крейсер с трудом (буксируя кормой) удалось вывести из опасной зоны. (Позднее, в сухом доке Кронштадта, крейсеру приварили нос от строящегося однотипного крейсера.)

Таллинский рейд был забит боевыми кораблями и транспортами, снующими во всех направлениях буксирами, катерами. Плавбазы бригады «Иртыш» и «Смольный» к тому времени уже были в Кронштадте, и мы получили разрешение следовать туда самостоятельно. Вышли в ночь на 24 июля. Чтобы избежать вероятной встречи с катерами противника, базирующимися на Финском побережье, решили идти вдоль южного берега Финского залива. В навигационном отношении этот маршрут довольно сложный, предстояло пройти район банки Хайлода, где уже были сняты средства плавучего ограждения опасностей, а также отсутствовали береговые навигационные огни. Но теперь, после плавания Моонзундом, эта задача мне представлялась пустяковой. [60]

Благополучно миновав все навигационные опасности, 26 июля мы прибыли в Кронштадт. Встречал нас командир бригады Н. П. Египко. Сухо поздравив с благополучным возвращением, комбриг дал ценное указание сбрить бороды (несколько членов экипажа, в том числе механик и я, не брились в течение всего похода) и приказал готовить лодку к постановке в сухой док. Перешвартовав лодку к IV пирсу береговой базы, мы, впервые после выхода из Либавы, ступили на твердую землю. На лодку были доставлены газеты. До возвращения в Кронштадт экипаж не только не имел связи с берегом, не знал ничего о своих близких, оставленных в Либаве, но, не имея возможности принимать радиопередачи, находясь в светлое время суток под водой (а в ночное наши радиостанции широкого вещания не работали) не представлял, какая огромная часть территории страны захвачена врагом. Сидя в кают-компании в ожидании командира, отправившегося в штаб бригады, мы возбужденно обсуждали последние известия. Знали до этого о наших неудачах в Прибалтике и в какой-то мере оправдывали недружелюбное отношение к нам коренной части населения наличием подпольных фашистских организаций, в частности айсаргов в Латвии, теперь мы были огорошены сдачей Днепропетровска, всей Белоруссии. Наша естественная реакция вылилась в критику высокого командования и всех довоенных заверений о войне на чужой территории, малой кровью, могучим ударом...

Обычно редко вмешивающийся в разговоры в кают-компании, теперь уже комиссар, Селезнев резко прервал разговоры и стал возмущенно отчитывать нас примерно в таких выражениях: «Что вы панику разводите, может, у нашей партии и правительства заранее были планы такие. Что нам Киев, что нам Днепропетровск...» Тут уже и мы не выдержали и откровенно высказали свое мнение о нем и его работе с личным составом и до чего доводят руководители его уровня.

Комиссар вскочил из-за стола и побежал в политотдел бригады. Как нам стало известно потом, он доложил, что на «С-9» бунт командного состава. Немедленно на лодку отправилась бригада, возглавляемая зам. начальника политотдела.

Вскоре разобрались. Конфликт удалось погасить. Однако оставить без последствий этот случай тоже было нельзя. Свалили все на плохую работу парторганизации лодки. Освободили секретаря Милованова за неудовлетворительную партийно-политическую работу. Секретарем вновь избрали меня. [61]

Вскоре лодку поставили в сухой док. Командному составу и сверхсрочникам разрешили по очереди увольнение в Ленинград, где нас ожидали письма от эвакуированных из Либавы семей.

Наконец я получил известие от жены с подробным описанием злоключений в двухнедельном путешествии в телячьем вагоне. С собой, кроме сына (в дороге ему исполнилось 3 года), удалось захватить лишь узел с первыми попавшимися под руку вещами и документами. В переполненный товарный вагон еле втиснулись. Ехали без элементарных удобств и до границы питались скудными запасами, второпях захваченными из дома. На границе из вагонов высадили всех, не имевших советских паспортов (их, в основном латышей-евреев, было много). На станции Дно поезд в Ленинград не пустили, и они еще долго добирались внутрь страны, пока не высадились в Сызрани (куда я немедленно выслал деньги и денежный аттестат).

В Ленинграде узнал, что сестра жены эвакуировалась с заводом «Красный Октябрь» в Уфу. Вскоре туда уехала теща, а в октябре к ним присоединилась и моя жена с сыном.

В доке мы простояли более трех недель, хотя все необходимые работы, включая заделку пробоины в носовой цистерне, были выполнены быстро, но мы были связаны с работами на других стоящих в этом доке кораблях. Обстановка в Кронштадте и в Ленинграде была спокойная, из Ленинграда отправлялись в глубь страны эшелоны с эвакуированными, оборудованием заводов и семьями, следующие в глубокий тыл. Налетов вражеской авиации также пока не было.

Тревожные слухи о драматических событиях для Балтийского флота последних трех дней августа подтвердились с ужасающими подробностями рассказами очевидцев — участников Таллинского перехода экипажей подводных лодок «С-4», «Лембит» и других лодок, катеров МО, видом обгорелых мостиков и надстроек транспорта «Казахстан», чудом прошедшего через ад воздушных бомбардировок и взрывов мин. Растянувшаяся более чем на 20 миль колонна военных кораблей различных классов, транспортных судов, плавучих госпиталей, катеров оказалась практически беззащитной от ударов с воздуха, выставленных противником мин и подсеченных тралами и параванами наших же кораблей плавающих мин. По существу, лишь голова колонны, т. е. крейсер «Киров», шел в классическом охранении — впереди четыре быстроходных тральщика, с обоих бортов — эскадренные миноносцы. Именно этот авангард, выйдя из Таллинской бухты днем 28 августа, уже через сутки прибыл в Кронштадт, потеряв при этом все эсминцы типа «Новик» [62] (дореволюционной постройки). Брошенные средняя часть конвоя и се авангард, не имея охранения, практически беззащитные против воздушного нападения, лишенные возможности маневрировать вследствие обилия плавающих мин, оказались обреченными. Те, кому чудом удалось спастись, рассказывали, что, отбомбившись, самолеты удалялись в сторону финского берега, садились на аэродромах и, приняв на борт смертоносный груз, вновь подымались в воздух и направлялись к своим жертвам.

В числе погибших была и лодка нашего дивизиона «С-5», на мостике которой находились командир бригады Н. П. Египко, нач. политотдела Обушенков, начальник штаба Аверочкин. Лодка подорвалась на плавающей мине и от взрыва сдетонировавшего боезапаса мгновенно затонула. Находившиеся на мостике были выброшены взрывом в воду. Несколько человек, в том числе комбриг, командир лодки Бащенко, краснофлотец Антоненко, подняты из воды шедшей в кильватер подлодкой «Лембит» и катером МО.

Несмотря на официальное признание операции по эвакуации Таллина удачной, подавляющее большинство не только ее участников, оставшихся в живых, но и специалистов, разбирающихся в тактике морского флота, однозначно оценивают ее бездарной и позорной в части подготовки и осуществления.

Конечно, эйфория победы и последующая лакировка действительных событий не позволяли трактовать операцию по эвакуации Таллина иначе чем «... в целом успешной, хотя тогда и были допущены определенные промахи... «{8}. А в сборнике «Моряки-балтийцы на защите Родины 1941–1945 гг. «{9} сказано: «Во время перехода из Таллина в Кронштадт... крейсер «Киров», лидеры и эсминцы прикрывали конвой транспортов и судов от атак авиации, торпедных катеров и подводных лодок противника... За время перехода ими было уничтожено несколько вражеских самолетов и торпедных катеров, потоплена одна подводная лодка. При форсировании плотного минного заграждения противника на минах мы потеряли пять эскадренных миноносцев». В солидных изданиях сплошная фальсификация выполнена по социальному заказу. Всё промахи. И не прикрывал крейсер с эсминцами конвой, а, потеряв все эсминцы, дал полный ход, насколько позволяла скорость быстроходных тральщиков, и покинул беззащитный конвой, который еще двое суток добивала вражеская авиация, катера и плавающие [63] мины, подсеченные тралами и параванами передового отряда конвоя.

Во второй половине августа лодки «С-7», «С-9» и «Л-3» перевели в Ленинград к Балтийскому заводу для подготовки к переходу по внутренней водной системе на Север. Перед этим две лодки, изначально предназначавшиеся для Северного флота «С-101» и «С-102», вступившие в строй на Балтике в канун войны, благополучно перешли этим путем. Теперь, когда в Кронштадте собралось довольно много лодок всех типов, было решено отправить следующие три лодки, предварительно замаскировав их под речные баржи. Но к этому времени немцы уже вышли к Свири и, по слухам, к Ивановским порогам.

Командиров и штурманов неожиданно вызвали в Кронштадт. Пригородный поезд Ленинград — Ораниенбаум еще действовал. Прибыв в штаб бригады, мы получили указание срочно готовить лодки к прорыву на Север через южные проливы Балтийского моря, Каттегат и Скагеррак, Северное и Норвежское моря. Выход в пролив Каттегат совершить проливом Зунд, отделяющим датский остров Зеландия, уже оккупированный немцами, от Швеции. Пролив мелководный, с предельными глубинами на судоходном фарватере не превышающими 7 м, и с наименьшей шириной в самом узком месте пролива не больше одной мили. Глубины на подходе к Зунду, начиная от острова Борнхольм, на протяжении более 20 миль не превышают 20 м. Лодка, будучи обнаруженной в этом полностью контролируемом районе, оторваться от противника не имела бы шанса. А в самом Зунде о скрытом проходе в надводном положении в течение нескольких часов говорить не приходится. Инструктируя штурманов лодок, флагштур моря откровенно сказал, что шансов — один из миллиона, но таков приказ. Он сам просился в этот поход, но комфлота не разрешил.

Приказ есть приказ. Командиры и штурмана возвратились одним из последних поездов в Ленинград, в день первого крупного налета авиации на город видели огромное облако дыма и зарево от горящих Бадаевских складов.

Ночью перешли в Кронштадт, получили приказ о трехсуточной готовности к выходу. Все береговые организации без промедления выполняли наши заявки. Гидрографическая служба обеспечила картами на весь предстоящий маршрут перехода, безропотно выдала самые дефицитные приборы и запасные части к штурманскому оборудованию. Но это радовало бы при других обстоятельствах. Мы понимали, что готовимся к своему последнему походу. Моральное состояние всего экипажа было подавленное. [64]

Истекали третьи сутки подготовки. Время выхода оставалось неизвестным. Неожиданно меня вызвали в Особый отдел. Особист бригады и еще двое неизвестных мне, майор и подполковник, в довольно грубой форме начали допрашивать о причинах «упаднического» настроения, свидетельствующего о нежелании выполнять почетное задание командования; я попросил разрешения сходить на лодку и принести для конкретного разговора навигационную карту наиболее ответственного и опасного района плавания.

Рассказав им по карте, что нас ожидает с точки зрения навигационных опасностей, умноженных на фатальную неизбежность встречи с превосходящими силами противника, полностью контролирующего этот район, абсолютную невозможность обеспечения скрытности похода, начиная от подходов к острову Борнхольм, и последующего за обнаружением отрыва от сил противолодочной обороны, я подтвердил, что приказ выполнять будем, но убедить меня в полезности нарочито планируемой гибели трех лодок никто не сможет. После меня вызывали штурманов «С-7» и «Л-3», а также других сведущих лиц.

Большинству из нас было известно, что идея посылки лодок через проливы Балтийского моря родилась в салоне командира бригады Н. П. Египко. Споры были жаркие, противником был нач. штаба Курников, но комбриг нашел единомышленников в штабе флота и, как будто, у комфлота. Не могу утверждать, но ходили слухи, что идея была доложена в Москву, чуть ли не самому Сталину, а после его одобрения или согласия никто не осмелится заикнуться о ее нелепости.

Некоторое время обреченные лодки стояли в готовности, потом поступило распоряжение сдать все полученное для планировавшегося похода. Под разными предлогами кое-что удалось утаить от сдачи.

Вскоре Н. П. Египко сдал командование бригадой А. В. Трипольскому. Спустя полтора года, перед отъездом в США на должность первого секретаря военно-морского атташе, я представлялся начальнику отдела внешних сношений Главного морского штаба. Им оказался капитан 1-го ранга Н. П. Египко. Он вспомнил бывшего штурмана «С-9» и задал вопрос, что говорили на бригаде лодок по поводу его освобождения от должности комбрига. Я откровенно сказал, что все считали, что это было связано с попыткой отправить три лодки на Север через проливы Балтийского моря. Н. П. со вздохом произнес: «Да, не поняли меня...» [65]

23 сентября «С-9» стояла у борта штабного корабля «Иртыш», у западной стенки Средней Рогатки. У восточной стенки стоял линкор «Марат», орудия главного калибра которого уже в течение нескольких дней наносили ощутимый урон наступающим войскам противника в районе Гатчины. В 10. 00 на посту СНИС, расположенном на здании Штаба флота, поднят сигнал: «75 самолетов противника с зюйд-оста». Вскоре со стороны Петергофа появилась большая группа самолетов. Сыграна боевая тревога. Напряженная тишина...

Неожиданно рявкнул залп первой башни «Марата», орудия которой были установлены на предельный угол возвышения. Самолеты противника разделились на группы и стали заходить на Кронштадт с нескольких направлений. Открыли огонь береговые и корабельные зенитные орудия... В небе над Кронштадтом творилось невообразимое. Сотни разрывов, следы трассирующих снарядов, рев пикирующих самолетов... Вот один из них врезается в воду Лесной гавани, еще один падает в Каботажной...

На минзаге «Марта», стоявшем у южной стенки гавани неподалеку от нас, — пожар в районе носовой надстройки. Сплошной грохот, в котором не разобрать команд. Стоя у 45-мм пушки в кормовой части мостика, пытаюсь знаками показывать пели наводчику — командиру отделения рулевых Ромашеву, но в непрерывно меняющейся обстановке, среди пикирующих и выходящих из пике самолетов, прицельный огонь вести невозможно...

Оглушительный даже в этом шуме двойной взрыв перекрыл все звуки. Высокие, громоздкие надстройки фок-мачты «Марата» скрываются в мощном темно-коричневом облаке, из которого разлетаются в разные стороны крупные обломки, металлические конструкции, орудийные стволы башен главного калибра... Бой еще продолжается, но на участке Средней Рогатки все замерли. Облако над «Маратом» медленно расползается, но привычная, доминирующая над всеми надстройками кораблей кронштадтской гавани фок-мачта «Марата» с защищенной двенадцатидюймовой броней рубкой главного командного пункта, ходовым мостиком, сигнальными и дальномерными постами исчезли.

После отбоя тревоги я с механиком на тузике прошел вдоль правого борта «Марата», осевшего примерно на 4–5 м. В это время оставшийся в живых экипаж линкора выходил на стенку Средней Рогатки, в полном молчании строился и затем направлялся на берег.

Никогда не забуду печальные лица матросов, с какой-то растерянностью оглядывавшихся на покидаемый корабль. Проплыв [66] ближе к носовой части, мы увидели оборванные края бронированого борта и хаотическое переплетение искореженного металла впереди второй башни главного калибра. Дальше вся передняя часть корабля была скрыта под водой, а метрах в 30, там, где должен быть форштевень, из воды выступал гюйсшток с развевающимся на небольшом ветерке гюйсом! Невероятно! Взрыв разметал на большое расстояние массивные металлические обломки, а одно из 12-дюймовых орудий, точнее, его ствол, оказалось заброшенным на южную стенку гавани, отстоящую метров на 70 от места взрыва. Конечно, это был не только результат бомбы пикировщика, но и сдетонировали погреба артбоезапаса первой башни линкора.

К чести оставшегося экипажа «Марата», уже через несколько дней три неповрежденные башни главного калибра плотно сидящего на грунте линкора открыли огонь по наступающему на Ленинград противнику.

Опасаясь последующих налетов авиации, командование приняло решение рассредоточить лодки. Часть отправили в море, другие, в том числе «С-9», — на Красногорский рейд, днем лежать на грунте, ночью стоять на якоре в надводном положении. Так прошло четверо суток. В ночь на 28 сентября приняли приказание возвратиться в Кронштадт. Сообщили, что для обеспечения перехода периодически будут включаться кронштадтские створные маяки.

Так как на время стоянки на рейде гирокомпас был выключен, управление лодкой осуществлялось по магнитному компасу ГОН. Управлял рулем боцман из рубки. На мостике в полной темноте были командир, штурман, вахтенный командир, помощник командира ст. лейтенант Кузьмин и вахтенный сигнальщик.

Лодка подошла к створу в момент, когда его огни погасли. Я скомандовал боцману ложиться на рассчитанный мной компасный курс створа. Через 15 минут вновь отключились створные огни и я увидел, что лодка находится значительно левее створа, т. е. близко к береговой отмели острова Котлин.

Скомандовав «Право на борт», стал выводить лодку на створ, но к моменту поворота огни вновь выключили, что не позволило определить поправку компаса. Скорректировав ее, исходя из величины уклонения от створа на 7°, скомандовал боцману новый курс.

Через 15 минут створные огни были включены и я с ужасом обнаружил, что лодка вновь ушла значительно левее створа и в любой момент может врезаться в каменистую отмель острова Котлин. Опять — «Право на борт!» Не понимая, что произошло с компасом, [67] склонился над ним, обхватив руками крышку нактоуза, и нащупал висящую на ней стальную каску...

Схватил каску и с криком «Какой... повесил на компас каску?» — швырнул ее за борт. Из темноты слышу голос командира: «Не ругайся, штурман, это моя каска...»

Конечно, компас был исправлен, поправка на данный курс была рассчитана правильно, но солидная масса стальной каски значительно отклоняла стрелку компаса. До сих пор не могу поверить, что моряк с солидным штурманским образованием, плававший на судах торгового флота, где в те времена магнитный компас — единственный курсоуказатель — оберегался как святыня, ни один моряк, допускавшийся на ходовой мостик и в рулевую рубку, не подходил к компасу даже с ключом от каюты в кармане, — нет, не верю, что капитан-лейтенант Рогачевский мог по рассеянности повесить на нактоуз стальную каску, без которой он даже в темное время суток не поднимался на мостик. Мелькала мысль о злом умысле: сев на камни — конечно, по вине штурмана — лодка надолго бы вышла из строя, но этой догадкой я не поделился даже с моим лучшим другом, механиком.

По возвращении в Кронштадт получили приказание следовать в бухту Норекопеллахт на острове Лавансари, севернее которого проходит единственный фарватер для крупных судов, нести дозорную службу на случай возможного появления крупных немецких кораблей. По данным разведки, ожидался крупный отряд, включающий даже линкор. Но за двадцать дней дозорной службы появлялись лишь катера, базирующиеся на порты Финляндии, с которыми вели бои наши морские охотники. Мы же несли привычную вахту — днем на грунте, ночью на якоре.

20 октября возвратились в Кронштадт и приступили к подготовке лодки к ответственному заданию — прорыву в северную часть Балтийского моря, предварительно несколько суток проведя в дозоре на подходах к Ханко, затем выйти через пролив Седра-Кваркен в Ботнический залив.

За несколько дней до назначенного выхода, когда экипаж еще жил в казармах береговой базы, вахтенные в Центральном посту наблюдали загадочное явление. Еще в предвоенное время, когда лодка стояла ошвартованной к плавучей базе «Смольный» в Либаве, на лодку проникли крысы. Все наши последующие попытки избавиться от этих тварей были безуспешными. Борьба с ними шла несколько месяцев, но в тесных закоулках трюмов и за обшивкой отсеков выловить удавалось лишь небольшое количество, а они все плодились и плодились. Уже было два случая укуса спящих матросов. [68] И вот в течение трех ночей вахтенные третьего отсека видели карабкающихся по вертикальному скобтрапу на мостик наших весьма нежелательных обитателей. За день до назначенного выхода на лодке не осталось ни одной крысы.

Нет необходимости разъяснять причины подавленного настроения у всего экипажа. В этой обстановке, вместо терпеливой работы с личным составом, комиссар сумел до предела обострить отношения с некоторыми, пусть даже и не очень дисциплинированными матросами.

