142-я бригада
Бобруйск — город небольшой, уютный и чистый. Когда-то его окраины славились садами и парками. Совсем рядом здесь раскинулись и смешанные леса. Они многокилометровым кольцом окружали дачные места Бобруйска, создавая чарующую прелесть этой далекой от всех столиц провинции. Сюда в давние предвоенные годы меня и назначили старшим инженером бригады — руководить большим коллективом мотористов, механиков, техников, инженеров.
Работа среди людей увлеченных, преданных авиации захватила целиком. В 142-й бригаде кроме уже хорошо известной машины И-5 эксплуатировались в то время новые для меня истребители И-3, И-7. И специалисты в бригаде были опытные, техникой владели, можно сказать, в совершенстве. Не случайно 142-я бригада много лет подряд занимала одно из первых мест в ВВС по боевой и политической подготовке.
Ежегодно наши лучшие представители участвовали в парадах на Красной площади. В 1935 году на первомайский парад был приглашен и я. Тогда впервые посетил Кремль. А по возвращении в Бобруйск меня и командира эскадрильи капитана В. Зеленцова правительство премировало персональными автомобилями М-1. Это была высокая оценка работы, успехов коллектива в овладении авиационной техникой.
Вскоре произошло другое памятное для меня событие. К нам прибыл командир бригады — Евгений Саввич Птухин. Об этом человеке я должен рассказать особо — с ним [4] связана не только лучшая пора моей службы в авиации, но и ярчайшая страница в ее истории.
Помню, как Евгений Саввич знакомился с бригадой. Я представился ему:
— Старший инженер бригады Прачик.
Он добродушно поправил меня:
— Иван Андреевич... Рад работать с вами, Иван Андреевич! В штабе о вас отзываются как о дельном специалисте.
Я смутился, что это — аванс на будущее? И, не откладывая в долгий ящик, в одну из следующих встреч обратился к нашему комбригу с несколько необычной просьбой — разрешить мне летать. Не без сомнений, скрепя сердце Птухин согласился с моими доводами:
— Что ж, учитесь, летайте! Но за работу материальной части спрашивать с вас буду вдвойне...
И вот аэроклуб. Встретили меня там доброжелательно. Инструктором прикрепили начальника учебной части пилота Мишина. Курсантские зачеты по всем необходимым дисциплинам я сдал успешно и после тринадцати провозных полетов получил разрешение на самостоятельный вылет.
...Стояла жаркая, безоблачная погода. Ослепительно сияло июльское солнце. Условия для вылета идеальные. Чуточку волнуясь, я занимаю место в кабине, отработанным движением даю газ — начинается разбег. Плавно отходит от земли мой самолет. Я даже не замечаю, как он уже в воздухе. А под крылом плывут строения, кустарники, деревья. Дышится легко, свободно. Пробую работать рулями — машина послушна моей воле. И тут меня охватывает безмерная радость: хочется петь, смеяться, кричать, обнять весь мир! Кто из пилотов не переживал подобное...
После моего вылета, с разрешения Птухина, в наших мастерских капитально отремонтировали видавший виды, старенький У-2. Чтобы самолет лучше был заметен в воздухе, из зеленого его перекрасили в темно-вишневый цвет, и эта машина стала моим незаменимым помощником в командировках: за какие-то часы, вместо суток, я успевал теперь управиться со многими делами.
В 1936 году в нашу бригаду начал поступать новый истребитель И-16, Вначале этот лобастый красавец показался нам капризным и непослушным. Но лучшие командиры эскадрилий — Зеленцов, Павлов, Чумаков — за короткое время сами в совершенстве овладели этой машиной, а затем приступили к обучению летного состава бригады. Первым, как и положено командиру, И-16 освоил комбриг Птухин. [5]
Подкрадывалась осень. Белорусский Особый военный округ готовился к плановым осенним маневрам. Комбриг предупредил, что сам нарком Ворошилов будет проверять боевую готовность войск округа. И мы принялись за стрельбы по конусам.
Стреляли летчики бригады прямо над аэродромом: звено Р-5 буксирует конусы, а звено И-16 стреляет по ним. Поначалу дело шло не лучшим образом — попаданий по конусам было мало. Но к началу маневров мы подготовились хорошо: материальная часть работала как четко отрегулированный часовой механизм — все наши самолеты могли выполнять любую боевую задачу, и летчики по конусам стреляли мастерски.
На учениях нам предстояло взаимодействовать с сухопутными войсками. Командующий округом И. П. Уборевич организаторскую сторону учений поручил своему заместителю, который решил собрать всех командиров — пехотных, кавалерийских дивизий, а также авиационных бригад.
Птухин на это совещание предложил поехать и мне вместе с командирами полков.
Бурно проходил совет командиров. Особенно настойчив был, как я после узнал, командир 4-й кавалерийской дивизии. Помню, он горячо доказывал собравшимся:
— Прежде чем начать форсирование Березины, авиация должна прикрыть наземные войска.
Птухин в присущей ему манере мягко, но в то же время категорично возразил напористому комдиву:
— Авиация поднимется в воздух только с началом форсирования водного рубежа.
Комкор Тимошенко согласился с Птухиным:
— Конечно, сначала артиллерийская подготовка. Комбригу видней возможности авиации. Нам, кавалерийским командирам, с лошадей не так видно, как сверху.
Последние слова Тимошенко произнес шутливым тоном, но мы поняли, что идея Евгения Саввича принята. А после совещания к Птухину все-таки подошел настойчивый командир 4-й кавалерийской дивизии. Меня поразили уверенность и холодноватая властность в светлых глазах этого коренастого кавалериста. Он приглашал к себе нашего комбрига:
— Приезжайте! А лучше прилетайте!..
Евгений Саввич к концу беседы представил нас, перечисляя звания и фамилии:
— Мои помощники — инженер бригады, командиры полков... [6]
Комдив крепко пожал нам руки и, натягивая поглубже фуражку на свою крупную голову, посмеялся:
— Свита, значит. Не рано ли?
Птухин понял неприкрытую иронию, но не обиделся и сказал просто:
— В авиации свита по штату не положена. Все мы варимся в одном котле, начиная от моториста и кончая командующим...
Едва комдив отошел, я спросил Евгения Саввича:
— Кто этот задиристый кавалерист?
— Командир 4-й кавалерийской дивизии. Жуков его фамилия. Он по-хорошему, как вы сказали, задирист. Мне он нравится: говорит, что думает. Хотя тяжеловат характером. Опытнее, старше многих из нас.
Мы направились к машине. Плотно сбитый лобастый комдив с властным взглядом из-под низко, на самые брови, опущенной фуражки еще раз глянул в нашу сторону. «Привычка опускать на самые глаза головной убор, — подумал я, — выработана, должно быть, годами: постоянно в поде, на солнце — вот козырек фуражки, как зонтик, и защищает военного».
