Мезеритцкий орешек

Военный совет приступил к принятию решений во исполнение нового приказа фронта.

— Вот так задачка, — ворчал Михаил Ефимович, — форсировать Обру, овладеть Мезеритцким УРом и передовыми отрядами захватить плацдарм на Одере!

— Плюс надо продолжать блокирование Познани до подхода сил Чуйкова, — напомнил Шалин. — Там придется, полагаю, задействовать всю группу Горелова: все-таки тридцать пять тысяч приходится держать в окружении. [229]

Михаил Алексеевич еще раз провел курвиметром по карте.

— Маршрут нам дан более ста пятидесяти километров на запад!

— Так это — по прямой! — сердился Катуков. — А по прямой только птички божьи летают. Самолеты и те не всегда: обходят сторонкой зенитный огонь да всякие там воздушные ямы. Михаил Алексеевич, что известно об этом чертовом УРе?

Шалин обстоятельно дал справку, листая пачки разведдонесений.

Мезеритцкий УР, или, как его называют, Одерский четырехугольник, или, еще иначе, Восточный вал, построен до войны. Германия создала на обеих границах два однотипных вала: Западный, или линия Зигфрида, и Восточный — Одерский четырехугольник. Во время войны оба вала пришли в упадок, но сразу после битвы на Волге противник предусмотрительно приступил к перестройке и модернизации валов. Так что, если даже не считать до- , военных работ, валы готовились к обороне свыше двух лет. Результат на Западе известен: пять армий союзников полгода топчутся перед Западным валом, а американская танковая армия генерала Паттона все это время пребывает в бездействии.

— Понятно и нормально! — пожал плечами Катуков. — Это же неслыханный случай — танковой армии штурмовать готовый к обороне УР. Американцы по правилам действуют.

— Восточный вал состоит из двух линий, — продолжал Шалин.— Первая проходит по реке Обре и цепи озер. Здесь двадцать три дзота и восемь дотов, перед ними находится ров, сооружены бетонные надолбы. Но главная линия обороны идет дальше — между городами Мезеритц, Швибус и Цюллихау. Здесь построено от пяти до семи дотов и дзотов на каждый километр фронта, противотанковые рвы отрыты через каждые три-пять километров в глубину, установлены полосы железобетонных надолбов перед противотанковыми препятствиями и приготовлены канавы-ловушки для танков...

— Сильно! [230]

— Почти сотня позиций для противотанковых пушек, двадцать три позиции для танков в качестве огневых точек. Имеются минные поля, но расположение их пока точно не установлено. Доты соединяются туннелями, которые протянулись на десятки километров. Есть и насосные, и электрические станции, вообще — богатое подземное хозяйство! Кроме того, система плотин на озерах приспособлена для возможного затопления водой любого из участков УРа.

— Так это ж, братцы мои, посильнее линии Маннергейма! — воскликнул Катуков. — Кириллович, так?

— Пожалуй, что и так. Дотов здесь больше, да и водной системы затопления там не было.

— Вспомни, как линию Маннергейма брали. Можем что-нибудь позаимствовать?

— Опыт этот вряд ли нам пригодится: ведь линию Маннергейма брали не танками. Ее артиллерией проламывали, пехотой брали. Да и сил было сколько? Там дивизия наступала в полосе двух километров! Бывало, что войска шли в три эшелона. Артиллерия била по дотам только прямой наводкой и, как правило, — тяжелая. И все равно несколько выстрелов приходилось делать в дот, чтоб его разрушить, снаряд в снаряд всаживался. Сколько орудий мы в тех боях потеряли — сами можете понять! Накроют нас минами, пока перетаскиваешь орудие на открытую позицию,— прощай, пушечка! Авиации тоже у нас было достаточно — сплошные эскадрильи летели, танки, конечно, тоже действовали, заходили дотам в тылы по ночам, но доты могли перекрывать друг друга огнем. Если б не саперы, вдвое больше времени провозились бы.

— Тяжело было брать?

— Очень тяжело!

— Сколько дано армии суток на взятие УРа, товарищ Шалин?

— Не больше двух, товарищ командующий — ответил Шалин. — Через четверо суток, согласно приказу, надо уже выйти на Одер.

— Да, войск у нас, конечно, поменьше, чем было на Карельском перешейке! — решительно сказал Катуков. — Зато есть теперь опыт, есть такое вооружение, о котором [231] тогда могли только мечтать. История войн подобного не знает — танковой армии брать мощнейший укрепленный район!.. Ну что ж, не знала, так будет знать, что был такой случай,— закончил Катуков после паузы.— Сами же напросились у фронта. Взялись за гуж — не говори, что не дюж! Будем принимать решение.

Примерно через час Никитин доложил: прибыли командиры соединений и начальники политотделов.

— Что ж, начнем расширенный Военный совет,— сказал Катуков.

Шалин стоит около карты, разглядывая ее в последний раз перед докладом и постановкой задач корпусам. Участок, куда нам предстоит наступать, напоминает мешок. На правом фланге, параллельно маршруту, опять течет с востока на запад — тьфу, будь она неладна — Варта! На левом фланге так же протянулся Одер — они образуют как бы стенки, а через полтораста километров Одер вдруг круто поворачивает к северу, поперек нашего курса, и сливается с Вартой, закрывая мешок с днища. Сюда мы и должны сунуться головой. Вдобавок мешок этот природа дважды зашила: у самой горловины, от Одера до Варты, протянулась река Обра с цепью озер, а на главной линии УРа, то есть немного отступя, идут почти непрерывным строем озера, вытянувшись с севера на юг, как будто специально мешая нашему движению. Пучок красных стрелок разбежался по карте во все стороны, продырявливая этот четырехугольный мешок. Одна из них резко рванулась вправо, на самый север, — там, на Варте, примостился городок Бирнбаум,— другая проткнула мешок насквозь и вышла к Кюстрину, третья насадила на самый острый кончик далекий Франкфурт-на-Одере.

— Как стало известно, Ставка одобрила и утвердила решение командования фронта о продвижении фронтовой операции до реки Одер,— начинает Михаил Алексеевич. — Решение это рискованное, но риск представляется законным и целесообразным. Только стремительным маневром фронт может успеть прорвать сильнейшую оборону противника по линии Восточного вала. Продолжение фронтовой операции обещает дополнительные трудности для нашей армии. [232]

— Соболев,— спрашивает Катуков начальника разведки после того, как Михаил Алексеевич кончил,— ты у нас за противника сегодня играешь. Расскажи, какие войска против нас выставил, где их расположил,— чтоб бить тебя было удобнее.

Монотонно, спокойно Соболев начинает перечислять:

— На основании данных наземной разведки, воздушного наблюдения, визуального наблюдения, опроса пленных, изучения документации, а также данных разведгрупп, проникших в оперативную глубину территории противника, и материалов, взятых из целого ряда разгромленных штабов...