Вызвав ответную реакцию экипажа, он вообразил, что против него замышляется теракт, в результате чего командир отделения электриков Александров и старший моторист Зимин были арестованы и отправлены в трибунал. Их дальнейшая судьба нам осталась неизвестной. За сутки до выхода в море помощник командира П. С. Кузьмин, с которым сдружились командный состав и весь экипаж, был назначен командиром лодки «Щ-408», а на его место помощником командира «С-9» — ст. лейтенант Дьяков Н. В., освобожденный от должности командира этой «щуки» за столкновение с буксиром на большом кронштадтском рейде. Дьяков моего выпуска из училища, минер-подводник. Это его малютку утопила немецкая лодка у маяка Кыпу 21 июля. Такая замена перед самым выходом лодки отнюдь не способствовала подъему морального состояния экипажа.

В ночь на 31 октября отдали швартовы и вышли на большой рейд, где произвели вывеску и дифферентовку лодки. Не могу упустить и тот факт, что эта, в общем несложная операция проходила из рук вон плохо — лодка никак не погружалась, хотя помимо расчетного количества воды в уравнительную цистерну приняли почти полтонны добавочно. Обстановка в Центральном посту нервозная, у командира и механика повышенная температура...

Тем не менее выход состоялся. В дальнейшем мы успешно прошли Финский залив, вышли в Балтийское море и приступили к выполнению первой части задачи — дозорной службе на подступах к Ханко. Днем, в подводном положении самым малым ходом под электромоторами, периодически подвсплывали и осматривали горизонт через перископ, с наступлением темноты всплывали, подзаряжали батареи и обходили свой район дозора под одним дизелем. Изредка удавалось выходить на видимость маяка Уда для уточнения своего места.

6 ноября разыгрался сильный штормовой ветер от SW. На обычной глубине погружения (20 м) лодку было трудно удерживать на ровном киле, командир приказал держать глубину 30 м. Около [69] 18 часов всплыли для обычной подзарядки батарей, но качка была настолько сильной, что из аккумуляторов расплескивался электролит. Замерив плотность батарей, механик доложил, что она вполне достаточная для плавания под водой самым малым ходом по меньшей мере, еще на сутки. Командир согласился, дал команду погружаться на глубину 30 м, и лодка продолжала патрулирование, ведя гидроакустическое наблюдение.

Около 6 утра 7 ноября командир появился в Центральном и скомандовал: «По местам, стоять к всплытию», рассчитывая проветрить отсеки. Лодка в это время шла курсом «Норд», поэтому я обратился к командиру: «Сергей Антонович, надо бы развернуться на обратный курс», т. е. носом к волне. Обычно соглашавшийся с советами штурмана, командир на этот раз грубо оборвал меня окриком: «Не учи меня, штурман!» — скомандовал боцману «Рули на всплытие». Когда лодка всплыла на перископную глубину, началась сильная болтанка. Последовала команда «Продуть среднюю», лодку бросало с борта на борт, трудно было соблюдать равновесие.

Поднимаясь по трапу в рубку, командир приказал: «Вахтенному командиру и сигнальщику со мной». Лейтенант Милованов был уже одет для верхней вахты, а командир отделения рулевых-сигнальщиков Ромашев еще не успел надеть полушубок и вместо него временно накинул брезентовый плащ, в рубку поднялся подсменный рулевой Иванчук. С открытием рубочного люка в лодку стала поступать вода от волны, захлестывавшей открытый с кормы мостик.

В момент, когда одевшийся для вахты Ромашев начал подниматься в рубку, на него обрушился и сбросил на палубу Центрального поста столб вливающейся в лодку воды диаметром 900 мм (рубочного люка). Непрерывно льющаяся вода в считанные секунды заполнила трюм третьего отсека и выступила над настилом палубы. Слышен голос боцмана: «Лодка погружается!» Старшина трюмных Попович бросается к клапану закрытия рубочного люка воздухом среднего давления. Столб воды исчезает. В центральный отсек сливается лишь вода, поступившая в рубку. В Центральном посту — вода по колено...

Механик манипулирует клапанами воздуха высокого давления, продувая цистерны главного балласта... лодка стремительно погружается... уже 30... 35... 40... 47... Сильный удар, скрежет железа, лодка как бы подскакивает. Но инерция еще не погашена... еще удар о каменистый грунт и... лодка на ровном киле пошла на всплытие. Трюмные запускают помпу, вода в отсеке убывает... Сильная болтанка, лодка полностью всплыла. [70]

Дьяков открывает рабочий люк, высовывает голову, кричит: «На мостике!» Я за ним: «Какой там на мостике — над ними было 40 метров воды!» Оба поднимаемся на мостик, сильная болтанка. Описываем круг, второй. Хотя весь балласт продут, лодка периодически по мостик заливается водой. Предрассветные сумерки. На видимой поверхности воды ничего.

Дьяков принял на себя командование лодкой, посылает шифровку в штаб флота. Сообщая о случившемся, докладывает, что до вечера ложится на грунт. За время поисков оценили последствия удара о каменистое дно. Правый винт не поворачивается, левый вибрирует. Кормовые горизонтальные рули заклинены. Три человека потеряны. Понимаем, что надежды найти их нет.

Командир и Милованов были одеты в полушубки, сверху — регланы, бинокли. Легко одет лишь сигнальщик. Но под ними была 50-метровая глубина. Температура воды +4°. Даже если они чудом держались на воде, то огромными волнами были отнесены далеко от места.

При покладке на грунт убедились в том, что удержать лодку на ходу на заданной глубине невозможно, очевидно, кормовые горизонтальные рули заклинились, как выяснилось позднее, при водолазном осмотре в базе, в положении 15° на погружение. Это серьезно, лодка потеряла свое главное преимущество — плавать под водой. В надводном положении скорость ограничена, так как работает только левый винт, но и у него, видимо, погнуты лопасти, следовательно, скорость по оборотам не соответствует полученной на мерной линии. Шахта лага от удара о грунт оказалась деформированной, следовательно, скорость и пройденное расстояние замерить нечем.

Вступивший в командование лодкой ст. лейтенант Дьяков провел совещание оставшихся командиров и вместе с комиссаром, механиком и мной обошел отсеки. Мы постарались ободрить людей, заверили их, что, если каждый будет предельно собран и четко работать на своем посту, лодку до базы доведем.

Легко сказать. Восемь суток в море без единой возможности надежно определить место по береговым ориентирам. Последние сутки плавали под водой самым малым ходом, т. е. скоростью, соизмеримой с возможными течениями, переменными в этой части моря. Последние два утренних часа прокладка вообще не велась. Но я был уверен, что место лодки уточню, когда выйдем в районы характерных глубин.

Положение ст. лейтеианта Дьякова было довольно сложным. Минер по специальности, он командовал «малюткой» до ее гибели [71] 21 июля, некоторое время «щукой», на «эске» сказался неожиданно и, конечно, за неделю в море освоить лодку и управление ею не мог. Он избрал правильную линию — советоваться со мной и механиком, прежде чем принять решение.

Восстанавливая последовательность событий утренних часов, мы пришли к единому мнению: С. А. Рогачевскому следовало перед всплытием в штормовых условиях развернуть лодку против волны. Для лодок типа «С», имеющих открытый с кормы ходовой мостик, на малом ходу в позиционном положении, т. е. когда над поверхностью моря видна только рубка, обгоняющая, даже небольшая волна заливает мостик, и через рубочный люк вода попадает в рубку и Центральный пост. Встречная же волна разбивается о сплошное ограждение мостика высотой почти 2 м, хотя при большом волнении часть воды тоже попадает внутрь лодки.

Всплывая в позиционное положение на таком волнении, командиру следовало учесть, что продуваемая средняя цистерна, имея плавучесть 30 тонн, не могла быть полностью освобождена от воды. По оценке механика, цистерна была продута меньше чем наполовину, а следовательно, лишь незначительная часть рубки возвышалась над водой, что способствовало непрерывной заливаемости ходового мостика, а более крупные волны накрывали его целиком, образуя столб воды над рубочным люком высотой 3–4 метра. Первая же такая волна подняла над мостиком и унесла находящихся на нем людей.

По правилам управления лодкой, командир, всплывая в позиционное положение, должен выйти на мостик один, осмотреться и, убедившись в безопасности лодки, дать команду продувать главный балласт либо принимать другое соответствующее задаче и обстановке решение.

Волна, накрывшая мостик, в считанные секунды залив трюм третьего отсека, погасила положительную и создала отрицательную плавучесть лодки, камнем провалившейся на глубину. Погасить приобретенную инерцию даже продуванием главного балласта воздухом высокого давления, что по своей инициативе и сделал инженер-механик Сафонов, за время погружения лодки на глубину почти 50 м не удалось. Мы пришли к выводу, что при достаточной глубине места лодка не удержалась бы и на предельной для этого типа лодок глубине в 100 м.

Уместно вспомнить, что С. А. Рогачевский никогда не поднимался на мостик один, особенно в темное время суток.

Забегая вперед, отмечу, что комиссия, назначенная командованием по возвращении лодки в базу для расследования ЧП, отметила [72] в акте, что командир «С-9», капитан-лейтенант Рогачевский, погиб и погубил вахтенного командира и сигнальщика вследствие грубого нарушения «Правил управления подводными лодками типа «С».

В 19 часов 7 ноября всплыли, еще раз убедились в невозможности подводного плавания. Получили шифровку с приказанием самостоятельно возвращаться в Кронштадт и запрещением заходить на Оденсхольм. Мы запрашивали разрешение, зная, что этот остров еще в наших руках, для проведения легководолазного осмотра полученных повреждений корпуса, рулей и винтов.

Подходя к рекомендованному фарватеру №1 (двухмильной ширины), ведущему в Финский залив, сомневаясь в точности нашего местоположения, я предложил не рисковать, а, повернув в открытое море, выйти в район скал Богшер (шведские), непригодных для стоянки судов и необитаемых, утром лечь на грунт, в 16 часов всплыть и в зависимости от обстановки оценить свое место. Краткое совещание в кают-компании утвердило это предложение.

Пользуясь благоприятной погодой — шторм к тому времени стих, — мне удалось не только определить место, но, применив старинный штурманский способ — замер скорости по времени похождения сброшенного с носа плавучего предмета до кормы, рассчитать, что при 310 оборотах левого винта лодка имеет скорость на спокойной воде 9,5 узлов. Мотористы установили вахту у указателя оборотов вала и строго выдерживали 310 все время дальнейшего плавания в Кронштадт.

Вечером 10 ноября вошли фарватером №1 в Финский залив. Около полуночи разошлись контркурсами на близком расстоянии с подводной лодкой типа «Щ» (как узнал потом, командира С. И. Кабо). Лодка, идущая в море от берега, всегда знает свое место точнее, нежели возвращающаяся с моря, это подкрепило уверенность моих расчетов. Однако уже предстоящий поворот на фарватер №2 беспокоил. Ведь фарватеры проложены через районы минной опасности. Не имея данных о ветрах в этой части моря, образующих сгонно-нагонные течения, мне нельзя было допустить ошибку в определении точки поворота на следующий курс больше чем на полмили. Глубины же на сравнительно большом участке в этом районе были равномерные, 80–85 м; впоследствии, уточнив место пересечением банки Аполлон, двигаясь самым малым ходом под электромотором, я убедился, что ошибка в точке поворота не превысила половины ширины фарватера. Но час, проведенный в колоссальном напряжении, пока лодка шла этим фарватером, показался мне годом. [73]

К утру 11 ноября легли на грунт к северу от бухты Палдиски. Вечером всплыли и с большой осторожностью, имея балласт на подушках на случай срочного погружения, прошли остров Нарген и открытый плес к северу от Таллинской бухты. В районе от маяка Кери до острова Гогланд наблюдали выступающие над водой части погибших при эвакуации Таллина кораблей и транспортных судов. Так что путь до острова Гогланд представлял большую опасность напороться на скрытые под водой части погибших судов, равно как и подорваться на мине. Кроме того, водную поверхность непрерывно обшаривали лучи прожекторов, расположенных на захваченных противником островках и мысах южного берега залива, и Дьяков несколько раз давал команду на срочное погружение.

К утру 12 ноября подошли к южной оконечности острова Гогланд, обменялись опознавательными и позывными с постом СНИС и сообщили, что ложимся на грунт до наступления темноты. Хотя находимся в своих водах, но расслабляться рано. Часа через два услышали сравнительно близкие взрывы глубинных бомб, всплыли. Выяснили, что производилась превентивная бомбежка по курсу следования отряда кораблей, идущих для эвакуации гарнизона острова Ханко.

Последний переход к Кронштадту был наиболее спокойным. В районе острова Сескар встретили выходящую на позицию лодку «Л-2». Она погибла следующей ночью на минной банке западнее Гогланда. Погибли два моих друга — помощник командира одноклассник М. ВЛапицкий и штурман, уже ставший известным балтийским поэтом, Алексей Лебедев. Позднее, от спасенного катером МО боцмана, узнал некоторые подробности: лодка подорвалась на мине, находившемуся на мостике Лапицкому оторвало обе ноги. Начало эвакуации экипажа было прервано вторым взрывом, видимо, разворачиваемая ветром, стоявшая без хода лодка навалилась корпусом на вторую мину, и лодка мгновенно затонула.

В Кронштадт входили утром. Большой и малый рейды обстреливались артиллерией противника из-за Ораниенбаума. Поверхность залива и гаваней была охвачена сравнительно тонким льдом, легко разрушаемым корпусом лодки.

Трудно передать радость экипажа, когда «С-9» ошвартовалась у причала береговой базы. Многие целовали землю, обнимались, не стыдясь слез. Возник небольшой митинг с взаимными поздравлениями и благодарностями. Все лодки к тому времени уже были переведены в Ленинград и рассредоточены на Неве.

После трехдневного отдыха, в ночь на 17 ноября, вышли с караваном под проводкой ледокольного судна в Ленинград. На траверзе [74] Петергофа в открытой части Морского канала подверглись интенсивному обстрелу противника, но благодаря ответному огню батарей Кронштадта на подавление вошли в огражденную часть канала без потерь.

С рассветом, следуя за ледокольным буксиром, прокладывавшим нам путь в уже довольно толстом невском льду, подошли к борту плавбазы «Смольный», стоявшей у набережной пл. Декабристов, и ошвартовались у нее по корме на долгую зимнюю стоянку в блокадном Ленинграде.

Расследование трагического ЧП, проведенное специальной комиссией, установило вину исключительно командира. Все действия командного состава лодки и ее экипажа были одобрены.

В течение нескольких дней мне пришлось готовить отчетную документацию, относящуюся к последнему походу «С-9». Н. В. Дьякова откомандировали на бригаду лодок типа «Щ», к нам командира еще не назначили. Лодка стояла во льду, команда получила заслуженный отдых. Нервное перенапряжение в течение последних двух недель свалило меня на трое суток с сильнейшей головной болью. На лодке всем руководил инженер-механик Сафонов. Придя в себя, я наконец разобрался в изменениях, происшедших за последнее время. А. В. Трипольский стал командиром бригады «эсок», на его место, в командование дивизионом вступил бывший комдив «малюток» капитан 3-го ранга Е. Г. Юнаков. Командиром «С-9» назначили ст. лейтенанта А. И. Мыльникова — на год старше меня по выпуску, в свое время был младшим командиром в нашей роте на 1-м курсе.

Пока «С-9» оставалась без помощника командира, следовательно, его обязанности вновь исполняю я. А. И. Мыльникова перевели к нам с должности командира «малютки». Его друг, тоже Александр Иванович, Маринеско, впоследствии командир «С-13», совершивший известный подвиг в январе 1945 года, в это время командовал «малюткой», стоявшей во льдах на Малой Неве за Биржевым мостом, и нередко заходил к нам на плавбазу «Смольный». Несколько раз я встречался с ним, он проявлял интерес к нашему последнему походу, особенно к обстановке плавания в западной и средней частях Финского залива.

В феврале 1942 года механику лодки Г. А. Сафонову было присвоено очередное воинское звание — инженер-капитана 2-го ранга, на всем дивизионе такого высокого звания не имел никто. Мне присвоено звание капитан-лейтенанта.

В течение зимы 1941–42 годов на лодке велись внутрикорпусные ремонтные работы силами экипажа и прикомандированных [75] рабочих, экипаж также выделил людей для несения патрульной службы в городе, поддерживал в незамерзающем состоянии ближайшую к лодке полынью, из которой население соседних кварталов брало воду.

Вследствие скудного питания у многих матросов и старшин появились признаки цинги, опухали ноги. Медицинская служба бригады наладила снабжение лодок хвойной настойкой, а лекпом скрупулезно следил, чтобы каждый из нас выпивал в день положенный ему литр настойки в день. Серьезных заболеваний на лодке не было. Несмотря на тяжелые физические нагрузки и постоянное чувство голода моральное состояние экипажа было здоровое.

В марте 1942 года на «С-9» назначен помощник командира, окончивший спецкурсы. Из почти двух с половиной лет службы на «С-9» я полтора года совмещал должности штурмана и помощника командира и считал, что имел основание претендовать на продвижение. Обратившись с этим вопросом к комдиву Юнакову, получил ответ: «Мне хороший штурман дороже плохого помощника». Возможно, комдив был по-своему прав, но я принял решение согласиться с предложением, полученным из разведотдела Штаба флота, перейти на работу в разведку, о чем и доложил своему командиру и комдиву. Последний заверил меня, что с лодки не отпустит.

17 апреля 1942 года комдиву поступила телефонограмма об откомандировании меня в распоряжение Главного морского штаба в Москву.

Мне было трудно расставаться с лодкой, с дружным экипажем «С-9», с товарищами по службе на лодке и в дивизионе, оставлять их, зная, какие трудные и опасные задания им предстоит выполнять, но считал, что поступаю правильно, тем более что приказ уже был получен.

В зимние месяцы 1941–42 годов, мы с Г. А. Сафоновым собрали материалы по причинам и обстоятельствам гибели подводных лодок на Балтике в 1941 году. Опрашивали спасшихся свидетелей, знакомились с доступными материалами. Отпечатали на машинке в 5 экземплярах. Где они? Один экземпляр я взял с собой, а позднее сдал его в секретную библиотеку училища подготовки командиров штабной службы (УПКШС) разведуправления ВМФ. Не знаю, как распорядился остальными материалами наш инженер-механик Г. А. Сафонов.

Наступил последний день моей службы на «С-9». Трудные минуты прощания с лодкой, каждый механизм которой знал не хуже обслуживавших специалистов, каждый клапан не раз прощупывал [76] головой, прежде чем запомнил его. Обошел все отсеки, дружески поговорил и попрощался со всеми членами экипажа, каждого поблагодарил за совместную службу. Особенно тепло провожали меня главстаршины, из них хочется упомянуть старшину мотористов П. С. Тульского, как он любил называть себя, «потомственного путиловца», очень интересовавшегося штурманским делом; он даже помогал мне, за что я в шутку называл его младшим штурманом. Не забыть и старшину трюмных Поповича, чей боевой пост был рядом с моим штурманским столом. По существу, он спас всех нас от возможной гибели, закрыв, не дожидаясь команды, рубочный люк, через который в лодку вливался стремительный поток воды. Мощного сложения, но удивительно мягкий по характеру, он даже всплакнул, прощаясь с мной. Нашлись у меня добрые слова и пожелания рулевым-сигнальщикам, радистам и акустику и, конечно, моей правой руке, белозубому, хотя его друзья-старшины уверяли, что он никогда зубы не чистит, боцману Колеватову.

Вечером в канун отъезда собрались друзья-штурмана, механики, минеры с лодок дивизиона. В тесноте, да не в обиде, подводники к простору не привыкли, «согрешили» спиртом, сократив паек, положенный на аккумуляторные батареи, вспомнили минувшие дни и погибших к этому времени друзей{10}.

Прощание с командирами прошло формально — на флоте, в том числе и подводном, сложилась традиция обособленности командира от остальных офицеров, своеобразная кастовость, не располагающая к нормальному, не говоря уже о дружеском, общению, пусть и со старшим по чину, но все же человеком. В нашем дивизионе приятное исключение составляли командир «С-7» Сергей Прокофьевич Лисин (выпускник 1936 года, повоевавший в Испании) и его комиссар Гусев.

Труднее всего было расставаться с Г. А. Сафоновым, обменялись памятными подарками, обещаниями писать.

24 апреля 1942 года по ледовой дороге, уже залитой талой водой, на полуторатонке переправляемся в Новую Ладогу. Въехав на лед, шофер предупреждает, чтобы стояли у бортов машины в готовности выскочить, если машина провалится в невидимую, скрытую водой полынью. Сам держит левую дверцу открытой, правая нога — на газе, левая — на ступеньке. Наша машина — одна из последних в этом сезоне. [77]

Нас трое — выпускники 1937 года из сектора штурманов-подводников, но служба сложилась по разному{11}. От Новой Ладоги до Волхова устроились в санитарном поезде, затем до Москвы — в пассажирском.

