Следы преступлений
Из Варшавы мы вернулись в Пясечно, где располагался КП армии. А на другой день утром сюда пожаловала с «дипломатическим» визитом важная персона. Причем меня она рассматривала в качестве единоличного представителя военной власти в... Польше.
Началось с того, что адъютант смущенно доложил:
— К вам... маршал Шиманский.
— Просите.
И вот передо мной высокий седой человек в добротной бобровой шубе.
— Профессор университета имени Стефана Батория, бывший маршал сената Юлиан Шиманский.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал я, удивленный таким визитом. — Чем могу служить?
Он ответил не сразу, видимо раздумывая, с чего начать. И начал издалека. Рассказал о структуре власти в довоенной Польше, о польской конституции, о роли сената и сейма.
«К чему бы все это?» — удивился я, пока мой посетитель певучим неторопливым говорком всячески восхвалял порядки в буржуазно-помещичьей Польше и их «демократические» принципы.
— Чего же хочет пан Шиманский? — я остерегался назвать его маршалом, понимая, какие авансы дал бы этим.
— О-о, пане генерале, чего могу я хотеть, уже пожилой человек, повидавший жизнь? Только одного: соблюдения закона, соблюдения конституции.
— Не совсем понимаю.
— Я уже имел честь вам говорить о конституции Польши. — При этом он нагнулся ко мне, словно собирался [149] поведать нечто строго конфиденциальное. — Вот и хочу, чтобы вы, пане генерале, встали на ее защиту. У вас армия, у вас сила! А только это и имеет вес в политике.
— Нельзя ли еще яснее, пане Шиманский?
— Хорошо. Я буду совершенно откровенен. Я являюсь единственным оставшимся в живых маршалом сената. И поэтому считаю своей обязанностью обратиться к вам как представителю армии, представителю реальной силы в нашей несчастной, разрушенной войной и оккупацией стране с просьбой, чтобы вы способствовали созданию правительства, действующего на основании конституции 1935 года.
— Вы забываете, господин Шиманский, или не желаете знать того, что с июля 1944 года на освобожденной территории страны существует легальное польское правительство — Польский комитет Национального Освобождения, который несколько дней назад переименован во Временное правительство. Вы опоздали, пане Шиманский!
— Апрельской конституцией 1935 года предусмотрено...
— Сейчас в Польше мартовская конституция, принятая в 1921 году, более демократичная, чем апрельская. После победоносного завершения войны с гитлеровцами и освобождения всей польской территории народ, по всей вероятности, изберет сейм, который разработает новую конституцию. Вы просто не осмысливаете событий, пан Шиманский. Старой Польши больше нет и никогда не будет. Крайова Рада Народова провозгласила Польскую Народную Республику.
— Но армия должна сказать свое веское слово. Долг Войска Польского стоять на страже закона.
— Армия именно и стоит на страже законности, защищает интересы народа, народную власть и народную Польшу.
— А все-таки вы подумайте, пане генерале! Войска в ваших руках, они послушны вам. В ваших силах направить страну по правильному пути...
— Народная Польша и идет по правильному пути. К старому возврата нет. Впрочем, обо всем этом вам лучше поговорить со сведущим человеком.
И я пригласил Петра Ярошевича. Шиманский еще раз высказал свои взгляды, намекнул на силу армии, за которой, по его мнению, последнее слово. [150]
Бывший маршал сената беседой с нами остался явно недоволен. Застегнув свою богатую шубу, он молча вышел из комнаты...
Мы с Ярошевичем долго смеялись.
— Итак, мы не использовали шанса получить при посредстве пана маршала высокие «правительственные» посты, — сказал я с деланным сожалением.
Днем позже Главком Роля-Жимерский вызвал меня в Варшаву. Путь мой лежал через Езерну на Вилянув. Потеплело, и разбитая грузовиками дорога покрылась липкой грязью. Но военные машины встречались редко: войска ушли дальше на запад. А по обочинам, как и прежде, тянулись вереницы людей, возвращавшихся в родные места.
Дымились руины Варшавы... Кругом царила мертвая тишина, словно на кладбище. Я невольно обнажил голову.
Среди развалин показалась одинокая согбенная фигура. Это оказался еще не старый мужчина. Увидев меня, он подошел и, укоризненно качая головой, сделал широкий жест рукой:
— Посмотрите, что наделали изверги с нашей столицей!..
Его звали Ксаверий. Он житель Варшавы, но все годы оккупации скрывался. Теперь вернулся на родные пепелища и бродил, не находя пристанища.
Ксаверий стал моим проводником. Мы осмотрели Театральную площадь, где лежал в развалинах взорванный фашистами знаменитый столичный театр оперы и балета. Потом побывали на Пляцу Замковом, и там Ксаверий показал мне подорванную немцами колонну, на которой раньше возвышался бюст польского короля Зигмунда.