Не знал я, что через три года снова встречусь с этим комдивом в жгучих степях Монголии. Там он вступит в командование нашей армейской группой, там раскроется полководческий талант Георгия Константиновича Жукова.
На маневрах наша 142-я бригада показала отличные результаты. Нарком Ворошилов наградил Птухина легковым автомобилем. Казалось бы, год напряженной работы завершается благополучно: летчики освоили И-16 без предпосылок к летным происшествиям, все повысили свое боевое мастерство. Оставалось перешагнуть через декабрь, а там — новый, 1937-й. Но перешагивать нам пришлось не просто — через поиски причин серьезных летных катастроф, которые вдруг обрушились на нашу бригаду.
В декабре наступила редкая для здешних мест стужа. Ударили лютые морозы, подули жестокие северо-восточные ветры. Казалось, что потухшее солнце висит над лесистой равниной, еще недавно загадочно красивой в убранстве первых вьюг и порош. Но мы летали. В одну из летных смен пилоты отрабатывали технику пилотирования в зонах. Ничто не предвещало беды. Самолет взлетел, взял курс в пилотажную зону, и вдруг с земли многие обратили внимание, что «ишачок» идет с гораздо большим углом набора [7] высоты, чем обычно. Затем, потеряв скорость, самолет стал падать на хвост — как при выполнении колокола, потом он резко клюнул носом и вошел в отвесное пикирование. Пилот, судя по всему, не пытался что-либо предпринять, чтобы спасти машину, свою жизнь. Истребитель столкнулся с землей и взорвался. По какой причине произошла катастрофа, установить так и не удалось — техника ли отказала, или летчик потерял сознание...
Прошло немного времени. Мы снова приступили к полетам. И опять беда! В один день погибли два опытных летчика. Командир эскадрильи вместе с комиссаром полка поехали в одну сторону, я с Евгением Саввичем направились к месту падения другого самолета. Едва минули Днепр, как вдали заметили эскадрон кавалеристов, скакавших в нашем направлении. Затем они спешились и что-то стали внимательно рассматривать. Вскоре и нам пришлось увидеть обломки истребителя, разбросанные взрывом на десятки метров.
Как сквозь мутную пелену тумана смотрел я на конников, что-то сочувственно говоривших комбригу Птухину, по слова их не доходили до моего сознания — я искал глазами летчика. Он лежал метрах в двадцати от места падения машины, держа в правой руке обломок ручки управления самолетом...
Эскадрон отбыл по своим служебным делам. Комбриг долго смотрел вслед ускакавшим, потом тихо сказал:
— Это командир полка Шингарев с товарищами. Обещал содействие на случай, когда прибудет комиссия из Москвы. А что комиссия?.. Не ее я боюсь, сами понимаете, — неизвестности! По какой причине происходят несчастья?.. Надо разобраться. Техникам я верю — серьезные, грамотные специалисты. Словом, будем искать, товарищ Прачик! И обязательно найдем причину аварии...
Управление ВВС вскоре направило к нам свою комиссию, конструкторское бюро — свою, научно-исследовательский институт ВВС тоже командировал лучших специалистов. Все эти комиссии, надо отдать им должное, добросовестно работали в сильные холода на местах катастроф. Приезжали в Бобруйск продрогшие, уставшие. А работа их в штабе бригады состояла в уточнении летной подготовки погибших пилотов, знания материальной части самолета всем техническим персоналом. Евгений Саввич сердито пенял им:
— Товарищи инженеры, я не умаляю ваших знаний, трудов. Но ведь разбились отлично подготовленные летчики. [8] Вы знаете, что один из погибших крепко держал в своих руках ручку управления, будучи мертвым? Путь к верному поиску причин катастрофы надо начинать с управления самолетом...
Члены комиссий вежливо выслушивали уставшего комбрига и молчали. А тем временем из конструкторского бюро Поликарпова нам прислали расчеты прочности узлов а агрегатов истребителя И-16. Эти расчеты камнем преткновения встали на пути поисков комиссий: серию боевых машин испытывал Валерий Чкалов. И представители из Москвы все настойчивее стали повторять, что причина наших бед в неверной методике обучения летного состава, что не будет лишним проверить как следует технику пилотирования летчиков бригады. Такой вывод нас не убеждал — мы неустанно искали истинную причину.
В один из поздних уже вечеров я оделся во все теплое, что у меня имелось, и направился в холодный ангар. Не спеша залез в кабину И-16, поработал педалями, ручкой управления и вдруг заметил, что при взятии на себя ручка идет очень туго. «Должно быть, от мороза, — подумалось мне. — А как же тогда там, на высоте, где гораздо холоднее и нагрузки на рули значительнее, чем на земле? Возможно, такое только на одной машине?..» Я перебрался в кабину другого «ишачка» — повторилось то же: рули работали туго. «Значит, — делаю неуверенный вывод, — дело в температуре» — и продолжаю работать резче, энергичнее, как бы выполняя пилотажные фигуры, при которых нагрузка максимальная. И вдруг... хруст, будто песок на зубы попал. Я не верю глазам: в правой руке у меня значительная часть ручки управления, примерно такая, как у погибшего летчика. Сажусь в кабину следующего самолета, выполняю также несколько энергичных и резких движений — в моих руках оказывается второй обломок...
Догадка о причине аварий пришла ко мне, конечно, раньше, чем мысль проверить ее самому в кабине И-16. Теперь гипотеза стала истиной: основа ручки управления самолетом ломается при значительном усилии в условиях низких температур. Спешу сообщить об этом комбригу Птухину, телефонная трубка дрожит в моей руке, а в ответ слышу знакомый голос:
— Прачик, дорогой мой! Я сейчас, мигом!..
И вот Евгений Саввич в ангаре:
— Ну что тут у тебя? Говори быстрее...
С трудом сдерживая волнение, докладываю: [9]
— При температуре порядка сорока градусов основание ручки ломается, Евгений Саввич.
Комбриг проверяет один самолет — ручка управления трещит, — второй, третий... Я уже протестую:
— Евгений Саввич, так вы все ручки переломаете! Оставьте, бога ради, и для членов комиссии. Пусть потренируются перед отъездом в Москву.
Поостыв, Птухин долго стоит в раздумье, потом, словно очнувшись, хватает меня в охапку:
— Иван Андреевич, какой же ты молодец! Какой молодец...
Когда все ручки управления на истребителях этой серии были заменены, комбриг Птухин, как и прежде, приходил на стоянку самолетов еще вместе с техниками, садился в первый попавший на глаза истребитель и выполнял над аэродромом фигуры высшего пилотажа. Это была его метода, которая лучше всего другого вселяла уверенность людям, что наши боевые машины надежны.