Прибыли в разведуправление Главного морского штаба, затем нас направили в Ульяновск, куда эвакуировалось из Подмосковья УПКШС. Здесь готовили кадры командного состава для войсковой и дипломатической разведки.

Прибывшие ленинградцы и несколько человек из других флотов зачислены в отделение дипломатов. Будущую службу мы представляли плохо, но, судя по тому, что были созданы небольшие группы по изучению иностранных языков (английский — самая большая, чуть поменьше — немецкий, по одному человеку — французский и турецкий), можно было догадаться, что она связана с перспективой работы за рубежом.

Нужно сказать, что действительно серьезной, в основном по количеству учебных часов, была подготовка по иностранным языкам. По истечении 3–4 месяцев я свободно разговаривал, с преподавателем конечно, на английском и читал в подлинниках зарубежные издания.

Впрочем, как выяснилось в свое время, одно дело — изучать литературный язык, читать подлинники, писать сочинения, разговаривать с товарищами, изучающими этот же язык, а совсем другое — окунуться в среду иностранцев и остаться нераскрытым, а именно это требуется от разведчика.

Изучение специальных дисциплин велось на довольно низком уровне. Высококвалифицированных специалистов не было, учебные пособия — примитивные. Хорошую подготовку получили по фотографии, особенно по документальной.

Условия были приличные, общежитие на окраине города, столовая с трехразовым питанием. Прибывшие с других флотов остались довольными, а изголодавшиеся ленинградцы вначале требовали добавки.

Хуже получилось с денежным довольствием. Еще в августе прошлого года я отправил жене денежный аттестат на 900 рублей в месяц. Пока служил на лодке, сверх этих денег полагались солидные добавки (фронтовые, подводные), которых не стало с мая 1942 года. В личное пользование оставалась крохотная сумма (которой хватало, т. к. питание было бесплатным). Но вот — подписка на [78] очередной заем, а у меня ничего нет. И не подписываться нельзя. Пришлось подписаться на минимальную сумму, срезав часть денег, переводимых семье по аттестату.

Лето и осень 1942 года, очень тяжелые для страны, нам, слушателям УПКШС, пришлось благоденствовать и, откровенно говоря, испытывать чувство неловкости за это. Иногда закрадывалась мысль, а правильно ли я поступил, дав согласие уйти с лодки.

В сентябре получил письмо от Сафонова. «С-9» простояла в доке больше месяца: пришлось вынимать и протачивать линию вала правого винта, менять левый винт, выравнивать баллера кормовых горизонтальных рулей, заваривать многочисленные пробоины в балластных цистернах... В августе лодка вышла в Ботнический залив, атаковав финский транспорт, сама попала под таранный удар и, как написал мой друг «... мы оказались в положении еще худшем, чем в ноябре прошлого года. С трудом удалось спасти командира и дивизионного минера...» Это была последняя весточка от сослуживцев.

Спустя два года я узнал о трагической гибели «С-9» со всем экипажем в августе 1943 года где-то в районе Гогландского плеса.

Отлично зная о том, как использовали немцы зимний период 1942–43 годов для выставления тысяч дополнительных мин заграждения в Финском заливе, создания двух рубежей с противолодочными сетями, командование все-таки принимает решение о прорыве лодок в Балтийское море.

Первой вышла «Щ-408» П. С. Кузьмина. Смогла пройти лишь до района Таллинской бухты, где героически, но бесполезно погибла. Тщетно взывал Павел Степанович к помощи нашей авиации, этот вариант при планировании похода командованием и не предусматривался.

Командир «Щ-307» И. В. Травкин, пытаясь форсировать сетевой противолодочный рубеж, чудом вывел запутавшуюся в сетях лодку и возвратился в базу, когда лодку уже считали погибшей.

Вышла и не вернулась «С-11» под командованием Героя Советского Союза Е. Я. Осипова. Но и этого было мало, чтобы убедиться в невозможности форсирования залива и бесполезности уже понесенных потерь. Послали «С-9»... Где-то между островами Лавансари и Гогланд нашла свой вечный покой вместе с экипажем и моя лодка. Никогда не узнаем подробностей этой трагедии. Известно лишь, что к острову Лавансари прибило труп рулевого Дикого, опознанного по личному номеру на браслете, которому удалось выйти из лодки в легководолазном спасательном снаряжении, но не суждено было добраться до родных берегов живым. [79]

Гибелью «С-9» была поставлена точка в боевых действиях балтийских подводников в кампанию 1943 года.

Но вернемся в Ульяновск. Многие из слушателей УПКШС обращались с просьбой откомандировать их в Волжскую флотилию, чтобы принять участие в битве за Сталинград. Начальник училища запретил такие обращения и призвал усиленно заниматься, чтобы поскорее и с большей пользой применить полученные знания там, куда пошлют.

У меня действительно получилось скорее — в ноябре 1942 года вызвали в Москву. В разведуправлении военно-морского флота объявили о назначении меня первым секретарем военно-морского атташе при посольстве СССР в США.

Скоро сказка сказывается, но не скоро оформляются такие назначения. На это ушло более четырех месяцев, в течение которых я изучал материалы, относящиеся к стране будущего пребывания, характеру предстоящей работы, продолжал совершенствовать знание языка. Поскольку на зарубежную работу отправляют с семьями, пришлось оформлять документы также на жену и сына, не имея фотографии жены совместно с сыном для загранпаспорта, пришлось заняться фотомонтажом — пригодились уроки в фотолаборатории УПКШС.

В марте послали вызов жене, работавшей на моторостроительном заводе. После некоторых проволочек отпустили, но тут новая беда — невозможность сесть в проходящие поезда на Москву. Больше недели провели жена с сыном на вокзале, пока добрый человек не открыл своим ключом дверь вагона с другой стороны и не впихнул их в битком набитый тамбур.

И вот Москва, Казанский вокзал, 2 часа ночи. Встречаю моих измученных дорогой домочадцев. Но и это не все, в Москве комендантский час, ждем рассвета в переполненном зале.

А дальше как в сказке — машиной к гостинице «Европейская», теплый уютный номер, ванна, горячая вода, невиданное в течение почти двух лет питание... Выезд в спецсклады для экипировки. Одеваемся с ног до головы во все новое. Я, впервые в жизни, облачился в темно-синий бостоновый костюм, галстук, шляпа, пальто...

Начальство торопит — в Москве не задерживаться, выехать не позднее 30 марта.

Вновь Казанский вокзал, скорый поезд Москва — Владивосток, мягкий вагон. Со мной едет новая переводчица для замены в аппарате атташе. [80]

Правда, до места назначения доехать ей не удалось. В том же вагоне ехал помощник американского консула во Владивостоке. В поезде знакомства заводятся быстро — уже на следующий день Лена часами болтает с консулом, почти не покидает купе американцев. Стараюсь урезонить ее, наконец приказываю... Ничего не помогает. Докладываю во Владивостоке встречавшему нас работнику разведотдела Тихоокеанского флота. Те связываются с Москвой, Лену от дальнейшей поездки отстраняют, возвращают в Москву. А все-таки была настоящая любовь. Консул, он был холостой, добивается разрешения жениться на Лене, а его начальство откомандировывает его с молодой женой в Шанхай.

Во Владивостоке мы расположились в гостинице «Челюскин» в ожидании оказии к берегам США. Перевозка работников советских организаций, в том числе и дипкорпуса, размещенных в странах Европы и Американского континента осуществлялась через Владивосток и порты тихоокеанского побережья США. Незадолго до нашего приезда во Владивосток неизвестной подлодкой было потоплено советское торговое судно «Кула» в районе тихоокеанского побережья Японии. Поэтому временно отправка пассажиров из Владивостока была прекращена.

За две недели ожидания к нам присоединились еще две семьи, направляемые на пополнение атташата (соответственно увеличивался и состав военно-морского атташе США в Москве): инженер-капитана 2-го ранга А. Ф. Беликова — зам. атташе по инженерно-механической службе флота и инженер-подполковника военно-морской авиации В. В. Максимовича, с ним мы подружились семьями на долгие годы.

Неожиданно поздно вечером меня с женой и сыном срочно переправили на теплоход «Дальстрой», который тут же отдал швартовы. Пройдя заливом Лаперуза, вышли в Тихий океан и взяли курс на Аляску, штат наиболее удаленный от театра боевых действий сил США и Японии.

1 мая пересекли демаркационную линию времени, т. е. 180-й меридиан, при переходе которого в восточном направлении календарная дата повторяется. Таким образом, в 1943 году мы праздновали Первомай дважды. Судовой кок украсил праздничный стол искусно вырезанными из свеклы и моркови цветами.

Кроме нас, на «Дальстрое» было еще две семьи — курьера охраны советского посольства в Вашингтоне и армейского подполковника, направленного на работу в Закупочную комиссию.

В северных широтах Тихого океана попали в одиннадцатибальный шторм, доставивший немало неприятных часов пассажирам. [81] Кажется единственной пассажирке «Дальстроя», моей жене, шторм доставил удовольствие.

Первый американский порт — Анкоридж на Аляске принял нас неприветливо и не только суровым ландшафтом берегов залива, но и запретом общения с берегом вследствие каких-то невыполненных формальностей.

Чем дальше мы спускались к югу, тем веселее становились погода и очертания подступающих к океану Скалистых гор. И вот — солнечное майское утро, пролив Золотые Ворота, невероятной красоты, сказочно-легкий подвесной мост длиной более километра. К причалу «Дальстрой» подтягивают два буксира. Носовой разогнал судно и отдал конец, кормовой натянут как струна, сдерживает 16-тысячетонную массу судна. Вдруг громкий хлопок, как выстрел, и толстый стальной трос обрывается, как нитка. Толпа зевак на причале ахнула... Мы видим неудержимо надвигающуюся бетонную громаду причала... Громкая, нарочито спокойная команда капитана Банковича: «Отдать левый якорь! Задерживать якорь-цепь!»

Судно нехотя подчиняется воле человека. Следуют команды: «Подать носовой!», через нужный интервал — «Подать кормовой!», затем — «Прижимной!»

Аплодисменты с берега. Первыми на борт поднимаются чины иммиграционной службы в форме. Пассажиры собраны в кают-компании. Перед нами восседают, внимательно просматривая паспорта, пожилой толстяк и его коллега.

Мне не терпится продемонстрировать знание языка. Обращаюсь к иммиграционникам с ничего не значащей фразой: «У вас очень жарко» (конечно, на превосходном английском). В ответ что-то вроде «сэх» с вопросительной интонацией. Пробую еще раз, четко произнося каждую букву. На лицах моих собеседников недоумение, старший бормочет что-то, обращаясь к другому. Как я понял спустя пару месяцев, он слитно произнес «О чем это он?». Выхожу из затруднительного положения способом, опробованным 5 лет назад в Портсмуте, — пишу сказанное на бумаге. Дружный смех, повторенная на американском, конечно слитно и поэтому непонятно, моя фраза.

В дальнейшем я тоже попытался говорить как можно непонятнее. Иногда это помогало.

Нас встретил представитель советского консула в Сан-Франциско, устроил в гостиницу и, любезно объяснив маршрут в консульство, оставил нужные телефоны. В нашем распоряжении было три дня для первичной акклиматизации в Новом Свете. О [82] семье подполковника позаботился работник западного отдела вашингтонской Закупочной комиссии.

Оставив семьи в гостинице, мы с Бурцевым, курьером посольства, решили привести себя в порядок. Пройдя некоторое расстояние, заглянули в крохотную парикмахерскую, я уже знал, что отличительный знак этого заведения — медленно вращающийся стеклянный трехцветный цилиндр У входа, и, не увидев на месте мастера, пошли дальше.

Вдруг слышим крик: «Эй, русские!» За нами бежит пожилой человек в халате. Остановились. Спрашиваю: «Откуда вы знаете, что мы русские?» — «Ну кто же еще в Америке носит синие бостоновые костюмы с отворотами на брюках, шляпы с узкими полями, ботинки с ярко-желтыми подошвами, и все — как близнецы».

Оказался одесситом, родители увезли его в США еще в начале века. Привел наши волосы в прядок, объяснил, что американцы в парикмахерских не бреются, а ведь все это и еще многое другое, чтобы не попадать впросак, должны были преподать в УПКШС и в дни московской подготовки. Мы не знали, что, как только Америка вступила в войну, правительство решило в целях экономии шить мужские брюки без отворотов.

Затем провел в магазин готового платья, принадлежавший его брату, мы переоделись в серые костюмы, почти одинаковые (ох уж это стадное чувство!), и новые шляпы. Пощадили скороходовские ботинки, и то только до Вашингтона.

Распрощавшись с любезным парикмахером, зашли в бар обмыть покупки. С бывалым видом я заказал по коктейлю, и вновь недоразумение: «Какой вам?» То есть как это какой, думаю, и повторяю: «Ту коктейле», для убедительности даже два пальца показал. И опять — диалог глухих. Наконец удалось объяснить нам, что существует почти 20 наименований различных коктейлей. Пришлось положиться на выбор бармена, кажется, «мартини».

Чтобы обрадовать жен и детей, прихватили чудесные фрукты, яблоки, виноград, я, как любитель груш, — 2 крупные зеленые груши (оказалось, это авокадо, которое употребляют в салатах).

Утром следующего дня в кафетерии долго втолковывал повару на раздаче, что нам нужна молочная манная каша, называя ее на чистом английском языке. Не помогла и испытанная запись этого слова, в русском написании — поридж. К счастью, подошел очень пожилой джентльмен-англичанин, приехавший давно-давно в США, но помнивший название любимой англичанами молочной каши; американцы ее почему-то называют «крим ов уит», т. е. пшеничный крем. [83]

Сан-Франциско нам очень понравился, и до сих пор мы с женой считаем его красивейшим городом США.

Вечером третьего дня нас посадили в поезд, вручили билеты и объяснили некоторые особенности американских железных дорог. Впоследствии мне пришлось исколесить эту страну поездом и облетать самолетами. Вкратце объясню основное. Железная дорога, т. е. полотно и локомотивы, принадлежит частным компаниям, владеющим ее отдельными участками. Поэтому билет представляет собой довольно длинную, сложенную гармошкой ленту, каждый сгиб — для очередного владельца дороги. Пассажирские вагоны принадлежат компании «Пульман», оплачивающей проезд ее вагонов по всему маршруту и львиную долю цены билета забирающей себе. Обслуживание пассажиров осуществляют пульмановские проводники, на каждый вагон свой, к железной дороге никакого отношения не имеющие, проводник — неф. Его обязанность — следить за чистотой (сами они одеты в снежно-белые куртки и брюки), утром уборка постелей таким образом, чтобы вагон представлял собой отдельные полукупе — мягкие диваны с невысокими спинками, примерно как наши электрички, но несколько больших размеров, — с проходом посередине. Полы сплошь покрыты ковром. Полукупе — для двух пассажиров, сидящих друг против друга, большей частью положив ноги на диван соседа, что ни у кого не вызывает возражений. На ночь спинки и сиденья раскладываются в довольно широкую постель, но для одного пассажира. Для его дневного визави от потолка откидывается днем совсем незаметная вторая постель, с потолка свешивается два брезентовых полога во всю длину вагона. Уютно, мягко, изолированно. Независимо от количества суток езды, каждый вечер застилается, конечно проводником, свежее белье. Все обслуживание включено в стоимость билета, но при выходе из вагона в пункте прибытия проводнику каждый пассажир дает «на чай», в то время не меньше доллара. На остановках пассажиры из вагона не выходят. Места общего пользования, для дам и джентльменов раздельные, состоят из сравнительно просторной умывальной, откуда вход в туалеты. Есть также отдельные купе (в таком ехал я с женой и сыном) с индивидуальным умывальником. Все вагоны кондиционированные.

Есть небезынтересная особенность в движении пассажирских поездов, пересекающих американский континент между Атлантическим и Тихим океаном. Все поезда обязательно проходят либо через Чикаго, либо через Сент-Луис. Более того, прямого сообщения, по крайней мере в северной части континента, от берега до берега нет. В Чикаго, куда поезда, как правило, приходят утром, а [84] уходят вечером, обязательная пересадка. Эта кажущаяся нелепость приносит колоссальные прибыли чикагскому муниципалитету — ведь каждый пассажир, проводя целый день в этом мегаполисе, оставляет в нем и часть своих денег.

Что касается самой пересадки, то она вовсе не обременительна: выходя из вагона по прибытии поезда, пассажир отдает свой багаж и ненужные в городе мелкие вещи носильщику, оставляя себе отрывной ярлычок от привязанной к багажу бирки, и спокойно отправляется по своим делам. Вечером на вокзале отправления, находящемся на противоположном конце города, носильщик с багажом поджидает своего пассажира, получает отрывной ярлычок и плату за свой труд. Случаи потери багажа крайне редки и безоговорочно подлежат компенсации.

Таким образом, мы провели в Чикаго целый день. Взяв такси, без каких-либо трудностей, мы попросили таксиста провезти нас по городу, показать его достопримечательности. Он принес свои извинения, но в связи с войной прогулки на машинах запрещены — только деловые поездки. Тем не менее он пообещал проехать сложным маршрутом, с заездом на набережную озера Мичиган, в деловую часть города, прихватив немного фешенебельного района, и оставить нас в таком месте, где можно провести от нескольких часов до нескольких недель. Этим местом оказался чикагский Музей естественной истории, описать который просто, невозможно. Словом, от сотворения мира до наших дней.

К вечеру, под грузом впечатлений, вконец усталые, мы оказались в купе вагона, чтобы провести еще одну ночь в дороге, расплатились с носильщиком и под мерный шум тронувшегося поезда крепко уснули.

Утро, подъезжаем к перрону вокзала. Яркое, приятное, особенно если ты в кондиционированном вагоне, солнце. Скорее на свежий воздух. Нас встречают. Вываливаемся из вагона... Да это же парная баня! Вашингтон расположен в котловине, которую не пожалели отдать два штата, Вирджиния и Мериленд, под будущую столицу Североамериканских Соединенных Штатов. И здесь почти всегда высокая относительная влажность атмосферы, что на широте около 39°, это южнее Еревана, создает буквально невыносимый климат, к которому придется привыкать.

Встречали нас переводчица и шофер, в котором я узнал выпускника училища 1938 года, правда, под чужой фамилией.

Поместили нас на несколько дней в гостиницу, а затем дали комнатку в мансарде особняка, занимаемого аппаратом военного и военно-морского атташе. Здание удобное, расположенное отдельно [85] от окружающих, на пересечении Коламбия роуд и Коннектикут авеню. Кроме нашей резиденции, в столице США солидное здание посольства СССР, в двух кварталах от Белого Дома, и два шестиэтажных здания советской Закупочной комиссии.

Все сотрудники, за исключением шифровальщиков и курьеров охраны, живущих с семьями в посольстве или атташате, снимают частным образом квартиры или небольшие коттеджи.

Представился своему начальнику — военно-морскому атташе капитану 1-го ранга И. А. Егорычеву, его помощнику капитану 2-го ранга Н. А. Скрягину и познакомился с первым секретарем ст. лейтенантом Г. С. Пасько, на замену которому приехал я. Новое начальство дает указание как можно скорее ознакомиться с обстановкой и включиться в работу.

Обстоятельства потребовали уже в ближайшие дни вылететь на Западный берег, куда прибывает наше судно с экипажами для строящихся в США военных кораблей. Это первое задние мы выполняли вместе с Пасько, уже дважды перевозившего наших моряков с Западного берега в город Тампу в штате Флорида. Эта совместная операция оказалась для меня весьма полезной (впоследствии я еще шесть раз, уже самостоятельно, встречал и перевозил экипажи для всех кораблей, полученных за время войны в США). Вдвоем мы также совершили несколько поездок в Нью-Йорк. Я постепенно освоился с незнакомой обстановкой, познакомился с нужными людьми в наших консульствах и торговых организациях и был готов к самостоятельной работе.

С отъездом Пасько, несмотря на то что у них был маленький ребенок, торопили, да и сам он был в каком-то нервном напряжении.

