Взламывая оборону врага
12 марта 1943 года была освобождена Вязьма.
Отступая в условиях весенней распутицы, противник бросал застрявшую боевую технику и транспортные машины. Постепенно, однако, стали выдыхаться и наши части: отставали тылы. В конце концов на рубеже Рибишево, Сафоново, Милятино 31-я армия, в состав которой входила теперь наша дивизия, перешла к обороне.
Сразу же активизировалась разведка: требовалось самым детальным образом выявить силы врага и систему его укреплений. Вскоре было установлено, что перед нами две оборонительные полосы глубиной до 12–15 километров каждая, причем главная полоса имела три позиции с широко развитой системой траншей и множеством опорных пунктов. На отдельных участках третья позиция была усилена глубоким противотанковым рвом.
Передний край противника на всем протяжении имел два ряда проволочных заграждений и сплошные минные поля шириною до 200 метров. Все это прикрывалось огнем пулеметов, установленных в бронированных колпаках. Населенные пункты, как правило, были подготовлены к круговой обороне.
Гитлеровское командование, создавая оборонительный рубеж, не без основания опасалось прорыва наших войск к Смоленску. И это опасение в конечном счете оправдалось. Но весной 1943 года у нас не хватало для прорыва ни сил, ни средств. Следовало прежде всего подтянуть тылы. Дело в том, что в результате дружного таяния снегов торфяная почва превратилась в зыбь, через которую не могли пройти ни повозки, ни машины, ни даже танки. [49]
И все же как-то надо было выходить из положения. Я собрал начальников служб дивизии и командиров частей. Было решено проложить своими силами железнодорожную узкоколейку и обеспечить по ней подвоз боеприпасов, оружия и продовольствия. Для строительства путей использовались рельсы и шпалы, штабеля которых сохранились и были обнаружены в лесах: когда-то тут велись лесоразработки, действовала узкоколейная дорога. Одновременно я обратился к командующему 31-й армией генерал-майору В. А. Глуздовскому с просьбой организовать переброску грузов срочной необходимости транспортной авиацией, на что он дал свое согласие. Надо было, наконец, срочно изыскать фураж: в дивизии начался падеж лошадей. Бойцы собирали прошлогодний камыш, раскрывали соломенные крыши бесхозных построек... Тем кони и кормились.
В те дни работники штаба, политотдела и я почти безвыездно находились в подразделениях, личный состав которых оборудовал опорные пункты. На деревьях сооружались наблюдательные вышки и ячейки для снайперов. Совершенствовалась система артиллерийского и пулеметного огня.
Поздно вечером мы с командующим артиллерией полковником Б. П. Чернобаевым включили радиоприемник. Передавали, как всегда, информацию о положении на фронтах. Затем диктор сообщил взволновавшую меня новость: в Москве состоялась конференция граждан польской национальности, на которой был организован Союз польских патриотов (СПП) под председательством известной польской писательницы Ванды Василевской. Его задачей провозглашалось объединение поляков — верных друзей СССР, готовых с оружием в руках сражаться против общего врага — гитлеровских захватчиков.
Мне запомнился пламенный призыв, с которым Ванда Василевская обратилась ко всем своим землякам, находившимся в Советской России: «В Польшу, на Родину, к родным очагам, — говорила она, — ведет одна дорога — дорога борьбы и работы для победы. И кратчайший путь на Родину идет именно отсюда — из советской земли.
Мы верим, что в ближайшее время сможем под польскими знаменами, плечом к плечу с Красной Армией доказать [50] с оружием в руках нашу любовь к Польше и наше право на Польшу. Будьте же достойны Родины, которая четвертый год борется с оккупантами, обливаясь кровью!..»
Эти слова глубоко запали в мою душу. Признаюсь, я не скоро уснул в ту ночь. Думалось о далеком детстве, впечатляющих рассказах Яна Новака о стране моих предков, ее красивых городах, о тяжелой судьбе польского народа, изнывавшего под тяжким гнетом фашистских захватчиков. И в памяти ожили картины встреч на фронтовых дорогах с поляками, которые горячо желали воевать бок о бок с воинами Красной Армии.
...Осень 1941 года. Поезд мчал нас на Урал, к месту формирования дивизии. Ночь. Короткая остановка в Куйбышеве. В купе было душно, я накинул на плечи шинель и вышел из вагона. За мной последовал один из попутчиков, еще молодой авиатор. На перроне было безлюдно.
— Смотрите! — вдруг тронул меня за локоть летчик и показал в полутьму, где виднелись две фигуры в необычной военной форме и странных фуражках.
— Конфедератки! — сказал я. — Да это же польские солдаты!
Мы подошли ближе, и поляки поприветствовали нас. На рукавах их шинелей темнели повязки с надписью по-польски: «Инспекционный»{5}.
— Где-то поблизости формируется армия генерала Андерса, — заметил мой сосед.
Я хотел было поговорить с поляками, но в этот момент раздался гудок паровоза. Пришлось поспешно вернуться в вагон. И в первый раз за всю поездку мне пришлось пожалеть о краткости остановки.
Зато я был вознагражден в Челябинске, куда поезд прибыл днем. Мы прошлись по платформе, заглянули в здание вокзала.
Сзади вдруг послышалась польская речь, и я оглянулся. К вокзалу направлялась группа мужчин.
— Плютуновый!{6} — крикнул один из них. — Принимай пополнение.
Навстречу им уже спешили двое военных в польской форме, один из которых носил на погонах три нашивки. [51]
Проводив прибывших на вокзал, они сразу же вернулись. Я спросил сержанта, откуда они здесь взялись.
— О-о! — вырвалось у того. — Пан майор говорит по-польски?
Оказалось, что мы встретили польский дежурный пост, который направлял добровольцев-соотечественников на сборные пункты формировавшейся польской армии. Такие посты имелись в те дни на многих железнодорожных станциях Урала. Известие о том, что эта армия начнет боевые действия против гитлеровских войск, наполнило мое сердце радостью. Что касается наших собеседников, то они хотели попасть на фронт как можно скорее, чтобы продолжить битву с врагами своей многострадальной родины. Мы расстались друзьями с мыслью о том, что, может быть, в самом скором времени еще встретимся где-нибудь на фронте.
Встреча, однако, состоялась снова в Челябинске, на том же перроне, когда я, закончив формирование дивизии, возвращался в Подмосковье, где в то время шли напряженнейшие бои. Поляк-сержапт с красной повязкой на рукаве сразу узнал меня:
— Мое ушановане, пане пулковнику!{7} — сразу же повысил он меня в звании, и его лицо расплылось в улыбке.
— Дзень добры, пане плютуновы! — в тон ему ответил я, крепко пожимая как старому знакомому руку. — Как дела? Скоро ли встретимся на фронте?
— Не знаю, когда встретимся, — помрачнел мой знакомый. — И встретимся ли вообще.
— Что такое? Почему такой пессимизм? — продолжал расспрашивать я.
— У нас говорят, что генерал Андерс воевать против немцев не хочет, — понизив голос, сказал плютуновыq.
— Как так? — возмутился я. — Не верю. Это — сплетни! Для чего же формируется польская армия, как не для борьбы с фашизмом? Может, у вас людей еще не хватает?