Бедный Веденичев! Сколько сил может уйти у волевого человека, чтоб скрыть неудержимое желание зевнуть. Но вот Соболев кончил преамбулу, и начинается интересное.

— ...можно сделать вывод, что против нас будут действовать разрозненные части двадцать первого армейского корпуса с пятьюстами пулеметами, ста пятьюдесятью орудиями разных калибров, самоходками, танками и минометами. Главное оружие противника — фаустпатрон: фаустников в районе УРа насчитывается свыше двух тысяч человек. Все эти силы уже сели в УР и частично заняли укрепления. Полная же емкость УРа рассчитана минимально на шесть укомплектованных дивизий. Поэтому во Франкфурт, по данным, которые нуждаются в проверке, уже прибывает из Югославии пятый горнострелковый корпус СС, чтобы в ближайшие несколько суток занять полностью укрепленные рубежи. Возможны и другие подкрепления. Если корпус СС успеет сесть, армия встретит очень сильное сопротивление.

— Как там разведчики, карту УРа достали?

— Пока нет.

— Обязательно достаньте! Нельзя вслепую в рейд идти. Все старые карты кончились, новые не готовы, и от разведки сейчас будет многое зависеть. Мы должны точно знать, где мосты, где минные поля, где огневые точки!

— Подгорбунского нет,— вздыхает Соболев.

— Разрешите предложить, товарищ командующий.— Шалин говорит медленно, машинально вытирая выпуклые [233] линзы очков. — Полковник Соболев предлагал мне следующее: неплохо бы, кроме передовых отрядов корпусов, создать армейский передовой отряд из мотоциклетного полка Мусатова, танкового полка и других средств во главе с Соболевым. Имея в своих руках такой кулак, Соболев легче сможет боем прощупать УР в деталях, а также раздобыть карту УРа даже в хорошо защищенном пункте.

— У меня как раз есть хороший штаб на примете,— добавляет, оживившись, Соболев.

— Ну, чего обрадовался, — остановил его Катуков. — Думаешь, я не понимаю? За Одер надеешься первым выйти, да? Вот, Кириллович, какие командиры. Ты ему об Обре толкуешь, а он за Одер мыслями залетел, остановиться не может. Ну что ж, предложение Шалина, по-моему, дельное. Ну, Бабаджанян, твоя очередь докладывать, как понял задачу. Ты уже десять дней «комкор в бою» — на недельку тебя еще хватит?

Кажется, если бы Армо не стал за эти десять суток черным, как жук, от усталости, он бы просвечивал насквозь — настолько исхудал. Однако бодрится:

— До Берлина могу не спать!

— Ты понял значение Бирнбаума? Видишь, он на самом севере. Там мосты через Варту. Возьмешь город — северная группа противника не сможет ударить во фланг. Комфронта вчера по ВЧ особенно подчеркивал важность переправ.

— Но ведь это дополнительная задача! — волнуется Бабаджанян.— Главное — это рейд через УР « район Кюстрина. Так или не так?

— Так! Что, доволен? Завидовал Горелову, когда он по тыЛам ходил с бригадой? Так теперь ты сам с целым корпусом пойдешь рейдировать. Смотри не увлекайся, про Бирнбаум не забывай.

Бабаджанян секунду что-то обдумывает:

— Бирнбаум поручу самостоятельно Гусаковскому. Надеюсь, как на себя. Решительный, бесстрашный, не как другие.

— Кого имеешь в виду?

— Есть такие, — уклонился Армо.

— А в передовом отряде кто пойдет? [234]

— Моргунова хочу проверить. Короткая пауза. Бабаджанян поясняет:

— Он ни разу не ходил передовым, а очень критикует. Будто сам бог! «Я бы так, я бы эдак». Вот посмотрю, как у него дело пойдет. Присмотрюсь к командиру.

— Слушай, ты его для чего посылаешь? Для выполнения боевого задания или для проверки? Как тебя надо понимать?

— Что вы! Конечно, для выполнения боевого задания. Значит, так: Гусаковский идет к северу, а Моргунов и за ним основные силы — южнее, прямо на Одер, и потом захватывают плацдарм. Правильно я понял?

— Правильно.

— Разрешите ехать для выполнения задачи.

— Какой шустрый! Послушай Дремова, знай, что сосед твой делать будет.

Дремов язвительно улыбается:

— Я решил разные сомнительные опыты с передовым отрядом не устраивать: как шел Темник передовым, так пусть идет, а следом бригаду Липатенкова пущу... То есть Баранова,— поправился он.

Секунду все помолчали.

— На всякий случай,— продолжал Дремов,— если твой Моргунов задержится — возьмем вас на буксирчик, жаться не будем. Моя задача — двигаться по направлению Швибус — Франкфурт-на-Одере. Правильно понял?

— Имей в виду: слева фланг открыт, ты идешь лесной дорогой, — не забывай прикрытия! Все внимание разведке и флангу!

— С вами не забудешь, товарищ командующий!

— К тебе, Иван Федорович, есть особая просьба от Военного совета: будешь брать Франкфурт, прихвати ключ от города. Знаешь, через какие места идешь?

Дремов пригладил русые волосы.

— Знаю, мне Солодахин всю голову этим Кунерсдорфом задурил: Ферморы, Зейдлицы... Одного Суворова из всех полководцев только и знаю. Поручу ключом Темнику заняться.

В короткие, считанные часы армия должна была провести всестороннюю подготовку к труднейшей, невиданной в [235] истории операции. Мысль каждого командира, политработника, работника тыла, бойца работала на пределе, изобретая все новые меры, способы, возможности для победы. Недаром фон Меллентин и его опытные коллеги впоследствии поражались исключительной инициативности и изобретательности советских танкистов...

— Что скажут техники? — интересуется Михаил Ефимович после того, как комкоры доложили свои соображения. Павел Григорьевич Дынер улыбается.

— Техники сбережением машин довольны; хорошо выучены люди наступлением. Ни один автоматчик теперь не садится на жалюзи, моторы всегда хорошо охлаждаются Свежим воздухом и превосходно работают. Потерь от «фаустников» тоже сравнительно немного и в основном благодаря внимательности автоматчиков. Большинство машин возвращено в строй. А вот насчет соображений, разной рационализации... Пришла нашему коллективу одна идея. Обсудили ее и решили предложить Военному совету. В настоящее время одиночные танки по возвращении с рембаз иногда расстреливаются на дорогах «подвижными котлами» противника. Кроме того, они не всегда попадают в то место, где нужнее: средств связи у ремонтников нет, когда и куда танк явится с ремонта — командиры частей не знают. Разрешите мне лично взять все рем-средства в свои руки, объединить их и отправлять танки сразу поротно или побатальонно, куда укажет по рации командующий. Это позволит также и охрану ремонтных баз сократить, увеличив ее силу...

У командиров — кислые лица. Дремов не удержался:

— Как, мои танки могут пойти к Бабаджаняну?! Что, у меня свой зампотех не может ими распорядиться?