Я с семьей переехал в освободившуюся квартиру в четырехэтажном доме со всеми удобствами. (Теперь уже мой сын не будет на вопрос «Как живешь?» отвечать: «Обедаем в подвале, живем на чердаке».) Дом принадлежит частной компании. Обслуживающий персонал: управляющая, телефонистка, находящаяся в комнатке у лифта, и негр-джанитор, объединяющий в своем лице, и дворника и уборщика коридоров на всех этажах, ежедневно убирающий выставляемый в бумажных мешках мусор, он же вносит в квартиры доставленные жильцам заказанные продукты и, при необходимости, ставит их в холодильник, используя для этого универсальный ключ, открывающий все двери дома, открывает по просьбе жильцов домашнюю прачечную в подвале. Сам джанитор с семьей занимает благоустроенную квартиру в полуподвале. [86]

Стоимость квартиры — около 20% моего месячного оклада. Через три месяца определили сына в частный детский сад в пригороде Вашингтона, там был также сын сотрудницы посольства, сыгравший на первых порах роль переводчика. Вскоре сын освоился и довольно сносно заговорил на доселе незнакомом ему языке, а через полгода его уже было не отличить от американских сверстников.

Жена поступила работать в Закупочную комиссию, где часть сотрудниц были американки, стала посещать курсы и с течением времени неплохо заговорила на английском языке.

По совету нашей переводчицы мы постоянно слушали радиопередачи и посещали кинотеатры, чтобы привыкать к разговорной речи, и в сравнительно короткий срок незаметно для себя, стали понимать окружающих и уверенно заговорили сами.

У разных людей способности адаптироваться к окружающей среде и, в частности, бегло говорить на иностранном языке различные. Мне приходилось иметь дело с русскими, прожившими в Штатах более 20 лет, в совершенстве владеющими языком, но так и не избавившимися от русского акцента. Это относится не только к русским, но и к испанцам, немцам, особенно к китайцам и японцам. Через три года жизни в США в незнакомой компании я сходил за американца. Иногда собеседник спрашивал, не иностранец ли я, но определить национальность не всякий мог.

Впрочем, это потом. А пока дел было много, и учиться их выполнять нужно было, начиная с азов. Кое-какие рекомендации получил от Пасько, но он сам был какой-то взвинченный, сугубо конспиративный, давал понять, что знает много больше, чем говорит. Мой же непосредственный начальник — сам атташе — любил учить, хотя и неконкретно-расплывчато. Разговоры в помещении на определенные темы категорически запрещал. Несмотря на то, что наш особняк был действительно хорошо изолирован от близлежащих строений, Иван Алексеевич считал вполне возможным наличие в нем подслушивающей аппаратуры.

У него был особый метод: если требовалось поговорить конфиденциально, если времени на то, чтобы удалиться в парк, не было, разговор велся в туалетной комнате, где включался радиоприемник, открывался кран в умывальнике и на этом фоне велась вполголоса беседа. Со временем фон усложнился: на дно ванны был положен лист жести и к прежнему шуму добавился душ, барабанящий по жести. Но и этого оказалось мало, поставили вентилятор, у лопастей которого прикрепили целлулоидную пластинку, — прибавился треск. [87]

Помню, как однажды к Егорычеву пришел работник Закупочной комиссии инженер-капитан 1-го ранга М.. И. А. завел его в туалетную и включил всю «систему». Разговор, конечно очень громкий, продолжался минут 20, вход в туалетную — из моей комнаты, и о чем говорили, я слышал.

Наконец оба распаренные, с потными раскрасневшимися лицами, вышли. И. А. пошел в свой кабинет, а М. плюхнулся в кресло у моего стола. Еле отдышавшись, говорит: «Ну, твой «царевич» (так прозвали Ивана Алексеевича) выдал, я же — ни черта не понял». Отвечаю ему: «Успокойся, мне здесь весь ваш разговор был слышен. Сейчас все расскажу».

Позже пытался уговорить И. А. : «Если я здесь слышу весь разговор и шум мне не мешает, то ведь это же запишет и самое примитивное устройство». Получаю ответ, дословно запомнившийся мне: «Василий Васильевич, мы с тобой дураки. Мне умные люди сказали, что именно эта предосторожность мешает записи подслушивающего устройства. Так что — не мешай!»

Иван Алексеевич был человек умный, но чрезвычайно осторожный, что и требовалось в нашей работе. Его большим недостатком была рассеянность. Однажды он с женой поехал в универсальный магазин (без шофера) в центре города. Удачно припарковал машину и пошел с Ниной Павловной по отделам. Вскоре в магазине ему надоело, он оставил жену и пошел к машине. Минут через 20 она вышла и увидела, что Иван Алексеевич ковыряется в замке чужой машины, похожей по цвету на нашу. Рядом стоит полицейский и спокойно наблюдает эту картину. Нина Павловна подбежала к нему: «Что ты делаешь? У чужой машины!» Тот отошел, пожал плечами и вместе пошли к своей, полицейский — за ними, пока не увидел, что была действительно допущена ошибка.

Другой, более серьезный случай. И. А. с Н. П. пригласили на ленч в первоклассный китайский ресторан начальника артиллерийского управления ВМФ США вице-адмирала с супругой. На нашей машине они заехали за приглашенными, Нина Павловна пересела в машину вице-адмирала, а его супруга — к Ивану Алексеевичу. Вице-адмирал с Н. П. подъехали к ресторану, вышли из машин, но нашей еще не было. Они прошли в вестибюль. Американец, как мог, развлекал Н. П., а И. А. с женой адмирала все нет и нет. Прошло 10 минут, 20... За это время можно было раз пять проехать туда и обратно. Наконец появляется очень смущенный, раскрасневшийся, вспотевший И. А. и натянуто улыбающаяся его спутница.

Оказалось, И. А. забыл адрес ресторана (место он знал примерно, а шофер недавно приехал и город знал плохо) и они крутились [88] поблизости, пока инициативу не взяла в свои руки адмиральша — она вышла из машины и через 2 минуты узнала, что нужный ресторан налево за углом. К чести И. А. и адмирала, они все происшедшее обратили в веселую шутку.

Вскоре наши ряды пополнились за счет приезда оставшихся во Владивостоке помощников по инженерно-механической части и по авиации, затем приехал подполковник медицинской службы — тоже помощником атташе. Пополнялся штат и военного атташе. В особняке стало тесно, потом очень тесно.

Решили разделиться. Мы переехали в трехэтажное здание на Массачусетс авеню, военные остались в прежнем особняке. Стало просторнее, но беспокоило, что к нашему зданию вплотную примыкало другое, обитатели которого в течение двух-трех месяцев покинули его. Создалась реальная угроза прослушивания всех наших разговоров.

Знакомясь с городом, я обратил внимание, что у всех зданий иностранных посольств и консульств примыкающие к ним строения обычно пустовали, а на окнах первого этажа изнутри — наклейка с красными буквами «А. Д. Т.» (Америкам Дистрикт Телеграф), означавшая, что дом находится под охраной этой компании.

Такая же наклейка появилась и на соседнем с нами здании. Регулярно, раз в неделю, приезжала машина этой компании, из которой выносили какие-то ящики, и спустя некоторое время такими же ящичками загружали машину. Очевидно, устанавливали чистые ленты, а с записями увозили.

Сама система аренды помещений для нас была крайне невыгодной. Во-первых, очень высокая арендная плата. Арендной платы, вносимой за три года, вполне хватило бы для покупки нужного дома, ставшего бы при этом собственностью нашей страны. Во-вторых, мы имели бы полную возможность вносить любые конструктивные изменения (не затрагивающие наружную архитектуру здания). В-третьих, возвращая владельцу здание по истечении срока аренды, мы обязаны сделать необходимый, именно такой, какой потребует владелец, ремонт.

Чтобы закончить с этой темой, скажу, что, возвращая два шестиэтажных здания Закупочной комиссии в 1946 году, наша страна затратила несколько миллионов долларов на их капитальный ремонт. Кроме того, многие газеты в оскорбительном тоне расписали, до чего русские довели эти дома.

Если бы наши финансисты умели видеть перспективу, то, истратив в свое время определенную сумму на покупку этих зданий, [89] мы получили бы при продаже, не ремонтируя их, сумму во много раз превышающую затраченную за 5 лет аренды.

И вот Военное и Морское министерства, уступив нашим неоднократным обоснованиям, купили все-таки достаточно вместительный, с большим садом, дом в черте города, где разместились оба атташе со своими аппаратами. При этом дом обрел экстерриториальность, как дипломатическое представительство СССР.

Но вернемся к служебной деятельности. Моей задачей было как можно быстрее врасти в окружающую среду, обзавестись знакомствами, в том числе и семейными, с определенным кругом лиц, соответственно моему положению, как из состава миссий других стран, так и жителей страны пребывания, и, желательно, прямо или косвенно связанных с военно-морским флотом.

По существующему здесь положению, прямая связь работников военно-морского атташата с военно-морскими силами США должна была осуществляться через отдел разведки военно-морского департамента (впредь будем именовать его Нэйви Департамент). Непосредственная связь осуществлялась через командера капитана 3-го ранга Сайдела либо его помощника старшего лейтенанта Бейла. Однако официальных запретов на общение с другими офицерами не было, и я понемногу обзаводился новыми знакомыми, гражданскими и военными.

В этом большую помощь оказывал Клуб Объединенных Наций, возглавляемый, точнее, представляемой в качестве хозяйки, мисс Сюзанной Розенберг со штатом ее помощниц, всегда находившихся среди гостей, следивших, чтобы не было скучающих, организующих различные развлечения (игры, самодеятельные представления, танцы и т. п.). Мы с женой довольно быстро стали завсегдатаями этого клуба, познакомились и подружились со многими посещающими клуб работниками посольств других стран и американцами.

Неоднократно участвовали в соревнованиях типа «Что, где, когда?». До сих пор храню у себя выигранные в разное время: блюдо с изображениями флагов государств — членов Объединенных Наций и портретом командующего американским флотом адмирала Кинга в центре, и Большой англо-английский энциклопедический словарь, включающий объяснения 600 000 слов.

В Клубе Объединенных Наций мне постоянно приходилось увиливать от назойливых вопросов: почему русские, которых так много в Вашингтоне, имеется в виду в Закупочной комиссии да и в аппарате военного и военно-морского атташе, никогда не посещают этот клуб. Действительно, для завсегдатаев клуба, представляющих [90] более двух десятков стран, и, конечно, американцев, казалось странным, что такая большая страна, как Советский Союз, представлена мной и моей женой (изредка удавалось затащить кого-нибудь из наших, но в этом случае приходилось нам самим их развлекать).

А что отвечать на такие вопросы? Ну, языка не знают, стесняются, домашние заботы... Не скажешь же, что знакомства и времяпровождение с иностранцами — это моя работа. Хотя хозяева клуба это и так понимали.

Из интересных и полезных знакомств припоминаю дочку сенатора Лидию Ланге, позже познакомившую нас со своими родителями. Сенатор пригласил нас в здание Конгресса. Как гости сенатора, мы не только посетили залы заседаний и его кабинет, но даже прокатились в миниатюрном вагончике своеобразного метро, соединяющего рабочие кабинеты сенаторов с залом заседаний: при необходимости срочной явки для голосования отсутствующие быстро доставлялись в зал. Мы были также гостями на свадьбе Лидии с майором Б. Гудманом.

В яхт-клубе познакомились с дочкой вице-президента Трумэна (это было уже в начале 1945 года) и также посетили его рабочий кабинет, правда в его отсутствие. Объяснения давал адъютант.

В Клубе Объединенных Наций познакомились с русским эмигрантом времен гражданской войны, носившим итальянскую фамилию Самариппа (Юрий Юрьевич). Он ввел нас в очень престижный «Клуб Вальсов», в который входила вашингтонская элита и дипломатический корпус: в то время я был уже помощником атташе и был внесен в справочник «Кто есть кто».

Члены клуба и их гости (приглашать можно было только мужчин или семейные пары, чтобы женщин всегда было меньше) собирались раз в месяц с 10 вечера до 2 часов ночи. Мужчины в смокингах, офицеры в парадной форме, дамы в бальных платьях. Танцевали только вальсы, играл известный в Вашингтоне симфонический оркестр под управлением Сиднея.

Пили только шампанское. В помещениях для отдыха кресел и стульев не было. Танцевали, собирались группками, вели различные, в том числе и полезные разговоры. Договаривались о встречах на ленче, они как правило, деловые. Месячный членский взнос был сравнительно большим. В этом клубе удалось свести несколько полезных знакомств. Разумеется, на вступление в члены клуба была получена санкция Центра.

В один из вечеров познакомился еще с одним белоэмигрантом, Павлом Ивановичем Калачовым, — помощником по внешнеэкономическим связям президента крупной компании по производству виски в столице штата Кентукки городе Луисвилле мистера Уоллеса — старшего брата вице-президента США Генри Уоллеса. [91]

Калачов оказался весьма общительным человеком и в один из приездов в Вашингтон пригласил меня с супругой посетить Луисвилл и прочесть в университете штата лекцию на тему «Культура и образование в Советском Союзе».

С согласия Центра и одобрения посла подготовил лекцию, основательно выучил ее, и вместе с женой вылетели в Луисвилл. Гостили в доме Калачовых. Его жена тоже русская эмигрантка, дома говорят на русском, их десятилетний сын Сережа все понимает, но говорить на русском языке не хочет.

Лекцию прочел, разумеется, на английском языке, в американском стиле: любое, даже самое серьезное выступление начинать с шутки. Затем было много вопросов, в том числе и с подковыркой. Но все обошлось по-джентльменски. Потом просто беседовал с окружившими меня студентами и преподавателями. Они очень удивлялись, услышав, что в России издаются переводы многих американских авторов, как заметил один студент, о существовании некоторых из них они сами впервые услышали от меня.

Была встреча и с начальником Калачова, в результате я не только ознакомился с технологией изготовления виски и посетил конюшни лошадей, познакомился с чемпионом известных «Кентукки дерби» жеребцом Вирловеем, но и, вернувшись в Вашингтон, получил приглашение вице-президента США Генри Уоллеса на ленч. Ленч для меня был не столько полезным, сколько престижным. Вице-президент имел уже почтенный возраст и болезненный вид. В отличие от нас, меня и двух его помощников, не страдавших отсутствием аппетита, он выпил стакан сока, съел салат и запил его кофе.

В разговоре вице-президент поинтересовался, как идет приемка и отправка получаемых нами кораблей и как они используются на Северном театре боевых действий, посетовал на большие потери в составах конвоев в Северной Атлантике.

Я упомянул о посещении Луисвилля и знакомстве с его братом. Генри Уоллес рассказал, как тот оборвал одного английского офицера. На вопрос не брат ли он Генри Уоллеса, сердито ответил: «Нет, он мой брат», подчеркнув тем свое старшинство.

Но вернемся к деятельности другого рода. В начале осени 1943 года самостоятельно вылетел в Сиэтл для встречи очередной группы наших моряков. В аэропорту меня ожидал офицер разведки ВМФ США ст. лейтенант Тэд Кларк и наш офицер конвойной службы (постоянное место пребывания — Сиэтл) лейтенант Николай Редин. С ними познакомился в первое посещение этого города вместе с Г. Пасько.

Завезли в гостиницу. До прихода нашего судна оставалось почти двое суток. Утром за мной заехал Кларк, и мы с ним отправились заказывать все необходимое для встречи и отправки советских [92] моряков поездом в город Тампу. В течение совместной работы с Кларком я убедился в его хорошем отношении к нам и искреннем желании оказать посильную помощь.

В конце дня он хотел проводить меня в гостиницу, но я выразил желание самостоятельно прогуляться по городу. Мы подъехали к служебному гаражу флота, Тэд сдал машину и получил на руки жетон. На мой вопрос он рассказал, что, по действующему у них порядку, для служебного пользования ему выделяется машина, которую он получает в обмен на соответствующий жетон. Машиной пользуется столько, сколько требуется в этот день по служебным делам, в данном случае для обслуживания меня. Сдав машину, он отправляется автобусом домой (его собственный дом расположен в 16 милях от города). Утром автобусом едет в город, получает машину и едет за мной.

Никто его не контролирует, но у него и в мыслях нет использовать служебную машину для личных целей, не связанных с выполнением служебного задания.

Утром я был разбужен стуком в дверь. Наскоро набросив брюки и китель, открываю. На пороге незнакомый молодой американец. Представился репортером местной газеты и засыпал градом вопросов, как относящихся к цели моего приезда, так и на другие темы, начиная с традиционного «Как вам нравится Америка» и кончая моей оценкой, как воюет американская армия и флот.

Принял я его нелюбезно, и вытянуть из меня много ему не удалось. Когда я рассказал об этом посещении Тэду, он заверил, что больше меня репортеры донимать не будут. Слово свое сдержал. Закончив дела в этот день, сдали машину, и я пригласил его пообедать в ресторане. За обедом рассказал, что по профессии он юрист, во флот призван из резерва, в разведку попал потому, что туда направляют людей думающих, интеллектуального труда, на английском разведка — интелледженс.

Он член «Колледж-клуба», чем тоже гордится, и пригласил меня, если нет других дел, посетить его клуб. Это заведение производит приятное впечатление. Вход строго ограничен, только для членов клуба — на приглашенного нужно оформить гостевой билет. В клубе — комнаты отдыха, библиотека, комната неазартных игр, спортивный зал с душевыми и пивной бар. Мы встретили нескольких друзей Тэда, выпили пива, поиграли в кости, затем он проводил меня в гостиницу. Так как следующий день был воскресный, а судно ожидалось только в понедельник, я просил его не беспокоится — занятие себе найду. По его инициативе состоялся прямой разговор на щекотливую тему: оба мы разведчики, я пытался протестовать, я, мол, не в системе разведки, но он весьма тактично пояснил, что мы сейчас в одном лагере, однако выведывать чужие секреты даже у друзей — это наша нынешняя профессия. [93]

«Василий, — обратился он ко мне с ударением на первом слоге, как произносятся все американские имена и фамилии, — мы не будем ставить в неловкое положение друг друга», — и протянул руку, которую я сердечно пожал.

Я еще не раз бывал в Сиэтле, посетил его загородный дом, выходили на яхте в залив, приглашал его с женой в ресторан. Приехав в Вашингтон, он также нанес мне визит и был принят, как положено у русских.

С прибытием ожидаемых советских моряков их сразу разместили в уже подготовленной специально для нас пассажирский поезд, и без задержки мы отправились в четырехдневный путь. Матросы и старшины размещены в описанные выше пульмановские вагоны, командный состав — в купейный. В поезд включено два вагона-ресторана. Помимо обычной бригады, с этим поездом следовал администратор. Я предупредил его, чтобы в вагоне-ресторане был трехкратный запас хлеба; американцы, и в том числе военнослужащие, употребляют по сравнению с нами мало хлеба, а аппетит нашего моряка я знал хорошо, тем более что хлеб только белый и, будучи запакованным в специальные бумажные мешки, сохраняется мягким довольно долго.

В первый же прием пиши недоверчивый администратор, заготовивший лишь полуторный запас, уничтоженный первой сменой, принес извинения, что вынужден несколько задержать обед для второй смены — он уже телеграфировал из кабины машиниста на ближайшую станцию на ходу поезда, куда нужный запас хлеба будет доставлен. В четкости выполнения этого я не сомневался.

Несмотря на предупреждение, что на остановках пассажиры не выходят из вагонов, удержать наших матросов (да и командиров) было невозможно. Но все были строго предупреждены, что по команде негров-проводников «Олл абоард!» (т. е. «Все на борт») перроны должны мгновенно опустеть. К большому удовольствию всех, уже на второй остановке проводники, вместо привычной команды, загорланили: «Полундра!» На стоянках к нашим морякам подходили люди, обменивались в основном улыбками и похлопыванием по плечам, чем выражали свое дружелюбие.

Мне пришлось обеспечивать несколько таких перевозок с Западного берега США, из портов Сиэтл, Портленд, Сан-Франциско, Лос-Анджелес и один раз в обратном направлении, в канадский порт Ванкувер. Но случаев отставания от поезда не было. Однажды случился приступ острого аппендицита у матроса, на ходу поезда, где-то в самом центре страны. Положение серьезное. Пригласил администратора. Решили вызвать врача на ближайшую станцию, опять же используя связь машиниста. Единственное затруднение: сочиняя телеграмму, администратор запнулся... как пишется [94] это слово. Но у наших командиров нашелся русско-английский словарь.