Время приближалось к двенадцати. Попрощавшись с Ксаверием, я поспешил к замку Бельведер. По разбитым улицам шли немногочисленные прохожие. На обгорелых стенах зданий пестрело множество наклеенных листочков бумаги. Остановив машину, я прочитал некоторые из записок: «Янек, я у тети. Иди туда», «Сынку, твоя мать жива. Ищи меня у Залесских. Жив ли ты, сынок?», «Не ищите меня, я ушел с Войском Польским бить немцев. Станислав», «Где моя жена и дети? Кто знает об этом, сообщите парикмахеру Юзефу. Окончевский Войцех», «Вся семья Понизовских погибла в Майданеке. Не ищите [151] их. Я видел их смерть. Живу в подвале этого дома. Фишер Юзеф».
Почти за каждой запиской угадывалась горестная судьба людей, острая боль по невозвратимой утрате...
Здания в те дни находились во власти саперов. Польская саперная бригада занималась разминированием домов и баррикад, мостовых и подвалов, костелов и даже садовых скамеек в скверах. В разных местах время от времени раздавались взрывы. Это уничтожали найденные мины.
Я очень уважаю саперов, скромных тружеников войны, смелых и находчивых, спокойных и аккуратных. Поэтому, подъехав к Бельведерскому дворцу и увидев работавших там бойцов со щупами, не мог удержаться, чтобы не поговорить с ними.
Знаменитый Бельведер гитлеровцы не успели взорвать, хотя заминировали его основательно.
Не знаю, сколько в том правды, но некоторые пленные информировали, что этот дворец был предназначен под резиденцию Гитлера, если бы тот прибыл в Варшаву.
Перед наступлением на столицу мы знали, что гитлеровцы готовили Бельведер к взрыву. Я приказал генералу В. Стражевскому подготовить специальный штурмовой отряд, задачей которого был захват Бельведера. В отряд вошли саперы и лучшие разведчики из армейского разведбатальона, всего несколько десятков человек. Как только началось наступление, эта группа одной из первых форсировала по льду Вислу и кратчайшим путем достигла района Бельведера. Благодаря быстрым и решительным действиям наших воинов немцы были застигнуты врасплох и дворец уцелел.
Сейчас я увидел многочисленные шурфы в его стенах, подготовленные для закладки взрывчатки.
— Как дела? — спросил я, подходя к группе солдат. Они вытянулись, заулыбались:
— Все в порядке, обывателю генерале.
— Много ли мин нашли?
— Три заряда по сто килограммов, не считая сотни «сюрпризов», разбросанных по всему дворцу, и особенно на втором его этаже, — отрапортовал подошедший поручник.
— Где же они спрятали их? [152]
— Всюду, где только можно. Даже специально пробурили стены и замуровали в нишах.
— А мин замедленного действия не обнаружили?
— Ищем, но пока не нашли.
— Будьте осторожны, — предупредил я саперов и рассказал им о случае, который произошел в период боев в районе Витебска.
Тогда советские воины захватили мост на реке Вопец. Саперы осмотрели его, сняли несколько мин и на том успокоились. Войска, в том числе и наш корпус, стояли в обороне, и по мосту осуществлялось движение автотранспорта. Прошло две недели. И вдруг мост взлетел на воздух! Началось расследование, и в пятидесяти метрах от моста нашли часовой механизм, от которого тянулись к мосту обрывки замаскированного провода. Случай этот многому научил: саперы стали тщательнее осматривать захваченные объекты.
Поручник заверил меня, что они осмотрят во дворце все подозрительные закоулки и ошибки не допустят. А на другой день, как я узнал позже, произошло следующее. К саперам обратился местный житель и попросил ведро угля, сообщив при этом, что гитлеровцы перед самым отступлением привезли во дворец тонн двадцать угля... У саперов мелькнула догадка. Бросились в подвал, начали выгружать оттуда уголь и под ним в самом углу подвала нашли полтонны взрывчатки с часовым механизмом!
В тот раз я прошелся дворцовым парком Лазенки — до войны любимым местом отдыха варшавян. Передо мной раскрылась удручающая картина. Кругом одни развалины. Запущенные пруды и каналы. Чудесные липы, многовековые дубы и раскидистые каштаны изуродованы снарядами.
Мне везло на провожатых. Вот и в парке подошел старичок, назвавшийся паном Михалом. Худенькое, морщинистое лицо с грустными темными глазами. Кто он? Вероятно, один из многих тысяч горожан.
