Снова в наступлении
К исходу 17 января оборона гитлеровцев на Висле оказалась прорванной на 500-километровом фронте. Оперативные резервы противника были разгромлены. Остатки дивизий, потерявших управление, поспешно откатывались на запад. Преследуя их, советские танковые соединения в нескольких местах пересекли старую польско-германскую границу, откуда в 1939 году фашистские орды начали нашествие на Польшу.
Гитлеровское командование спешно перебрасывало на Восточный фронт резервы и часть войск из Западной Европы, укрепляя познаньский оборонительный рубеж и рубеж Одры (Одера). Одновременно оно подготавливало сильные контрудары во фланги наступавшим советским войскам.
22 января танковые соединения 1-го Белорусского фронта прорвались на ближние подступы к Познани. Войска 2-го Белорусского фронта успешно наступали севернее, северо-западнее Варшавы, а также в Восточной Пруссии. Армии несколько отклонились вправо, и на стыках двух упомянутых фронтов образовался значительный разрыв. Поскольку противник мог нанести здесь сильный контрудар, маршал Г. К. Жуков решил надежнее прикрыть правое крыло своего фронта и направил туда 47, 61 и 1-ю польскую армии.
Но что происходит в полосе разрыва между фронтами? Это можно было выяснить с помощью авиации. Я приказал перебросить 4-ю авиадивизию{23} на аэродромы близ Быдгоща и организовать силами истребительного [168] полка воздушную разведку в направлении Медзыжец, Ястрове, Пила.
Воздушная разведка установила, что в ближайшей глубине на данном направлении у противника нет значительных сил. Основываясь, в частности, на этих сведениях, я и принял решение о построении войск в две колонны с сильным головным и правым боковым охранением.
19 января мы приступили к выполнению задачи, поставленной командующим фронтом. Армия двигалась вдоль левого берега Вислы в северном направлении, прикрывая частью сил (3-я и 6-я дивизии) стык между фронтами; 1-я и 4-я дивизии, кавалерийская и артиллерийские бригады, саперные части и остальные спецчасти армейского подчинения вошли в маршевую группу. Им предстояло быстро сосредоточиться в районе Быдгоща.
Для усиления 47-й армии, двигавшейся впереди нас в первом эшелоне, в ее подчинение перешла 1-я польская танковая бригада.
Погода не благоприятствовала маршу: вновь резко похолодало, сильные ветры крутили метели, нагромождавшие снежные заносы на дорогах.
Войска должны были проходить за сутки по 30–40, а то и по 60 километров. Транспорта не хватало, и солдаты передвигались пешим порядком, то и дело вытаскивая из сугробов застрявшие пушки и автомобили. Люди страшно уставали, мерзли, но не унывали. Наоборот, настроение у всех было бодрое.
Как-то на обогревательном пункте я заглянул в избу, битком набитую людьми. Разомлевшие от тепла солдаты отдыхали. Некоторые перематывали портянки, сушили их возле печки.
— Что, друзья, замерзли? — спросил я, потирая окоченевшие руки. В открытом «виллисе» мне было нисколько не теплее, чем пехотинцам, скорее наоборот: они разгоняли кровь в движении, а я коченел на ветру в неподвижности.
— Есть немного, пане генерале, — ответил за всех пожилой солдат. — Только об этом сейчас думать не приходится, немца догонять надо, иначе он сбежит.
В этот момент раздалась команда, и солдаты выбежали строиться. Я тоже поспешил в Прушкув, куда перебазировался штаб армии. [169]
Прушкув был известен в довоенной Польше единственным в стране заводом по сборке тракторов и знаменитой карандашной фабрикой Маевского. Кроме того, здесь был большой завод металлообрабатывающих станков, железнодорожные мастерские, в которых работало около трех тысяч человек, заводы, производящие фаянсовую посуду, синьку, напильники, а также электростанция.
Остановился я в доме рабочего. Встретили меня приветливо. Хозяин, пожилой, степенный, первым делом принес пузатенькую бутылку меда.
— Против мороза, пане генерале. Выпейте, сразу согреетесь!..
Вскоре меня навестил пан Маевский. Принес ящик цветных карандашей.
— Позвольте поздравить с победой, генерал, — сказал он. — Поражение немцев — это большая радость для всех поляков.
Подарок оказался кстати: офицерам штаба карандаши были нужны позарез.
Позднее, когда фабрику национализировали, пан Маевский остался ее директором. Карандаши из Прушкува и сейчас славятся в народной Польше.
Раньше меня в Прушкув, еще с утра, прибыл П. Ярошевич — он всюду поспевал, отличаясь исключительной оперативностью. Теперь он настоял, чтобы я пошел с ним на городскую площадь — там состоится митинг.
Вокруг грузовика, служившего трибуной, собралась огромная толпа, в которой преобладали рабочие. Они уже знали о существовании польской армии, о народном правительстве и о помощи нам со стороны Советского Союза. Во всяком случае, никто не удивлялся тому, что Войско Польское оснащено современной техникой, что гитлеровцы не выдерживают натиска советских войск и что польский рабочий класс берет власть в свои руки.
Ярошевич говорил недолго, но, как всегда, ярко и взволнованно. Его слушали в абсолютной тишине. Он подчеркнул, что сородичи, живущие к западу от Вислы, испытывают крайнюю нужду и мучения. И вызволить их из фашистской неволи — первейшая забота Временного правительства, Войска Польского и всего населения освобожденных районов страны.
— Решающая роль в освобождении Польши, — продолжал Ярошевич, — принадлежит Красной Армии. Польско-советская дружба [170] — фундамент независимости и безопасности польского народа, неприкосновенности его государственных границ.
Далее он рассказал о программе польского демократического лагеря, достижениях народной власти, о восстановлении органов администрации, аппарата просвещения, о земельной реформе. Участники митинга горячо аплодировали.
В заключение Ярошевич призвал трудящихся к дисциплине и бдительности, к единству и сплоченности вокруг Крайовой Рады Народовой и Временного правительства Польской Народной Республики.
Митинг закончился несколько неожиданно. Едва Петр Ярошевич сошел с грузовика, как рабочие подхватили его на руки и начали качать, выкрикивая каждый раз: «Нех жие!»
На рассвете мы тронулись дальше. Местечко Блоне лежит по дороге на Сохачев. Подъезжая к нему, я увидел следы недавнего горячего боя. Немцы превратили Блоне в опорный пункт, использовав старинные каменные дома со стенами метровой толщины. Но советские войска взяли его штурмом. Несколько подбитых и обгорелых тридцатьчетверок, застывших у въезда в местечко, говорили о наших потерях. Но у гитлеровцев они были большими: «тигры» и противотанковые пушки, превращенные в груды металлического лома, свидетельствовали о меткости огня советских артиллеристов.
— Вот получили фрицы по самую завязку, — сказал один из солдат, показывая рукой на груды трупов в серо-зеленых шинелях.
— Люблю гитлеровцев мертвыми, сразу на душе веселее, — мрачно сострил молодой поручник, растирая застывшие щеки перчаткой.
— Говорят, здесь сражались танкисты генерала Богданова, — произнес капрал, шагавший рядом с моей машиной с противотанковым ружьем на плече. — Молодцы! Вышибли дух из фашистов!
Блоне словно вымерло. Готовясь к обороне, фашисты выгнали из домов всех жителей и разграбили их жилища.