Врач с машиной скорой помощи ожидал нас на перроне. Осмотр показал: необходимо срочно оперировать. Принимаю решение оставить больного матроса в больнице этого городка. Составил, записал и оставил лист с несколькими фразами, которые наш больной мог показывать обслуживающему персоналу в необходимых случаях, и, конечно, наш вашингтонский адрес и телефон, не забыл записать для себя координаты больницы, попросил врача, чтобы по местной трансляции объявили, что в больнице русский моряк, не владеющий английским.

Как оказалось впоследствии, свет не без добрых людей, конечно, нашлись и помогли, вплоть до сопровождения к месту службы.

В середине 1945 года я перевозил последнюю группу наших моряков, прибывших в порт Лос-Анджелес. Маршрут нашего эшелона проходил через южные штаты. В штате Техас случилась вынужденная задержка на несколько часов у небольшого провинциального городка. Впереди незадолго до этого произошла серьезная железнодорожная катастрофа — сошел с рельсов товарный поезд с зерном. Несколько вагонов опрокинулось, пути расчищают от гор рассыпавшегося зерна. Когда остановился наш поезд, к нему, как и на всех остановках, стала стекаться толпа любопытных. Узнав, что это русские моряки, люди поспешно расходились, оставляя нас в недоумении. Всегда такие радушные, дружелюбные, особенно южане, и вдруг... Неужели у рядовых американцев, как и у руководства страны, так резко изменилось отношение к русским. А впрочем, жители возвращаются и... каждый несет по огромному арбузу! Да, народ мудрее правителей. Мы двое суток объедались сладкими техасскими арбузами, а обсуждая вынужденную остановку, высказывали предположения, что авария могла быть и не случайной, только пшеничный поезд случайно опередил наш.

Но вернемся к нашему первому эшелону, уже приближающемуся к городу Тампа, штат Флорида, с его судостроительной верфью и ожидавшими свои экипажи новенькими тральщиками типа «AM», оснащенными не только традиционными, но и гидроакустическими тралами и современным штурманским оборудованием. Правда, радиолокаторы, только что появившиеся на американских кораблях, на поставляемых нам по ленд-лизу, не устанавливали.

Эшелон встречали командир бригады строящихся кораблей капитан 2-го ранга Б. В. Никитин (впоследствии контр-адмирал, начальник Ленинградского военно-морского училища подводного плавания), начальник штаба бригады капитан 3-го ранга Хмыров и... А это кто? Сева Кулаков, мой товарищ по фабзавучу, с которым [95] расстались более 13 лет назад, теперь капитан-лейтенант, замполит бригады.

Экипажи и часть комсостава разместили в береговых казармах учебного центра ВМФ США, отличающихся от наших комфортом и всеми удобствами, о которых никогда не заботятся наши интенданты.

Комсостав бригады снимал коттедж в городке Санкт-Питерсбург, что в нескольких милях от Тампа. Это городок типичный для одноэтажной Америки — пальмовые аллеи и ограды из цветущих кустов бугенвиллеи.

С окончанием постройки и ходовых испытаний бригада тральщиков «амиков» и больших охотников перешла в Нью-Йорк и, погрузив все необходимое, вышла на пополнение Северного флота с промежуточными заходами в порты Сент-Джонс на острове Ньюфаундленд, Рейкьявик (Исландия), Лондондерри (Ирландия).

Последующие экипажи, прибывающие на Западный берег, доставляли в курортный город Майами, штат Флорида, где располагался штаб военно-морского округа Мексиканского залива и учебный центр истребителей подводных лодок.

Приобретаемые торпедные катера и малые охотники за подводными лодками переправлялись в Союз на транспортах, совершавших переходы в системе морских конвоев через Северную Атлантику и далее в Баренцево море.

Большие охотники и деревянные тральщики типа УМС с 1944 года пересекали Атлантику самостоятельно, запасаясь дополнительным топливом в бочках, которые укреплялись на верхней палубе и, по мере расхода, в первую очередь сбрасывались за борт.

Помню, как в феврале 1944 года предстояло отправить дивизион больших охотников из Нью-Йорка. Синоптики не обещали хорошей погоды, и командование Нью-Йорским морским округом не решалось дать «добро» на выход. Старший офицер конвойной службы капитан 2-го ранга Кладов и я были приглашены к контр-адмиралу Андерсону, командующему 3-м военно-морским округом, чтобы разъяснить нам опасность такого перехода. Он пригласил начальника штаба, капитана 2-го ранга, и сказал примерно следующее: «Мы понимаем, что война есть война и потери неизбежны, но посылать через бушующий океан эти скорлупки — безумие».

Интересная деталь, характерная для иллюстрации отсутствующего у американцев чинопочитания. В кабинете своего начальника в присутствии иностранных офицеров начальник штаба чувствовал себя настолько свободно, что даже положил ноги на журнальный столик. [96]

Все же мы настояли на своем, похвалив замечательные мореходные качества американских катеров (это истинная правда), проверенные многократными переходами, осуществленными без потерь.

Весной 1944 года меня командировали в Элизабет-Сити, расположенный в непосредственной близости от военно-морской базы Норфолк, для встречи и размещения группы летчиков морской авиации, которым предстояло принять и перегнать на Северный флот несколько эскадрилий гидросамолетов типа «Каталина», передаваемых нам по ленд-лизу американской стороной.

Я был любезно принят командиром тренировочного центра морской авиации, ознакомлен с рассчитанной на неделю программой подготовки, условиями размещения прибывающих советских экипажей и их обслуживания.

Ожидаемая группа прилетела из Фэрбенкса (на Аляске), куда была доставлена советскими самолетами по маршруту Чукотка — Аляска. Прибыли к вечеру, разместились в офицерском общежитии «Би-Оу-Кью», в квартирах холостых офицеров, и, считая, что они устали на таком длинном перелете, я пожелал им после ужина спокойной ночи. Однако авиаторы попросили организовать им какое-нибудь развлечение. Прикомандированный ко мне американец, старший лейтенант, порекомендовал офицерский клуб, куда мы и отправились.

Сидя за столиками в большом зале с танцплощадкой, мои подопечные попросили организовать им выпить, чего-либо близкое к нашей водке. Пришлось заказать им джин. Взглянув на принесенные порции, наши авиаторы обиделись: «Это нам, воспитанным на спирте?..» Взяли по двойной, а затем еще, уверив меня, что все будет нормально. Сидящие за соседними столиками с восхищением наблюдали за моими ребятами, а затем попытались подражать им...

Наши приглашали на танцы присутствующих в зале дам, вновь присаживались за столики, но пьянели только американцы. Все окончилось довольно весело, нас провожали добрыми пожеланиями. Мне пришлось буквально разрываться, пытаясь переводить обеим сторонам.

С утра приступили к занятиям на тренировочном полигоне. О системе тренировки, пожалуй, следует рассказать на примере одного экипажа из пяти человек. Первое упражнение — привыкание к стрельбе: каждый подходит к закрепленному на станке своему пулемету, заряжает ленту и выпускает в течение 15 минут очередь за очередью. Второе — пулемет во вращающейся во всех направлениях кабине с ограниченными секторами. Обучающийся занимает место в плексигласовой кабине и 15 минут стреляет в разных направлениях. Третье — стрельба из пулемета по движущейся мишени. Четвертое — то же, но в поворотной кабине. Пятое — стрельба [97] из охотничьего ружья по летающим тарелочкам. Шестое — стрельба в закрытом помещении из кинопулемета. Пулемет на турели, на площадке перед большим экраном, на котором проносятся самолеты: кинолента заснята в боевой обстановке при фактических атаках немецких и японских самолетов.

Вначале стрельба ведется по светлому пятнышку впереди самолета, чтобы стреляющий привык к точке упреждения. Через несколько минут точка исчезает, теперь специальный счетчик фиксирует число выстрелов и количество попаданий. Загорается свет, каждый может ознакомиться со своими результатами.

И так вся первая половина дня в течение шести дней. Вторая половина уходит на знакомство с самолетом, но не так, как принято у нас, — изучение всего, а специалист со специалистом, строго по своей части. Ни летчики, ни стрелки-радисты, как такового, самолета не изучают, но свое заведование знают в совершенстве.

Наш стрелок-радист сказал мне: «Вот это подготовка! А у нас мне дали три патрона в ленте, а затем — в самолет и в бой. Так я с приближением противника как нажал гашетку, так и стрелял, никуда не целясь, пока не кончилась лента».

Экономить боезапас нужно в бою, а на тренировках стрелять не условно, а отрабатывать по-настоящему.

Группы прилетали одна за другой. Меня в Элизабет-Сити сменил наш помощник атташе по авиации, но я прошел полный курс обучения вместе с первой группой.

В Вашингтон меня отвез на учебном истребителе прикомандированный к нам старший лейтенант. Я попросил его продемонстрировать в воздухе, если это можно, некоторые фигуры высшего пилотажа.

Пролетев минут 15, самолет резко швырнуло вправо, потом влево. Я спросил через ларингофон: «Это и есть высший пилотаж?» — «Нет, это я вильнул за пеленгом, а то, что я хотел бы показать, выглядит вот так...»

За этим последовало что-то невообразимое: меня бросало, швыряло, прижимало к борту, в голове страшный шум, проходит вечность... самолет в нормальном полете.

«Ну как?» — спросил пилот. Нетвердым голосом я ответил, что-то вроде «ничего». И тут меня резко начало отрывать от сидения, в плечи врезались ремни, глаза с болью вдавливало куда-то в лоб. Земля, видневшаяся до того внизу, оказалась впереди и приближалась с катастрофической быстротой... Потом непонятная сила вдавила меня в кресло, глаза влезали в щеки... Я уже понял, что мы выходим из пике.

На вопрос пилота, хочу ли я еще, ответил, что и этого мне хватит на всю оставшуюся жизнь. Меня лишь интересовало, как же [98] он сам переносит эти перегрузки. «Во-первых, привычка, а кроме того, я же знаю сам, что делаю».

По готовности экипажей назначался вылет на Северный флот очередного звена. На каждом самолете от Элизабет-Сити до Рейкьявика первым пилотом и радиооператором летели англичане. Наши — второй пилот, механик, стрелок-радист, второй стрелок. Первый пилот и радиооператоры пока летели в качестве дублеров.

На одном из самолетов звена в 5 утра английский пилот допустил роковую ошибку — при взлете зацепил правым крылом воду, в результате крыло с правым мотором отломилось. Самого пилота выбросило, наш второй пилот и оператор-англичанин мгновенно погибли. Оставшийся неразрушенным, корпус самолета затонул, но в хвостовой части создался воздушный пузырь, поддерживающий на плаву небольшую часть фюзеляжа. К нему немедленно вынесся скоростной катер со спасателями...

Услышав крики и стуки внутри корпуса, спасатели решили прорубить отверстие, чтобы эвакуировать людей. Это была непростительная ошибка — после первого же удара топором в образовавшееся отверстие вышел спрессованный воздух, и самолет с оставшимися в живых людьми полностью скрылся под водой.

Спаслись лишь выброшенные из самолета в первое мгновение наши первый пилот и радиооператор и пилот-англичанин, виновник катастрофы.

Тела извлеченных из воды переправили в Вашингтон и с воинскими почестями кремировали.

Второй потерей оказался замыкающий самолет последнего звена отряда с командиром полковником Васильевым на борту. Последнее сообщение с самолета было принято при его полете над северной Норвегией, затем связь прекратилась. Предположительно самолет в плохую видимость потерял ориентировку и врезался в скрытый туманом горный хребет.

В мае 1945 года, уже после капитуляции Германии, нам удалось получить и отправить на Родину последний отряд деревянных тральщиков. Мне поручили проводить их на канадской военно-морской базе Сент-Джонс. Добрался на американском военном самолете до авиабазы ВВС США Арджентия в южной части острова Ньюфаундленд, созданной после вступления США в войну с Германией. Обратил внимание на образцовый порядок и ухоженность всего комплекса. Благоустроенные помещения для аэродромной команды и коттеджи для офицерского состава. Несмотря на военное время, строительство велось установленным порядком: сперва жилые и бытовые условия для строительных частей, затем все аэродромное хозяйство и мини-городок для персонала, с четким соблюдением графика доставки строительных материалов и оборудования. [99] По готовности — перебазирование авиационного соединения.

В Сент-Джонс меня доставили на автомашине. Водитель рассказал, что при создании авиабазы американцы столкнулись с неожиданными трудностями, связанными с левосторонним движением на дорогах (Ньюфаундленд — английская колония). Резко возросшую аварийность пытались снизить, распространив на весь остров правостороннее (время военное, перевозки на американских машинах американскими водителями, не привыкшими стеснять себя, разрастались)... но и островитяне тоже проявили британское упрямство. Пришлось переучиваться гостям.

В течение недели отряд капитана 3-го ранга Каруны выжидал благоприятного прогноза, пополнял запасы, осматривал достопримечательности. Жители города и канадские моряки оказались весьма гостеприимными. Наши матросы подружились с канадцами, а также с добродушными ньюфаундлендами — огромными черными собаками, бродившими по территории базы.

Матросы одного из тральщиков обратились ко мне с просьбой разрешить взять с собой привыкшую к ним собаку: «Вот был бы хороший подарок для командующего Северным флотом адмирала Головко». «Командир отряда не возражает». Посоветовал им спросить собаку. Так на одного ньюфаундленда на острове стало меньше. Не знаю, получил ли этот подарок Головко.

Ранним утром распрощался с отрядом, корабли отдали швартовы, на мачтах подняты флажные сигналы благодарности в ответ на пожелания счастливого пути, и гавань опустела. Я стоял на причале с каким-то тоскливым чувством одиночества. Канадские офицеры тактично держались позади. Выждав некоторое время, адъютант командира базы передал приглашение командования на обед, устраиваемый в мою честь как представителя союзного государства. Я поблагодарил, но счел неудобным присутствовать на формальном обеде в кителе, форменной тужурки с собой не было. Посоветовавшись, офицеры дружно заверили, что в данном случае не будут считать это нарушением этикета. Кроме того, адъютант тактично разъяснил мне ритуал формального обеда.

За столами, составленными в виде буквы «Т», в определенном порядке рассаживаются приглашенные. В данном случае офицеры, в их числе женщины, в парадной форме. Президент и другие старшие чины — во главе, вице-президент — на торце длинного стола, по его левую руку — почетный гость. За столом никаких алкогольных напитков. Разговор в светском стиле, без фривольных шуток и громких восклицаний.

После десерта президент и вице-президент стола передают два графина с красным вином своему левому соседу, тот наливает в свой бокал и передает графин дальше. Затем президент произносит [100] первый тост, за главу государства страны почетного гостя, короткой фразой: «Леди и джентльмены, президент Сталин!» Звучит гимн Советского Союза, все делают глоток. Следующий тост произносит гость: «Ladies and gentlemen, The King!» Оркестр играет гимн Британии, и все осушают свои бокалы.

Начинается всеобщее оживление, разносят крепкие напитки. Громкие разговоры, шум, свободные позы. Словом, обычное застолье, потом танцы; подвыпившие участники постепенно расходятся.

Британские офицеры пригласили меня на стоящий у причала английский эсминец, где мы еще долго продолжали дружеские разговоры за стаканами виски и крепким кофе. В отличие от американского флота, на английских кораблях в кают-компаниях и каютах офицеров разрешено употребление крепких напитков.

На следующий день мне предложили осмотреть немецкую подлодку, недавно добровольно сдавшуюся английскому эсминцу. Лодка из последних серий, оборудована системой работы дизеля под водой путем подъема над поверхностью специального устройства для забора воздуха, но препятствующего попаданию забортной воды при захлестывании волной.

По рассказам сопровождающего меня офицера, участвовавшего в приеме лодки, экипаж выглядел очень усталым, подавленным: обросший, грязный, безразличный к происходящему. Лодка внутри очень запущенная, в чем я мог убедиться лично.

Впрочем, если быть откровенным, то и английский эсминец, который я посетил до этого, имел далеко не безупречный вид: много ржавчины, облупившаяся краска, позеленевшая медяшка.

В Вашингтон возвратился самолетом из Сент-Джонса с пересадкой в Монреале.

Той же весной вылетел на Аляску для установления шифровальной связи с нашим посольством штаба приемки большой группы кораблей — фрегатов, корветов, тральщиков, десантных кораблей и торпедных катеров, передаваемых Соединенными Штатами нашему Тихоокеанскому флоту в соответствии с решениями Ялтинской конференции.

В декабре 1942 года, после захвата японцами островов Атту и Кыска в западной части Алеутского архипелага, американцы срочно создали в заливе Колд-бей маневренную базу с аэродромом и причалами для стоянки кораблей. В кратчайшие сроки собраны казармы из двухслойного гофрированного металла с изоляционной прокладкой, места общего пользования, столовая, кинозал, медпункт, дизельная электростанция и отопительная система. Все это, учитывая климатические особенности, соединялось крытыми переходами.

В почти десятимильном удалении — сборные домики штаба базы и двухквартирные одноэтажные коттеджи для офицерского [101] состава. Каждый имеет автономное отопление (небольшой котел на солярке), водопровод и канализацию. Поразило даже такое удобство: во всех комнатах — термометры с передвижным указателем, устанавливаемым на желаемую температуру в данном помещении.

База почти не была использована по прямому назначению. Лишь в мае 1943 года начались боевые действия американцев по освобождению острова Атту, продолжавшиеся около трех недель, после чего японцы покинули его. Началась усиленная многодневная обработка с воздуха и корабельной артиллерией острова Кыска, чтобы свести к минимуму потери при высадке десанта. Когда же американцы высадились на остров, не встретив сопротивления, они обнаружили, что японцы скрытно эвакуировали его несколькими неделями раньше.

В Колд-бее встретил многих товарищей по училищу, прибывших в качестве командного состава передаваемых нам кораблей. О надвигающейся войне СССР против Японии говорили открыто.

Подготовка передаваемых кораблей, обучение нашего личного состава, поставка нужных материалов шли с большими задержками. Создавалось впечатление, что американская сторона, вопреки логике, была не очень заинтересованна в наращивании наших военно-морских сил на Тихоокеанском театре.

Местное командование — капитан Максвелл — ссылалось на Вашингтон. Требовалось оперативное вмешательство нашего посольства и Закупочной комиссии в столице. Мой приезд с нашим шифровальщиком оказался своевременным. У контр-адмирала Попова, прибывшего из Владивостока, и у капитана 1-го ранга Никитина, присланного из Закупочной комиссии, появилась связь и с Вашингтоном.

Основная, практически самостоятельная работа первого секретаря заключалась в непрерывном сборе разнообразной информации всеми возможными путями. День начинался с просмотра газет, посещения мест, где можно подобрать интересующие нас материалы, в частности библиотеки Конгресса, тематических выставок и т. п., встретить знакомых или завязать нужные знакомства. Пользуясь свободным для всех входом даже в такие учреждения, как Военное и Военно-морское министерства (Пентагон и Нэйви Департамент), неоднократно бывал и там. Разумеется, в гражданском платье.

Американцы отнюдь не беспечные, но и не перестраховываются — настоящие секреты хранят надежно. Так, секретные подразделения Нэйви Департамента вынесены далеко за город, к ним ведет отдельная дорога, проезд по которой ограничен, само здание огорожено двойной сеткой, по межсеточному пространству бегают [102] сторожевые собаки, вход и въезд охраняется морской пехотой. А в основном здании, в городе, только небольшой участок коридора второго этажа, где расположены кабинеты высшего командования, закрыт для свободного доступа. В остальные помещения можно заходить любому. Небезынтересно отметить, что отдельные кабинеты имеются только у большого начальства, остальные располагаются в обширных залах, уставленных стандартными металлическими столами с телефонами, пишущими машинками и другой оргтехникой.

Каждое небольшое подразделение отделено прозрачной невысокой перегородкой, за которой трудятся соответствующие руководители и их подчиненные, включая машинисток. Для руководителя тоже предусмотрена прозрачная невысокая выгородка. Конечно, в помещении создается общий приглушенный шумовой фон, не мешающий каждому заниматься своим делом, а также принимать посетителей.

Преимущества подобной системы очевидны: экономия площади за счет отсутствия отдельных кабинетов, приемных, бездельничающих, как правило, секретарей; кроме того, каждый работник на виду у других и своих начальников, а те, в свою очередь, у подчиненных.

Продуманные справочные таблички и указатели, установленные на стандартных подставках, облегчают поиск нужного подразделения без отвлечения от работы сотрудников.