— Идея эта коллективная, но особенно ее поддержал и развил как раз ваш зампотех, полковник Сергеев, — заметил Дынер.

Совещание закончилось. Уже спустя несколько часов после него Соболеву принесли радиограмму, текст которой гласил: «Разведгруппа № 2 к 18:00 вышла на старую государственную границу Германии с Польшей в районе Альтершпигель. Уничтожено до роты пехоты и батарея 105-мм пушек. Мост противником взорван». [236]

Недолго пришлось ждать новых донесений о выходе на границу Германии. Наутро Темник сообщил, что его разведчики совместно с разведкой бригады Баранова вышли на старую государственную границу с Польшей в район Кебениц и завязали бои с противником.

Одновременно Гусаковский с Мельниковым вышли на границу в районе Бирнбаума. Армейские и войсковые разведчики упорно щупали всю систему обороны противника, занявшего рубежи за Оброй и озерами.

Вначале противник пытался вести на границе активную оборону и контратаковал Темника на подходе. После короткого знакомства с силой Первой гвардии гитлеровцы перестали хорохориться и, зарывшись в свои норы, перешли к жесткой обороне. Темник сообщал: "Разгромил боевую группу генерала Баля, захватил приказ командования 21-го корпуса — держаться в У Ре до последнего. Для борьбы с нашими танками в каждом взводе и при каждом штабе противник создает группы ближнего боя фаустников. Организация их, согласно приказу 21-го корпуса, проводится "не по чинам, а по способностям". Веду дальнейшее преследование пехоты и самоходок».

Шалин ходит со всепонимающей улыбочкой:

— Уж если субординацией в германской армии стали пренебрегать — совсем у них отчаянное положение! Пытаются выиграть сейчас время до подхода эсэсовского корпуса. Не успеют, не выиграют! Большое дело сделали разведчики: слабинки в обороне теперь все нам известны. — Синий карандаш подчеркивает Гейдемюлле, Альтершпигель, Кебениц.— У Дремова части хорошо идут, в темпе. Вот Моргунов у Бабаджаняна подзадержался. Слишком долго он добирался до плацдарма, захваченного разведчиками.

— Что же, Кириллович, нам здесь делать нечего, — торопится Катуков.— Поехали в войска, заодно и Моргунова подтолкнем.

Мы на КП Бабаджаняна. Уже с порога слышим, как командир корпуса отчитывает замешкавшегося на переправе через Обру полковника Моргунова: [237]

— Где твоя знаменитая ловкость, я тебя спрашиваю? Или она только перед начальством помогает, а перед противником не помогает? Ловчишь в сторонку уйти? Ты эти штучки брось! Я про твои хитрости с сорок второго слышу. Почему танцуешь перед переправой? Когда форсируешь?

Через несколько минут бедный Моргунов пулей вылетел с КП.

— Так-то вот, — сказал ему вслед Михаил Ефимович. — Разведчики целенький мост уже скоро сутки держат в семи километрах от бригады, а он и ухом не ведет. Не его, дескать, люди взяли. Кто по мосту пойдет, Армо?

— Думаю пустить Гусаковского с Мельниковым, они уже из Бирнбаума вернулись.

— А Моргунов?

— Не могу,— решительно мотает головой Армо.— Один раз доверили передовым идти — не могу больше такое серьезное дело поручать.

— Что ж, может, и правильно. А где Уруков находится?

— Батальон или командир?

— И тот, и другой.

— Батальон целиком на плацдарме, а Уруков здесь, в медсанбате. Тяжело ранен. Первым форсировал Обру, проявил большой личный героизм, очистил лесной район между озерами, обеспечил постройку мостов, а когда противник контратаковал — лично поднял роту, пошел впереди, смял контратаку, захватил противотанковый ров и первую линию траншей. Взломал хваленую «непреодолимую крепость»! Замполит бригады Рябцев, который его доставил, рассказывал, как комбат первым впереди с пистолетом несся, застрелил офицера и двух солдат.

— Как ты, Армо, горячо о своих людях рассказывать умеешь! Но Уруков твой действительно молодец. Проведи к нему.

Медсанбат находился рядом. Уруков лежал у окна, бледный, с какими-то отсутствующими глазами, видимо утомленный напряжением боя. Бинты перепоясали сильное тело.

— Здравствуй, герой, — приветствовал его Катуков. — Представляем тебя к награде.

Улыбка тронула губы раненого. [238]

— Служу Советскому Союзу! Спасибо, товарищ командующий. Только Лидочку тоже не забудьте.

— Какую Лидочку?

— Вот ее, нашу санитарку, Лиду Гагарину.— Он еле повел кистью руки в сторону входа.

Мы оглянулись. За нами вошла в палату, опираясь на костыль, симпатичная девушка с приятными живыми глазами. Ее бережно поддерживал сбоку замполит бригады Тимофей Емельянович Рябцев.

— Она герой, а я что... Я мужчина, а вот она...

— Перестаньте, товарищ майор, — запротестовала Лидочка. — Если б вы, товарищ генерал, видели, как он в атаку шел! Как карающий демон!

— Стихами заговорила! Что значит учительница, — засмеялся через силу Уруков.— Вытащила меня, когда и опытные солдаты подобраться не могли. Сама две раны получила, а все храбрилась. Быть бы мне без нее покойником. С жизнью уже прощался — такого огня за всю войну не видывал. А она достала меня.

— Ладно, будь спокоен. И Лиду Гагарину не забудем.

Темнота в январе наступала быстро. Дел на плацдарме было много, приходилось торопиться. В сгущающемся сумраке мы с командиром корпуса Бабаджаняном переправились на западный берег Обры и ходами сообщения достигли передовых линий батальона Урукова. Бойцы ужинали и отдыхали после тяжелого дня непрерывных атак и контратак. На их лицах отражалось то безмятежное успокоение, какое наблюдается у людей, честно выполнивших свой долг. Как будто тяжелый груз, незримо давивший на спины и плечи, вдруг свалился: они в Германии, они пришли!

— Согласно Указу Президиума Верховного Совета, награждаются... — торжественно говорит Михаил Ефимович.

Слегка осипли голоса от многочасовых поздравлений. Зато грудь многих солдат и офицеров батальона украсили новенькие награды.

Радость людям!

— Ну, Кириллович, облегчили мы работу Михаилу Ивановичу Калинину, на сегодня хватит,— просит пощады Катуков. [239]

— В бронетранспортере отдохнем. К Дремову-то ехать надо ведь?

Дремов захватил уже солидный плацдарм с несколькими селами. Проезжая по их улицам, удивляемся мощным немецким зданиям: основания сложены из огромных каменных глыб, стены, почти метровой толщины,— из жженого кирпича. Ну к чему деревенским жителям такие дома? Улочки между этими «избушками» узенькие и кривые, каких у нас не найдешь и в самой захудалой деревеньке: через каждые сто —сто пятьдесят метров изгибаются уступом. Каждый дом готов стать огневой точкой, улицы малодоступны нашим танкам и артиллерийскому огню — нет обзора, зато для фаустников здесь благодать.

Но не помогла фашистам длительная подготовка! На окнах домов полощутся белые флаги. Рейхсминистр Геббельс пообещал расстреливать за каждое такое полотнище, но, видно, не верит попрятавшееся в подвалах население, что колченогий доктор сможет осуществить угрозы: кончилось его время.

В расположении бригады Баранова нас встретил начальник политотдела бригады Ф.К. Дьяченко.

— Радость-то какая! Дошли! — Он как бы весь наэлектризован. — Сбылись наши мечты! Жалко, Липатенков не дожил до такого счастья. Сейчас митинг будем проводить, не возражаете?

— С удовольствием послушаем.

Митинги в тот день прошли во всех частях, подходивших к границе. На многих из них мы присутствовали, но указаний нам давать не приходилось: командиры и начальники политотделов по своей инициативе собирали людей, и бойцы, охваченные волной подъема, после митинга невольно ускоряли и без того стремительный порыв вперед, на землю врага.

— Слово предоставляется командиру роты гвардии лейтенанту Мочалову,— объявил Дьяченко.

Петя вышел вперед. Обветренное лицо его было торжественным и величавым, фигура выглядела мощной и уверенной.

— Смотри, прямо как памятник! — тихо сказал Михаил Ефимович.— Хоть плакат с него пиши: «Воину-освободителю — слава!» [240]

— Товарищи, — как-то очень просто начал Петя. — Помните, как в сорок первом наши отходили? Трудно было, кровавыми слезами умывались, но дрались насмерть! Потому что верили нашей Коммунистической партии,— вдруг зазвенел его голос, — что рано или поздно, а мы вот сюда выйдем и будем твердо стоять на земле проклятого врага. Сорок три месяца идет война, на сорок четвертый неделя прошла. Мы поклялись прийти сюда, и мы сдержали свое слово!

Бойцы захлопали.

— Давно уже я одну газетную вырезку в кармане ношу. Наши перепечатали из немецкой газеты сорок первого года: «Сопротивление большевиков сломлено... В ближайшее время Советская Россия будет стоять на коленях и молить победителя о милости». Они нас хотели на колени поставить! Но большевиков никто никогда не поставит на колени! Не из того теста нас Ленин делал, чтобы перед гадами на колени вставать! Нынче Гитлер мечется: отовсюду — из Венгрии и Восточной Пруссии, из Силезии и отсюда, из провинции Бранденбург, — надвигаются на него танковые колонны. А за ними поспевает пехота. Один немецкий поэт для своих рабочих-ткачей написал революционный стих о гибели старой Германии:

Станок скрипит, челноку не лень.

Мы ткем неустанно, ночь и день.

Германия старая, ткем саван твой,

Тройное проклятье ведем каймой.

Но их ткачи не сумели для старой Германии сшить саван! А мы не только что саван, мы гроб сколотим, чтоб никогда больше этот злой дух на свет не вылезал. Правильно говорю?

— Верно! Ура!

— Помните: победа, как жизнь, всегда впереди. Пойдем и добудем ее своими руками.

— Хорошо, даже очень хорошо, Петя, — поздравил я после митинга оратора.

— Какое там! — смутился он. — Говорить — дело нехитрое. Вот командир отделения у меня, сержант [241] Щербакин, это действительно замечательный молодец, товарищ генерал.

У Пети Мочалова ярко выражена типичная черта хорошего командира: он беззаветно любит свою роту, своих солдат, часами может говорить о любом из них, и нельзя сейчас сделать ему более приятный подарок, чем спросить:

— А что такого сделал твой Щербакин?

— «Тигра» подбил, товарищ генерал. Он знаете какой? Как ящерица ползает, гранаты метче всех кидает. И в каждом бою — впереди отделения. Даже сами солдаты говорят: «Вы бы, товарищ сержант, прежде вас не совались. Командир живой — и мы живые». Только отмахивается от них: «Нам, слесарям, —говорит,— привычно рабочее место находить такое, чтобы глазам ловчее, а рукам спорее». Вчера рота вышла на плацдарм, а «тигр» прижал огнем: бил осколочными и из пулемета. Прячется танк за домишками — и черт его возьмет, когда тут, в Германии, что ни дом, то готовый дот! Лежат ребята, а гитлеровцы из норок повылезли и — в контратаку! Этим нас не удивишь — половина немцев на поле осталась, остальные удрали. А танк все бьет. Я уже собрался поднять роту — хоть с большими потерями, думаю, но должны пробиться. Гляжу — Щербакин пополз вперед. Заметили его и немцы, стреляли всю дорогу. Добрался все-таки! Прямо ящерица, а не человек! Метнул парочку противотанковых. Я потом смотрел — точно в моторное отделение угодил. Тут, понятно, пламя, дым, роту мою будто подкинуло. Взяли деревню. А Щербакин и экипаж «тигра» из автомата добил! Посмотришь на него — худенький, тихий. Никогда не подумаешь, что герой.

Казалось, в этот день удача повсюду сопутствовала армии: радостные вести приходили со всех концов. Тут же, в бригаде Баранова, нас успел разыскать сияющий Соболев и, не вымолвив ни слова, протянул Катукову сложенную немецкую карту.

— Вот...

— Что такое?

— Карта минных полей и огневых точек Мезеритцкого укрепрайона. [242]

— Успел? Всего за сутки с хвостиком? Молодчина!

— Нет, товарищ командующий, я тут мало при чем. Эту карту достал разведчик из бригады Темника, капитан Манукян. Я искал, думал, кому доверить, и послал его — самого смелого, самого лучшего разведчика после покойного Подгорбунского. Не подвел!

Катуков жадно разглядывал карту.

Мне захотелось подробнее узнать о Манукяне: разведчиков я всегда любил особой любовью, а тут даже сравнивают его с Подгорбунским, с «богом разведки», как того назвал однажды Горелов.

— Какой это Манукян? Тот разведчик, что в Поддембице диспетчером работал?

— Он самый.

Случай в Поддембице был действительно достоин самого Подгорбунского, к тому же очень в Володином стиле: рискованный, изящный и в то же время озорной. А. А. Манукян накануне взял в плен командира немецкого батальона и, что называется, вошел во вкус разведки. Явившись на железнодорожную станцию Поддембице, он со своими бойцами тихо снял часовых, потом захватил гитлеровского начальника станции, вызвал в его кабинет служащих и стал распоряжаться. Несколько эшелонов с ценностями и оборудованием, которые гитлеровцы успели вывезти, были повернуты обратно на восток, а воинский состав отправился прямо туда, где его поджидала наша танковая засада.

— Очень понравился ему этот фокус, — докладывал Соболев. — Говорит, что в такой суматохе, как сейчас, любая дерзость может принести выигрыш. Получил он задачу достать карту, просмотрел местность и разработал такой план. Гвардеец Немиренко, отличный переводчик, переоделся в форму немецкого конвоира, а остальные четверо разведчиков — в гражданское барахло: якобы перехватили беглецов из лагерей и ведут их под охраной в Швибусский концлагерь. Пробрались они через траншеи, а там уже открыто по дороге прямо к станции Бомст промаршировали.

— Его все к станциям тянет, — посмеивается Михаил Ефимович. [243]

— Уже на окраине встретили две повозки с минами, Немиренко спрашивает повозочного, где, мол, комендант, русских сдать надо. Тот и проболтался: «Не лезь к коменданту, он занят в штабе. Я его видел сейчас, когда наш командир карту получал». Ах, карту! И забрали разведчики обоих рабов божьих, посмотрели в их документы: один — курсант берлинской офицерской школы, другой — рядовой берлинского коннополицейского батальона СС.

— Кириллович, чувствуешь, уже Гиммлер действует:.. конную полицию на нас выпустили!

— Через полчаса, — продолжал Соболев, — их командир, герр начальник офицерской школы, подкатил: «Почему повозки стоят?» Связали его, карту забрали. Обратно разведчики решили пойти другим маршрутом: пожадничали, захотелось еще и переправы высмотреть. Траншеи поглядели, окопы фаустников засекли и уже на самом переднем крае были обнаружены. Манукян послал сержанта Королева с пленными и картой на выход, сам прикрыл его боем. Безнадежное положение было, только потому остались целы, что гитлеровцы хотели обязательно живыми всех взять. Тоже пожадничали! Главное — наша «тридцатьчетверка» все время в засаде стояла, а не могла дать отсечный огонь: своих бы поубивала. Зато только Манукян за бугорок зашел, танкисты такой огневой смерч устроили, что разведчики и сами вышли, и тяжело раненного Немиренко вытащили, и тело Королева с собой унесли. Королева в нейтральной полосе вместе с пленными скосило пулеметной очередью. Так что дорого нам эта карта досталась — двоих потеряли.

— За все платим кровью: война, — сказал я. — А эта карта много тысяч жизней спасет.

— Думаю,— протягивает реляцию Соболев,— представить Манукяна к Герою.

Рука Катукова сама тянется к карандашному огрызку. Две наши подписи ложатся на реляцию начальника разведки.

— Горелов убит!

Смотрю на белое лицо, на трясущиеся губы П.И. Солодахина — и не могу понять, поверить. Уж, кажется, стольких [244] друзей пришлось за эти тяжкие годы опускать в сырую землю! А тут вот — не вмещается в мозг, не доходит! Неужели больше никогда не будет самого дорогого друга? Никогда! Не увижу его потертой верной танкистской формы, не услышу веселой шутки, которой Володя находил путь ко всякому сердцу, не полюбуюсь на неукротимое желание быть первым, в любой операции, в каждом бою. Неужели жестокая судьба за великое счастье вступления на землю Германии потребовала у армии такую жертву — жизнь самого любимого, самого лучшего человека и командира!

Несколько морозных дней стоял на границе Германии гроб с телом полковника Горелова. Выходя ненадолго из страшных боев, бойцы и офицеры — все, кто знал его при жизни, — приходили прощаться с человеком, который был гордостью 1-й танковой армии. Долго не мог я оторвать глаз от спокойного лица друга. Володя, Володя! Невредимым прошел сотни боев, тысячи раз неустрашимо смотрел смерти в глаза. Но настигла подлая пуля в тылу, со спины. Какая нелепая гибель! Ты привык встречать врагов грудью, а тут погиб от пули бандита... За четверть века службы пришлось видеть многих людей, и знаю — вот из такого, как ты, мог вырасти большой военачальник. Все было дано: и талант, и ум, и беспредельная храбрость, и любовь окружающих, и благородство чистой души. Силы только созревали, и четко обрисовывался скрытый до поры облик прирожденного вожака боевых масс. Тайно гордился тобой, думал: далеко пойдет наш Горелов, как никто другой. Может быть, твое имя с гордостью повторяли бы сотни тысяч людей! Тяжело, нет слов, как тяжело!

— Теряем людей,— тихо говорит Ружин, — одного за другим теряем.

Военный совет принял решение похоронить Героя Советского Союза полковника В.М. Горелова в городе Львове, рядом с его боевым другом полковником Ф.П. Липатенковым. Проводить тело и похоронить поручили Солодахину. Секретарь Львовского обкома партии И.С. Грушецкий посодействовал армии. Под звуки оркестра и залпы салюта тело героя опустилось в львовскую землю на холме Славы. И над могилой военные музыканты играли [245] звонкий, стремительный марш, как бы призывая гвардейцев-танкистов продолжать победоносное шествие туда, куда не успел дойти их отважный командир и любимец.

Вместе с И.Ф. Дремовым и В.П. Воронченко Военный совет изучил трофейную карту и уточнил направление для наступления корпуса. Главный удар решено было нанести в районе города Либенау, расположенного на южной оконечности Восточного вала: здесь были наилучшие возможности для прорыва УРа. Затем мы заторопились к Бабаджаняну: хотели лично убедиться в наличии на его направлении захваченного моста.

Во второй половине дня 28 января, подхватив на КП Бабаджаняна, подъехали к переправе, где разместился штаб 44-й гвардейской танковой бригады полковника Гусаковского.

— Может, моста-то и не было? — сомневался Михаил Ефимович.— До сих пор нам «цельными» мостами только голову морочили. Не мог же Моргунов до сих пор не использовать такую — готовенькую! — переправу у себя под боком. Он же опытный командир, не первый день воюет...

Но командир корпуса упрямился: нет, на этот раз мост на самом деле существует. Причину замедления, или, как выражался Катуков, «танца» на Обре он склонен был целиком относить на личный моргуновский счет, и весьма нелестные эпитеты так и сыпались на его голову. Икалось, должно быть, тогда Моргунову.

— Вот Гусаковский пойдет передовым — сразу будет порядок! — обещал Бабаджанян.

В штабе Гусаковского шло совещание: комбаты и начальники штабов готовились к выполнению задачи. Нельзя сказать, чтоб наше прибытие обрадовало Иосифа Ираклиевича. Он заволновался, даже поза выражала связанность и неловкость, а на лице так и было написано: «Какая причина, что ко мне командование корпуса и армии приехало? В чем дело, или где не углядел?» Помазнев — тот прямо спросил, правда, тихонько: «Что случилось? В бригаде все нормально: передали Бирнбаум [246] пехоте, получили от комкора новую задачу, готовимся...» Катуков, сразу разобравшись в обстановке, сделал знак: дескать, не обращайте на нас внимания, занимайтесь своими делами. Михаил Ефимович передал Гусаковскому трофейную карту укрепрайона, а сам отошел в сторонку и начал расхаживать по комнате, стараясь не нарушать установившийся рабочий ритм. К сожалению, это удалось ему не сразу.

Причиной были... шпоры. Они приятно позванивали «малиновым звоном» при каждом шаге, как бы напоминая присутствующим: «Внимание, здесь генерал!» Не знаю, по какой причине, а существовал такой приказ, изданный начальником тыла Красной Армии: чтобы все генералы обязательно носили шпоры. Кого мы должны были пришпоривать — аллах знает, но Катуков, как человек дисциплинированный, и сам носил и требовал того же от других.

Заметив, что звон шпор нервирует собравшихся, Катуков, наконец, сел в уголок и стал очень настойчиво угощать меня табаком.

— Да не курю же я.

— Знаю. А ты все-таки попробуй, попробуй!

* * *

Гусаковский постепенно вошел в колею, позабыл обо всем на свете и в полный голос стал наставлять своего любимца Карабанова. Правда, иногда он искоса поглядывал и в наш уголок, но Катуков не отрываясь смотрел в потолок, и успокоенный комбриг снова уверенно и четко продолжал изложение ответственной и тяжелой задачи. Пока ее надо было решить только на карте, но всего через два часа лучшие люди бригады и армии должны будут начать осуществление ее на местности. И каждая ошибка сейчас означала бы их смерть, смерть боевых друзей и товарищей.

Несмотря на внешнее безразличие, Катуков внимательно слушал.

Мне в ухо доносился его шепоток:

— Этот проведет бригаду, а за бригадой и вся армия пойдет. Знаешь, кого мне Гусаковский напоминает? Талантливого дирижера симфонического оркестра: вот так же [247] Гусаковский комбатами и прикрепленными командирами командует. Ни один инструмент не должен слукавить.

И снова, остро и глубоко воспринимая каждое слово Гусаковского, Катуков машинально закивал, как бы подтверждая свое согласие с командиром бригады. Михаил Ефимович не только сам не вмешивался в распоряжения Гусаковского, но даже грозил пальцем горячему Бабаджаняну, который то и дело пытался помочь командиру бригады.

«Главное, чтобы Гусаковский понял основную роль автоматчиков и саперов,— тихо размышлял командующий. — Ночь на нас пока работает!»

И, будто на какой-то невидимой волне уловив мысли Катукова, Гусаковский принимается наставлять опытного командира саперного батальона, грудь которого украшают пять орденов и четыре нашивки за ранения.

— Саперы и автоматчики должны провести танки между дотами. Ваша задача — не только разминировать поля, но обозначить проходы в них световыми точками.

— А где же я эти световые точки возьму?

Надо сказать, что маневр бригады Гусаковского был задуман с той рассчитанной дерзостью, которую взбешенный неудачами Гудериан однажды назвал в приказе «гусарскими выходками» советских танкистов. Наши танки должны были атаковать готовый к обороне укрепрайон на полном ходу и, главное, ночью. Танковая атака в темноте вообще считалась делом трудным, а штурм танками У Ра — и вовсе невозможным. Вот в этой комбинации мы и видели залог неожиданности маневра для противника и, следовательно, нашего успеха. Но как пройти полосу минных полей в густом мраке? Даже если саперы и сделают основательные проходы — как ввести туда танки и не дать им сбиться с курса? Ведь боевые машины пойдут под сильнейшим встречным огнем противника!

Бабаджанян подсел поближе ко мне.

— Большая просьба! Из познаньских запасов дайте немножко фонариков, а?

— Для Гусаковского тыщу не пожалею, а тебе в личное пользование один дам, пожалуй. Так и быть, по старому знакомству! [248]

— Благодарю, — сияет вполне удовлетворенный таким вариантом Армо.

Огромные запасы фонариков наша армия нашла в районе патронного завода южнее Познани. Я тотчас прибрал их к рукам.

— Я уже придумал, как пользоваться! — жарко шепчет Бабаджанян.— Саперы зажгут зелененький огонек, станут по краям прохода, к противнику лицом, а фонарик повесят себе на пояс сзади. Наши танки «зеленой улицей» пройдут, а гитлеровцы ничего не увидят: огонек будет телом прикрыт. А на танки сзади прицепим красный огонек, чтоб не побились в проходе. Просто и хорошо, дешево и сердито! Так где же фонарики? Помазнев, иди сюда, член Военного совета вам фонариков дарит, надо немедленно посылать за ними грузовик.

— Не волнуйся, пятьсот штук получите здесь же, сразу после окончания совещания. Позвоню Конькову, и вам сюда подвезут из резерва.

Еле видными штрихами, сберегая драгоценную карту, Гусаковский наносит окончательный маршрут движения своей бригады.

— Эти доты — орудийные,— показывает он командиру саперов,— они могут расстреливать танки. Ваша задача — подорвать их! Взрывчатка и люди у вас готовы?

Тот усердно кивает головой: все в порядке. Михаил Ефимович не выдерживает: встает за плечом у Гусаковского и начинает пристально разглядывать обозначенные с немецкой пунктуальностью доты, дзоты, минные поля и все прочие сюрпризы УРа.

— Ну и рай! — цедит сквозь зубы. — Гитлера бы наперед пускать через этот рай!

Иосиф Ираклиевич обращается к людям с последним наставлением:

— Разведку вести широким фронтом, особенно на флангах. Сделайте все, чтобы сохранить силы и успеть пройти УР в течение ночи: учтите, что впереди нас ждут тяжелые бои с резервами противника. У него на подходе резервы. Рейд необыкновенный! Задача — разрубить кинжалом УР, а уж корпус сумеет доломать остальное. [249]

Катуков нетерпеливо говорит:

— Иногда требуется молотобоец для вскрытия вражеской обороны. А сейчас достаточно умелого слесаря, чтобы подобрать отмычку к бетонированной двери и взломать замок...

Уже уверенный в успехе операции, он достает цветной огрызок и резко обводит тоненькие пометки Гусаковского, обозначавшие расположение саперов, самоходчиков, «катюш». Чего там беречь карту, которая через какие-нибудь двое суток станет только памяткой еще одного минувшего боя?

— Смотрите. Замочная скважина обороны находится вот здесь. Противник оставил целым последний мост через ров, бережет его для своих отступающих частей. По данным разведки, перед ним нет «зубов дракона»...

«Зубами дракона» мы называли многопудовые бетонные надолбы и метровые двутавровые балки, укрепленные в бетонных лунках.

— Рвать, рвать и рвать! — рубит Михаил Ефимович и энергично прочеркивает стрелку через уязвимое место обороны.

«Быть по сему!» — появляется надпись на уголке карты, и рядом подпись командующего.

Потом он взглядывает на часы.

— Сейчас двадцать ноль-ноль. В двадцать три ноль-ноль, или, как в старину добрые люди говорили, в одиннадцать часов ночи, начать наступление! Главная задача — упредить подходящий к линии обороны корпус СС. Каждый час будет решать судьбу операции фронта. Выполним в срок — сохраним десятки тысяч жизней.

В 23:00 29 января нам сообщили, что саперы проложили путь батальону Карабанова. Затем пошли сообщения одно радостнее другого: батальон Карабанова благополучно прошел мост... Самоходчики подполковника П.А. Мельникова подавили пушечные доты на направлении удара... Бригада полностью ушла в прорыв...

На душе радостно. Михаил Ефимович удовлетворенно повторяет: «Где бригада пройдет — там корпус пройдет, где корпус пройдет — там армия пройдет». Теперь, когда [250] самое главное, самое трудное сделано, когда мужественные бойцы Гусаковского прорубили корпусу «чистый прорыв», важно одно: не потерять ни одной минуты.

Но не прошло и двух часов, как послышался гневный голос Бабаджаняна:

— Где мост? У Гусаковского даже медсанвзвод прошел. Понимаешь, даже врач сумел пройти, а у тебя бригада не может? Как же так?

— Что случилось, Амазасп Хачатурович?

— Мост взорван!

— Как — взорван? А Моргунов?

— Моргунов отсиживался в лесочке, еще дольше оттуда вытягивался. Словом, отстал от Гусаковского, разрыв получился. Противник успел занять снова рубеж!

Катукову было все равно, кто виноват — Моргунов, Бабаджанян или еще кто-нибудь третий. Перед ним находился комкор, отвечавший за операцию, и я впервые наблюдал крутую свирепость Михаила Ефимовича по отношению к Бабаджаняну.

Сказать, что Армо побагровел, было бы неточным: он просто побурел на глазах. Мне не пришлось быть свидетелем его последующей встречи с Моргуновым, но, зная характер Бабаджаняна, предполагаю, что она была по-южному жаркой, и все «подарки» Катукова полной мерой высыпались на голову комбрига. Да и от себя Армо, наверно, добавил не один десяток горячих слов.

И было за что. Раскрытая бригадой Гусаковского дверь в УР захлопнулась: корпус втянулся в затяжные и почти безуспешные бои, а Гусаковский попал в полное окружение.

Связь с бригадой осуществлялась с трудом и с большими перерывами, хотя Гусаковский принимал все меры» высылая на восток цепочкой радиостанции. Что говорить — плохие средства радиосвязи были у наших войск в минувшую войну. Разве это подходящая дальнобойность для рации — 30 — 35 километров при современных-то темпах наступления! Радисты бригады все-таки нащупали Моргунова и через него передали первую радиограмму:

«3:00. Доложи Шевченко, что вышел в свой район; Дон-101». [251]

«Свой район» находился южнее Циленцига, в шестидесяти километрах за линией фронта.

«Держись. Помощь придет своевременно»,— ответил «Шевченко»-Бабаджанян, усиливая нажим остальными бригадами, пытаясь пробуравить главную линию противника.

Как мы узнали позже, Моргунов и сам вел переговоры с бригадой Гусаковского. После первой радиограммы Гусаковского он запросил: «Сообщи, где прошел голубую ленточку». Пришел немедленный ответ. Но он не удовлетворил Моргунова: «Уточните район вашей переправы. В указанном вами месте мост взорван». Гусаковский, поняв затруднительность положения отставшей бригады, радировал: «Чувствую хорошо. Могу вам помочь ударом с тыла».— «От вашей помощи отказываюсь. Надеюсь обойти этот район с юга, где соседом слева нащупано слабое место в обороне противника. Советую выждать несколько времени».— «Надеюсь к вечеру взять город, — закончил переговоры Гусаковский, имея в виду Циленциг,— надеюсь также встретиться там с вами».

Пока Моргунов вел переговоры, 1-я гвардейская бригада Темника, шедшая слева от него, штурмовала город Либенау. Попытка взять город с ходу успеха не имела: крепостные батальоны противника, засевшие в фортах, дотах, дзотах, умело использовали все преимущества подготовленной эшелонированной обороны.

Тогда Темник сманеврировал. На главном, южном направлении осталась одна рота старшего лейтенанта Духова. На широком фронте носились восемь «тридцатьчетверок», заскакивая с флангов, ударяя в лоб, мотаясь с края на край. Все внимание противника было приковано к дерзким выходкам Духова.

А тем временем батальоны Жукова и Бочковского во мраке ночи пробрались обходными дорогами к северу от города и ударили с тыла. До утра шел ожесточенный уличный бой, но исход его был предрешен.

К рассвету улицы Либенау загромоздили разбитые и обгорелые машины, на тротуарах и мостовых лежали сотни трупов гитлеровцев, а около семисот человек подняли [252] руки кверху. Почти никто не сумел уйти из окруженного города.

Темник немедленно доложил об успехе Дремову. Тот сейчас же двинул в образовавшийся прорыв другие бригады корпуса. Получив эти сведения, Катуков отдал Бабаджаняну распоряжение перебраться на маршрут Дремова через ворота в Либенау, а оттуда повернуть на север и выйти обратно на свой маршрут.

— Головным теперь пущу Смирнова, — решил Армо. — Больше такого, как было, не повторится, обещаю.

После двух с половиной суток боев в окружении к бригаде Гусаковского подошли с юга мотоциклетчики Мусатова, которые передали комбригу новый приказ: идти на форсирование Одера. Так что когда Моргунов добрался до Циленцига, то назначенного свидания не произошло: Гусаковский опять был далеко впереди.

Действия бригады Гусаковского в тылу врага лично я не наблюдал. Но впоследствии сам Иосиф Ираклиевич, Помазнев, Мельников, Рудовский и другие офицеры многое рассказали, и общая картина боя стала мне ясна.

Главную полосу сопротивления Гусаковский прошел почти без потерь.

— С пулеметными дотами легко справлялись,— объяснял Иосиф Ираклиевич,— амбразуры закрывали танками, а саперы в дымоход спускали взрывчатку — и конец доту! Вот с пушечными труднее было. Артиллерия их не берет: стенки толстые, сделано на совесть. Со ста метров восьмидесятипятимиллиметровыми били — хоть бы что ему!

— Знаю эти стенки еще по финской кампании. Их и гаубица не сразу возьмет.

— Но ничего, ничего. Не без трудностей, конечно, но саперы и самоходчики освоили эти доты. Надо было только бить в самую амбразуру. У Мельникова прекрасные есть экипажи, специалисты по дотам. Механик-водитель Амелечкин, например, самоходку на вспышку подводил почти вплотную. А командир Колосов с первого снаряда — ночью! — в амбразуры попадал и заклинивал пушки. А то еще наловчился Амелечкин сбоку подъезжать, а Колосов пушку простреливал. Бах — и все! Очень просто. [253]

— Да, конечно, «очень просто»!

— Саперы молодцами были, специалисты большие. На воздух умудрялись поднимать доты — в самом буквальном смысле! Сам наблюдал, как один дот кверху взлетел. Но и сопротивлялись же фашисты проклятые! Здорово нас боятся, нипочем из дотов не выходили. Только Ахмедзянову удалось взять пленных.

— Знаю Ахмедзянова.

— Заметил он вспышки в большущем стоге сена. Потом-то мы разобрались — много дотов были сеном замаскированы. Ахмедзянов с отделением блокировал этот «стог»: сначала, как положено, сунули гранаты в амбразуры, потом дверь взрывчаткой подорвали. «Выходи, — кричит,— хенде хох!» Пятьдесят семь фашистов выползли!.. Товарищ генерал, — взмолился вдруг Гусаковский, — там сотни таких дел было, да еще ночью. Как я могу упомнить? Вот представлю наградные — все узнаете.

— Что я там из двух-трех строчек узнаю? Рассказывай!

— Лучше Помазнева расспросите, я не умею, не знаю, что говорить.

— Как себя люди чувствовали?

— Хорошо. Только мы с Помазневым вдвоем понимали, насколько сложна обстановка, но даже между собой почти не разговаривали на эту тему. Привыкли! Две недели идем в глубоком рейде. Немцы всегда в тылу околачиваются, так что положение получилось самое обычное. Вот гитлеровцы действительно чувствовали себя окруженными. Я посылал танковые роты вокруг и все гарнизоны им погромил, а разведка еще дальше действовала. На железнодорожной станции Боридько разбил эшелон с танками, Карабанов ликвидировал подрывную команду на плотинах. Пинский уничтожил аэродром. Перебили у них авиацию, лишили их танковой поддержки, отрезали все коммуникации — кто же кого окружил? Немцы точно думали, что мы их окружили!

— Нужда была в чем-нибудь?

— Почти ни в чем. Горючего с аэродрома достаточно получили, все-таки семьдесят самолетов стояло. Продовольствие нашли в помещичьих имениях. Мой штаб, кстати, [254] как раз стоял в таком господском дворе. Было продовольствие! Вот боеприпасы уже на второй день пришлось экономить: очень много поизрасходовали в первый день.

Помазнев тоже считал, что окруженными в этой обстановке были не столько наши войска, сколько немцы.

— Они сначала подтянули силы, пытались покончить с нами, вели разведку боем с нашими заслонами. Как раз тогда мы приказ Гудериана захватили, что, дескать, «достаточно горстки мужей, чтобы положить предел гусарским выходкам русских танкистов». Мол, если «везде будет применено оружие», то «больше недели эта шумиха продолжаться не сможет». Они и попытались кончить всю «шумиху» и устроить конец «гусарам», словить нас!

— Как медведя словили?

— Вот-вот! Точно. «Веди его сюда!» — «Да он не идет».— «Так сам иди».— «А он не пускает...» Как пощупали они наши силы — через час уже Боридько доложил, что с востока слышен лязг моторов, шум гусениц. «Нервничают, — говорит, — немцы, наверно, хотят прорываться на запад из У Ра». Видите, кто окруженным себя считал? Гусаковский ему отвечает: «Сил у них больше, превосходство в технике тоже у них, да еще свобода выбора удара. В таких условиях могут уйти, сволочи! Один выход — упреждать!» Развернулись мы основными силами на сто восемьдесят градусов и посреди ночи врубились в скопления пехоты и самоходок. Как хорошо там Алеша Карабанов действовал! Это же его любимый бой — в лесу и ночью. Тут все решает инициатива и способность до конца ее удержать — как раз карабановская стихия! Одних пленных больше тысячи захватили. Но жалко до смерти Карабанова. Такого комбата потеряли!

Я уже знал к тому времени, что Алеша убит.

— Как и почему погиб Карабанов?

— Уж чрезмерно смелый был, — ответил Помазнев. — Ради того, чтобы меньше потери были, сам лез на рожон; Я с ним целые сутки в танке находился. «Не могу, — говорил он мне, — удержаться, танк для меня и КП, и НП, и штаб, и квартира — все здесь, что в жизни имею». Я его упрекал: «Зачем ты поминутно высовываешься?» Ему, видите ли, в перископ плохо бой видно, все время люк [255] открывал. Что там ему УР, фаустники, снаряды... Я сел в танк к одному из ротных, а через два часа сообщили — комбата убило.

— На моих глазах,— понурил голову Гусаковскии. — Подъехал я к нему, хотел сам утихомирить: «Чего тебе выглядывать? Наблюдай в перископ!» Как сейчас вижу — он руку к груди прижал: «Поймите — говорит, — хочу видеть все поле боя!» Тут танки появились, надо было к Мельникову ехать. Слышу по рации — Карабанов отдает ротам распоряжение, вижу — опять высунулся из люка, проверить, как и что на поле. И тут вспышка фаустпатрона — и нет Алеши... Мать у него осталась. Вот кому тяжело: такого прекрасного сына вырастила — и потеряла на четвертом году войны, уже перед самой победой.

Помолчав, Гусаковский добавил:

— Вислу четыре комбата у меня форсирорали: Карабанов, Боридько, Иванов, Усанов. Иванов — бе зноги, Усанова на Сандомире схоронили, а Карабанова — в Мезеритцком УРе. Всего полгода прошло, а из четырех один Боридько весь израненный остался. Не с кем ему больше украинские песни спивать, погиб Алеша...

— На то мы передовой отряд,— просто сказал Помазнев.

Тем закончилась беседа. От других людей пришлось узнать еще некоторые подробности боев в УРе.

— Жалко Карабанова, — говорил Деденко, механик-водитель Гусаковского, — да ведь и комбрига чуть-чуть в УРе не потеряли. Не заметили, как наехал наш танк на ячейку фаустника. Остановились, только хотели спрьгнуть, смотрим — из-под танка немец выглядывает, держит Фаустпатрон под мышкой. Думаю, — прощай, моя молодость, сейчас он нас шарахнет! Глядим — гримасу строит, пальцами грозит. Вроде что-то дернуло меня — сзади спрыгнул, тихонько подобрался, за «фауст» схватился, а он его и не держит. Психический! Только язык мне показывает. Неужели Гитлер уже сумасшедших мобилизует, товарищ генерал?

— Вряд ли. По их инструкциям, все психические больные подлежат уничтожению, как «расовый брак". [256]

— Значит, этот уже под танком от страха свихнулся! Хорошо, шарики у фашиста оказались слабоваты, не выдержали нагрузки. А то лежать бы сейчас нам рядом с Карабановым. Тяжелый бой был в УРе!

В итоге двухдневного боя армия вышла на тылы Мезеритцкого укрепрайона и фактически свела на нет его значение. Гарнизон У Ра был деморализован бессмысленностью дальнейшей обороны.

Стрелковые соединения 8-й гвардейской армии В.И. Чуйкова завершили разгром «защитников неприступного вала». Остатки гарнизона были взяты в плен.

А мы торопились дальше: шли последние сутки, в течение которых, согласно приказу фронта, требовалось выйти за Одер. [257]