На брусчатке мостовой впереди появилась большая колонна пленных. Как трудно было узнать в них некогда столь самоуверенных и чванливых гитлеровских солдат, [171] представителей «высшей» расы. Вид у всех жалкий, лица обросшие, грязные, головы укутаны какими-то тряпками, на ногах поверх сапог — самодельные лапти. Опять они шли на восток, но теперь уже под конвоем наших солдат! А навстречу им, на запад, двигались советские и польские части. Солдаты одеты в добротные теплые шинели, под касками — шерстяные подшлемники, на ногах — крепкие ботинки, в руках — безотказное советское оружие. Все жизнерадостные, подтянутые. Такими были контрасты тысяча девятьсот сорок пятого года!
В Блоне я опять заехал на обогревательный пункт: у меня уже зуб на зуб не попадал. Там, возле печи, стояла группа пленных гитлеровцев. Наши солдаты молча присматривались к ним. Неожиданно между солдатами начался спор. Он становился все громче. Сначала я не мог понять, в чем дело. Оказалось, что один из наших солдат угостил пленного немца хлебом с салом. Некоторые его товарищи возмутились. Одни корили его, говоря, что гитлеровские изверги не заслуживают гуманного обращения, другие же брали его под защиту.
— Гитлеровцы повесили моего отца, а он, пся крев, дает им хлеб! — горячился молодой долговязый солдат.
— Они разрушили Варшаву, а этот уже простил им все! — вторил ему белокурый крепыш со шрамом на щеке.
— А может, как раз этот ничего преступного и не совершил, — защищался виновник раздора.
— Тогда зачем его принесло в Польшу? На прогулку? Любоваться памятниками старины? — не унимались солдаты. — Так где же они, эти памятники, ныне? Все разрушено, сожжено, опоганено, вся земля польская как кладбище, и все они, изверги, наделали!
— А сколько зла они принесли советскому народу?! До самой Волги — одни пожарища оставили! — крикнул опять молодой долговязый солдат.
— Война есть война, — вмешался в спор пожилой поручник. — Фашисты еще не поставлены на колени, и с каждым из тех, кто еще держит в руках оружие, надо поступать как с врагом. Но у пленных волос с головы не должен упасть, хотя угощать их хлебом с салом, в то время как многие поляки голодают, не следует; это было бы неуважением к памяти павших в этой войне.
И все согласились с этим суждением. [172]
Может, я и забыл бы об этом эпизоде, но Ярошевич, услышав о нем, забеспокоился.
У польского солдата, говорил Ярошевич, мягкое сердце, и он готов сжалиться над врагом. Но нам пока не до жалости, хотя мы и не пылаем слепой ненавистью ко всем немцам за преступления, совершенные их армией, полицией, гитлеровской администрацией. Поэтому, пока идет война, пока в лагерях смерти погибают тысячи наших братьев, каждый немецкий солдат, если он не сложил оружия, — наш враг. И надо поддерживать у солдат чувство ненависти к фашизму, который причинил столько бед человечеству и нашему польскому народу.
Упреждая директиву Главного политического управления, Ярошевич провел специальное совещание политаппарата по вопросу об отношении польских солдат к солдатам гитлеровского вермахта. Он указал на необходимость постоянно напоминать польским воинам о преступлениях, совершенных гитлеровцами на польской земле, вскрывать человеконенавистническую сущность фашизма и разъяснять историческую миссию армий антигитлеровской коалиции — похоронить фашизм и уничтожить условия, породившие его. В заключение он потребовал во всех частях повысить бдительность, строго соблюдать дисциплину и порядок, обеспечить достойное поведение солдат в чужой стране.
— Можете быть уверены, — подчеркнул он, — что все немецкие военные преступники получат по заслугам.
Городок Сохачев был известен мне по военной истории. Через него проходил путь Наполеона в Россию. Старинный уездный городок на высоком обрывистом берегу Бзуры издали казался очень живописным. Особенно красив был на фоне белоснежных домов старинный костел. Но по мере того как мы подъезжали к городу, красота его начинала блекнуть.
Бой здесь длился более четырех часов. Противник сопротивлялся изо всех сил, и многие здания были серьезно повреждены, а мост через Бзуру — взорван. Советские танкисты, освободив город, взяли много пленных.
По сквозной улице беспрерывно двигался на запад поток советских и польских солдат. Местное население тепло их приветствовало. [173]
Ночь в Сохачеве прошла в напряженной работе. Из соединений ежечасно приходили различные донесения, и надо было срочно решать многие вопросы. К счастью, и штаб, и все виды связи работали четко, словно хотели полностью реабилитировать себя за промахи, допущенные в ходе Варшавской операции.
Существенную помощь оказал мне поручник Зигмунт Гуща, только что назначенный адъютантом. Учитель по профессии, образованный и энергичный офицер, он отличался инициативой, исполнительностью. Гуща обладал солидным боевым опытом — еще под Ленино командовал пулеметным взводом. Со временем он стал моей правой рукой. Достаточно указать, что я доверил адъютанту такое ответственное дело, как ведение карты командующего армией. Гуща наносил обстановку настолько полно и аккуратно, что я мог легко ориентироваться и доложить по карте любые данные, если даже меня будили среди ночи.
Адъютант выполнял обязанности четко. Любое распоряжение — и в этом я был уверен — будет взято на заметку и незамедлительно передано исполнителю. Поручник обладал отличной памятью. Эти его качества особенно проявлялись при выработке решения на бой или операцию, когда требовалось принять во внимание или уточнить сотни всевозможных цифр.
Забегая вперед, скажу, что Гуща работал адъютантом до конца войны. Потом он снова перешел служить в войска. Его способности были оценены по достоинству. Зигмунт Гуща командовал полком, дивизией, корпусом, войсками округа. В звании генерала дивизии он был назначен на должность вице-министра просвещения и воспитания ПНР, избран депутатом Сейма Польши.
Однако вернемся к той бессонной ночи в Сохачеве, когда на меня обрушился поток срочных телеграмм из войск.
Среди радиограмм, поступавших из соединений, многие были тревожными: сказывался недостаток горючего. Вот поступили донесения из 1-й танковой бригады, вновь перешедшей в наше подчинение: «Горючее на исходе, артиллерия встала, завтра остановятся танки, второй эшелон двигаться дальше не может».
Неожиданно в полночь приехал Радзиванович. Зная его нрав, я приготовился к буре, не сомневаясь, что и кавбригада [174] осталась без горючего. Из-за недостатка транспорта она, кстати, всегда испытывала больше трудностей, чем другие соединения.
К моему удивлению, комбриг весь светился радостью.
— Нашел лошадей для своих улан! — выпалил он. — Четыреста голов! Правда, не все кавалерийские, но это не беда... Наконец-то мои жолнежи станут настоящими кавалеристами. А то стыдно форму носить.
— Поздравляю, — обрадовался я. — Вот вам и транспорт! И горючего не надо.
— Да, но мне нужны седла, — заявил Радзиванович.
О наличии седел мог знать только мой заместитель по тылу генерал Цуканов. Быстро связавшись с ним, я пригласил его прибыть в Сохачев.
В два часа ночи Цуканов был у меня.
— В ближайшие сутки горючее едва ли поступит, — доложил он. — Тылы фронта отстали далеко. А поскольку в первую очередь снабжаются танковые армии, нам надеяться не на что.
— А как дела с седлами? — не утерпел Радзиванович.
— Седла есть, — успокоил его Цуканов. — Только и они пока далеко в тылу. Но я распорядился о доставке. Куда их вам подвезти?
Вместе с Радзивановичем они уточнили на карте место, где через полтора суток окажется кавбригада.
Затем вновь начали думать, где брать горючее. Решили бросить в войска клич: «Ищите бензин сами и везде: в подбитых машинах, на предприятиях, в лесах, где могут быть замаскированы бензохранилища противника».
Солдатская находчивость и изобретательность поистине безграничны. Удалось разыскать и горючее. И соединения вновь двинулись в наступление. Правда, часть артиллерии вынуждена была остаться на месте, но основная масса войск пошла вперед.
Вечером 22 января 7-й полк 3-й пехотной дивизии, наступавший во втором эшелоне, подошел к уездному городу Влоцлавек и неожиданно попал под огонь гитлеровцев, хотя советские войска еще несколько часов назад освободили эти места. Выяснилось, что при появлении советских танков враг бежал из города, а когда танкисты прошли, вернулся назад. Запылали дома, началась расправа над гражданским населением. [175]
Командир полка Станислав Русьян, молодой, смелый и энергичный майор, был скорее обрадован, чем огорчен возникшим препятствием. Он считал, что продвижение вперед без стычек с противником плохо влияет на боеспособность солдат и поэтому полезно время от времени меряться силами с врагом.
Передовой батальон с ходу атаковал противника. Но гитлеровцы и не оказали сильного сопротивления. Во всяком случае, на городских улицах вражеских трупов оказалось куда меньше, чем пленных, вышедших из подвалов и слезших с чердаков.
На окраине Влоцлавека солдаты обнаружили концлагерь, где содержалось более трехсот жителей города, заподозренных в связях с партизанами. Свободу и жизнь им вернули подоспевшие воины 7-го полка.
23 января польские соединения вышли на линию Гостынин, Коваль, Борухово, Курово. Вместе с оперативной группой штаба армии я остановился в местечке Санники, известном своим большим сахарным заводом.
Дом управляющего оказался пуст: хозяин удрал с гитлеровцами. Едва мы расположились, как в дом явилась делегация рабочих завода. Люди пришли в лучшей своей одежде, словно на праздник, и с распростертыми объятиями бросились нам навстречу!
— Наконец-то! Слава богу!..
— Ох, как же мы вас ждали!..
Они долго рассказывали о местных коммунистах, сложивших головы в борьбе с гитлеровцами, о зверствах фашистов, об отщепенцах, продавшихся врагам. Потом один из рабочих, пожилой уже человек, спросил:
— Может, вашей армии нужно продовольствие? Его много на заводе. Есть мука, зерно и, разумеется, сахар. Кроме того, несколько сот норов. Немцы откармливали их, собираясь отправить в Германию, да не успели.
— Продовольствие нам, конечно, пригодится, — поблагодарил я рабочих. — Только выделите столько, чтобы самим потом не голодать.
На следующее утро я выехал в Быдгощ. На перекрестках дорог, возле завалов и баррикад хлопотали, занимаясь разминированием, польские саперы. Я поинтересовался, откуда у них взялись велосипеды. Командир саперной бригады генерал Б. Любанский доложил: [176]
— Я приказал собирать велосипеды, брошенные гитлеровцами. Скоро весна, и тогда мои саперы будут передвигаться быстрее, чем пехота, расчищая ей путь.
Действительно, позже я много раз наблюдал, как саперы быстро перемещались туда, где ждала их срочная и опасная работа. Велосипеды пригодились, а саперную бригаду в шутку прозвали моторизованной.
В Быдгоще еще шли яростные бои.
21 января танки с красной звездой на башнях, взаимодействуя с кавалерией, совершили смелый обходный маневр, отрезав часть вражеских сил в Быдгоще. Однако противник приспособил для обороны каменные дома, штурм которых затруднялся из-за отсутствия отставшей артиллерии. Тогда для очистки города генерал Перхорович выделил из состава 47-й армии 75-ю стрелковую дивизию. К этому времени подошли и польские части. На рассвете 24 января в город ворвались передовой отряд 1-й польской танковой бригады и бойцы 8-го пехотного полка, которому впоследствии было присвоено почетное наименование Быдгощского. Польские воины, тесно взаимодействуя с советскими стрелками, повели бой на улицах города. По сигналу советских командиров польские танки подавляли огневые точки, мешавшие продвижению. Затем пехота двух братских армий совместно уничтожала вражеских солдат штыком и гранатой.
Особенно упорный бой шел за городскую тюрьму. Охрана ее состояла из двух рот эсэсовцев. Их станковые, ручные пулеметы и минометы были укрыты за толстыми стенами, и вся площадь перед тюрьмой простреливалась. Несколько попыток овладеть зданием окончились неудачей.
Тогда командир польской танковой бригады полковник Александр Малютин, согласовав свои действия с командиром 93-го советского стрелкового полка, выдвинул к тюрьме две тридцатьчетверки. Танкисты огнем из орудий пробили брешь в каменной ограде. Советские и польские солдаты с криками «ура» устремились на штурм тюрьмы и уничтожили в ней всех эсэсовцев. Бросившись затем к дверям казематов и сбив прикладами замки, они освободили несколько сот заключенных, ждавших с часа на час мученической смерти от рук гитлеровцев.
23 января 1945 года Быдгощ — старинный польский город — был полностью освобожден. Благодаря обходному [177] маневру советских войск, он хорошо сохранился, если не считать десятка разрушенных домов и взорванного моста на реке Брда. Советские и польские войска в боях за город уничтожили около 400 вражеских солдат и офицеров и захватили гораздо большее число пленных.
При воспоминании о Быдгоще в моем воображении встает город с домами средневековой архитектуры, со множеством древних костелов, богато украшенных замысловатыми лепными орнаментами.
То, что здесь раскрылось нам, превзошло все виденное раньше. Быдгощ оказался местом сосредоточения награбленного фашистами имущества. Чего только не обнаружили мы на складах, в пакгаузах, под навесами и открытым небом!
Грабители не брезгали ничем. Там были и ценные машины, и груды телеграфных проводов, мотоциклетных цепей. Многочисленные ящики с электрическими приборами Огромные тюки с шерстью. Многие склады доверху были заполнены рваной обувью. На железнодорожных путях стояли вагоны с заржавленными станками...
Застряли там и составы с беженцами из Восточной Пруссии и переселенцами из районов Познани. Их вагоны также были набиты чемоданами и тюками со всяческим добром, мешками с одеждой и обувью.
Отведенный оперативной группе дом служил раньше пристанищем какой-то фашистской организации. Его огромный зал оказался набитым ящиками с винами лучших марок, включая французские, итальянские, бельгийские, румынские и даже марокканские.
В Быдгоще, в котором я долго не задерживался, командир саперной группы доложил, что в предназначенном для меня жилье обнаружена мина, и показал мне внушительный пакет взрывчатки.
— Где вы это нашли? — спросил я капрала.
— В соседней комнате, между печью и стеной.
Я поблагодарил саперов за тщательное обследование квартиры и лишь теперь представил себе, что этот заряд уничтожил бы весь дом.
На освобождаемых от гитлеровцев польских землях рождались демократические порядки. Трудовые слои народа активно включались в строительство новой жизни. В местные органы народной власти вошли вернувшиеся из лесов партизаны, солдаты Армии Людовой, патриоты, [178] только что освобожденные из гитлеровских концлагерей, рабочие и крестьяне, пользующиеся уважением и доверием населения.
Почти во всех городах и местечках, через которые проходили наши части, происходило чествование войск, завершавшееся торжественными митингами. На них выступали военные, по мере возможности уроженцы здешних мест, и представители общественности. Митинги обычно заканчивались пением «Роты» и государственного гимна. Это была патриотическая манифестация поддержки народом Крайовой Рады Народовой, Временного правительства и Войска Польского.
Там, где наши части задерживались на более длительный срок, политический аппарат проводил широкую разъяснительную работу среди населения, содействовал становлению органов местной власти, помогал пускать в ход предприятия, налаживать нормальную жизнь. Создавались районные мобилизационные органы, которые направляли в запасные полки тысячи призывников.
Нередко командование и политаппарат воинских частей оставляли на местах своих офицеров и солдат: они помогали местному активу в создании органов власти и даже некоторое время работали в различных звеньях административного аппарата, возвращаясь затем в свои дивизии и полки.
Значительную помощь армия оказывала в осуществлении земельной реформы. В распоряжение уполномоченных по проведению реформы мы направляли военнослужащих, имевших специальности землемеров, агрономов, а также политработников. Все это сыграло важную роль в успешном осуществлении общественных преобразований на местах, в повышении политической сознательности населения.
22 января войска правого крыла 1-го Белорусского фронта подошли к Познаньскому укрепленному району и после трехдневных упорных боев прорвали его. 27 января, форсировав Варту, они сомкнули кольцо окружения вокруг Познани.
Дальнейшие события развивались следующим образом. Войска левого крыла 1-го Белорусского фронта приблизились к Одре, а войска 2-го Белорусского фронта свернули [179] на север с целью уничтожения восточно-прусской группировки противника. В результате этого маневра на 160-километровом участке вновь обнажилось правое крыло 1-го Белорусского фронта. Создалась опасность нанесения противником флангового контрудара. Вскоре разведка, а также показания пленных подтвердили эти опасения.
Маршал Г. К. Жуков решил вторично укрепить группировку на правом крыле. В состав переброшенных сюда войск опять вошла 1-я польская армия. За нами двигался 12-й корпус 3-й ударной армии, который в случае надобности должен был наращивать наш удар.
В это время левое крыло и центр фронта продолжали стремительное наступление к Одре. Танкисты-гвардейцы генерала М. Е. Катукова 29 января подошли к Медзыжецкому укрепрайону и на рассвете следующего дня прорвали его.
Ошеломляющая стремительность наступления сорвала все попытки гитлеровских генералов использовать резервы для организованного сопротивления. 31 января передовые отряды советских войск вышли к Одре и, форсировав ее, захватили плацдарм на противоположном берегу в районе Челина, северо-западнее Костшина (Кюстрина). В первых числах февраля они овладели вторым плацдармом в районе Франкфурта-на-Одере.
Основная задача, поставленная перед войсками 1-го Белорусского фронта, — выйти на Одру — была выполнена. Завершилась одна из наиболее глубоких фронтовых операций за все годы Великой Отечественной войны. Она имела решающее значение для дальнейших событий на советско-германском фронте.
Войскам 1-го Белорусского фронта оставалось ликвидировать вражеские части, засевшие в укреплениях Померанского вала и Медзыжецкого района.
Об этом замысле я узнал за несколько часов до получения директивы. Меня вызвал по ВЧ начальник штаба фронта генерал-полковник М. С. Малинин:
— Каково состояние войск? Как со снабжением?
По его вопросам я понял, что нам предстоит новая задача.
— Солдаты утомлены, но настроены по-боевому. Плохо, что отстали тылы, неважно с боеприпасами и горючим. [180]
— Позаботьтесь обо всем! — продолжал М. С. Малинин. — С утра 29 января ваша армия будет участвовать в очень серьезной операции.
— Наступление?
— Да. Притом весьма динамичное: противник спешно подбрасывает резервы. Нельзя позволить ему закрепиться восточнее Одры. Его оборонительные рубежи надо прорывать с ходу.
— Задачу понял, — ответил я.
— Остальное узнаете из директивы, которую высылаем. Желаю успеха!
Разговор происходил в присутствии командиров дивизий и командующих родами войск, которые в то время собрались у меня в Максимильянове, где с 28 января находился КП армии. Мы тут же обсудили ряд вопросов по подготовке к наступлению. Из-за трудного положения с горючим рассчитывать на артиллерию на мехтяге и на танки попросту не приходилось.
В ночь на 28 января поступила директива, в которой армии ставилась задача наступать в общем направлении на Велевич, Закжево, Ястрове, с ходу прорвать промежуточные оборонительные рубежи противника и к 5 февраля выйти на Одру. Особо подчеркивалось главное назначение армии — надежно прикрыть правое крыло фронта от возможных ударов с севера. Поэтому предлагалось сосредоточить там лучшие дивизии. В соответствии с указанием маршала Г. К. Жукова в резерве армии должны были оставаться танковая и кавалерийская бригады.
Директива ничего не говорила о весьма существенном вопросе — о силах противника и расположении его оборонительных рубежей. В ней лишь указывалось: «Перед армией действуют части 1-го корпуса СС».
Известно было также, что советские танковые войска прорвали одну из полос укрепления Померанского вала к югу от Пилы и продолжают наступление в западном направлении.
Этих сведений было явно недостаточно, чтобы принять правильное решение. Надо было разобраться в обстановке. Я рассчитывал на то, что действовавшие севернее 70-я армия и 2-й гвардейский кавалерийский корпус прикроют правый фланг нашей армии.
Наступление намечалось на большую глубину: в течение девяти дней армия должна была преодолеть расстояние [181] в 250 километров. Поэтому боевые действия подразделялись на несколько этапов. Предусматривалось начать наступление 29 января, в течение двух первых дней пройти 75 километров. При отсутствии горючего это было делом довольно трудным.
В полосе наступления нашей армии шириною до 15 километров имелась только одна дорога — от Венцборка через Сыпнево и Ястрове. Сложным был и характер местности — к западу от Быдгоща начинались большие лесные массивы с многочисленными озерами и реками.
Местность больше благоприятствовала обороне. Умело используя водные рубежи и леса, сравнительно небольшие силы могли сдерживать многочисленное войско. Для наступавших же свобода действий открывалась лишь с выходом на шоссейную дорогу Чаплинек — Валч, где представлялась возможность использовать танки и широко маневрировать войсками.
Было решено войска армии направить по двум маршрутам. Прикрытие обеспечивали авангарды. На правом маршруте в авангарде шла 1-я дивизия, усиленная тяжелой артиллерийской бригадой, минометным полком и саперным батальоном. Им предстояло двигаться в направлении Стары Двур, Силовец, Свидеве, Лютово, Иловец и к исходу 30 января выйти на рубеж Радовница, Камень.
На левом маршруте в голове продвигалась 4-я пехотная дивизия, усиленная тяжелой артиллерийской бригадой и саперным батальоном. Она шла на Новы Двур, Дрожыска и к исходу 30 января должна была выйти на рубеж Дзержозно, Злотув.
За авангардами следовали главные силы армии. 4-я бригада противотанковой артиллерии вошла в состав армейского противотанкового резерва. Она должна была развернуться на рубеже Сосьна, Семпольно Краеньске и отбивать вероятные танковые контратаки противника с северного направления.
Начинался новый этап в боевых действиях Войска Польского. Наша армия приступала к освобождению польских земель, на которых в течение столетий хозяйничали немцы. Я завел об этом разговор с подполковником Ярошевичем, который только что вернулся из частей.
— Наши воины, — сказал он, — рвутся в бой. Успехи советских войск еще более укрепили веру жолнежей в [182] близкую победу. Настроение в частях прекрасное. Все говорят только о наступлении.
— Очень рад, — ответил я. — Никогда не сомневался в высоких боевых качествах польских солдат. Но меня беспокоит одно: на земле, которая находится по ту сторону старой государственной границы, живут и поляки...
— Вы правы. Вопрос о здешних поляках действительно сложный. Мы уже давно об этом думаем, и политаппарат получил указания. Но инструкции — это еще не все. Надо повести широкую разъяснительную работу среди жолнежей о правильном отношении к местным полякам. Ведь многие из них активно боролись с онемечиванием, сидели за это в тюрьмах и даже погибали.
— Часть из них следовало бы привлечь к работе, — заметил я.
— Разумеется. Тех поляков, которые не сотрудничали с гитлеровцами, обязательно привлечем к работе по созданию на освобождаемых землях органов власти народной Польши.
В тот вечер мы говорили о многих актуальных задачах политической работы: о воспитании личного состава в духе интернационализма, о возрастающей роли польской армии в войне, о развитии у бойцов наступательного духа, готовности в любых условиях драться смело и решительно, об умении собственными силами преодолевать трудности.
— Мы не скрываем от солдат трудностей, — подытожил разговор Ярошевич. — А что касается перебоев в снабжении, то в тыловые части направлена группа опытных политработников. Я уверен, что вскоре армия почувствует результаты их работы и снабжение улучшится.
— И еще одно, — заключил я. — Мне кажется, переход старой государственной границы должен стать торжественным событием в частях.
— Мы подумали и об этом. Политаппарат сделает все, чтобы этот час надолго остался в памяти жолнежей. Я думаю, мы и сами запомним его...
Термометр показывал минус 18 градусов, крутила метель, с Балтийского моря дул порывистый холодный ветер. Непогода замедляла темпы марша, но воинам 11-го пехотного полка 4-й пехотной дивизии посчастливилось. Они [183] выдвинулись к исходу первого же дня к старой государственной границе. Это произошло в 22 часа 29 января. Во главе передового батальона шли командир полка полковник В. Кондратович и его заместитель по политической части поручник К. Бернацкий.
Вот и столбы, оставшиеся от бывшего пограничного шлагбаума. Солдаты тотчас разожгли рядом огромный костер. Яркое пламя осветило разрумянившиеся лица. Пусть лютует непогода — на сердце у солдата тепло и радостно! Начался митинг.
— Жолнежи! — обратился к воинам полковник Виталий Кондратович. — Мы переступаем старую границу буржуазно-помещичьей Польши и идем дальше, освобождая землю, которая исстари принадлежала польскому народу и которая станет теперь неотъемлемой частью нашего нового демократического государства. Нех жив Польска Людова!
— Нех жие! — трижды прогремело в морозном воздухе.
— Нех жие Звензек Радзецки и его незвыценжопа Армия Радзецка!{24} — крикнул кто-то из солдатских рядов. И снова мощное «Нех жие!» трижды прозвучало в ответ.
Полетели в сторону вырванные из мерзлой земли столбы шлагбаума. Их забросили далеко, чтобы не напоминали о многовековой несправедливости.
Расчистив лопатами снег, солдаты начали копать стылый грунт и добрались до чистого, ярко-желтого песка. Вскоре на линии бывшей границы вырос песчаный холм. Полк прошел мимо него торжественным маршем.
Батальонные колонны растаяли в ночной темноте, по долго еще доносилось издалека эхо солдатских песен, заглушавших вой метели.
Солдаты, проходившие потом через Венцброк, подсыпали к этому холму свежий песок, и холм рос и рос, как памятник историческому событию — воссоединению польских земель.
Непогода спутала нам все карты. Некоторые части, стремясь сократить путь, двигались труднопроходимыми проселками. Не выполнив задачу дня, они продолжали марш ночью. Это, казалось бы, должно было измотать [184] солдат, но они двигались бодро: великая цель рождает великую энергию.
Главные силы 4-й пехотной дивизии к вечеру 30 января вышли в район Смярдова Злотувского. В авангарде, как и прежде, продвигались подразделения 11-го полка, того самого, который первым пересек старую границу. Им снова повезло: они установили связь с советской 76-й стрелковой дивизией.
Положение сразу прояснилось. Полковник Кондратович узнал у советских друзей, что немцы упорно обороняют Злотув. Город находился в полосе наступления нашей армии. Командир польской дивизии генерал Кеневич приказал овладеть им с ходу.
В атаку пошли передовой батальон 11-го полка под командованием поручника Груцо и рота автоматчиков во главе с подпоручником Овчинниковым. У восточной окраины города противник встретил их сильным автоматным и минометным огнем. Завязался ожесточенный бой.
Следовало прежде всего захватить мост. Эта задача была поручена группе автоматчиков. Их повел плютуновый Роман Рыбак. Раненный, он продолжал продвигаться вперед, увлекая за собой солдат. Мост автоматчики взяли целехоньким.
В сумерки подошли остальные батальоны полка, а ночью начался решительный штурм города. Снова отличились бойцы 1-го батальона и рота автоматчиков, которой удалось прорваться на городскую площадь и расчленить силы противника. Правда, одно время казалось, что гитлеровцы вот-вот сомнут роту Овчинникова. Но в решающий момент на помощь ей пришел батальон поручника Сергиуша Груцо. Видя бесцельность сопротивления, враг выкинул белый флаг. Семьдесят гитлеровцев, в основном из 15-й дивизии СС, вышли из укрытий с поднятыми руками. На городских улицах осталось свыше 300 вражеских трупов.
1-я пехотная дивизия к утру 31 января сосредоточилась в районе Радовница, Камень. Причем пришла только пехота. Транспорт, танки и артиллерия на механической тяге отстали.
Разведчикам удалось захватить несколько «языков». Допрос пленных показал: перед нами полоса прикрытия Померанского вала, протянувшаяся вдоль западного берега реки Гвда. Населенные пункты Подгае, Ястрове и [185] Птуша превращены в опорные пункты. Главные оборонительные сооружения располагались по рубежу Надажыце, Валч и опирались на инженерный комплекс у озер Добре, Здбично, Смольно, Любянка. Особенно сильно укреплены Надажыце и межозерные дефиле. В глубине обороны имелась хорошо подготовленная отсечная позиция, прикрывавшая направления на Щецин (Штеттин) и Колобжег (Кольберг).
Один из пленных офицеров показал, что войскам дан строжайший приказ удержать полосу прикрытия до прибытия подкреплений.
— Когда прибудут эти подкрепления? — спросил я.
— Больше ничего сказать не могу. — Немец опустил голову. — Офицерская честь...
— Честь? — поднялся я со стула. — О какой чести вы смеете говорить?! А расстреливать женщин и детей, сжигать города — это вам «честь» позволяет?
Немец молчал.
— Уведите его! — приказал я.
Видимо, он испугался за свою жизнь и сразу же рассказал все, что знал. Оказывается, офицерам под строгим секретом было сообщено, что свежие резервы должны прибыть к 10 февраля. Они нанесут контрудар во фланг советским войскам с севера.
Это показание встревожило меня. Если оно соответствовало истине (в чем не было оснований сомневаться), времени для преодоления сильно укрепленной полосы оставалось в обрез, и каждый час был очень дорог. Ведь если нам удастся быстро прорвать Померанский вал, то планы противника в отношении флангового контрудара будут обречены на провал.
Однако ни показания пленных, ни информация, полученная от соседей, не помогли прояснить характер укреплений Померанского вала. Тщательная разведка оставалась по-прежнему самой неотложной задачей.
К сожалению, неблагоприятные метеорологические условия крайне ограничивали действия нашей 4-й авиадивизии. Тем не менее ее истребители вели воздушную разведку, особенно в районах Щецинки и Чаплинки, а штурмовики бомбили гитлеровцев, их склады и железнодорожный узел в Пиле.
Во время этих боев погиб советский летчик, командир звена 3-го польского штурмового полка капитан Олег [186] Матвеев. За несколько дней до этого я вручил ему польский орден Крест Храбрых.
Матвеев был популярен среди авиаторов. Мне рассказывали, что он проявлял исключительную смелость во время штурмовки немецких железнодорожных эшелонов, автоколонн, танков, оборонительных укреплений. Несмотря на сильный заградительный огонь вражеских зенитчиков, капитан по нескольку раз подряд заходил на обнаруженные цели. Так он действовал и при налете на станцию Радом, где, несмотря на сплошную завесу зенитного огня, предпринял несколько успешных атак.
Летчики полка тяжело переживали гибель аса штурмовки.
Войска удалились от Быдгоща почти на сто километров. Я решил с небольшой группой офицеров переехать в только что освобожденный Злотув. Ранним утром 31 января мы двинулись в путь. На дороге следы недавних боев — разбитая техника, остовы сгоревших автомашин по обочинам, еще не убранные трупы вражеских солдат и офицеров...
Но вот показались исправные тягачи с пушками и автомашины с польскими опознавательными знаками. Водители сидели в кабинах. Тут же находились орудийные расчеты.
— В чем дело? — спрашиваю. — Почему стоите?
— Кончилось горючее...
Артиллеристы с такой надеждой смотрели на меня, что мне стало неловко. Я почувствовал себя виноватым, хотя отлично знал, что трудности с горючим испытывали все, в том числе и советские части.
— Скоро подвезут, — успокоил я их и поторопился к своему «виллису».
Весь остаток пути провел в размышлениях о том, как продвинуть вперед технику. Даже не заметил, что метель и снегопад уступили место погожему морозному дню.
Въехали в Венцборк, городок, некогда бывший польским форпостом на старой границе. Вблизи железнодорожного полотна группа мужчин оживленно разговаривала с польскими солдатами. Среди них стоял советский капитан.
Я, может, и не обратил бы на них внимания, если бы не протяжный паровозный гудок. За годы войны слух [187] привык к орудийным раскатам и бомбовый взрывам, а тут вдруг паровозный гудок. Но гудок повторился. И я, решив размять ноги, вышел из машины.
— Откуда здесь паровоз?
Советский офицер, приложив руку к шапке, представился:
— Капитан Алексеев. Мне поручено восстановить движение по железной дороге Быдгощ, Венцборк, Злотув, Ястрове.
— И кажется, уже восстановили?
— С их помощью. — Капитан показал на стоявших вокруг людей в рабочей одежде. — Эти машинисты и кочегары помешали немцам разрушить пути и увести подвижной состав. Сразу же после бегства гитлеровцев все они вышли на работу, и теперь вот, в холоде и голоде, восстанавливают движение... — Капитан смущенно улыбнулся. — Я хотел бы их поблагодарить, но не знаю польского языка. Не поможете ли мне, товарищ генерал?
— С удовольствием, — ответил я капитану и, обратившись к железнодорожникам, перевел его слова, после чего поблагодарил их и от имени командования 1-й польской армии.
Забегая вперед, скажу: вскоре Военный совет 1-го Белорусского фронта вынес постановление, касавшееся польских железнодорожников. В постановлении отмечались их заслуги и устанавливался специальный продовольственный паек для паровозных бригад. Но в тот момент ни я, ни капитан ничего не могли пообещать машинистам и кочегарам.
Прощаясь, я спросил капитана?
— Значит, скоро в Венцборк придут поезда с боеприпасами и горючим?
— Через день-два, не позже, — ответил он.
Я поспешил в Злотув. Там уже имелась проводная связь с частями. Сразу, не раздеваясь, засел за телефон. На правом фланге, где действовала 1-я дивизия, обстановка не изменилась. Противник оказал в Подгае упорное сопротивление. Туда требовалась артиллерия, а она все еще стояла возле Быдгоща. 4-я дивизия подошла к реке Гвда и вела разведку в направлении Ястрове, Птуша, уже выяснив, что эти пункты превращены в сильные очаги сопротивления.
Напрашивалось решение — для успешного продвижения [188] следует в первую очередь взять Подгае, Ястрове и Птушу. Все они располагались на возвышенностях, контролируя подходы к полосе прикрытия. Причем ударить с ходу, отбросить противника с рубежа прикрытия и проложить путь к главной полосе укреплений. Выход на рубеж Сыпнево, Швеция давал возможность приступить к прорыву Померанского вала.
Бои предстояли жестокие. В этом убеждали не только показания пленных, но и отобранные у них документы, в частности листовки, в которых предлагалось «обороняться и стоять до конца».
Однако польские солдаты были полны решимости сломить упорство противника. О том, как шли бои, я и хочу рассказать.
Командир 1-й дивизии генерал В. Бевзюк решил искать слабое место в обороне противника севернее, с тем чтобы обойти Подгае. В разведку отправилась рота 3-го пехотного полка. Едва она вышла из леса, как противник открыл сильный огонь с северной окраины населенного пункта и отбросил ее обратно. На помощь поспешила 4-я рота 3-го пехотного полка. Но и она, продвигаясь левее, вдоль дороги Грудне — Подгае, наскочила на засаду. Атакованные со всех сторон, польские солдаты мужественно сопротивлялись, пока не израсходовали все патроны и гранаты. Об участи, постигшей роту, полк узнал из рассказа вырвавшихся из окружения хорунжего Фургала и капрала Бондзюрецкого. Большая часть солдат и офицеров, в том числе и командир роты подпоручник Альфред Софка, пали смертью храбрых. Тридцать два солдата, среди которых многие были ранены, попали в плен...
Командир 4-й дивизии генерал Б. Кеневич, зная, что Ястрове и Птуша сильно укреплены, также организовал разведку в нескольких направлениях. При подходе к Пецевке, расположенной на восточном берегу Гвды, подразделения 11-го пехотного полка, ведущие разведку, были обстреляны минометами из Птуши. Севернее их случайно оказались роты 8-го пехотного полка 3-й дивизии, сбившиеся со своего маршрута. Командиры двух полков установили связь и продолжали вести разведку совместно. Им удалось выявить наиболее слабое звено в обороне противника — участок северо-восточнее высоты 103,9.
Генерал Кеневич решил нанести удар именно здесь и 1 февраля ввел в бой 10-й пехотный полк под командованием [189] подполковника В. Потаповича. В предрассветной мгле 1-я рота этого полка, усиленная противотанковой артиллерией, форсировала Гвду северо-восточнее Птуши и вышла на перекресток железной дороги и шоссе. Противник тотчас предпринял контратаку. Рота подпоручника Гайдановича (сам он пал смертью храбрых в рукопашной схватке) залегла, ценой огромных усилий сдерживая натиск гитлеровцев.
Тем временем через реку переправлялись остатки 1-го и целиком 3-й батальоны. Выйдя на северную окраину Птуши, они продолжали наступление на Бышки. Захват этого селения сулил благоприятные условия для удара на Ястрове. Вой за Бышки не затихал и ночью. Наконец, не выдержав атак польских воинов, противник поспешно отошел за железнодорожную насыпь и там закрепился. По показаниям пленных, утром 2 февраля на подкрепление туда прибыло еще две роты гитлеровцев.
Чтобы избежать больших потерь, командир 10-го полка отказался от фронтальных атак на Ястрове. Он ввел в бой второй эшелон — батальон майора Внуковского, который нанес удар во фланг и тыл противника, что явилось для того полной неожиданностью. Дорога из Ястрове на запад оказалась в руках польских солдат. Теперь для отхода гитлеровцам оставался только путь на север — на Подгае, куда они и устремились.
Ранним утром 2 февраля Ястрове было освобождено. В боях за него противник потерял более 350 солдат и офицеров. Поляки захватили богатые трофеи. Так, благодаря доблести солдат и офицеров 4-й дивизии открылся путь к главной позиции Померанского вала.
А вот попытка генерала Бевзюка, комдива 1-й дивизии, с ходу овладеть Подгае успехом не увенчалась. Правда, 2-й гвардейский кавалерийский корпус генерала В. В. Крюкова уже обошел Подгае и пересек северо-западнее его единственную оставшуюся у немцев дорогу на север. Однако враг, опасаясь полного окружения, предпринял контратаку, потеснил кавалеристов и вернул дорогу. На беду, корпус также остался без горючего, и его артиллерия не могла двинуться с места.
Штаб фронта приказал нам помочь советским воинам. В связи с этим я немедленно выехал на командный пункт генерала Бевзюка, где застал и генерала Крюкова. Втроем мы обсудили, как быстрее очистить дорогу и освободить [190] Подгае. Договорились ударить по противнику одновременно с двух сторон, согласовали все вопросы взаимодействия.
— Ну теперь фрицам несдобровать! — пробасил Крюков, убирая в планшет свою карту и подмигивая командиру 1-й дивизии. — Коль ударят одновременно польские рыцари и русские казаки, тевтоны дух испустят!
Я возвращался на КП армии затемно, машина осторожно шла по обледенелому и пустынному шоссе. Неожиданно за поворотом блеснуло пламя костра. Владек притормозил, и я направился к огню, намереваясь дать нахлобучку тем, кто нарушал маскировку. Вблизи костра виднелся сарай, из которого доносились чьи-то стоны. Перешагнув порог, я остановился в изумлении: на земле лежали раненые советские и польские солдаты и офицеры.
Навстречу поднялась женщина в помятой шинели с погонами подпоручника с черным от копоти лицом. Представившись старшей операционной сестрой Червинской, она тут же обрушила на меня весь свой гнев.
— Обывателю генерале, скажите откровенно, когда же наконец придут машины за ранеными? Говорят, нет горючего. Но ведь здесь люди умирают, а я ничем не могу им помочь... Надо найти горючее! Когда, наконец, кончится это безобразие? — Глаза ее наполнились слезами.
Я опешил, а потом твердо пообещал:
— Сейчас же приму меры... Ждите машины!
— Спасибо! — вырвалось у нее, и она совсем по-детски вытерла слезы рукавом шинели.
— Вы полька? — спросил я ее. — Где служите?
— Полька, хотя родилась и всю жизнь прожила в Ленинграде. Служу в 1-й польской дивизии имени Костюшко, в медсанбате...
Я еще раз глянул на раненых и торопливо вышел из сарая. Чувствовал себя так, словно лично был виновен во всем этом, и, едва добравшись до Злотува, приказал немедленно отправить за ранеными все штабные машины...
2-го февраля стало наконец-то поступать горючее. Вскоре дивизионная артиллерия заняла огневые позиции. [191]
В первую дивизию прибыли, кроме того, дивизион самоходок и «катюши». Вот теперь уж противнику не удержать Подгае! И немцы словно подслушали мои мысли. Чуть стемнело, как зазвонил телефон и Бевзюк доложил:
— Противник на машинах с зажженными фарами отходит на север... — В его голосе звучало и нервное возбуждение, и замешательство, в котором ощущалось сознание своей вины.
— Прозевали! — в сердцах вырвалось у меня... — Это со стороны Ястрове на них жмет четвертая дивизия. Пользуйтесь ее успехом и скорее вперед! Наступайте немедленно!
— Есть! — Бевзюк бросил трубку.
Заговорили польские и советские пушки. Колонна войск и техники отходящего противника растянулась на несколько километров, и артиллеристы отвели душу после длительного вынужденного бездействия! Затем в атаку устремились наши пехотинцы и советские кавалеристы.
Бой за Подгае шел всю ночь: враг сопротивлялся упорно. Освободить село удалось только к полудню 3 февраля. Мы обнаружили там следы страшного преступления 5 пьяные эсэсовцы из 15-й дивизии СС опутали колючей проволокой захваченных в плен солдат из роты поручника Софки, втолкнули их в пустой амбар, облили керосином и сожгли заживо.
Костюшковцы, освободившие городок, обнажив головы, почтили молчанием память зверски умерщвленных товарищей, давая мысленно клятву отомстить врагу и за это злодеяние.
Фашисты понесли заслуженную кару. На поле боя у Подгае лежало почти 4 тысячи трупов вражеских солдат и офицеров. Лишь остатки дивизии СС спаслись бегством. Нам достались сотни автомашин и повозок, тысячи лошадей и другое военное имущество.
Теперь полоса прикрытия Померанского вала была прорвана на всем фронте наступления польской армии, и полки устремились к главным оборонительным рубежам противника.
Мы уже привыкли к тому, что в поселках и городках, которые мы занимали, почти не оставалось местных жителей: немцы уходили на запад вслед за отступавшими [192] войсками. Они верили геббельсовской пропаганде, будто их ждет смерть от рук советских и польских солдат.
Каково же было удивление польских воинов, когда в Подгае они обнаружили немало гражданского населения. Мужчины и женщины осторожно выглядывали из-за заборов и развалин, потом робко пошли навстречу. В переговоры вступил заместитель командира 3-го пехотного полка по политической части поручник Генрик Стунгур.
— Идите сюда, — сказал он по-немецки. — Смелее, вас никто не тронет! Вы местные?
В ответ прозвучала польская речь:
— Да, пан офицер, мы из Подгае. Но мы поляки и поэтому решили остаться...
— Поляки? — удивился поручник. — И много вас в городе?
— Много, пан офицер, — ответил невысокого роста старичок, первым подошедший к поручнику. — Нех жие Польска! — Слезы катились по его морщинистому лицу.
Да, это были поляки! Шли годы, а они не дали себя онемечить, не забыли родного языка, обычаев и культуры своего народа, жили надеждой, что придет час их освобождения. Нарушив строжайший приказ гитлеровских властей, они остались в Подгае, чтобы встретить своих избавителей у порога родного дома. Их встреча с советскими и польскими солдатами, освободившими этот старый славянский городок из вековой неволи, была теплой и волнующей.
Тут же происходили сердечные беседы польских и советских воинов. Кавалеристы и жолнежи вспоминали прошлые совместные бои, пели общие песни. Любимец эскадрона запевала Степан Чухнов разыскал польского хорунжего Турманского и крепко с ним расцеловался.
— Это же мой лучший друг, — говорил Чухнов товарищам казакам. — Мы с ним побратимы. Он еще в Белоруссии подобрал меня, раненного, и вынес с поля боя. То было на советской земле, а вот теперь воюем вместе на польской...
На следующий день казаки и жолнежи вместе хоронили погибших товарищей. Ветер развевал два знамени — алое и бело-красное, под которым стояли, скорбно склонив головы, воины братских армий.
Прогремел троекратный залп. Тронулись в путь конники-казаки. Пошли на запад и польские воины... [193]
Оперативная группа штаба армии перебазировалась в город Ястрове, поближе к передовым. Шла подготовка к боям за главную полосу Померанского вала.
Командир 4-й дивизии Болеслав Кеневич, как всегда, проявил инициативу. Он не стал ожидать результатов боя за Ястрове, наращивал темпы продвижения дивизии на запад. 12-й полк, не теряя взаимодействия с фланговым полком 47-й советской армии, ночью 2 февраля с ходу овладел важным опорным пунктом противника — поселком Швеция и вышел к озерам Смольно, Любянка. Тем временем правее его 11-й пехотный полк выдвинулся к озеру Добре.
Высланная вперед разведка подтвердила, что дивизия подошла к главной полосе гитлеровских укреплений. Оставалось лишь взять два последних пункта перед этой полосой — Кемпина и Здбице. Однако бои за Здбице затянулись. К тому же приданная дивизиям артиллерия не успела изготовиться к подавлению и уничтожению целей Померанского вала. Поэтому начало прорыва главной полосы укрепления пришлось перенести на 5 февраля. Солдаты 6-й дивизии, наступавшей в направлении Надажыце, наткнулись в лесу, близ Кломино, на бараки, обнесенные колючей проволокой и сторожевыми вышками. Из бараков на улицу высыпали истощенные и заросшие люди в рваной военной форме. Увидев на солдатах конфедератки и каски с белым орлом, они на мгновение насторожились, затем бросились к своим освободителям с криками радости.
Когда-то в этом лагере содержалось до шести тысяч военнопленных — офицеры армий различных стран. Теперь же находилось около двух тысяч — главным образом поляки, а также югославы, американцы... Примерно четыре тысячи военнопленных гитлеровцы или уничтожили, или угнали на запад. Своего освобождения дождались лишь те, кому удалось симулировать болезнь либо спрятаться на территории лагеря.
Вскоре двое офицеров, освобожденных из фашистского плена, посетили меня на командном пункте.
— Подполковник польской армии командир кавалерийского полка Стефан Моссор, — представился высокий худощавый человек в изрядно потрепанном, залатанном, но тщательно вычищенном мундире. [194]
— Подполковник Кольб, офицер югославской армии, — доложил второй и по привычке щелкнул стоптанными каблуками.
Я усадил их за стол, угостил консервами, хлебом и чаем. Завязалась беседа. Впрочем, больше говорили гости, я же слушал их горестные повествования.
В этом лагере они, как и многие другие узники, пробыли всю войну. Последние недели особенно голодали и, разумеется, не получали никакой медицинской помощи. Люди гибли от истощения и болезней.
— Мы уже потеряли всякую надежду на освобождение, — рассказывал Моссор. — В конце января комендант объявил военнопленным, что лагерь переводится в глубь Германии. «Пойдете пешком, — распорядился он. — Ведь вы, кажется, не хотели бы попасть в руки большевиков». Военнопленные догадывались, что дела фашистов плохи. В нашей польской группе был портативный радиоприемник, и мы, рискуя жизнью, слушали передачи из Советского Союза, Польши и других стран антигитлеровской коалиции. Знали об освобождении значительной части Польши, о деятельности Польского комитета Национального Освобождения, о том, что возрожденное Войско Польское плечом к плечу с Красной Армией сражается с гитлеровскими захватчиками... Поэтому-то значительная часть пленных офицеров не покинула лагерных бараков. У фашистов не хватило, к счастью, времени на расправу с непокорными.
— Я не поверил себе, — продолжал Моссор, — когда увидел прекрасно вооруженных польских солдат, грозные танки и тяжелую артиллерию.
— Это советская техника, — уточнил югославский офицер.
— Вот именно, настоящих друзей узнают в беде, — подхватил Моссор. — Наш народ никогда этого не забудет...
Несколько дней спустя на митинге в Ястрове, организованном узниками по случаю их освобождения, было решено послать председателю Крайовой Рады Народовой благодарственную депешу. Она заканчивалась словами:
«Клянемся, что позор фашистского плена смоем своей кровью, борьбой и трудом во имя возрождения могучей демократической Польши, взаимодействующей с прогрессивными странами, сражающимися за свободу». [195]
В лагере томились в неволе и офицеры запаса, среди которых находился выдающийся польский писатель Леон Кручковский, а также писатель и публицист Станислав Рышард Добровольский. В армейской газете «Звыценжимы!»{25} появилась в те дни статья Леона Кручковского. Она заканчивалась словами:
«Наверное, теперь даже для самых закоренелых противников перемен и прогресса стало понятным, что другой Польши быть не может и не будет...
Из кошмара фашистской неволи освободил ее и возвращает к жизни солдат возрожденного Войска Польского в союзе со своим братом-славянином, солдатом Красной Армии».
Через несколько недель мне довелось побывать в лагере возле Кломино. Его мрачные бараки пустовали: все способные носить оружие ушли с Войском Польским на запад, а больные и истощенные нашли приют в госпиталях.
В одном из госпиталей лечился и Леон Кручковский. В Ястрове он часто навещал редакцию армейской газеты. И вот однажды мы встретились.
— Никогда не забуду волнующей встречи с польскими жолнежами, — сказал мне Кручковский, и его лицо озарилось мягкой улыбкой. — Я имел счастье впервые увидеть нашу молодую армию в ее победоносных действиях под Надажыце. Внезапное ее появление было чудом. Так бывает в сказке, когда добрый волшебник убивает злого демона. Приятно, должно быть, командовать добрыми волшебниками в польских конфедератках?
— Конечно, — улыбнулся я. — Но ведь и вы были офицером. В свое время тоже, надо думать, испытали эту радость?
— Я служил в старой польской армии. А это не то. У нее не было ни сильной освободительной идеи, ни могучего меча. Лишь в народной Польше с помощью Советского Союза армия обрела и то, и другое.
Я вспомнил этот разговор с Леоном Кручковским, когда телеграф принес скорбную весть о его безвременной кончине. Похоронили писателя с военными почестями, как офицера, на варшавском военном кладбище Повонзки, в Аллее заслуженных. [196]