— Посмотрите, пане генерале, что они наделали. — Он употребил многозначительное «они». — Уже после восстания взорвали Королевский замок, потом дворец Оссолинских на улице Вежбевой... Вы не видели никогда этих дворцов? Вы первый раз в Варшаве, пане генерале? О, какая это была красота! Вы не знали и Саского дворца, того, что украшал Саскую площадь? Там был раньше генеральный [153] штаб. Они его тоже взорвали, после того, как подавили восстание... А ведь этого могло и не быть, если бы... — Он смущенно замолчал.
— Если бы что, пан Михал?
Мой собеседник стал излагать версию о причинах поражения восстания, которую усиленно распространяло правительство Миколайчика и лондонское радио.
— Это наглая ложь, пан Михал! О дате восстания Красная Армия не была предупреждена. Кроме того, и это особенно важно, она только что провела крупную наступательную операцию и не была готова помочь обманутым варшавянам. — Я вспомнил слова, сказанные мне генералом Корчицем в Люблине, и сейчас повторил их: — Но правда восторжествует и пригвоздит к позорному столбу предателей-реакционеров. История раскроет истину!
— Дай бог, пане генерале, дай бог...
Пан Михал водил меня по парку.
Он знал, сколько лет каждому дереву, кто его посадил, откуда привезены саженцы.
— Этому дубу двести лет, — показал он на искалеченное дерево. Возле самой земли дуб разделялся на два ствола, один из которых был начисто срезан снарядом.
Будучи недавно в Варшаве, я пошел в Лазенки и отыскал это дерево. Пень от погибшего побега прикрывала аккуратная цементно-гипсовая подушка, другой же ствол старого дуба еще более разросся. В парке были толпы празднично одетых людей, в аллеях беззаботно резвились дети. Дворец и парк, неповторимое сочетание форм и цветов создавали атмосферу мирного отдыха и покоя. И только гипсовая подушка на срезе дерева напоминала о давних трагических днях.
...Из парка я поспешил к месту встречи с Главкомом. Вскоре туда приехали Роля-Жимерский и командиры дивизий.
— Поздравляю с победой! — приветствовал меня Главком и шутливо добавил: — Правда, мой дом вы все-таки не сумели сохранить...
— Какой дом? — не понял я.
— В котором я жил когда-то. На Уяздовской аллее.
По пути сюда я проехал по ней, но на месте дома нашел только груду кирпичей.
Мы остановились на площади перед Главным вокзалом и вышли из машины. [154]
Здесь, сообщил Главком, состоится 19 января военный парад в честь освобождения столицы. В нем примут участие старейшие польские соединения — 1-я и 2-я пехотные дивизии, отличившиеся при освобождении города. Они пройдут по Ерозолимской аллее с востока на запад, и это будет символизировать, что путь Войска Польского лежит вместе с Красной Армией на запад, до полной победы над фашизмом. Парад будут принимать президент, члены правительства и Главком. Командовать парадом приказывалось мне.
Главком тут же объявил, что после парада 2-я дивизия должна остаться в Варшаве для несения гарнизонной службы. Это, конечно, меня огорчило.
В Пясечно я возвращался другой дорогой. Захотелось посмотреть понтонный мост через Вислу, который сооружали польские саперы. Это была не простая задача. В течение двух суток требовалось навести переправу выше взорванного немцами железнодорожного моста у цитадели. Темпы работы были высокими, солдаты трудились не покладая рук. Командир понтонной бригады полковник Тылинский доложил, что мост будет готов в назначенный срок: саперы уже заканчивали работу. Действительно, мой «виллис» без труда проехал на противоположный берег. Лед снова растаял, и внизу поблескивала вода. Но теперь Висла была уже не страшна.
Эта переправа использовалась войсками около 20 дней, пока советские саперы не построили свайного моста. За это время по ней прошло около 30 тысяч грузовиков и более 230 тысяч солдат.
Никогда раньше не приходилось мне командовать парадом. К тому же таким необычным. Из Пясечно в Варшаву я выехал ранним утром. Погода стояла пасмурная, но мягкая, тихая.
Я не узнал площадь у Главного вокзала и Ерозолимскую аллею: саперы с помощью варшавян разобрали груды развалин, почистили, принарядили улицы. В оконных проемах полуразрушенных зданий висели национальные флаги, огромные кумачовые полотнища прикрывали проломы в стенах. Повсюду были лозунги и приветствия на русском и польском языках.
Полки выстроились в обычную походную колонну. Они [155] так и пройдут по площади мимо только что сооруженной небольшой трибуны.
Варшавяне, собравшиеся на площади и на тротуарах, с любопытством рассматривали воинов, их оружие и боевую технику, в том числе «катюши», которые недавно появились в польской армии.
Возле трибуны находились партийные работники, партизаны и подпольщики. Настроение у всех было приподнятое.
Приближался полдень. На маленькой трибуне появились Болеслав Берут, Владислав Гомулка, Главком Роля-Жимерский, его заместитель Александр Завадский, начальник Главного штаба Владислав Корчиц...
Тишину разорвал неожиданный треск автоматных очередей. А через одну-две минуты из руин ближайшего дома автоматчицы под командованием хорунжего Анели Клецкой вывели трех гитлеровских солдат с поднятыми руками. Площадь наполнилась шумом аплодисментов...
Главком поздоровался с войсками. Прозвучало троекратное «Нех жие!», после чего мне осталось подать одну-единственную команду:
— Шагом марш!
Заиграл оркестр, и походные колонны двух дивизий двинулись торжественным маршем. Парад открыли костюшковцы — их дивизия положила начало Войску Польскому. Шли пехотинцы, пулеметчики, автоматчики, разведчики, артиллеристы, истребители танков. Затем тягачи потащили пушки большого калибра.
Поднявшись на трибуну, я называл членам правительства фамилии командиров полков, сообщал тактико-технические данные вооружения, которым щедро снабдил Войско Польское братский Советский Союз.
Когда последние роты шли по площади, передовые подразделения костюшковцев уже находились за чертой Варшавы, направляясь прямо на передовые позиции.
После парада я был приглашен на экстренное заседание Президиума Крайовой Рады Народовой, состоявшееся в резиденции президента Варшавы. Оно длилось недолго, всего минут десять. Речь шла о том, где быть столице Польской Народной Республики.
— Варшава сильно разрушена, — заявил Болеслав Берут. — Но есть мнение сохранить ее столицей и в кратчайший срок восстановить. С другой стороны, высказываются [156] предложения перенести польскую столицу в Краков. Давайте обсудим.
Большинство товарищей считали, что с Варшавой связана вся история нашего государства. Варшава и должна остаться столицей Польши. Польский народ восстановит ее, и она станет еще краше.
На том единогласно и порешили.
— Теперь прошу на ужин в честь освобождения Варшавы, — пригласил Берут.
В зале собралось около двухсот человек. Быть может, тот вечер хроникеры и назвали первым приемом польского правительства, но на самом деле это был скромный товарищеский ужин. И все же лица участников вечера искрились необычайной радостью.
С большим вниманием мы выслушали выступление Болеслава Берута.
— Приятно сознавать, — сказал Берут, — что и польский народ вносит свой военный вклад в разгром фашизма. Дружба и братство по оружию между Красной Армией и Войском Польским имеют огромное значение в деле победы над гитлеризмом. Без помощи со стороны Советского Союза мы не могли бы создать современную боеспособную армию.
За окнами быстро темнело. Город, лишенный света, погружался во мрак. Светлым островком в нем был, пожалуй, лишь этот зал, в котором тускло горели лампочки, питаемые агрегатом ближайшей воинской части. Не хотелось уходить отсюда, но в Пясечно меня ждали срочные дела.
Хотя на улицах иногда раздавались выстрелы (кое-где в руинах еще прятались гитлеровцы), я решил немножко пройтись пешком.
В сгустившихся сумерках впереди показалась высокая фигура в легкой шубке. Женщина шла мне навстречу в сопровождении двух польских офицеров, и лицо ее показалось знакомым. Тут же вспомнил его по портретам в газетах и журналах — Ванда Василевская! Она шла, не поднимая головы, погруженная в скорбное раздумье. Я шагнул к ней, представился. Ванда Василевская молча протянула мне руку и, ничего не сказав, пошла дальше.
— Что с ней? — спросил я офицера. — Не больна ли?
— Была на месте еврейского гетто, — негромко ответил [157] тот. — Глубоко потрясена всем, что увидела там и узнала...
Я сел в машину и, перебирая в памяти все впечатления этого дня, поехал в Пясечно. Я думал о пане Михале и тысячах других жителей польской столицы, отравленных ядом реакционной пропаганды эмигрантского правительства. Эти люди готовы были обвинить Красную Армию в том, что она не протянула руку помощи варшавским повстанцам в трагическую минуту. И вот теперь я твердо решил противопоставить реакционной пропаганде достоверные факты. Мне хотелось изучить архивные документы и оперативные карты, чтобы проследить, как польская реакция спровоцировала выступление варшавян, какие она ставила цели и почему восстание потерпело поражение...
Занятый этими мыслями, я не заметил, как автомобиль завернул во двор, где находился КП армии.
Первое, что увидел там, были пленные. Я решил поприсутствовать на допросе.
...Перед капитаном Станиславом Окенцким стоял гренадер из батальона «Бентин», кряжистый немец из Гамбурга, бывший аптекарский помощник, двадцатилетний Гергард Шюльке. Несколько часов назад он был взят в плен в самой Варшаве солдатами 6-й пехотной дивизии.
Капитан Окенцкий спросил, участвовал ли пленный в карательных действиях против повстанцев в Варшаве. Шюльке долго молчал, искоса поглядывая на меня, затем произнес:
— Да... Нас заставляли...
— Расскажите подробнее.
— Наш батальон находился в Гнезно, когда его вдруг срочно погрузили в вагоны и привезли в Варшаву. В городе шли бои с повстанцами. Ну и... мы тоже заняли позиции у кладбища Повонзки.
— Сколько времени батальон воевал в Варшаве?
— Шесть недель. Он понес большие потери, хотя наступление против повстанцев мы всегда проводили при поддержке минометов, штурмовых орудий, самолетов и артиллерии. Все же к концу из 700 солдат в батальоне осталось меньше половины. Вторая рота вообще перестала существовать. Наибольшие потери наносили нам партизанские снайперы. Они отлично знали город и в случае опасности скрывались, используя подземные коммуникации. [158]
— А «эвакуацией» населения вы занимались? Снова пауза. Шюльке опускает глаза:
— Мирное население Варшавы изгоняли полиция, эсэсовцы...
— А ваш батальон в этом участвовал?
— Да, участвовал. Жители сопротивлялись, прятались. Но когда в городе не стало воды, они вынуждены были покинуть укрытия.
— Почему вы воевали с населением?
— Наш командир роты лейтенант Любке говорил, что надо повсюду сражаться до последнего солдата, что иного выхода нет.
— А теперь вы что думаете?
— Мне уже все безразлично... Я нахожусь в плену, и если вы, господин капитан, не прикажете меня расстрелять, то как-нибудь я переживу все это...
Следующий пленный был в прошлом, по его словам, лесорубом и родился в Лотарингии.
— Из Лотарингии, а в немецкой армии?
— Что было делать? Хотел перебежать во Францию, но гестаповцы поймали.
— Что ж, расскажите нам, как вы выгоняли поляков из Варшавы.
— 6, 7 и 8 сентября наша рота выселяла жителей. Кроме нас этим занимались солдаты других полков и полевая ?кандармерия. Часть солдат окружала улицу, чтобы никто не сбежал, остальные обыскивали квартиры.
— С какой целью?
— Чтобы забрать все ценные вещи... Полякам разрешалось брать с собой только маленькие свертки... Затем всех жителей выгоняли на улицу и отправляли на запад. Не знаю, куда. Потом солдаты еще раз проверяли квартиры, чтобы найти тех, кто скрывался.
— Как вели себя ваши солдаты?
— Некоторые очень жестоко. Они били прикладами женщин, стариков и детей и выгоняли их на улицы. Многие солдаты брали одежду, хорошую обувь, столовую посуду и всякое другое, а потом отсылали домой.
Допрос штабс-ефрейтора из охранного батальона жителя Майнца Виктора Иоганна я уже не хотел слушать: достаточно было прочитать найденное у него письмо от жены: [159]
«...Твоя пятая посылка дошла. Мы очень благодарны. Кашне и кофточка еще очень хорошие, а столовый прибор спрячем до твоего приезда, если будет на то господия воля...» Взглянув с презрением на плюгавенького, заросшего рыжей щетиной гитлеровца, я вышел.
С тех пор прошло много времени. Мы смотрим теперь на те события как бы со стороны. Нам доподлинно стали известны и понятны причины трагедии варшавского восстания.
То, что хочу рассказать, я почерпнул из многочисленных документов и рассказов очевидцев. Приведу цифры, которые некогда считались секретными.
Восстание в Варшаве, как известно, началось 1 августа 1944 года. К тому времени Красная Армия прошла с тяжелыми боями более 600 километров по полям Белоруссии, западных областей Украины и Литвы. Тылы ее растянулись.
К концу июля темпы наступления советских войск начали замедляться. Сказались потери, ощущался недостаток горючего. Отставала артиллерия и артиллерийское снабжение. Снизила свою активность авиация из-за перебазирования на новые аэродромы.
К началу августа войска левого крыла 1-го Белорусского фронта — 2-я танковая армия, вырвавшись далеко вперед, приблизилась к Варшаве с юго-востока. В то время этой армией командовал начальник штаба А. И. Радзиевский (командарм С. И. Богданов был ранен и до 7 января 1945 года находился в Москве на лечении). Он мне рассказывал, что при подходе к Праге танкисты встретили ожесточенное сопротивление противника, занявшего подготовленную оборону. Опираясь на мощные укрепления, немецко-фашистские войска нанесли ряд контрударов. Это произошло еще до того, как подоспели советские стрелковые соединения.
Из-за отставания центра и правого крыла 1-го Белорусского фронта правый фланг 2-й танковой армии оказался открытым. В этих условиях танкистам ничего не оставалось, как перейти к обороне.
Таким образом, восстание в Варшаве началось в самое неблагоприятное время. Думаю, что гитлеровские генералы не раз склонялись над фронтовыми картами, надеясь, [160] что советские войска устремятся вперед и попадут в ловушку.
Начало восстания совпало с приездом в Москву Миколайчика на переговоры с Польским комитетом Национального Освобождения. Реакционеры из лондонского эмигрантского правительства рассчитывали, что вооруженное выступление варшавян усилит позиции Миколайчика в московских переговорах.
Теперь известно, что 16 августа 1944 года И. В. Сталин направил У. Черчиллю послание, в котором говорилось, что варшавское выступление представляет собой опрометчивую и ужасную авантюру, от которой население несет большие жертвы. Этого не случилось бы, если бы советское командование было информировано до начала варшавского восстания. При сложившейся ситуации советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры, так как не может взять на себя ни прямой, ни косвенной ответственности за нее.
Население Варшавы не знало об истинных мотивах, которыми руководствовались подстрекатели. Поэтому оно смело вступило в бой с врагом. Кроме отрядов, подчинявшихся лондонскому правительству, в вооруженной борьбе приняли участие и отряды Армии Людовой. И они проявили в борьбе достойное поляков мужество и самоотверженность.
Но эмигрантское правительство и его сторонники, спровоцировавшие восстание, преследовали корыстные классовые интересы.
Успехи Красной Армии, подъем национально-освободительного движения в Польше, рост авторитета Польской рабочей партии вызвали тревогу в реакционных кругах. Поэтому еще задолго до освобождения советскими войсками польских земель реакционеры вынашивали планы, цель которых — не допустить победы демократических сил в стране.
Оказывается, уже в конце 1943 года командование Армии Крайовой и эмигрантское правительство разработали план действий на случай вступления советских войск в Польшу. План этот назывался «Бужа» («Буря») и предусматривал ряд восстаний против арьергардов немецких войск, с тем чтобы до прихода Красной Армии захватить власть в городах и крупных населенных пунктах. Словом, [161] Миколайчик и его компания думали не столько о борьбе против гитлеровцев, сколько против Красной Армии.
Эта бесчестная игра нашла свое концентрированное выражение в одном из выступлений реакционного генерала Бур-Коморовского, командовавшего Армией Крайовой. В июле 1944 года он прямо заявил: «Мы не можем поднимать восстание против немцев до тех пор, пока они удерживают фронт, а тем самым и Россию вдали от нас. Кроме того, мы должны быть подготовленными к тому, чтобы оказать вооруженное сопротивление русским войскам, вступающим на территорию Польши».
Между тем в освобождаемой Польше росла и крепла новая, единственно законная и подлинно демократическая народная власть. Как только стало известно об образовании Комитета Национального Освобождения, польская реакция решила предпринять ряд срочных контрмер. Одной из них и было восстание в Варшаве. По мнению командования Армии Крайовой, повстанцам надо было занять город не позже чем за 12 часов до вступления в него советских войск. Оно рассчитывало установить в стране власть эмигрантского правительства.
С военной точки зрения восстание явилось авантюрой. Оно не было подготовлено и началось, как уже говорилось, в очень невыгодный момент, при значительном превосходстве сил противника.
Оружия у восставших оказалось мало, боеприпасов могло хватить всего на несколько дней. В то же время вражеский гарнизон располагал танками, тяжелой артиллерией и самолетами. У повстанцев не хватило сил овладеть командными пунктами города, занять вокзалы и мосты через Вислу. Противник имел возможность маневрировать силами и подтянуть резервы.
Варшавяне проявили немало мужества и отваги. Героизм и самоотверженность польских патриотов вынуждено было признать и немецко-фашистское командование. К нам попала его секретная инструкция от 21 августа 1944 года, в которой отмечалось, что «повстанцы сражаются фанатично и ожесточенно. Наши успехи после трехнедельных боев невелики, несмотря на поддержку большого числа современного оружия».
Чтобы хоть как-то облегчить участь восставших, советское командование решило тогда вывести правое крыло фронта на рубеж Нарев, устье Западного Буга, Прага. [162]
Эта нелегкая задача выполнялась в течение августа и половины сентября.
Генерал Зигмунт Берлинг, командовавший в то время 1-й армией Войска Польского, рассказывал мне о тех событиях.
Бои носили тяжелый характер, и наступление развивалось медленно. В конце августа советские войска вышли к реке Нарев севернее Варшавы и захватили плацдарм в районе Сероцка, а южнее Праги форсировали Вислу, заняв плацдармы у Магнушева, Пулава и Сандомира. Бои за их расширение были ожесточенными, и в конце августа советским войскам пришлось перейти к обороне.
10 сентября начала наступление 47-я советская армия, усиленная одной польской пехотной дивизией. В результате четырехдневных ожесточенных боев 14 сентября она освободила предместье Варшавы — Прагу.
Да будет известно, что к середине сентября в боях на польской территории войска 1-го Белорусского фронта потеряли убитыми и ранеными более 166 тысяч человек. Вот он, ответ предателям, посмевшим клеветать на советский народ, будто тот не протянул руку помощи своим братьям полякам!
На 1-ю армию тоже была возложена задача оказать помощь варшавянам. 2-ю и 3-ю польские дивизии усилили пятью артиллерийскими бригадами и минометным полком. Поддерживали их советская артиллерийская бригада, шеесть артиллерийских дивизионов резерва Главного Командования и крупные силы авиации 1-го Белорусского фронта. Для форсирования Вислы дивизиям придали три советских инженерных батальона особого назначения с плавающими автомобилями. Все это подтверждает, что намеченной операции придавалось большое значение.
Форсирование Вислы началось ночью 16 сентября. В течение нескольких дней в Варшаву переправилось до шести батальонов пехоты. Польские солдаты и офицеры дрались героически. Но вражеским танкам удалось расчленить переправившиеся подразделения. Сложилась настолько угрожающая обстановка, что Зигмунт Берлинг решил эвакуировать батальоны обратно — на восточный берег Вислы.
Характерно, что и в это критическое время командование Армии Крайовой упорно отказывалось от совместных [163] действий не только с советскими, но даже с польскими частями. Это чудовищно. Но от факта никуда не уйдешь.
Советское командование направило тогда в штаб повстанцев своего представителя, но ему не удалось ни о чем договориться. Генерал Монтер (заместитель Бур-Коморовского) уклонился от координации действий с Красной Армией, сославшись на то, что советский представитель якобы не имел полномочий для ведения политических переговоров.
Советское командование по просьбе Польского комитета Национального Освобождения организовало материальную помощь восставшим. Летчики 9-й гвардейской ночной бомбардировочной авиационной дивизии под командованием полковника К. И. Рассказова регулярно сбрасывали повстанцам продовольствие, оружие, боеприпасы, медикаменты. Самолеты летали почти каждую ночь. В общей сложности они совершили 2243 вылета и сбросили повстанцам 156 минометов, 505 противотанковых ружей, 2667 автоматов и винтовок, 41 780 гранат, 3 млн. патронов, 113 тонн продовольствия и 500 килограммов медикаментов.
Когда положение восставших стало безнадежным, советское командование предложило их руководителям прорываться под прикрытием авиации и артиллерии к Висле. Но это не устраивало авантюриста Бур-Коморовского. Он запретил идти навстречу советским войскам. Только отдельным отрядам, отказавшимся выполнить его преступный приказ, удалось вырваться из Варшавы.
Бур-Коморовский предпочел капитуляцию и 2 октября 1944 года подписал акт о сдаче в плен.
В свое время в Англии вышла книжонка Бур-Коморовского. Она полна лжи, клеветы и ненависти к советскому народу. Но тщетно пытается автор смыть с себя черное пятно предательства!
Об этой книжонке не стоило бы, пожалуй, говорить. Но есть в ней отдельные штрихи, рисующие, быть может, вопреки желанию автора облик кучки преступников и их подлинные цели.
Бур-Коморовский признает, что запасов оружия и провианта у аковцев едва хватало на 4–5 дней. Но он спешил. Боялся, что Красная Армия придет раньше. Надеялся получить американское и английское оружие. «Мы были уверены, что союзники пошлют нам снабжение воздушным [164] путем с помощью аэропланов», — пишет Бур-Коморовский.
Автор называет повстанцев «польской национальной армией». Однако массовое участие в вооруженной борьбе населения не вызывало восторга у генерала. Больше того, ему явно не нравилось, что борьба принимала, как он пишет, «все свойства бешеного, яростного народного восстания», что «успехи первых часов нужно было во многом приписать этому неистовству штатских».
«...Я требовал военный статут для польской национальной армии», — пишет далее Бур-Коморовский. За этими словами скрывается многое — реакция стремилась иметь в Варшаве к моменту освобождения ее советскими войсками свои вооруженные силы, обеспечивающие захват власти в столице.
А «власть» была наготове. Уже собрались «вожди всех политических партий». Существовал «комитет национального единения», который даже обсуждал вопрос о составе будущего правительства без коммунистов, самых активных борцов с оккупантами.
Бур-Коморовский не только подписал акт о капитуляции, но и сам отправился на поклон к эсэсовскому генералу фон ден Баху-Зелевскому, потопившему восстание в крови народа. Это была встреча двух единомышленников.