Вообще у американцев немало оригинальных решений, направленных на устранение тех или иных неудобств, которые испытывает человек в повседневной жизни. К сожалению, наши организации, направляющие людей на загранработу, забивают им голову разными нелепыми предупреждениями о провокациях, призывают к бдительности, но не заботятся об ознакомлении их с неизвестными нашему человеку порядками, правилами поведения, равно как и с простейшими устройствами, ставящими в тупик или неудобное положение незнакомого с ними человека.

Нечто подобное произошло со мной в первый же день, когда понадобилось воспользоваться услугами общественного транспорта.

Вход в трамваи и автобусы — только в переднюю дверь. Кондукторов нет (у нас в то время были). Водителю на остановках делать нечего, он поворачивается лицом к входящим и наблюдает, чтобы каждый опустил в щель плексигласового ящика монету — 5 центов в трамвае, 10 — в автобусе, — которая, падая, включает автоматический счетчик. Если у пассажира нет монеты нужного достоинства, он протягивает более крупную или бумажную купюру водителю, тот нажимает нужную кнопку на разменной кассе и ссыпает в руку пассажира выпавшую сдачу. Вся эта процедура практически не задерживает посадку. [103]

На выход работают только задние двери. Открываются они автоматически, как только пассажир станет на нижнюю ступеньку. Именно этого я и не знал. Стоял у закрытой двери остановившегося вагона и ждал... нажимал кнопку остановки по требованию, не помогло. Слышу подсказки пассажиров: «Стэп даун!» (т. е. «Шагните вниз»). Не доходит. Один догадался подтолкнуть меня. Оказался на нижней ступеньке, дверь тут же выпустила красного как рака, теперь уже всем ясно — иностранца.

Прибывающим на короткое время солидным представителям нашей страны обычно выделяют сопровождающего нашего сотрудника (из посольства, консульства, атташата, Закупочной комиссии), владеющего английским (точнее, американским) и знающего страну пребывания. Наших военных моряков в местах их временного базирования обеспечивали американские офицеры русского происхождения: Петерсон — родители — обрусевшие шведы; Хайксанен — финского происхождения, бывший офицер русского флота; мичман Гагарин — из княжеского рода, бывший гардемарин Морского корпуса и др. Я с большим интересом выполнял поручение по сопровождению приглашенных в США главного хирурга военно-морского флота генерал-лейтенанта медицинской службы профессора Джанелидзе и его коллеги, профессора Попова, долгие годы работавшего со знаменитым академиком Павловым.

В течение десяти дней, которые они провели в этой стране, их с почетом принимали во многих медицинских учреждениях, в том числе в Центральном военно-морском госпитале, городской больнице Вашингтона, Центре медико-биологических исследований в Филадельфии, последовательно продолжающем развивать учение академика Павлова. Приятно было наблюдать, с каким почтением относились видные американские ученые-медики к своим гостям.

Лично для себя я использовал знакомство с военно-морскими медиками — через некоторое время капитан Свансон сделал в амбулаторных условиях операцию моей жене, страдавшей закупоркой канала слезного мешка.

Вторая делегация — наших гидрографов (инженер-капитан 1-го ранга Глинков и инженер-капитан 2-го ранга Алексеев), прибывших в 1945 году по приглашению начальника гидрографической службы ВМФ США. Для меня как специалиста-штурмана сопровождение этой делегации представляло значительно больший интерес. После первого визита к начальнику гидрографии мы облетали несколько военно-морских баз и районов, где работали экспедиции, и ознакомились с системой гидрографического обеспечения флота.

По возвращении наша делегация была принята начальником гидрографической службы. Е. Г. Глинков поблагодарил за предоставленную [104] возможность всесторонне ознакомиться с работой американских гидрографов, организацией службы навигационного обеспечения кораблей военно-морского флота.

Начальник гидрографии пригласил нас отобедать, и все отправились в офицерскую столовую-кафетерий. Наше начальство было несколько шокировано тем, что все, включая и адмирала, взяли подносы, продвинулись с небольшой очередью вдоль витрины с закусками и горячими блюдами, выбирая обед на свой вкус (правда, платы с нас не взяли). Меня подобная демократия не удивила — у американцев не принято, как у нас, выделять специальные салоны для начальства.

После обеда собрались в кабинете начальника, там уже были подготовлены для передачи нам гидрографические издания — книги, морские карты. Рассматривая эти материалы и ведя разговор, наши гидрографы пытались объясняться на английском, и в затруднительных местах на помощь приходил я, одновременно я укладывал книги в стопки, чтобы было удобнее перенести их в машину. «Случайно» я прихватил и лежащий на столике телефонный справочник Нэйви Департамента, отличавшегося от нашего, официально полученного из военно-морской разведки, тем, что составлен не в алфавитном порядке фамилий, а по подразделениям, т. е. полностью раскрывающий структуру Нэйви Департамента. Такой справочник я тщетно пытался добыть в течение длительного времени. Книги и справочник запаковали, перевязали и помогли погрузить в машину.

Разумеется, на следующий день я привез этот справочник обратно, «недоумевая», зачем с гидрографической литературой нам дали эту «нагрузку». Все обратили в шутку.

Результаты визита наших гидрографов в США оценены положительно. Достаточно сказать, что Е. Г. Глинкову вскоре было присвоено звание инженер-контр-адмирала. С русским радушием принимали в Советском Союзе и американскую гидрографическую делегацию, щедро одарили изданиями Гидрографического управления, в том числе и материалами по Северному морскому пути, что впоследствии сыграло свою роль в качестве одного из обвинений по делу Высшего командования военно-морского флота в 1947 году.

Но пока еще заканчивался 1944 год, успехи нашей армии на фронтах продолжали вызывать восхищение у союзников, и на всех приемах и встречах мы были желанными гостями.

В этот период мне удалось свести знакомство со специалистом в области радиоэлектроники, разделявшим наши идеалы, склонным поделиться с нами не только своими знаниями, но и доступными ему материалами. Организация, в которой он работал, была далека от наших интересов, и по моему совету он устроился в [105] другое научно-исследовательское учреждение, а вскоре стал передавать полезные материалы. Один из них Центр оценил очень высоко: «... полученные материалы экономят нам два года научно-исследовательской работы в этой области». Через некоторое время И. А. Егорьгчев был награжден орденом Красного Знамени.

Советское посольство ежегодно устраивало два больших приема — 7 ноября и 23 февраля. Рассылалось около тысячи приглашений. В большом зале накрывался огромный стол, уставленный всевозможными закусками, на отдельных столах стояли различные напитки, в основном русская водка, армянский коньяк и, для желающих, виски. Прием обычно длился два-три часа. Мы, как могли, занимали гостей, переходили от одной группки к другой, встречали знакомых, заводили новые знакомства. Побывавшие у нас на приеме, в свою очередь, приглашали на «коктейль-парти» наших.

На один из внеплановых приемов в честь советского министра иностранных дел В. М. Молотова, приезжавшего для участия в создании Организации Объединенных Наций, были приглашены высшие чины правительства, армии и флота. Помимо большого зала, был задействован и кабинет посла, куда приглашали избранных для представления Молотову. Он стоял посередине кабинета, справа и слева, отступив на полшага, — два мощного вида генерала (один в форме, второй в штатском) личной охраны. Чуть в стороне — посол и переводчик.

Назначенные ответственные работники посольства подводили и представляли нашему министру почетных гостей по заранее согласованному списку. Обменявшись рукопожатием и одной-двумя вежливыми фразами, представляемый с сопровождающим отходили в сторону и удалялись в общий зал. Мне выпала честь представить начальников Артиллерийского и Гидрографического управлений военно-морского флота США.

Обычно после приема наши работники, обеспечивающие прием, оставались праздновать, но еще два-три дня в столовой посольства доедали оставшееся. После этого приема Лидия Ивановна Новикова, жена посла, с которой у моей жены и у меня были дружеские отношения, рассказала нам, что Вячеслав Михайлович сделал ей замечание, сказав, что она расточительная хозяйка.

Действительно, из многих приемов, на которых мне приходилось бывать, столь роскошный стол был только у нас и в Китайском (Гоминдановском) посольстве. В других представительствах официальные приемы немногим, разве что количеством гостей, отличались от обычных «коктейль-парти», т. е. приглашенным предлагалось виски со льдом, разбавленное содовой, или, по желанию, подслащенной газировкой, на столиках — небольшие бутербродики, оливки, орешки. После приема в честь Молотова и наше посольство [106] сократило расходы, приемы стали менее роскошными, что не преминула заметить местная пресса. Значительно уменьшилось и количество гостей. Хотя приглашения рассылались по-прежнему всему дипломатическому корпусу и ответственным работникам правительственных учреждений, но сказалось похолодание отношений между нашими странами после смерти президента Рузвельта. Заносчивая политика нового президента Трумэна, особенно после атомных бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, и наша реакция на нее отшатнули значительную часть населения, в первую очередь государственных служащих, от «красных», как стали величать нас средства массовой информации.

Начался заметный отток знакомых, сокращение приглашений на ленч и «коктейль-парти». Под благовидными предлогами стали отказываться от наших приглашений.

Казалось бы, что в годы войны, имея довольно большой штат советских сотрудников, в том числе армейских и флотских офицеров, в дипломатических и торговых представительствах нашей страны, можно было бы собирать богатый информационный материал о стране пребывания и нужные сведения по конкретной тематике. На самом деле все обстояло не так. В США направляли прежде всего специалистов в различных областях техники, с которой они досконально знакомились. Все, что выходило за рамки непосредственной деятельности, их интересовало мало.

Менее загруженными были офицеры конвойной службы, к тому же дислоцированные в основных портах Восточного и Западного побережья, территориально совпадающих с военно-морскими округами, базами и центрами кораблестроения. Они всегда были готовы поделиться своими наблюдениями, но подобный информационный материал в изобилии поставлялся открытой прессой, особенно местными газетами.

Нас интересовало, помимо этого, многое другое, связанное с новыми разработками, результатами использования боевых средств и т. п., то есть сведения, непосредственного доступа к которым мы не имели.

Изредка случай позволял выйти на полезного собеседника, но в общении даже с очень дружелюбным человеком нужна чрезвычайная осторожность.

В одно из моих посещений Западного побережья ранее упоминавшийся офицер конвойной службы лейтенант Редин рассказал о своем знакомстве с очень приятным пожилым инженером, работающим на Бремертонском кораблестроительном заводе, — в то время там началось строительство нового эсминца типа «Флетчер». Сообщил, что его знакомый англичанин, живущий в Штатах более 30 лет, настроен весьма дружелюбно по отношению к Редину, но как подойти к нему, чтобы получить полезные сведения, он не знает. [107] Я предложил такой вариант: Редин в разговоре с инженером сообщит, что начал работать над статьей в «Морской сборник» о современном американском флоте. Тема обширная, даже если сосредоточиться на одном типе корабля. Вот если бы инженер помог ему, как специалист в этой области, можно было бы такую статью написать, а гонорар поделить пропорционально творческому вкладу.

Месяца через два при нашей встрече Редин сообщил, что старик отказался от подобного сотрудничества.

Прошло примерно около года. Редин сообщил, что недавно старик навестил его, напомнил о предложении сотрудничества и сказал, что передумал и хотел бы помочь ему, тем более что появились некоторые технические новинки, которые должны интересовать наших специалистов.

Это происходило во второй половине 1945 года, прежнее дружелюбие к советским сменилось настороженностью, а порой и неприязнью. В этих условиях лучше поступиться сомнительным успехом, чем допустить провал. Поэтому я категорически запретил Редину продолжать разработку его знакомого, посоветовал отказаться от его предложения, мотивировав невозможностью пробиться на страницы журнала, занятые подвигами нашего флота в закончившейся войне с Германией. К сожалению, Редин не послушал меня. Месяца через два он переслал мне фотопленку с негативами общего вида некоторых механизмов корабля. Никакой ценности этот материал не представлял.

А дальше произошло то, что и должно было случиться. Редин на своей машине поехал на причал, где стояло наше судно. Как только он припарковал свою машину, две другие зажали ее, четыре агента Федерального бюро расследований схватили Редина, посадили в свою машину и увезли. Не предъявляя никаких обвинений и не слушая протестов, раздели донага, тщательно исследовали одежду и все тело... Конечно, не нашли ничего, но задержали по обвинению в шпионаже, основываясь на заявлении ранее упомянутого инженера и якобы имевшихся у них доказательствах: кинопленка передачи материала и запись разговора Редина с инженером в квартире последнего. Редин все категорически отрицал.

Для защиты обвиняемого удалось найти толкового адвоката, специалиста в этой области, — раньше он сумел выиграть казавшийся безнадежным процесс, возбужденный против японской шпионской группы.

Одна из улик против Редина, — кинопленка передачи материала, как утверждал истец, — представляла собой толпу у кинотеатра, вечером освещенную рекламными огнями, в которой невозможно выявить контакт между Рединым и инженером. Вторую — запись разговора — истцы отказались обнародовать, ссылаясь на [108] секретность его содержания. После долгого препирательства было принято решение разрешить прослушать запись только жюри в совещательной комнате. И здесь истец потерпел фиаско: из отдельных слов, которые удалось разобрать на фоне сильных шумов, понять что-либо связное жюри не смогло. Редин был оправдан и через двое суток отправлен с семьей на попутном советском судне во Владивосток. Держался он на судебном процессе достойно и все обвинения отрицал.

Примечательно, что факт ареста и начало судебного процесса освещался под крупными заголовками на первых полосах многими газетами страны. По ходу судебного разбирательства, когда стало ясно, что сенсации не будет, сообщения о процессе перемещались на другие страницы, а оправдательный приговор напечатан лишь одной газетой Сиэтла, и то мелким шрифтом на последней странице.

Но сам факт ареста запомнился и способствовал настрою общественного мнения против нашей страны и ее представителей здесь.

Вскоре И. А. Егорычев был вызван в Москву. Временно исполняющим обязанности военно-морского атташе стал капитан 2-го ранга Н. А. Скрягин; это «временное» продолжалось больше года. Работать с ним было значительно легче, все вопросы решались оперативно. Николай Алексеевич не ограничивал инициативу подчиненных, предоставлял больше самостоятельности. В отличие от Ивана Алексеевича, не любил длительных поучений, в результате которых любой, даже сравнительно простой, вопрос становился настолько запутанным, что решать его приходилось самостоятельно — все равно Н. А. через некоторое время сам все забывал.

Круг знакомых у НА. был обширный, но тоже стал заметно сужаться во второй половине 1945 года. Хорошие, даже дружеские отношения остались с военными Югославии, Польши, Индии и еще нескольких, не игравших большой роли в международной политике стран.

Практически прекратили свою деятельность такие общественные организации, как «Помощь русским в войне», в которой очень активно работали русские эмигранты разных поколений (волны эмиграции 1905–1907, 1917–1920 гг.) в первые годы войны. Часть из них, как, например, полковник царской армии Курнаков, возвратились на Родину, которую они никогда не забывали, другие вынуждены были придерживаться официальной политики, проводимой правительством Соединенных Штатов.

Участились случаи обращения к нам неизвестных или пожелавших остаться неизвестными, предлагавших различные изобретения в области военной техники, якобы горя желанием помогать нашей стране. Один из них, представившийся сержантом морской [109] пехоты, но не назвавший фамилии, сообщил, что он много месяцев работал в центре по созданию атомной бомбы и готов поделиться полезной для нас информацией. Большинство подобных обращений и предложений исходили из вполне определенного центра. Иногда мы делали официальные представления в протокольный отдел военно-морской разведки, где нас учтиво выслушивали и отделывались обещаниями разобраться.

Нагнетаемая атмосфера недоверия к Советскому Союзу и персоналу наших представительств еще больше обострилась после скандального провала в аппарате военного атташе в Канаде — бегства шифровальщика лейтенанта Гузенко. Он проработал в Канаде положенный срок и должен был возвращаться в Союз, но учитывая, что к этому времени его жена была на шестом месяце беременности, атташе послал ходатайство о продлении пребывания на полгода. Ходатайство было удовлетворено.

После рождения ребенка Центр напомнил и установил конкретный срок возвращения. Получив и расшифровав радиограмму, Гузенко не доложил о ней своему начальству и через несколько дней не появился на работе: вопреки установленному порядку Гузенко с семьей жил на частной квартире и на телефонные звонки не отвечал.

Встревоженный атташе послал на квартиру к Гузенко своих людей. Запертую дверь пришлось взломать, но в квартире никого не оказалось — Гузенко с женой и ребенком исчезли.

Характерная деталь: через несколько минут после того, как сотрудники атташе проникли в квартиру, появился полицейский патруль и предъявил обвинение в нарушении закона — проникновении в чужую запертую квартиру. Атташе немедленно доложил послу и, конечно, в Центр. Сделали соответствующее представление властям. Предпринятые меры к розыску, как следовало ожидать, оказались безрезультатными. Странно вела себя падкая на сенсации пресса — в газетах никаких сообщений не появилось.

Примерно через полгода состоялось известное выступление Черчилля в Фултоне, на которое была дана резкая отповедь министра иностранных дел Молотова, употребившего сенсационный термин «поджигатели войны», вызвавший бурную и неоднозначную реакцию во всех странах мира.

И вот тогда-то американские и канадские газеты запестрели огромными заголовками «Красное шпионское гнездо в Канаде». В течение нескольких недель целые страницы отводились описанию деятельности сотрудников военного атташе в Канаде, иллюстрированные фотокопиями оригиналов многочисленных исходящих и входящих шифровок и их переводами.

Оказалось, что Гузенко сразу же после продления ему срока пребывания в стране приступил к накоплению оригиналов шифрованной [110] переписки между атташе и Центром: по существующим правилам все оригиналы должны сжигаться, но Гузенко сжигал чистые бланки, а заполненные складывал в тайник и после унес с собой.

Предателя с семьей прятали где-то в провинции. Под усиленной охраной его доставили в Вашингтон, в здание Конгресса, где он давал показания на объединенном заседании Сената и Палаты представителей.

Это чрезвычайное происшествие, раскрывающее работу нашей разведки, естественно, сказалось и на нашей работе. Пришлось свертывать ведущиеся разработки, ограничивать общение, которое и так сокращалось не по нашей инициативе.

Следует отметить, что большинство иностранных дипломатов умели соблюдать этикет, старательно избегали разговоров на темы, прямо или косвенно затрагивающие «канадский инцидент». Другое дело — местные знакомые; часть из них просто уклонялись от встреч, некоторые откровенно признавались, что вынуждены отказываться от продолжения знакомства: «Понимаете, я на государственной службе...»

В эти дни моя жена случайно познакомилась в парке, примыкающем к нашему дому, с молодой женщиной, гуляющей с двумя детьми. Она оказалась русской. Вышла замуж в Москве за сотрудника американского посольства. Вскоре уехала в Вашингтон. Муж работал до последнего времени в Госдепартаменте. Недавно его уволили, мотивируя тем, что женат на русской.

Аналогичная история приключилась с помощником военно-морского атташе США в Москве капитаном Толли. Год назад он приезжал в отпуск, тогда мы и познакомились. В этот раз он возвратился до истечения срока пребывания в СССР с женой-москвичкой, переводчицей; весьма вероятно, что и его срок пребывания сократился по этой причине. Некоторое время после возвращения он работал в Нэйви Департаменте, в военно-морской разведке, и мы несколько раз встречались семьями. Но вскоре его перевели на военный транспорт, что считалось существенным понижением по службе. Жена его жаловалась нам на плохое отношение к ней родителей мужа. Потом его вообще демобилизовали, произошел разрыв с родителями, требовавшими развода с женой.

Существенное ухудшение обстановки для нашей работы в США потребовало от нас дальнейших поисков новых форм и возможностей достойно представлять свою страну, не замыкаться в своей среде.

К этому времени мне было присвоено очередное звание — капитан 3-го ранга. Одновременно пришел приказ о повышении в должности. Я был назначен помощником военно-морского атташе, [111] что придавало мне дипломатический статус. В справочнике дипломатических представителей в Вашингтоне появилась моя фамилия.

Я устроил прием («коктейль-парти») для примерно равных мне по рангу лиц из числа военных и гражданских дипломатов и знакомых, в которых был твердо уверен.

Прием прошел хорошо и в известной мере укрепил мое положение, позволил наладить новые контакты. В частности, я познакомился с преподавателем русского языка в Аннаполисской военно-морской академии — так называется подобное нашему военно-морское училище в США.