Так проходила учебно-боевая подготовка бригады в тяжелую зиму 1936/37 года.
А весной, недели через две после первомайских праздников, комбриг подзывает меня и, чтобы никто не слышал, шепчет:
— Иван Андреевич, меня приглашают в Москву, в управление ВВС. Не знаю зачем, но догадываюсь: видимо, туда...
— Желаю удачи, — говорю, а у самого сердце стучит от волнения. — Вот уедете, а я останусь. Не послужилось нам вместе.
— Ну-ну, не раскисать! Где буду я, там и ты будешь.
— Евгений Саввич, верю вам, — только эти слова я и нашелся сказать комбригу, ставшему для меня очень дорогим человеком.
Птухин уехал — сначала в Москву, а оттуда в Испанию, В бригаду прибыл новый командир, Сергей Прокофьевич Денисов.
Биография нашего нового командира была как у многих из нас. Родился Сергей Прокофьевич в глухой воронежской деревне, с детства познал сельский труд. Потом работал слесарем в тракторных мастерских, ремонтируя сельскохозяйственную технику. А в 1929 году был призван в армию и, став мотористом, почти нелегально выучился летать в тренировочном летном отряде.
В мае 1931 года Денисов выдержал экзамен на летчика-истребителя. К нам в бригаду Сергей Прокофьевич прибыл, [10] когда ему не исполнилось еще и тридцати лет. Но это был уже опытный летчик. Слава о нем гремела по всей стране. Не случайно Сергею Прокофьевичу было доверено от имени авиаторов Красной Армии выступить с приветственной речью перед делегатами XVIII съезда партии.
Денисов уже побывал за Пиренеями, совершил там более 200 боевых вылетов, лично сбил 15 фашистских самолетов, не считая уничтоженных в групповых воздушных боях и при штурмовке вражеских аэродромов. За боевые действия в Испании ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Давно замечено, что люди опасной профессии, нелегкой судьбы, как правило, добры и справедливы. Такой заслуженный человек, естественно, стал гордостью и любимцем 142-й авиационной бригады.
Помню погожее летнее утро. С нашего аэродрома поднимается эскадрилья истребителей И-5. Летят по маршруту. Условия погоды почти идеальные: видимость, как любят говорить в авиации, миллион на миллион, в небе ни облачка, полный штиль. Подходит время возвращения группы, но самолетов не видно. На аэродром опускается тревога. Встревожен комбриг, он часто поглядывает на часы, смотрит на северо-запад, откуда должна появиться эскадрилья. Чертыхаясь, подходит ко мне. Я здесь же, у командного пункта, и волнуюсь не меньше Денисова — в хорошую погоду не возвращаются только из-за отказа материальной части.
— Товарищ инженер, как считаете: горючее уже израсходовано? — спрашивает комбриг.
— К сожалению, — отвечаю ему, — это факт, товарищ комбриг...
Денисов вопросительно посматривает на меня, потом комментирует:
— Сразу-то все самолеты не могли исчезнуть — вроде не в Арктике. Матчасть у всех тоже одним махом не откажет.
— Не откажет, — повторяю слова командира, а сам прикидываю: если кончилось горючее, машины должны произвести вынужденную посадку тридцать минут назад. А если потеря ориентировки?..
Именно так и случилось в том полете. На одном из участков маршрута эскадрилья истребителей попала в мощно-кучевую облачность с ливнем и градом, при довольно сильном ветре. Град был необычайно крупный (местные жители потом утверждали, что величиной с куриное яйцо). При большой скорости вращения деревянные лопасти винтов [11] покололись в щепки. Все самолеты произвели вынужденную посадку в районе деревни Конюхи. Местность здесь болотистая, вокруг низкорослые деревья, кустарники. Для эвакуации боевых машин пришлось составить группу из технического состава, а руководить всей работой комбриг Денисов поручил мне.
Приехали на место вынужденной посадки. Смотрим, но от боевых машин, как говорится, живого места не осталось. Разобрали мы тогда все истребители, погрузили на платформы и отправили железнодорожным транспортом.
В те годы в авиационных частях существовало правило: если самолет потерпел аварию, но был восстановлен силами эскадрильи, полка или бригады, то летное происшествие считалось только поломкой.
Комбриг Денисов вызвал меня и поставил задачу:
— Я не приказываю вам, товарищ старший инженер, а только прошу: сделайте все возможное и невозможное, чтобы восстановить и ввести в строй поврежденные машины. И если можно — побыстрее, положение у нас критическое: сейчас лето, каждый летный день — на вес золота.
— В лепешку разобьемся, а сделаем, — твердо пообещал я комбригу.
— Верю, что сделаете, — грустно улыбнулся Сергей Прокофьевич. — Только, пожалуйста, не разбивайтесь в лепешку. У нас этих лепешек и так более чем надо.
— Ваша просьба будет доведена инженерно-техническому составу бригады.
— Добро, Иван Андреевич, действуйте, — тихо сказал Денисов.
И началась титаническая работа. Понятия «ночь» или «день» сместились: вставали чуть свет — и шли на работу, обедали — и снова в мастерские, после ужина опять туда же, часов до двенадцати ночи. Кто нас подгонял? Только совесть наша да ответственность за дело, которому служили. Трудились все: инженеры, механики, техники, летчики. Немного больше других, пожалуй, доставалось начальнику цеха бригады Ю. Бескровному да столяру по ремонту самолетов Ф. Хиро, изобретательным и сообразительным специалистам. Для ускорения ремонта поломанные детали и части истребителя заменялись новыми, из складских запасов. А другая бригада в это время восстанавливала замененные детали, которые использовали для следующих машин, подлежащих ремонту.
Так удалось нам создать поточный метод ремонта. Машины, одна за другой, раньше намеченного срока вышли [12] из ремонтных мастерских. Эскадрилья боевых самолетов была полностью введена в строй.
Комбриг Денисов поощрил всех, кто беззаветно трудился по восстановлению истребителей. И каким же счастьем светились тогда глаза моих товарищей, сколько гордости было в их лицах!
Несказанную радость в те дни доставил комбриг и мне. Как-то после совещания, когда все разошлись, я но просьбе Сергея Прокофьевича задержался.
— Иван Андреевич, — начал он беседу, — а я ведь знаю вашу сокровенную мечту. И не только я — вся бригада знает...
— Вы разрешите мне летать? — невольно вырвалось у меня.
— Не я — обстановка там. — Командир подчеркнул слово «там» чуть пониженным тоном, как бы давая этим понять, что много распространяться о таких делах не следует.
И я понял: в Испании всякое может случиться. Умение летать может пригодиться и инженеру.