— Людей-то достаточно. Но, говорят, пане пулковнику, будто нас направят потом не на запад, на фронт, а... на юг! [52]
Гудок паровоза не дал нам закончить беседу: мне нужно было спешить к своему вагону. Однако позже я много раз вспоминал слова этого поляка.
...И под Ржевом, в одной из солдатских землянок, я неожиданно услышал польскую речь. Сидя на нарах, молодой солдат, только что прибывший с пополнением из Сибири, читал стихотворение о Варшаве на польском языке. Присев на корточки, его друзья внимательно вслушивались в незнакомые слова, произносимые сибиряком с русским акцентом. Я, естественно, поинтересовался, откуда он знает польское стихотворение. Боец рассказал, что на заводе, где он раньше работал, у него был хороший друг по имени Тадек, беженец из Варшавы, страстно влюбленный в свой город. Он и передал ему стихотворение, написанное русским алфавитом, прося сохранить до встречи в освобожденной Варшаве.
— И таких, как он, поляков в Сибири, на Урале, в Казахстане очень много, — добавил молодой солдат. — Они каждый день измеряют по карте расстояние от линии нашего фронта до польской столицы.
— А чего там вымерять и ждать, — заговорили бойцы. — Шли бы вместе с нами и били фашистов!
Я рассказал тогда им все, что знал сам о поляках, оказавшихся на территории нашей страны. С первых дней войны многие из них добровольно шли в военкоматы с просьбой отправить их в действующую армию. Но им отказывали в этом: существовала договоренность с эмигрантским правительством Сикорского, по которой поляков могли призывать только в польскую армию Андерса. Ее формирование производилось на нашей территории. Совместно с нашими войсками она -должна была потом сражаться против немецко-фашистских захватчиков на советско-германском фронте. Было обусловлено, что в оперативном отношении все польские формирования подчинялись Верховному Главнокомандованию Красной Армии.
Численность их первоначально определялась в 30 тысяч, а позже была доведена до 96 тысяч человек. Создание армии предполагалось закончить к 1 октября 1941 года. По мере своей готовности дивизии должны были немедленно следовать на фронт.
Генерал Андерс был назначен командующим армией по рекомендации и настоянию польского правительства [53] в Лондоне. Расскажу подробно, что это за человек, поскольку мне удалось ознакомиться с его биографией.
В 1920 году, командуя кавалерийской бригадой в армии белополяков, Андерс участвовал в «походе на Киев», во время которого прославился своей жестокостью. Казенные деньги он беззастенчиво тратил на кутежи, а интендантский фураж — на корм скаковым лошадям из собственной конюшни. Из-за различных злоупотреблений он не задерживался подолгу на одном месте службы, даже в условиях той коррупции, которая царила среди военного руководства панской Польши.
В сентябре 1939 года во время освободительного похода Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию Андерс оказался в районе Самбора.
Генерал армии И. В. Тюленев, чьи войска участвовали в этом походе, рассказывал мне позже о встрече с Андерсом во Львове. На вопрос Ивана Владимировича, в чем причина разгрома польской армии фашистскими войсками, Андерс неохотно процедил:
— Нас предали Англия и Франция...
— Почему же вы отклонили предложенную вам помощь СССР? — спросил Тюленев.
— Нашими союзниками были Англия и Франция...
Характерно, что и в дальнейшем, будучи уже командующим польской армией на территории Советского Союза, Андерс всецело считал себя подвластным воле союзников, которые, по его же словам, предали в тяжелый час Польшу, тогда как к Советской стране относился явно враждебно.
В составе эмигрантского правительства Сикорского в Лондоне были люди, питавшие симпатии к Андерсу. Один из них — епископ Гавлина начал свою военную карьеру унтер-офицером немецкой армии во время первой мировой войны. Позже, окончив духовную академию, он стал ксендзом в польской армии, а впоследствии различными путями добился поста военного бискупа{8}. Гавлина и предложил Андерса на должность командующего польской армией в СССР.
Приятелем Андерса оказался и другой соратник Сикорского — профессор Станислав Кот, ставший потом польским послом в Москве. Так благодаря влиятельным друзьям командир бригады стал командующим армией. [54]
После того как в армию прибыли другие польские генералы из числа интернированных в СССР, между ними началась грызня. Каждый был недоволен своим новым положением. Особенно яростная склока разгорелась между Карасевичем-Токожевским и Андерсом. В перепалках и пересудах генералы предавали огласке темные делишки, копались в родословной друг друга.
На посту командующего Андерс, по старой привычке, повел разгульную жизнь, тратя большие средства на приемы и изысканные обеды. А позже вообще пустился на всякие грязные махинации: подставные доверенные лица скупали для него на казенные деньги золото, бриллианты, иностранную валюту. Ценности переправлялись за границу и вкладывались там в иностранные банки.
О лицемерии и коварстве Андерса, о его отношении к советским властям поведал мне Зигмунд Берлинг, занимавший в то время пост начальника штаба 5-й дивизии и часто встречавшийся с Андерсом.
— Бросьте думать о военном союзе с СССР! — откровенничая, поучал Берлинга Андерс. — Красная Армия все равно потерпит поражение. Ей не одолеть Германию, которая уже завоевала всю Европу. Наше счастье, что польская армия формируется в глубоком тылу у русских. Если нам будет грозить опасность, мы уйдем еще дальше на восток. Самое главное для нас — сохранить армию...
Рассчитывая на поражение Советского Союза, Андерс тянул время, заявляя, что польские дивизии еще не готовы к ведению боевых действий с немцами. Всех офицеров, которые требовали выступления на фронт, он немедленно снимал с должности.
Со своей стороны правительству Советского Союза точно выполняло принятые обязательства. Несмотря на трудности, которые испытывала страна, польская армия снабжалась продовольствием и снаряжением. Польское правительство получило беспроцентный заем в 65 миллионов рублей на содержание армии и свыше 15 миллионов рублей на безвозвратную помощь польским офицерам. Потом был предоставлен заем в 300 миллионов рублей.
Какой же черной неблагодарностью отплатил Андерс за бескорыстную братскую помощь советского народа!
Уже после окончания второй мировой войны в Польшу возвратился ротмистр Ежи Климковский, бывший адъютант Андерса в Советском Союзе. Приближенный [55] генерала издал книгу «Я был адъютантом Андерса», в которой раскрывается подлинное лицо ставленника реакционного эмигрантского правительства. Вот как излагаются в ней задачи, которые Андерс поставил осенью 1941 года на одном из совещаний офицеров штаба:
«Немецкие войска имеют большие успехи, и дни Москвы сочтены... В связи с тем что на советско-германском фронте положение тяжелое, польскую армию следует передислоцировать на юг, по возможности ближе к Афганистану, а в случае катастрофы на советском фронте — вывести ее в Персию, Индию или Афганистан.
Всех прибывающих к нам людей направлять теперь не в запасные части, находящиеся на Урале, а в Ташкент и южнее его. С этой целью иметь своих представителей на всех узловых железнодорожных станциях, чтобы они направляли наших людей на юг, и этим поставить Советы перед свершившимся фактом и вынудить их согласиться на перевод армии».
По заключенному соглашению вооружение для польской армии должна была поставлять Англия. Время шло, а из Англии ничего не поступало. Советское командование выдало вооружение из своих запасов на оснащение целой дивизии, чтобы, закончив формирование, она могла быть направлена на фронт.
Причем, как свидетельствует Ежи Климковский, Андерс действовал в тесном контакте с военным атташе Великобритании, получая всякий раз инструкции от английской военной миссии в СССР. Ну а английские правящие круги — и это не секрет — отнюдь не были заинтересованы в том, чтобы поляки сражались плечом к плечу с советскими воинами.
При содействии англичан Андерсу удалось склонить Сикорского на вывод армии в Иран. И это в тот момент, когда у берегов Волги завязывалась гигантская битва, от исхода которой зависела и судьба польского народа. Польская армия покинула пределы приютившей ее страны — своего самого верного союзника. Это вызвало возмущение у всех истинных польских патриотов.
К советским военным властям в Средней Азии каждый день обращались люди в конфедератках и пилотках с польским орлом, солдаты и офицеры, решившие остаться в СССР, чтобы посвятить себя борьбе за освобождение своей Отчизны от гитлеризма в рядах новых польских [56] формирований. Теперь же, с созданием СПП, их мечта — драться против гитлеровцев плечом к плечу с советскими братьями — была близка к осуществлению.
Забежав вперед, скажу, что в апреле 1943 года по просьбе Союза польских патриотов Советское правительство дало согласие на формирование пехотной польской дивизии. Было определено и место: Селецкие лагеря близ Рязани. В первых числах мая туда прибыла группа польских офицеров во главе с полковником З. Берлингом, а 14 мая был отдан приказ № 1, который положил начало формированию дивизии, получившей имя известного национального героя Польши Тадеуша Костюшко.
На берега Оки, в рязанскую деревню Сельцы, со всех окраин огромной Советской страны начали прибывать добровольцы-поляки. И каждый из них трепетно повторял проникновенные слова воинской клятвы: «Приношу торжественную присягу польской земле, залитой кровью, польскому народу, страдающему в гитлеровском ярме. Клянусь, что не запятнаю имя поляка и верно буду служить Родине...»
Командовать дивизией было поручено опытному кадровому польскому офицеру полковнику Зигмунту Берлингу. Оказавшись в армии Андерса, он не подчинился его приказу на переход в Иран и остался в СССР, чтобы драться вместе с советскими воинами против гитлеровцев.
По просьбе СПП в эту дивизию начали направлять и советских офицеров польской национальности. В частности, туда откомандировали 12 человек и из нашей дивизии.
Но вернемся к рассказу о событиях на фронте.
В начале июня 1943 года командиры стрелковых дивизий были вызваны в штаб армии на совещание, которое проводил командующий войсками Западного фронта генерал-полковник В. Д. Соколовский. В числе вопросов, вынесенных на обсуждение, особое внимание обращалось на организацию обороны в полосе действий соединений. Поскольку наша 220-я занимала рубеж на левом фланге, я докладывал последним. Командующий проявил особый интерес к системе организации огня на участке нашей дивизии. Эта система была рассчитана на изнурение противника. У нас был специально разработанный график, [57] при этом режим огня менялся каждый день. Захваченные пленные в своих показаниях отмечали, что огонь с нашей стороны был всегда для них неожиданным и постоянно держал их в нервном напряжении. Генерал-полковник В. Д. Соколовский, говоря о совершенствовании системы огневого воздействия на противника, рекомендовал использовать положительный опыт нашей дивизии.
Вернувшись в дивизию, я тотчас проинформировал офицеров о полученных указаниях командующего войсками фронта. А где-то за полночь позвонил начальник оперативного отдела штаба армии: мне приказывалось прибыть на КП 31-й армии к 10 часам утра. На мой вопрос о причине вызова оператор сказал, что об этом я узнаю от командующего фронтом.
Действительно, на КП армии находился В. Д. Соколовский. Пригласив меня сесть, он сообщил, что в Красной Армии восстанавливается корпусное звено и что я назначен командиром 45-го стрелкового корпуса, в который войдут 88, 220 и 251-я стрелковые дивизии с частями их усиления.
— Немедленно формируйте штаб корпуса за счет офицеров дивизий, — приказал комфронта.
Через день прибыли подполковник Ф. К. Семенов — заместитель по политчасти и полковник Н. Я. Ткачев — начальник штаба. К работе приступили дружно. Довольно быстро подобрали опытных офицеров-штабистов.
Большое внимание уделили подготовке и сколачиванию корпусного батальона связи. К счастью, нам удалось найти замечательных специалистов. Командир батальона майор В. Резчиков оправдал наши надежды. Батальон нес службу отлично. Хочется сказать теплое слово о начальнике радиостанции старшем сержанте А. Кутепове. Это был замечательный радист.
В июле 1943 года мы начали подготовку дивизий к Смоленской наступательной операции. Предстояло разгромить гитлеровцев на центральном направлении, освободить Смоленск, овладеть междуречьем Днепра и Западной Двины — «смоленскими воротами», через которые пролегал путь к белорусской земле. К сожалению, уточнить группировку противника в полосе наступления корпуса путем захвата пленных нам не удалось: враг, зная [58] о подготовке наших войск, вел себя чрезвычайно осторожно.
Наступление началось рано утром 7 августа. Передовые батальоны двух дивизий корпуса после кратковременной артподготовки стремительным броском захватили первую траншею противника, однако дальше продвинуться не смогли. Бой принял затяжной, ожесточенный характер. Как выяснилось, до начала нашего наступления противник сумел скрытно подтянуть на этот участок значительные резервы и в максимальной степени использовал огонь из глубины своей обороны. Наша же артиллерия из-за недостатка боеприпасов не смогла сопровождать атаку огневым валом.
Мне пришлось выслушать ряд резких упреков командарма, хотя было и так ясно, почему мы топчемся на месте. Ведь в те дни шла гигантская битва в районе Курска, и войска, нацеленные на Смоленск, могли получить лишь часть необходимых сил и средств. Наши действия тем не менее сковали противника: он вынужден был перебрасывать сюда часть сил, в том числе из-под Орла и Брянска.
19 августа мы получили приказ сменить части, оседлавшие шоссейную магистраль Орша — Смоленск по восточному берегу реки Вопец и занять там оборону. В связи с этим в состав корпуса вместо 220-й стрелковой передавалась 97-я стрелковая дивизия генерал-майора П. М. Давыдова, занимавшая участок южнее шоссе.
С начальником штаба корпуса полковником Н. Я. Ткачевым мы тщательно ознакомились с полосой обороны. К счастью, у нас имелось для этого достаточно времени. И вот, наблюдая за поведением противника, мы отметили одну любопытную деталь: раньше наши позиции подвергались огневому воздействию круглые сутки, теперь же гитлеровцы по-прежнему освещают местность ночью, днем же — второй день подряд — систематизированного огня почти не ведут. Похоже было, что часть войск отсюда снята и переброшена на другой участок. Для проверки этого предположения мы решили организовать ночные разведпоиски, а затем — разведку боем.
Ставя перед командиром 251-й стрелковой дивизии генерал-майором А. А. Вольхиным эту задачу, я приказал в случае успеха тотчас перейти в наступление силами всей дивизии. На рассвете в разведку боем вышла усиленная [59] стрелковая рота. Она форсировала реку Вопец и ворвалась в первую траншею врага. Гитлеровцы ответили относительно слабым пулеметным и минометным огнем из глубины. Тогда комдив незамедлительно бросил в бой главные силы. Преодолев минные поля и проволочные заграждения, полки устремились в глубину вражеской обороны.
Получив донесение об этом, я связался по телефону с командармом и попросил разрешения ввести в дело весь корпус. Генерал В. А. Глуздовский, не сковывая инициативы, все же предупредил:
— Смотрите, как бы самим не очутиться в западне!
Однако опасение оказалось напрасным. Уже первые пленные, которых мы тотчас направили в штаб армии, рассеяли сомнения: мы действительно нащупали слабый участок в обороне противника и могли смело наращивать удар.
31 августа главные силы корпуса успешно продвигались вперед, ломая сопротивление и преодолевая заграждения противника, который начал отводить свои части в юго-западном направлении за Днепр, прикрываясь группами автоматчиков и пулеметчиков. К 5 сентября наши соединения, взаимодействуя с соседями, с танкистами, артиллеристами и авиаторами, продвинулись на 40–50 километров и подошли к ярцевскому рубежу гитлеровцев.
Через десять дней, 15 сентября, войска Западного фронта, перегруппировав свои силы, возобновили наступление. Все попытки гитлеровцев остановить их продвижение были тщетными: части и соединения неудержимо рвались к Смоленску. С севера над городом нависали левофланговые армии Калининского фронта. Оказавшись под угрозой окружения, немецко-фашистские войска после упорных боев 25 сентября оставили Смоленск.
В начале октября наш 45-й стрелковый сосредоточился в районе Шарина, Гичи, Сентюри, Макаровка. Мы готовились к наступлению на Оршу. В землянку вошел полковник А. И. Мосягин — мой заместитель по тылу, только что вернувшийся из управления тыла фронта.
— Станислав Гилярович, у меня для вас интересная новость... [60]
— Какая же?
— По пути из Смоленска встретил на марше поляков. Целая колонна.
— Костюшковцы?
— Они самые.
Оказалось, что польская пехотная дивизия следовала в распоряжение командующего 33-й армией генерала В. Н. Гордова, войска которого действовали южнее нас.
Сообщение полковника Мосягина взволновало и обрадовало меня. Итак, наконец-то поляки вместе с нами будут биться с ненавистным врагом, и я безусловно еще увижу их в деле!
Потом я получил еще одну весточку о костюшковцах. Ко мне заехал знакомый полковник из штаба армии и первым делом сообщил:
— Польская дивизия будет введена в полосе корпуса генерала Терентьева.
— Когда?
— Готовность вечером одиннадцатого...
Это означало, что боевые действия поляки начнут 12 октября.
Я хорошо знал командира 70-го стрелкового корпуса Василия Григорьевича Терентьева и решил на следующий день побывать у него на НП.
Генерал-майор В. Г. Терентьев встретил по-дружески:
— Везет мне сегодня на поляков, — рассмеялся он. — Приезжали офицеры связи из дивизии Костюшко. Познакомился с генералом Берлингом. Очень приятный и, видимо, знающий человек. А вы с чем пожаловали?
— Я ведь в польские войска отправил многих своих боевых соратников. Вот и хотел бы «разведать», где, на каком участке будут наступать поляки.
— Милости прошу, пане Поплавский! — Терентьев, улыбаясь, сделал широкий жест, приглашая к себе в блиндаж.
Я посмотрел в стереотрубу. Местность впереди была видна как на ладони.
— Вон там, от местечка Ленино, и будут атаковать костюшковцы, — повел рукой чуть вправо генерал. — Направление атаки — на деревни Тригубово, Ползухи, — указал он вперед, после чего сообщил все, что сам узнал недавно о польской дивизии. — Соединение — полнокровное. Кроме пехотных имеет танковый полк и специальные [61] части. Настроены поляки по-боевому и драться намерены храбро, — заключил Василий Григорьевич.
— Дайте мне знать, когда начнется, — попросил я его, уезжая, и комкор обещал обязательно позвонить.
И вот я снова на его НП. Ночью погода стояла ясная, но к утру над всей округой повис густой туман, и видимость сократилась до двухсот метров. Мы вышли из блиндажа, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть сквозь плотную белесую пелену.
Через некоторое время легкий ветерок развеял туман. А потом враз загрохотали орудия, и позиции врага вновь скрылись в облаках дыма и пыли. По сигналу польская пехота покинула траншеи и устремилась в атаку. Впереди шли офицеры, показывая пример бесстрашия. Над головами солдат-знаменосцев развевались на ветру национальные польские знамена. Внешне зрелище выглядело ярким, волнующим, но боевой опыт подсказывал, что атака ведется чересчур открыто и прямолинейно. Воины продвигались вперед решительно, однако артиллерия не смогла подавить все огневые средства врага, особенно на флангах, и гитлеровцы усиливали огонь с каждой минутой. Полки несли потери, но продолжали атаку.
Мы спустились в блиндаж и продолжали наблюдать в стереотрубу. Вот на наступавшие польские батальоны обрушился бомбовый удар, затем над ними пронеслись истребители, поливая атакующих свинцом. В этой обстановке солдаты первого полка достигли деревни Тригубово и начали обходить ее справа. Но с окраины деревни гитлеровцы открыли сильный пулеметный и минометный огонь. Казалось, атака поляков захлебнулась: цепи залегли. И вдруг с земли поднялся и бросился в сторону немцев, увлекая за собой солдат, какой-то офицер. Это был, как я уточнил потом, командир батальона майор Бронислав Ляхович. В следующее мгновение прямо у его ног разорвалась мина, и отважный комбат погиб. Он не дошел всего шести километров до родной деревни, где его ожидала семья.
В командование подразделением вступил заместитель комбата по политчасти поручник Роман Пазиньский, в прошлом рабочий-металлист Домбровского бассейна. Будучи уже дважды раненным, он оставался в строю и теперь с призывом «Вперед!» поднял солдат для следующего броска. [62] Через несколько минут и этого польского коммуниста сразила вражеская пуля.
Пал смертью храбрых и командир третьего батальона капитан Владислав Высоцкий, чья доблесть служила примером для его подчиненных. Но оставшиеся в живых продолжали стойко вести бой с врагом. Когда я уезжал с НП генерала Терентьева, туда только что сообщили, что гитлеровцы не выдержали натиска поляков и начали отходить, оставив деревни Ползухи и Тригубово.
Противник подтянул свежие силы и снова предпринял яростные контратаки, пытаясь восстановить утраченное положение. Но костюшковцы держались стойко и не отступили ни на шаг. Гитлеровцы были вне себя от злобы. Одна мысль о том, что их разгромили в бою польские воины, сыны нации, причисленной ими к низшей славянской расе и жестоко истребляемой вот уже более пяти лет, приводила фашистов в неистовство. Они понимали, что первый успех поляков на советском фронте эхом отзовется по всей Польше, вызовет новую мощную волну партизанского движения, поднимет дух многострадального польского народа.
В ожесточенном сражении 12 октября 1943 года под местечком Ленино Могилевской области ярко проявились патриотизм и героизм польских солдат и офицеров. Здесь, у села, носящего имя великого вождя трудящихся, польские солдаты плечом к плечу с советскими воинами начали битву за освобождение своей родины, за новую, социалистическую Польшу. Дата этого сражения стала отмечаться в народной Польше как день рождения Войска Польского.
За ратные подвиги в этом сражении 243 польских солдата и офицера были награждены орденами и медалями СССР. Звание Героя Советского Союза было посмертно присвоено капитану Владиславу Высоцкому и автоматчице Анеле Кшивонь — отважной польской девушке, пожертвовавшей своей жизнью ради спасения раненых солдат и штабных документов.
В конце 1943 года я с управлением 45-го корпуса был переподчинен командующему 33-й армией генерал-полковнику В. Н. Гордову. Дивизии же корпуса, участвовавшие в боях, оставались в составе 31-й армии. Это, естественно, [63] не могло обрадовать В. Н. Гордова. И когда я доложил 14 декабря о своем прибытии, он встретил меня сдержанно, однако через несколько дней подчинил мне 159-ю и 184-ю стрелковые дивизии. Впрочем, эти дивизии были весьма малочисленного состава (каждая не более чем три с половиной тысячи человек). Корпусу отвели второстепенный участок, где он содействовал войскам 33-й армии, наносившим совместно с 10-й гвардейской и 21-й армиями главный удар по врагу на оршанском направлении. В полосе, где наступали войска 33-й армии, бои с первых же дней приняли крайне ожесточенный характер. Занимая прочную оборону с широко развитой сетью внутренних коммуникаций, противник сражался упорно и, маневрируя, часто переходил в контратаки крупными силами пехоты и танков.
Советские войска нанесли ряд сокрушительных ударов по врагу, вынудив его непрерывно перебрасывать в районы Орши, Могилева и Витебска крупные силы пехоты, артиллерии, танков и авиации, снятые с других участков фронта.
Эти удары способствовали созданию благоприятной обстановки для проведения последующих операций по освобождению Белоруссии. Готовясь к ним, советские войска весной 1944 года вели здесь лишь бои местного значения. Этим в основном были заняты в тот период и соединения нашего корпуса, в состав которого вошла еще одна, 338-я стрелковая дивизия.
Задолго до Белорусской операции, получившей название «Багратион», все три дивизии корпуса были доведены до штатного состава, получили положенную им артиллерию, включая артиллерийские полки и отдельные истребительно-противотанковые дивизионы. Кроме того, корпусу дали самоходно-артиллерийский полк и усилили мощной артиллерией РВГК. Прибыла новая, более совершенная боевая техника, в том числе танки, вооруженные 85-миллиметровой пушкой, огнеметы и другая специальная боевая техника.
Наш 45-й стрелковый корпус был передан в 5-ю армию, которой командовал генерал-лейтенант Н. И. Крылов — опытный военачальник, герой обороны Одессы, Севастополя и Сталинграда.
Разумеется, в то время никто из командиров звена корпус — дивизия не знал ни замысла Ставки, ни решения [64] командующего фронтом: операция готовилась в строгом секрете. Даже когда началось наступление, мне было известно лишь о задачах своего корпуса. Однако по насыщению войск резервами, вооружением и боевой техникой, интенсивному строительству подъездных путей и тщательной оперативной маскировке мы чувствовали, что предстояли боевые действия большого масштаба.
Чтобы дезинформировать противника, в тылу корпуса оборудовалась «вторая полоса обороны»: создавались ложные огневые точки, блиндажи, окопы, артиллерийские позиции, командные и наблюдательные пункты. Изготовлялись и расставлялись макеты орудий и танков. Велись «радиопереговоры», дабы внушить гитлеровцам, которые их безусловно подслушивали, что мы намерены только обороняться.
Гитлеровцы лихорадочно укрепляли линию своей обороны в Белоруссии. 3 июня в полосе нашей 5-й армии они отошли на основной рубеж по южному берегу Суходорки, чтобы сократить линию фронта, уплотнить боевые порядки и создать более сильные резервы.
Тем временем мы скрытно, но интенсивно готовились к наступлению. Проводились батальонные учения, на которые привлекались и приданные средства усиления, предназначенные для прорыва вражеской обороны. Этому предшествовало показное учение, проведенное командармом в одном из стрелковых батальонов 184-й дивизии. На нем присутствовал старший командный состав армии, а также командиры батальонов всех трех наших стрелковых дивизий.
Учение прошло хорошо. Личный состав батальона получил благодарность от командарма.
— Молодцы! Чувствуется хорошая выучка, — крепко пожал мне руку после разбора Н. И. Крылов.
— Во всем этом, я считаю, больше «повинен» комдив, — показал я на генерала Б. Б. Городовикова. — Он готовил учение.
Следует сказать, что командарм глубоко вникал во все детали подготовки к операции корпуса и дивизий. Однако он отнюдь не подменял при этом командиров, а постоянно советовался с ними и тактично давал свои указания.
22 июня 1944 года после сильной артиллерийской подготовки передовые стрелковые батальоны поднялись в атаку и вскоре вклинились в оборону противника. От [65] 45-го стрелкового корпуса в этой атаке участвовали подразделения 159-й дивизии. Когда артиллерия перенесла огонь в глубину обороны, гитлеровцы решили, что в бой вводятся главные силы армии, и двинули вперед свои дивизионные резервы, а во второй половине дня — и резерв 6-го армейского корпуса. Таким образом, уже в течение первого дня сражения противник лишился тактических резервов, чем поставил себя в тяжелое положение.
Утром 23 июня советские артиллеристы и летчики 1-й воздушной армии обрушили на позиции врага огневой удар страшной силы. А потом уже, как водится, пошла вперед наша славная матушка-пехота, поддержанная танкистами.
В течение двух дней части 299, 95, 256-й немецких пехотных дивизий и 550-го штрафного батальона были разбиты наголову. Несколько строительных батальонов, подтянутых противником, не смогли оказать серьезного сопротивления и также были разгромлены. Предусмотренные планом операции задачи по глубине прорыва наши войска выполнили на целые сутки раньше, продвинувшись на отдельных направлениях с боями на 60 километров.
Гитлеровцы поспешно отходили, прикрываясь арьергардами, усиленными штурмовыми орудиями и минометами. Пытаясь задержать продвижение советских войск, их авиация совершала налеты на переправы и скопления машин у водных преград.
В боевых порядках 5-й армии безостановочно двигались на запад и воины 45-го стрелкового корпуса. 26 июня полки 159-й стрелковой дивизии, возглавляемой генерал-майором Н. В. Калининым, по пятам преследуя противника, преодолели реку Лучеса. В это же время части 184-й и 338-й стрелковых дивизий под командованием генералов Б. Б. Городовикова и А. Г. Бабаяна перерезали железную и шоссейную дороги Витебск — Орша, круто развернулись на север и, охватив лесной массив южнее Витебска, отрезали пути отхода витебской группировке врага.
Гитлеровцы группами по 200–250 человек сразу же начали предпринимать яростные атаки с целью вырваться из окружения. Лишь в течение одной ночи было уничтожено свыше 500 и взято в плен около 600 вражеских солдат и офицеров. В ночь на 28 июня до 1000 фашистских [66] вояк вновь ринулись на боевые порядки 338-й стрелковой, но понесли большие потери и отступили в лес. Утром, прекратив сопротивление, противник начал сдаваться в плен: грязные, обросшие немцы бросали оружие и с поднятыми руками выходили из лесов. Всего в боях 26–28 июня нами было пленено около 5000 вражеских солдат и офицеров. В их числе оказался и командир 206-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Хиттер, которого привели ко мне.
Это был пожилой человек с тусклым взглядом припухших глаз и блеклым, морщинистым лицом. Подавленный катастрофой, он утратил былую, столь свойственную кадровым пруссакам надменность и рассказал все, о чем знал. Потом вдруг спросил, сколько мне лет.
— Сорок два года.
— И вы уже командир корпуса!
— Командующему нашим фронтом всего 38 лет, — ответил я, имея в виду генерала армии И. Д. Черняховского.
— Мне тоже обещали дать корпус... если удержим Витебск, — вздохнул Хиттер. — Но устоять против вашей армии невозможно. Война проиграна! Это понимают большинство наших солдат, поэтому во избежание напрасных жертв я и предложил им сдаться в плен.
Генерал кривил душой: в плену он и его солдаты оказались отнюдь не по доброй воле. А вот то, что выдержать натиск советских воинов гитлеровцам и на этот раз оказалось не под силу, было верно.
В последующие дни продолжалось сражение за освобождение Минска. Наши соседи — конно-механизированные группы генерал-лейтенанта Н. С. Осликовского и генерал-лейтенанта И. А. Плиева преградили пути отхода противника в северо-западном и юго-западном направлениях от Минска, а партизанские силы, в свою очередь, взяли под контроль дороги, ведущие к западу от столицы Белоруссии. 3 июля войска нашего и 1-го Белорусского фронтов после ожесточенных уличных боев овладели Минском. Восточнее города была окружена и вскоре разгромлена группировка противника численностью более 100000 человек. Пленных, в том числе тех, что были взяты бойцами нашего корпуса, под конвоем провели потом по улицам Москвы — в назидание всем захватчикам: только таким вот путем они и могут войти в столицу Советского государства. [67]
Войска 3-го Белорусского фронта получили новую задачу — повести наступление на Вильнюс, овладеть столицей Литвы, после чего форсировать реку Неман и захватить плацдармы на его западном берегу. В решении этой задачи участвовал и наш 45-й стрелковый.
Немецко-фашистское командование превратило Вильнюс в мощный узел обороны, прикрывавший подступы к Восточной Пруссии. Как было видно из показаний пленных и захваченных документов, оборону города держали части и подразделения десяти пехотных, трех охранных и одной танковой дивизий, а также пять отдельных полков, восемь батальонов и некоторые другие специальные подразделения. Гарнизон был обеспечен боеприпасами и продовольствием на длительный срок. 7 июля в город прилетел из ставки фюрера генерал-лейтенант Штахель со специальным приказом Гитлера: «Вильно ни в коем случае не сдавать!»
...45-й стрелковый корпус, взаимодействовавший с другими войсками армий фронта, к утру 8 июля сосредоточился километрах в шестидесяти юго-восточнее Вильнюса. Предполагалось дать в этот день небольшой отдых личному составу и подтянуть тылы. Однако в середине дня из штаба армии поступило распоряжение: без промедления двигаться к Вильнюсу.
Бойцы восприняли это известие с воодушевлением: «Идем освобождать столицу Литвы!»
Страшные злодеяния совершили гитлеровцы на литовской земле. Они уничтожили более 700000 местных жителей — около четверти всего населения республики. Только в одном из фортов Каунасской цитадели фашисты замучили более 80000 советских людей. За слезы и муки своего народа оккупантам беспощадно мстили партизаны. В дни, о которых я веду рассказ, на территории Литвы сражалось против гитлеровцев 67 партизанских отрядов.
Понятно, что и бойцы нашего корпуса были полны решимости вызволить литовскую землю из-под фашистского ига. Политорганы, партийные и комсомольские организации очень много сделали, чтобы поддержать у личного состава высокий наступательный порыв, стремление как можно быстрее освободить от захватчиков всю советскую землю. Скажу откровенно, что я сам был взволнован в этот момент до крайности, ощущая величие духа [68] нашего солдата, которому дороги счастье и свобода не только своих соплеменников, но и всех советских людей — сынов и дочерей одной великой Отчизны!
Для переброски войск к Вильнюсу мы использовали не только свой штатный транспорт и трофейные автомашины, но и конные повозки, которые охотно предоставляли в наше распоряжение литовские крестьяне.
Еще в пути я получил приказ: с ходу нанести удар по силам противника, прикрывавшим подступы к городу с юго-востока, и с утра 9 июля принять участие в штурме города.
Здесь уже вовсю шли бои. Части 3-го гвардейского механизированного корпуса ворвались на северо-восточные окраины, а наступавший с фронта 65-й стрелковый корпус приступил к штурму восточных окраин города. 72-й стрелковый корпус, завершив охват Вильнюса, отрезал пути отхода противнику в западном и северо-западном направлениях.
Головная наша 159-я стрелковая дивизия поздно вечером 8-го вошла в соприкосновение с противником и завязала бой южнее Вильнюса. На рассвете подошли части 338-й и 184-й дивизий. К этому времени обстановка усложнилась. Гитлеровцы, сколотив крупную группу пехоты и танков, бросили ее в контрнаступление с севера с целью деблокировать вильнюсский гарнизон. В этой ситуации командарм Н. И. Крылов принял решение повернуть на север две стрелковые дивизии, чтобы отразить удар врага. Для усиления 72-го стрелкового корпуса мне было приказано передать в его состав 338-ю стрелковую дивизию. Теперь эта дивизия, продолжая одним полком вести бой за юго-западную окраину Вильнюса, остальными своими силами ночью переправилась через реку Вилия и вышла на рубеж Варна, Ровы.
Чуть позже авиационная разведка обнаружила колонны пехоты и танков противника, двигавшиеся с северо-запада по дороге от станции Кошедары (Кайшядорис). Они спешили на выручку вильнюсскому гарнизону. Против них была брошена наша 184-я стрелковая дивизия, усиленная противотанковой артиллерией. В районе населенных пунктов Бухта и Долна части дивизии преградили путь врагу и нанесли ему тяжелые потери в живой силе и танках. Не удалось фашистам прорваться к Вильнюсу и с севера. [69]
Тем временем в городе продолжались ожесточенные уличные бои, в которых принимала активное участие и наша корпусная артиллерия. Орудия, в том числе и крупных калибров, били по врагу прямой наводкой: гитлеровцы оборонялись отчаянно.
10 июля во избежание больших разрушений и жертв советское командование предложило вражескому гарнизону прекратить сопротивление. Но гитлеровцы не сложили оружия, хотя наши части уже пробились к центру города. Фашистская авиация выбросила на подмогу окруженным десант южнее Погрундаса численностью до 600 человек. Однако десантники были уничтожены в воздухе или захвачены в плен.