В академии существовал клуб любителей русского языка, членами которого были гардемарины. Они собирались по третьим четвергам каждого месяца на формальный обед, в вечернее время, где говорили — по крайней мере старались говорить — на русском языке, читали стихи Пушкина, Лермонтова, пели русские песни.

Я получил приглашение быть почетным гостем клуба, был хорошо принят, представлен начальству и стал нередким гостем моих новых друзей. Этому способствовала моя прежняя должность командира-воспитателя в нашем высшем военно-морском училище.

С позволения председателя клуба я пригласил на один из четвергов заместителя председателя Закупочной, комиссии контрадмирала С. С. Рамишвилли. Он несколько лет командовал Высшим военно-морским училищем им. Фрунзе в Ленинграде и, в военные годы, в Баку, где принимал группу американцев во главе с помощником военно-морского атташе США капитаном Толли.

Наши посещения позволили подробно ознакомиться с Аннаполисской академией, системой подготовки офицеров для военно-морского флота США и с повседневной жизнью американского гардемарина. Она значительно отличалась от подготовки наших курсантов, в первую очередь развитой системой самоуправления, строгим соблюдением старшинства и уважением младшими гардемаринами старших, изучением только нужных для морского офицера дисциплин, так как общеобразовательная подготовка получена в колледжах, большим вниманием к физической подготовке и спорту, а также к воспитанию культуры поведения. В частности, за обеденный стол на четыре персоны садятся гардемарины всех четырех курсов. Строго соблюдается иерархия: младший имеет право говорить, если к нему обратился старший, а тот следит за поведением младших.

На наш взгляд, кое-что следовало бы, творчески переработав, внедрить и в наших училищах, но последовавшая в конце 40-х — начале 50-х годов борьба с космополитизмом воспрепятствовала этому. [112]

В начале 1947 года прибыл новый военно-морской атташе инженер-контр-адмирал Е. Г. Глинков. Н. А. Скрягин откомандирован в Москву. В штате атташе осталось четыре помощника: инженер-механик, подполковник авиации, капитан 2-го ранга и самый младший — по званию и по возрасту — я. Вскоре прибыл знакомый мне по учебе в УПКШС капитан-лейтенант на должность первого секретаря с перспективой сменить меня. Я начал готовиться к отъезду на Родину. Но Е. Г. попросил Центр задержать меня на несколько месяцев, пока он не войдет в курс дел и состояния оперативной работы. Центр такое согласие дал.

В конце апреля произошел неприятный инцидент, показавший, что разжигание вражды к нашей стране продолжается. Мне позвонила жена, работавшая в то время на телефонном коммутаторе посольства, и сообщила, что по телефону звонят неизвестные и предупреждают, что против советского посольства замышляется провокация. После этого звонка начали звонить вездесущие газетные корреспонденты с вопросами, что творится у Советского посольства.

Я вскочил в машину и помчался к зданию посольства. Уже подъезжая к зданию, заметил, что неизвестные прикрепляют к дверям и окнам первого этажа какие-то плакаты. Собираются любопытные, щелкают фотоаппараты.

Припарковав машину, я бросился к посольству. Трое неизвестных, закончив свое грязное дело, вскочили в машину и уехали. Из посольства вышли первый секретарь и курьер охраны и начали срывать картонки с крупными надписями «Красные крысы, убирайтесь домой» и что-то еще в этом роде. Подъехала полицейская машина, стражи порядка со скучающим видом постояли у ограды, пожали плечами и уехали.

По ночам в наши квартиры стали звонить, угрожать расправой, требовали уезжать. Иногда, возвратившись домой, мы замечали следы пребывания посторонних, но ничего не пропадало. Из смежной с нашей квартиры съехали спокойные соседи — пожилая женщина со взрослой дочерью, вместо них поселились шумные, особенно в ночное время, соседи.

Как-то утром в моем служебном кабинете раздался звонок, имеет смысл привести разговор дословно. На мое «Хэлло» последовал вопрос:

— Вы читаете наши газеты?

Я ответил утвердительно.

— А сегодняшнюю «Американ Джорнал» читали?

Отвечаю:

— Нет, а в чем дело?

— Там написано, что ваш атташе держит на квартире секретный радиопередатчик. [113]

Отвечаю, что эта газета может и не такое написать, и кладу трубку. Бегом к машине, еду к ближайшему киоску, покупаю эту пользующуюся дурной славой газету... На первой полосе крупный заголовок: «Секретный радиопередатчик у красного атташе». Ниже позаголовок: «У советского атташе, контр-адмирала Е. Глинкова обнаружен секретный радиопередатчик». Далее текст: «Как сообщил иностранный офицер, пожелавший остаться инкогнито, он посетил с дружеским визитом на дому советского атташе Е. Глинкова и был принят им в своем кабинете. Разговаривая, визитер прислонился к обшитой лакированными панелями стенке и случайно нажал именно на ту доску, которая, как оказалось, прикрывала замаскированную нишу. Панель отодвинулась, и в нише показался секретный радиопередатчик...»

Дальше следует разъяснение, что Глинков недавно приехал в Вашингтон, снял уютный домик, в котором до въезда атташе с семьей был сделан ремонт, в частности оборудован и обшит досками кабинет. Ну и, конечно, вывод, что доверять советским нельзя, и т. п.

Меня испугали подробности: действительно, недавно сняли дом, сделали ремонт. Но ремонт делала строительная компания без нашего участия и, конечно, могла и устроить там нишу, и установить в ней что угодно.

Доложив Е. Г. содержание статьи, немедленно поехал с нашим завхозом в злополучный дом. Тщательно обследовали кабинет, даже оторвали несколько досок, казавшихся нам подозрительными. Нет ничего. Осмотрели все комнаты, чердак, гараж... Ничего. Успокоили супругу, дочь и самого Глинкова. Возник вопрос: что делать? Поехали в посольство. Самого посла не было — его недавно отозвали в Москву. Советник посла порекомендовал съездить в Нью-Йорк, там проходила сессия ООН, в работе которой участвовал А. Я. Вышинский, доложить ему.

Наш шофер был нездоров. За руль недавно купленного нового «бьюика» сел я, и вечером того же дня, отмахав 400 миль, мы подъехали к резиденции советской делегации.

Вышинский был занят, и мы часа три ожидали приема. Наконец вошли в кабинет. Наш мининдел сидел за маленьким столиком, заваленным газетными вырезками, точнее, переводами. Он вежливо поздоровался и попросил еще немного подождать тут же, в кабинете.

Просматривая газетные сообщения, он иногда произносил что-нибудь. Запомнилось одно восклицание: «А они думали, что я им это скажу. Как бы не так!»

Наконец он повернулся к нам. Мы были в форме. Выслушав и немного подумав, спросил: «В каких газетах это напечатано?» Я [114] ответил: «В «Америкам Джорнал» и в «Сиэтл Инквайер». — «Сколько примерно читателей у этих газет?»

Я прикинул и ответил, что у обеих газет около 10 миллионов. Опять раздумье, потом говорит: «Так, если дадим опровержение, то его прочтет значительно большее число, возможно 40 миллионов, из них не меньше половины подумает: «А ведь дыма без огня не бывает». Это нам невыгодно. Игнорируем». И с этими словами отпустил нас.

Нужно признаться, что мы были восхищены мудростью министра: действительно, до этого мы прикидывали и даже имели с собой макет возможного опровержения, которое, как мы поняли теперь, могло бы вызвать шумную дискуссию. Чем бы она кончилась?

Решили без отдыха возвращаться в Вашингтон. Это была трудная, чтобы не сказать рискованная, поездка. Тянуло ко сну. Е. Г., как мог, пытался развлечь меня. Но, пожалуй, лучшим средством оказались кислые яблоки, пакет с которыми при спешном отъезде из Вашингтона подсунула мне супруга. Чудесное средство от сна!

Как и следовало ожидать, никаких последствий газетная провокация не имела. Впрочем, наш шеф из военно-морской разведки Сайдел официально предупредил, что по распоряжению Госдепартамента, о выездах из Вашингтона на расстояние более 100 миль сотрудников посольства, в данном случае аппарата военно-морского атташе, мы должны заблаговременно ставить в известность разведотдел Нэйви Департамента. Сказано это было в весьма вежливой форме. Мы даже пошутили, что это вполне гуманно, так как арендуемый посольством участок пляжа в Чезапикском заливе мы можем посещать без предварительного согласования, так как расстояние дотуда вдвое меньше.

В весенне-летний сезон мы, как правило, проводили на пляже все уик-энды, т. е. с субботнего вечера до утра понедельника, а семьи жили там в уютных вагончиках все лето.

Дальних поездок в 1947 году мы не совершали, ограничивались автомобильными экскурсиями в пригородные зоны. На далеко отстоящие от Вашингтона Ниагарские водопады мы в свое время, кажется в 1944 году, совершили организованный выезд на четырех машинах; в большинстве портовых городов я бывал неоднократно по служебным делам. Теперь, в связи с ограничением выезда на большие расстояния, мы стали чаще бывать в Филадельфии и Балтиморе.

В первые послевоенные годы показ мощи военно-морского флота стал излюбленным приемом демонстрации американского патриотизма. Крупные корабли, особенно авианосцы, участники боевых действий по освобождению островов юго-западной части [115] Тихого океана, захваченных японцами в первые два года войны, прибывающие теперь в порты Восточного побережья для ремонта или консервации, были доступны для осмотра всем желающим по воскресным и праздничным дням.

Не упускали этой возможности и мы, хотя знали, что обычная экскурсия не отвечает на интересующие нас вопросы. Впечатляющая прогулка по взлетной палубе, проход по длинным коридорам внутренних помещений с вывешенными табличками на большинстве дверей «Вход воспрещен»{12}.

Как бывший подводник, я не упускал возможности посетить любую, лучше новейшую, лодку. Там запретных надписей просто уже некуда вешать, а разглядывать большей частью приходилось один из многочисленных клапанов, о который только что больно ушибся. Но есть и приборы, которые на виду, но желательно не показывать. К таким можно отнести указатель глубины погружения: похож на манометр, но значительно крупнее. Красную черту, обозначающую предельную черту погружения, тоже не заклеить, а эта величина на новых лодках представляла интерес.

Хозяева просто завесили прибор сигнальным флагом. Вот его-то можно случайно задеть, тогда и увидишь цифру 1200 у красной черты. Значит, предельная глубина погружения лодок этого типа 400 метров. Да, техника шагнула вперед: до войны — 100 метров.

Конечно, подобные экскурсии совершали в гражданском платье. Помнится, в предыдущем году капитан 2-го ранга Б. из Закупочной комиссии ездил в Балтимору в форме советского офицера и был избит неизвестными. Полиция с некоторым опозданием вмешалась и задержала, но не хулиганов, а Б. — нашлись «свидетели», что драку затеял он. С трудом выручило посольство.

Шел последний год моего пребывания в этой стране. Четыре года, не считая трех предыдущих, я не пользовался отпуском и, с одобрения своего начальника, запросил у Центра разрешения перед отъездом на Родину использовать часть отпуска в автомобильной поездке по этой стране. Мою просьбу удовлетворили. Разработали маршрут: на юг, вдоль Восточного побережья до Майами, затем по западному берегу полуострова Флорида и далее по берегу Мексиканского [116] залива до Нью-Орлеана, вверх вдоль реки Миссисипи, город Луисвилл (заехать к упоминавшемуся ранее Калачеву) и в Вашингтон. Состав экипажа: коммодор пробега — я, штурман — моя жена, сигнальщик — девятилетний сын Олег и наблюдатель — девятнадцатилетняя дочь военно-морского атташе Вега Глинкова.

Е. Г. Глинков предложил взять разъездную машину атташата, открытый «плимут», более удобный для поездки на юг, а мой «олдсмобил» оставить на это время для служебных разъездов.

О предстоящей туристической поездке пришлось сообщить военно-морской разведке и, спустя некоторое время, получить их согласие. Теперь уж мы будем под наблюдением (в чем можно видеть и хорошую сторону).

Неоднозначно восприняли наше решение друзья и сослуживцы. Большинство считало, мягко говоря, непрактичным тратиться на «ничего не дающие развлечения» вместо приобретения полезных вещей для предстоящего возвращения домой. Но нас это не остановило.

Выехали рано утром 1 августа. Первая часть пути проходила по горным хребтам Аппалачей, по дороге, названной «Дорога в поднебесье». Интересна ее история. В годы великой депрессии 1929–33 годов президент Рузвельт, в целях резкого снижения безработицы, развернул широкомасштабные работы по строительству необычной туристской шоссейной дороги, проходящей по Аппалачским горам, протяженностью в несколько сотен миль на высоте от 1000 до 2044 м. Великолепные пейзажи, отличное шоссе, бензоколонки, мотели и кемпинги. Но за проезд по этой дороге взималась плата до тех пор, пока государственной казне не были возвращены все затраты на эту казавшуюся многим ненужной затею. Кстати, многие дороги, мосты, тоннели в США строятся на государственные субсидии, со временем возвращаемые путем сборов за проезд.

Когда мы задумались о предстоящем ночлеге, перед глазами возникла обнадеживающая надпись на придорожном щите: «Кабины Джонса — 10 миль». Через 5 миль информация о кабинах повторилась, потом за одну милю и, наконец, стрелка поворота к гостеприимным кабинам Джонса — живописно разбросанным в зелени леса маленьким деревянным домикам. Подъезжаем к сторожке, платим за ночь в домике с двумя спальнями, горячей водой и туалетом, получаем ключ, и мы на первом ночлеге. Чуть в стороне светится кафе с музыкальным автоматом.

Утро 2 августа. Встаем хорошо отдохнувшие; зарядка, умывание. На пороге домика вручаю жене колечко — подарок в честь десятилетия нашей свадьбы. Завтракаем в кафе. Ключ от домика можно сдать или оставить, в дверях (чтобы по рассеянности не увезти, к нему прикреплена довольно увесистая деревянная груша). [117]

Никто не проверяет, все ли постельные принадлежности на месте, не покусились ли мы на шерстяное одеяло.

И так каждая ночь. Разница лишь в имени владельца кабин и их внешнем виде: некоторые похожи на альпийские домики, другие — на сторожки лесника, третьи — на индейские вигвамы и т. п.

Проезжаем штатом Вирджиния, затем Джорджия. Местами дорога проходит у самого берега Атлантического океана. Великолепные песчаные пляжи, отлого спускающиеся в воду. Неоднократно останавливаемся, купаемся.

Попутные плакаты сообщают, что приближаемся к Океанариуму (тогда это была еще диковинка: дрессированные дельфины, подводное царство, наблюдаемое через боковые иллюминаторы), неподалеку кафе с рыбными блюдами.

Узнали, что одним из владельцев Океанариума является полковник американской армии Толстой, внучатый племянник графа Льва Николаевича Толстого. Знаком с ним по Клубу Объединенных Наций. Внешне сама любезность, но по имеющимся данным — это все притворное. Проезжаем район Дайтон-бич («бич» в переводе — пляж). Широкое прямое песчаное полотно дважды в сутки шлифуется океанским приливом, очень твердое. Говорят, что этот пляж считается лучшим треком для автомобильных гонок.

Проехали весь восточный берег полуострова Флорида. Останавливаемся в мотеле на окраине города Майами. С утра показываю места, где жили наши моряки, принимавшие и переводившие через океанские штормы катера большие охотники (кто поверит, что эта ровная гладь океана может быть столь коварной).

Далее двигаемся через уникальные сооружения — мосты через океан, опирающиеся на крохотные островки, растянувшиеся грядой до самой южной точки Северной Америки — порта и военно-морской базы Ки-Уэст.

Сейчас уже не помню, сколько мостов мы проехали, представляя себе состояние водителей, когда под ними бушуют океанские волны. Я добросовестно фотографировал все достопримечательности нашего путешествия, особенно старательно снимал эту многомильную вереницу ажурных мостов. Когда же фирма «Кодак», проявляющая свои цветные пленки, прислала мне две совершенно чистые пленки и добрую дюжину, на которых запечатлены все остальные эпизоды нашего пребывания в восьми штатах, пришлось согласиться, что контрразведка США не дремлет и, так же как и наша, даже перестраховывается, ибо стратегической ценности эти снимки не представляли. Но на всякий случай...

В Ки-Уэсте провели две ночи и полный день. Небольшой, в испанском стиле, уютный городок, утопающий в тропической зелени, рыбный порт с бассейнами, куда свозят уловы огромных черепах [118] и по мере надобности достают, разделывают и поставляют в ресторан. Мой экипаж категорически отказался от черепахового супа и бифштекса.

На следующий день возвратились по той же веренице мостов на материк и повернули на север по берегу Мексиканского залива. Вечером нас ожидало приключение. Остановились у кабин, внешний вид которых подтверждал, что мы уже выехали из курортной зоны. Весь день стояла тропическая жара, не помогал и встречный поток (горячего) воздуха. Сняв кабину, мы в купальных костюмах поехали к морю, куда вела бетонная дорога протяженностью 7 миль. На пляже съехали с бетонки и побежали к воде.

Я отплыл от берега метров на 300 и слышу крики: «Акула!» Думаю, что я побил мировой рекорд в плавании. Во всяком случае, акула, если она действительно была там, меня не догнала. Солнце опускалось в воду — огромное, темно-красное. Сразу же стало темнеть. Мы побежали к машине и с ужасом увидели, что она погрузилась в рыхлый ракушечный песок по ступеньки. Попытки сдвинуться с места ни к чему не привели. Задние колеса крутились почти свободно.

Темнота сгустилась; в подступивших к пляжу джунглях раздавались дикие крики. Вдобавок на нас напали полчища комаров. Что делать? Пройти ночью раздетыми через джунгли даже по бетонке немыслимо. Я поднял брезентовый верх машины, и мы стали как-то устраиваться на ночь.

И в этот момент мы услышали звуки мотора и увидели свет автомобильных фар. На наше счастье, приехал какой-то фермер на машине с прицепом за песком. У него была лопата, нашелся и буксирный конец, и мы были вызволены из песчаного плена. Вот какая разница между структурой пляжного песка побережья Атлантики и Мексиканского залива.

К полудню мы подъехали к городу Санкт-Питерсбург (о нем я упоминал раньше), и сочли необходимым засвидетельствовать свое почтение городу-тезке.

Дальнейшее путешествие по провинциальным районам интересно в смысле постоянно меняющихся пейзажей и своеобразия этой части юга Северной Америки, заселявшейся преимущественно испанцами и французами. В основном это штат Луизиана с его известным Ныо-Орлеаном, где до сих пор значительная часть населения говорит на французском языке, а на дверях ресторанов вывешивают извещения: «Есть свежие лягушачьи ножки». К ужасу моего экипажа, пересевшего от меня за другой столик, я не только заказал, но и съел это блюдо. Ничуть не хуже ножек цыпленка.

Встречались небольшие города с крепостными стенами и пушками времен позапрошлого столетия, зданиями в римском и мавританском стилях, множество одноэтажных строений, особенно [119] бедно выглядящих в негритянских районах. В южных штатах хотя и действуют законы, запрещающие сегрегацию, но в транспорте для «цветных» (так заменено обидное слово «негр») отведены места в задней части салона, а негритянские кварталы и целые районы существуют и во всех северных городах США и даже в столице.

Запомнилась широкая, довольно грязная, с топкими берегами и растущими из воды мангровыми деревьями великая река Миссисипи.

На трое суток задержались в «Штате голубой травы» (так называют штат Кентукки), остановившись в гостеприимной семье Калачовых, не отпускавших нас, пока не побываем у их хороших и, добавлю, зажиточных друзей, очень тепло принимавших нас.

Дальнейший путь вел нас через угледобывающие районы. Здесь мы воочию убедились в том, что даже негритянские гетто выглядят чище и комфортабельнее поселка углекопов. Задерживаться в этом районе не хотелось, но пересекать ночью хребты Аппалачей мы не рискнули. Мотель, в котором мы остановились, был самый неопрятный из всех, что я повидал за более чем четырехлетнее пребывание в США.

На следующий день нас радостно встречали друзья, и особенно — стосковавшиеся по дочери Вера Николаевна и Евгений Георгиевич Глинковы. А мы приступили к сборам в дальний путь к родным берегам.

Турбоэлектроход «Россия» под командованием известного капитана Гогитидзе покинул пассажирский причал Нью-Йорка 31 октября 1947 года. С капитаном я познакомился в предыдущий заход «России» в Нью-Йорк, когда мы провожали возвращающегося на Родину полковника еще царской армии Курнакова, известного журналиста, сотрудника прогрессивной газеты русской эмиграции «Русский Голос».