Снова начались мои тренировочные полеты на тихоходном У-2. Расчет на посадку я отрабатывал на скоростях, близких к скорости истребителя. Наконец получено разрешение комбрига на вылет на И-5.
Подготовленный самолет ожидает меня у ангара. Я выполняю традиционный осмотр машины, опробываю мотор. По команде моторист убирает тормозные колодки из-под колес, и вот я один, без сопровождающего, рулю к старту.
На старте, широко расставив ноги и зало-жив за спину руки, стоит Сергей Прокофьевич. Вот уже и линия взлета. Осматриваюсь, поднимаю вверх левую руку — прошу разрешения на взлет. Но что такое?.. Своим глазам не верю: комбриг машет мне рукой, показывая в направлении ангаров. С подавленным настроением заруливаю машину к ангару, выключаю мотор и направляюсь прямо в кабинет Денисова.
— Скажите, — с обидой спрашиваю, едва переступив порог кабинета, — почему вы мне запретили взлет?
— Успокойтесь, — мягко улыбается командир, — успокойтесь, Иван Андреевич. Ведь ваша подготовка к самостоятельному вылету никем не проверена. Я дам указание командиру полка Родину, он определит вашу готовность, оформим все, как положено, тогда и полетите. Дело это ответственное. [13]
Федор Васильевич Родин к моему стремлению постичь искусство полета относился доброжелательно. Он был человеком отзывчивым, сердечным. И не только ко мне. В бригаде Федора любили и уважали как командира все.
В один из летных дней командир полка Родин готов проверить меня, он садится в заднюю кабину и объявляет:
— За ручку не держусь. Взлетай! Набери высоту да покажи в зоне все, что умеешь.
Скажу откровенно, предстоял сложный экзамен. Еще на взлете я убедился, что Родин доверяет мне полностью: за ручку управления не держится, педали свободны, сектор газа не зажат.
Пришли в зону. Над Березиной, которая служила хорошим ориентиром при выполнении фигур сложного и высшего пилотажа, я показал, что умел делать, а что не умел толком и не пытался. Моя задача была гораздо скромнее, чем может подумать читатель. Командир полка сделал тогда запись в моем полетном листе: «Подготовлен к самостоятельному вылету на истребителе И-5». Этого для меня было вполне достаточно, и уже на следующий день я вырулил на том же И-5 на взлетную полосу.
На старте заметил комбрига. Сергей Прокофьевич стоял рядом с Родиным.
Я взлетел, сделал два круга над аэродромом и произвел посадку. Знакомым жестом руки комбриг разрешил мне второй, третий полеты. Так в моей летной книжке появилась еще одна запись: «Произвел три самостоятельных полета по кругу на самолете И-5 с оценкой «хорошо». Командир полка Ф. Родин». В последующие дни я принялся отрабатывать сложный пилотаж в зоне.
Но вот однажды мне передают приказание срочно явиться к комбригу.
Знакомый кабинет Денисова. Краем глаза замечаю на столе стопку папок. «Личные дела», — мелькнула догадка. Невольно заволновался. Комбриг любезно указал на стул:
— Садитесь, Иван Андреевич. В ногах правды нет.
— Но есть исполнительность в них.
— И терпеливость, — улыбнулся Денисов, взял папку, что лежала сверху, и задал вопрос, как мне показалось, несколько странный: — Иван Андреевич, вам нравится служба в армии?
— Да! — ответил я твердо.
— А специальность авиационного инженера?
— Специальность не девушка, ее не выбирают. К ней привыкают и, думается мне, прикипают. Разве мое отношение [14] к службе и работе не говорит за себя? — почти с обидой ответил я комбригу.
— Почему же вы так стоически осваиваете профессию летчика? Этот вопрос мне задал командарм, рассматривая вашу кандидатуру...
— И вы и командарм — летчики. Кому, как не вам, знать состояние человека, однажды поднявшегося в небо самостоятельно. А мне как инженеру бригады умение летать тоже пригодится.
Сергей Прокофьевич согласился:
— Понимаю. Так и я ответил командарму.
Денисов встал. Поднялся и я. Он подошел ко мне вплотную, положил руку на мое плечо:
— Жаль, дорогой, прощаться с вами. Но все решено: ваша просьба удовлетворена. Готовьтесь, инженер Прачик, к поездке в Испанию!..
Этот разговор состоялся во второй половине лета тридцать седьмого года. А черев несколько дней я отправился в Москву, в штаб Военно-Воздушных Сил. Беседа с начальником управления длилась недолго. Мы оба знали, зачем я здесь. Он только несколько раз повторил одну и ту же мысль, но в разных вариантах:
— В Испанию едете как частное лицо. Там уже, на месте, вступите в республиканскую армию. Впрочем, еще не поздно, — добавил он, — вы еще вправе отказаться от поездки.
Менять свое решение я не собирался. И через четверть часа из отдела кадров уже звонили по телефону о моем прибытии. А на следующий день меня вызвали на беседу, вручили паспорт о визами для проезда через Польшу, Германию, Францию, и вскоре в новом наряде — костюме с иголочки, шляпе, моднейших туфлях, белоснежной сорочке, при галстуке, — чувствуя себя непривычно, довольно неловко, я появился на железнодорожном перроне.
До отхода поезда оставались считанные минуты. Признаюсь, я сильно волновался. Это было какое-то новое чувство, ранее не испытываемое мною. Провожающих на перроне вокзала не было: поездка осуществлялась в строжайшей тайне. И я невольно думал о дороге, о том, как бы не попасть впросак, не стать жертвой провокаций на пути в Испанию. Нас-то, русских, не перекрасишь в иной цвет, так или иначе видно.
Незаметно поезд отошел. Когда перед окнами вагона замелькали станционные постройки, я понял: моя жизнь делает огромный скачок вперед. Теперь я буду, как и мои товарищи, [15] которые сейчас воюют там, за пиренеями, полпредом советского народа.
В купе мягкого международного вагона я мысленно прощаюсь с местами, знакомыми и близкими, — полями и лесами, городами и селениями, что мелькают перед окнами. Наконец показалась станция Барановичи, в то время пограничный город. Он стал пограничным после захвата панской Польшей еще в годы интервенции Антанты западных областей Белоруссии и Украины.
Таможенный досмотр. Через несколько минут вижу пестрые столбы: один с гербом СССР, другой с польским орлом. И — прощай, Родина! Скоро ли я увижу тебя, Новгород-Северский, мой древний Черниговский край...