К 11 июля фашистская группировка в Вильнюсе оказалась рассеченной надвое, с центрами сопротивления в районах тюрьмы и обсерватории. Атаки наших штурмовых групп, усиленных артиллерией и огнеметами, не давали желаемых результатов. Помогли авиаторы: только на район тюрьмы было сброшено 90 тонн авиабомб. В ночь на 1–3 июля деморализованный противник тут капитулировал. Гитлеровцы покинули и район обсерватории, пытаясь прорваться. Но уйти им не удалось...
После шестидневных упорных боев над Вильнюсом взвился красный флаг. Только войска 5-й армии в этих боях уничтожили свыше 7000 и взяли в плен более 5200 фашистских солдат и офицеров, захватили в исправном состоянии много боевой техники, оружия, автомашин, а также военных складов.
Я возвращался в штаб корпуса, который переместился на один из хуторов. А их в этих краях — словно грибов после хорошего дождя.
В придорожном леске увидел группу вооруженных людей. Некоторые из них были в штатском, но подпоясаны военными ремнями. Все в конфедератках. Вначале я подумал, что это бойцы из частей генерала Берлинга. Однако их внешний вид показался странным. Тем не менее, остановив машину, я подозвал ближайшего солдата и спросил, как проехать к нужному мне хутору.
— Не вем, пане генерале. Я не тутейший{9}. [70]
Подошли еще двое, один из них в форме польского капитана. Я повторил вопрос и получил исчерпывающий ответ. Видимо, офицер хорошо знал округу.
— Что это за часть?
— Двадцать седьмая дивизия Армии Крайовой.
— А вы кто?
— Командир батальона.
Разговор велся на польском языке. Это вызвало интерес: вокруг моей машины собрались люди.
— А что вы здесь делаете? — продолжал любопытствовать я.
— Это район сосредоточения нашей дивизии.
— Где она воевала раньше?
— До окружения Вильнюса Красной Армией мы действовали в немецком тылу. А теперь получили приказ прекратить бои, — ответил капитан.
— Кто приказал?
— Правительство пана Миколайчика. Из Лондона...
— Как же это так?! — удивленно обвел я глазами собравшихся. — Ведь уже рядом польская земля, а вы сложили оружие!
Солдаты стояли понурив головы. Они были явно смущены создавшимся положением и, очевидно, в самом деле не понимали, почему они кончили воевать с фашистами, как только подоспела Красная Армия.
— Ждем указаний, — растерянно ответил, прощаясь, комбат.
Позже мне удалось узнать на этот счет следующее.
Командующий объединенными силами двух западных округов Армии Крайовой полковник Кжижановский действительно получил от лондонского эмигрантского правительства приказ прекратить боевые действия против немецко-фашистских войск и сосредоточить все три имевшиеся в его распоряжении пехотные дивизии южнее Вильнюса, в районе Тургели (Тургеляй).
Чем руководствовались реакционеры, совершая такой шаг?
Мне думается, прежде всего корыстными политическими интересами. Отказавшись от вооруженной борьбы с гитлеровцами, они поспешили стянуть свои войска в районы, уже освобожденные Красной Армией, надеясь установить здесь власть лондонских эмигрантских «правителей». [71]
По прибытии на хутор меня ожидал еще один сюрприз: штаб корпуса разместился в польском доме.
— Проше бардзо, пане генерале! — поприветствовала меня преждевременно состарившаяся женщина с бледным, худым лицом и грустными глазами. — Прошу покушать, что бог послал. — И, не дожидаясь ответа, принесла яичницу, хлеб, крынку холодного молока.
Я очень проголодался, и уговаривать меня не пришлось. Тем временем полька рассказала, что живет с двумя дочерьми и подростком-сыном.
— А где муж?
Женщина, не сдержавшись, зарыдала.
— Расстреляли немцы — он был учителем.
В дом стали заглядывать соседи, тоже поляки. Я пригласил всех на веранду. Завязалась оживленная беседа. Хуторяне сразу же начали жаловаться на аковцев (Армию Крайову). Особенно возмущался их поведением высокий сухопарый старик, у которого они отобрали лошадь.
— Пусть пан генерал прикажет, чтобы вернули мне коня, — просил он.
Когда я объяснил ему, что Армия Крайова не подчинена командованию Красной Армии, он все еще повторял:
— Ведь вы генерал и поляк, а приказ генерала должны все выполнять.
Я завел разговор о польской армии, сформированной в СССР. Крестьяне имели о ней самое смутное представление.
— Так то ж Советы, — говорили они. — То не поляки!
— Как не поляки?! Разве вы не слыхали о генерале Зигмунте Берлинге?
— Слыхали.
— А Александр Завадский? Разве он не поляк?
— Он-то поляк... А все остальные там русские.
— Кто вам сказал такую чушь?
— Мы слушаем радио из Лондона.
Оказалось, антисоветская пропаганда эмигрантского правительства посеяла свои отравленные семена. Я постарался разъяснить собравшимся крестьянам истинное положение дел. И даже по отношению ко мне при расставании мог судить, что они поняли меня и мои слова их во многом переубедили. [72]
Наши войска с упорными боями продвигались на запад, к реке Неман. Сопротивление гитлеровцев возрастало: вводились в бои свежие части, прибывшие из Германии и переброшенные с других участков фронта. Противник спешно укреплял свои рубежи на реках Неман и Шешупе — последних крупных водных преградах на пути к Восточной Пруссии.
На западном берегу Немана против войск 3-го Белорусского фронта было сосредоточено свыше десяти пехотных и танковых дивизий и несколько отдельных бригад. Значительные силы врага противостояли и нашему корпусу.
В ночь на 14 июля передовые части 338-й и 159-й стрелковых дивизий под прикрытием темноты форсировали Неман в районе Пуни. 184-я стрелковая дивизия, завершив разгром противника северо-западнее Вильнюса, к исходу того же дня форсированным маршем подошла к Неману близ местечка Юнчионис. Начались напряженные бои за удержание и расширение плацдармов.
Ратные успехи 45-го стрелкового корпуса получили высокую оценку: приказом Верховного Главнокомандующего ему было присвоено почетное наименование Неманского. Все три его дивизии, очень многие бойцы и командиры были представлены к награждению орденами.
Мне хорошо запомнилось собрание партийного актива 184-й стрелковой дивизии: коммунисты давали клятвенное обещание бить врага беспощадно, «загнать фашистского зверя в его логово». И надо сказать, что их слова подкреплялись, как всегда, практическими делами.
10 августа противник дважды атаковал оборонительные рубежи этой дивизии, но вынужден был отойти с большими потерями. Наши бойцы, и прежде всего коммунисты, проявили в этих боях непоколебимую стойкость.
На орудийный расчет старшего сержанта коммуниста Моисеенко обрушились вражеские танки с мотопехотой. Меткими выстрелами артиллеристы подбили два танка, а прорвавшуюся пехоту встретили огнем из автоматов. Под стать командиру расчета действовали наводчик орудия Голохвостов, замковый Максутов, заряжающий Шлихтов.
Высокую боевую доблесть показали в тот день коммунисты Громов, Шукуров и многие другие.
15 августа в полдень началась мощная артиллерийская подготовка, после чего полки 159-й и 184-й стрелковых [73] дивизий перешли в наступление. Первым поднялся в атаку батальон во главе с капитаном Кочневым и его заместителем по политчасти капитаном Костенко. Бойцы стремительным броском преодолели зону заградительного огня, ворвались на позиции противника и овладели ими. Особо отличились воины роты старшего лейтенанта Дудкина. Пока один взвод очищал траншею от гитлеровцев, рота устремилась вглубь, не давая врагу закрепиться. Отступая, противник бросил батарею исправных орудий и запас снарядов. Начальник артиллерии 262-го полка капитан Лоскутов распорядился развернуть орудия и открыть из них огонь по фашистам.
С продвижением в глубину обороны сопротивление врага стало, однако, нарастать: гитлеровцы переходили в контратаки, применяя «тигры», «пантеры», «фердинанды».
Упорные бои не утихали в течение нескольких дней. Противник ввел в бой свежую пехотную дивизию, до 200 танков, часть из них была окрашена в песочный цвет: видимо, то были остатки доставленной на Восточный фронт африканской армии Роммеля. Против них мы выдвинули на прямую наводку всю противотанковую и даже часть корпусной артиллерии.
Героически сражались наши артиллеристы! Только за три дня боев они подбили и сожгли 45 немецких танков, 8 самоходок и 16 бронетранспортеров. Всего же за этот период фашисты потеряли вместе с брошенными исправными танками 85 боевых машин.
Эта цифра показалась не совсем реальной штабу армии. В связи с этим я лично уточнял данные с каждым командиром соединения, и выходило, что потери противника в боевой технике еще более значительны. Тем не менее, когда позвонил генерал-полковник Н. И. Крылов, я доложил ему, что за период с 13 по 17 августа гитлеровцы потеряли около 70 бронеединиц.
— Хорошо. Соберите все подбитые танки, самоходки и бронетранспортеры в одно место, — распорядился командарм.
С немалым трудом мы выполнили его приказание, даже расставили подбитую технику по типам и боевому назначению. И когда приехал Н. И. Крылов, то насчитал 97 бронированных машин.
— Великолепно! — сказал он. — Теперь ждите в гости командующего фронтом: у него тоже возникли сомнения [74] в отношении общего «баланса», — пошутил Николай Иванович.
Действительно, в полдень на дороге, ведущей к поляне, где разместилась техника врага, появился голубой вездеход командующего войсками фронта. Однако не успел я подойти, как вездеход развернулся и скрылся из глаз. Надо полагать, генерал армии И. Д. Черняховский был вполне удовлетворен увиденной картиной: на следующий день приказом командарма корпусу была объявлена очередная благодарность.
Бои продолжались. Утром 17 августа части 184-й и 159-й стрелковых дивизий достигли границы с Восточной Пруссией. В числе первых вышел на этот рубеж батальон капитана Георгия Губкина. В боях на подступах к границе особенно отличилась рота младшего лейтенанта Василия Зайцева. За личную отвагу и мужество им обоим было присвоено звание Героя Советского Союза. Более 1200 воинов корпуса удостоились орденов и медалей СССР.
Вскоре поступил приказ: на плацдармах за рекой Шешупе перейти к временной обороне. Войска, преодолев с боями в ходе Белорусской операции более 700 километров, получили передышку. Части зарывались в землю, принимали пополнение, готовясь к новой, Восточно-Прусской, операции...
В конце августа я объезжал войска корпуса. Заехал и на НП 184-й. Встретил меня комдив Городовиков, моложавый, высокий и стройный генерал. Неизменно жизнерадостный и бодрый, он и теперь улыбался. Его ослепительно белые зубы еще более выделялись на смуглом, словно отлитом из бронзы, лице.
— Здорово, полководец! — шутливо поздоровался я. — Как дела?
— У Городовиковых всегда все в порядке! — в тон мне ответил он и сверкнул чуть раскосыми озорными главами.
Племянник прославленного героя гражданской войны комдива 1-й Конной армии, Басан Бадьминович гордился в равной степени и боевыми заслугами своего знаменитого дяди Оки Ивановича, и боевыми делами своей дивизии, которая, надо сказать, проявила себя, особенно в последних боях, выше всякой похвалы.
Мы засели за карту, уточняя задачи полкам. Участки, [75] на которых они оборонялись, являлись наиболее важными звеньями в системе обороны корпуса, и нам предстояло еще решить на местности ряд важных вопросов. С высоты, где находился НП дивизии, хорошо просматривалась вся полоса ее обороны. Но едва мы собрались покинуть блиндаж, как появился дежурный телефонист и доложил, что меня срочно вызывает на связь штаб армии. Взяв трубку, я услышал голос генерал-полковника Н. И. Крылова.
— Командование корпусом передайте своему заместителю, — поздоровавшись, сказал командарм, — а сами явитесь на КП армии.
На фронте передача командования не занимает много времени. В тот же день, терзаясь догадками по поводу столь неожиданного вызова, я был в лесу восточнее местечка Гришка Буда.
Землянка командарма не отличалась удобствами: Николай Иванович, человек скромный, никогда не возводил себе подземных хором, тем более что здесь, на реке Шешупе, не предполагалось долго задерживаться.
— Ну вот, Станислав Гилярович, — крепко пожимая мне руку, сказал командарм, — расстаемся с вами! Вы будете служить в Войске Польском! Это как будто ваше личное желание?
Действительно, еще в октябре 1943 года ко мне в блиндаж как-то зашел начальник штаба корпуса полковник Иван Иванович Внуков, сменивший на этом посту Н. Я. Ткачева, и доложил:
— Только что звонили из армии, просили сообщить фамилии офицеров польской национальности. — Он сделал многозначительную паузу.
— В чем же дело? Сообщите!
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Мою? — догадался я. — Ну конечно, и мою тоже. Надеюсь, вы понимаете, зачем все это?
И вот свершилось...
Выйдя из землянки командарма, я полной грудью вдохнул чистый, настоянный на запахах хвои воздух, и вдруг защемило сердце. Сразу вспомнились многие друзья-однополчане. Увижу ли их еще? Я грустил. И в то же время радовался. Грустил, что надолго, быть может навсегда, покидаю славную семью родных мне советских людей. И радовался тому, что Советская Родина поручила [76] мне, коммунисту-офицеру, освобождать польские земли, захваченные гитлеровскими оккупантами.
На аэродроме ждал меня самолет. Через пять часов ступив на московскую землю, я сразу же отправился в Главное управление кадров.
— Читайте, — сказали мне там, подавая бумагу.
Приказ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина гласил, что по просьбе польского народного правительства меня направляют в Войско Польское.
Вечером я был у первого заместителя начальника Генерального штаба генерала А. И. Антонова.
— Вы назначаетесь командующим одной из армий Войска Польского, — сообщил он мне и, уловив невольный вопрос в моих глазах, пояснил:
— Да, с началом освобождения территории Польши пошло усиленное формирование польских вооруженных сил... Так вот, завтра в пять утра вам следует вылететь в Люблин. Желаю удачи!
Встреча с семьей, которая к тому времени уже переехала в Москву, была короткой. На рассвете вдруг пошел проливной дождь. Плотные облака нависли, казалось, над самой землей.
— Ну что, полетим? — спросил я летчика.
— Обязательно! — ответил тот. — Иначе нельзя. И самолет, набрав высоту, взял курс на запад. [77]