Турбоэлектроход «Россия», бывший «Бремен», достался нам в числе других судов при разделе германского и итальянского флотов. До раздела в течение нескольких месяцев он использовался англичанами в качестве военного транспорта для перевозки войск. Несколько попорченное внутри (переделаны каюты Гитлера, адмирала Хорти, заменены дверные замки и изящные ручки на примитивные щеколды), огромное белое пассажирское судно еще много лет было украшением Черноморского торгового флота.

Моей семье досталась половина бывшего люкса Хорти со всеми оставленными удобствами. Вместе с нами возвращались домой еще несколько семейств из состава бывшей Закупочной комиссии и гостившая в США дочка Шверника, на удивление простая, веселая молодая женщина. Под моей «опекой» возвращалась домой семья нашего шифровальщика, на жену которого был состряпан грязный донос, авторство и причина (кухонная ссора), [120] равно как и невиновность женщины, которой инкриминировалось грязное обвинение, нам были известны, но с московским начальством не спорят.

Мои попытки по приезде в Москву разъяснить начальству нелепость инсинуации не возымели действие — муж из разведки был уволен и назначен в периферийное подразделение тыла.

Вместе с советскими семьями к себе на Родину — в Армянскую ССР — отправлялась довольно большая группа, около 50 семей, первых послевоенных репатриантов, проживших в Штатах по несколько десятков лет. Не зная русского языка, а некоторые старики и английским владели плохо, они на большом русском пассажирском судне попали в затруднительное положение. Оказав им помощь в двух-трех случаях, я вскоре стал общепризнанным переводчиком.

В этой группе армян, живших, как и многие эмигранты, общинами, было немало зажиточных семей: хозяин небольшой обувной фабрики, вывозивший ее с годовым запасом сырья, владельцы механических мастерских и т. п., но всех их объединяла радость воссоединения с Родиной.

Руководители — Казанджан и Саркисьян — на все лады расхваливали свое будущее в советской Армении и критиковали капиталистическую Америку. Я неоднократно пытался сдерживать их патриотические порывы, говоря о послевоенных трудностях, которые и им придется преодолевать. Но поколебать их чрезмерные восторги перед ожидавших их будущим был не в силах.

Забегая вперед, опишу первый удар нашей действительности по приходе «России» в Батуми. После швартовки раздалась команда армянским пассажирам: «Приготовиться к сходу на берег». По заведенному порядку у трапа их ожидал наряд пограничников, проверяющий документы. Но выстроившаяся очередь не двигается. Внизу большая группа встречающих из Армении, оркестр, кинокамера. Но пассажиров не выпускают: неправильно оформлен нашим консульством в США список — не хватает какой-то печати.

Вмешательство члена правительства Армении не помогает, пограничники непреклонны. Снуют посыльные между руководством встречающих и центральным телеграфом... Время идет. Кинорепортеры меняют позиции, следя за солнцем. Пассажиры-армяне нервничают, их руководители пытаются получить разрешение хоть под конвоем пойти на телеграф, позвонить Микояну. Пограничники неумолимы.

На «России» по общесудовой трансляции пассажиров-неармян приглашают на обед. На армян обед не готовили. Время идет. На камбузе срочно варят макароны...

И только с наступлением темноты пустили на борт встречающих из Армении, журналистов, оркестр. Затем выпустили на [121] берег и репатриантов. (Этому предшествовала сложная система переговоров Батуми — Ереван — Москва — Вашингтон и обратно.) В порт поданы пассажирские вагоны, но репатриантов размешают в огромном ангаре — товарном складе, где расставлены железные койки с армейскими одеялами, оборудованном общественным туалетом типа «сортир» и умывальниками с холодной водой.

Еще предстоит таможенный досмотр многих десятков ящиков, выгружаемых из трюмов. Мольбы приезжих опечатать и направить груз на ереванскую таможню не учитываются.

С утра начинается варварская ломка аккуратных, из струганых досок, ящиков. Армяне просят разрешить им вскрыть один ящик с инструментами, и они сами откроют весь багаж. После тягостного раздумья таможенники дали согласие.

Выгрузив багаж из трюмов, «Россия» отдала швартовы и направилась в Одессу. Месяца через два я получил письмо от Саркисьяна, где он описал дальнейшие мытарства.

Но вернемся к безмятежным дням рейса Нью-Йорк — Марсель — Неаполь — Хайфа — Одесса (с заходом в Батуми). Моей семье везет: по пути в Америку мы праздновали Первомай (дважды), а возвращаясь на Родину — 30-ю годовщину Октября. Капитан Гогитидзе распорядился устроить торжественный обед. В большой кают-компании, кроме обычных столов, поставили стол для президиума. Во главе — сам капитан, от русских пассажиров делегировали меня (главным образом как переводчика), от армян — Казанджана и Саркисьяна, от женщин — дочь Шверника и от русской православной церкви — митрополита Ленинградского Григория, возвращающегося домой после официального визита к руководству православной церкви США и Канады. К парадному обеду поданы водка и вино.

Гогитидзе поздравил всех с праздником, извинялся за то, что в море не пьет, лишь слегка пригубил и открыл торжественный обед. В числе поздравительных тостов поднял рюмку и митрополит. Он говорил очень проникновенно о лишениях, выпавших на долю народа нашей великой державы, о мужестве и стойкости ленинградцев, перенесших блокаду, тепло поздравил всех и особо — возвращающихся на свою Родину армян.

Через несколько дней мне пришлось лишний раз убедиться в мудрости одного из иерархов православной церкви. Во время разыгравшегося шторма старый армянин упал и сломал руку. Когда океан успокоился, старик с рукой на перевязи попросил меня перевести митрополиту его просьбу помолиться за него, т. к. Бог всю жизнь наказывает его за то, что в юности он оставил родителей и ушел скитаться по свету. Он подробно рассказывал о случаях кары Господней, последним из которых оказалась сломанная рука. Ответ был неожиданным. Не молиться, а взять себя в руки, ведь он возвращается [122] на Родину и даже в своем возрасте должен радоваться этому; митрополит даже привел русскую пословицу «Бог-то Бог, да будь и сам не плох». Довольно продолжительная беседа успокоила старика.

Первый европейский порт — Марсель. Пассажиры радостно возбуждены — ступим на берег Франции. Но представитель консульства, поднявшийся на борт, сообщил, что, ввиду забастовки в порту, сход пассажирам на берег, во избежание возможных эксцессов, властями Марселя запрещен.

Второй порт — Неаполь. Солнечная Италия. Стоянка «России» до вечера. На берегу — толпы праздношатающихся, своры попрошайничающих мальчишек, отделаться от них нет никакой возможности. Мы сформировали небольшую группку из наших пассажиров, наняли такси и отправились на раскопки Помпеи. По пути останавливались, любовались дымящимся Везувием и живописной панорамой бухты и города, разбросанными среди зелени нарядными домиками.

Запомнился рассказ шофера такси — на ломаном английском, но с выразительной жестикуляцией — о бомбардировках промышленных пригородов Неаполя: когда налетают английские бомбардировщики, долго слышен гул самолетов, выбирающих цель, и изредка — свист и разрыв бомб. Когда налетают американцы — самолетов почти не слышно, но свист и грохот беспорядочно сброшенных авиабомб перекрывают все другие звуки. Все это темпераментный итальянец рассказывает на полной скорости, успевает заодно ругнуть водителя встречной машины, похвалить приближающееся кафе и рассказать еще о многом, но разобрать его скороговорку не смог бы и профессиональный переводчик.

Следующий порт — Хайфа, недавно оформившее свой статус новое государство Израиль. С нетерпением ожидаем возможности ступить на землю обетованную. «Россия» стоит на якоре. Подходит катер, снимают несколько еврейских семейств, прибывших из Штатов на свою новую родину. Остальным пассажирам допуска на берег не будет.

Дальше Батуми и, наконец, Одесса. Еще не оправившийся после военных лихолетий, еще не залечивший свои израненные фасады, этот красавец Причерноморья гостеприимно встречает прибывших. Нас разместили в гостинице «Лондонская». Небольшая прогулка по городу: Пушкинская, Дерибасовская... Поздняя осень, нет густой листвы каштанов, которые скрыли бы следы артобстрелов. Не стыдись, город-герой, своих рубцов, заработанных в честных боях.

На следующий вечер — перрон железнодорожного вокзала и мы в оцеплении наряда милиции загружаем свой, уже не мягкий, слава Богу хоть плацкартный вагон. Милиция оттесняет от тележек [123] с нашими заморскими чемоданами зевак (если бы зевак, но среди них ярко высвечиваются знаменитые одесские урки — потомки Бе ни Крика и Мишки Япончика). Все обошлось благополучно.

В Москве меня встречают двое своих, помогают погрузить в машину необходимый на первое время, пока не поступит на таможню основной, багаж и везут долго-долго. Спрашиваю: «В гостиницу?» Немного смутившийся обеспечивающий неуверенно отвечает, что да, это вроде, это наша гостиница. Уже за городом подъезжаем к деревянному одноэтажному строению. На крыльцо выходит Николай Алексеевич Скрягин — бывший ВРИД атташе, мой начальник. Но главное — свой. Так называемая гостиница: с водой из колодца, туалетом во дворе. Отопление печное. Нужно скорее уезжать.

На городской железнодорожной станции в толпе увидел капитана 2-го ранга... Не верю своим глазам, точно — Лисин, командир лодки «С-7». Ведь осенью 1942 года его лодка после потопления им финского транспорта была атакована катерами и потоплена. Известно, что спаслись сам Лисин и боцман «С-7».

Более того, его, получившего в этом походе звание Героя Советского Союза, о чем он сам узнал только в море, теперь обвинили в предательстве. Якобы он сообщил противнику на допросах маршруты прохода наших лодок через Финский залив. Хотя об этом официально не объявлялось, но он был предан анафеме (об этом мне написал в Ульяновск мой друг, инженер-механик «С-9» Сафонов).

И вот он — капитан 2-го ранга. Бросаюсь к нему: «Сергей Прокофьевич! Вы ли это?» Он был растроган моим порывом: «А многие, увидев меня, переходят на другую сторону улицы...» Сейчас он в Москве, приезжал в ЦК, где ему возвратили партбилет. Назначен начальником подводного отдела в штаб Тихоокеанского флота. Возвратили и Звезду Героя. На этом мы тепло попрощались и расстались. Через некоторое время С. П. Лисина перевели в училище подводного плавания — на всякий случай подальше от действующего флота, в Ленинград. А еще позже его, начальника кафедры тактики училища, сдвинули еще дальше — назначили заместителем начальника Ленинградского мореходного училища по строевой части!?!

Я сам прошел через сито подозрительности, прекрасно понимал его. Мы часто встречались. Его, балтийского Героя, подводника, всячески поддерживала общественность города, Совет ветеранов-подводников, школьники, но нанесенная обида оставила глубокий след в душе этого замечательного человека.

Как только смог, я перевез жену и сына в Ленинград. Наша старая квартира уцелела, хотя рядом есть еще разрушенные дома и в доме напротив зияет дыра от крупнокалиберного снаряда. [124]

Из трех комнат в квартире осталось две — одна теперь чужая. Ничего, наших пятеро: теща, старшая сестра жены с дочерью и моих двое, себя не считаю, куда забросит служба, не знаю.

Прибыл в Москву, доложился начальству. Опять Иван Алексеевич Егорычев — начальник управления. Пока я в его распоряжении, пишу отчет, выполняю отдельные поручения.

Тут подворачивается однокашник, начальник разведотдела Южного Балтийского флота. Соблазняет: «Иди ко мне. У нас в Калининграде простор, особняки, машины, самостоятельная работа» — «А в академию отпустишь?» Отвечает: «Через два года, ручаюсь». Ударили по рукам.

Закончил отчет, слоняюсь в основном без дела. Приказ уже подготовлен, иду к Егорычеву прощаться. Он вне себя от ярости. Оказывается, он оформляет меня своим заместителем, но по своей давней привычке держит это в тайне. В тот же день иду на прием к начальнику управления вице-адмиралу Воронцову — между прочим, тоже гидрограф. И Егорычев, и Глинков — гидрографы, корпоративность! Принял. Докладываюсь, кто такой, приношу извинения, что не зашел раньше, ему Е. Г. Глинков просил передать посылочку, которую тут же вручаю, трудно пробиться к большому начальству, но сейчас уже тянуть нельзя, получил назначение. Недоумевает: какое назначение, вы назначаетесь начальником отдела к Егорычеву. Объясняю, что, кажется, приказ подписан в разведотдел ЮБФ. Ну, это мы переиграем. При мне звонит начальнику Главного управления, но его на месте нет.

Так я и оказался в Калининграде, радуясь, что не буду работать у Егорычева. Тут действительно особняки, но частично разрушенные, а оставшиеся целыми сильно запущены. Есть и машины, трофейные, изношенные. Но это место у меня как бы запасное. Основное — польский порт Гдыня, где моя «крыша» — заместитель начальника аварийно-спасательного отряда ЮБФ. Условия хорошие. Живу на квартире у своего начальника, кое в чем ему помогаю, точнее, контролирую работу флагштурмана, а главное — изучаю состояние военно-морского флота Польской Народной Республики, знакомлюсь с руководством штаба Флота. А там половина начальства — наши ребята, только что в форме польского ВМФ.

Проходит год, чувствую, что не делом занимаюсь, докладываю своему флотскому начальству. Смеется: а чем тебе плохо? Добиваюсь командировки в Москву. Там этим делом заправляют в основном армейские офицеры. Начальник отдела утверждает, что они моей работой довольны. А я возражаю, что бездельничаю. Материалы, которые посылаю им, беру без всякого труда у наших же офицеров, только одетых в польскую форму. Ни до чего не договорились. Вернулся в Балтийск, узнал, что объявлен набор в Военно-Морскую [125] академию. Прошел нужные комиссии, сдал предварительно экзамены.

Вдруг неожиданная телеграмма моему начальству: срочно откомандировать в распоряжение отдела кадров ГРУ. Начальник обижается: добился, мол, обходными путями, не предупредив меня. А я в самом деле не знаю.

Собрался, что мог, запаковал, попросил товарищей отправить все это в Ленинград, а сам налегке — в Москву. Явился в отдел кадров. «Зайдите завтра.» Так в течение недели. Затем — зайдите через два, потом — через три дня. Месяц бездельничал. Наконец вломился в кабинет начальника отдела. Полковник, несколько замявшись, говорит, что вызвали вас, чтобы назначить на другую должность, а сейчас решили откомандировать вас на флот. Пусть флотские кадры решают. Пытался выяснить, в чем дело. Ведь просто так из органов разведки не отчисляют. Говорит, что все в порядке, характеристику вам даем очень хорошую. Лишь через несколько лет узнал, что и эти кадровики ничего не знают: пришла к ним бумага из определенного учреждения с краткой формулировкой: «Нежелательно использовать в органах разведки». А еще позднее — уже в конце 50-х — узнал, что первоисточник — особоотделец, обслуживавший по совместительству советскую авиационную часть в Польше и наш аварийно-спасательный отряд. С ним-то у меня была стычка, в которой он поставил точку словами: «Ты еще пожалеешь».

В отделе кадров Главморштаба меня вежливо спросили, где бы я хотел продолжать службу, и направили в родное Высшее военно-морское училище им. Фрунзе.

В конце 1949 года был зачислен преподавателем кафедры навигации и одновременно сдавал основные вступительные экзамены в Военно-морскую академию. Сдав все на отлично, кроме основ марксизма-ленинизма — там получил 4, стал дожидаться зачисления слушателем.

Но в списках принятых меня не оказалось, председатель мандатной комиссии ответил, что не утвердила Москва. Запрошенная Москва ответила, что я не прошел мандатную комиссию. Круг замкнулся — больше спрашивать не у кого.

В это время в училище при кафедре навигации открылась адъюнктура. Сдав вступительные экзамены, зачислен вместе с еще двумя товарищами. В течение трех лет, упорно занимаясь, сдал кандидатские экзамены, выбрал тему диссертации, получил согласие профессора Н. Ю. Рыбалтовского, ст. преподавателя Военно-морской академии им. Крылова, быть моим научным руководителем и приступил к подбору и обработке материала.

Над теоретическими обоснованиями работал самостоятельно, затем потребовалось проведение экспериментальных работ. Добился [126] включения в состав гидрографической экспедиции на судне «Экватор», направлявшимся на Север, вокруг Скандинавского полуострова.

Но в день отхода на судно меня не пустили: я оказался кем-то (?) вычеркнут из списка участников экспедиции. Это меня огорчило, но не удивило. Тем более что работавшая в те годы в училище вдова моего погибшего друга незадолго до этого случая со мной рассказала мне, как ее «обрабатывал» особоотделец училища, чтобы она согласилась доносить на меня. Она устроила ему истерику: «Чтобы я следила за другом моего Севы, за человеком, который пришел к нам с сыном в самые тяжелые дни моей жизни, помог эвакуироваться из Ленинграда...» и т. д. Не вышло с Е. В. Холодной. Но он сумел обработать другого человека, который после смерти Сталина и расстрела Берии честно признался мне в этом, сказав, что, ничего что могло бы мне повредить, он не сообщал, а «сегодня самый радостный день в моей жизни. Сказали — хватит, вы свободны».

У меня были хорошие отношения с начальником гидрографического факультета Военно-морской академии контр-адмиралом Козловым, и он пригласил участвовать в качестве руководителя практики слушателей факультета на кораблях Черноморского флота летом 1953 года и одновременно выполнять экспериментальные работы по теме диссертации. Полученные материалы существенно дополнили теоретические исследования, что обеспечило окончание диссертационной работы к концу того же года. Диссертация на соискание ученой степени кандидата военно-морских наук была представлена Ученому совету гидрографического факультета, успешно защищена 16 февраля 1954 года и утверждена Высшей аттестационной комиссией 31 марта 1954 года Решением этой же комиссии от 12 ноября 1955 года я утвержден в ученом звании доцента по кафедре навигации. В 1966 году присвоено воинское звание капитан 1-го ранга.

На этой кафедре, впоследствии переименованной в кафедру кораблевождения, я работал старшим преподавателем, затем заместителем начальника кафедры до 1960 года, когда вследствие обвального сокращения вооруженных сил, преимущественно кораблей и частей военно-морского флота, был уволен в запас, как имеющий 27-летнюю календарную выслугу лет.

Приняв приглашение Центрально научно-исследовательского института морского флота (ЦНИИМФ), зачислен в том же (1960) году старшим научным сотрудником отдела технических средств судовождения. Через некоторое время, кажется в 1962 году, организовал сектор мореплавания и возглавил его. За три года мы создали несколько новых документов, направленных на повышение [127] безопасности мореплавания, борьбу за живучесть судов морского флота, создание единых портовых правил и др.

В течение года я руководил отделом научно-технической информации, а затем, уступив настойчивым предложениям директора, принял руководство научно-техническим отделом. Если вопросы организации и обеспечения научных исследований были мне достаточно знакомы, то экономика была моим слабым местом. Удалось подыскать толкового экономиста, в надежные руки которого впоследствии я передал весь отдел. Сам же стал ученым секретарем института и в этой должности проработал около 15 последних лет моей трудовой биографии. Проработав в ЦНИИМФе 28 лет, ушел на отдых в 1988 году, имея за плечами 60 лет трудового стажа, включая 27 лет службы в военно-морском флоте. Опубликовал около 40 научных работ: статей, учебных пособий, учебников, монографий в области кораблевождения и навигационного обеспечения плавания морских судов.

Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды, пятнадцатью медалями и знаком «Почетному работнику морского флота».

Поставил точку и задумался. В свои 80 лет благодарен судьбе за достигнутое и за семейное благополучие. Чуть моложе меня мой верный спутник по жизни — любимая жена Лидия Петровна, с которой счастливо живем уже 57-й год. На год меньше нашему заботливому сыну Олегу, его дети — наши внуки Вася и Настенька — и их дети, наши правнуки — пятилетняя Ирочка и шестилетний Петя.

Еще раз перебрал старые фотографии. Спасибо вам, дорогие друзья за нашу совместную учебу, службу, товарищество. Нам, всегда готовым подставить плечо, дружески пожать руку, ободрить в нужную минуту, посвятила это стихотворение бывшая на нашей встрече сотрудница «Славы Севастополя» Татьяна Маленова: