С путевкой Фабрициуса
Разгромив остатки контрреволюционных банд, части Красной Армии начали переходить на казарменное положение. Бойцы старших возрастов увольнялись в запас. Мои сверстники подлежали призыву только через год, и меня оставили в строю, направив для дальнейшего прохождения службы в 130-й Богунский полк. В тот период начали формироваться и территориальные войска. В октябре 1923 года часть личного состава нашего Богунского полка послужила ядром для формирования 130-го территориального полка. В его рядах оказался и я.
В конце октября полк погрузился в эшелон и отбыл в новый район расквартирования — Монастырищи, Липовецкого уезда. Так волею судьбы я вновь очутился в родной стороне.
— Красноармеец Поплавский, — сказал однажды командир, — вы назначены охранять военные склады в Лескове.
И я еще раз увидел поместье Даховского. Жилой дом был дочиста разграблен, а парк — уничтожен. Из рассказов селян я узнал, что бандиты увели из конюшни и последних племенных жеребцов. Казалось, отныне всегда будет тут царить безмолвие и запустение. Однако новая власть вдохнула жизнь в Монастырищи — через несколько лет в усадьбе был открыт санаторий для трудящихся...
В 1924 году, окончив полковую школу, я остался на сверхсрочную службу в должности старшины этой школы. Наш 295-й стрелковый полк стоял в Черкассах — прекрасном зеленом городе на Днепре. Я жил в казарме и все свое время отдавал службе.
В те годы я встретил многих замечательных людей, [17] оказавших большое влияние на формирование моего мировоззрения и характера. Одним из них был командир нашей 99-й стрелковой дивизии Казимир Францевич Квятек.
Казармы полковой школы находились близ штаба дивизии. Казимир Квятек часто бывал у нас в часы занятий и в свободное время. Иногда по вечерам он заходил в красный уголок, где мы читали, играли в шахматы и домино, пели песни. Комдив садился на стул возле окна, дав знак, чтобы все оставались на своих местах, и начинал разговор о последних стрельбах или полевых учениях, после этого мы беседовали о чем угодно.
С тридцатишестилетним комдивом нас роднило то, что он был сыном простого рабочего из Варшавы и с малых лет познал нужду, работая на шахтах и фабриках.
— А ты, старшина, откуда родом? — спросил меня как-то Квятек. — Тоже из Польши?
— Нет, с Украины. Отец батрачил в имении Даховских.
— Польский язык знаешь?
— Знаю.
— А я вот постепенно начинаю забывать... Ведь скоро уж двадцать лет, как увезли меня жандармы из Варшавы в кандалах.
— Вы, товарищи, будете гораздо счастливее, — помолчав, продолжал он. — Перед вами откроются все двери, все пути. И вот что я вам скажу: учитесь! Мне лично не удалось окончить школу: исключили из-за придирок ксендза. Как-то на уроке он схватил меня за волосы, а я не сдержался и пихнул его в толстое брюхо локтем. Ну и выкинули из школы.
— А где же вы потом учились, товарищ комдив?
— В тюрьме...
Из дальнейшего его рассказа мы узнали, что Казимир Квятек избрал путь революционера еще в юности и примкнул к тайной «боевой организации» Польской социалистической партии (ППС). Правда, буржуазные националисты, стоявшие во главе этой организации, толкали революционно настроенных парней на путь разрозненных террористических актов против отдельных представителей царской власти, дабы отвлечь рабочих от массовых выступлений. В 1906 году «боевая организация» предприняла покушение на генерал-губернатора Варшавы Максимовича. [18]
Однако человека, который должен был бросить бомбу, выследили шпики. Когда его хотели арестовать, он бросил себе под ноги бомбу и погиб, предпочитая героическую смерть неизбежной казни. Прикрывавшая этого человека группа террористов, в числе которых был и Квятек, отстреливаясь, сумела уйти от преследователей.
— Сколько же лет вы провели в тюрьме? — спросил комдива один из курсантов.
— Почти одиннадцать.
— А в кандалах?
— Шесть.
Однажды я заметил глубокие шрамы на запястьях его рук, синие, словно выжженные каленым железом.
— Кандалы? — спросил я.
— Да. Памятка на всю жизнь.
Мы знали также, что командир дивизии прихрамывал из-за раны в ноге, полученной в одном из боев с врагами Советской республики. Несколько лет спустя Квятеку ампутировали ногу.
Рассказы Казимира Квятека воссоздавали яркие картины борьбы русских и польских рабочих и крестьян претив самодержавия, образы революционеров, павших в схватке с капиталом. Становилось понятно, почему испытанные в боях сыны рабочего класса выдвигались командирами Красной Армии.
Как старшина роты я был на хорошем счету, благодаря чему нередко избирался вместе с комдивом в президиум собраний. В перерывах он дружески беседовал со мной, другими бойцами, и помню, мне все хотелось спросить, за что он получил орден Красного Знамени, поблескивающий на его груди.
Наконец, осмелившись, я спросил об этом. Комдив лаконично ответил, что награжден за успешные бои под Нежином в 1919 году.
— А с белополяками вам приходилось сражаться? — спросил один из бойцов.
— Как же, приходилось.
— Но ведь вы же сам поляк.
— Прежде всего, я большевик, — ответил Квятек. — Кроме того, не все поляки одинаковы. Есть поляки — рабочие и поляки — эксплуататоры. Что их объединяет? Ничего. Напротив, бедные, обездоленные поляки являются классовыми врагами своих богатеев. Войска буржуазной [19] Польши, в которой заправляют всем помещики и капиталисты, напали на молодую Страну Советов. И я, как польский пролетарий в коммунист, встал на ее защиту.
— Скажи, Поплавский, — обратился он вдруг ко мне, — защищал бы ты своего помещика, пана Даховского? Многим ему обязаны ты и твой отец?
— О, сейчас бы за все расквитался с паном! — невольно сжал я кулаки, и все весело рассмеялись.
В то время я уже состоял кандидатом партии и с большим старанием готовился к тому, чтобы стать ее членом. Вечерами, нередко до полуночи, занимался политическим самообразованием. Меня окрыляла мечта стать красным командиром. И я решил поступить в Харьковскую военную школу червонных старшин, готовившую командиров взводов. К сожалению, знаний было маловато и комиссия не сочла возможным направить меня туда.
Летом 1926 года, когда наша полковая школа стояла в лагерях, стало известно, что к нам выехал командир 17-го корпуса, в состав которого входила наша 99-я дивизия, известный герой гражданской войны Ян Фрицевич Фабрициус. Мы знали, что его и нашего комдива связывает большая дружба и что даже их жизненные судьбы очень схожи: с малых лет тяжелый подневольный труд, затем революционная подпольная деятельность, тюрьма строгого режима и, наконец, беззаветная борьба с врагами Советской власти на фронтах гражданской войны.
Фабрициус появился на лагерном плацу в сопровождении Квятека. Высокий, с густыми усами и светлой бородой, он спокойным, твердым взглядом скользнул по рядам курсантов и, скомандовав «Вольно!», поднялся на трибуну-тачанку.
Ян Фабрициус был прекрасным оратором. Каждое его слово глубоко западало в душу и память тех, кто его слушал. Хорошо запомнил и я все то, что он говорил на этом митинге.
Коснувшись отношений Советской России с Польшей, Фабрициус, в частности, подчеркнул, что победа Октябрьской революции сделала трудящиеся массы бывшей царской империи фактическими хозяевами огромной страны, разорвала соглашения между правительствами Пруссии, Австро-Венгрии и царской России о разделах Польши и что ленинский декрет, аннулирующий эти разделы, был важнейшим международным актом, признающим за польским [20] народом право на самоопределение. Однако белопанское правительство Пилсудского является врагом трудящихся поляков, и его политика вражды к Советской республике пагубна для Польши. Поэтому лишь тогда, когда польский народ возьмет власть в свои руки, возродится и поистине независимая Польша.
Приходится только поражаться теперь, сколько же дальновидности и политического предвидения содержалось в ленинском декрете, о котором говорил Фабрициус!
Много внимания комкор посвятил в своем выступлении задачам, стоящим перед Красной Армией. Напомнил о дисциплине, единоначалии, о постоянной готовности к защите Советской республики.
Когда он закончил, прогремело солдатское «ура».
— Старшина, качать комкора! — крикнул кто-то из курсантов.
Тут я должен выдать один свой секрет. Прослышав о возможном приезде в дивизию Фабрициуса, я написал на его имя рапорт с просьбой направить меня в военную школу и искал только случая, чтобы вручить его. Предложение курсанта вполне отвечало моим намерениям, и, хотя комкор был человеком довольно грузным, мы легко подбросили его несколько раз под гром аплодисментов. Пока Фабрициус поправлял гимнастерку, на которой сверкали четыре ордена Красного Знамени, я сумел вручить ему рапорт.
После митинга я повел курсантов в кино. Мы слыли в дивизии лучшими песенниками, теперь же, видимо, под влиянием всего только что пережитого пели особенно голосисто. И тут я заметил идущих навстречу Фабрициуса и Квятека.
— Замечательно поете, молодцы! — похвалил нас комкор, затем, обращаясь ко мне, спросил:
— Это вы вручили мне рапорт?
— Так точно, товарищ комкор!
— Хорошо, — окинул он меня внимательным, цепким взглядом. — Можете идти!
Вечером меня вызвали в штаб и объявили, что по распоряжению командира корпуса меня направляют в военную школу червонных старшин имени ВУЦИК.
Это была единственная моя встреча с Яном Фабрициусом. 24 августа 1929 года он погиб в авиационной катастрофе близ Сочи. Что касается Казимира Квятека, [21] то после окончания училища в Харькове я снова встречался с ним, командуя взводом в полковой школе 137-го полка 46-й дивизии. Квятек же командовал корпусом, в состав которого входила эта дивизия.
— А ты все еще выглядишь как юноша, — заметил командир корпуса, когда я ему представился. И, отведя меня в сторону, попросил рассказать о себе. Я рассказал о взводе, его людях. Не утаил и о важном событии в личной жизни: я встретил и полюбил девушку по имени Майя, которая и стала моим верным другом, товарищем, женой.
Майя была дочерью поляка-агронома. Всегда уравновешенная и деловая, она умела подбодрить меня в самые трудные минуты жизни, часто сдерживая мою врожденную порывистость.
Последняя наша встреча с Квятеком произошла на очередной сессии ВУЦИК, где я, в то время командир роты военной школы червонных старшин имени ВУЦИК, имел честь приветствовать членов ВУЦИК и правительство Украинской советской республики от имени войск округа. Заседание проходило в театре имени Т. Г. Шевченко. Я ввел свою курсантскую роту в зал, а потом с трибуны произнес приветствие. (Можно представить, как я волновался!)
Квятек, член ВУЦИК, находился в зале. В перерыве он вышел из театра, чтобы посмотреть, как промаршируют по площади курсанты. Я подал команду «На плечо!», курсанты четко выполнили ее.
— Хорошая у тебя рота, — похвалил он, подавая мне руку на прощание.
Спустя много лет мне удалось ближе познакомиться с его необыкновенно яркой биографией. В личном деле, которое я просматривал, была масса интереснейших документов и сведений. Привожу некоторые из них.
В конце 1904 года, сообщал в автобиографии Квятек, он начал работать на заводе «Лябор» в Варшаве. Регулярно посещал собрания, интересовался запрещенной литературой. В июне 1906 года был арестован: его выдал царской охранке известный варшавский провокатор Менковский, который был с ним в тайной «боевой организации». Варшавский окружной военный суд приговорил Квятека к двадцати годам каторжных работ. Закованный в кандалы, он побывал почти во всех тюрьмах царской [22] России, в том числе в московских «Бутырках», в сибирском Александровском централе, в Нерчинске, близ акатуйской каторги, где в свое время томились декабристы и польские повстанцы, а затем осужденные в 1905 году моряки — участники восстания на учебном судне «Прут».
Карцеры, одиночки, издевательства, голодовки, неудавшаяся из-за физического истощения попытка сбежать из Александровского централа... Наконец созревает твердое решение: использовать время пребывания в тюрьмах для самообразования.
В группе политкаторжан, задавшихся такой же целью, Квятек изучал польскую и русскую грамматику, географию, историю, математику, политэкономию. Вместе с ним занимались и более опытные в политике люди, благодаря которым он лучше начал разбираться в марксистско-ленинском учении, в программах политических партий. Именно тогда он стал сторонником большевиков...
В феврале 1917 года, после почти одиннадцатилетней каторги, Квятеку принес свободу революционный пролетариат России.
В графе анкеты «партийная принадлежность» Квятек записал: «Член РКП с июля 1917 года...» На вопрос, какое участие принимал в Октябрьском перевороте и на каком участке, следовал ответ: «Принимал активное участие в революции в качестве бойца семеновского отряда в боях за Нижний Новгород, Круты и Киев».
Ко всему этому следует лишь добавить, что свою службу в Красной Армии Казимир Квятек начинал в прославленном 1-м Богунском полку, в котором последовательно занимал должности командира взвода, роты, батальона, заместителя командира полка. Память об этом ярком и мужественном человеке я пронес в сердце через всю свою жизнь.
А теперь хотелось бы рассказать о встречах с еще одним замечательным человеком, героем гражданской войны.
...Осенью 1919 года через наше Хейлово проходили на Коростень красноармейские полки. Уже смеркалось, когда среди бесконечной вереницы подвод появился старомодный открытый экипаж. В нем сидел молодой командир, высокий, черноволосый, в кожаной куртке с деревянной кобурой маузера на ремне.
— Якир, — послышалось в толпе. [23]
Якир помахал нам рукой, и экипаж исчез в облаке пыли. Я бы, наверное, забыл об этой встрече, если бы не повстречался потом еще трижды с прославленным полководцем...
Мысленно снова возвращаюсь в Черкассы, где служил в 295-м стрелковом полку. У меня был отчетливый почерк, и я часто замещал писаря. Потом о моих канцелярских способностях узнал заведующий оружием полка Янковский, и меня сделали заведующим оружейного склада.
Мы располагались в старых казармах на окраине Черкасс. За железной дорогой находился военный лагерь, в котором через несколько дней должны были состояться сборы запасников. Для них готовили оружие, я принимал винтовки и патроны. С каждой винтовки надо было удалить фабричную смазку, потом поставить ее в пирамиду, прикрепить бирку с фамилией запасника. Эта работа отнимала уйму времени, и я не покидал склада до глубокой ночи. Наконец все было готово.
И тут на склад забежал Янковский.
— Ну держись, Поплавский! — предупредил он. — Завтра приезжает командир корпуса Якир! Как у тебя? Порядок?
— Якир? — переспросил я. — Я этого Якира, кажется, встречал. Пусть приезжает. Не подкачаем.
На следующий день после обеда я, выглянув случайно в оконце, увидел Квятека. Слегка прихрамывая, он шел к складу с высоким командиром, в котором я сразу же признал Якира. Когда они зашли на склад, я не знал, кому и докладывать. Решил, что доложу Квятеку, но тот указал глазами на Якира. Я доложил как следует. Якир протянул руку. Я смутился, подавая ему свою, запачканную смазкой.
— Ничего, — усмехнулся он, видя мое смущение. — Смазка на руках заведующего — это верный залог того, что оружие в порядке! А ну, покажите свое хозяйство!
Распахнув дверцу ближайшей пирамиды, он взял в руки винтовку и осмотрел ее наметанным глазом. Потом глянул на бирку в пирамиде...
— Для всех запасников уже приготовлены винтовки?
— Для всех.
— Благодарю за хорошую службу, — сказал Якир и, уходя, опять пожал мне руку. А в книге поощрений и наказаний, [24] которая велась в каждой части, появилась запись о том, что заведующий оружейным складом Поплавский получил благодарность от командира корпуса.
Третья встреча с Якиром произошла в 1927 году.
Я, еще курсант военной школы червонных старшин, исполнял тогда обязанности старшины роты. Страна Советов праздновала десятую годовщину Октябрьской революции. На торжественном собрании в училище присутствовал и командующий войсками округа.
После официальной части в соответствии с традицией училища исполнялись популярные красноармейские песни. Я запевал, курсанты подхватывали знакомые слова, и, казалось, дрожали стены огромного зала.
Когда песня кончилась, Якир спросил:
— А кто у вас запевала, товарищи курсанты?
— Старшина пулеметной роты Поплавский, — смутившись, шагнул я вперед.
— Хорошо поете, — сказал Якир и внимательно посмотрел на меня. — А ведь мы уже где-то встречались, правда? Только не могу припомнить, где...
— В 295-м стрелковом на оружейном складе.
— А, начальник склада — ревнитель бирок и смазки, — рассмеялся Якир. — Ну что ж, а теперь — курсант? Молодец!
Признаюсь, что все следующие песни в тот вечер я пел еще громче.
Памятной оказалась и встреча с Якиром во время больших осенних маневров в 1931 году. Взвод, которым я тогда командовал, вел разведку вдоль дороги Дарница — Бровары с задачей выяснить, какими силами и огневыми средствами располагал «противник» в полосе наступления нашей дивизии. Я непрерывно высылал вперед дозоры, прочесывал каждый перелесок, овраг, заглядывал во все хаты на пути. День был жаркий, но курсанты словно но чувствовали усталости и действовали с большим усердием.
На большаке, ведущем к Дарнице, вдруг появилась колонна автомашин. Не доезжая до леса, машины остановились, и к нам направилась группа военных, впереди которой следовал Якир. Он был одет в красноармейскую гимнастерку и простые сапоги. Только на петлицах краснели четыре ромба. [25]
Я представился и доложил о задаче, выполняемой взводом.
— Где «противник»? — спросил Якир.
Я показал нанесенные на карту данные, которые удалось собрать.
Глянув на меня, потом на карту, командующий войсками округа кивнул головой и произнес:
— Продолжайте выполнять задачу!
Разбор маневров состоялся на следующий день. А накануне из штаба полка пришло сообщение, что я, единственный командир взвода, также приглашен на этот разбор.
Откровенно говоря, я шел туда с тяжелым сердцем. Ведь начальство вызывает к себе по разному поводу. Наверняка еще влетит мне, думал я.
Разбор проходил прямо на местности. Я сел в сторонке, внимательно слушая доклад начальника штаба округа. Вдруг заметил Якира. Он сидел на кочке и, наклонившись вперед, задумчиво пересыпал песок из руки в руку. Солдатская гимнастерка и сапоги делали его еще более простым, незаметным. Но вот он встал и негромко заговорил...
Прежде всего Якир высоко оценил действия артиллеристов. Я впервые услышал тогда о роли массированного огня для успеха наступления и о других премудростях тактики общевойскового боя. Правда, для меня не все было ясным в этом глубоком и всестороннем анализе учений, но я должен откровенно сказать, что любовь к военной науке пробудил во мне именно этот разбор учений под Киевом.
В заключение командующий неожиданно сказал:
— Я хотел бы обратить ваше внимание на командира взвода, который вел разведку в полосе действий стрелковой дивизии. Я долго за ним наблюдал и должен признать, что он действовал очень усердно, как в настоящем бою.
При этих словах Якир скользнул по мне взглядом, и я почувствовал, что он узнал меня. В ответ на его благодарность за хорошую службу я ответил по-уставному, но слова прозвучали взволнованно:
— Служу трудовому народу!
...В школе червонных старшин имелись самые благоприятные возможности для занятий. И надо сказать, что [26] я старался их использовать полностью. Успехи радовали, ободряли. Именно тогда у меня и созрело решение поступить в Военную академию им. М. В. Фрунзе.
Но осуществить замысел было сложно. Отдавая себе отчет в этом, я тем не менее начал усиленно готовиться к вступительным экзаменам, в течение трех лет отказывая себе в часах сна и отдыха. Каково же было мое уныние, когда из-за пробелов в общеобразовательной подготовке я не смог сдать экзамены в академию! Возвратился из Москвы удрученным. Пытался забыть о своих планах. Ведь с каждым годом требования к кандидатам в академию будут еще жестче, думал я. Но друзья убеждали меня не падать духом, а готовиться и сдать экзамены в будущем, 1935 году. Большую помощь оказали и товарищи из партийной организации, освободив меня от дополнительных занятий и поручений. И через год моя мечта осуществилась: я стал слушателем старейшего высшего учебного заведения Красной Армии!
Наука давалась нелегко, особенно вначале, но меня выручали воспитанное с детства трудолюбие и необыкновенная, по словам преподавателей, память. Я окончил академию в первой десятке выпускников и был оставлен в ней на должности преподавателя общей тактики и польского языка. Последнее обстоятельство помогло мне лучше усвоить родной язык, познакомиться с польской классической литературой. Еще в Хейлове я читал Генрика Сенкевича в русском переводе. Теперь же перечитал его по-польски, прочувствовав все изящество польского языка, еще раз пережив важнейшие моменты истории польского парода. Не оставляли равнодушным и реалистические описания тяжелой участи крестьян в новеллах и повестях Элизы Ожешко. Знакомство с творчеством Адама Мицкевича открыло передо мной интереснейшие страницы истории дружбы польского поэта с декабристами, с Пушкиным. Читая роман Реймонта «Мужики», я как бы снова видел свое полуголодное детство, измотанного на панской пашне отца и нашу хату.
Мне присвоили воинское звание майора. Я продолжал работать в академии, но желание попасть в войска не покидало меня. [27]