Новгород-Северский, в старину сильно укрепленный город-крепость, где-то в глубине веков потерял точную дату своего основания, как и многие древнерусские поселения. Еще во времена княжения в Киеве (летописи сообщают год 988) Владимира Святославовича на правом крутом берегу Десны возвышался единственный холм — останец, как бы защищаясь рекой и кручами от набегов с юго-востока свирепых кочевников с половецких земель. Князь Владимир повелел поселить лучших мужей из северных земель Руси: «...от словен, от кривичей, от чуди и от вятичей», чтобы беспокойные и воинственные печенеги не могли беспрепятственно вторгаться в южнорусские земли. И как добрую память о Новгороде Великом — Владимир Красное Солнышко до Киева княжил около десяти лет в этом городе — «мужи от словен» назвали эту крепость Новгород-Северским. Такая даль времен, что дух захватывает!
Здесь, в имении помещика Ямщицкого, в бедной батрацкой семье и прошло мое детство. Это поместье находилось на юго-западной окраине города. Семья наша ютилась в небольшой пристройке к господскому дому. А было нас девять душ — отец, мать, семеро ребятишек, мал мала меньше, — и всех надо накормить, обуть-одеть. Хотя проблема эта решалась по-крестьянски просто: штаны старшего брата, когда он вырастал из них, переходили к меньшему — и так до полной ветхости. То же делалось и по женской линии. Всем четырем братьям и трем сестрам слишком рано довелось взглянуть недетскими глазами на этот неспокойный и сложный мир...
До Октябрьской революции в провинциальном городке не обитало и десяти тысяч жителей. В основном — беднота, [16] батраки. Положение рабочих было не лучшим: трудились от зари до зари, а удел тот же — беспросветная нужда, неграмотность. Были в нашем городе дворяне и помещики, интеллигенция и духовенство. Из учебных заведений — трехклассная приходская школа, где я получил начальное образование. Она в моем сознании до сих пор как стежка-дорожка в большой мир. Я и сейчас вижу небольшое одноэтажное зданьице, огороженное высоким забором, немного в стороне — еврейская синагога. Давно уже ничего этого нет, но память с детских лет накрепко держит мой первый храм науки.
Родители мои — потомственные батраки. Они не умели ни читать, ни писать — вместо красивых росчерков ставили лишь кособокие крестики. Основой жизни семьи, как и любой крестьянской общины, был тяжкий труд, а за ним вдогонку беспросветная нужда и мечты — только мечты! — о лучшей доле. Но бедность — не только забитость и жестокость. Она порождала дисциплину в семье. Иначе не выживешь. И отец наш был строгим, взыскательным. На всю жизнь запомнились его мозолистые, все в ссадинах руки, не по возрасту покрытое глубокими бороздами морщин лицо, длинная с проседью борода, неторопливая глуховатая речь.
Строго поглядывая на нас, отец шорничал — ремонтировал сбруи: хомуты, седелки, чересседельники, уздечки. Я плел лапти из липового лыка, не ведая о том, что вкладывал свою долю в те пятьсот миллионов пар лаптей, которые производились за год в царской России кустарями-одиночками.
Мама моя была великодушной и доброй женщиной. И не только к своей семье, к своим детям. Она делилась с людьми последним куском ржаного хлеба, последней картофелиной. В долгие зимние вечера она пряла лен, напевая грустную песню, и монотонное жужжание прялки сливалось с этим тихим напевом, создавая неповторимую гармонию из слов, треска горящих поленьев в русской печке и жалобного посвистывания ветра во вьюшках. Песни о печали, о скорби человеческой жизни, песни моего детства...
В редкие праздничные дни я уходил к северо-восточной стороне города, где на холмистой местности, спускающейся к реке, у парка многовековых дубов и лип, стоял Спасс-Преображенский монастырь. Он был обнесен высокой кирпичной стеной, в верхней части которой находились многочисленные бойницы. С нее, этой стены, наши пращуры встречали врагов Руси Великой.
Помню, как старый служитель монастыря-крепости рассказывал мне: [17]
— Ближе к осени, в год 1380, великий князь Митрий повел русские полки к полю Куликову, чтобы разбить татар с монголами. Сотни лет они разоряли наши земли, жгли города, уводили в степи лучших мастеров, а красивейших голубоглазых и чернобровых жен делали наложницами раскосых и кривоногих ордынцев. Но великому терпению и скорби великой, отрок Иване, всегда приходит конец. Восстала Русь! Наш славный град послал свой лучший полк князю-освободителю. Победа была такой, каких не знала русская земля...
Я зачарованно слушал, думая: сказка это или быль? Если быль, то почему в школе нам не рассказывали об этом? Если сказка, то сколько же в ней любви и гордости за свое Отечество!.. С годами я узнал, что нет сказки, которая была бы лучше были о прошлом моего народа.
...1916 год. Помещик Ямщицкий продал имущество, дом, землю и укатил в неизвестном направлении. Мы оказались без крыши над головой. Тогда отец решил построить для семьи небольшую хатенку на пустыре над самой кручей Десны. Это место испокон веков называли Шпильком, то есть горой. На нем уже давно приткнулись три лачуги, огороженные плетнями. Поставили сруб и мы, верх хаты покрыли соломой. Здесь вскоре умер мой отец. Мне в то время исполнилось только пятнадцать лет. А через год не стало и матери. За старшего в семье все заботы легли на мои плечи. Памятная зима 1919-го, холодная, голодная, казалось, никогда не кончится она для меня.
Но отшумела половодьем весна. С приходом в Новгород-Северский советской власти моих братьев и сестер поместили в только что открывшийся детский дом, а меня к себе на воспитание взял партизан Кравченко, муж сестры Анны.
А вскоре в нашем городе начал работу комсомол. В числе его активистов была Александра Семеновна Прудник. По ее рекомендации я и мои друзья детства — Михаил Петров, Павел Подлипайлин, Наталья Хиро, Иван Савченко, Аня Жиглова, Петр Величковокий и Николай Прудник, младший брат Александры, — вступили в Ленинский Союз Молодежи.
И вот первые мои шаги в комсомоле — политграмота. Все вечера заполнены до предела: участие в различных кружках, политбеседы, собрания. Большую роль в воспитании комсомольцев играли поручения. Они подбирались в соответствии с интересами, склонностями и уровнем политической подготовки. [18]
В двадцать втором году в числе немногих комсомольцев нашего города я оканчиваю Совпартшколу и получаю направление на самостоятельную комсомольскую работу — райоргом в село Клишки.
Неказистое село Черниговской губернии имело статус районного центра, Ютилось оно среди лесов и топи непроходимых болот. Глухомань, бездорожье, отсталость и забитость местного населения были благодатной почвой для разного рода контрреволюционных банд. И если раньше я только слышал или читал о бандах и чинимых ими злодеяниях, то здесь, в Клишках, мне пришлось стать непосредственным участником борьбы с ними.
Район наш был облюбован бандой Иващенко, выходцем из богатой семьи, люто ненавидевшей советскую власть. Главарь этой банды хорошо знал местность — здесь он вырос. Его шайка производила стремительные налеты на Клишки, убивала преданных революции людей, ответственных работников и бесследно исчезала. Словом, враг был серьезный. А партийная организация в селе — десять человек. Нас, комсомольцев, восемь. Даже по тем временам — и то не густо.
В Клишках меня принял секретарь райкома партии товарищ Щербицкий.
— Рад, очень рад, товарищ Прачик, что во главе комсомола нашего района будет человек из бедной семьи. Знать заботы и нужды крестьянства — первейшая обязанность вожака молодежи. К тому же вы закончили три класса, Совпартшколу. А в районе у нас много несоюзных помощников из бедняков и середняков, как молодых людей, так и зрелых летами. Это в основном те, кто воевал на фронте, сражался с врагами революции: они немало видели и поняли...
Секретарь задумчиво смотрел в подслеповатое окно ракомовского кабинета. Что он видел там, за крохотной рамой? Грядущее страны Октября, будущее своего народа — его безбедность, просвещенность, силу и мощь?..
— Формально нас, коммунистов, десять человек. Фактически — восемнадцать. Да-да, не удивляйтесь. Такие комсомольцы, как у нас, в Клишках, достойны называться коммунистами, — по-отечески тепло и откровенно говорил со мной Щербицкий. — Я надеюсь, что скоро и ты станешь коммунистом.
Из рук этого пламенного большевика я получил боевое оружие — револьвер системы «Наган», винтовку-трехлинейку [19] и патроны к ним. Началась новая для меня, напряженная, полная суровых испытаний, но интересная жизнь.
Не имея опыта работы комсомольского вожака и находясь в таких условиях, поначалу мне приходилось трудновато. Ночевали мы все в разных местах, собирались по условному сигналу в заранее обговоренном центре села. Вскоре довелось получить и боевое крещение.
...Теплая июльская ночь. Изредка кое-где послышится лай собак да скрип телеги возвращающегося с поля крестьянина. И опять первозданная тишина. Мне не спится. Я думаю о прожитом дне, о планах на будущее. Время уже около полуночи, и вдруг на площади, в центре села, раздается выстрел — хлесткий, противный. За ним еще выстрел, еще... Страха вроде нет, только противная дрожь где-то внутри мешает быстро схватить винтовку и броситься на звук выстрелов. Но вот револьвер уже за пазухой, патроны — в карманах, и с винтовкой в руках я выбегаю на улицу. Только устремился к центру, как тут же совсем рядом засвистели пули.
Вскоре выяснилось, что стрельбу в селе открыли бандиты, находившиеся на площади, у церкви. Они пытались ворваться в дом, где жил председатель райисполкома коммунист Шолом Рабинович. Замысел убить нашего товарища потерпел провал, подоспели мы, и налетчики скрылись. А Шолом Рабинович оказался жив и невредим.
В один из вечеров, когда в двух шагах ничего не было видно, на ликвидацию иващенковского отребья в Клишки прибыл вооруженный отряд под командованием Портного. К отряду присоединились коммунисты и комсомольцы нашего района, и трое суток шли поиски и перестрелки с бандой. Хорошо ориентируясь в родных краях, поддерживаемые кулаками, бандиты безнаказанно уходили от нас, казалось, были неуловимы. Как-то поздно вечером они появились даже в Клишках, подкараулили одного из коммунистов и выстрелами из обреза смертельно ранили его.
Вскоре, однако, шайка ушла из нашего района. Как стало известно, загнанная оперативным отрядом в болото, она была ликвидирована. Но отдельные группки, отколовшиеся от нее во время преследования, еще тревожили население глухих деревень, создавали немало помех органам советской власти, и мы были в постоянной готовности сразиться с бандитами.
Работа в Клишках стала переломным этапом в моей жизни. Здесь я учился у старого большевика Щербицкого строить новую жизнь, укреплять советскую власть на селе. [20]
Здесь по его рекомендации в 1923 году вступил в ряды Коммунистической партии.
Щербицкий занимает особое место в моей жизни. Вот уже минуло шесть десятилетий с тревожной и боевой поры нашей молодости, но его светлый образ, душевная щедрость, ясное понимание великой цели коммунистов все эти годы остаются для меня живым примером служения народу.
Осенью по путевке комсомола и рекомендации секретаря райкома партии Щербицкого меня направили учиться на рабфак в город Шостку. Время было трудное. Разрушенное хозяйство страны требовало кадры рабочих и крестьян. И вот повсюду организовывалась широкая сеть учебных и культурно-просветительных учреждений: ликбезы, народные клубы, библиотеки. Люди тянулись к знаниям, которых они были лишены при царизме. Так в один из первых рабфаков на Украине поступил и автор этих строк.
Все наши рабфаковцы учились и работали. Два летних сезона я и мои товарищи М. Петров, П. Подлипайлин трудились на Пироговских лесопильных заводах в качестве колодовозов: на вагонетке вручную возили лесоматериал к пилораме. На заводе нас принимали охотно: кроме работы на производстве мы активно участвовали в общественной, культурно-просветительной жизни рабочего коллектива. Меня избрали секретарем заводского комитета, и я, помогая председателю завкома Медведеву, часто выступал в клубе перед молодыми рабочими на темы, рекомендованные партийным и комсомольским комитетами.
Но прошли три года учения. В 1926 году я, вчерашний студент, был избран секретарем Хильчинского райкома комсомола. Имея уже некоторый опыт комсомольской работы в Клишках, мне было гораздо легче справляться со своими обязанностями. Хильчинский райком в то время объединял несколько комсомольских ячеек-деревень: Кривоносовка, Мефедевка, Зноб-Новгородская, собственно Хильчичи, где на учете состояло более 120 человек. У меня было много по-настоящему боевых помощников. С пионерами района вел работу В. Збаровский, культурно-просветительный сектор возглавлял П. Палуда.
Пантелей Палуда заведовал почтовой службой района. Человек собранный, довольно грамотный, он вскоре вступил в партию. До конца своих дней Пантелей оставался непримиримым врагом несправедливости, нечестности, зазнайства, чванливости. В годы Великой Отечественной войны гитлеровцы [21] расстреляли партизана Палуду, пламенного, патриота социалистической Родины.
Збаровского к нам в Хильчичи направил уездный комитет комсомола. Он прибыл уже кандидатом в члены партии. За короткое время во всей округе узнали его и отар и млад. Словом, помощников — и по должности, и добровольных — у меня оказалось больше, чем я предполагал. На партактиве нашу работу хвалили, радовались успехам по вовлечению молодых людей в ряды Ленинского комсомола. Но огорчало нас всех старое: в Черниговском крае еще не перевелись вооруженные бандиты.
Как-то, помню, с секретарем райкома партии Кравчуком мы поехали в служебную командировку в Новгород-Северский. Зимний день короток. Не успели оглянуться, а солнце идет к закату. И в село Хильчичи мы возвращались поздно вечером. Наш путь лежал через реку Десну, далее — лесом — через деревню Фирино.
Отдохнувший в городе жеребец по кличке Гуляка бежит весело, игриво. Полозья легких саней скрипят на стылом, накатанном до блеска снегу. Мы знали, что в лесу, на пути нашего следования, иногда появлялись бандиты. Так что кроме пистолетов я и Кравчук взяли с собой на всякий случай еще и карабины.
Через скованную льдом Десну промчались благополучно. Впереди показался молодой сосняк. Приближаясь к перекрестку дорог, уже при свете месяца заметили, как наперерез нам бегут двое с карабинами в руках.
— Смотри, смотри, — тревожно говорит Кравчук, — наверное, бандюги!.. Приготовь карабины!
Секретарь подбодрил Гуляку вожжами, тот, видимо почуяв тревогу своих седоков, во весь опор помчался по накатанной дороге. Я приготовил оружие.
— Ждать или стрелять? — спрашиваю Кравчука.
— Стреляй немедленно! Охлади их пыл! — заглушая скрип полозьев, весело кричит секретарь, и я, почти не целясь, делаю несколько выстрелов. Первый бандит падает. Падает и другой нападающий, почти рядом с первым. — К перекрестку не успели, теперь откроют пальбу лежа, — возбужденно говорит Кравчук и приказывает: — Стреляй, Иван! Стреляй!
Тут я услышал несколько выстрелов. С веток сосен посыпался снежок — это от пуль недругов. Но мы уже скрылись в молодом леске...
Вскоре общими усилиями наших районов были приняты меры для решительной ликвидации этих старорежимных отбросов. [22] В нашей округе и следа не осталось от тех, кто наводил страх на местное население.
А мне, как говорят, в ближайшем времени предстояла перемена жизни и дальняя дорога...
2 ноября 1926 года меня призвали на действительную военную службу. Попал я в группу, направляемую на Черноморский флот, в Севастополь. Вместе со мной следовали парни из нашего города — Я. Орлов и Е. Кричевский. В пути все перезнакомились друг с другом, и, как выяснилось, подавляющее большинство новобранцев до призыва в армию работали на предприятиях и на селе секретарями первичных комсомольских организаций, райкомов и даже губкомов КСМ, как, например, В. Морозов. Доброжелательность, принципиальность, чувство справедливости Морозова вызывали у матросов и командиров глубокое к нему уважение. Не случайно он возглавил и парторганизацию нашей роты.
На всю жизнь остались памятны мне дни службы на Малаховом кургане. Мы проходили курс молодого краснофлотца, и, какая бы ни была погода, всегда в строю, с оружием, с полной выкладкой. По своему неказистому росточку я занимал место в строю на левом фланге, то есть последним. Оркестра нам не полагалось — его заменяла строевая песня. И мы пели:
Ты, моряк, красивый сам собою,У меня был неплохой голос. И по команде «За-а-апевалы, на середину!» я тотчас оказывался в шеренге, марширующей в центре колонны, и легким тенорком затягивал:
Ты, моря-як...Трое моих товарищей-запевал дружно и задорно подхватывали:
...красивый сам собою...Дальше лихо и звонко несла рота:
...те-бс от ро-оду-у-у...Казалось, песня летит к бухте, на корабли, где седые капитаны с дубленными от соленого морского ветра лицами неторопко прохаживаются по палубам боевых броненосцев и ждут не дождутся, когда же эти славные ребята ступят на [23] палубы кораблей. Казалось, сам Севастополь, затаив дыхание, вслушивается в знакомую мелодию: «...По морям, по волнам, нынче — здесь, а завтра — там» и гадает: откуда же приехали эти морячки? Как же хорошо, что они у нас!..
До призыва в армию я не видел ни крупных городов, ни бескрайних морских просторов. Севастополь произвел на меня неизгладимое впечатление. Но он не подавлял своим величием, монументальностью, напротив, здесь я как бы ощущал себя сыном Отечества, внуком тех славных русских воинов, которые умели защищать Россию от врага.
При всяком удобном случае я ходил на свидание с морем. Пристани, бухты, гидросамолеты и корабли на рейде поражали мое воображение. И каждый раз Черное море виделось мне в ином одеянии — от зеленого до серого: видно, и у моря, как у человека, меняется настроение, есть свои радости и печали. Безбрежное, глухо и недовольно урча, оно накатывало пенистые волны на пристань, затем, словно проверив ее прочность, с приглушенным рокотом отходило вдаль, чтобы оттуда послать новую волну, уже более мощную...
Здесь впервые так близко я увидел гидросамолеты «дорнье-валь», а немного позже их полеты. Как знать, может быть, именно с этих встреч и зародилась у меня на всю жизнь любовь к авиации. Во всяком случае, когда в канун 1927 года нам зачитали приказ об откомандировании некоторых краснофлотцев в школу авиамотористов, здесь же, в Севастополе, я несказанно обрадовался: в списке значилась и моя фамилия...
Итак, с января двадцать седьмого года я — курсант авиашколы. К обучению приступил с огромным желанием. Хотелось побыстрее постичь новое для меня дело, поэтому почти все свободное от службы и занятий время уходило на технический класс самоподготовки. Неоценимую помощь в закреплении знаний, полученных на лекциях, оказывал нам преподаватель школы Орлов. Нельзя было не восхищаться его эрудицией. Я не припомню случая, чтобы этот военный инженер не ответил на какой-либо наш вопрос, если таковой даже и не относился к авиационной специальности.
Через четыре месяца довольно напряженных занятий состоялся наш выпуск. Я получил назначение в 53-й отдельный авиационный гидроотряд, где радушно был принят дружной трудолюбивой семьей механиков. [24]
Отряд располагался в Круглой бухте, невдалеке от Херсонесского маяка, почти рядом с городом. На его вооружении были летающие лодки «Савойя-бис 16», которые взлетали и садились на воду бухты. После полетов на специальных колесных тележках, подведенных под редан лодки — так называлась нижняя часть фюзеляжа, — машины буксировались вручную, на веревках, в ангар. Перед тем как завести гидросамолет на стоянку, два человека брали тележку, входили с ней по пояс в воду и подводили ее под редан.
В числе других товарищей по службе и на мне лежала эта довольно неприятная по ощущению обязанность. Вообще «савойя» было создание довольно капризное и ненадежное. Мотор ее запускался, когда машина находилась на воде — добирались к ней вброд. Наконец, морока с запуском в сильную болтанку: ее болтает из стороны в сторону, вверх и вниз, как щепку, а механик стоит на борту гидросамолета и балансирует своим телом, словно акробат в цирке, ежесекундно рискуя очутиться в ледяной воде.