«После подписания капитуляции генерал фон ден Бах-Зелевский послал мне приглашение (!) прибыть в его штаб для обсуждения дополнительных деталей сдачи, — пишет Бур-Коморовский. — Я согласился посетить его 4 октября в полдень...
Бах-Зелевский начал разговор с ряда комплиментов по адресу защитников Варшавы и выразил свои симпатии к их судьбе...
— Немцы и поляки, — продолжал Бах-Зелевский, — стоят перед лицом общего врага — варваров с Востока. Обе нации должны теперь плечом к плечу вместе идти вперед...
Генерал гостеприимно предложил мне занять виллу, которую он приготовил для меня.
— Покой и досуг, — сказал он, — помогут вам контролировать вместе с нами эвакуацию гражданского населения».
И вот началась расправа над варшавянами. Под конвоем [165] вражеских солдат в концлагерь направляли женщин, стариков и детей. На совести Бах-Зелевского почти 200 тысяч человеческих жертв!
Как же сами гитлеровцы оценивали варшавское восстание и почему Бах-Зелевский с такой заботой предложил Бур-Коморовскому отдохнуть в специально отведенном особняке? Ответить на этот вопрос помогают документы, обнаруженные в архиве Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений. Нашел их молодой польский историк подполковник Казимеж Собчак. С его любезного согласия я привожу некоторые данные.
Подлинную оценку варшавскому восстанию дал Гиммлер. Выступая 21 сентября 1944 года в Егергохе на совещании командующих округов и начальников офицерских школ, он сказал:
«С исторической точки зрения факт организации поляками восстания является для нас божьим благословением. В течение пяти-шести недель мы покончим с ним. Тогда Варшава, этот очаг сопротивления, где находится цвет интеллигенции польского народа, будет стерта с лица земли. Не будет больше столицы народа, который в течение 700 лет блокирует нам Восток и который от первой битвы под Танненбергом постоянно стоит на пашем пути...
Я отдал приказ о полном уничтожении Варшавы. Приказ требует: каждый дом и каждый квартал должен сжигаться и взрываться».
По сохранившимся в архивах показаниям архитектора В. Черного, фашистский план будущей Варшавы носил название «план Пабста». Предусматривалось на месте польской столицы построить немецкий город с населением в 100–130 тысяч человек. Этот полный цинизма варварский документ устанавливал очередность уничтожения зданий Варшавы и создания новых, немецких кварталов.
В том же архиве, в судебном деле, находится письмо Гиммлера к начальнику СС и полиции Крюгеру. «Нужно стремиться к тому, — читаем в нем, — чтобы миллионный город Варшава, являющийся опасным очагом разложения и восстаний, был уменьшен».
В одном из архивных дел найдена шифровка губернатора варшавского дистрикта Фишера генерал-губернатору Франку в Краков. В ней говорится: [166]
«Обергруппенфюрер фон ден Бах получил новый приказ — в течение этой войны уничтожить Варшаву, учитывая при этом перспективу строительства крепости... Вышеупомянутое передаю к вашему сведению, поскольку этот новый приказ фюрера об уничтожении Варшавы имеет огромное значение для дальнейшей политики в отношении Польши».
Фон ден Бах-Зелевский вскоре выехал в Будапешт, и Гиммлер поручил выполнение приказа командиру СС и полиции варшавского дистрикта штандартенфюреру П. Отто Гейбелю. Гейбель совместно с военным командованием в октябре сорок четвертого года приступил к уничтожению Варшавы.
Перед взрывом кварталов немецко-фашистское командование организовало грабеж города. Под видом эвакуации из него вывозились сырье, машины, продовольствие.
Специальные группы эсэсовцев и солдат обходили жилые дома, отбирая все, что имело хотя бы малейшую ценность. После этих групп появлялись подрывники и поджигатели, предававшие здания огню и разрушению. Через день-два они приходили снова и уничтожали все, что случайно уцелело.
С особым старанием фашисты уничтожали культурные и исторические ценности польской столицы. Сожгли библиотеки, насчитывавшие тысячи ценных польских и иностранных рукописей, старых печатных фолиантов, карт и атласов.
Подсчеты показали, что уже после подавления восстания гитлеровцы взорвали или сожгли около трети варшавских зданий — больше, чем за два месяца, в течение которых сражались повстанцы. Город, в котором перед войной насчитывалось 1300 тысяч жителей, оказался почти пустым. 17 января 1945 года его население составило только 160 тысяч человек.
Варшава представляла собой груды развалин. Двадцать миллионов кубометров битого кирпича! Кто видел многострадальный город в сорок пятом году, тот никогда не забудет о злейшем и подлейшем враге человечества — фашизме. [167]