Через два-три месяца службы в отряде я заслужил право участвовать в ремонте материальной части, устранений дефектов. Инженер отряда О. Вилке, не очень-то щедрый на похвалу, склонный, скорее, находить отрицательные черты у своих подчиненных, сказал как-то перед строем:
— Я надеюсь, что обслуживать и производить ремонт гидромашин вы, товарищ Прачик, можете. И знаете матчасть не хуже многих «старичков». Прошу и требую: не зазнаваться и не кичиться.
Зазнаваться я не умел, кичливостью тоже не наделен от природы. А работать любил — как и большинство моих товарищей по профессии. Возможно, за это в ноябре того же года меня направили на учебу в Ленинград, в 1-ю военную школу авиационных техников имени К. Е. Ворошилова. Далеко на юге остался славный Севастополь, самоотверженные труженики 53-го гидроотряда, давшие мне путевку в авиацию. Я снова сел за парту.
Прекрасно оборудованные технические классы со множеством наглядных пособий, литературой и настоящей техникой для практических занятий обеспечивали вполне успешную подготовку курсантов. А программа обучения, надо сказать, была довольно насыщенной. В своем подразделении я тем не менее оказался вполне подготовленным по ней, в чем преподаватели школы вскоре убедились и вошли в ходатайство [25] перед вышестоящим командованием о моем переводе в выпускную роту. Просьбу эту начальство утвердило. И вот я оказался сразу на выпускном курсе.
Поначалу, конечно, было трудно. Но на помощь пришли курсанты М. Ерыгин, А. Науменко, В. Телегин. Я старался реже пользоваться увольнениями, не пропускал ни одной консультации, проводимой преподавателями. Хотя порой так хотелось побродить по улицам удивительного города на Неве!..
Настал, однако, выпускной день, и лучшей за все труды наградой стало назначение в строевую часть. Мне предписывали явиться в 50-ю авиационную эскадрилью, которая базировалась в Киеве. Здесь предстояло прослужить почти четыре года.
Первый самолет, доверенный мне командованием для технического обслуживания, — двухместный разведчик Р-1. Летал на нем пилот В. Качанов.
Помню, в дни полетов весь технический состав авиаэскадрильи приходил на аэродром и под руководством старшего техника приступал к выводу машин из ангара. Они стояли Гам почти вплотную друг к другу, и требовалось немалое искусство, чтобы вывести их на летное поле. Не случайно этим сложным делом руководили наиболее опытные техники. Впоследствии, набравшись навыков, управлял порядком в ангаре и я.
Очень ответственным моментом в эксплуатации разведчика Р-1 был запуск мотора в зимнее время. Подогретые в гончарках вода и масло подвозились к самолету, и тогда начиналось настоящее священнодействие с заправкой систем. Главное условие — не прозевать момент и, пока мотор теплый, незамедлительно запустить его: при низких температурах вода, быстро охлаждаясь, превращалась в лед.
На первых порах на моем разведчике несколько раз замораживался радиатор и даже рубашки цилиндров мотора. Чтобы отогреть их, требовалось немало хлопот. А если присовокупить к этому собственные душевные переживания, иронические ухмылки более опытных техников, недовольный вид командира экипажа, то станет вполне понятно, что теория без практики мертва.
Из всех моих злоключений тогда я сделал простой вывод: обслуживать самолет в зимних условиях надо сноровисто и быстро. И дело это постиг. Случалось выполнять и различные вспомогательные работы, такие, как заплетка тросов управления, намотка шнуровой амортизации шасси, регулировка угла атаки несущих плоскостей, само собой выполнял [26] и профилактические регламентные работы — вплоть до ремонта двигателя с заменой подшипников-вкладышей. Регулировка самолета в то давнее время производилась на глазок, методом, довольно далеким от совершенства. И лучшим специалистом в этом деле у нас был техник Г. Янченко.
Помню, разведчик устанавливался на середине ангара. По его продольной оси, сзади хвостового оперения, приседал Янченко и подавал команды: какие ленты-расчалки несущих плоскостей подтянуть, какие ослабить. Неудивительно, что после такой регулировки порой все приходилось начинать заново. Да по нескольку-то раз! Можно себе представить и риск летчика в таком «пробном» полете. Гораздо позднее, когда появился нивелир, метод регулировки самолета на глазок отжил.
Признаться, немало огорчений мне доставлял мой рост: он постоянно как бы напоминал мне, что 162 сантиметра все-таки маловато для начала технического прогресса. Поясню эту грустную мысль на горестном случае, который однажды произошел со мной во время полетов.
Для запуска мотора на самолете мы проворачивали воздушный винт, ставя одну из его лопастей в такт сжатия («мертвая точка»). Затем по команде летчика «Контакт!» резким движением руки дергали винт, а мне, чтобы достать его лопасть, всякий раз приходилось для этого подпрыгивать.
Так, во время одного из запусков я сделал все необходимое, но сидящий в кабине Р-1 пилот раньше срока включил зажигание, и... лопастью винта мне тотчас перебило руку выше локтя. С закрытым переломом я оказался в госпитале. Двух месяцев лечения оказалось мало, чтобы встать в строй, тогда меня перевели в 73-й истребительный авиаотряд, где я работал инструктором политотдела по комсомолу. Когда рука полностью окрепла, я в этом же отряде приступил к обслуживанию истребителя И-5.
Эта машина была создана в 1930 году конструкторами Д. П. Григоровичем и Н. Н. Поликарповым. С двигателем воздушного охлаждения скорость самолет развивал до 280 километров в час. Высокоманевренный, обладавший не только большой по тем временам скоростью, но и хорошей скороподъемностью, по своим летно-тактическим данным наш истребитель намного превосходил истребители зарубежных фирм, такие, например, как «фоккер». Он, к слову, до конца двадцать девятого года был на вооружении нашего отряда, [27] и я могу сравнить обе эти машины: сравнение не в пользу «фоккера».
Несложная, но надежная конструкция И-5, простота в эксплуатации, более низкая посадка винта (чтобы иметь «контакт» с винтом, мне уже не приходилось, как бывало раньше, подпрыгивать) — все это создавало устойчивость машине на взлете, посадке. А сослуживцы шутили: «Наступает эпоха Ивана...» В чем-то они, пожалуй, были близки к истине.
В августе 1932 года меня направили на курсы младших авиаинженеров. И снова Ленинград. Здесь, проучившись год, я получил диплом младшего инженера по эксплуатации авиационной техники ВВС и распределен в 142-ю бригаду, которая базировалась в Бобруйске.
Не знал я тогда, что там, на берегах скромной Березины, обрету все то, чем жив и по-настоящему счастлив человек. [28]